В начале сентября Юдите улетела в Таллин на демонстрацию мод осеннего сезона. Липст попрощался с ней в пятницу. В воскресенье утром, на славу выспавшись, он решил навестить старого Крускопа. В последнее время Липст иногда захаживал к маетеру. Дверь открыла старушка.

— Доброе утро! Мастер спит еще?

— Станет он тебе спать… — недовольно бросила старушка. — В подвале дрова пилит. Чуть не с полуночи. Заходите, заходите!

— Нет, спасибо. Лучше я спущусь вниз.

— Ну, вы дорогу уже знаете.

Из черной глотки подвала дышало застоялой сыростью. Пахло плесенью, сырыми дровами и кислой капустой. В конце узкого прохода тускло светилась лампочка, двигалась черная тень и ритмично вжикала пила. Крускоп не заметил, как подошел Липст.

— Бог в помощь, — сказал он. — Дровокол не нужен?

Крускоп продолжал пилить. Лишь когда полено было перепилено, он ненадолго остановился перевести дух.

— Пока что и сам могу.

— Может, все-таки подсобить?

— Нет, нет, Тилцен, отойди, — Крускоп отмахнулся. Голос звучал строго, но в его сердитой нетерпимости слышалась просьба.

— Тут на весь год уже напилено! Разве не хватит?

Крускоп поглядел на груду дров, на Липста и кивнул:

— Может, и хватит…

Липст опустил глаза.

— Я думаю, вам надо поберечь здоровье, — смущенно заметил он.

Крускоп молча положил на козлы суковатое полено и снова стал пилить, но после нескольких движений остановился.

— Что нового на заводе?

— Всё об одном и том же спорят — переходить на две смены или нет. Начальник цеха за переход, а главный инженер не соглашается. Экспериментальные мопеды выдержали испытание — ребята изъездили на них весь Крым и Кавказ. Семь тысяч километров! Почему вы никогда не заходите на завод?

Крускоп тяжело вздохнул, поднял пилу, провел ладонью по блестящим стальным зубьям.

— Никто меня там не ждет, — помедлив, проворчал он. — Рады, что отделались от старика…

Липст покачал головой:

— Неправда!

Крускоп словно и не слышал. Торопливо и с необычным для него жаром он продолжал говорить, выбираясь из-под вороха мучительных раздумий и слов, которые и в дневном одиночестве и долгими бессонными ночами заваливали с головой и душили.

— …Знаю, как обзывали меня в цехе, как высмеивали. Знаю — сатанинская у меня натура и характер чертов. Но не могу я спокойно любоваться молодым шалопаем, который по нерадивости, по неповоротливости своей глумится над работой или калечит хороший инструмент. Вы, молодые, слишком избалованы. Все вам слишком легко дается, быстро и без усилий. Прибежите, несколько часов поработаете, потом в школу, в институт, в разные там клубы, театры, на самодеятельность. Работа для вас так, между прочим: есть — хорошо, нету — еще лучше. Но пусть мне скажут: что в мире важнее работы? Ведь человек-то, по сути дела, сам и есть то, что он создает. Только это и может он оставить после себя как ступеньку, по которой мир поднимется на сантиметр выше. Работа любви требует. Мне сдается, слишком мало у вас этой любви…

На лице Крускопа мелькнуло болезненное выражение.

— Надоело мне с вами грызться без конца. Дай, думаю, уйду, да и дело с концом. Поживу без забот. Глупости! Раньше я по вечерам валился усталый в кровать, но это была усталость от сделанной работы, приятная, сладкая. А теперь я устаю оттого, что без сна ворочаюсь в постели, и меня только совесть мучит, что день прошел и ничего не сделано…

Крускоп умолк. В канализационных трубах под потолком подвала негромко журчало и булькало. Липст смотрел на спокойный рыжеватый свет лампочки.

— А разве только каждый день надо принимать в расчет? — сказал он. — Это слишком мало! Берите побольше — годы, десятилетия. Вот тогда увидите, сколько вы сделали.

Крускоп нетерпеливо стукнул пилой.

