3 апреля 1940 года было для Липста знаменательной датой — в этот день он появился на свет. Сразу же Липст обнаружил и нетерпеливую натуру — вопреки всем расчетам его появление состоялось на две недели раньше первоначально намеченного срока. Это, казалось бы, незначительное арифметическое отклонение едва не стоило Липсту жизни.
Он родился в машине «Скорой помощи» по дороге к Первой городской больнице. Хилый краснокожий младенец вызывал большие сомнения у медиков касательно его дальнейшего существования на белом свете. Только родители ни на минуту не теряли уверенности, что сын будет жить. Он должен был жить! Маргриете Тилцен шел уже сорок второй год, и она отлично понимала, что Липст не только ее первый, но и последний ребенок.
О начальном периоде своей жизни у Липста, естественно, никаких воспоминаний не сохранилось, все это он узнал гораздо позднее. Собственные воспоминания Липста начинались со времен эвакуации. Он с матерью жил в деревеньке, затерянной в снегах Кировской области: маленькое оконце в шесть стеклышек, за ним белая равнина. На ногах у Липста валенки, громадные, как корабли, ходить в них он не может — поковыляет, поковыляет и падает… Липст прекрасно помнит долгое путешествие обратно в Латвию весной сорок пятого года: звон станционного колокола, встречные эшелоны с войсками, радостные лица, нескончаемые песни и пляски, цветы, воткнутые прямо в стволы пушек, слезы матери…
Липсту всегда казалось, что время движется слишком медленно. Он жил вечным ожиданием: «Когда вырасту большой…» На дворе Липст был самым маленьким и потому никак не мог дождаться, когда у него, наконец, будет достаточно сил, чтобы отплатить обидчикам. Летом он нетерпеливо ждал школьных занятий, а как только садился за книжки, сразу начинал ждать зимних каникул. Потом ждал лета, а потом — снова осень, школу.
С годами многое изменялось. На месте уже достигнутых целей у голубого горизонта будущего возникали все новые и новые. И все, что делал Липст теперь, казалось лишь маленьким разбегом перед чем-то большим и значительным, что наступит когда-нибудь позднее.
Из хилого мальчугана Липст давно уже вытянулся в стройного юношу, но это старое: «Когда вырасту большим…» — по-прежнему таилось где-то в глубине сознания. С нетерпением он ожидал восемнадцатый день рождения — день, когда должна была рухнуть стена, которая официально отгораживала от «больших». Липста всякий раз коробило, когда мастер после шести часов работы подходил и говорил ему:
— Теперь ступай домой.
В его ушах это звучало иначе:
«Теперь, сынок, иди-ка ты спать! Мал еще…» — «Почему другие еще не ложатся?» — «Другие — взрослые…»
Липст воспринимал это как обиду. Он чувствовал в себе достаточно сил, чтобы сунуть головой в мешок многих из тех, кто обзывал его мальчишкой. Как и многие его ровесники, он считал молодость несчастьем и охотно украл бы для себя несколько лишних лет. Всего несколько, чтобы сравняться с Казисом или Робисом. Ну хотя бы два года, чтобы ему исполнилось столько же, сколько Юдите, — двадцать!
Однако годы не спешили к нему. Прожитые дни падали в чашу вечности редкими каплями, словно им и дела не было до жажды Липста.
И, наконец, долгожданный день настал! Проснувшись утром, Липст увидел на столе подарок матери и снова закрыл глаза, чтобы ненадолго предаться раздумьям: «Сегодня мне стукнуло восемнадцать! Это уже кое-что значит. Обычное серое утро… А мне оно распахивает ворота в большой, настоящий мир! Ближе к Юдите! Ближе к тому, что суждено свершить. Что это будет? Этого я в данный момент сказать себе не могу. Ничего, я еще найду великую цель. И тогда… тогда, Юдите, начнется настоящая жизнь. Вот тогда ты увидишь…»
Липст выпрыгнул из постели на середину комнаты и раскинул руки. Это было утро его восемнадцатого дня рождения.
Угис встретился с Липстом у раздевалки. От растерянности Сперлинь молча развел руками и заморгал.
— С ума сойти, — сказал он, — ну, прямо с ума сойти! Забыл дома!
— Что забыл?
— Подарок! Вчера вечером завернул в бумагу, положил на стол, чтоб был под рукой, а утром проспал и дунул бегом… Ну, так хоть поздравляю тебя со знаменательной датой!
— Ах, вон ты про что! — Липст сделал небрежный жест рукой. — Нашел из-за чего расстраиваться. Что нового?
— Новостей по горло, — Угис иллюстрировал их количество соответствующим жестом. — Знаешь, кто будет вместо Крускопа? Робис!
— Старая костяная пила просидит здесь еще десять лет. Говорили, уйдет еще с первого.
Угис затряс головой.
— Из надежных источников: сегодня Крускоп последний день на заводе!
Угис осекся на полуслове и, не в силах сдержать улыбку, прикусил губу. Он старался сделать вид, будто ничего не произошло, однако ведь ясно, что со своего места Угис заметил какой-то подвох, замышляемый за спиной Липста. Тот хотел оглянуться, но опоздал. Его уже усадили на стул. Лес рук подкидывал его вместе со стулом к потолку, ловил и подбрасывал снова.
— Ура! Да здравствует новорожденный! Ура! Ура! Ура!
— Хватит! Ну, хватит же, — пытался вырваться Липст. — Лампу не разбейте! Не пробейте мной потолок!
Восторженные поздравители подкидывают Липста еще выше. На вожделенную твердь пола он возвращается взболтанный, как молочный коктейль.
— Вы, наверно, хотите, чтобы я получил бюллетень в подарок, — сказал Липст, заправляя рубаху в штаны.
— Мы только проверили, достаточно ли в тебе веса для совершеннолетия.
Откуда-то вынырнула Клара. В руке у нее желтые тюльпаны.
— Ах, Липстик, я и не знала, что вы так молоды! Поздравляю, поздравляю!
