Знаменитый гельминтолог Макс Браун и наши с ним отношения, — Смерть отца. — Саксония и ее культурные ценности. — Едем в Швейцарию, — Профессор Отто Фурман. — Работа у Райе — огорчения и радости. — Открываю новые виды и роды нематод.

…Прибыли в Кенигсберг, в столицу тогдашней Восточной Пруссии. Я направился в Зоологический музей, в здании которого располагалась кафедра зоологии. Здесь работал знаменитый гельминтолог Макс Браун. Звоню. Открывает мне дверь швейцар, который на мой вопрос, могу ли я видеть профессора Брауна, отвечает подчеркнуто: «Гехеймрат (т..е. тайный советник) Браун занят».

Оказалось, я попал в тот час, когда Браун отдыхает после обеда, и мне предложили зайти в 5 часов вечера. Браун принял меня в своем кабинете, в котором он работал после обеда, в домашнем халате и в мягкой обуви. Я рассказал о цели моего приезда. Мне предоставили рабочее место возле одного из окон музея между двумя шкафами. Руководить моей работой обещал сам Браун.

Стояло жаркое лето, в городе было душно. По совету знакомых я снял виллу невдалеке от Кенигсберга, в Кранце, курортном местечке, на самом берегу Балтийского моря. Здесь поселилась моя семья, сюда привезли мы больного отца. Я ежедневно после работы приезжал в Кранц из Кенигсберга на дачных поездах, которые везли маленькие паровозы, носившие имена: «чайка», «сокол» и «тюлень». Сюда к нам на каникулы приезжал брат Коля.

Отцу со дня на день становилось хуже. Он жестоко страдал, но героически переносил мучения. Он не лежал, а продолжал сидеть, что-то писал, сочинял стихи. Он сознавал, что не выздоровеет.

Наступила осень, дачники стали покидать курорт. Отцу стало хуже, он угасал. Мы не могли уже вывезти отца в Кенигсберг, а оставались в Кранце, ожидая, в сущности говоря, его кончины. Начались холода, отопления у нас не было, и мы вынуждены были разливать на железные противни денатурированный спирт, зажигать его и этим греться. В октябре 1912 года папа скончался. Мы похоронили его на курортном кладбище в сосновом парке, возле самого берега моря.

Я очень тяжело пережил смерть отца. Но надо было работать, думать о дальнейшей жизни, о своих близких…

Мне предстояло закончить разработку материала по трематодологии и воспользоваться присутствием первого ассистента Брауна — профессора Люэ, чтобы определить туркестанских акантоцефалов .

Здесь я ознакомился с новой для меня литературой на языках разных народов мира, которую жадно читал, делая из нее выписки. В лаборатории Брауна у меня зародилась мысль начать составление «мемуаров по гельминтологической систематике». Я себе представлял дело таким образом: каждому виду гельминта необходимо отвести специальный лист бумаги, на котором должны быть сведения следующего характера: вид, синонимы, хозяева дефинитивные, а если выяснены, то и промежуточные, локализация, географическое распространение, подробное описание вида и желательно рисунок. Группа таких видовых «паспортов», относящихся к представителям одного и того же рода, объединяется в папку с характеристикой данного рода, роды группируются по подсемействам, а последние, наконец, объединяются в соответственные семейства. Характеристике каждой таксономической единицы предпосылается краткий исторический очерк — какие изменения претерпели тот или иной род или подсемейство, прежде чем найти себе надлежащее положение в зоологической системе. Как ни утопична была эта идея, я приступил к ее реализации, без всякой, впрочем, уверенности, что смогу таким методом объять и поднять весь огромный мир паразитических червей. Я понимал тогда, что это дело трудное, но не представлял себе всей грандиозности затеи.

Отношения с Брауном у меня установились хорошие, невзирая на то, что это был суровый, надменный старик, державший своих подчиненных в страхе и трепете. Я чувствовал, что со мной он держится более просто, чем с немцами. Бывало, подойдет к моему рабочему месту, сядет непринужденно на соседний стол, опершись ногами о стул, и рассказывает мне, как он работал в России (в 80-х годах он был профессором Дерптского университета, где сделал свое знаменитое открытие по расшифровке биологического цикла гельминта человека, так называемого широкого лентеца). Если в это время он слышал чьи-либо шаги, он сразу принимал официальный вид и становился «гехеймратом».

