Упоминания о том или ином народе в античной поэзии бывали двоякого рода. С одной стороны, это описание бытовых или исторических фактов, с другой — некий собирательный образ того или иного народа, наделенного определенными качествами. Вторая тенденция, свойственная устной и литературной традиции, приобрела наиболее законченную форму в поэзии.

В греческой поэзии архаического и классического периода отразилась активная роль киммерийцев и скифов в жизни малоазийских, а затем северопричерноморских греческих городов. Позже с исчезновением этих народов из поля зрения эллинов память о них обрела форму одноплановых литературных образов. Среди прочих античных героев киммерийцы и скифы время от времени оживали в европейской и особенно отечественной поэзии. Ведь создатели последней чувствовали себя в какой-то мере наследниками этих народов.

Певцы Киммерии

Как уже говорилось выше, страна киммерийцев, «окутанная мглой и тучами», лежащая на краю мира, впервые появляется в «Одиссее» Гомера. Первый поэт Эллады сообщает о «народе и полисе киммерийцев» всего в нескольких стихах; в них, кроме наименования народа, нет ничего реального. Вымышлен мрачный пейзаж, соответствующий представлению греков о крае ойкумены, не могло быть у киммерийцев города или государства (полиса), так как они отсутствовали у кочевников. Однако поэмы Гомера все знали со школьных лет, и достаточно было лишь нескольких слов, чтобы они прочно вошли в память эллинов и оформились в образ, живущий столетия. Даже в повседневной жизни греки называли неясные события «окутанными киммерийской тьмой». Гомеровский образ навсегда закрепился в античности, хотя другие поэты имели о киммерийцах достаточно четкое представление.

Древнейший из известных элегических поэтов Каллин, родом из Эфеса, жил позже Гомера примерно на полстолетия и был современником киммерийского нашествия в Малую Азию. В тревожное время, когда киммерийцы разрушили Магнесию и угрожали другим греческим городам, Каллин обратился к своим согражданам с энергичным призывом защитить Эфес. Страбон цитирует один стих из его элегии, где говорится, что на город «движется войско нечестивых киммерийцев». Возможно в той же элегии Каллин описывал и разорение лидийской столицы Сарды в 652 г. В это время там находилось немало греков, ставших свидетелями вторжения киммерийцев под предводительством Лигдамида и гибели лидийского царя Гига.

Младший современник Каллина Аристей Проконнесский в поэме «Аримаспея» изображал родину киммерийцев более определенно, чем Гомер. По свидетельству Геродота, поэт считал киммерийцев автохтонным населением северного побережья Понта, откуда их изгнали скифы. К сожалению, сохранились лишь незначительные фрагменты поэмы, не относящиеся к этой теме, а Геродот только упомянул, что Аристей описывал миграцию исседонов, киммерийцев и скифов.

В III в. Каллимах, прекрасный знаток древней литературы, обрисовал нашествие киммерийцев в гимне в честь Артемиды. Знаменитый храм богини в Эфесе причисляли к одному из семи чудес света. Обращаясь к Артемиде, поэт вспоминает, что некогда под Эфесом на берегу реки Каистра предводитель войска «доителей кобылиц» Лигдамид раскинул свой лагерь во множестве повозок и намеревался захватить город. Но богиня, чей «лук всегда защищал этот город и храм», беспощадно распорядилась судьбой киммерийцев, и их войско не вернулось к себе на родину «в Скифию к проливу Инаховой телицы».

Гимн Артемиде написан в те времена, когда киммерийцы уже давно сошли с исторической арены, и свои сведения Каллимах черпал из древних, вероятно, тоже поэтических источников, может быть, у того же Каллина. Таким образом, стихи Каллимаха показывают, что уже в эпоху архаики греки знали о родине киммерийцев в Северном Причерноморье. Упоминая пролив в Скифии, поэт рассчитывал на знание читателем мифа об Ио, дочери Инаха, в память о странствиях которой якобы получил свое название Боспор Киммерийский. В источниках Каллимаха отразились реальные черты быта киммерийцев: их жизнь в повозках и питание кобыльим молоком.

Киммерийцы и скифы запомнились грекам как выдающиеся лучники. Поэтому в одной из эпических поэм о Калидонской охоте в уничтожении страшного вепря участвовали два знатных кочевника — киммериец и скиф, но об этом, как мы расскажем в последней главе, известно только по изображению на одной вазе.