— Я с удовольствием поменялся бы с вами возрастом, — ответил Липст с церемонным поклоном. Он подозрительно покосился на тюльпаны и почесал за ухом.
— Это мне?
— Нет, Липстик, вам только один. Пожалуйста! Весь букет получите, когда пойдете на пенсию.
— Поздравляю, Липст, — сказал Робис серьезно. Он выглядел бледным и невыспавшимся. Торопливо пожал Липсту руку, как-то смущенно отвернулся, бросил в урну недокуренную сигарету и пошел в цех. Несколькими шагами дальше стояли Ия и Вия. Они дождались, пока Робис ушел, и подошли к Липсту.
— Поздравляю, Липст. — Ия задумчиво покусывала нижнюю губу.
— Спасибо! Как ваши дела?
— Изумительно, — сказала Вия.
— Прекрасней некуда, — вторила ей Ия.
У двери цеха Ия случайно столкнулась с Робисом. Но они смотрели в разные стороны, как бы не замечая друг друга.
Липст тоже пошел в цех. Тюльпан он воткнул в петлицу спецовки. Со стороны это выглядело довольно забавно. Цветок крупный и красивый. И главное — подаренный. Липст притянул петлицу с тюльпаном к носу — пахнет! Впервые Липст видел душистый тюльпан.
Из стеклянной конторки вышел мастер. Липст хотел быстро пройти мимо, но взоры их встретились. Для щучьего взгляда «аптекаря» желтый тюльпан на груди Липста все равно что блесна. Вцепился и не отпускает. Острая козлиная бородка и худые щеки приходят в движение, словно Крускоп что-то жует.
— Доброе утро, мастер! — сказал Липст.
«Аптекарь» степенно кивнул головой.
— С сегодняшнего дня начнешь работать по восемь часов?
— По восемь, мастер.
Бороденка Крускопа замерла.
— Чему ты, Тилцен, улыбаешься? — негромко спросил он.
— Сегодня у Липста день рождения, — не выдержал Угис.
— Да. С сегодняшнего дня начну работать по восемь часов, — повторил Липст.
— Это дело серьезное, — проворчал «аптекарь». — Проработать восемь часов — не цветок в петлицу воткнуть.
Крускоп опустил голову, подержался за грудь и пошел в дальний конец цеха. Липст, ухмыляясь, поглядел мастеру вслед.
— Не обижайся. — Угис смущенно взял Липста за руку. — Считай, что это было его поздравлением.
— Нет, прощанием, — усмехнулся Липст.
За окном распевают птицы. Их ликующий весенний щебет проникает через стекла, через стены, смешивается с человеческими голосами, звоном металла, гудением моторов и десятками других шумов — и все же не растворяется в них. Рвется серая пелена облаков, и солнце тотчас расписывает светлыми узорами пол, конвейер, стены. «Это цветы стали, — думает Липст. — Нежные и зыбкие, как мимозы. Их не сыскать ни на одном лугу, ни в одном лесу, они цветут только здесь — в этом саду металла и техники».
— Вия сегодня в новом платье, — Угис вытянул шею, глядя поверх широкой спины Крамкулана.
— Ия? — обернулся Липст.
— Вия.
— Ия сегодня какая-то странная. И Робис тоже.
— Ой! — Угис схватился за голову. — Я не успел тебе раньше рассказать. Семейная катастрофа! Началось вчера вечером. И, знаешь, из-за чего? Из-за блинов. Ты понимаешь?
— Нет, — покачал головой Липст.
— Я тоже… А виноват Робис. У него в сознании еще сохранились пережитки феодализма.
Клара дернула Липста за рукав.
— В обеденный перерыв будет маленькое собрание. Вы не сказали бы Крускопу на прощание несколько теплых слов?
— Нет уж, спасибо, — засмеялся Липст. — Из меня, пожалуй, никакого тепла не выжать. Когда я разговариваю с мастером, у меня пятки примерзают к полу.
Часом позже у конвейера неожиданно вспыхнул скандал. По правде говоря, Липст еще раньше заметил: Угис то и дело поглядывает на руки Крамкулана, ничего не говорит, но сопровождает каждый поворот отвертки сердитым кряканьем.
Вдруг Угис отбросил отвертку и вскочил:
— Крамкулан! Если не станешь затягивать болты до конца, я не буду ставить зубчатки! Что хочешь делай, а брака не пропущу!
Как и все миролюбивые люди, не привыкшие ссориться, Угис от волнения кричит. Голос дрожит и звучит по меньшей мере на две октавы выше обычного.
— Ну, что случилось? Чего ты разоряешься? — поднял голову Крамкулан.
— А то, что ты портач! Полюбуйся! Разве на таких соплях можно закрепить зубчатку как следует? Ведь все болтается!
Лента конвейера неумолимо движется. Рама с небрежно закрепленной Крамкуланом кареткой уже давно вошла на участок Угиса, однако Сперлинь не ставит зубчатое колесо, и Липсту остается только разводить руками — если нет зубчатки, цепь некуда надевать. Это и послужило началом всей заварухе.
— Угис, чего ты дурака валяешь! — закричала Клара — Совсем обалдел? Я вот скажу мастеру!
— Пожалуйста, говори! — Угис скрестил руки на груди и, сверкая горящими ушами, независимо прошелся взад-вперед у рабочего места.
— Ты вредитель! — разозленный Крамкулан поднес отвертку к самому носу Угиса. — Тебя отдадут под суд!
— Брак пропускать не буду!
— Ты не техконтроль!
— Не хватало еще, чтобы всякую дрянь доводить до техконтроля. Бери и исправляй!
— Я вот тебя самого сейчас исправлю! — Крамкулан угрожающе замахнулся здоровенным веснушчатым кулаком.
Роковой велосипед тем временем дошел до Клары. Несколько мгновений Клара растерянно озиралась, затем беспомощно всплеснула руками и побежала к Угису.
— Товарищ Сперлинь, кончайте валять дурака! Питерис, что тут у вас такое?
