Он набрасывал лассо на зубы, душил и выволакивал кусочки пищи.
Тут вошла женщина, доверху налитая холодным молоком, и сняла шляпку.
Сразу же дрова в камине подняли красные обезьяньи задницы и попытались пересесть на другое место.
Он тоже встал и подошел к окну.
В саду дичился виноград. Лез по стене летучей мышью и защищался усиками. Недозревшие волдыри ягод холодил ветер.
Он открыл окно.
Музыка моментально заиграла громче и втерлась в доверие к слуху.
И одновременно чехол разжал крылья и упал на землю, – статуя не успела закрыть рот, и на гипсовых зубах мелькнула капелька крови, мгновенно слизанная и проглоченная.
Тогда вошла девочка и села на диван. На колени к себе она посадила куклу. Девочка извинилась и вышла.
И женщина, доверху налитая холодным молоком, вынула из горлышка пробку, и молоко полилось навсегда в расколотый кувшин.
Девочка вырвала у куклы глаза и вставила – пружинками вперед – себе в глазницы; она ушла впереди отряда барабанщиков.
– Статуя, – сказал он, обращаясь к статуе с прилежно закрытым ртом, – есть договор о намерениях между жизнью и смертью, – и запил из графина.
И тогда обезьянник за решеткой камина стих и рассыпался. Только тонкая дешевая копирка, оставляющая на пальцах сажу, пыталась сохранить буквы и не могла.
По саду, шурша, шел смотритель дождя и распада. Рядом с ним, не отставая, семенил загорелый березовый лист. Лужи пытались разглядеть их сквозь треснувшее пенсне первого внезапного льда. Над ними стояли деревья с колтунами гнезд на головах.
Он вышел в сад.
– Не стой под небом! – кричал ему внутренний голос. – Не стой под небом, отойди в сторонку, не стой!
Не стой под небом, готовым рухнуть и придавить тебя поздней осенью, когда ты беззащитен в своей тоске и не знаешь, к кому прижаться в своем одиночестве. Когда ты криком заглушаешь боль и болью заглушаешь горечь. Когда ночью тебе снятся ночи и утром тебе снится рассвет. Когда ты тащишь за собой всех своих мертвецов и падаешь без сил. Когда ты заговариваешь с самим собой пересохшим голосом. Отойди, мой хороший. Отойди…