— Нашелся утешитель! Ты лучше о себе подумай. Ты ведь точь-в-точь такой же, как и все вы, молодые, все по верхам да по верхам. Было время, играл в ящике с песком, пирожки пек, а теперь забавляешься у конвейера — собираешь велосипеды. Никакой серьезности. Жизнь для тебя этакий веселый танец — кружись, и ладно. Но когда-нибудь и ты станешь искать и прикладывать друг к другу каждый прожитый час, положишь на весы все сделанное тобой и скажешь: только-то…

Липст улыбнулся:

— Правильно! Признаюсь… Танцевать мне пока нравится больше, чем работать.

— Ну вот видишь!

— А вы в молодости не любили танцевать?

Крускоп молчал. «Чего я ему в душу лезу? — подумал Липст. — Может, только зря расстраиваю человека? Старики никогда по-настоящему не понимали молодежь. И все-таки каждый старик был когда-то молодым и делал все, что положено делать в молодости, — и плохое и хорошее. Со временем Робис будет мастером не хуже Крускопа. Даже лучше! У него будет все, что есть у Крускопа, и еще много такого, чего у Крускопа не было и быть не могло. Ведь мир не стоит на месте, а идет вперед».

Липст посмотрел на согбенную спину «аптекаря». Пила, взвизгнув, сызнова въелась в сухое полено, старик тянул ее со злобным упорством. Вторая рука крепко вцепилась растопыренными пальцами в чурбак, словно оберегая от тех, кто вздумал бы посягнуть на него.

Как же велика должна быть сила, столь крепко державшая в своей власти больного и ослабевшего Крускопа! Ему необходим был труд. Труд он любил с неослабевающей страстью, ревниво и сурово. «Конечно, может, труд — самое важное в жизни, — размышлял Липст. — Но только не сам по себе, не как угрюмая одержимость, а труд, который сделает мир прекраснее, счастливее. И в этом мире — не взыщи, милый Крускоп, — найдется место и для смеха, и для танцев, и для любви…»

— Ну хоть оттащить наверх мешок наколотых вы мне разрешите? — постояв еще, спросил Липст.

— Нет, нет, — тряс головой Крускоп. — Пускай здесь останется. Наверх ничего нести не надо. Там места нет.

— Тогда я пойду. Когда же вы зайдете на завод?

Полено перепилено. Крускоп отложил пилу, вытер лоб и, тяжело вздохнув, уселся на колоду. Это и был его ответ.

В три часа в клубе должен был состояться матч по настольному теннису с командой электротехнического завода. Противников ожидали уже с час. Но никто не появлялся.

Липст сыграл несколько партий с Румпетерисом и собрался было уже ехать домой. В коридоре он попался на глаза Угису.

— Липст, ты куда? — позвал тот.

— Домой.

— В такой чудесный денек?! — удивился Угис.

Он был в коротких спортивных штанах и красной майке, на руках кожаные велоперчатки, похожие на кондукторские в зимнее время — пальцы до половины обрезаны.

— Ты куда?

— На Псковское шоссе. Сегодня небольшая прикидка. Можешь поехать с нами. Нам как раз не хватает секундометриста.

— Кто еще едет?

— Вся команда: Казис…

— А-а, — протянул Липст. Дальше он уже не стал слушать. — Я, пожалуй, все-таки не поеду…

Угис покраснел, взглянул Липсту в глаза и нервно передернулся.

— Я тоже буду там, — произнес он твердо. — Интересы команды стоят выше. Понял?

Липст колебался. Погода действительно была прекрасная. К тому же дома его никто не ждал. Разве что мадемуазель Элерт…

— Ну, поедешь? — Угис дернул Липста за рукав.

— Я еще не обедал.

— У меня бутерброды.

— Дождь не пошел бы…

— Не растаешь! Не морочь голову, Липст. Нам нужен секундометрист.

— Ну ладно, тогда придется съездить.

— Урра! — Угис хлопнул в черные негритянские ладоши с белыми пальцами. — Ты об этом не пожалеешь!