— Угис не валяет дурака, — вмешался Липст. — Угис прав. Крамкулан не дотягивает болты.
— Я не знаю, чего эта вошь привязалась… — вылупил глаза Крамкулан и презрительно пожал плечами. — Эй, дохлятина, я последний раз спрашиваю, будешь ставить зубчатку?
— Пока не исправишь брак, не буду!
Мимо Угиса один за другим медленно проплыли еще два велосипеда, не укомплектованные его деталями. Спокойно текущую реку конвейера они запрудили, как затопленные поперек фарватера суда. Вокруг спорщиков собирались сочувствующие и любопытные.
— Что у вас здесь? Почему прекратили сборку?
— Остановите конвейер!
— Ну сейчас заварится каша!..
— Надо мастера звать!
Будь мастер в цехе, он и без особого приглашения уже давно появился бы у конвейера. Но Крускоп куда-то вышел.
— Робис, ступай ты. Погляди, что там у них. Давай, Робис, сходи!
Робис нехотя пошел вперед. Сегодня Робиса не узнать.
— В чем дело? — спросил он Угиса.
— Сперлинь саботажник, — постарался перехватить инициативу Крамкулан. — У меня все сделано во! На большой.
— Кто Сперлиня не знает! — презрительно скривилась Клара. — Трепач и шизофреник.
Липст не мог равнодушно слушать такое.
— Угис прав! — крикнул он. — А Крамкулан портачит!
— В чем дело? — тихо повторил Робис.
— Крамкулан надеется, что я скрою его брак, — Угис воинственно поправил очки. — Он хочет, чтобы я ставил зубчатку, и тогда брака уже не заметить. А я не стану этого делать! Для жульничества пускай поищет другого.
Робис бросил взгляд на злосчастную каретку.
— Доверни! — кивнул Крамкулану Робис. — Нашли из-за чего торговаться.
— Это я должен довернуть? — вытаращил глаза Крамкулан.
— А кто же еще? Сам видишь — головки болтов торчат из потая наружу.
Крамкулан посмотрел исподлобья на Угиса, на Робиса, потом на Клару.
— А я не стану доворачивать. И мотайте отсюда! Нашлись командиры!
— Довернешь! — сказал Робис.
— Факт, довернешь, — поддакнул Липст. — И чего уперся как баран!
— Кончайте там живее! — нетерпеливо крикнул кто-то с конца конвейера. — Сейчас Крускоп нагрянет.
— Все вы одна шайка! — злился Крамкулан.
Несколько мгновений он еще стоял, вызывающе подавшись вперед, потом сник, опустил голову и стал чистить ладонью брюки.
— Ну, где довернуть? — спросил он. — Ну, покажите, покажите…
— Я покажу, не беспокойся, — сказал Угис и, прихватив три зубчатки, пошел вслед за Крамкуланом.
Через некоторое время в цех вернулся Крускоп, но все были уже снова на своих местах. От недавнего затора в потоке конвейера не осталось и следа. Монотонно гудят электромоторы, волнами перекатывается шум работы, словно тростник на ветру, шелестит бумажная обертка рам.
Крускоп подозрительно огляделся, посмотрел на указатель готовой продукции и направился к Робису.
— Случилось что-нибудь? — спросил он. — Слышал, вроде искали тут меня.
Робис пожал плечами.
— Не может быть. Все в наилучшем порядке…
Крускоп дошел до Угиса.
— Звал меня кто-нибудь?
— Впервые слышу.
Крускоп двинулся дальше. Угис подмигнул Липсту.
— И кто бы это мог звать Крускопа? Эй, Крамкулан, уж не ты ли звал его?
Крамкулан исподлобья посмотрел на него.
— Я вам, подлецы, еще покажу, — проворчал он. — Жабы чертовы…
Сразу же после гудка на обед в цех пришли Мерпелис, парторг Шапар и Аболина — председатель завкома. Пока ставили стол президиума и вносили стулья, подошел и заместитель директора Жуковский.
— Ну, вроде бы все собрались, — заговорил Мерпелис. — Можно, пожалуй, начинать?
— Подождите, подождите, — мужеподобная Аболина медленно и грузно, словно орудийная башня линкора, повернулась и обозрела присутствующих. — А где же сам Крускоп?
— Чудно́, — заметил Шапар. — Я ведь только что видел Криша. Ребята, ну-ка разыщите его!
Крускоп сидел в стеклянной конурке. Как и обычно, в это время дня он преспокойно жевал бутерброды, запивая чаем из самодельного термоса. Как и обычно, перед ним была расстелена белая салфетка. И, как обычно, за едой он читал газету.
— Извините, пожалуйста, товарищ Крускоп, — Клара стояла в двери, робко потупив глаза. — В связи с вашим уходом на пенсию мы хотели бы попросить…
— О чем попросить? — перебил Крускоп. — Чтобы поскорее убирался отсюда?
— Боже ты мой, да с чего вы взяли?! — всплеснула руками Клара. — Народ хочет попрощаться с вами. Начальство пришло. Зачем вы так шутите?
Крускоп сидел, вцепившись руками в край стола.
— Мне ваши жалостные речи не нужны.
Сломить упрямство Крускопа удалось только совместными усилиями Шапара и Аболиной. Первый брал настойчивостью и шутками, вторая — силой. Аболина обняла Крускопа и постепенно вытолкала за порог.
— Только давайте покороче и побыстрей, — предупредил Крускоп.
Прощание получилось суховатым. Присесть Крускоп наотрез отказался, все время нетерпеливо смотрел на часы и метал укоризненные взгляды на выступающих. Когда же он слышал в свой адрес похвалу, лицо его делалось совсем унылым.
Красноречие быстро иссякло. Молодежь в задних рядах принялась со скуки болтать и переходить с места на место.
— …Как маленькие винтики и заклепки в этот асфальтовый пол, втоптаны несчетные дни вашей трудовой жизни…
Пожилые работницы в первом ряду вытащили носовые платки принялись громко сморкаться.
