Глава 3

МЫ ПТЕНЦЫ ИЗ ОДНОГО ГНЕЗДА

– Классно. Хотя немного сумбурно. А где же обещанные чеченские зверства? – поддела Алла Лину Ивановну.

– Это дальше, – торопливо пообещала та.

– Читаем?

– Нет, давай лучше завтра, я что-то разволновалась, – слукавила прамачеха, которой было важно растянуть декламацию, как Шахерезаде, на тысячу и одну ночь.

– А когда Антонина все это вспоминала?

– Думаю, в семидесятые или даже позже. Наговаривала Стёпе на диктофон. Стёпа же каждое лето к ней летала. Легко сосчитать. Диктофон я привезла ей из гастролей по Германии. Она тогда пошла в десятом классе курьером в «Литературную газету». Это был… э-э-э… семьдесят девятый.

– Тогда трогательно, что Антонина все цены дореволюционные помнит. А пленок не осталось?

– Не знаю, я еще не всё разобрала. На виду вроде нет. Может, на Николиной? Стёпа скрытная была, не говорила мне, что бабушку записывает.

«Это не она скрытная, а ты невнимательная, – подумала Алла. – Еще бы, какая из актрисы мамаша». Алла могла бы остаться и разобрать мачехины бумаги сама, поискать пленки, но тогда надо будет окончательно признать, что Стёпа умерла. Нет, пусть все остается, как есть. Алла и на могиле не была ни разу, чтобы не спугнуть присутствие мачехи в ее жизни. Пусть прошлое еще побудет немного настоящим.

– А знаешь, я придумала, как познакомиться с моим кабардинцем!

– Как?

– Я позвоню подружке: ее старшая сестра ведет светскую хронику в «Коммерсанте». Она его отыщет.

– Нет, нельзя светиться, – встревожилась прамачеха. – Он начнет расспрашивать, что да зачем, проколешься раньше времени.

– Ладно, другое. Я нашла его в Интернете, вот, видишь, какой красавчик! – Алла взмахнула перед носом прамачехи заранее приготовленной распечаткой. – Не дикарь какой-то. Тут написано: «Закончил школу бизнеса в Америке». Надеюсь, не такую, как организовывал мой папочка с Жоржиком Романычем в Бельгии. Помнишь, как они под видом знакомства с технологией западного производства таскали группы по пивзаводам? А Беркетов – финансовый директор «Ривоны», представляешь?

– Нет, – честно призналась прамачеха.

– Это гигантская фирма, которая скупает и перепродает другие фирмы. Денег – лом. А ты говоришь – зверь! Он же не с гор спустился!

– А моя мама и Стёпина бабушка Антонина говорила: «Сначала верь змее, потом чеченцу».

Алла поморщилась:

– Он не чеченец! Он ка-бар-ди-нец!

– Какая разница!

– Ой, давай не будем! – Алла сама не знала, есть ли разница, но чернявый красавчик ей приглянулся, и она не хотела сдавать его кавказской дикости. – Тут написано: в прошлом году он играл в теннис на клубном рублевском турнире. Значит, и на нынешнем будет. Турнир начался три дня назад, я посмотрела в Интернете. Я туда поеду, найду его по расписанию и подсеку.

– Да, вот бы мы им дали, если бы они нас догнали. – Прамачеха обеспокоенно сдвинула брови, она искренне опасалась за свою внученьку ненаглядную. Свет в окошке.

– Он единственный, кого можно реально подзавести на месть, – гнула свое Алла. – Что мы с тобой можем? Крыльями хлопать и проклятья кудахтать! А он мужчина, да еще кавказской национальности. Понимаешь? Можно сыграть на ревности к бывшей, на любви к детям. Раз он развелся с молодой женой и двумя детьми, значит, там что-то серьезное приключилось. Кавказцы детей не бросают, – убеждала Лину Ивановну, да и саму себя Алла. Мысленно она уже переступила эту черту, победила отца, победила однокурсников, победила весь мир и тащила теперь его на поводке куда захочет.

Да, соблазн сунуться в осиное гнездо был очень велик и для прамачехи. Алла искрилась такой уверенностью, такой энергией, что старой женщине тоже захотелось включиться в эту опасную юношескую затею. Казалось, у ее ласточки все должно получиться. На Лину Ивановну пахнуло молодостью и азартом. Ей живо ударил в голову хмель, пьянящий хмель невероятного приключения. Дух охоты, радость авантюры.

Алла почувствовала поддержку и солидарность, на секунду она уловила в воздухе дуновение знакомой нежности мачехи и даже инстинктивно потянулась к Лине Ивановне. У той блеснули слезы в глазах. «Она любит, но она не Стёпа, – горько вздохнула про себя Алла, – а только суррогат, тень, поселившаяся в Стёпиной квартире».

– Давай попьем теперь чаю? – Алла сменила тему, уклоняясь из так и не заключенных объятий.

– Хорошо, – сдавленно согласилась прамачеха, сглатывая комок в горле. – Времени-то уже два часа. Обедать пора.

Пока Лина Ивановна возилась на кухне, Алла подошла к письменному столу мачехи и вроде без всякой определенной цели начала выдвигать ящики. Смутная мысль наткнуться на кассеты, опередив Лину Ивановну, не оставляла ее все это время. Но ящики были забиты бумагами, обрывками каких-то текстов, вырезками из газет и журналов.

На глаза ей попался старый «филипс» в потертом черном кожаном чехле. «Вот прамачеха дуреха! Это ж диктофон! – Алла щелкнула кнопками. – Он с кассетой!» Сердце екнуло, она нажала на «пуск» и приникла ухом к динамику. Послышался треск. Чьи-то шаги. Отдаленный звон посуды. Ивдруг прямо в ухо ей засмеялась Стёпа. Алла вскочила, нажала на «стоп», мурашки побежали по телу. Она отмотала пленку и включила снова, как можно тише, чтобы прамачеха не услышала с кухни. Треск. Шаги и точно, Стёпин смех, вернее, характерное веселое пофыркивание. Потом Стёпин голос:

– Раз, два, три, четыре, пять. Вышел зайчик погулять. Хи-хи. Толстый такой заяц. Жирный кролик.

На этом запись оборвалась, и «Иглз» затянули «Отель Калифорния». Алла прокрутила пленку вперед и наугад включила снова. Послышалась какая-то возня, чей-то вздох, и низкий женский голос с хрипотцой рассеянно произнес:

– Мой отец, хотя и записан был терским казаком, работал кузнецом на грозненских приисках. (Пауза. Треск.) В тысяча девятисотом году за выступления против плохого содержания рабочих его сослали на семь лет на марганцевые рудники в Меретию.

– Куда? – донесся Стёпин голос издалека.

– Это в Грузии.

– Может, в Имеретию?

– Может. Это за Кутаиси.

– Надо уточнить. Прости, давай дальше.

– Протяни мне папиросы. От волчьего билета отца спасло исключительное, виртуозное мастерство. Он, как лесковский Левша, блоху мог подковать. А выковать детали по чертежам или по образцу к аглицким станкам для него было вообще раз плюнуть. (Долгая пауза. Затяжка. Кашель.)

– Ба, у тебя же эмфизема. Не кури так много… Ладно, прости-прости. Вспоминай всё подряд. Я потом скомпоную.

– Осиротевшие инженеры – бельгийцы, немцы и французы – выхлопотали ему помилование. За хорошее поведение он был полностью прощен властью. Вернулся на прииски и даже потом получил солидную премию за какое-то изобретение.

– А вы где жили?

– На грозненских приисках. В домике для персонала в рабочем поселке. Но ты ж просила про Владикавказ? На деньги от премии отец купил семье дом во Владикавказе, поближе к станичной родне. К нему тогда потянулись ходоки по прежней нелегальной организации. Но отец их не очень привечал. «Когда я подыхал с семьей в Меретии…»

– Имеретии…

– «…ни один черт не навестил меня. Использовали и выбросили на свалку. Совсем забыли о том товариществе, про которое пели раньше, когда я за всех выступал. Теперь снова объявились, снова понадобился», – ворчал он. (Пауза. Треск. Долгая возня. Чирканье спичкой. Снова затяжка.) Наверное, у отца были свои представления о товариществе. Он хотя и возмущался, но построил во дворе небольшой флигель на четыре квартирки и заселил его якобы съемщиками, а на самом деле подпольщиками. Помню, у нас жил рабочий ремонтных мастерских Поздняков. Прачка Настя Чикало из Майкопа. Большая мастерица стирать и гладить батист. Потом семья какого-то ссыльного латыша из самого Петербурга. У городничего наш дом, как дом потомственного казака, был на хорошем счету. Урядник появлялся только под большие праздники. Мать угощала его пирогом с почками, наливкой и дарила рубль. Этим досмотр и ограничивался…

Дальше послышался треск – и снова сладостные стоны «Иглз».

Алла еще несколько раз перемотала пленку взад-вперед, но больше ничего не поймала. На обратной стороне было попурри из хрипатых «Битлз». Ужасного качества. Как такое люди слушали?

Она вынула кассету и бросила к себе в сумку. Потом подумала: «Где я буду ее слушать? Везде же лазерные диски». Вернула кассету в диктофон, поколебалась немного и все-таки сунула его в сумку. Это не воровство. Это присвоение любви.

– Тебе картошку к котлеткам пожарить? – крикнула ей из кухни прамачеха.

Алла вздрогнула всем телом, словно пойманная с поличным.

– Пожарь.

Она снова полезла в сумку за диктофоном, завалилась на диван и поднесла «филипс» к самому уху, отмотала в начало, чтобы еще раз услышать смех покойной мачехи.

– Давай поедим здесь, чтоб тарелки не таскать? – предложила из кухни прамачеха.

– Угу, – легко согласилась Алла, спрятала находку в сумку и довольная отправилась обедать. – Что тебе больше всего понравилось в Испании? – милостиво поинтересовалась она в качестве поощрения за вкуснейший протертый супчик.

– Испанские мужчины, – засмеялась Лина Ивановна. – Они страстные и галантные.

– Будешь тут галантным, – фыркнула Алла, – по закону после развода все имущество остается женам.

– Правда?

– Ну, что-то в этом роде. А в Барселоне ты была?

– Нет. Могла, конечно, поехать, но это далеко. Зато я почти по всему побережью проехала.

– Здорово там?

– Ах как здорово! – вздохнула Лина Ивановна, вспомнив свое сладкое курортное житье. Нет, не права Алла. Испанцы галантны со всеми женщинами, даже с чужими и пожилыми. – Самое главное, там много солнца!

Алла глянула в окно, где, несмотря на май, накрапывал серый дождик, и тоже вздохнула:

– Да, мне самой не хватает солнца. Эх, жили бы мы хотя бы на широте Киева… А Илья называет Москву «городом невосходящего солнца».

– Как его дела?

– Нормально. Сессию сдает.

– А ты?

– А меня тошнит.

– У меня было все свежее, – не поняла прамачеха.

– Я про универ говорю. – Алла зевнула. Глаза слипались. Шаг, один короткий шаг до дремы. – А ты не почитаешь мне еще?

– Как сказку перед сном? – засмеялась Лина Ивановна, поймав настроение внученьки.

– Угу. – Приятно было ничего из себя не строить, а просто завалиться на диван и послушать сказку, как маленькая.

Алле надо было ехать в университет, на четыре назначена консультация по римскому праву. Но вместо этого она уютно устроилась под пледом и подоткнула под голову подушку. Медом этот диван, что ли, обмазан?

Лина Ивановна тоже ощутила послеобеденную умиротворенность. «Ничего, что быстро все прочтем, я еще что-нибудь придумаю», – решила она, опустилась в кресло, полистала рукопись, нашла нужное место и начала:

– «Владикавказ. Живя в городе, мы не теряли связи со своими станичниками. Вся наша родня была из станиц Тарской в горах и ущелье по реке Камбилеевка и Сунженской по реке Сунже. Но больше всех Художиных, маминой родни, осело в ближайшем хуторе Тарский.

Хозяйство у них было одно на весь род. Пахотной и садовой земли – несколько гектаров, шесть лошадей (две верховых и четыре рабочих), четыре коровы и четыре батрачки. Несмотря на близость к городу, хутор жил на военном положении. Меня этот холодок опасности очень возбуждал, ведь во Владикавказе его совсем не ощущалось, все было чинно, сонно и благородно. Поэтому я при любой возможности рвалась на хутор за приключениями. Долгое время горцы для меня были чем-то вроде американских индейцев – притягательные и грозные дикари. А может, и людоеды.

Так вот, обрабатывать поля станичники выезжали на подводах по нескольку семей. С оружием хорошо управлялись все от мала до велика и, опасаясь постоянных набегов абреков, надеялись только на себя. Даже воду возили из речки (колодцев не делали) под охраной.

У дороги никогда не сеяли кукурузу или подсолнух, чтобы горцы не могли подкрасться незамеченными. Вгород, в церковь или на базар отправлялись только группой. В лес за дровами собирались как на военную операцию. Пастбища охранялись нарядом из двух человек. В ночное ходили только в те места, где недалеко лежал скрытый пикет в семь– десять человек. Особенно опасным выдавалось косовище, когда надо было всю ночь с оружием в руках сторожить, чтобы горцы не забрали сжатое зерно.

Горцы всегда подкарауливали оплошавших или бесшабашных смельчаков, а девчат, осмеливавшихся пойти на огороды неподалеку от станицы без присмотра, крали или насильничали.

За каждой станицей разрасталось кладбище с могилами молодых, а в поминальниках почти у каждого имени значилось за упокой «убиенного». Самыми лютыми считались ингуши-магометане. Осетины были поспокойней. Они часто шли работать в русские мастерские – делали отличную обувь, из козлиной кожи сапоги, чувяки, бурки, черкески, башлыки с позументом и пояса с серебряными подвесками, газыри. Потом, конечно, легкие арбы и двуколки, на которых можно было проехать по любым горным тропкам. Открывали кабаки, пекли цицки из кукурузной муки и исподтишка грабили на дорогах, прикидываясь чужаками и валя все на ингушей и чеченов. А когда надо, снова вспоминали: «Мы птенцы из одного орлиного гнезда».

Но жгучей ненависти у казаков к горцам не было. Они на своей земле, и те на своей земле. Бог рассудит. Вражду принимали как должное. Горские обычаи уважали и при случае использовали к своей выгоде.