Минут через десять из заводских ворот выезжал крытый грузовик с гоночными велосипедами и спортсменами. Липст с Угисом вскочили последними.

— Привет, Липст! — сказал Казис. — Давненько не виделись. Как дела?

— Спасибо, что интересуешься, — холодно ответил Липст. — Дела идут отлично.

— А как Юдите?

— Тоже не жалуется. Улетела в Таллин.

Казис ни о чем больше не спрашивал. Убедившись, что официальный обмен любезностями завершен, Угис наклонился к Липсту ближе:

— Юдите в Таллине?

— Да, — сказал Липст, — в служебной командировке.

— Надолго?

— В среду вернется.

— Всех куда-нибудь да командируют, — с завистью заметил Угис, — всех, кроме меня.

Казис внимательно изучал проплывающие мимо дома и стучал по коленкам.

— Первый раз еду в таком цыганском дилижансе, — Липст перевел разговор на другие рельсы. — Чего тут только нет — целая аптека, даже шины для поломанных костей…

— Шоссейные гонки не шутка, — отозвался Угис. — Всякое бывает.

Машина, нетерпеливо гудя, выскочила, наконец, за город. Кузов время от времени подпрыгивал, словно радуясь приятной прогулке.

Договорились, что Липст будет засекать время на финише. Его высадили первым. Остальные уехали дальше.

Кругом была глубокая тишина. Под тронутыми желтизной березками краснели несколько сыроежек и большой пестрый мухомор.

Липст сидел на заросшем травой откосе кювета и грелся на нежарком осеннем солнце. Все было подготовлено: на шоссе, против километрового столба, прочертили широкую белую полосу, предупредительные флажки повешены, поставлен щит с надписью «Финиш». Оставалось только ждать первых гонщиков, но они могли подъехать не ранее как через полчаса.

Время от времени мимо проносились автомашины — вдали гудение мотора напоминало комариный писк, потом все нарастало, приближалось с ревом и постепенно замирало опять. И снова воцарялась тишина.

Потом до слуха Липста донесся странный звук. Вначале было даже непонятно, откуда он шел, — Липст посмотрел на шоссе, окинул взглядом лесную опушку. Лишь позднее он сообразил взглянуть на небо — к югу длинным клином летели перелетные птицы! Смешались, опять построились и, сильно взмахивая крыльями, полетели дальше. Клин уже давно исчез, но беспокойные крики птиц все еще звучали в ушах.

Сегодня вечером в Таллине показ. Юдите, наверно, одевается и нервничает. Гуляя по незнакомому городу, возможно, она задержалась где-нибудь и теперь бежит со всех ног. Свидание с ней еще страшно далеко — пройдет понедельник, вторник, утро среды, полдень среды…

В прозрачно-голубом небе высоко-высоко плыли три белых маленьких облачка. «Они летят к Таллину. Эх, сесть бы на одно из них, — мечтал Липст, — тогда, возможно, мы еще сегодня вечером увиделись бы». Липст лежал на траве и мечтал. От ветки березы отделилась паутинка и, легкая, как дыхание, медленно полетела через шоссе.

Уткнувшееся в горизонт копье шоссе. На его острие появилась крохотная светлая точка. Липст вскочил на ноги, взял в каждую руку по секундомеру и замер у линии финиша. Точка медленно растет. Уже виден зеленый картуз — это Казис. Метрах в трехстах за ним — гонщик в красном. Вероятно, Угис. Лидер приближается в стремительном темпе. Липст видит молниеносное мелькание ног, динамичный выгиб спины. Расстояние между Казисом и полоской финиша быстро сокращается. Угис отстает.

И тут Липст замечает серую «Волгу», которая тоже быстро приближается. Громко сигналя, машина обгоняет Угиса. Съезжает на обочину и выскакивает на середину шоссе. Вот она уже за спиной у Казиса. Сигналит, гудит. Казис бросает велосипед в сторону, оглядывается, машет рукой. Машина делает зигзаг.

— Как ты едешь, идиот! — вскрикивает Липст.