— …Мы выдадим вам, товарищ Крускоп, почетный пропуск. Если вам когда-нибудь вдруг станет скучно, приходите и помогите нам своим многолетним опытом. Мы вас никогда не забудем…
Крускоп раздраженно махнул рукой.
— …Семьдесят лет? Ерунда. Мы верим, вы проживете вдвое больше…
— Кто еще хочет высказаться? — Клара, ребром приложив ладонь ко рту, довольно громко обратилась к тем, кто стоял подальше.
— …Вы работали здесь еще в то время, когда многих из нас даже не было на свете…
— Ха, ха, ха! — донесся смех из последнего ряда.
Заместитель директора от имени заводоуправления вручил Крускопу набор рыболовных принадлежностей. От рабочих сборочного Клара преподнесла букет тюльпанов.
Липсту показалось, что, принимая цветы, Крускоп посмотрел на него. Тюльпан, торчавший из петлицы Липста, был точно такого же оттенка, что и у тех, которые Крускоп неловко взял из рук Клары и положил на стол.
— И вот еще книга, — добавила Клара. — От драмкружка.
Крускоп в первый раз улыбнулся, но, взглянув на черную обложку, снова насупился:
— Ремарк… «Время жить и время умирать»… — покачал он головой. — Спасибо… Очень подходящая книжка…
Наступило неловкое молчание. Сзади опять кто-то засмеялся.
— Спасибо, — сказал Крускоп. — Благодарю. Ну довольно, пора кончать. Людям надо еще пообедать.
Он повернулся и пошел в конторку, постепенно ускоряя шаг.
Несколько молодых парней, гикая, выбежали из цеха. Липст стоял и смотрел на дверь стеклянной конторки Крускопа.
Послеобеденная часть смены прошла незаметно. В обычное время пришел Саша Фрейборн и хотел занять место Липста. Он был весьма удивлен известием о том, что стал «безработным».
— Сочувствую тебе, — хлопнул Липста по плечу Фрейборн. — Миновали золотые денечки.
— Ничего, — со смехом сказал Липст. — Я не побегу за ними вдогонку. А ты что теперь будешь делать?
— Я? Пожалуй, обратно на склад вернусь. Там столько работы, что и рехнуться недолго.
Перед тем как уйти, Саша наклонился и понюхал тюльпан Липста. Липст, в свою очередь, насладился ароматом «Московской особой». Вчера у Саши была получка. У него начался период веселья.
Липст горделиво огляделся по сторонам. Обратил ли Робис внимание на то, что Липст сегодня работает восемь часов? А Ия с Вией, Крамкулан, Клара — они заметили это?
«Теперь мы все равны», — подумал Липст, вспомнив услышанную где-то фразу о том, что лишь равные обязанности предоставляют равные права. Конечно, работать шесть часов было не так уж плохо. Но эта поблажка так унижала его!
В отличие от других цехов, где работа стихала постепенно, в сборочном она обрывалась внезапно. Конвейер прекращал бег, как резко заторможенный автомобиль. Вместо визга тормозов гудела сирена. И сразу слышались все звуки, незаметные во время работы: тихо пели вентиляторы, стучали по асфальтовому полу каблуки, скрипели двери. Наскоро прибрав рабочие места, люди устремлялись в раздевалку. Цех быстро пустел и стихал, как театральный зал после спектакля.
Угис стремглав умчался на дополнительную консультацию по алгебре. Крамкулан с особой тщательностью и терпением укладывал оставшиеся детали, пока Клара нагляделась в зеркало и намазала губы. Ия ушла вместе с Вией. Робис немного задержался.
Липст вспомнил, как Крускоп впервые втолкнул его в цех словно слепого щенка. Тогда Липста больше всего поразил яркий свет и специфический запах. Липст окинул взглядом помещение — неужели здесь было так светло? Вроде бы ничего особенного. Липст принюхался — никакого специфического запаха он тоже не ощутил. Все здесь давно стало близким и милым, как лицо матери. Мы уже не видим, красиво оно или некрасиво, не замечаем, прибавилось ли на лбу морщин или их все столько же.
Липст не торопился. Он вытер руки и заметил, что остался в цехе последним. Волна голосов и шума из раздевалки уплывала все дальше, дошла до лестницы, схлынула во двор и покатилась к воротам. А в цехе тишина, слышно, как пролетает муха.
«Словно в летний полдень в лесу», — подумал Липст и вдруг вздрогнул. В нескольких шагах от него стоял Крускоп!
«Аптекарь»… Старый живодер… Плешивый дьявол… У Липста мурашки пробежали по спине. Затаив дыхание он с перепугу пятился подальше от такого соседства, пока мастер его не заметил.
Нет, это был не тот Крускоп, которого знал Липст. Внешнее сходство не могло заслонить разительного отличия, которое он видел все отчетливее. Этот Крускоп был немощным, сгорбившимся старичком с поникшей головой. Одной рукой он прижимал к груди рыболовные принадлежности и увядшие тюльпаны, под мышкой зажата злополучная книга. Другая рука с растопыренными пальцами словно ощупывала умолкшие моторы, замерший конвейер, потолок и стены, окна и пол. Глаза он зажмурил, и потому лицо и лоб стянуло множество морщин, и все же из-под дряблых век пробивались слезы, катились по щекам и падали на цветы, на обложку книги.
Каким старым выглядел сейчас Крускоп! Как желта и прозрачна его кожа! И тощая шея — как предательски вздрагивает она в слишком просторном вороте рубахи!..
Раньше Липст всего этого не замечал. Ему и в голову не приходило, что и у Крускопа иногда может болеть сердце, что у «аптекаря» может быть тяжело на душе.
В груди Липста что-то сдвинулось с привычного места и распалось. Он почувствовал себя виноватым, ему было жаль Крускопа. Вся неприязнь к мастеру — сущий вздор. Глупое ребячество!