Ненависть была устойчивая и не огнеопасная – так ненавидишь зверя, таскающего твой домашний скот или нападающего на тебя в лесу. Разве обижаешься на рысь или волка, что тот тоже есть хочет? Горцы были неотъемлемой частью этого края, как сами горы и ущелья, скорпионы в расщелинах и фазаны в облепиховых зарослях. Казаки так к ним и относились – как к опасным, но природным, Богом данным, соседям.

Дядя мой Осип Абрамович Художин, старший брат матери, за статность и смекалистость был взят после Русско-турецкой войны в гренадерский полк в охрану дворца наместника Кавказа в Тифлисе великого князя Николая Николаевича. Дядя имел одну медаль за отвагу, проявленную в Турецкую кампанию, а вторую – за спасение наследника цесаревича.

Он рассказывал нам, как стоял в каракуле у входа во дворец перед роскошными цветниками и фонтаном. Маленький наследник гулял, няня с фрейлиной за ним присматривали, а на самом деле трещали без умолку. Царевич Алексей перебежал по клумбе к фонтану и, нагнувшись через невысокий парапет, в пол-аршина, пытался дотянуться до воды. И вдруг бултых, только каблучки мелькнули в воздухе. Осип Абрамович бросился со всех ног и вытащил мальчишку, уже порядком захлебнувшегося.

Ну, суматоха, переполох. С неделю наследник пролежал в постели, а оправившись, вышел поблагодарить моего дядю за спасение и сам приколол ему на грудь вторую медаль. За то, что Осип Абрамович бросил свой пост, он получил выговор перед строем, а за спасение наследника и безукоризненную службу царь вручил ему тридцать золотых червонцев, на которые и были прикуплены земля и лошади.

Наши станичники часто приезжали на подводах по воскресным дням на базар, тогда меня отпускали к ним одну. Это было счастье, ведь остальное время мама держала меня взаперти. Сама затворничала и меня понуждала.

Я обожала базар, его вольность, разноязычный говор. Ингуши, осетины, черкесы, татары, терцы, лезгины, тавлины, армяне, кумыки, кубанцы, немцы с Михайловской и даже поляки (у нас целый квартал польский был на Евдокимовской) – словом, весь честной мир собирался на базаре и гомонил на своих языках. Я уже лет с восьми хорошо различала почти всех горцев по одеже и говору. Порфишка выучил.

Весь этот бурлящий среди подвод люд, корзины на телегах и даже камышовые крыши духанов были укутаны, как одеялом, густым терпким ароматом черемши и брынзы. А чуть поодаль на деревянных столах, заваленных всякой домашней выпечкой – калачами, сайками, пышками и просто весовым медовым хлебом, – фырчали русские самовары. Наши дородные каза́чки в ярких шалях на пышных плечах угощали всех желающих чаем. Чай был липовый, из чабреца, с листьями смородины и, конечно, очень душистый черный, который они каким-то только им известным способом пересушивали заново так, что заваривался он очень густо.

С ними соревновались бойкие городские разносчики заграничной, только вошедшей в моду газировки: «Мед-лимонад газес, от него черт на крышу залез. Редкое питьецо – заморское варевцо». Казачки смотрели на них свысока, зубоскалили и лениво лузгали семечки: «Говнецо ваше варевцо!» Ах, как хотелось мне попробовать этой шипучки, но после такого переругивания я не смела просить.

Наши все делали чинно. Освободив лошадей и подкинув им сена, неспешно шли в маленькую, красивую часовню у Сергиевского бульвара, близ биржи извозчиков. А я оставалась приглядывать за товаром, на самом же деле наслаждалась жизнью и свободой. Меня просто завораживала эта многообразная людская гуща среди изобилия плодов, рыбы, дичи. Глаз радовался, играл, ликовал.

Я безнаказанно глазела на пудовых астраханских, сказочных, как царь-рыба, осетров и душистую жирную сельдь в бочках. На распяленные туши баранов, с которых еще капала на землю, скатываясь в пыльные шарики, кровь. Тогда я еще не знала, что увижу, как капает и сворачивается в пыльные шарики кровь человеческая.

А фруктовые ряды с горами глянцевой черной и желтой черешни, золотисто-розовых бархатных персиков, янтарной айвы, лопающегося от сочности лилового инжира! Всем этим великолепием чаще всего торговали спесивые персияне. Обычно они степенно и отрешенно сидели на подстилках, скрестив ноги и перебирая темные четки. Говорили, что многие из них были разорившейся знатью из Тавриза, которой было стыдно искать работу на родине. Другие бежали от шариатского суда. В городе вообще было много грузин, скрывавшихся от кровников, и греков с армянами, спасавшихся от притеснения турок.

Среди этой толчеи продирались с коробами, полными всякого жуткого инструмента, бродячие цирюльники. Стулья они надевали себе на шею через отверстие спинки и поэтому походили на каких-то средневековых чудищ: «Бреем, стрижем бобриком-ежом. Лечим паршивых. Из лысых делаем плешивых».

Мальчишки продавали навозных червей, подлистиков и выползней. У них тоже была своя прибаутка: «Хочешь– рыбу лови, хочешь – в пироги клади». Мы так же приговаривали, когда собирали червей после дождя и гонялись друг за дружкой, норовя засунуть розового извивающегося червяка зазевавшемуся за воротник.

И конечно, продавцы сладостей и игрушек. Мне особенно нравился «тещин язык» – длинная скрученная трубочка-пищалка с перышком на конце. Я любила ей дразниться, а маму она почему-то приводила в мгновенную черную ярость. «Теща околела, язык продать велела». За это можно было схлопотать от матери по губам.

После торга наши приходили обедать, рассказывали станичные новости, разглядывали мои наряды. Мужчины просматривали газеты, женщины завороженно приникали к граммофону с роскошным, вертящимся во все стороны рупором. Мама, как слишком увеселительную и дорогую вещь, разрешала заводить его только для гостей. У нее хранилось под замком много купленных отцом дивных пластинок: «Цыганские песни в лицах», арии из оперетт Аркадьева, леденящая кровь в жилах баллада о вампирах «Волки» в исполнении баса Мариинского театра Касторского и, конечно, записи Шаляпина, Вавича и Тамары. Тамара – это не имя, а фамилия. Помню, как мы впервые в одиннадцатом году услышали «Мокшанский полк на сопках Маньчжурии» в нежном, хватающем за душу исполнении Вавича.

Женщины в этом месте рыдали, не прячась, а мужчины отводили влажные глаза. Теперь они всякий раз просили поставить именно эту пластинку. Она, кстати, была односторонняя экстра-класса. Я только Ирине не ставила этот печальный вальс, ведь на сопках Маньчжурии остался ее отец. Они и так все глаза выплакали с матерью.

Станичники привозили в подарок ряженку в двухлитровых кувшинах, протомленную в соломе. Каймак на молоке отливал золотом, а под ним таилось с пол-литра сметаны, а дальше такая густая сквашенка, что выбрать ее можно было только ложкой. Нигде я больше не пивала такой ряженки.

А в каникулы я с младшим братом Павлушей шла на хутор Тарский сама – это двенадцать километров, часа два-три ходу – и оставалась там на все лето на воле. Порфирий на хуторе тоже часто появлялся, он дружил с нашим дедом Терентием Игнатьевичем Милославским, папиным отцом, сосланным на Кавказ за вольнодумие и лишенным сана священником.

Терентий Игнатьевич был родом с Вятки, из купцов. По воле родителей они с братом получили духовное образование. Старший Федор шестнадцати лет принял постриг, а младший Терентий стал священником. Федор уединенно прожил в монастыре почти двадцать лет, сподобился чина иеромонаха, а когда родители сильно занедужили, отпросился с ними проститься. Вернулся в родную Вятку, похоронил родителей, увидел на поминках молодую учительницу и так гибельно влюбился, что, словно в горячке, захотел снять с себя монашеские обеты и жениться. Подал прошение – ему, конечно, отказали. А он взял и повесился. Брат его, мой дед, так убивался, что в ослушание церковных правил отпел несчастного, хотя тот считался вероотступником и даже хоронить его надо было за кладбищенской оградой – ведь он не только наложил на себя руки, но и ангельский чин отверг, а это сугубое преступление. Епархиальное начальство строптивого священника извергло из церкви и сослало с семьей на Кавказ. Так смерть родителей неожиданно повлекла за собой и крушение всего рода.

Жил Терентий Игнатьевич обособленно, на околице, хозяйства не имел, землю свою отдавал в обработку соседям, ни с кем не дружил. Двух своих детей – моего папу и тетю Нюру, – самолично выучив грамоте и прочим премудростям, отправил с малолетства в город учиться ремеслу. Папу – кузнечному, а тетю Нюру устроил горничной, не хотел, чтобы они в станице опростились.

Бабушка моя, разжалованная попадья, умерла довольно рано, все горевала о родине и оставленной в Вятке родне. Я ее на этом свете не застала. Второй раз дед не женился и жил бобылем-отшельником. Привечал только Порфишку, откровенничал с ним, давал читать разные книги, которые выписывал из Москвы и Петербурга, и охотно рассуждал с ним о жизни и проблемах мировой важности.

Я часто при этих разговорах присутствовала, хотя и мало что понимала. Но, чувствуя серьезность момента, тихо притаивалась в углу, чтобы обо мне не вспомнили и не шуганули.

Так, из своего угла, я впервые услышала историю горцев в дедовском разумении.

– «С тех пор как грузинское царство, властвовавшее прежде над горами, пало, всякое право и порядок исчезли с Кавказа. Местные племена разделились на охотников и добычу. Приучаемые с детства к ловле людей, горцы так сроднились с этим ремеслом, что перенесли его и в собственные ущелья. Могли поставить капканы на соседа и его семью…» – зачитывал он собственноручно писанные заметки о Кавказе.

Порфирий молчал, обдумывая услышанное, дымил папиросой.

– А что было дальше? – пискнула я из угла – пауза казалась слишком томительной.

– Это кто там пищит? У нас что, мыши завелись? – с деланной строгостью спросил дед и чинно продолжил: – «Пятнадцать лет понадобилось нашим войскам только для того, чтобы мало-мальски очистить Военно-Грузинскую дорогу от лезгинских шаек. А когда российские власти обратились к именитым лезгинам с просьбой утихомирить сородичей, те ответили: «Мы люди честные. Будем жить разбоем, как наши отцы и деды. Не землю же нам пахать». Ты и сам, Порфирий, знаешь, – оторвался дед от записок, – характер их полностью сроднился с хищничеством. Вот ты с ними какой год якшаешься, а разве их интересует что-нибудь, кроме оружия? Нет, причем здесь они быстры и переимчивы. Но между набегами они проводят время в самой тупоумной праздности. Разве ты сам не видел, как горец часами может в оцепенении сидеть в дверях сакли? Уставится в одну точку или обстругивает кинжалом веточку. Думаешь, он о жизни размышляет? Нет, он, как зверь, просто расслабляется между набегами.

Дед вздохнул и снова открыл рукопись:

– «Проводя так столетие за столетием, горец стал подобием плотоядного зверя, который беспечно греется на солнце, пока не почувствует голода. А потом рыскает по горам в поисках добычи и терзает ее без злобы, без угрызений совести, не страшась никакой отплаты за разбой и насилие, так как всегда отступает в свое неприступное горное гнездо». Поверь, Порфирий, – убежденно продолжал он, – так они жили раньше и живут сейчас. Союзы скрепляются только в виду добычи. Даже поэт Александр Сергеевич Пушкин сказал, что для них убийство – простое телодвижение. Но душа у горца человеческая, хоть и спящая, и она тоже просит правды. Коран возбудил горский дух, но не утолил его. А так как дух этот бойцовский, то они даже не замечают, насколько нынешний их мюридизм отравлен ненавистью. Это яд для горской души. Да и чего еще можно было ждать, кроме всплеска ненависти к неверным в стране, занятой неверными, то есть к нам с тобой? Ведь мюридизм не отвергает разбой, а узаконивает его! Понимаешь теперь, как важно то, что ты делаешь? Всё замечай, тут малости упускать нельзя!

Порфирий кивал без особой страстности и рассеянно слушал, словно был не согласен с Терентием Игнатьевичем, но не хотел ввязываться в бесполезный спор. Я знала эту его манеру. С таким же упрямо-отрешенным видом он обычно слушал все поучения родителей. С молчаливым неприятием. Но в чем старается его убедить дед? Что такого важного делает Порфирий? И может ли вообще такой вертопрах сделать хоть что-нибудь стоящее?

Между тем дед не отступал, продолжая пояснять свою точку зрения:

– Русское правительство дало возможность горским народам спуститься на равнину, но они так и не сроднились с нами.

– А как же осетины? Среди них же много христиан! – наконец возразил Порфирий.

Терентий Игнатьевич раздраженно махнул рукой:

– Да, осетины раньше по пять-шесть раз крестились в разных местах, только чтобы получить новые крестильные рубашки. Или чтобы закрепиться и отбить землю у ингушей и кабардинцев. Так что для них главное не вера, а земля. Земля и есть их вера.

– А кабардинцы тут при чем?

– Ингуши и осетины, жившие на месте Владикавказа в семнадцатом– восемнадцатом веках, платили дань кабардинским ханам, черкесам, по-нашему, пока мы не пришли, – пояснил дед. – Раньше вся равнина от Тамани до Каспия, вся Кубань были черкесскими землями.

Терентий Игнатьевич наклонился к Порфишке и начал говорить совсем тихо, чтобы я не услышала, но я подползла близко-близко и поймала обрывки фраз:

– …Это ближайший последователь шейха Гаджи Абди. Он тоже живет в Караджалы, в нескольких верстах от Ганчайской станции. Когда выберешься туда, будь особенно осторожен. Ты слыхал про шейха Абди? Он был настоящим бедствием для России, бандит на большой дороге, хоть три года и проучился в Турции. Несмотря на строгость, предписываемую мюридам, он вел самую что ни на есть разгульную жизнь. Говорят, у него были первая конюшня, первая соколиная охота и первый гарем во всей губернии. Он пользовался (чего в горах отродясь не бывало) всеми мусульманскими женщинами в крае по выбору. А те считали святым делом провести с ним ночь. Его власть над людьми была подобна власти шейха гашишинов. Даже сейчас скажи встречному магометанину: «Кувыркнись в честь шейха Абди», – и он станет кувыркаться, как заведенная игрушка. Я так тебе подробно рассказываю, чтобы ты знал, если встретишь Фарнаха, что за дьявол был его учитель и каков он сам может быть. Фарнах ведь долго был в его свите… Фарнах сейчас проповедует его именем. Он очень опасен. Один раз упустишь – в другой ряд будет уже не с руки.