Реальные черты истории и быта киммерийцев лишь эпизодически встречались в поэзии. В сознании же большинства греков доминировал образ, созданный Гомером. Именно он стал ведущим в античной поэзии и из нее перешел к Максимилиану Волошину, чья поэзия пронизана картинами Восточного Крыма — Киммерии. Здесь поэт провел большую часть жизни: учился в гимназии в Феодосии, построил в Коктебеле дом, всегда гостеприимно открытый для многих писателей.

Начиная с Пушкина, Крым рисовался в русской поэзии теплым благословенным краем с неповторимыми красотами его южного берега. По сравнению с ним Восточный Крым более суров, и его своеобразная природа в творчестве Волошина ассоциировалась с античным образом мрачной Киммерии. В своей автобиографии поэт писал: «Истинной родиной духа для меня был Коктебель и Киммерия, земля, насыщенная эллинизмом и развалинами Генуэзских и Венецианских башен».

Явно под впечатлением Гомера цикл стихов назван «Киммерийские сумерки», как и входящее в него стихотворение «Одиссей в Киммерии». Оно написано в Коктебеле в 1907 г. после смерти знакомой Волошина, писательницы Л. Д. Зиновьевой-Аннибал.

Ощущая себя жителем Киммерии, страны, пограничной с царством мертвых, Волошин воскресил эпизод из «Одиссеи», в котором ее герой отправляется к теням усопших. Находясь в Коктебеле, частице Киммерии, Волошин размышляет о том, что путь Одиссея в царство мертвых суждено преодолеть всем, а пока по нему пошла та, памяти которой поэт посвятил стихи.

Гомеровские образы возникают в одном из самых известных стихотворений Волошина «Дом поэта» (1926 г.). Тревожное мироощущение тех лет перекликается с гомеровским образом Киммерии:

Кровопролитие, вызванное гражданской войной, перекликается у Волошина с гомеровским образом бесплотных теней, получавших возможность общаться с живыми лишь после того, как они выпивали вино и кровь. Поэтому в стихотворении появляются «тени тех, кого здесь звал Улисс», которые

Нет возможности перечислить все стихи Волошина, вольно или невольно вдохновленные гомеровским взглядом на страну киммерийцев. Подчеркнем лишь, что без Гомера невозможно понять, почему солнечный Коктебель, переливающийся перламутровыми красками на бесчисленных акварелях Волошина, оказывается в темной стране Киммерии.

Как в раковине малой — Океана

Великое дыхание гудит,

Как плоть ее мерцает и горит,

Отливами и серебром тумана,

А выгибы ее повторены

В движении и завитке волны, —

Так вся душа моя в твоих заливах,

О, Киммерии темная страна,

Заключена и преображена.

В стихотворении «Дикое поле», написанном в 1920 г. во время гражданской войны, Волошин окидывает взглядом всю русскую историю, которая начинается для него с «припонтийского дикого поля, темной Киммерийской степи», куда с Востока нагрянули скифы. В окружающей страшной действительности поэт различает новое повторение глобальных бед, не раз постигавших эту землю. Здесь мы снова видим идущий от Гомера эпитет «темный» в применении к стране киммерийцев и воспоминание о том, что киммерийцы — первый известный по названию народ. Степь со временем из Киммерийской стала Скифской, а затем в летописи была названа Диким полем. Поэтому Волошин так заканчивает свое стихотворение:

«Киммерийские» стихи Волошина считаются наивысшим достижением его лирики. Это значительное явление «серебряного века» русской поэзии, одним из источников которой стали по-новому осознанные бессмертные творения древнегреческих авторов.

Формирование стереотипов в изображении скифов

Скифы сыграли в жизни эллинов значительно более заметную роль, чем киммерийцы. Соответственно и интерес к ним античных писателей был гораздо более глубоким и многообразным. Первые упоминания о скифах в античной поэзии относятся к VII в. Во фрагменте утраченной поэмы Гесиода они как самые северные из известных грекам племен противопоставлены живущим на юге эфиопам и названы «доителями кобылиц», что указывает на осведомленность не только о местах их обитания, но и об образе жизни.

