С утра Алексей Николаевич не находит себе места. Да еще приехал новый оператор.
– Стой, Веня, не поворачивай камеру, у него затылок попадет на экран, – кричит Алексей Николаевич новому.
– Он что, лысый? – переспрашивает тот.
И приходится Алексею Николаевичу всё начинать сначала:
– У него затылка нет. Ему срезали затылок – посмотреть, что у него там. Но телезрители не должны знать.
– А как же… Он говорит…
– Ему не больно, ему хорошо, к тому же он на четверть норвежец. Они равнодушны к боли, ничего не чувствуют. Цыгане, например, совсем не переносят боли – темперамент!
– Так что снимать, Алексей Николаевич?
– Ты, Веня, только приехал к нам, а уже задаешь вопросы. Надо самому учиться. Мы снимаем творческих людей, их мысли. Вот перед нами композитор – распахнут, как рояль.
– Нельзя же показывать!
– Глупости, ну и что! Как трогательно он расспрашивает: «Почему у рубашки такие длинные рукава?». А медсестра ему: «А вот примерим…» А он ей: «Мне только и надо, душечка, что рукава рубашки сделать короче, а то они по земле волочатся, а она от этого во сне ворочается». Земля во сне ворочается, волочащиеся рукава ее щекочут… Эх, ему бы развязать руки… Поставить рояль прямо в чистом поле, где снега впроголодь, голый декабрь подпевает гортанно… И дрессированные звуки жмутся к пальцам, согреваясь в умелых руках…
– У них, наверное, есть марля, Алексей Николаевич. Надо ему голову в поле все-таки прикрыть, даже если ему не больно. Там на срезе всё красное, как раскаленная конфорка. Вот посмотрите!
– Я тебе сказал, не показывай затылок!.. Собственно, он нам в поле и не нужен. Мы в поле актрису вывезем, пусть поет его песню о русском просторе. «На небесах лежат снега». Катю Ищину возьмем. Дай-ка телефон. Катя? – Алексей Николаевич включает телефон на громкую связь. – Катя, хочу, чтобы ты у меня в передаче спела. Зимнее что-нибудь, Катенька. «Снежок, как яблоко на пробу, срываю с дерева, дрожа…»
– Спасибо, Алексей Николаевич! – отвечает Катя, и вся студия может ее слышать. – Я спою. Вы наш благодетель. Вы еще когда у нас в театре работали, мы только на вас и надеялись. – И все в студии радуются, что так легко, так хорошо всё разрешилось у Алексея Николаевича. А Катя продолжает, не может остановиться. – Спеть-то я cпою, а вот парика у меня до сих пор нет. Волосы уже выпали, а парика нет, я так забегалась, что даже и парика не купила.
– Надо бы в поле снимать, Катя, – тревожится Алексей Николаевич.
– Нет, в поле я вас подведу. В поле мне нельзя. У меня химия – пятнадцать литров капельница – так я только до курилки могу дотащить…
– Что же, мне Лиде Безбород звонить? Не хочется мне приглашать ее на русскую песню, не такие у меня с ней отношения.
– А у Лидочки тоже рак, она вам не подойдет.
– Вот как.
– Груди.
– Подводите вы меня, девочки, подводите. Мне, Катенька, нужно, чтобы по полю издалека пошла к распахнутому роялю песня… А Лида… Ну да, если у тебя рак, то и ей непременно, – никогда не простит тебе, Катенька, успеха в «Тришкином кафтане»!
– Нет, Лидочка, Алексей Николаевич, больше из-за «Амуров на снегу» расстроилась. Оттуда и песня. Да… У наших почти у всех рак. Только у Гути обошлось: ему срезали затылок, у него что-то датское в крови нашли. А я только собралась бросить курить, так у нас тут и курилка есть: возьмешь свою химию, притащишь в курилку и хохочешь с девчонками.
– У всех рак? – спрашивает Алексей Николаевич, понимая уже, что съемка сорвана и поправить ничего нельзя. И даже не вслушивается в ответ.
– Кроме Адели. Адель просто забеременела. Ребенком.