Свердловск — город красивый, но красота его совершенно иная, чем, допустим, красота Улан-Удэ. Красота Улан-Удэ — диковатая, вольная, с запахом степных трав, багульника и байкальского холода, а красота Свердловска пахнет солнцем и дорогими каменьями. Но, надо признаться, когда я приехал поступать в институт, красоты этой совершенно не заметил.

Не до того было.

Нас, как всегда, не ждали. Общежитие не то чтобы было закрыто, но в комнатах стояли лишь койки с панцирными сетками, — и больше ничего. Ни подушек, ни матрацев, ни простыней с одеялами и наволочками. Лишь крученая проволока панцирных сеток. Несколько дней мы пытались спать на этих сетках, кряхтели, переворачивались с боку на бок, но это был не сон, а мучение.

Стало ясно, что так долго не выдержать, надо искать жилье на стороне, в частном секторе. В результате я вскоре снял угол у одного деда. За тринадцать рублей в месяц. Плюс мне надо было отдельно вносить свою долю за свет и оплачивать свою часть дров.

Институт был большой, мест в общежитии не хватало, и ректорат затеял грандиозную стройку — решил возвести второе общежитие. Такое, чтобы всем хватило места. Рабочие руки, как всегда оказывается в таких случаях, были наперечет, строительная специальность в Свердловске той поры считалась дефицитной, строители были нарасхват, поэтому институтское начальство, не мудрствуя лукаво, решило бросить на стройку студентов.

Но всех студентов нельзя было оторвать от занятий, за это не погладили бы по головке ни в Свердловске, ни в Москве, поэтому сколотили всего несколько бригад. Тянули жребий — кому что выпадет. Я тянул спичку (кто вытянет укороченную, тот и пойдет на стройку) вместе с парнем по кличке Корнет, — помните белогвардейского корнета Оболенского? — фамилия его была Азаров, до сих пор помню, а прозвище — Корнет.

Мне не повезло. Я вытянул короткую спичку. Корнет попал в обычную учебную группу, на дневные занятия, а я нарядился в спецовку строителя и по заводскому гудку, как обычный работяга, вышел на «объект».

Довольно скоро я освоил две профессии — бетонщика и маляра. Днем работали, а вечером шли в институт на занятия. Нам повезло — для потока строителей, а это были студенты первого и второго курсов, институт выделил лучших преподавателей, и мы шли, что называется, ноздря в ноздрю со студентами-«дневниками».

Кстати, вуз наш назывался Свердловский юридический институт, сокращенно СЮИ. Это моя аббревиатура, я ведь тоже СЮИ: Скуратов Юрий Ильич. Мелочь, конечно. Но приятная. Я понимал, что попал в свой институт — это был некий знак, поданный едва ли не свыше. Хотя все это — обычная чепуха, которая может прийти только в отягощенную предстоящими экзаменами голову. Но тем не менее мне все говорили: ты еще когда-нибудь будешь ректором этого института.

— Почему ректором?

— Да потому, что твои инициалы совпадают с инициалами института.

Тем временем подоспела первая сессия. Честно говоря, я волновался — а вдруг не сдам? Тем более в ходу было расхожее понятие о том, что студентом человек становится не после поступления, а лишь когда сдаст первую сессию. Вот сдаст ее, тогда все, тогда может считать себя полноправным студентом.

Первый экзамен выпал по предмету, который назывался «Организация суда и прокуратуры в СССР». Курс лекции нам читал известный профессор Владимир Михайлович Семенов — проректор института по науке. Забегая вперед, скажу, что этот человек во многом определил мое будущее.

Вопрос, который мне достался, был сформулирован так: «Отрасли прокурорского надзора в СССР». Я довольно легко ответил на билет.

Семенов сказал:

— Молодой человек, я вас сейчас задам дополнительный вопрос, трудный, а потом, если ответите, мы с вами поговорим… Итак, чем отличается отрасль общего надзора в процессуальном смысле, в смысле объема полномочий, от надзора за дознанием, следствием и оперативно-розыскной деятельностью?

Я ответил. Семенову мой ответ понравился. Он сказал:

— У вас есть способности к науке. Я вам советую вступить в научное студенческое общество.

Это была очень важная рекомендация — сродни этакой путевке в научную жизнь — ведь Семенов был руководителем этого общества.

Сессию я сдал на «отлично» — был единственным из шестидесяти студентов-«строителей», сдавших эту сессию на «пять».

Наукой я увлекся серьезно, и после окончания института мне предложили остаться в аспирантуре. Закончил я институт, как и начал, на пятерки — у меня не было ни одной четверки…

Но вот какая беда — в институте не было военной кафедры и мне предстояло пойти в армию. Профессор Семенов не хотел отпускать меня — не «княжеское», мол, это дело, — написал в военкомат одно письмо, потом второе, но это не помогло.

Четырнадцатого ноября 1973 года я надел военную форму. Кстати, мой друг Сережа Ряднов — тоже аспирант и тоже, как и я, «рядовой необученный», ждал, когда его призовут в ряды защитников Отечества. В отличие от меня, за него никто не ходатайствовал. Но он нашел другой ход, куда более эффективный, чем «метод профессора Семенова», — познакомился с девушкой из военкомата, очаровал ее, угостил шоколадкой и парой пирожков. В результате та вытащила его анкету из числа призывников и передвинула далеко-далеко, точнее, совсем задвинула… в ряды участников Великой Отечественной войны. Так ни в какую армию Сережа и не попал.