Машину заносит, потом она рывком кидается вперед. Казис сворачивает на другую сторону.

Визг тормозов. Поздно! Казис вместе с велосипедом описывает в воздухе мертвую петлю и падает на черный асфальт.

Липст видит катастрофу в малейших подробностях, словно смотрит замедленную киносъемку.

Машина, виляя, мчится дальше. Она в двадцати шагах от Липста. Липст выскакивает на середину шоссе и поднимает руки. «Волгу» необходимо задержать! Любой ценой!

Сверкающей хромировкой, глухо рокочущим мотором, широко раскрытыми глазами фар машина льнет к Липсту.

— Стой! Остановись, слышишь!

В лицо Липсту ударяет горячий воздух. Широко раскрытые от ужаса глаза все ближе, ближе, ближе.

Юдите! Юдите! Неужто это твои глаза?!

Машина остановилась. Трясущейся рукой Липст распахивает дверцу. Он стоит и безмолвно смотрит. Ему надо прийти в себя. Он стоит и не может отпустить ручку дверцы.

— Вылезайте! — говорит он.

Юдите сидит на месте водителя, закрыв лицо руками. Брошенный руль держит Шумскис.

Липст бежит к Казису. Каждый шаг дается с таким трудом, будто ноги по колено вязнут в асфальте. Жив ли Казис?

Переднее колесо велосипеда цело и продолжает вращаться в торчащей кверху вилке. Рама искорежена. Из заднего колеса — крендель.

Казис силится встать. Половина лица будто содрана грязным напильником. Сквозь черноту пунцовой росой проступает кровь. Но левая рука! Главное — левая рука!

— Юдите ни при чем, — говорит Казис. — Я сам виноват. У меня, наверное, слабые нервы…

— Казис! Что с рукой?

— Ерунда! Все в порядке.

Казис хочет согнуть локоть, но вскрикивает и прикусывает губу. Подъезжает Угис.

— Что случилось? — кричит он еще издали.

— Где грузовик? Нужны бинты.

— Шина лопнула.

— А, черт! Когда надо, так его нет.

— Как тебя угораздило, Казис? — спрашивает Угис перехваченным от волнения голосом. — Здорово болит?

Липст стаскивает с себя рубаху.

— Не трепись! Рви лучше на полосы. Руку надо привязать к груди. Ну рви давай!

— Не надо было рубаху переводить, — качает головой Казис. — Хватило бы флажков.

— Можно еще туже? — спрашивает Липст.

— Тяни, Липст, тяни… Ох! Надо до больницы добраться. Тогда все будет хорошо.

Шумскис, нервно покуривая, ходит кругом машины. Ощупывает поцарапанное крыло.

— Угис! Помоги посадить Казиса в машину! командует Липст. — Только осторожно, слышишь! Сам останься, дождись остальных. И обломки убери с дороги!

Шумскис услужливо распахивает заднюю дверцу:

— Да, да, я отвезу вас. С удовольствием. Только, может, вы немного оботрете кровь? А то на сиденье останутся пятна. Их трудно вывести, — кирпично-красное лицо Шумскиса становится лимонно-бледным. — Простите, но с кровью я не могу…

— Поехали!

Шумскис послушно включает мотор.

— Липст, посади его спереди, — тихо говорит Юдите. — Я хочу сесть рядом с тобой.

— Сиди, где сидишь.

— Спереди Казису будет удобнее.

— Поезжайте! Ну чего вы еще ждете?

Казис полулежит наискосок на заднем сиденье. Глаза закрыты. Под кожей щек шевелятся желваки мускулов.

— Мне очень неприятно, — не может успокоиться Юдите, — но это просто несчастный случай…

— Действительно, несчастный случай… — мрачно соглашается Липст. — Сшибла бы другого, как все было бы хорошо!

— Я сама не знаю, что со мной стряслось. Вдруг смотрю: знакомый человек мне рукой машет. Это получилось так неожиданно. Я ведь не первый раз еду…

— Охотно верю. Надо полагать, не первый раз.

Юдите виновато улыбается:

— Ну, не будь таким злым, Липст!

