К концу школы стало ясно, что экзамен по химии я не сдам, не сдам, кстати, и по физике и по математике. Тогда наша классная руководительница сказала, что принесет мне на химию шпаргалку, пусть я спокойно вытяну билет, а она узнает его номер и аккуратно напишет с помощью знатоков ответы. Так и поступили. Лариса Дмитриевна Арсентьева вошла в экзаменационную комнату и вытащила из крошечного кармашка своего костюмчика джерси многократно сложенный огромный лист для сочинений, на нем, ее крупным каллиграфическим почерком был выполнен химический отчет.

Городская комиссия, наблюдавшая за экзаменом, моментально нас поймала, что называется, за руку, разоблачила и предложила мне покинуть экзамен и вернуться осенью на переэкзаменовку. Лариса Дмитриевна страстно отбивала меня, доказывая, что я не могу нести ответственность за ее антипедагогическое поведение. Мне дали второй шанс – другой билет. Лариса Дмитриевна придумала новый план: золотой медалист Миша Корчемкин должен был войти в класс и изложить на выдвижной доске весь мой билет, потом должен был доску передвинуть и на освободившейся стороне ответить на вопросы своего билета.

И Миша, рискуя золотой медалью, так и поступил. Глядя на загадочные формулы, выведенные им на доске, я не могла произнести ни слова, но тут наша учительница по химии Лариса Ефимовна Гаймонсен, высоко ценившая мои литературные способности, укорила членов комиссии:

– Девочка только что пережила такое тяжелое потрясение, давайте оставим ее в покое, ведь написано всё совершенно правильно.

– Тогда – тройка, – предложил, поколебавшись, председатель комиссии.

– Согласны! – закричали мы с учительницей.

А моя Лариса Дмитриевна уже сидела в кабинете физики и предлагала свою помощь в проведении экзамена, мол, класс беспокойный, она поможет. Предложение было холодно отвергнуто, история со шпаргалкой уже разнеслась по школе. Но все-таки Лариса Дмитриевна исхитрилась пометить билет № 24 крохотным крестиком. И я его зазубрила как стих; я пропела его, как соловей на рассвете… На математике мне помог наш учитель Пал Палыч, милый пьющий человек, тайно влюбленный в мою подружку Тамару Бычкову. На выпуском вечере он упал перед ней на колени и сознался в своем чувстве; это признание прозвучало под лестницей в гардеробе, куда на беду спустилась директор. Тамара не успела ответить ему ни отказом, ни взаимностью, когда он прижался лбом к ее коленкам, прикрытым белым пышным платьем, зато директор отреагировала моментально и выгнала Пал Палыча из школы.

Петя Клюквер уверял, что Пал Палыч является выдающимся борцом за социализм с человеческим лицом и просто спутал это лицо с коленками Тамары Бычковой, вследствие чего был вынужден поплатиться за свою политическую близорукость.

С Петей, необыкновенно артистичным, ярким, обладавшим упоительным цыганским тенором, уже в девятом классе заведшим себе богатую и элегантную любовницу лет сорока, мы были ведущими школьных веселых вечеров – «Искорок». Петя собирался поступать на отделение оперетты, обожал поэзию – от просто напросто Тредиаковского до Исикавы Такубоку; кричал и даже замахивался на тех, кто не может понять, чем метод Вахтангова отличается от мейерхольдовского и оба они от Питр Бруковского; пародировал на вечеринках Эдуарда Хиля и Муслима Магомаева, был весел, щедр; с чуть-чуть излишне выпуклыми, вставными глазами. Готовил в театральный Петю профессиональный актер, руководитель Народного театра. Петина мама (семья была благополучна и состоятельна) отнесла актеру значительную сумму, чтобы тот уговорил Петю отказаться от актерской стези. Руководитель Народного театра по фамилии Сапого должен был сказать с горькой убежденностью профессионала, что у Пети нет способностей, что он не годится для сцены, что он, к несчастью, совершенно бездарен.

Есть суммы, от которых невозможно отказаться!