С громким лязгом со штабеля свалился грязевой щиток. Липст машинально посмотрел на пол и, когда поднимал взгляд, встретился глазами с Крускопом. Он и мастер стояли друг против друга, одни во всем громадном цехе, в безмолвной тишине.
«Хоть бы он отругал меня, что ли, — подумал Липст, — хоть отругал бы на чем свет стоит, как никогда раньше не ругал».
Но Крускоп достал носовой платок, высморкался, вытер щеки и ничего не сказал.
— Вы домой? — услышал Липст свой голос. Он показался ему чужим и нелепым. И вопрос тоже был нелепый.
— Домой? — Крускоп не спешил с ответом. — В постель… Дом у меня был тут.
Липст опустил голову.
— А ты-то чего в пол уставился? Ты завтра опять будешь расхаживать здесь! — Крускоп сердито притопнул ногой.
На книге — сырое пятно. Крускоп забарабанил пальцами по влажному переплету, затем повернул книжку сухой стороной наружу.
— Еще годик-другой я бы поработал, — сказал он, — да астма у меня. Заела совсем…
— Вам полечиться бы. Может, в больницу надо…
— Ты меня не учи. Я и сам знаю, что мне делать. Вы, молодые, больно умны стали. Все вам кажется легко и просто… Другой раз прямо зло берет…
— Мне очень жаль.
— А чего тебе жалеть-то? Это мне жаль. Я, когда молодой был, мастеру сапоги чистил и плевки за ним подтирал.
— Вам отдохнуть надо. Вы это заслужили.
— Что значит отдыхать, если не надо больше работать?
— Вы еще будете работать. У вас почетный пропуск. Можете каждый день приходить.
— Приходить и у других под ногами мешаться. Нет, я теперь стану рыбку удить.
Крускоп смолк. Рука с удочкой опускалась, будто тонкая бамбуковая трость становилась с каждой минутой все тяжелее.
Тишина. Хриплое дыхание Крускопа. За окном щебечут птицы. На дворе рычат моторы автомобилей, трещат мотоциклы. Беспечный тенорок заводит:
Крускоп встрепенулся.
— А ты чего домой не идешь? — он сердито посмотрел на Липста и опять стал старым «аптекарем». — Ты чего тут стоишь? У самого день рождения.
— Я уже иду, — Липсту хотелось сказать старику что-то очень теплое, сердечное, но он почувствовал, что момент упущен, и, возможно, навсегда.
Мастер удалялся тихими, осторожными шагами, и казалось, подметки его ботинок нежно целовали дочерна замасленный пол цеха. Видно, крепко сроднились они друг с другом — черный асфальтовый пол и старый Крускоп, который, наверно, не пожелал бы себе иного надгробья, чем кусок этого асфальта.
У Липста защемило в груди. «Старый, славный «аптекарь», — подумалось ему. — Каково будет мне, когда через много лет и я должен буду уходить отсюда? Неужели и я заплачу тоже? — Липст огляделся вокруг. — Я. бы и сейчас, наверно, разревелся…»
Липст пошел вслед за Крускопом. Казалось, что и его уже связывают с черным полом цеха какие-то таинственные неразрывные узы. Ему предстояло сюда возвращаться изо дня в день. Завтра и послезавтра, всегда. Волшебный пол, который вбирал в себя каждый трудовой шаг, исподволь и незаметно заставлял полюбить себя и под конец предъявлял человеку всю его жизнь, словно вексель, и говорил: «Ты мой!»
«А ведь пришел я сюда вроде бы невзначай, — думал Липст. — Чтобы заработать на модное пальто, на велюровую шляпу…»
Часы показывали двадцать минут восьмого. Юдите все еще не было.
«На следующем троллейбусе она обязательно приедет», — решил Липст и, коротая время, еще раз отсчитал девяносто семь шагов до толстой афишной тумбы.
Солнце опустилось за крыши домов, но приятное тепло дня не хотело покидать город. Небо еще светилось прозрачной, легкой голубизной. Улицы полны шумного народа. Одни по привычке еще кутаются в шубы и зимние шапки. Другие уже переоделись в светлые плащи и ходят с непокрытой головой. Ядреный весенний воздух, точно проворный кот, залезал на самые сумрачные чердаки и, казалось, всем что-то сулил.
Но и следующий троллейбус не привез Юдите. Стрелка на часах бойко завершила круг. «Придет, — Липст не очень беспокоился, — она должна прийти. Немного позже или раньше — какая разница?»
Они виделись позавчера. Юдите знала, что у Липста сегодня день рождения, и сама напросилась к нему в гости.
«Ты только встреть меня в семь у троллейбуса», — предупредила она… Ушел восьмой, девятый, десятый троллейбусы.
«Ну, получит она у меня по шее, — злился Липст, шаря в поисках мелочи по карманам. — Сейчас позвоню. Юдите наверняка еще не вышла из дому…»
Ближайший автомат через улицу. Сперва Липсту показалось, что он попал не туда: в трубке раздался незнакомый женский голос.
— Да-а… Я слушаю.
— Это квартира Жигуров? — спросил Липст на всякий случай. — Можно Юдите?
— Вы просите Юдите?.. Ах, это вы, молодой человек!.. — незнакомый голос преисполнился любезности. Липсту и во сне не приснилось бы, что мать Юдите может так ласково с ним разговаривать. — Как удачно вы позвонили! Будьте любезны, придите сейчас к нам.
— А вы не попросили бы Юдите к телефону?
— Это получилось так неожиданно… По телефону я ничего не могу вам рассказать. Зайдите, пожалуйста. Приходите сейчас!
— Что-нибудь случилось?
— Приходите к нам и все узнаете!
Липст положил трубку. Его слегка трясет. Тепло ранней весны обманчиво.
Что делать? Ждать троллейбуса? Из переулка выскочил «Москвич» с зеленым огоньком.
— Эй, шофер, — Липст поднял руку. — Скорее!