Липст смотрит на Юдите и молчит.

— Липст, слышишь…

Юдите перегнулась через спинку переднего сиденья.

— Казис, вы сердитесь на меня?

— Оставь Казиса в покое, — говорит Липст.

— Показ в Таллине прошел очень быстро. Я хотела послать тебе телеграмму, — Юдите обращается к Липсту, но смотрит на Шумскиса.

Липст отворачивается.

— Липст, я с тобой разговариваю…

— Напрасно стараешься.

Казис приоткрывает глаза:

— Где мы сейчас?

— Езжайте быстрей! — ударяет кулаком по передней спинке Липст.

Сигарета во рту Шумскиса дрожит и роняет пепел.

— Девяносто! — говорит он. — Сейчас начнется город. Я боюсь…

Встретив в зеркале взгляд Липста, Шумскис наклоняется ближе к рулю и жмет на газ.

Город. Первые светофоры. Зеленый и красный свет. Остановки и черепаший ход вперед.

— Я надеюсь, мы договоримся по-тихому, — говорит Шумскис. — Вмешается милиция, начнутся допросы, суды. Я вас очень прошу! Неприятностей хватит для всех. И больше всего, конечно, для Юдите, главной виновницы…

Машина останавливается у ворот больницы. Шумскис берет Липста за руку.

— Так договоримся, а? Скажете, мол, произошел несчастный случай. Я вас очень прошу! Я за все заплачу. Только давайте без скандала. Знаете, на работе и… дома опять же…

Шумскис крепко держит Липста за руку и смотрит на него глазами тонущей собаки.

— Я за все, за все заплачу, до последней копейки…

— Откройте дверцу, — говорит Липст и поворачивается к нему спиной.

Липст идет. Где-то неподалеку пересвистываются паровозы. Мимо спешат люди с чемоданами и узлами, толкаются, что-то говорят. Загрохотав предохранительной решеткой, круто обрывает бег трамвай. Вагоновожатый высовывается с площадки и грозит Липсту кулаком. В белой коляске ревет младенец. Двое идут, взявшись за руки, и заглядывают друг другу в глаза. Свистит милиционер. Сопит лохматый пес в наморднике.

Липст постепенно замедляет шаг. Что это за улица и куда она выходит? А впрочем, какая разница! Где-то позади осталась больница, бредовая поездка в одной машине с Юдите, с Казисом, с Шумскисом. Впереди — ничего. И странно, что в небе еще светит солнце, спешат, смеются люди, смотрят друг другу в глаза, уезжают в далекие города. Как будто все в порядке, будто ничего и не произошло. Липст озирается по сторонам с грустным недоумением.

«А я сам? Как упавшие на пол часы. Потрясешь — колесики крутятся, механизм даже тикает. Но какой от этого толк, если главная ось обломилась?»

Липст останавливается. Мысли перемешиваются со жгучей горечью, которая заполнила пустоту в груди, подступает к горлу, давит на веки. Хватит думать! Довольно!

Липст идет к ближайшей скамейке и садится. «На сегодня хватит! Подумаю завтра, на свежую голову». Он закрывает глаза и сидит, не дыша, только прислушивается к тысячеголосому говору города, шуму моторов, смеху и вздохам прохожих, к обрывкам разговоров, к беспорядочным звукам смешавшейся с ветром музыки. Но за всем этим Липст даже с закрытыми глазами видит Юдите. Он слышит сказанное тихим шепотом: «До свидания!» — и тут же вспоминает, что полчаса назад расстался с Юдите, не простившись.

Свистнула электричка, и перед мысленным взором Липста возникло вспененное море у берега.

— Кому сливочный пломбир, пожалуйста! — выкрикивает старческий голос.

«Любимое мороженое Юдите», — думает Липст.

Словно ножом полоснул скрипучий голос из приемника в такси:

Липст вскакивает. Щемящая боль гонит прочь. Он быстро идет дальше — безразлично куда, только бы дальше. «А я так верил тебе…»

Люди спешат, разговаривают, смеются. Липст бежит через улицу. Визжат автомобильные тормоза. «Я был таким же слепым, как Угис…» Он идет дальше.