Петя сдался моментально (много ли нужно талантливому человеку!). И согласился поступать на экономический. И прожил разнообразно и вполне содержательно до пятидесяти лет. И вот на его пятидесятилетии, смеясь, как это было принято у наших мам, его родительница рассказала о том, как ловко она отвадила Петю от сцены.

И Петина жизнь оборвалась. То есть он продолжал жить, но ничто уже не могло его утешить. Он занимался религией и геополитикой, он воспитывал собачек и детей, он вел монашеский образ жизни и сеял свое семя по миру, он удочерял проституток и перечислял сбережения в госпитали для инвалидов чеченских кампаний, он доказывал, что евреи спровоцировали Гитлера на Вторую мировую войну, чтобы устроить геноцид своего народа и поделить награбленное…

Вот он кричит покорным чадам:

– Если вы хотите достичь стройности и красоты фигуры, то идете в тренажерный зал, а куда вы идете, чтобы возвыситься духом? Я вас спрашиваю, куда вы идете?! В церковь, вашу мать, в церковь вы идете! Все акафист прочли? Молчать! Акафист Иисусу Сладчайшему. Хором! Возбранный Воеводо и Господи, ада победителю… Есть ад?! Я вас спрашиваю, есть ад?!

– Ну так ведь никто ведь точно… – тянет кто-нибудь из осмелевших детей.

– Отвечаю! – взвизгивает и подпрыгивает Петя, и ноги его могли бы изящно, на манер ножниц, чиркнуть по воздуху и отлететь немного вбок, как бывает в оперетте, но поздно, поздно, только вставные глаза почти выкатываются из коробочек да сердце глухо бьется недалеко от крестильного креста.

Миша Корчемкин стал одним из крупнейших в мире специалистов по запасам нефти и газа на планете и живет в Америке. Когда они с Ирой (она тоже училась в нашей школе) приезжают в Таллин и мы все собираемся в их старенькой двухкомнатной квартире, то на столе всегда вареная колбаса с вкраплениями сыра, малосольные огурцы, селедка и черный хлеб; буханками черного хлеба они набивают пустые, освобожденные от подарков одноклассникам чемоданы, когда возвращаются в Америку. И там сидят вдвоем за столом по вечерам, катают шарики из хлеба и стараются растянуть удовольствие до следующего приезда.

Еще один мой одноклассник, выдающийся спортсмен (он и сейчас ездит на олимпиады для своей возрастной категории 60+) всегда подводит свою жену-художницу к окну в нашей квартире и говорит:

– Вот по этой трубе я новогодней ночью 1964 года слез на козырек крыши, подобрал Лилькин обруч, который выпал у нее из волос, когда она открыла окно и наклонилась, а обруч был ее сестры и надет без спросу; значит, я слез по трубе, подобрал обруч, а на обратном пути труба разъехалась, разрезала мне руку – видишь шрам – все тут было залито кровью, но я все равно вскарабкался на подоконник…

И жена слушает его внимательно и с интересом (так и должны вести себя любимые жены) примерно в сто сорок девятый раз, а я смущенно улыбаюсь, а мой нынешний муж – наш одноклассник – притворно мрачнеет. Потому что в седьмом классе, в 1964 году, когда мы пошли всем классом в кино, я сидела, взявшись за руки, не с ним, не с моим нынешним мужем, а с его соперником, полезшим в новогоднюю ночь за моим обручем.

В ту новогоднюю ночь мы все попробовали ликер «Vańa Tallinn» и играли в «бутылочку» (садились в круг, раскручивали на полу пустую бутылку, как волчок; на кого покажет горлышко, с тем и целуется тот, кто крутил бутылку); родители и сестра были в гостях, квартира отдана нам на разграбление.

Когда моя дочь училась в шестом классе, я тоже как-то оставила ей квартиру на разграбление. Меня вызвали в школу.

– Они играли в «бутылочку»! – шипела в ужасе классная руководительница. – Это в шестом-то классе.

– По-моему, самое время.

– Вы с ума сошли! Вот если бы они играли в девятом, в десятом, я бы еще поняла.

– А я – нет.

Ничего нет слаще всех этих воспоминаний, в которых мы все были трогательными и хорошими. Правда, были хорошими. Ведь правда?