Порфирий нетерпеливо передернул плечами. Дед вздохнул и, не очень довольный разговором, все-таки дружески потрепал внука по плечу:

– Всегда помни, кто ты и откуда. Сделаешь, что должен, и лети на все четыре стороны. Дам тебе свое благословение.

– Хорошо, отец, – послушно кивнул брат. Он всегда называл так деда Терентия, ведь с ним он точно проводил времени больше, чем с нашим папой.

Порфирий хотел повидать мир, рвался с Кавказа, а дед его не пускал, вернее, убеждал что-то закончить перед отъездом – так я поняла их разговор.

Порфирий был непоседа, гулена и сам по сути абрек, а я мечтала прожить жизнь дома, в мире и тишине гор. Лучше места на Божьем свете, чем наши горы, было не сыскать! Сколько раз я сбегала из дома на Стрелку, чтобы встретить рассвет в горах в одиночестве. Прочувствовать, что все это только мое!

Когда заря едва начинала заниматься, остроконечный Казбек вспыхивал алым факелом. Как серебряное блюдо, посверкивала синим инеем верхняя площадка Столовой горы. А еще ниже в яркой густой зелени предгорий хранились наш город, хутор и станицы. Когда солнце взбиралось чуть выше, весь Владикавказ вместе со скалистыми предгорьями переливался дымчатой, сиреневой, потом охряной и огненной зарей. У меня мурашки по телу бежали.

Потом солнце врывалось в город, и был момент, когда я стояла, вся залитая светом, а внизу, еще в тумане, по городу, весело урча, бесшабашно мчался, громыхая голышом, Терек. Даже в ненастье красота не исчезала, а только меняла свой облик. В непогоду вода становилась злющая, черная и опасная, а после грозовых дождей даже пыталась сбросить с себя мосты. Горами невозможно было напиться, невозможно утолить жажду этой красоты. Даже умерев, я хотела бы превратиться в эти скалы, чтобы остаться здесь навсегда.

Счастье гор отзывалось, как эхо, повсюду. Оно плыло по нашей улице ароматом южного города, настоянным на запахах истомленного солнцем укропа и кинзы, тушеных переспелых помидоров с болгарским перцем и жареной картошки с чесноком. Перед воротами домов сидели загорелые соседки в цветастых халатах и тапочках на босу ногу, пересмеивались, лузгали семечки. У нас была пролетарская слобода, много армян, греков и персиян. Всегда пахло пирогами.

Особенно мне нравились уалибахта с начинкой из горячего тягучего сыра и фыдчин с сочным мясом, приправленным чесноком, луком и перцем. Ели его по-осетински, подрезая сверху корочку теста.

Именно в этом счастливом месте хотела я остаться навсегда, выйти замуж за своего Ванечку, нарожать детей.

– Зачем ты учишься, если никем не хочешь стать? – фыркали подруги в гимназии.

– Чтобы детей большему научить, – отвечала я солидно. Да, прожить жизнь дома, под крылом у родителей, может быть даже на хуторе. Как хорошо!

Подворье у наших станичных было обширное, места хватило бы на всех. На общий внутренний двор выходило три дома. Старый, построенный еще дедом Художиным, где жила основная семья из трех его сыновей с женами. Новый – для молодого женатого внука. А чуть поодаль третий – для сына, которого взяли на военную службу. И пока он не вернулся, там жила бабушка с молодыми внучками и я на каникулах.

Деда я своего по материнской линии не знала, его застрелили в какой-то стычке абреки задолго до моего рождения, еще в Кавказскую войну. А проводы на службу младшего из дядьев я помнила хорошо.

Забирали на службу в шестнадцать лет, и родители обязаны были справить сыну коня, седло и сбрую. А также бурку, черкеску, кинжал, два бешмета, три пары белья, две пары сапог, праздничные и ходовые. А ружье и патроны выдавались за плату государством. Чаще всего из-за роста и статности наших Художиных брали в гвардейские войска.

У большого дома парадное крыльцо выходило на главную улицу. Крыльцо было царское, все украшенное изразцами с петухами. А вокруг с ранней весны цвели сирень и жасмин, а под окнами – маки и розы «крестьянка», и все лужайки засеивались шелковистой травой, мятой и любистиком.

Бабушка, мамина мама, была из семьи принудительных переселенцев-погорельцев, маленькая, юркая, черноглазая, забавно говорящая на «я»: «Манькя, Танькя». Она была очень смешливая и выглядела старой девочкой. Явсегда поражалась, как такая пигалица могла уродить восьмерых богатырей. Все пошли в отца – гренадеры, включая мою маму-великаншу.

За домами раскинулся огромный фруктовый сад, соток на пятьдесят, в котором росло все, что душе угодно. Земля была такой плодородной, что сад начинал плодоносить уже на третий год после посадки. Благословенная земля.

Я любила ездить с хуторской родней на работы, хотя они сначала все «с меня посмеивались». Как я, городская, да еще гимназистка, могу с ними работать? Конечно, у них это ловчее получалось. В прополке я не могла угнаться за двоюродным девятилетним братом, а мне уже было четырнадцать. Потом я приобвыкла и стала с ним тягаться. Тогда они меня зауважали и приняли. А сестра Евдокия даже позвала к себе, открыла мне сундук со своим приданым и похвасталась припасенным. Выложила на кровать роскошные разноцветные платки – и с вышивкой, и с каймой, и даже с бисерной тесьмой.

Она была невестой на выданье, и все мысли ее витали вокруг свадьбы.

– Молодым обычно сначала строят пуньку, комнату из плетня, которую летом обмазывают глиной, белят и ставят там кровать, стол и два стула. Над кроватью вешают плетку.

– Зачем? – спросила я.

– А ты не знаешь? – изумилась Евдокия и, чтобы растянуть удовольствие приоткрытия страшной тайны, прижала самый любимый, алыми розами расшитый платок к груди и мечтательно продолжала, будто и не слышала моего вопроса: – Ах! После венчанья по деревне несется тройка с женихом и невестой, а за ней другая – с приданым. Вон, видишь, – она махнула рукой на постель, – теплые и холодные одеяла, подушки, и конечно, сундук. Проезжая по деревне, свахи открывают сундук, достают оттуда наряды невесты и хвастаются ими перед станичниками. Потом, пока все гуляют на свадьбе и пляшут, – она тянула слова, нагнетая напряжение, – молодых провожают в пуньку и выставляют караул из свах. И только когда им есть что показать, они это выносят. И тогда родители молодых поздравляют друг друга.

– Что «это»? – не поняла я.

Евдокия слегка краснеет и шепчет мне на ухо. Я в ужасе отшатываюсь.

– Да, а если девушка бывалая и показать нечего, то муж тогда бьет ее плеткой. На утро она не выходит, сказавшись больной, и праздник быстро закругляется.

– А у нас на хуторе такое было?

– Не-а. Но по договоренности, если девушка гуляла со своим же женихом, кровь запасают заранее в курином мочевом пузыре, – смеется Евдокия, – только ты всего этого пока не увидишь, потому что мелюзга празднует отдельно от взрослых, под присмотром.

– Я не мелюзга. У меня уже жених есть, – вспыхиваю я.

Евдокия хохочет:

– Да, знаю я о твоем суженом. А вы целовались?

Мне становится жарко и стыдно, я вспоминаю наши невольные объятия у столба с гигантскими шагами, и сердце начинает стучать как бешеное. К счастью, бабушка зовет нас обедать и на покос.

Трудились хуторские всю неделю и только по воскресеньям выходили на гулянку, играли на двурядной гармонике, бегали на реку купаться, а после дождя ходили за рыбой. В разлившихся от Комбилеевки лужах оставалось много форели, и ее ловили руками. Бегали вдоль берега, брызгались, визжали.

По вечерам сидели на бревнах, вычесывали друг другу волосы, пощипывая кожу на голове, точно обезьяны, и рассказывали сны. Сплетничать или жаловаться не любили, так как все про всех и так знали.

Школа была только в станице Сунженской, с хуторов туда ходить было опасно и хлопотно, поэтому среди станичников много было полуграмотных и самоучек. Учили детей отцы семейств, которые вернулись с царской службы, кое-как освоив там грамоту. Как мой дядя Осип Абрамович, который, правда, порядочно знал и арифметику.

У меня была подруга в гимназии на год старше из Сунженской станицы – Женя Мешкова. Она зимой жила у моей тетки-портнихи. Ходила Женя в гимназию в сатиновых коричневом платье и черном переднике, а по форме полагалось шерстяное платье и такой же фартук. Но ее нисколько не смущал этот «бумажный наряд». Она была чудо как хороша собой. Смуглая, высокая, с глянцево-смоляными косами, карими бархатными глазами и родинкой на левой щечке. Никаких чинов и рангов среди учениц Женя не почитала и всех запросто называла на «ты».

Многие девчонки на такие ее манеры фыркали. Обычно мы встречались с ней на большой перемене. Она беззаботно разворачивала вощеную бумагу и доставала свой завтрак, чаще всего это был один плоский, но широкий, в две ладони, казачий пирожок. Боже, какой он был вкусный! С мятой картошкой и жареным луком, ароматный, румяный, поджаренный на пахучем подсолнечном масле.

Городские ученицы воротили носики и презрительно бросали: «Ах, бедняцкий пирожок!» А Женя как ни в чем не бывало с аппетитом уплетала свой завтрак и мне отщипывала». Всё, – выдохнула прамачеха, – конец второй серии.

– Поразительно. – Алла непроизвольно сглотнула слюну – так вкусно был описан пирожок. – До нас тоже люди жили полной жизнью. Строили какие-то пуньки. И думать не думали ни о компах, ни о мобилах. И главное – были счастливы. Точно как у Ильфа и Петрова: «И вот радио есть, а счастья почему-то нет».

– О компах! Они даже о теплых сортирах не думали.

– Хотя это очень серьезное счастье, – хихикнула Алла. – Можно я у тебя сегодня останусь? Погреюсь в теплом сортире? А то у нас уже вырубили горячую воду, а мне надо навести назавтра боевой раскрас.

– Конечно, – стараясь выглядеть незаинтересованной, отозвалась прамачеха. Если бы эта девочка знала, как нескончаемы и бессонны одинокие ночи у старого человека. Ночью старость подступает особенно близко. Склоняется над подушкой, заглядывает в лицо, и ничем ее не отпугнешь.

– А ты вела дневник?

– Нет. Как-то не о чем было. А потом, мама говорила, что за нас уже ведут дневник бесы. Что они, как соглядатаи, всё в хартии свои записывают да еще привирают и на суде потом зачитывают.

– Они к нам типа надсмотрщиков приставлены?

– Вроде того.

Алла представила, как за ней шныряют два жутких беса и все ее мысли, слова и поступки забивают в ноутбуки. Она презрительно хмыкнула, но все равно невольно стало не по себе.

– А ангел-хранитель тоже ведет дневник или он все наизусть помнит? А может, у него микрочип вставлен? Может, это просто более продвинутая модель? А может, они вообще искусственные?

– Как это? – не поняла прамачеха.

– Ну, просто сенсорные машины, которые создал высший разум. Ведь говорят, у них своей воли нет, одни запрограммированы на зло, другие – на добро.

– Может, – растерянно протянула прамачеха. Ничего подобного ей в голову не приходило. Всю мистику она понимала по старинке: черт – с хвостом, рогами и копытами, а ангелы – с крыльями и локонами до плеч. – Ты пройдешься с Тарзаном?

– Само собой.

– Давай, а я приготовлю ужин. Пирожки с картошкой не обещаю, но оладьи с яблоками и джемом будут тебя ждать.

Во дворе дома был малюсенький сквер, и Алла только сейчас заметила, что в нем росли одни каштаны. Может, потому, что они распускались позже других и все остальные деревья уже давно шелестели майской листвой, а на каштанах недораспустившиеся листья висели сморщившимися куколками, ожидая тепла, чтобы превратиться в пятикрылых сильных темно-зеленых глянцевых бабочек.

А сейчас, вечером, эти гигантские темные куколки слегка покачивались от ветра, и казалось, что сотни летучих мышей прилетели, чтобы переночевать на ветках могучих деревьев, и повисли вниз головами, сложив перепончатые крылья. «Убежище летучих мышей, – улыбнулась про себя Алла. – А может, они не летучие, а перелетные? С приходом весны двигаются на север? А может, это и есть те самые бесы-блоггеры? Как это я раньше не замечала здесь каштанов?..»

 

Глава 4

ОХОТА И НЕВОЛЯ

«Уорлд класс» на Рублевке. Стоянка. Аллино бледно-сиреневое купе – равное среди равных. Забавно, что в холе фитнес-центра теснятся лавчонки с брюликами. Если вдруг придет охота. Она гордо перекинула с одной руки на другую доставшийся ей от мачехи роскошный и неудобный «биркин», прикрываясь им как щитом, и прошествовала в сторону крытых теннисных кортов.

Турнир был в разгаре, на всех кортах шла игра. Слышались глухие, упругие удары мячей, вскрики игроков и зрителей.

Алла замерла на секунду перед этой звуковой завесой. Сердце ее колотилось. Еще можно было отступить, сделать вид, что она забрела сюда случайно или ждет припозднившуюся подружку.

– Вы кого-то ищете? – вежливо, но собранно поинтересовался у нее охранник. У этих людей прямо нюх на леваков.

– Да, Каху Беркетова, – само выскочило у нее изо рта. Тем лучше, отступать некуда.

– Кахабера Абдурахимовича? А вы договаривались?

– Нет, но…

Охранник напрягся.

– Я его родня! – широко и нагло улыбнулась девушка.

Тот осклабился:

– Он скоро освободится. У него игра на втором корте. Хотите посмотреть?

– Не-а, – беспечно отозвалась Алла, она боялась наткнуться на знакомых и скомкать разговор, – я лучше в кафе подожду. Он же все равно через вестибюль пройдет?

Охранник-распорядитель кивнул, еще раз полуподозрительно взглянул на девицу, на внушительный «биркин», в котором вполне мог уместиться пистолет, и отошел.

Алла потягивала свежевыжатый апельсиновый сок, не чувствуя его терпкого вкуса, и то и дело зыркала в сторону стеклянной двери, опасаясь пропустить добычу.