…За дверью долго бренчат ключами. Если бы он только знал, что случилось! Если бы он имел хоть малейшее представление… Но он теряется в догадках. Он словно мчится в тумане и ждет неминуемого удара. «Скорее, скорее!»
Мать Юдите с обворожительной улыбкой отпирает дверь. Липсту не сразу удается отдышаться. В ушах стучит. Наверно, слишком быстро бежал.
Никакого несчастья не произошло — Липсту это уже ясно. Пожилая дама настроена весьма благодушно и весело. Ее пальцы кокетливо играют сигаретой, испачканной в губной помаде. Слава богу!
— Снимите пальто, молодой человек. Заходите, пожалуйста. Что вы сегодня такой застенчивый?
Нет, лекарствами не пахнет. Тянет вином, коньяком и кофе. Из расстроенного приемника вперемежку с шумом и треском несутся звуки тирольского вальса.
«Значит, меня перехитрили. Вечеринка… Может, гости?»
— Вам жарко. Мы сейчас угостим вас холодным шампанским.
Куда девалась угрюмость и неразговорчивость этой женщины? Кислое, брюзгливое выражение лица? Кофе, коньяк и музыка сделали из нее совсем другого человека. Мадам так и распирает от блаженного самодовольства, от упоения собственной утонченностью. Она вьется вокруг Липста, словно, большая рыба, наконец запущенная обратно в родной омут.
Липст подозрительно поглядел на вешалку и, не видя иного выхода, снял пальто и повесил рядом с серым макинтошем.
— Хорошо, что вы позвонили, — пожилая дама, радостно бормоча, подталкивала Липста в комнату. — Ну, ну, пожалуйста. Проходите смелее!
Дверь в комнату наполовину открыта, Липсту остается лишь приотворить ее пошире. «Прямо-таки невероятно, — думает он. — Еще десять минут назад я стоял на троллейбусной остановке, и вот я уже у Юдите».
И тут Липст остолбенел — на диване, как раз под пестрым пластмассовым попугаем, удобно протянув ноги, сидит «Сыр голландский»…
— Познакомьтесь, — многозначительно улыбаясь, промурлыкала мать Юдите. — Директор Шумскис, большой друг Юдите, — кивнула она на «Сыра», — и… а как же вас звать, молодой человек?
— Липст Тилцен.
«Сыр голландский» поднялся и, улыбаясь, протянул руку:
— Очень приятно познакомиться.
«Очень приятно было бы выбросить вас за окно», — подумал Липст.
— Кажется, мы с вами где-то уже встречались?
— Очень возможно, — сказал Липст. — Наверно, в Доме культуры. Если не ошибаюсь, вы там как-то раз стояли на лестнице.
«Друг Юдите, — думает Липст и смотрит на «Сыра», как на приготовленную для себя петлю на виселице. — Нечего сказать, угодил же я в западню, где сверху невинные прутики, а на дне натыканы острые колья. Волку хорошо, он может оскалить зубы, кусаться, рвать когтями. А я человек, у меня собственное достоинство. Мне долго вбивали в голову, как надо себя прилично вести. И потому я сейчас должен сидеть, улыбаться, говорить «пожалуйста» и «спасибо». Конечно, могу и уйти, но я этого не сделаю, не окажусь последним трусом».
Липст впервые видит «Сыра голландского» вблизи и имеет возможность рассмотреть его во всех подробностях. На вид ему лет сорок, может, чуть больше. Круглое, румяное лицо, тщательно подстриженные и причесанные усики, прилизанные редкие волосы и длинные белые пальцы. Честно говоря, он вовсе не так уж противен. Во многом он выгодно отличается от Липста: на нем великолепный костюм, нарядный галстук; он умеет непринужденно держать себя, знает, что делать с руками и ногами в зависимости от ситуации. У него есть деньги, которыми он так начинен, что того гляди они посыплются из него.
— Альберт, дорогуша, — мать Юдите ласково коснулась плеча «Сыра», — а что, если нам выпить за ее здоровье?
«Сыр голландский» тотчас же принялся за дело. На столе несколько бутылок, тощих и пузатых, оплетенных соломой и завернутых в блестящий станиоль. Посреди стола навалены бананы, ананасы, похожие на большие еловые шишки, апельсины и яблоки. Вокруг крепостным валом расположились открытые и неоткрытые консервные банки. Прямо на скатерти раскиданы конфеты, разломанные плитки шоколада. Как видно, никто особенно не заботился, чтобы накрыть стол по-настоящему. Под столом навален ворох оберточной бумаги, бечевок.
«А Юдите? Где же Юдите? — мучительно думал Липст. — Ее же нет здесь! Ну, конечно, нет! «Сыр голландский» здесь, мать здесь, а Юдите нет».
— Да, Юдите нет, — с нарумяненных щек пожилой дамы печально осыпалась пудра. — Юдите сегодня утром улетела в Москву. Совершенно неожиданно. Вы только представьте, — мать Юдите обращалась к Шумскису, в это она посвящала только его, — сидим завтракаем — и вдруг подкатывает машина. Международный показ мод, и, вы только подумайте, одна из самых красивых московских манекенщиц заболела…
Липст взял бокал и залпом выпил.
— Она вам, молодой человек, оставила тут какой-то сверточек. Вы только подумайте, я совсем забыла про него. Слава богу, что вы позвонили…
Мать Юдите прошла в другую комнату и вскоре вернулась с небольшим свертком.
— Вот возьмите! Ну, что вы смотрите?
Она старается побыстрее отделаться от неприятной обязанности. Очень надо ей сейчас думать о каком-то дурацком свертке, когда на столе все сверкает и источает аромат, когда она снова наконец почувствовала себя хозяйкой дома, которая в состоянии угощать коньяком и шампанским, анчоусами и черной икрой, когда в ее обществе столь незаурядный, замечательный человек, как директор Шумскис, и в довершение всего у нее есть возможность произвести всем этим на кого-то впечатление. На худой конец, хотя бы вот на этого назойливого юнца, который уже давно действует ей на нервы.