Уже на ранних этапах знакомства со скифами эллины узнали некоторые скифские предания. Для доказательства этого обратимся к поэзии Алкмана, жившего во второй половине VII в. Как написано в словаре Свида со ссылкой на Аристотеля и Кратета, поэт родился в столице Лидии Сардах, а затем переехал в Спарту. Там он прославился сочинением парфениев — гимнов, исполнявшихся хором девушек на празднествах. В одном из них, лучше всего сохранившемся, соревнуются Агидо и Агесихора, и это соревнование уподобляется состязанию великолепных коней. Сравнение женщины с лошадью — не редкость в литературе VII—V вв., например, у Симонида Аморгского или в стихотворении Анакреонта, известном в вольном переводе А. С. Пушкина («Кобылица молодая...»).

Хор девушек восхваляет свою предводительницу Агидо, которая блистает как солнце, и выделяется среди прочих как изумительный, приносящий победу в соревнованиях конь, которого можно увидеть только во сне. Вторую по красоте златокудрую и среброликую Агесихору можно сравнить с энетским скакуном. Их состязание подобно состязанию колаксаева и ибенского коней.

«Парфений» Алкмана в целом труден для понимания, в нем немало спорных и неясных мест. Это касается и тех стихов, которые нас интересуют. Неясно, например, к которой из девушек относится колаксаев конь и поэтому кто из них побеждает. Ведь победителем должен быть конь, представляющий Агидо, так как она безусловно признается первой:

Нам не так уже важно знать, какой из коней оказался победителем. Важное понять контекст, в котором говорится о коне Колаксая. Ведь Колаксай — легендарный скифский царь, младший из трех сыновей первого царя Скифии Таргитая. Миф о получении царства Колаксаем записан у Геродота и упомянут римским поэтом Валерием Флакком.

Можно определить породы названных Алкманом коней: энетский происходит из Пафлагонии, колаксаев — из Скифии, ибенский — из Лидии. Первый же конь столь прекрасен, что может присниться лишь во сне. Этот сказочный образ является ключом к разгадке понимания, что представляют собой остальные кони: все они в первую очередь не реальные породы, но удивительные кони из легенд.

Эту мысль хорошо подтверждает определение скифского коня как принадлежащего легендарному царю Колаксаю. Современные исследователи установили, что в скифских верованиях существовала связь коня с солнцем; конь и царь в скифском ритуале выступали в равной мере как воплощение солнца — Колаксая. Поэтому уподобление любой из девушек (ведь первая сравнивается с солнцем, волосы второй — с золотом) солнечному коню оказывается глубоко значительным.

Вероятно, Алкман имел также в виду и реальных коней. В частности, золотой цвет волос девушек может уподобляться масти скифского коня. Многие восточные народы, в том числе скифы, особенно ценили огненно-рыжую масть. В погребениях скифов среди костных остатков рядовых низкорослых выносливых лошадей выделяются породистые, высокие рыжие боевые кони, принадлежавшие знати. Возможно, скифы полагали, что эта порода ведет свое происхождение от солнечного коня Колаксая.

Откуда же Алкман мог узнать о колаксаевом коне? Здесь надо вспомнить о родине поэта Сардах, где греческое население существовало с начала VII в. История Милета, Эфеса, Смирны, Колофона, Магнесии и других малоазийских полисов VII—VI вв. неразрывно связана с Лидией. Малоазийское происхождение Алкмана отразилось в отголосках эпических формул и сюжетов его стихов, в знакомстве поэта с поэзией ионийских рапсодов, а также, по-видимому, в автобиографическом отрывке из его второго парфения.

В рассматриваемом парфении есть ряд малоазийских образов: упоминание о реке Ксанф и о лидийских митрах. Все реальные породы коней, стоящие за фантастическими образами Алкмана, оказываются малоазийского происхождения. На протяжении всей античности лошади европейских пород, и в частности греческие, уступали азиатским, которых высоко ценили. Алкман называет коня из Пафлагонии (энетский) и из Лидии (ибенский). Скифский (колаксаев) конь также знаком ему по Малой Азии. Поэт был современником нашествия скифов в Малую Азию и, возможно, именно в результате скифских набегов, причинявших немало горя местным жителям, Алкман покинул родной город и оказался в Спарте. В своих стихах он припомнил услышанную на родине скифскую легенду о коне Колаксая. Таким образом, из Малой Азии, а не из Северного Причерноморья, в греческую литературу через устное предание проникли впервые образы скифской мифологии.

Глубокий смысл заключен в соревновании скифского и лидийского коней. Это поэтический отклик на юношеские впечатления Алкмана, на время, когда в действительности сталкивались скифская и лидийская конницы. Они оказались достойными соперниками, ведь сначала победили первые, но через несколько десятилетий скифы вынуждены были уступить, так что действительно колаксаев конь соревновался с ибенским. С этой точки зрения колаксаева коня надо сравнить с Агесихорой, которая все же уступает в красоте Агидо.