Вот он, не совсем такой, как на фото: вальяжный, в спортивной форме, не просто потенциальный мститель, а красавчик Зорро! А может, не он? Мало ли тут чернявых! Она слишком резко соскочила с высокого стула, что было сразу замечено охраной, и издали крикнула:

– Каха!

Брюнет приостановился, оглядывая зальчик кафе. Алла помахала ему рукой, подошла и, мельком взглянув в обжигающе темные глаза, ясно отчеканила:

– Я ваша дальняя родственница, Каха.

Он непонимающе поднял брови, но продолжал улыбаться. Сколько таких хорошеньких, молоденьких девчонок вьется вокруг него, и все в родню просятся.

– Я падчерица вашей бывшей жены, – выпалила Алла заранее приготовленную фразу.

Каха поднял бровь, распутывая словесный наворот, понял, хмыкнул, еще раз уже с любопытством посмотрел на девушку:

– И?

– Мне очень нужно с вами поговорить!

«О чем? – лихорадочно думала она. – О чем? Если спросит?»

– О чем? – отстраненно поинтересовался Каха.

– Папа с мачехой говорят, что вы меня убьете, если я буду им мешать. Вы меня убьете? – И нагло посмотрела прямо в глаза, стараясь не краснеть.

– А вы им мешаете? – деланно засмеялся Каха.

– Да, – призналась Алла. – Так убьете?

Он на секунду стушевался, оглянулся на приостановившихся друзей, но быстро нашелся:

– Конечно, убью, – и взглянул на часы.

– Прямо сейчас? – вполне искренне ужаснулась Алла.

– Нет, сейчас у меня есть только час, чтобы рассказать, как именно я это сделаю. – Он взял ее под локоток и сделал приглашающий жест: – Поедемте на «Причал», перекусим.

– Кого и на сколько частей? – повторила Алла любимую присказку мачехи. Как много Стёпиных словечек, жестов и рожиц передалось ей по наследству. Даже прамачеха это подметила.

Каха шутку оценил, улыбнулся.

«Закогтилась!» – мысленно взвизгнула от радости Алла и подалась вперед, гордо заявив:

– Я на машине. Поехать за вами?

– Как хотите. Я только переоденусь.

– Лучше на одной.

Брюнет был обалденным и неприступным. У Аллы даже дыхание перехватило от возбуждения, а в низу живота затрепетало, словно маленькая землеройка стала нежно поводить хоботком. «Боже! Я хочу с ним переспать», – изумилась она самой себе. Несмотря на типаж секси, это желание давно ее не посещало. Недели две точно. Месть оттянула на себя всю внутреннюю энергию личности, даже сексуальную.

Но здесь все оказалось в одном флаконе. Месть и секс! Вот свезло так свезло! Машина у него была конечно же «бентли», но не какое-то черное чудовище, гроб на колесиках, а прекрасное, небесно-голубое.

– Такой человек и без охраны? – игриво удивилась Алла, опустившись на мягкое кожаное сиденье.

– Охрана защищает только от хулиганья. Это скорее вопрос амбиций, а не безопасности, – пожал плечами Каха.

– Значит, на переговоры вы ездите с охраной? Чтобы пыль в глаза пустить?

Он улыбнулся и кивнул. Нахальная девчонка…

Они сидели на «Причале» за столиком у самой воды и пили ароматный жасминовый чай. Алла любила это место, где дорогой и стильный комфорт сочетался с живописным пейзанским склоном на другом берегу, допотопными лодками для катанья по реке, сельской тишиной. Все было дорого, авантажно и все-таки по-дачному.

О чем они говорили? Голосом о пустяках, глазами о постели. Смотрели друг другу в глаза. Нагло разглядывали губы, плечи, руки друг друга. Алла вдруг подумала, что если бы он предложил ей сейчас поехать к нему, то она бы согласилась.

Что бы она там ни плела покойной мачехе, дразня ее своей бывалостью, но Илья был ее первым мужчиной, причем желание проснулось от нежности и жалости. Чахлая влюбленность все тянулась, потихоньку истаивая. А потом появился профессор. Просто подвернулся под игривое настроение. Он так преданно глядел, так вилял хвостом. Алле это льстило, хотя и быстро наскучило. Назойливая преданность оказалась отвратительной. Так, оживляясь сменой кавалеров, и петляла эта двойная интрижка, замысловатая, как новая развязка на МКАДе, пока на лестничной клетке не появилась обманутая профессорская жена с топором, если верить рассказам мачехи. Архитектурное излишество рухнуло само собой.

– В вас течет южная кровь? – полуутвердительно спросил Каха. Алла была маленькой, смуглой, фигуристой, с темными блестящими глазами и короткой стрижкой под мальчика, влекуще обнажавшей нежную девичью шею, беззащитный затылок. Он тоже почувствовал какое-то смутное приятное теснение в теле и не спешил затевать разговор о своей бывшей половине.

– У меня прапрабабушка черкешенка, – соврала Алла.

Каха довольно улыбнулся. Приятно, что угадал.

– Из каких мест?

– Не знаю точно, – уклонилась Алла. – Мои родные по матери из Владикавказа, – украла она у покойной мачехи часть судьбы. Но ведь та ее почти удочерила, отдала свою фамилию, а с ней и судьбу.

– Что ж, значит, мы с вами, как у Киплинга, одной крови. Я тоже черкес, и мои родители если не родились, то жили во Владикавказе.

Алла подняла брови:

– А я думала, вы кабардинец!

– Хорошо же вы знаете своих предков! Черкесы и есть кабардинцы! Я, правда, из моздокских кабардинцев, – пояснил Каха.

Алла понимающе кивнула, хотя этот пароль ровным счетом ничего ей не открывал. «Надо было в Интернете посмотреть», – недовольно подумала она.

Каха уловил фальшь и пояснил:

– Мэздэгу – православные кабардинцы, которые и основали город Моздок. Екатерина Вторая пожаловала нашему князю титул Черкесский и звание подполковника. Он был князем Малой Кабарды. Со строительства Моздока, по сути, и началась Кавказская война.

– Значит, вы православный? – с нескрываемым облегчением спросила Алла.

– Нет, – на мгновение замялся Каха, – мои предки были мусульмане. А родители выросли уже обыкновенными советскими людьми, тем более что росли они во владикавказском детдоме. Кабардинцы не очень религиозны. У нас говорят: «Из адыгейского воина так же сложно сделать муллу, как из турецкого муллы – воина».

Алла прыснула. Слава богу, еще не хватало на религиозного фанатика напороться. Лучше язычник, чем мусульманин. От мусульманина пахнет насилием.

Каха расслабленно продолжал:

– С православными земляками мы всегда жили дружно. Тем более что у нас много общего. Например, посещение церкви у наших христиан называется «намэз». У нас есть даже общее божество молнии Щыблэ, и кабардинцы-христиане исполняют ритуальную пляску в его честь.

– Значит, и те, и другие немного язычники?

– Выходит так, – улыбнулся Каха. – Поэтому я в первую очередь чту адыге-хабзэ. Это древний кодекс чести черкесов.

– Например?

Каха ненадолго задумался.

– Например, в нем говорится, что надо быть внимательным к словам, что слова сильнее пули. «Рана от пули заживет, а рана от слов – всегда в сердце».

– Очень поэтично, – одобрительно закивала Алла.

Каха опомнился, досадливо сдвинул брови: «Как тебя развела эта девчонка, что ты уже о кодексе чести заговорил! Вот что бывает, когда тебя член ведет. Распустил перья, фазан».

– Хорошо. – Он с деланной отстраненностью посмотрел на часы. – Завтра открывается всемирный форум выпускников Эм-би-эй в «Марриоте». Пару дней я буду занят. Оставьте свой телефон, я с вами свяжусь. Если вам действительно… э-э-э… ваша мачеха угрожала, то я все улажу.

– Вы делаете там доклад? – попыталась снова зацепиться за разговор Алла.

– Нет, я один из выпускников. Изучал финансы в Чикаго. Впрочем, раз вы меня разыскивали, наверняка заглянули в Интернет.

Алла хихикнула:

– Да. Курс обучения стоил шестьдесят две тысячи долларов.

– Вы любопытны. Мне оплачивала учебу фирма. – Каха нахмурился. Сколько еще разной шелупони елозит по Сети и отслеживает его передвижение по жизни? Что все-таки хочет от него эта девочка? Угроза расправы – это пустое, предлог. Надо ее пробить.

– Вам там понравилось? – не сдавалась Алла.

– Понравилось? Это была учеба, а не отдых, – сухо заметил Каха, но тут же смягчился. – Ну, сама школа напоминает Хогвартс, замок в готическом стиле. Кстати, а как вы относитесь к футболу? – неожиданно сменил он тему; было видно, что об Америке разговаривать не хотел – Алла только собралась похвастаться, что у нее мама в Штатах, как перед ее носом выскочил футбол.

– Отлично! Папа болеет за «Спартак», – с деланным энтузиазмом, не очень уверенно соврала Алла. За «Спартак» болел Илья.

– Хотите пойти на финал Кубка России? Двадцать девятого?

– Еще бы! Я никогда не была на футболе! – сразу отозвалась Алла, даже не спросив, кто вышел в этот самый финал, – надеялась, что Каха примет это за осведомленность.

«Врет, – подумал Каха, – она чуть запинается, когда врет. И волоски над верхней губой встают дыбом. Ладно, через пару дней все станет ясно. Может, ее моя бывшая подослала? С этой шизофренички станется».

Ему не хотелось думать о недавнем тяжелом, хоть и придушенном мировым соглашением скотском разрыве с женой. О той жадности, ненависти и истерии, что хлынули на него из прорехи в такой веселой и гладкой семейной жизни. Это смутное, муторное время он обернул в кокон и отодвинул в самый дальний угол утробы, и вдруг появилась юркая, сумасшедше привлекательная девчонка и проткнула накрашенным коготком спасительный кокон, из которого начал тихо истекать гной обиды. «Трахну ее все равно, – вдруг понял Каха и улыбнулся, – трахну эту маленькую врушку».

– Что ж, дальняя родственница, будем предаваться азартным играм? Вы азартная болельщица? – Он махнул официанту; не прося счет, подоткнул под солонку тысячу рублей. Тот бросился услужливо отодвигать из-под Аллы тяжелый тиковый стул.

– А то! – беспечно отозвалась она, поднимаясь.

Все шло как нельзя лучше. На этот раз Каха забрался в машину рядом с ней на заднее сиденье. Лимузин покачивался из стороны в сторону, как корабль, они сидели, не соприкасаясь, но остро чувствуя волнующую близость друг друга. Эти сладостные толчки крови, эта пульсация желанья! Впереди новое приключение! Машина мягко притормозила у «Уорлд класса».

Алла быстро выскользнула, чтобы не дожидаться галантности от водителя или пассажира. Откроют ли ей дверцу? А вдруг нет? Не хотелось выглядеть смешной. Каха вышел из машины следом, Алла протянула ему руку. Она просто не могла уйти, не прикоснувшись к нему. Его ответное пожатие было крепким, ладони – сухими и жаркими.

Они еще раз посмотрели друг другу в глаза, замерли на секунду, почувствовали, как обоим жалко размыкать руки. И Каха пожалел, что вечер у него занят.

 

Глава 5

НЕПРОЛАЗНАЯ ДЕБРЯ

Два дня Алла вертелась как юла, не в силах усидеть ни на лекциях, ни за компьютером. Она даже сама взялась вести дневник, чтобы отвлечься. Вернее, прописалась в Живом Журнале, выбрала для своей странички смешной дизайн с кошечками и такой же кошачий юзерпик, игриво назвала себя «kisska», но сам дневник озаглавила, вспомнив недавний разговор с прамачехой, очень вычурно: «Дневник ее соглядатая».

«Сама себе буду соглядатаем, – решила она. – Спасение утопающих – дело рук самих утопающих. Разве нельзя самой защищать себя на Страшном Суде?»

Она открыла страницу и написала в первом сообщении человечеству: «Каштаны…» Задумалась, как бы получше описать эти сморщенные листья, сумерки, острое ощущение мгновенного прикосновения к чему-то незримому, но слова разбегались в разные стороны, и отловить их было невозможно.

«Каштаны…» – еще раз повторила она единственное пойманное слово и надолго задумалась. Мысли бросились врассыпную так же, как и слова, и в голову ровным счетом ничего не лезло. «Каштаны…» – начала Алла по третьему разу и поняла, что бороться бесполезно.

Впрочем, трижды повторенные «каштаны» выглядели на странице весьма загадочно, и Алла смело нажала на клавишу «отослать в блог». Интересно, прокомментирует ли кто-нибудь ее первую запись?

Через пять минут ее терпение кончилось, она захлопнула комп, даже не взглянув на очередные письма от заморской мамы, и, покрутившись по квартире еще минут десять, спустилась к машине, завела мотор, и колеса сами прикатили ее к дому покойной мачехи. Девушка, очарованно оглядывающаяся на прошлое, и пожилая женщина, цепляющаяся за будущее, составляли странный зыбкий дуэт, скрепленный покойницей Стёпой. Словно сходя в гроб, Стёпа благословила или наказала им быть вместе. И они мучились, но были.

Каштаны во дворе полностью преобразились. Всего за пару дней они раскрыли темные веера пальмовых листьев и выпустили толстые кремовые стрелки, полные мясистых восковых цветочков, похожие издали на ликующие, возбужденные члены. Этакие гламурные цветущие фаллосы. Алла стыдливо прыснула, окинув взглядом могучие кроны каштанов. На всех ярусах покачивались фривольные эротические знаки. Боже, неужели она так быстро стала сексуально озабоченной?

– Я тут рядом. Можно зайти? – позвонила она прамачехе от подъезда.

– Конечно, – обрадовалась Лина Ивановна. – Жажду услышать подробности встречи.

На лестничной клетке Алла замерла на секунду с уже протянутой к звонку рукой. Ей вдруг представилось, что сейчас откроется дверь и ее затащит внутрь веселая мачеха, начнет обнимать и тискать. Сердце отчаянно колотилось. Она отняла пальцы от кнопки звонка, нащупала внезапно вспотевшей рукой ключ в кармане куртки, вынула его, вложила в замочную скважину, щелкнула и тихонько потянула на себя дверь. Квартира, еще удерживая иллюзию прежнего бытия, накрыла ее густым ароматом молотого кофе, радостным взвизгом Тарзана, теплой ласкательной волной родного запаха мачехи.

– Это ты? – крикнула из кухни Лина Ивановна. – Ну, каков он? – Прамачеха показалась в дверном проеме, сияющая и взволнованная.