У меня язык не поворачивался называть Брауна тайным советником. И наедине с ним и при посторонних я всегда называл его профессором. Он на меня не обижался, однако надо было видеть вытянутые лица докторантов и ассистентов, при которых я разрешал себе такую, с их точки зрения, вольность. Думаю, они относили ее за счет некультурности русского человека. Впоследствии они к этому привыкли, а первое время смотрели на меня не только с удивлением, но и с явным беспокойством: «как бы чего не вышло» неприятного. Субординация была очень строгой: младшего ассистента Дампфа все именовали доктором, старшего ассистента Люэ — профессором, а самого Брауна никто не смел назвать иначе, как гехеймратом. Был в Пруссии еще более высокий титул — превосходительство, но Браун до него не дослужился.

Время шло, квалификация моя крепла. В начале моей работы Браун принес пробирку с трематодами, собранными б желчном пузыре пингвина, погибшего в Берлинском зоопарке. Мою статью об этом виде гельминтов Браун послал профессору Ульворму, который и опубликовал ее в 67-м томе редактируемого им журнала за 1913 год.

Это была моя первая серьезная гельминтологическая работа, опубликованная в солидном органе международного значения. Занявшись определением вывезенной мною шистозомы, я убедился в ее видовой самостоятельности. Браун санкционировал мой диагноз. Свою работу я послал профессору Посту в Дрезден для опубликования в его ветеринарном журнале. Работа эта также была напечатана в 1913 году.

Я сознавал, что если описал новый вид гельминта, то, значит, открыл новый животный организм, ставший известным науке именно благодаря моей скромной работе. Теперь в ином, более справедливом свете виделась и моя практическая деятельность в Туркестане, где я черпал гельминтологический материал, значение которого начало выявляться только теперь, в процессе его научной разработки.

Итогом моего пребывания у Брауна была большая работа, напечатанная в 1913 году в 55-м томе журнала «Зоологический еженедельник». В этой работе было описано 30 видов трематод, относящихся к 16 родам и 9 семействам. Помимо 5 новых видов в ней был установлен новый род «амфимерус» и новое семейство.

Попутно с этой работой я опубликовал описание нового паразита из трахеи домашних и диких уток, которых пришлось отнести к новому роду «трахеофилюс». Под руководством Брауна я описал новую одночленистую цестоду из рыбы — сырдарьинской маринки, из рода кариофиллеус, а затем перешел к изучению акантоцефалов, именуемых по-русски скребнями. В этой работе мне помогал профессор Люэ, считавшийся в тот период наиболее крупным в Европе специалистом по этому классу гельминтов.

Работа по скребням была мною опубликована в «Зоологическом ежегоднике» за 1913 год.

Наступила весна 1913 года. Необходимо было свертывать работу у Брауна и Люэ и ехать в Швейцарию, в Невшатель, к знаменитому Отто Фурману, для разработки туркестанской коллекции по цестодам . По пути из Кенигсберга в Невшатель мы решили посетить старинные университетские города, ознакомиться с мировыми культурными ценностями и, конечно, с состоянием гельминтологии в некоторых высших школах Германии.

Перед отъездом мы навестили папину могилу, поставили памятник. Мы сфотографировали могилу на память, зная, что больше сюда никогда не приедем.

И вот мы отправились в путешествие по старинным городам Германии. С огромным интересом осматривали мы музеи, картинные галереи, памятники старины и иные достопримечательности. Мы посетили Берлин, Дрезден, Лейпциг, Галле, Иену, Франкфурт-на-Майне, Гейдельберг и Фрей-бург. В Берлине мы пробыли около десяти дней. В остальных городах мы проводили 2–3 дня. В каждом городе я сразу же отправлялся в Зоологический институт, а Лиза с шестилетним Сережей — в Художественную галерею или Исторический музей. После обеда садились на трамвай и пересекали город в разных направлениях, знакомясь с его достопримечательностями и характером его окрестностей. На ночь устраивались в меблированных комнатах, а на следующий день продолжали осмотр города и его учреждений.

Мои статьи о научных учреждениях Германии печатались в Москве в журнале «Ветеринарное обозрение».

В Берлине я посетил зоологический отдел Музея естествознания, Высшую ветеринарную школу, Зоологический сад, Коховский институт, в котором работали мои товарищи по петербургской лаборатории, университет и ряд других научных учреждений. Здесь мы впервые увидели метрополитен.

Саксония резко отличалась от Пруссии: саксонцы были значительно более мягкими, культурными и предупредительными людьми.

В Дрездене, конечно, мы сразу же двинулись в Цвингер, в галереях и павильонах которого были сосредоточены основные сокровища науки и искусства: любовались знаменитой мадонной Рафаэля, картинами Беклина и Штука… Посетил я и Дрезденскую ветеринарную школу, с интере сом осмотрел патолого-анатомический институт профессора Поста.