— «Смейся, паяц…» — орет ему вдогонку репродуктор.

— Сливочный пломбир, сливочный пломбир! — не отстают от Липста выкрики мороженщицы, словно они прилипли к его подметкам.

— До свидания… — слышится девичий шепот.

Липст стоит в оцепенении перед пестрой кинорекламой.

«Со среды смотрите на экранах…»

Его пронизывает леденящий душу холод. «Среда, — думает он. — Странно! В мире по-прежнему есть понедельники, вторники, среды… Только нет больше Юдите…»

— Липст, Липст!

Липст оглядывается. Это Угис. И каким-то непостижимым образом тут же оказываются и больничные ворота.

— Я хотел к Казису, а меня не пускают. Давно не попадался такой болван сторож!

Угис заезжал домой переодеться. На нем выходной костюм. Белоснежная сорочка. Волосы смочены и приглажены, однако они уже готовы по обыкновению стать торчком. Лицо раскраснелось от быстрой ходьбы.

— Завтра, Угис! Сейчас Казису нужен покой.

Угис слушал, моргая белыми ресницами.

— Ему очень плохо? — спросил он немного погодя.

Липст пожал плечами.

— Как тебе сказать — трещина в затылке, левая рука в двух местах переломлена.

— Тогда еще не так страшно! Когда я увидел, как он полетел… Ей-богу, могло быть куда хуже… И это все она натворила?..

Липст смотрит Угису в глаза.

— …Ну, та размалеванная кукла, Угис попытался жестами изобразить прическу Юдите.

«Он издевается надо мной, — подумал в первый момент Липст и тут же спохватился. — Угис не знаком с Юдите, раньше никогда ее не видел…»

— Она тебе показалась такой уродиной? — спросил Липст.

— Паскуда первый сорт! Пока ты связывал кости Казису, она охорашивала прическу.

Липст молчал.

— Да и какая порядочная девушка будет раскатывать с таким стариком? Думаешь, это был ее отец?

Липст сделал неопределенное движение головой.

— Благодарю тебя за откровенность, — проговорил он наконец. — Я, наверно, забыл вас познакомить. Это была Юдите…

— Что ты сказал? — Угис подступил ближе. — Липст! Что ты говоришь? Не может быть! Скажи, что это неправда!

— Если бы я знал, что правда, а что неправда…

— По одной прическе нельзя судить о человеке. Ты ее знаешь лучше. Гораздо лучше. Поди знай, что за старик был. Может, товарищ по работе или… В Таллине мог случайно оказаться кто-нибудь из Риги…

— Не будем больше говорить об этом.

Угис схватился за голову и зажмурил глаза.

— Нет, нет! Тут какое-то недоразумение! Поверь мне. Я беру все свои слова обратно. Забудь все, что я тут наболтал.

— Казису от этого не легче.

— Казису нет… Тебе.

— Мне тоже, — сказал Липст.

Угис воздел руки к небу.

— Но ты же любишь ее! — воскликнул он. — Если любишь, надо верить!

Оба долго молчат. Липст машинально двинулся вперед. Угис за ним. Они идут рядом и думают каждый о своем.

— Послушай, Липст…

— Ну?

— Разве любовь обязательно должна быть счастливой? И несчастная любовь может быть красива. Если твое чувство настоящее и большое, никто не может отнять его у тебя или принизить. Раньше она ни о чем не знала, теперь не хочет ничего знать. Но ведь я‑то все равно люблю. Может, еще больше.

Липст взял Угиса за руку.

— О ком ты говоришь? Ты все еще любишь Вию?

Угис улыбнулся.

— Разве может быть иначе?

— Даже несмотря на то, что через месяц у них с Казисом свадьба?

— Это ничего не меняет.

Липст вздохнул:

— Извини меня, но ты не в своем уме.

Но почему-то вдруг стало легче на душе.

— Да, — проговорил Угис. — Тут я ничего не могу поделать. Да!