— Что вам налить, молодой человек? Вам знаком вкус «Мартини»? Впрочем, разумеется, не знаком. Вы еще так молоды…
Сверток гладкий и холодный. Липсту кажется, будто он ощущает прикосновение рук Юдите. За тесемкой, которой крест-накрест перевязан сверток, письмо. Липст неловко разорвал конверт, вынул из него листок голубой бумаги и пробежал глазами несколько строчек.
«Милый Липст!
Я и огорчена и рада одновременно, и не знаю — что больше. Сегодня вечером я хотела быть у тебя, но сама судьба уносит меня туда, куда попасть было моей мечтой. Не расстраивайся, Липст! Весь вечер я буду думать только о тебе. Вернусь дня через три.
Юдите.
Р. S. Подарок сделан наспех, но, надеюсь, мама хоть отнесет его вовремя».
— Молодой человек, у вас полная рюмка…
— Коньяком «Мартини» не брезгайте. «Мартель», разумеется, лучше. Особенно если удается раздобыть «Гордон блю» с синей полоской. У меня есть один парнишка, который достает.
Липст спрятал письмо в боковой карман и, улыбаясь, поглядел вокруг. «Сыр голландский» деликатным жестом, оттопырив мизинец, поднял рюмку. Пожилая дама благоговейно чистила банан и после каждого слова «Сыра» наклоняла голову:
— Неужели? Да что вы говорите! Не может быть!
«Пусть его сидит здесь, — у Липста отлегло от сердца. — Пускай они пьют свой «Мартини» и жрут бананы. Юдите будет весь вечер думать только обо мне. Обо мне! И через три дня она вернется…»
— Спасибо, — Липст поднялся. — Я пойду.
— Что? — У мадам вид обиженного ребенка. Она свою программу еще не закончила. И этот бессовестный мальчишка так ничего и не понял. Он еще и улыбается! — Куда вы так торопитесь?
— Дела, — сказал он, — очень срочные дела.
— Но вы даже не выпили «Мартини», — отечески заметил «Сыр голландский».
— Ничего. У меня от «Мартини» болит живот.
— Очень жаль, — осклабился «Сыр». — Через полчаса я отвез бы вас на машине.
— Благодарю вас, не стоит, — Липст изобразил нечто вроде реверанса. — В моем возрасте полезнее ходить пешком.
— Может, передать привет Юдите? Завтра утром я еду в Москву.
— Спасибо. Поезжайте, куда вам угодно.
Выйдя на улицу, Липст еще раз потрогал пакет. Открыть бы его поскорее! Но нет, здесь, около «Волги» «Сыра», он останавливаться не будет. Надо уйти немного подальше.
Липст кинулся вперед, не чуя под собой ног от радости. Вот и скамейка. Чудесно! Лучше места не найти. Он поглядел по сторонам, положил сверток на колени и аккуратно развязал парчовую тесемку. Сердце глухо стучит в груди, руки налились усталостью, будто он весь день тесал камень. Последний слой бумаги. Осталось только приподнять краешек…
Из соседнего дома две старушки вывели на вечернюю прогулку маленьких лохматых собачонок. Липст принялся небрежно теребить парчовую ленточку и что-то насвистывать. Как раз напротив скамейки Липста собачонки начали рыться в земле. Старушки тоже остановились и занялись обсуждением вчерашней телепередачи о роли свежего воздуха для долголетия человека.
«Милые песики, пройдите, ради бога, подальше, — мысленно умолял Липст. — Не будьте собаками…» Наконец он снова в одиночестве. Теперь можно. Он затаил дыхание и быстро приподнял бумагу. Пальцы ощутили мягкое вязанье… Шарф! Самый красивый шарф на свете! Липст прижал к лицу пушистую вещицу. Подобно нагревшемуся на солнце камешку, который долго хранит полуденное тепло, шарф, подарок Юдите, хранил аромат ее одежды.
Липст вскакивает со скамейки. Он размахивает шарфом, словно пестрым флагом, и как одержимый мчится по бульвару.
«Липст, одумайся, — заговорил в нем разум. — Если тебя увидят, «подумают, что ты рехнулся. Пусть! Рассудительным быть легче, чем счастливым…»
Смеркается. Вспыхивают фонари. Небо прячется за черно-синим занавесом. Лишь у самого горизонта плотная темная ткань чуть разорвана и открывает взору сказочные цвета заката: плавится золото, полыхает огонь, переливаются свет и тень.
Это был вечер, когда даже сырой булыжник мостовой, обласканный теплым ветром, мечтал о весне и счастье.
Домой Липст явился около полуночи. У ворот стоял криворогий гоночный велосипед. Владельца поблизости не было видно. Липст вошел во двор. Навстречу ему из темноты двинулась низенькая фигурка и, видимо, демонстрируя вполне миролюбивые намерения, тихо замурлыкала «Катюшу». Столь немузыкальным голосом во всем подлунном мире обладал лишь один человек — Угис.
— Ты здесь? — удивился Липст.
— Не спалось, ну и подумал: не заехать ли к тебе?
— Почему не зашел в дом?
— Постеснялся. У тебя там грандиозный бал. Такой хор заливался — куда там! Женщин штук десять, не меньше.
— Это, должно быть, моя соседка Элерт. Она перед сном молится и сама себе заменяет орга́н.
Сейчас за дверью никто больше не пел, зато отчетливо слышалась перебранка.
— Слышишь, обе мои соседки встретились, — сказал Липст. — После вечерней молитвы у мадемуазель всегда воинственное настроение.
— Давай постоим на дворе, — Угис взял Липста за руку. — Я ведь только на минутку заскочил.
В другом конце двора белела груда досок.
— Пошли туда, — Угис показал на доски, — Айван — первый сорт! Я только заведу велосипед во двор.
Когда Угис вернулся, у него в руке было что-то плоское, похожее на книгу большого формата. Нет, это не книга, в темноте блеснуло стекло.
— Вот голова садовая — с утра забыл взять с собой, — оправдываясь, проворчал Угис. — Это подарок тебе.
