Рыбак молчит, не знает, как утешить, и гладит, гладит, гладит рыбий мех.

Напротив сидит девочка; опустила ноги в прорубь и болтает ими, не страшась потерять сапожок, а то и оба.

– У меня так болит голова, – говорит девочка, – что я не смогу рожать.

Черно-белый декабрьский мальчик веткой вычерчен на снегу.

Рыба обнимает сапожок девочки и прижимается к нему лицом. Чешуйки рыбы покрывают черепицу города.

Охотник прицеливается и попадает белке точно в глаз, сбив выстрелом снег с ветвей. Оснеженная белка встряхивает контужеными ушами, мнет в пальчиках комочек снега и не знает, как остудить оплавленный ожог.

– У меня так болит голова, – повторяет девочка, – что я не смогу рожать.

– Разве ты тяжела? – спрашивает, наконец, рыбак.

– Нет, – опускает девочка руки в воду. – Я уже привыкла.

Черно-белый декабрьский мальчик встает и выдергивает из кармана красную лыжную шапочку с красным помпоном.

Белка умерла, но не забыла жжения, обуглившего свет. Заскорузлая ветка с вывернутыми суставами – вечно протянутая для подаяния – скопила большой кусок снега, но не дотягивается до белки. Охотник наклоняется над белкой и говорит:

– А сердце бьется, сердце бьется!

И прячет белку у себя на груди и согревает ее своим дыханием. И рыба ворочается и вздыхает во сне в садке у рыбака и ждет своего возлюбленного, который целует сапожок девочки.

– Пусть ей пересадят мое сердце! – кричит охотник, обняв белку что было силы, и бьет сапогом в лед, как в дверь, которую закрыли на все замки.

– Разве у тебя есть сердце? – говорит рыбак.

– Ему нужно открыть, нужно открыть! – кричит девочка и ныряет под лед и подплывает снизу к тому месту, где сапог охотника, и царапает и кусает лед, а рыба трется жабрами о ее щеку, как если бы возлюбленный утром обнял ее и потерся отросшей за ночь щетиной – родной, колкой, сладостной, домашней, а она бы отвела голову, подставляя шею, и увидела тогда в окне белую церковь, выскобленную как покойник, с рождественскими глазами.