Сердце застонало так сильно, что Алле почудилось, будто она слышит этот стон. Чтобы заглушить его, наклонилась к скотч-терьеру, подхватила его на руки и прижала к себе так сильно, что пес закряхтел, но не вырвался.

Она шагнула к кухне, наткнулась на прамачеху, чмокнула ее в щеку и вдруг застеснялась признаться, как ей приглянулся кабардинец. Сладкая тайна не хотела быть обнаруженной.

– Так, ничего. Кажется, он на меня запал. Договорились пойти на футбол.

– На футбол? Странный выбор.

Алла рассеянно пожала плечами:

– Он, наверное, болельщик. Надо узнать, кто с кем играет, чтобы не лузернуть. Мне тоже по приколу, на стадионе я ни разу не была. Слушай, пойдем в гостиную гонять кофеи, ты мне кавказские дневники почитаешь.

Алле хотелось оторваться мыслями от своего чернявого кабардинца, чтобы как-то скоротать время до футбола. Книжки в голову не шли, в кино ничего стоящего не было, а Ильи с университетской тусовкой она пыталась избежать. Измена еще не приключилась, но была уже решена.

– Давай, – легко согласилась Лина Ивановна. Интуитивно ожидая свидания, она успела с утра вымыть голову, причесаться и полностью привести себя в порядок, чтобы предстать перед этой девчонкой не старой одинокой развалиной, а милой пожилой дамой. Теперь она радовалась, что интуиция ее в который раз не подвела. Вот она, эта сладкая добыча, вертится на диване, собаку тискает. – А тебе разве не надо в университет? Как, кстати, сессия?

– Ой, не будем о грустном. Все это такой отстой. Я тащу кофе?

– Да-да. Я тебе вареники ленивые сделала.

– Спасибо, мой дорогой, – вырвалось у Аллы, и она прикусила язык: так она обычно благодарила мачеху, обыгрывая ее мужское прозвище Стёпа, прилипшее к ней еще в школе как производное от пафосной Степаниды. Ладно, это не предательство, а оговорка.

Лина Ивановна, уже по традиции, расположилась в кресле, приняв позу декламатора, сменила очки, откашлялась и, выдержав долгую паузу, начала художественное чтение:

– Владикавказ. «Я страсть как любила танцевать. Вгимназии норовила стать с танцмейстером в первую пару, чтобы все было по-настоящему. Лучше меня танцевала только Ириша Антонова, которая даже сама новые «па» придумывала. Понятное дело, что популярные в станице лезгинку, польку и гопак я выучила с лету. Причем могла танцевать и за парня. Часто, пририсовав себе сажей усы и брови, я забавляла своих двоюродных сестер бравыми наскоками удалого казака или бешеного горца, посылала пламенные поцелуи и страшно крутила выпученными глазами. Сестры визжали от удовольствия и страха.

Лезгинку полагалось отплясывать, громко вопя:

Тетя Нюра, портниха, пошила мне казачью широкую юбку на учкуре в много полотен и блузку короткую, навыпуск. А дивный цветастый платок я получила от Евдокии и ловко его повязывала, как она, на лоб.

Евдокия была статная, белая, медлительная и очень добрая. Ей было уже восемнадцать лет, для невесты почти перестарок. К ней многие сватались, тем более что приданого за нее давали целых пятьдесят рублей, телку и жеребенка-годовика. Но мой дядя Осип Абрамович очень не хотел расставаться со своей любимицей Дуняшей и всех женихов старался отвадить.

Мама моя, Александра, тоже была любимицей своего отца, и ее тоже долго не отпускали замуж. Всё говорили сватам, то «лета еще маленькие», то «простите, уже просватана». Наконец, уже лет в двадцать, она отчаянно влюбилась в моего будущего папу-кузнеца, когда тот приезжал из Грозного повидать родных, и сказала: «Баста, не отдадите за этого – сбегу! Сколько мне сидеть в старых девках?»

Дуняша же была нрава тихого и покладистого, у родителей в послушании, так что вполне могла остаться безмужней. Недовольство свое она выражала только в печальных песнях. Поэтому я сразу покорила ее, да и всю девичью родню, жалостливым романсом:

Сердца станичных барышень раскрылись мне, и я всюду чувствовала себя своей. Тем более что родня в станице у меня была знатная. Моего прадеда по материнской линии Федора Михайловича Художина сослала на Терек из Воронежа Екатерина Вторая. За нечаянное убийство в кулачном бою молодого дворянина. Прадед мой был борцом на ярмарках. Говорили, что он имел небывалую силу и мог убить быка одним ударом головы. Это был его фирменный приемчик. Выскакивал на быка сбоку, хватал за рога и бил головой в лоб. Росту был крупного, белокурый и очень крепкий, как и вся его поросль. У меня на хуторе жили семеро двоюродных братьев и три сестры, все отчаянные бойцы, как на подбор, включая девиц, поэтому никому из станичников и в голову не приходило меня задирать.

Вернувшись осенью в город, долго не могла я отучиться от их говора и исковерканных ударений, которые быстро перенимала. «Тася! Ты опять оказачилась», – корила меня Ирина.

Если Порфирий, сбегая из города, целые дни пропадал в горах или просиживал у нашего деда отшельника-расстриги, то моим кумиром был дядя Осип Абрамович, голубоглазый, бесшабашный, с роскошными пшеничными усами, огромный, как медведь.

Своего отца я видела всего два-три раза в год, да и вид этот был неказистый. И белокурый богатырь дядя стал для меня эталоном мужчины. Я всегда с радостью подмечала, что мой собственный Ванечка выглядит уменьшенной копией дяди. Статный, с прямой спиной, тонкий в талии, с гордо поднятой головой и пронзительными васильковыми глазами.

При любой возможности я таскалась за дядей следом по хутору и просила рассказать что-нибудь жуткое про горцев и про деда, его отца, который участвовал в войне с Шамилем. Все, что касалось абреков, притягивало меня, как магнит. Я была уверена, что горцы знают какую-то тайну, которая позволяет им срастись с горами и черпать из них силу. Они были словно спаяны с горными кручами в одно, а мы, русские, как вода, обтекали горы, но не проникали в них. Камень ведь не впитывает воду.

Я хотела знать секрет гор. Но в городе искать его было бесполезно – у нас все горцы были приветливыми и скрытными. Надежда оставалась только на вольных абреков.

– Самое плохое для горца – разойтись без боя. Это роняет дух, – неспешно объяснял мне Осип Абрамович, польщенный моим обожанием. – Чеченцы – храбрейший народ на восточном Кавказе. Походы на них всегда стоили нам кровавых жертв. К чеченскому аулу русскому солдату надобно продираться сквозь непролазную дебрю. Хотя и в Дагестане не лучше. Там горцы гнездятся, как птицы на скалах. Лепят свои дома с башенками прямо по горным карнизам, как у нас в Куртатинском или Кармадонском ущельях. Дагестанский аул надобно брать штурмом. Карабкаешься по отвесной тропке, а на тебя летит сверху град пуль и камней. Отец, дед твой, рассказывал, что при взятии нам доставались одни стены. Горцы всегда успевали подняться выше и сразу возвращались, как только русские покидали никому не нужные голые каменные норы. А назавтра аул надобно было брать сызнова. Взятый аул был дотоле наш, покуда занят.

– Значит, они лучшие воины?

– Горячность горцев велика, как и их стойкость, – чинно подтверждал Осип Абрамович, – но они не выносят долгих неудач. Воля их без якоря, и любой неуспех может привести к полному краху. Как обвал в горах. Они готовы драться, но с кем и сколько, каждый решает самостийно. Они готовы подчиниться, но десять человек не смогут надолго сговориться, кому и зачем.

– А мой дед в каком полку воевал?

– Твой дед был пластуном. Разведчиком, охотником за «языками». А еще он выискивал ямы, где абреки держали наших пленных, и выводил страдальцев на свободу. Он мог ходить по сто верст в день. Плавал, как рыба, даже в ледяной воде. Без лодки переправлялся через самые бурные и широкие горные реки. Неслышно подбирался к любому аулу в безвыходной дебри и как тень прокрадывался сквозь скопище чеченцев. Абрам Федорович, царствие ему небесное, воевал в Чечне и в нижнем течении Койсу. Там лежат Койсубу и Авария, общества, твердо стоявшие за нас в 1843 году. Они потерпели потом сильное гонение от Шамиля, так твой дед часто от его мести и горцев спасал. При окончательном покорении Шамиля наших пленных было освобождено до двух тысяч обоего пола, а твой дед один за всю кампанию спас от рабства две сотни человек. А это ведь были смертники, рабы. Горцы их за людей не считали, кормили травой и сырым тестом. Мюриды его ненавидели, говорят, что Кази-Мула даже награду за его голову назначил.

– А кто это – Кази-Мула?

– Это ученик главного мюрида – муллы Магомета. Говорят, он так страстно проповедовал, что сердце человека прилипало к его губам. Некоторые горцы сами считают, что в него шайтан вселялся, такую силу он над людьми имел.

– А я думала, главным был Шамиль.

– Шамиль был воин, а Кази-Мула – мюрид-проповедник.

– Мюрид – это горский священник? – вспомнила я уже слышанное от деда Терентия слово.

– Нет, это такой сорт лютого магометанства. Ты об этом у расстриги спроси. Это ж не по военной части. А он в этих духовных делах дока. Вон у него книжек сколько. Даже на заморских языках есть. Там небось он всю эту заразу и подхватил.

– Какую заразу? – не поняла я.

– На Божью Церковь роптать.

Я робею спрашивать дальше, хотя понимаю, что речь идет о снятии с деда Терентия священнического сана.

– Ну пожалуйста, дядя, расскажи сам. Я его боюсь!

– Терентия Игнатича? – усмехнулся дядя.

– Да, он такой угрюмый. Скажи, кто такие мюриды?

Терентий Игнатьевич был, кстати, внешне полной противоположностью дяде. Щуплый, невзрачный, жилистый и очень нелюдимый. У такого много не наспрашиваешь.

– Ох, что я знаю? Это ж не по военной части. Живут они вроде как в монастыре. Всякое слово старшего мюрида считается непогрешимым. Умершие с голоду, как и павшие на войне, становятся мучениками. Когда мюриды начинали петь «Ля Илляге», наши знали уже, что сейчас горцы будут атаковать.

– Это «Нет бога кроме Аллаха»?

– Верно! Бусурманская молитва.

– Но почему они не выбрали Христа, ведь православным быть лучше? – У меня давно уже закралось сомнение, что секрет горцев таится в их религии.

– Нам – лучше, – чинно согласился дядя и осенил себя крестным знамением. – А они своего счастья не знают, а может, магометанство ближе их дикой натуре. И грабить не запрещает.

– Тогда почему же мы не можем их совсем одолеть? Нас же больше и с нами Бог!

Осип Абрамович фыркнул:

– Ишь ты, скорая какая. У горцев армия – это все жители, от десяти лет и до последней дряхлости. Горцев можно победить, но не покорить.

– А женщины могут быть мюридами?

– Не знаю. Ты у расстриги спроси. Да что там, Порфишка наш на них охотится. Ох, оторвут они ему когда-нибудь башку!

– Как охотится?

Осип Абрамович поморщился, недовольный, что проговорился, и, наклонившись ко мне, буркнул:

– Ты сама у него спроси. Он на прыгунов охотится. Ох, и репейник-девка! Всё, кышь отсюда! Надоела ты мне!

– Дядя, а кто они, прыгуны? – взмолилась я, подозревая самые невероятные вещи, и в порыве даже схватила его за руку. – Умоляю, скажи!

– О Порфишке, чур, молчок. Если кто дознается, его самого выследят и растерзают. Так что держи язык за зубами, дочка. Прыгуны – это новые мюриды, наипервейшие враги нашей Российской империи. Они учат самой лютой ненависти к иноверцам.

Невероятно заинтригованная охотой на таинственных прыгунов, я все думала, как бы подкатить к деду Терентию с расспросами, но Порфирий где-то в очередной раз пропадал, а одной идти к деду было боязно. Помог мне неожиданный трагический случай.

У дяди Осип Абрамовича младший двадцатилетний сын Игнат был красивым и таким же тихим и застенчивым, как дочь Евдокия, несмотря на могучий рост и косую сажень в плечах. Тетка моя Нюра, ну, та, что за поляка замуж вышла и стала пани Анной, приехала как-то навестить отца Терентия Игнатьевича и взяла с собой подругу-полячку, с которой в модной галантерейной лавке работала. Та увидела Игната и втюрилась в красавчика-казака. Стала на хутор сама наезжать в экипаже и увозить Игната кататься. Тот, конечно, занесся мечтами жениться и перебраться в город. Осип Абрамович был категорически против.

– Нам нужна хозяйка и работница, а не заморская птица да еще католичка. И тебе в примаки пойти не позволю, – сказал, как отрезал.

– Я люблю ее, батя.

– Прокляну. А для начала высеку.

– Я застрелюсь.

– Давай, – махнул рукой дядя. – Пошел с глаз моих, сопляк!

А Игнат пошел в сарай, взял ружье и, нежная душа, застрелился.

Горе было страшное. Осип Абрамович так убивался, что запил вчерную, и две недели из сарая не выходил, хотя до этого за ним подобных излишеств не водилось. И молчал, будто онемел. Потом вышел, весь заросший, видом черен, не сказал никому ни слова и побрел на кладбище. Похоронили Игната на самом краю за оградой, как отлученную от Царствия Божьего душу самоубийцы. Домашние побежали следом, боясь, что Осип Абрамович руки на себя наложит. Тогда мой дед Терентий Игнатьевич, живший невдалеке от кладбища, услышал завывание родни, пришел следом и самочинно отпел своего молодого сродника. Без облачения, но с крестом и кадилом и всеми положенными по чину молитвами. Все станичники об этом знали, но молчали.

Так история проклятия его священнического рода повторилась вновь, словно затвердилась в веках. Зато дядя мой Осип Абрамович наконец заговорил. На сороковой день, в конце августа все мы приехали на поминки, и у меня появилась возможность расспросить деда о мюридах и прыгунах. Я крутилась и крутилась возле него, потом, улучив минутку, подсела:

– А можно, Терентий Игнатич, я вас о духовном спрошу?

– Давай, девка.

– Чем обычные магометане, те, что живут с нами в городе, отличаются от мюридов?

– А откуда ты про них знаешь? Разве этому теперь в гимназии учат?