— Спасибо. И ты из-за этого приехал?
Стекло было теплое. По дороге Угис держал подарок за пазухой.
— Спасибо, Угис. Что это — картина?
— Нет, это портрет Колумба.
— A-а! Ты мне когда-то рассказывал… Это тот самый? — Угис кивнул. Липст поднес портрет поближе к глазам и всмотрелся.
Они взобрались на доски и некоторое время сидели молча.
— Христофор Колумб, Америго Веспуччи, Васко да Гама… — задумчиво проговорил Липст. — Когда-то мне здорово понравилась книга «На кораблях Васко да Гамы». Я и сейчас еще помню обложку: надутые паруса, летят каравеллы. Вымпелы развеваются, клокочет океан, впереди простор…
— Время великих открытий… — вздохнул Угис. — Когда в школе я читал об этом в учебнике истории, мне всегда становилось грустно. Живи я в то время, говорил я себе, обязательно поплыл бы на одном из кораблей Колумба. Но меня тогда еще не было на свете. Всё открыли без меня…
Обхватив руками колени, Угис сидел на длинном конце доски и тихо раскачивался. Его лица не было видно в темноте.
— И все-таки это не так, — мечтательно продолжал Угис. — Настоящая эпоха великих открытий только начинается. Человек шагнул в космос… Все моря и океаны Земли — крохотная капля по сравнению с бесконечностью вселенной! Сколько там еще таится новых земель и миров! Или взять, скажем, физику и химию — тут еще столько нехоженых морей, что и подумать страшно. А наш, человеческий мир? Ведь и коммунизм в конце концов такой же новый мир, в который еще никто не ступал ногой… И вот теперь паруса снова надулись, каравеллы с храбрецами уходят в плавание. Иногда задумаешься вот так, и сердце сжимается. Угис, как же это? А ты на корабле? А если ты остался на берегу?.. Если вдруг всё откроют без тебя…
Блестя красными и зелеными огоньками, высоко над ними в черном небе прогудел самолет. На Даугаве громко крикнул буксир. В покрытых набухшими почками ветвях деревьев тихо шелестел бетер.
— Да, — сказал Липст, — это ты все здорово придумал.
— Я? — Угис поднялся. — Почему я? Казис тоже так считает. У нас на эту тему было специальное комсомольское собрание.
Сирену буксира подхватил глуховатый, сердитый гудок, звучавший так низко, что почти не был слышен, ощущалась только вибрация воздуха.
— Юдите мне подарила шарф, — сказал Липст.
— Послушай, Липст… Ты любишь ее?
Липст повернулся к Угису и уставился на него.
— Почему ты спрашиваешь об этом?
— Мне хочется знать, как это бывает, когда любят…
— Словами не скажешь… Я ведь не поэт. Но если ты готов ради нее в любую минуту пожертвовать жизнью…
Липст осекся: наверно, это прозвучало слишком высокопарно.
Угис вздохнул:
— Да. Тогда, наверно, и я тоже люблю…
— Вию? — спросил Липст.
— Откуда ты знаешь? — Угис вскочил с доски. — Я этого не говорил! Разве я сказал это?
— Нет, не сказал.
— Пожалуйста, не говори никому. Я тебя очень прошу. Поклянись, что никому не скажешь! Липст, ты ведь мне друг?
— Я никому не скажу, — Липст торжественно поднял руку. — А Вия знает об этом?
— Нет, — Угис сломил веточку и принялся грызть ее. — Вия даже не подозревает… Я даже Казису ничего не говорил.
Самолет сделал широкий круг над городом и пошел на снижение. Из моторов вырывались сине-красные языки пламени.
— Ну, хорошо, — Угис встряхнулся. — Наговорились! Пора ехать домой. Уже поздно.
— Половина второго.
— Надо ехать! А то завтра не встану. Спокойной ночи! — Угис подал Липсту руку. — Как ты считаешь, я настоящий советский человек или нет?
Липст рассмеялся:
— Интересно, а кто же ты тогда?
— Понимаешь… Иногда меня вдруг охватывают всякие сомнения. И часто мне не хватает смелости. Я, так сказать, не «монолит».
— Не валяй дурака, Угис.
— А Крамкулан? Нет, ты скажи мне, Крамкулан советский человек? Он сознательно делает брак!
— Ты имеешь в виду сегодняшний скандал?
— Терпеть дольше я не мог.
— Все это не так просто, — заговорил Липст неуверенно. — Сегодня утром я немного думал об этом. Вот ты говоришь: Крамкулан сознательно выпускает брак. Трудно поверить этому. Я не хочу оправдывать Крамкулана, но, по-моему, главная причина в другом. Слишком быстро идет конвейер. У конвейера толчется слишком много людей, мешают друг дружке, операции раздроблены до невозможности. Я, например, должен ставить цепь. А если бы конвейер двигался немного медленнее, я запросто успевал бы ставить еще и педали. Освобождается один человек, и работать удобнее.
Угис пустился в рассуждения:
— Тогда людей потребовалось бы меньше, возможно даже наполовину. Из освободившихся можно составить вторую смену. Почему сборочный цех должен работать только одну смену? Постой, а ведь в этом что-то есть, — Угис схватился за лоб. — Постой, постой, дай-ка прикинуть: половину рабочих долой, во вторую смену, конвейер пустить вдвое тише…
Липст настолько вперед никогда не загадывал. Деловитые рассуждения Угиса расшевелили его фантазию, теперь устремившуюся в новый, более смелый полет.
— Нет никакой нужды замедлять скорость вдвое, — возразил он. — Достаточно и на одну треть. А оставшиеся две трети будут чистым выигрышем. Понял? Мы сможем выпускать на две трети больше велосипедов, чем до сих пор.
Они обменялись пристальными взглядами, потому что оба одновременно почувствовали, что сделали хоть и несложное, но весьма значительное открытие.
— Мировая идея! — Угис лихо вскочил на велосипед.