Вполне вероятно, что с энетским и ибенским конями тоже были связаны какие-то легенды. Но из-за отсутствия источников это невозможно восстановить, как в случае с конем скифского царя Колаксая.

Грекам, как и другим народам, было свойственно выделять какую-то, характерную с их точки зрения, черту у своих соплеменников или чужеземцев и делать эту черту определяющей. Например, беотийцев считали тугодумами, сибаритов — изнеженными любителями удовольствий, финикийцев — ловкими торгашами, сирийцев — хитрыми и остроумными. Скифы же слыли любителями пить крепкое неразбавленное вино, что приводило к буйству, а иногда и к катастрофическим последствиям. Об этом существовало немало преданий, некоторые из них записал Геродот (см. главу IV).

Зная такие рассказы о скифах, можно понять стихи мегарского поэта Феогнида, писавшего в середине—второй половине VI в. В одной из элегий он упрекал своих беззаботных соотечественников, сравнивая их времяпрепровождение с неразумным поведением скифов:

Современному читателю для понимания сравнения со скифом нужен обширный филологический комментарий. Но в древности, как показывает контекст стихотворения, это был широко распространенный понятный всем образ, бытовавший в устных преданиях, в поговорках и в поэзии. Об этом свидетельствует одно из самых знаменитых среди сохранившихся стихов Анакреонта, современника Феогнида.

В застольных песнях поэт прославлял пиры, где веселье не переходит в буйство, а вино лишь поднимает настроение, не доводя до безумия, свойственного скифам, но не эллинам. Приведем сначала достаточно близкий к оригиналу перевод В. Вересаева, затем хорошо известное русскому читателю вольное изложение А. С. Пушкина:

Подобный образ скифа встречается не только в греческой поэзии, но и в прозе, например, в «Законах» Платона или позднеантичного автора Афинея со ссылкой на Иеронима Родосского.

Возникшее в греческой литературе представление о скифах стало широко известно в европейской поэзии XIX в., постоянно обращавшейся к античности. Не случайно Пушкин в прекрасном переводе оды Горация к Помпею заменил образом скифа совершенно неизвестных читателю нового времени эдонов, обитавших на фракийской горе Эдоне и почитавших Вакха.

Пушкин ввел скифский образ, достаточно известный в литературных кругах его времени, в стихотворение «Друзьям» (1822 г.), которое написано после прощальной пирушки в честь знакомого офицера:

Друзья отличили поэта «почетной чашей», поднеся ему вино в самом большом из походных стаканов, вставленных один в другой. Описывая эту чашу, Пушкин отметил ее величину, способную утолить «скифскую жажду»:

В этих и других стихах Пушкина, так же как у Феогнида и Анакреонта, упоминание о скифах появляется эпизодически; оно имеет одну и ту же смысловую окраску, так что античная традиция повторяется и в оценочном, и в композиционном плане стихотворения.

С ранних лет лицейской юности и до конца жизни любимыми античными поэтами Пушкина были Гораций и Овидий. Оказавшись на юге в ссылке, Пушкин сопоставил судьбу Овидия со своей: «не славой — участью я равен был тебе». В воображении поэта оживали картины жизни римского изгнанника, оторванного от родины, друзей, находящегося в постоянной опасности набегов варваров.

Но для молодого Пушкина, «сурового славянина», «привыкшего к снегам угрюмой полуночи», природа «скифских берегов» не кажется столь суровой, как южанину Овидию.

В стихах Овидия, написанных в ссылке, наименования, связанные со Скифией и скифами, встречаются 30 раз. Они в основном относятся к обозначению места ссылки поэта, а не к племенам этого региона. В те времена скифы оставались лишь в Нижнем Поднепровье и степном Крыму, а Северо-Западное Причерноморье населяли геты и различные сарматские племена. О них Овидий неоднократно вспоминает в своих стихах. Один раз он назвал их собирательно «скифскими племенами». Но это такая же дань литературной традиции, как и наименование Скифией всего Северо-Западного и Северного Причерноморья, когда скифов там давно уже не было. Не зная истории скифов, Пушкин интуитивно уловил этот нюанс и в своем «Послании к Овидию» упомянул сынов Скифии, т. е. людей, населяющих Скифию, а не просто скифов. Точно так же, в духе античной традиции, поэт назвал северное побережье Черного моря «скифскими берегами».