– Нет-нет. Мне рассказывали… соседи ингуши. – Япобоялась напомнить деду, что услышала о мюридах от него самого, когда он с Порфишкой объяснялся.

– Ты, как и Порфирий, дружишь с горцами? Ни к чему это!

– Я… я…

– Хорошо, я объясню, раз спросила. Но начинать придется издалека. В Коране собраны правила внешнего поведения мусульманина, называются они – шариат. Шариат обязателен для всех магометан, но над ним стоит тарикат – вершина веры для избранных. Человек, исполняющий тарикат, выше перед их Богом, чем просто исполняющий шариат. Коренная разница между ними та, что шариат есть практическое применение ислама к жизни. А тарикат – абсолютный вывод из духа закона, не ставящий действительность ни во что. Мюриды исповедуют этот самый тарикат. Понимаешь?

Я не поняла ничего, но героически кивнула. Терентий Игнатьевич вздохнул, задумался на минуту и пояснил:

– Например, по шариату мусульманин может как-нибудь ужиться с иноверцами, по тарикату – никогда. По тарикату он должен безжалостно добиваться, чтобы на земле не осталось ни одного гяура, то есть иноверца – тебя, меня. В святые тарикатские места иноверец даже не допускается, чтоб не заразил своим дыханием воздух. Тарикат неумолимым. Одно движение головы мусульманина, выступающего за газават, стоит большего, чем целая добродетельная жизнь святого отшельника. По тарикату молитва, совершенная на земле, покорствующей неверным, недействительна. А смерть в бою – это верный способ заслужить высшую ступень рая.

– То есть чем больше убьешь, тем лучше? – ужаснулась я.

– Да, – подтвердил дед. – Однако и тарикат допускает единственную, но очень лукавую сделку с неверными. Завоевывая христианские земли, магометане по тарикату должны вырезать всех непокорных. Но чтобы сохранить себе рабов, завоеватели еще в древности приняли исход: «Свет истинной веры так силен, что гяуры, пожив с мусульманами, непременно обратятся. Для этого нужен годовой срок. Позволим же им выкупить год жизни, а за это время они сами поймут свое заблуждение». И так из года в год пленным разрешают заплатить гарадж – выкуп за жизнь. Эта подать существует во всех магометанских государствах, а у турков составляет даже половину дохода казны.

– Ужас, – только и смогла выдавить я. Дед выражался гораздо мудренее дяди и так ловко, словно по написанному. По-моему, он просто пересказывал мне свои записки.

– Магометанские правительства сами боятся тариката, – успокоил меня дед, – ведь он отвергает всякую светскую и особенно наследственную власть и утверждает верховную власть духовенства, имама. Когда на Кавказ еще в прошлом веке пришли первые мюриды, они вырезали всю местную знать, всех достойных людей гор, родовых князей, наследственных старшин в племенах. Я понятно объясняю?

– Понятно, Терентий Игнатич! – с готовностью отрапортовала я.

– Хорошо, но я был бы рад, чтобы к православию у тебя был такой же пылкий интерес, как к магометанству. Что вы теперь проходите по Закону Божьему?

– Мы? – тупо переспросила я.

– Достойно знать чужую веру, но только после того, как познаешь свою.

– Да-да, я понимаю.

– Читай больше Евангелие, девонька. Через него Господь с тобой говорит.

Закон Божий преподавал у нас в гимназии злющий священник, мы его отчаянно презирали. За то, что он носил апланте – накладку на лысину. Причем эта накладка сама уже порядком обтрепалась и облысела. Объясняя что-то, он быстро раздражался, начинал визжать, брызгать слюной и безотчетно почесывать лысину под апланте, словно там засели блохи.

Отец мой был слабоверующим, а мать очень набожной, но такой строгой и углубленной в себя, что ни разу не снизошла до задушевного разговора со мной не только о вере, но и вообще о чем-нибудь, кроме хозяйства.

Ее снедала какая-то тайная страсть. Только повзрослев, я поняла, что это была ревность. Она тосковала и ревновала моего отца, который вырывался с промыслов на короткие побывки, а вся его жизнь проходила вдали от нее. Мама подозревала, что у отца на стороне другая семья, это ее мучило и терзало. Только повседневные заботы о большом семействе – нас было четверо – держали ее на плаву, иначе она давно бы погрузилась в глубины черной меланхолии. На материнскую любовь сил у нее оставалось не много.

На службу мы обычно ходили с ней и Павлушей в Михаило-Архангельский собор, где осанистый хмурый батюшка говорил длинные карательные проповеди о Страшном Суде и вечных муках. Если бы не дивный хор и ласкательные васнецовские фрески, я бы зачахла там с тоски. Во Владикавказе осело много отставных военных на пенсии, и священник тоже, похоже, был раньше полковым батюшкой. Он все время командовал прихожанами и дьяконом, сухоньким старичком, и гонял его по церкви, как по плацу взад-вперед за каждой малостью.

Но я стеснялась поделиться всеми этими неурядицами с дедом, поэтому просто уважительно молчала и выжидала удобного момента задать главный вопрос о прыгунах. «Прочту все четыре Евангелия Великим постом, – дала я себе зарок, – если удастся выведать у деда Порфишкин секрет».

Дождавшись, когда дед соберется уходить с поминок, я увязалась его провожать, чтобы нам никто не мог помешать.

– А что еще входит у мюридов в тарикат, кроме убийства неверных? – робко, но настойчиво спросила я по дороге.

– Сильно тебе голову задурили ваши соседи. Держись от них подальше, девонька. – Дед вздохнул, недовольно покачал головой, но все-таки объяснил: – Они выполняют зикир. Это молитвенный обряд, помогающий простым смертным постичь все семь смыслов Корана.

– Какие семь смыслов? – Я почувствовала, что вплотную подобралась к секрету горцев.

– Откровения о жизни. Магометане считают, что Коран имеет семь смыслов. Первые четыре постигаются мудрецами, а другие три открываются только великим подвижникам веры. Но говорят, что и обыкновенный человек может по вдохновению на мгновение вознестись и проникнуть в седьмой смысл.

– И как это сделать? – У меня аж дух захватило. Еще мгновение – и я буду знать самую великую тайну в мире.

– Они все время повторяют свой символ веры, только у нас он из двенадцати членов состоит, а у них из одного. «Нет Бога, кроме Аллаха, и Магомет пророк Божий», – буднично пояснил дед. – «Ля Илляге», ты сто раз это в городе слышала, нечего прикидываться, хитрюга.

Я сделала большие глаза, всем своим видом изображая полное неведение, хотя в темноте мои гримасы невозможно было разглядеть.

– Слова эти произносятся певучим голосом, под обыкновенный тон азиатской музыки, так что русскому горлу трудно с точностью его перенять.

Мне почудилось, что дед понял мой дерзкий замысел и хочет меня предостеречь от экспериментов.

– Но как все-таки простому смертному проникнуть в высшие смыслы? – спросила напролом я.

– Магометане считают, что если эту короткую молитву повторять без конца, то человеку открывается неведомое.

– Так просто? – не поверила я.

– Да, после намаза те, кто хочет, неистово твердят «Ля Илляге». Это повторение и есть зикир.

– И это все? Только-то? – разочарованно протянула я. Не может великая тайна быть такой жалкой.

– Никогда не относись пренебрежительно к вере, Антонина. Ни к чужой, ни тем более к своей. Многие знаменитые арабские учителя написали целые книги о зикире. Горцы верят, что они писали впотьмах, не имея надобности в свече. Пальцы их светились сами собою. «Ля Илляге» надо страстно повторить двести, триста или даже тысячи раз. У каждого своя мера для выхода из… э-э-э… тела. От такого напряжения с человеком делается обморок. В этом-то беспамятстве он якобы и может иметь вдохновенные видения. Но даже сам обморок уже доказывает, что он избранный.

– Брякнулся в обморок – и избранный?

– Выходит, да, только не обсуждай это ни с кем, а то сильно схлопочешь.

– Почему?

– Потому что этот обморок и есть джазма, высший дар. Если будешь над этим зубоскалить, горец может перерезать тебе горло. Дойти до обморока в одиночку очень трудно, поэтому зикиристы образуют секты под руководством мюридов и молятся сообща.

– Это прыгуны? – робко спросила я.

– Прыгуны? – с холодной рассеянностью переспросил меня дед, но я почувствовала в темноте, как он вздрогнул. – Впервые слышу! Вот мы и пришли! И давай договоримся, в следующий раз побеседуем о духовных дарах Иисусовой молитвы.

– Хорошо, Терентий Игнатич! – пролепетала я, поняв, что затронула запретную тему, и опрометью бросилась бежать обратно в дом дяди. В темноте мне всюду мерещились кровожадные зикиристы, готовые прыгнуть на меня из кустов и вцепиться в горло, как дикие, лютые звери.

Я знала, что только один человек может открыть мне тайну – сам охотник за прыгунами, мой шалопаистый братец Порфирий, который уже месяц незнамо где пропадал.

На мое счастье, утром первый голос, услышанный мною на дворе, был Порфишкин. Брат исхудал, оброс, почернел от солнца, но был веселый и, как всегда, шебутной, несмотря на то что приехал на поминки. Да еще опоздав на день.

– Где ты пропадал?

– На кудыкиных горах. В Майкоп ходил.

– Зачем?

– Не твоего бабского ума дело, – нежно щелкнул меня по носу брат.

– Возьми меня в следующий раз с собой.

– Это еще зачем?

– Возьми, я хочу посмотреть на прыгунов.

– А это еще кто?

– Сам знаешь!

– Не знаю и знать не хочу. Брысь отсюда.

– Я маме расскажу.

– Я тебе расскажу! – разозлился Порфирий и поднял хлыст.

Я не тронулась с места. Мы пугали друг друга впустую. Порфирий знал, что я ничего никому не расскажу, а я знала, что он не ударит.

Брат раздосадованно покачал головой:

– Знаешь, что с тобой могут сделать, если поймают?

– Я буду слушаться тебя во всем.

– Хорошо. – Порфишка окинул меня оценивающим взглядом и предложил: – Ты позовешь Ирину Антонову в гости, когда наша мать пойдет к станичникам на Яблочный Спас.

– Конечно!

– А сама с Павлухой уйдешь.

– Зачем? – не поняла я.

– Всё, иди отсюда!

– Но почему?

– Иди-иди!

– Хорошо, я все сделаю.

– Обещаешь?

– Да, – твердо сказала я. Непреодолимое желание узнать тайну брата толкало меня на домашнее преступление, но я решила, что подумаю об этом потом.

– Тогда сегодня после завтрака. Возьмем одну лошадь, две там негде спрятать.

Верхом я ездила вполне прилично, но сидеть впереди брата на одну сторону, как королевна в сказке, было очень здорово. От него приятно пахло потом, табаком и чачей. Как хорошо иметь столько братьев! Мы не спеша процокали на Красотке – хорошей гнедой кобыле, которую Осип Абрамович давал на выезд Порфишке, в сторону Сунжи по ущелью, но свернули не направо к станице, а в сторону сталактитовых пещер. Долго взбирались в гору, потом вели Красотку под узцы, потом Порфирий резко свернул и откинул сухой куст, за которым открылся вход в довольно большую пещеру.

Для Красотки все эти горные вылазки были привычны, а может, наша местная кабардинская порода тоже была горской, хоть и лошадиной. Кобыла спокойно дала завести себя в пещеру и привязать к выступу. Здесь она замерла, словно приготовилась ждать. Порфирий заботливо прикрыл вход изнутри сухостоем и только потом отвалил камень в дальнем конце. За ним оказался круглый лаз во внутренность горы.

– Я поползу первым, – распорядился брат. – Тут метров тридцать, потом будет сужение, поворот, и дальше уже близко.

– В темноте? – сробела я, глядя в черную узкую пасть пещеры.

Порфишка равнодушно пожал плечами:

– Тогда тут оставайся, но уговор про Ирину все равно в силе.

– Нет-нет. Я с тобой. – Остаться одной в горной пещере было тоже боязно.

Поползли, потемки быстро сменились кромешной тьмой. «В аду, наверное, так. Покарает нас Господь, что мы к басурманам ползем за их погаными секретами», – подумала я и стала задыхаться. Страх вдруг навалился, сдавил со всех сторон, словно гора сделала вдох. Я представляла, что мы – два горных червя, ползем внутри скалы по нескончаемому лабиринту.

Наконец доползли до поворота, и лаз маленько расширился, а вдали забрезжил слабый свет. Выползли мы с другой стороны горы на небольшой уступ отвесный скалы, все измазанные, и на четвереньках стали карабкаться по отлогой, но узкой, едва заметной тропинке мимо греющихся на солнце скорпионов и сухих колючек. Вся скала цвела огненно-алым лишайником, и мы словно по алому бархату ползли.

За поворотом глубоко внизу открылись небольшая теснина и аул, прилепленный к скале. Мы продолжали ползти с риском в любую минуту сорваться в теснину и в конце концов уткнулись в огромный валун. Здесь можно было перевести дух.

Порфирий осторожно снял с плеча ружье, опершись о камень, угнездился на узкой тропке поудобнее, вынул из-за пазухи бинокль и навел его на аул.

– А как ты охотишься? Ты их убиваешь? – прошептала я, тоже привалившись к валуну и стараясь не смотреть в сторону отвесной кручи, которая была в шаге от меня.

– Ну и дурища! Я их выслеживаю и предупреждаю власти, они высылают карательный отряд для дознания или сажают «кукушек». За каждую обнаруженную точку мне платят. А сам стреляю только по крайности.

– Ты осведомитель? – поморщилась я.

– Нет, я пластун, как наш дед, только на другом поле боя. Смотри. – Он поднес бинокль к моим глазам и повернул мою голову влево. – Видишь крайнюю саклю, прямо у скалы?

Сначала я ничего не увидела, кроме нагромождения камней, потом выхватила взглядом часть окна и мужчин, сидящих в кружок на полу, локоть к локтю. Они слегка покачивались и открывали рты, словно что-то говорили хором – наверное, «Ля Илляге». Горцы довольно долго качали головами из стороны в сторону и подергивали плечами, и я уже собиралась опустить тяжелый бинокль, но тут они все в той же позе, поджав под себя колени и продолжая что-то бешено выкрикивать, стали подпрыгивать. У меня мурашки по коже побежали.

– Прыгают?

– Прыгают, – потрясенно подтвердила я.

Порфирий забрал у меня бинокль.