Сейчас, когда наше путешествие по Германии отодвинулось на половину века, трудно припомнить все, что поражало, а порой и восхищало нас. Помню только, что мы с неослабным вниманием рассматривали и неуклюжий, полуязыческий памятник битвы народов в Лейпциге, и изящную готику Фрейбургского собора, и «Остров мертвых» Беклина, и античную скульптуру в художественных галереях, и человекообразных обезьян в зоопарках. Нас восхищали живопись на потолке музея в Иене, и своеобразная архитектура сельских построек в Шварцвальде, и творения гениальных художников, и археоптерикс в Берлинском музее, и рабочий кабинет Геккеля и т. д. и т. п.

Несколько дней мы прожили в Базеле, а затем уехали в Невшатель, уютный городок Швейцарии, расположенный на берегу Невшательского озера.

Мы устроились недалеко от университета. Окна нашей квартиры выходили на озеро. На горизонте, по ту сторону озера, четко вырисовывался хребет Альпийских гор с причудливым контуром трех снеговых вершин: Юнгфрау, Моих и Ейгер. Панорама была изумительна.

В первый же день жизни в Невшателе я отправился в университет, чтобы познакомиться с профессором Фурманом. Кафедра зоологии располагалась в мансарде очень небольшого университетского здания, в котором были размещены все факультеты.

Кафедра имела всего две комнаты: лабораторию для зоологического практикума и крохотный кабинет профессора. Единственный ассистент кафедры, молодой зоолог, занимал один из столов в общелабораторной комнате. Лаборатория имела всего лишь 12 небольших столов, за каждым из которых могло заниматься только по два студента. Но студентов было так мало, что часть столов пустовала.

Один из этих столов и был предоставлен в мое распоряжение: здесь я работал целых 10 месяцев, до февраля 1914 года.

Фурман меня принял чрезвычайно сердечно: в его отношениях не чувствовалось ни малейшей дозы той чопорности и напыщенности, с которыми я так часто сталкивался в Пруссии. Вообще граждане Швейцарской республики привлекали нас исключительной простотой, у них не было, как в Германии, резкого разграничения между людьми различных рангов, между начальством и подчиненными, между профессором и ассистентом.

Фурман оказался обаятельным человеком. В 1913 году я был у него единственным стажером. Профессор работал только на своей маленькой кафедре, и у него оставалось довольно времени для научных исследований. Он имел возможность и мне уделять много внимания. Я разрабатывал здесь свою гельминтологическую коллекцию, собранную в Туркестане. Туркестан для Фурмана был интереснейшей географической зоной, и он с большой заинтересованностью вникал в разработку коллекции.

Работа нас сблизила. Я видел в профессоре большого специалиста-цестодолога и относился к нему с огромным уважением. Он был хорошим товарищем, человеком отзывчивым и сердечным. Между нами установились прекрасные отношения.

С молодыми русскими гельминтологами Фурману приходилось сталкиваться не один раз. В первые годы XX столетия работал у него В. О. Клер, изучавший цестоды птиц Урала; непосредственно же перед моим приездом у Фурмана закончила свою докторскую диссертацию Елена Бачинская, полька, эмигрировавшая из царской России по политическим мотивам. Она бывала и в нашем доме. Нас с Лизой, воспитанных в интернациональном духе, удивлял ее резко выраженный польский шовинизм. На этой почве возникали очень горячие споры, что не мешало нам относиться друг к другу с истинным уважением.

В процессе работы мне приходилось читать много специальной литературы. Я стал составлять таблицы характерных признаков соответствующих видов цестод, относящихся к тому или иному роду. Сопоставлял только такие виды, которые паразитируют у представителей конкретного отряда птиц. Эти таблицы впоследствии очень пригодились как мне, так и ряду других исследователей, облегчая определение различных цестод до вида.

Закончив изучение туркестанского материала и отослав соответственные работы для опубликования, я решил остаться в лаборатории Фурмана еще на некоторый срок, чтобы разработать небольшую часть его коллекционного материала. Дело в том, что у Фурмана в лаборатории концентрировался необработанный материал по цестодам птиц, присылаемый ему из различных стран земного шара для определения. Часть этого материала я с разрешения Фурмана отобрал для детального изучения.

Летом 1913 года, в период университетских каникул, Фурман в альпинистском костюме, с рюкзаком на спине отправился в горы, чтобы отдохнуть от научной и педагогической деятельности.