В первой главе уже говорилось, что Скифия как географическое понятие, охватывающее всю Восточную Европу, перешло из античности в средневековую и новую литературу. Это отразилось в русской поэзии «серебряного века», например у Федора Сологуба:

Еще один стереотип скифа — храброго, дикого и беспощадного воина — в русской поэзии нашел наиболее полное воплощение в «Скифах» Блока. Поэма, написанная в январе 1918 г., построена на противопоставлении охваченной революцией Восточной Европы, наследницы свободолюбивых скифов, и Западной Европы, оплота старой, идущей от эллинов цивилизации.

Скифы в глазах эллинов были варварами, как, впрочем, и все остальные негреческие народы. Поэтому Блок, считая себя потомком скифов, называет в заключительных стихах свою лиру варварской.

В поэме Блока отразилось широко распространенное в науке того времени представление о скифах как о прямых предках славян. Это глубокое заблуждение, так как скифы входили в группу ираноязычных народов, что доказало исследование их имен и некоторых слов, сохраненных в античной литературе и греческих надписях, найденных при раскопках Северного Причерноморья. Скифы не были монголоидами с раскосыми глазами, что прекрасно видно на их реалистических портретах, созданных эллинами (рис. 39—44).

Какие-то элементы культуры всех народов, некогда населявших Северное Причерноморье, влились в культуру пришедших сюда славян. Отдельные, очень слабые, следы наследия скифов и сарматов ученые пытаются различить в ряде сюжетов восточнославянских сказок, в иранских именах двух языческих древнерусских богов — Хорс и Симмаргл, в некоторых мотивах народных вышивок.

Исчезая с исторической арены, народы растворялись в массе тех, кто занимал их место, так что в какой-то очень незначительной мере скифов и эллинов можно считать нашими предками. Поэтому Брюсов имел определенные основания так написать в стихотворении «Скифы»:

Если бы некогда гостем я прибыл К вам, мои отдаленные предки, — Вы собратом гордиться могли бы, Полюбили бы взор мой меткий.

В поэзии Брюсова античных образов больше, чем у других его современников. Скифам Брюсов посвятил два стихотворения, написанные в 1900 и 1916 гг. Они вдохновлены не столько древней поэзией, сколько знанием античной истории, в первую очередь Геродота, и достижениями археологии. И все же стихи о народе, «взлюбившем буйство и войну», о «пьяном пире», «о вьюге и морозе» — дань древней эллинской поэтической традиции.

В заключение остановимся еще на одном стереотипе — идеализированном образе скифа. Истоки такого представления восходят к Гомеру, назвавшему каких-то северных кочевников «справедливейшими смертными». Немалый вклад в прославление не испорченных цивилизацией скифов внесли греческие философы, которые идеализировали варварские народы, живущие якобы в согласии с природой. Наиболее ярко тенденция идеализации скифов проступает в серии сначала фольклорных, а затем литературных новелл об Анахарсисе, мудром скифе, посетившем Элладу в VI в., о чем пойдет речь в следующей главе.

В 1788 г. в Париже вышел роман аббата Жан Жака Бартелеме «Путешествие младшего Анахарсиса в Грецию». Он имел огромный успех и выдержал несколько изданий. Под влиянием этой книги один из деятелей французской революции Жан Батист Клодт изменил имя и стал называть себя Анахарсисом.

В романе рассказывалось, как в IV в. молодой скиф Анахарсис отправился в Грецию для получения образования. Бартелеме описывал памятники, науку и культуру древней Эллады, увиденные глазами пытливого варвара. Путешествие младшего Анахарсиса целиком придумано Бартелеме, но идею о поездке скифа в Грецию с целью обучения аббат почерпнул у античных авторов. Герой романа шел по стопам своего предка и тезки, жившего на два столетия раньше.

В библиотеке А. С. Пушкина был роман Бартелеме. Под его впечатлением поэт в стихотворении «К вельможе» сравнил с Анахарсисом князя Юсупова, путешествовавшего по Европе и встречавшегося там с многими выдающимися философами и писателями.

В этом стихотворении владелец роскошного подмосковного имения Архангельское, согласно античной традиции, оказывался выходцем из Скифии, а его приобщение к блестящему миру европейских столиц уподоблялось путешествию Анахарсиса в Афины и другие города Эллады.