– Есть такие искусники, которые на аршин скачут. Ничего, кузнечики, считай здесь отпрыгались. Пошли.

Мы пустились в обратный путь. Доползли на четвереньках до входа в горный лаз. Снова перевели дух.

– Откуда ты этот лаз знаешь?

– Он от войны с Шамилем остался. Мне один лезгин показал.

– А то, что ты делаешь, законно?

Порфирий презрительно фыркнул:

– Тебя еще в судьи не хватало, шмакодявка. С падением Шамиля зикир поначалу исчез, а сейчас появился снова, улучшенный, что ли. Теперь они прыгают. Это душегубная секта, она под запретом даже у самих горцев. Полезли.

Обратный путь был уже не таким страшным. Красотка спокойно ждала нас в пещере и приветствовала радостным фырканьем. Я немного содрала локти и вся перепачкалась, но была жива и невредима. Хотя и слегка разочарована. Неужели это прыгание и есть главный секрет? Может, попробовать?

– А ближе подойти нельзя было?

– Ага, ближе! А в пасть прямо не хочешь? Мне еще жизнь дорога. И если тебе тоже – держи язык за зубами.

– Понятно. Но для чего они прыгают? И почему они молитву орут как оглашенные?

– От экстаза. Каждый последователь зикира должен проговорить ее в день шесть тысяч раз. От такого напряжения многие сходят с ума…»

– Стоп-стоп-стоп, – прервала повествование Алла. – У меня самой сейчас крыша съедет. Точно какая-то непролазная религиозная дебря. Забавно, что раньше это слово было женского рода… Да-а-а. Зикир улучшенной планировки. Охотник за прыгунами – это почти охотник за головами, а пластуны – прямо ниндзя какие-то. Ты меня по полной загрузила. Там много еще такой зауми?

– Я не до конца прочла, но, по-моему, это все, – торопливо заверила Лина Ивановна. – Дальше только ее собственные злоключения.

– Хорошо. Это надо переварить. Интересно, есть ли сейчас эта секта на Кавказе? Надо полазить по Сети.

Алла задумалась: «Какая-то дикая горная страна у нас под боком. «Киса и Ося были здесь»; царица Тамара; гламурный демон Лермонтова и Врубеля, слегка оттесненный жуткими бородачами Басаева; жалкий, какой-то недоделанный Радуев в тюремной камере; отрубленные головы англичан и новозеландца на грязном снегу. Неужели в России не нашлось ни одного умного человека, который бы сказал: «Не буди лихо, пока оно тихо»?»

Алла, родившаяся в перестройку, уже не застала Кавказ живьем. Для нее это была какая-то черная дыра на обочине земли, рядом с которой искажается пространство реального мира и начинается первобытный хаос Вселенной. Гибельно опасный для простого смертного Мордор, где в горных ущельях еще таятся хтонические чудовища. Не ходите, дети, на Кавказ гулять…

– Поеду-ка я лучше готовиться к футболу, – вздохнула она.

– Как?

– Прическу делать, когти красить, перья чистить. Боевой раскрас наводить, – хихикнула Алла.

Своя квартира после мачехиной показалась Алле необжитой и неуютной. Может, потому, что в ней были остатки маминой и папиной жизни? Обломки чужого существования? А может, просто хотелось обратно к мачехе.

«Надо поменять замок, – мстительно подумала Алла, – пусть папашка покрутится у дверей, если вздумает навестить свою дочку. Неужели он так и будет сидеть на Николиной? И больше я его никогда не увижу? Никогда. – Алла словно попробовала это слово на вкус. – Нет, это я тебя, мачеха, никогда уже не увижу, а его, голубчика, я с Николиной выкурю!»

Она рассеянно подсела к компьютеру, пощелкала клавишами и вошла в ЖЖ. На ее запись про каштаны откликнулась уйма народа. Она глазам своим не поверила: тридцать четыре коммента! Лихорадочно открыла.

«Кисакуку, киса, ты с какова горада?» – вопрошал ее какой-то Мирамид со страшной подмигивающей рожей на юзерпике.

«Из Бобруйска, видать», – отвечал за нее Анка-8 с обритой головой макроцефала на юзерпике.

«Обратно в Бобруйск, животное!» – подхватывала подмигивающая рожа.

«Да, аффтор выпей йаду!» – соглашалась бритая голова.

«Тема ебли совсем не раскрыта», – сетовала подмигивающая рожа.

«Да, пелотка небритая покажи сиськи!» – вторила ей бритая голова.

И так все тридцать четыре коммента! Азартный диалог двух сетевых придурков, пинающих новичка ногами.

Последняя запись была, правда, от какого-то третьего Фафера, прятавшегося за портретом Фрейда.

«КГ/АМ и вы тоже», – подводил он итог дискуссии.

«Что это еще за КГ/АМ? – раздраженно подумала Алла. – Надо будет у Ильи выяснить». У нее даже уши горели от стыда за прочитанное. Нет, никакого соглядатая в Сети. Она будет вести обыкновенный дневник и писать его тайными чернилами. А может, это на нее электронные бесы накинулись под видом Мирамида и Анки-8? Злятся, что их хартии будут не нужны?

Алла заглянула к себе на почту. От мамы прибавилось еще одно письмо. Настырная. И три от Ильи. Сейчас она не будет их открывать. Лень.

Она завалилась на диван и начала хаотично щелкать пультом телевизора, нарезая один огромный бессмысленный клип. «В Бобруйск?! Сами идите в Бобруйск, сами животные! – Она непроизвольно даже лягнула в сердцах невидимых обидчиков. – Погоди немного, папашка, я из тебя душу вытрясу!» Обида на сетевых хамов каким-то невероятным образом пошла в топку злобы на отца. У ненависти каждое лыко в строку.

К 29 мая Алла уже знала, что впервые в финале за Кубок России борются две немосковские команды. Что грозненский «Терек» из первого дивизиона играет с самарскими «Крыльями Советов» из премьер-лиги, поэтому «Крылья» наверняка выиграют. А раз так, в предвкушении победы из Самары на матч прикатили четырнадцать тысяч болельщиков. Еще в газетах писали, что «Терек» дошел до финала своими силами, без взяток судьям и договорных матчей, потому что в команде были собраны старые, но хорошие игроки из разных российских клубов.

А Каха к этому времени уже знал, что Алла не такая уж большая врушка. Что она действительно потенциальная падчерица его бывшей жены. Что с отцом у нее отношения плохие. Что она крутит роман одновременно с сокурсником и профессором своего юрфака. А вообще отличная девчонка, но немного диковатая, как отозвались о ней в университете.

«Если «Терек» выиграет, а мое дело выгорит, то я, пожалуй, сделаю то, о чем меня собирается попросить эта шальная девчонка», – решил для себя Каха. То, что она разыскала его с тайным умыслом, было ясно ему с самого начала. Жалобы на «родителей» выглядели слишком нелепыми, они годились только для предлога встречи.

Он рассеянно смотрел, как Алла беззаботно, почти вприпрыжку, припустилась от подъезда к его машине, и думал, что сам уже никогда не сможет с такой же беззаботностью куда-то скакать. Неужели тридцать пять – это уже душевная дряхлость? Он вышел из машины, открыл дверцу для девушки, и она впорхнула в салон, как птичка, с лету.

Каха неспешно обошел лимузин, мельком скользнул удовлетворенным взглядом по небесно-голубому глянцу вымытой машины и с удовольствием уселся рядом с Аллой, почти касаясь ее. Это «почти» оказалось неожиданно волнующим.

– А почему вы болеете за «Терек», а не за «Нальчик»? – Она спешила обнаружить свои новые футбольные познания.

– Нет такой команды «Нальчик», есть «Спартак» Нальчик. Матчасть надо учить, если хотите прикинуться футбольным болелой, – благодушно ухмыльнулся Каха. – Я не фанат, просто на матче мне кое с кем надо встретиться. Вас я взял как талисман. Новичкам везет. Если «Терек» выиграет, будем на «ты»?

– Как? Без брудершафта? – шутливо удивилась девушка.

– Обижаете! – с поддельным возмущением повернулся он к ней. – Теперь придется брудершафить авансом! – Открыл бар, скромно прятавшийся в спинке переднего сиденья, и вопросительно взглянул на Аллу.

Она взмахом руки указала на сухой мартини – просто в глаза бросилась знакомая этикетка.

– Прекрасный выбор, ничего так не поднимает настроение, как сухой мартини. Есть ли у нас под него бокалы? Безобразие, придется довольствоваться винными.

– Не знаю, смогу ли я это пережить, – скорбно вскинула брови Алла, сразу включившись в игру.

– Обязуюсь исправиться, товарищ генерал, – шуточно отрапортовал бизнесмен. – За знакомство.

Они плотно сдвинулись, скрестились локтями, отчего оказались прижатыми друг к другу пьяняще близко. Оба пили медленно, маленькими глоточками, словно пробуя первые ощущения близости и предвкушая, что будет после.

Помедлив, опустили бокалы и замерли. Вдруг, хотя она только и ждала этого, Каха обнял ее за талию и повернул так, чтобы загородить собой от водителя, при этом почти уложив ее на сиденье. Поцелуй был долгим и «продвинутым», как шутили на форуме. Со стыдливым бегством, бурным наступлением, нежной сдачей позиций.

«Может, не ехать ни на какую игру? А трахнуть ее прямо здесь? – С трудом преодолев первую волну желания, он слегка отстранился. – Нет, слишком много поставлено на карту». Придержав добычу, он ласково прикусил ее за мочку уха и прошептал:

– Ты завлекательно пахнешь.

– Ты тоже, – отозвалась Алла и попробовала слегка отстраниться. Приличия требовали, чтобы она попыталась принять вертикальное положение. Каха легко вернул ее на место.

Теперь он положил руку на ее колено, и Алла пожалела, что надела брюки. А Каха порадовался. Если бы девчонка была в юбке, он бы не смог удержаться от прямого нападения. «Ладно, позволим себе еще маленькое удовольствие», – Каха взял ее руку и положил себе на топорщащийся от нетерпения член. Сладостная мука. Алла тихо ахнула и замерла. Пожилой водитель с каменным лицом смотрел прямо, на дорогу.

«Сколько он видел подобных сцен? Или чего покруче? Нет, я не девчонка, которая трахается в машине при водителе. Я… я… – Алла не знала, как себя назвать. Ведь секунду назад она была именно такой девчонкой. В довершение ко всему у Кахи зазвонил телефон. – Хороши бы мы были», – ужаснулась немного пришедшая в себя Алла. Каха выпустил добычу, она отодвинулась в дальний угол широкого сиденья. Обсудив что-то на прекрасном американском английском, он собрался кому-то перезванивать, но в промежутке нежно коснулся Аллиной руки. Она ответила пожатием. Молодые люди прекрасно поняли друг друга. По сути, они уже были сыгранной парой.

А лимузин все несся, рассекая город своим мощным голубым телом. И это была целая вселенная, в которой нагнеталась страсть и даже у каменного водителя блестели глаза.

Стадион оказался где-то у черта на рогах, но довольно элегантный и новенький. С настоящим, ярко раскрашенным, и от того похожим на детскую игрушку, паровозом и таким же большим красно-зеленым мячом у входа, напоминающим не футбольный, а детский, резиновый.

Народу было много. Почти одни мужчины. Много кавказцев. Все галдели. В атмосфере чувствовались агрессивность и нехорошее возбуждение. Эта толпа испугала Аллу. Если бы сейчас все ринулись в драку, то смели бы всё. Она взяла Каху за руку.

К счастью, он шел, уверенно рассекая толпу, прямо к указателю VIP-зоны, и скоро Алла с облегчением опустилась на красное мягкое сиденье. А она думала, что это будут деревянные скамьи или пластиковые стульчики. Большинство болельщиков в VIP-зоне оказались кавказцами. Они шумно переговаривались на неприятном гортанном языке, и Алла почувствовала себя не в своей тарелке. Хорошо, что Каха посадил ее с краю, прикрыв собой от остальной публики, и она могла незаметно разглядывать мужчин через его плечо.

Больше всего ее поразило, что среди них так много большеголовых, светлокожих и скорее рыжеватых шатенов, чем жгучих брюнетов. Когда кто-то пристально глядел в ее сторону, Алла опускала взгляд на скамейки запасных прямо под ними.

Но сосредоточиться на матче или болельщиках она не могла, мысли лихорадочно роились вокруг поцелуя в машине, а воспоминание о прикосновении к живой, упругой плоти, нахально топорщащейся под тканью брюк, обдавало ее жаром. А Каха весь ушел в себя, обдумывая будущий разговор с нужным человеком и не зная, как лучше сделать, чтобы эта беседа выглядела случайной. Он обещал себе не участвовать в таких делах лично, но ему позвонил старый друг отца, которому Каха не мог отказать. Пошел на встречу с тяжелым сердцем в надежде все уладить, хотя понимал, что на самом деле увязает еще больше. Мысленно он все время отталкивал от себя этот разговор и ощущал такую неприязнь к старому знакомому, что называл его про себя даже не по имени, а отстраненно – «собеседник».

Он смотрел на поле и ничего не видел, словно там бегали не команды, а свора собак. В голове ожила точка, быстро разросшаяся до знакомого огненного шара боли. «…Когда спасатели разгребали нижние слои завалов, увидели руки в резиновых перчатках и кусочек халата…» – поплыли перед глазами в тысячный раз огненные строчки. «Они погибли за операционным столом, а я в это время сладко спал за океаном на другой планете. В стране их общей мечты, – терзался одними и теми же мыслями Каха. – Они погибли. И стало ничего больше не нужно. Ни карьеры, ни семьи, ничего, что казалось таким важным. Куда все это провалилось? Куда провалилась моя жизнь? В чудовищную воронку от взрыва».

Он смотрел на мечущихся по полю игроков и видел только руки в резиновых перчатках, торчащие из груды строительного хлама, совсем недавно бывшего лучшим госпиталем на Северном Кавказе.

Алла прочла в Сети, что безусловным фаворитом сезона считались самарские «Крылья Советов», одни из лидеров премьер-лиги. Волжане (они были в приятной сине-голубой форме) с лучшим бомбардиром Андреем Карякой должны были легко управиться с грозненской командой (понятное дело, в зеленом), входящей только в первый дивизион.

