– Митенька, ложь! Артисты – не сукины дети! Мы – дети в сиротском приюте, лица прижали к окнам, стираем дыхание со стекол: возьмите, пригрейте! Придут, возьмут, истерзают и бросят; так и мы зарежем благодетеля, разве на нас можно за это сердиться?!

– Глафира Константиновна, вчера Жека Новиков от вас вазу японскую притащил и пьяный продавал в реквизиторской.

– Пьяный, Митенька, пьяный! Дарование, вам, как никому, известно, не пропьешь.

– Глафира Константиновна, родная моя, что дарование! Даже деньги пропить можно!

– Митя, Митя, я вас вчера по телевизору видела и так восхищалась! Когда вышел половой, и локоны у него лежали на голове жирные, как маслянистые розочки из крема на торте, и когда вы пальцы наслюнили и локон на голове поправили, то я прямо представила, как вы этими же пальцами точно так же кремовую завитушку на торте принаряживаете, и буквально, Митенька, запершило в горле от отвращения.

– Глафира Константиновна, как вы умеете, позвольте ручку.

– По телефону…

– Вы к трубке прислоните, а я чмок-чмок-чмок! Оголодав по подлинному искусству, я ведь, Глафира Константиновна, написал песню на ваши стихи. Музыку…

– Я – слух, я обостренный слух!

– Нет, показать я не могу, я без инструмента, я в автобус сейчас сажусь.

– Митенька, только напойте – там-там-там. Умоляю!

– Хорошо. Там-там-там.

– Боже… Это должно звучать на моих похоронах!

– Вживую?

– Если вы сможете, Митенька…

– Как же я смогу, Глафира Константиновна, если Аркадий Яблоков вчера заверял, что вы его там же, на своих похоронах, просили степ бить?!

– А кто же лучше Аркаши?

– Лорейда и Сильвестр Гоби собираются танго показывать.

– О-о! Тугой и длинный, запрокинутый стебель шеи, маленький и крепкий бутон головы, и эта переливающаяся, юркая ножка ядовитой змейкой вдруг обвивает другую ножку и жалит прямо в сердце…

– Ну, и плачьте!

– Счастье, Митенька, это ведь то, что после смерти. Редко выпадет кому, как мне, так порадоваться.