Мы втроем тоже предприняли небольшие прогулки по Швейцарии. Посетили Берн и Цюрих, где знакомились с зоологическими учреждениями и художественными музеями. Затем приехали в Люцерн и совершили экскурсию по восхитительному Фирвальдштатскому озеру. В пути мы иногда высаживались на какой-нибудь маленькой станции, любовались живописным швейцарским пейзажем, присматривались к жизни населения, после чего с очередным поездом ехали дальше, чтобы снова сойти на той станции, которая чем-то нас привлекла…

1914 год мы встретили еще в Невшателе. До конца заграничной командировки оставалось только 6 месяцев. Приходилось понемногу сворачивать работу, поскольку на очереди стояла поездка в Париж, к профессору Райе, для изучения самой трудной группы гельминтов — нематод.

В первых числах февраля 1914 года мы расстались со Швейцарией. Трогательно попрощались мы с профессором Фурманом. Я сохранил хорошую память о нем и как об учителе, и как о прекрасном человеке.

…Трудно описать то впечатление, которое производит Париж на каждого, кто попадает туда в первый раз. И я не рискую описывать наш восторг при осмотре Лувра, скульптур Люксембургского музея, при знакомстве с «Мыслителем» Родена и другими художественными шедеврами. Все это потрясает.

Мне необходимо было работать в предместье Парижа, в паразитологической лаборатории Альфортской ветеринарной школы. Мы поселились на берегу реки Марны, на улице Шарантон, в гостинице «Гранд Фредерик», в одном из демократических кварталов столицы Франции. Ясно помню свое первое посещение Альфортской ветеринарной школы. Это первое в истории ветеринарии высшее учебное заведение, основанное в конце XVIII века, после французской революции, пользуется всемирной славой.

Передо мной высокая железная ограда с наглухо закрытыми воротами. Возле сторожевой будки — небольшая калитка, ведущая в аллею Славы, где установлены памятники знаменитым деятелям ветеринарии, начиная от основателя школы профессора Деляфонда до эпизоотолога и бактериолога Нокара, скончавшегося в XX веке. Направляюсь к лаборатории знаменитого нематодолога Райе к, к своему удивлению, вижу вывеску: «Лаборатория естественной истории». Такая вывеска, с моей точки зрения, могла бы украсить здание средней школы, но никак уж не высшее учебное заведение.

Впоследствии выяснилось, что профессор Райе заведует кафедрой именно «естественной истории», читая студентам не только зоологию с паразитологией, но и ботанику.

«Лаборатория естественной истории» Альфортской школы, несмотря на территориальную миниатюрность и чрезвычайно скромное оборудование, представляла собой к началу 1914 года учреждение мирового значения: профессор Райе и его ассистент Анри были крупнейшими специалистами по изучению нематод и выявлению их систематических взаимозависимостей. В те годы учение о нематодах было наименее разработанным участком в гельминтологической науке. Во всей Европе всего лишь в двух лабораториях занимались систематикой нематод. Это лаборатория Райс в Альфортской ветеринарной школе и домашний кабинет Линстова в Германии, где доживал свой век видный немато-долог. Начинал к тому времени развертывать свою деятельность талантливый Сера в Алжире, но он, конечно, не мог ни в какой мере равняться в те годы с маститым Райе.

Паразитологическая лаборатория Райе представляла собой большую комнату на первом этаже одного из корпусов Альфортской ветеринарной школы. Две стены были заставлены музейного типа шкафами, в которых размещались учебные коллекции по зоологии и ботанике. Эти коллекции демонстрировались на лекциях. В лаборатории могли работать одновременно всего лишь 9 человек, включая и студентов, желавших специализироваться по нематодологии.

В этой лаборатории я работал около пяти месяцев, изучая нематоды птиц, привезенные мною из Туркестана.

Одновременно со мною у Райе работал доктор Чуреа из Румынии, который занимался изучением филяриид[14]Филярииды — крупная группа нематод, обитающих у человека и ж-ых в разных органах, за исключением пищеварительной системы.
. Работал еще один биолог из Англии, абсолютно не владевший французским языком. Я застал его за бесцельным, но достаточно трудоемким занятием: он со словарем в руках переводил раздел «Нематоды» из огромной книги Райе «Медицинская и сельскохозяйственная зоология». Это задание дал ему Райе. Промучившись несколько месяцев и получив к гельминтологии устойчивое отвращение, английский стажер бросил лабораторию Райе и пошел «искать счастья» в Пастеровском институте, желая переключиться на бактериологию. Дальнейшая его судьба мне неизвестна.