Первый тайм был абсолютно тягомотный. Алла, пару раз смотревшая футбол с Ильей по телику – лучшие моменты матча показывали крупным планом – за пивом и сырными чипсами, была разочарована. Далекое видеотабло не могло ее развлечь. А глухой ропот и бешеные вскрики болельщиков заставляли ежиться. Каха сидел с каменным лицом. В перерыве он попросил разрешения отлучиться и вернулся только к началу игры, мрачнее тучи, желваки на скулах ходили ходуном.

– Послушай, тут такая незадача… Даже не знаю, как сказать… – мялся «собеседник» и утирал пот со лба. – То, что ты давал Тарику для своего человека…

– А ты откуда знаешь?

«Собеседник» дернулся и невольно подтянул штаны.

– Да знаю, знаю, – засуетился он. – Только ты не горячись. Тарик мне сказал, чтобы я тебе передал. В общем, нет денег.

– Как это нет?

«Это же не сто рублей, а пятьдесят тысяч баксов!» – хотел гаркнуть Каха и схватить «собеседника» за грудки. Но вовремя опомнился – чем меньше людей будут знать про его интерес к этому делу, тем лучше. Может, этот ишак, Тарик, не успел проговориться, какую сумму он ему передал.

Тем временем «собеседник» со скучающим видом озирался, а его красные глазки бегали и моргали, выдавая ужас.

– На Тарика наехали люди Рамзана, после смерти отца он словно озверел. Прочесали всех.

– А я-то тут при чем? – холодно поинтересовался Каха.

– Тарику вспомнили старые долги и поставили на счетчик, у него же брат в горах. Беспредел. Или зови назад брата, или плати за него.

– И что?! – начал злиться Каха, хотя про себя отметил: «Налог на нелояльность? Башка у Рамзана варит!»

– Одним словом, твой человек ничего пока не сделал. Тарик соберет деньги и даст тебе знать. Ситуация меняется. Никто рисковать не хочет. А Рамзан больно резок.

Каха знал свою родину, знал, что не сможет найти нужных людей без финансовых потерь, но что его будут кидать друзья детства, к этому он готов не был. Для них он теперь просто попавшаяся под руку дойная корова с американской бездонной мошной. А возвращаться в Моздок и начинать разборку самому значило отступиться от всего, что так хотели для него родители. Что бы сказал сейчас отец? Не мсти, живи полной жизнью, уезжай обратно в Штаты, рожай больше детей, чтобы род наш не прервался. Но что скажет этот род, когда подрастет и окрепнет? Что их отец трус? Бежал, не отомстив за смерть родителей? Даже на похороны опоздал!

Каха резко отвернулся от «собеседника» и пошел прочь. Неуважительно так вести себя с другом покойного отца. Но какой же он друг, когда, как шакал, вместе с племянником украл священные деньги мести?

Алла в течение всего перерыва исподтишка разглядывала наглых, самодовольных южан и в который раз засомневалась, правильно ли сделала, затеяв охоту на Каху, и не поздно ли еще дать деру. Один кавказец в жизни или в компании – это изюминка, а много кавказцев наводили на нее жуть.

Во втором тайме самарцы, как заговоренные, четыре раза попали в штангу. Все уже смаковали возможную серию пенальти, но судья добавил к игре каких-то пару минут, и тут «чеченцы» неожиданно забили гол. Началось что-то невообразимое! Мужчины вокруг ревели так, что у Аллы волоски на теле поднялись дыбом! На футбольное поле выбежал какой-то большой плотный чеченец в темном костюме и черно-зеленой национальной шапочке. За ним ринулись другие.

– Это кто? – повернулась к своему спутнику Алла.

– Рамзан, – сквозь зубы процедил Каха, и в глазах его полыхнула холодная ненависть, словно это лично он, Рамзан, был виновен в его бессилии. Теперь в республике будет новый передел власти и все с таким трудом восстановленные связи могут порваться.

– Кто? – не поняла Алла.

– Кадыров!

Боже, конечно! Это же сын недавно погибшего президента Чечни Ахмата Кадырова! Это вокруг него толпились охранники в перерыве. Алла ведь читала, что он и.о. президента клуба! Перед вручением «Тереку» Кубка России рядом с пьедесталом ликующие чеченцы растянули полотнище с портретом убитого президента. С полотнища на ревущие трибуны глядел матерый хищник, мощный зверюга с недобрыми, пронзающими тебя насквозь маленькими глазками.

Круг почета команда победителей делала вместе с Рамзаном и его свитой, жадно ловящей рукоплескания ликующей толпы. Алла неожиданно увидела, как кулаки у Кахи непроизвольно сжались, и ей стало сильно не по себе.

На выходе со стадиона то там, то здесь распаленные радостью чеченцы отрывались в лезгинке. Алла подумала, как по-идиотски смотрелись бы русские, пустись они после победного матча вприсядку. Все-таки дикие люди и опасные, как дикие звери, – права ее прамачеха. Как там писал историк-самоучка Игнатий Терентьевич? Рыскает по горам в поисках добычи и терзает ее без злобы, без угрызений совести? Да что там, если уж «наше всё» считало, что убийство для них – простое телодвижение, то отсюда надо делать ноги. А то как бы самой не угодить с этим Кахой в непролазную дебрю. Кстати, где это «наше всё» такое написало? В школьной программе вроде не было…

Когда они проходили мимо ментов, что охраняли отплясывающих лезгинку чеченцев, Алла услышала, как один из стражей порядка мрачно буркнул товарищу: «Теперь, чтобы вернуть Кубок, надо будет спецназ в Чечню посылать». Другой хмыкнул в ответ и смачно харкнул в сторону разгоряченных танцоров.

После всего увиденного продолжать романтический вечер расхотелось. Волшебство рассеялось, придавленное этим злосчастным матчем, как могильным камнем.

– Поедем ужинать? – через силу спросил Каха.

– Пожалуй, в следующий раз! Слишком много впечатлений, – вежливо отказалась Алла. А сама подумала: «Даже если я решу продолжать эту опасную игру, не стоит навязываться и быть слишком доступной добычей».

– Жаль, тогда приглашаю тебя на скромные дачные шашлыки на уик-энд. – Он не собирался настаивать, самому надо было обдумать сегодняшний разговор. Успокоиться. Каха снова чувствовал приближение знакомого приступа отчаяния и боли. Думал ли он, что из блестящего богатого бизнесмена превратится в припадочную развалину?

«Виноваты врачи. Госпиталь превратился в настоящий проходной двор, – снова замелькали тысячу раз читанные строчки новостей. – Там лечились все, у кого были деньги, в том числе из Чечни и Ингушетии. Как подтвердили очевидцы из медперсонала, за деньги коммерческих больных устраивали в лучшие палаты. Беспрепятственно пускали к ним многочисленную родню. Родственники, чтобы лишний раз не мотаться через блокпосты, дневали и ночевали под дверями палат. Так что пособникам террористов было легко выяснить порядок охраны, режим пересменки и укрепленность объекта, а также заметить отсутствие бетонных блоков у въезда…»

«Ищите крайних. Врачи виноваты. А я отыщу этого сотрудника медперсонала, который наговорил все эти гадости, а заодно и безымянного писаку из этой поганой «Российской газеты», – мрачно накручивал круги гнева Каха. – Ничего, я все равно всех-всех отыщу. Врачи виноваты. Не война, которую так бездарно развязали тупые федералы. Не боевики, не неповоротливая ФСБ и не продажные чиновники. Виноваты врачи».

И он снова явственно увидел торчащие из-под развалин руки в резиновых перчатках и кончик белого халата. Руки отца. От матери не осталось ничего. Вернее, коллеги опознали что-то и похоронили вместе с отцом. А он? Он в это время возился с этой безмозглой куклой, которая не желала уезжать из своей сраной Америки! Цеплялась за шмотье, за машину, за дом. Надо было ее бросить там! Какой он идиот! Идиот!

– Согласна.

– Что? – Он не сразу очнулся и осознал себя на заднем сиденье «бентли» рядом с нежной маленькой птичкой.

– Согласна на шашлыки! – улыбнулась она.

«Похожа на ласточку», – неожиданно подумал Каха и через силу пошутил:

– Учтите, это очень важное решение. Гость, евший пищу с кабардинцем, становится его временным родственником, ибо пища важнее Корана.

– Это все из кодекса чести?

– Да, у нас даже есть такое проклятие: «Чтоб некому было есть пищу, приготовленную тобой».

В эту секунду лимузин притормозил у Аллиного подъезда, она сделала смешную гримасу типа: «Какое жуткое проклятие! Бр-р-р!» – и легко выпорхнула из машины. Он тоже, ссутулившись, вышел, обогнул авто, протянул ей обе руки. Этот доверительный жест несколько развеял ее печальный настрой. Она не потянулась к нему целоваться, и он только тепло пожал маленькие ладошки.

– До скорого?

– Да!

«На фига мне эта интрижка? Лучше проститутку качественную взять, чем с малявками возиться», – устало подумал Каха, садясь в машину.

Боковым зрением Алла увидела, как со скамейки у подъезда поднялся Илья. Какая пошлость! На секунду ее парализовала паника, и она осталась стоять и не моргая смотреть на отъезжающий лимузин. Что ж, это ее и спасло. Илья чуть помедлил, не понимая, заметила она его или нет, а лимузин тем временем благополучно скрылся за поворотом. На этот раз, кажется, пронесло. Издержки будут минимальны, ведь Каха ничего не заметил, а он ее волновал гораздо больше Ильи.

– Ты не звонишь. На эсэмэски не отвечаешь. Мобильный выключен. На зачет не пришла… У тебя новый поклонник?

«Боже, тебя мне только не хватало», – устало подумала Алла и вполне искренне вздохнула:

– Скорее, потенциальный враг.

Илья был готов принять любое объяснение.

– Это Кахабер, бывший муж новой пассии моего папашки. Папашка грозил, что Каха меня прибьет, если я буду говорить гадости про свою потенциальную мачеху. Вот мне и пришлось выяснить, так ли это. – Алла настолько сжилась с этой версией, что озвучила ее естественно, как настоящую.

– Он грузин?

– Почему? Кабардинец!

– А имя грузинское, – заметил Илья. – Это опасно? Как ты поговорила? Почему мне ничего не сказала? Я бы с тобой поехал.

– Да вроде он вменяемый. Что тебя нагружать…

– А как с сессией? Я принес тебе все лекции по римке и кое-какие рефераты скачал.

– Спасибо, я потом посмотрю, у меня сейчас башка раскалывается! А ты как?

– Я уже отстрелялся.

– Да, ты впереди планеты всей.

– Ты меня приглашаешь? – с надеждой спросил Илья.

– Нет, прости. Я совсем измочалена после толковища.

«Как все по́шло! Дешевый водевиль! Дражайшая Солоха!» – она была самой себе противна.

– А я завтра в Тверь уезжаю, бабушка совсем плоха…

– Да? – с сердечной озабоченностью отозвалась Алла и почти искренне на мгновенье приникла к Илье. – Не огорчайся. Я к тебе приеду!

– Правда? – Он уткнулся лицом ей в шею, потом доверчиво положил подбородок на ее плечо и прошептал: – Мур-мур-мур.

– Зуб даю, – засмеялась Алла и легонько отстранилась, – отлуплюсь от сессии и приеду. В конце июня.

– Мы с тобой на Казантип поедем, как хотели?

– А то, – беспечно отозвалась Алла. Ложь давалась ей без всякого напряжения – зачем огорчать человека раньше времени.

– Бойся англичанки, это ходячий ахтунг!

– Спасибо. Я пойду?

– Угу. – Он судорожно обнял ее.

«В последний раз, дурында, ты меня лапаешь, – с мелочной мстительностью подумала Алла, но привычным жестом потрепала его мягкие смоляные кудри. – Адью! Как удачно складывается, что он отваливает к себе в Тверь и объясняться не придется! По крайней мере, в ближайшее время».

– Слушай, Илюш, ты в ЖЖ сидишь?

– Иногда. А ты тоже поселилась?

– Нет. Я просто хотела узнать, что такое КГ/АМ?

– Ну… – замялся Илья. – Это сленг. «Креатив – говно, автор – мудак».

– А-а-а-а, – протянула Алла. – Понятно. – И не дожидаясь новых вопросов, чмокнула юношу в губы и повернулась к подъезду.

Через час к ней в квартиру позвонил рассыльный с огромным букетом розовых и белых пионов. И с запиской: «Я тоже умею закидывать сети». Алла встретила рассыльного с каменным лицом и забыла дать чаевые, потому что в первую минуту подумала, что это вернулся липучий Илья.

«Значит, Кахик лазил на наш юрфаковский сайт? Я только на форуме писала, что люблю пионы. Тогда он знает про Илью, а может, и про Константина? Прекрасно. Интересно, он с пионами специально прокололся, чтобы я не навалила вранья с три короба про свою личную жисть? Или случайно? Вот была бы стыдоба! Я врушка, ужасная врушка! Почему?» Она и сама не знала. Ее словно что-то изнутри подталкивало врать и врать без передышки.

Алла автоматически включила комп, сразу выскочило приглашение в чат от мамы и памятка о трех новых письмах. Все от мамы. Алла рассеянно открыла последнее, со скрепкой. Это оказались фото братьев. Смешные мальчишки семи и пяти лет. Чернявые и глазастые, как она сама. Трудно себе представить, что где-то за тридевять земель у нее есть братья, мама. Сколько она ее не видела? Десять лет?.. Нет, одиннадцать.

«Ты все сердишься на меня, моя девочка, – писала мама. – Не сердись. Мы очень любим тебя и ждем в гости. Этой зимой у меня наконец заканчивается контракт, и я смогу приехать в Москву сама. Мы скучаем без тебя. Джон, Борис и Майкл шлют тебе привет».

Какой же он Майкл, когда он обыкновенный Михайло. Михайло Потапыч! Отчима Алла увидела в первый раз только через пять лет после маминой свадьбы, когда бабушка показала ей фотографию, где они снялись втроем с первенцем Борисом. Алла тогда вырвала снимок у бабушки из рук, долго рассматривала круглое, безбровое, веселое хохляцкое лицо мужчины, укравшего у нее маму. Потом разорвала мерзкую бумажку на тысячу кусочков и бросилась вон из дома. Бабушка звонила папе, и они ее до ночи искали. А она залезла на старую липу во дворе у детской площадки и смотрела сверху, как мечутся ее родные и расспрашивают соседей, и только когда папа собрался идти в милицию, спустилась с дерева.

Но будет ли кому-нибудь интересно, если она напишет об этом в блоге? Даже не в блоге – если она напишет об этом маме? Или та тоже подумает: «КГ/АМ»?