Потом я выхожу и пою песню:

Я хочу, чтоб ты умер Чтобы я тебя вспоминала, Чтобы каждое утро Меня видели у вокзала, Садящуюся в электричку, С остановкой на дальнем кладбище, Чтобы чужие голые лица Меня провожали взглядами. Я хочу, чтобы ты падал С пятнадцатого этажа небоскреба, И я бы внизу рыдала, И строители в грязных робах Тащили бы мимо носилки С ненужной серой щебенкой… И еще обязательно ночью Ты бы звал меня в гулких трубах, Там, где селится ветер С обветренными губами, И я бы тебе шептала: – Я больше не буду, не буду…

Он дал мне эту песню, чтобы я сразу умирала, и у меня не было бы даже выхода во втором действии.

Я пою песню и сразу умираю.

Я просила у него роль Марии, но он сказал, что нельзя, и я после первого действия ухожу домой.

Я иду домой, он приходит ночью и говорит:

– Пойди посмотри, у нас в ванной цыганка. Стирает в тазу свою красную юбку в крови!

А-а-а, а ведь ему пить нельзя до самого лета! Летом – пей, никто не мешает, театр закрыт.

Лето только что кончилось, осень, и пить нельзя. Шуршит цыганская юбка в палой крови листвы, кровавую пятерню оставляет на белом кафеле кленовый лист: еще хватался за жизнь, еще пытался пальцами ухватиться за перекладину для клеенки, соскользнул.

Дал бы он мне роль Марии, все было бы по-другому. А я только пою песню в первом действии и сразу умираю. Потому что нельзя жене режиссера, нельзя, ей только и можно стоять в паровозном дыму котлет, видеть перед собою рябое лицо мясорубки – из ушей, из носа, изо рта вылезает раздавленная свинина, и лицо зарастает белыми, жилистыми, бледно-красными прядями, которые не откинуть со лба, не рассмотреть, что из тебя вываливается.

Я хочу, чтобы ты умер, Чтобы я тебя вспоминала. Чтобы каждое утро Меня видели у вокзала.

Цыганка выходит из ванной, красный подол метет по полу, листья – заскорузлые, одеревеневшие от засохшей крови, как бинты, пахнут ранами, тяжелыми сладкими сгустками; черная пенится под дождем земля.

Теперь все равно. Теперь будем пить. Теперь он нальет ей тоже, цыганке, от которой только листья остались.

Дай мне роль Марии, – кричу я ему, пока он падает с нашего пятнадцатого этажа; я кричу летящему телу, парящему над асфальтом, будто лист, которому суждено погибнуть в ненужной серой щебенке, чтобы петь по ночам в трубах ветром с обветренными губами, и я бы в ответ шептала: «Я больше не буду, не буду!».