Первый визит мой к Райе был очень коротким. Он принял меня с французской любезностью, предоставил рабочее место в лаборатории и сказал, что подойдет к моему столу ознакомиться с материалом тогда, когда я разверну всю свою нематодологическую коллекцию. Это задание было мною выполнено уже на следующий день. Хорошо помню, как у моего стола появился седой старичок со знаком Почетного легиона в петлице пиджака. Он беглым взглядом окинул коллекцию и, видимо заинтересовавшись ею, начал быстро перебирать маленькими морщинистыми руками пробирки с аулие-атинскими нематодами.

Возле него находился его единственный ассистент и неизменный соавтор нематодологических работ Анри. Это был тогда еще молодой, стройный брюнет, почтительно относившийся к своему шефу.

— Это какие-то сгшруриды, а это тетрамерес, а это, вероятно, наш контрацекум, а это гетеракиды, — невнятно бормотал Райе, рассматривая отдельные пробирки и знакомясь по этикетам с хозяевами паразитов. И наконец, обратившись ко мне, сказал:

— Поздравляю вас, вы привезли очень интересный материал. Думаю, что в результате его изучения получится хорошая работа.

Райе ушел; Анри, оставшись, сообщил, что я приехал в неблагоприятное время: он занят сейчас подготовкой к профессорскому званию, собирается конкурировать на занятие кафедры в Тулузской ветеринарной школе, освободившейся после смерти профессора Нейманна. Поэтому, добавил Анри, он не сможет уделить мне времени для руководства моей работой.

Дав несколько методических указаний, Анри оставил меня в грустном одиночестве. Мне стало тревожно, когда я понял, каков в этой лаборатории стиль «руководства» стажерами. Но я решил не сдаваться и приложить все силы для того, чтобы получить от Райе максимум пользы.

Вскоре я познакомился со всеми, кто посещал нашу лабораторию, и обратил внимание на одного студента. Он оказался любезным молодым человеком, который помог мне овладеть основными методическими приемами при изучении нематод. Работал я много, и дело двигалось быстро.

Вскоре я распознал представителей рода амидостомум и открыл два новых вида, один из которых был назван мною в честь Райе, а другой — Анри. Видовую их самостоятельность санкционировал сам Райе, который подходил ко мне лишь тогда, когда я его звал. Просить его к себе часто я стеснялся, а сам он подходить не догадывался. Проходя через лабораторию, он на лету бросал: «Все идет хорошо!» И так повторялось изо дня в день.

Впрочем, я изредка заходил в кабинет Райе, чтобы получить консультацию или навести библиографическую справку. И вот в эти редкие посещения я обратил внимание на плоский шкафчик, разделенный внутри на множество мелких отделений. Эти отделения были наполнены карточками с библиографией литературы каждого отдельного вида нематод. О полноте этого библиографического собрания можно было судить хотя бы по такому факту: о нематоде, описанной Зибольдом в 1836 году, было собрано 90 литературных источников, причем этот список начинался с работы Визенталя , опубликованной в 1799 году — за 37 лет до описания самого паразита. Можно было легко понять, почему лаборатория Райе занимала по систематике нематод первое место в мире: основная сила заключалась в исчерпывающей полноте библиографии, которая пополнялась ежедневно по мере получения новых журналов или оттисков.

Ведь нельзя забывать, что в то время никаких сводных обобщающих работ по нематодам не имелось, тогда даже небольшая сводка Линстова по нематодам пресноводной фауны Германии представляла собою большую ценность.

Приближался срок возвращения на родину. В итоге работы у Райе я определил 51 вид птичьих нематод, относящихся к 26 родам, причем из этого числа 9 нематод оказались представителями новых видов. Наряду с этим мне удалось обосновать 4 новых рода и несколько новых семейств.

Моя двухлетняя заграничная командировка заканчивалась. Совершенно по-иному представлялись мне сейчас и объем гельминтологии, и ее содержание, и те задачи, которые могли бы стоять перед этой интересной наукой, но их абсолютно никто не пытался ставить. Я сознавал, что наступил желанный момент, когда я могу считать себя специали-стом-гельминтологом. В то же самое время все недостатки моего гельминтологического образования были мне виднее, чем когда бы то ни было. Лиза поддерживала мое стремление к дальнейшему изучению гельминтологии.

С таким настроением покинули мы Париж и в июле 1914 года, за две недели до начала первой мировой войны, возвратились в Россию.