А я попал. И понял с той поры, что не всегда большой начальник может решить вопрос так, как надо. Порою — и это бывает часто — гораздо больше может сделать обычная сошка, винтик.

Забрали меня в воинскую часть номер 5425, что в переводе на обычный язык означало: 5-й отдельный специализированный батальон милиции. Основная задача бойцов батальона заключалась в охране общественного порядка путем пешего патрулирования. Но до патрулирования надо было два месяца отбыть в учебке, на усиленных тренировках, где были и длинные марши-броски, и борьба, и бег в противогазах на очень приличные дистанции. Последнее было самым трудным. В противогазе зачастую даже стоять нельзя, не то что бежать. Во время бега в резиновой маске скапливается пот, такое впечатление, что в нем плаваешь. Пот ест глаза, ноздри, губы, сбросить маску нельзя. Если сбросишь — роту с финиша вернут на то место, где была сброшена резиновая «кожа», и заставят бежать вновь. Всю роту. А это, как говорится, чревато. Ребята за такие шутки запросто могли накостылять по шее.

Как-то бежали по лесочку, а там гуляла мамаша с малышом. Малыш увидел нас и зашелся от восторга:

— Мама, слоники бегут!

С тех пор мы стали звать друг друга «слониками».

Дедовщины у нас не было, но что такое подловатый командир роты, я познал — был у нас такой. Старший лейтенант Диев. Или Деев, не помню точно. Например, он приводил роту в столовую, рассаживал промокших, продрогших, усталых ребят по столам и через несколько минут командовал: «Рота, приготовиться к вставанию!» А мы успели еще только холодное съесть — кусок колбасы или винегрет, первое еще лишь принесли, но уже прозвучала команда: «Приготовиться к вставанию!» Это означало: все, конец обеду! Старший лейтенант прекрасно это понимал и тем не менее поднимал голодных ребят из-за столов. Что он хотел этим показать? Презрение к своим подчиненным? Научить быстро, по-свинячьи, есть? Ну, научил… А дальше?

Наконец это заметил командир батальона Петр Федорович Красноперов, подполковник, настоящий комбат, и поинтересовался:

— А чего это учебная рота у нас так плохо ест?

Ему объяснили. Красноперов вызвал старшего лейтенанта к себе в кабинет и, судя по всему, врезал по первое число. Больше фокусы с «обедометанием» в учебной роте не повторялись.

Занятия в учебной роте — особенно те, что предполагали физические нагрузки, потом здорово мне помогли.

Помню первое задержание. Мы с напарником несли службу по патрулированию (так это называлось официально, по уставу) в районе гостиницы «Свердловск». При гостинице, как и положено, имелся ресторан этакое теплое шумное место, в котором постоянно затевались драки. Не обошлось без драки и на этот раз. Зачинщик определился сразу — очень ловкий, резкий, со стремительными движениями парень. Он сбил с ног несколько человек, мотнулся в одну сторону, затем в другую, потом раз пять врезал ботинком по упавшим людям… Мой напарник схватил его за руки, но он вывернулся, оттолкнул его и побежал вдоль гостиничной стены. Я побежал следом.

Бежать было трудно. Во-первых, я был в тяжелой милицейской шубе и в валенках, — в Свердловске стояла морозная погода, — к губам еще примерз свисток… В общем, буквально через несколько минут я взмок. Свистнул один раз, другой. Беглец только скорость прибавлял, тем более одет он был куда лучше меня — в легкую курточку. Прохожие вместо того, чтобы помочь мне задержать беглеца, почтительно расступались, образуя коридор.

Так по этому коридору мы и бежали: впереди этот парень, потом я. Он, конечно же, рассчитывал, что уйдет, но я не сдавался, упрямо тянулся и тянулся за ним. Все же я его догнал — из последних сил, но догнал, повалил на снег и заломил руки за спину. Тут и напарник подоспел.

Когда мы вели этого парня в отделение милиции — здесь же, в Железнодорожном районе, он все время изумленно косился на меня:

— Как ты умудрился догнать, а? Я ведь в молодости легкой атлетикой занимался. Никогда не думал, что меня можно догнать. Как догнал?

А вот так и догнал.

В армии я пробыл больше года и вернулся в аспирантуру. Надо сказать, что я, пока служил в армии, об аспирантуре не забывал: во-первых, некоторые из наших командиров заочно учились в СЮИ и осознавали, что через некоторое время им придется сдавать мне экзамены, а во-вторых, комбат Красноперов дивный мужик — все прекрасно понимал и, если надо было съездить в институт, побывать на консультации либо повидаться с руководителем диссертации, незамедлительно меня отпускал.

Находясь в армии, я сдал минимум по философии, а потом, основательно подготовившись, сразу же после армии, — по немецкому языку.

В общем, хоть служба медом и не была, сохранил я о ней самые теплые воспоминания. Было много задержаний — и хулиганов задерживали, и грабителей, и, бывали случаи, людей с оружием. Все было. Даром те годы не прошли.

В нашем институте работала удивительная аспирантская «мама» Галина Георгиевна Селезнева — заботливая, всегда готовая помочь и делом и советом, и пока я служил в армии, она умудрялась по телефону разыскать меня и там. До сих пор и я сам, и вся моя семья поддерживаем с ней добрые отношения.

Руководителем диссертации у меня был профессор Судницын Юрий Григорьевич — человек своеобразный, с дворянскими манерами и дворянской внешностью, автор нескольких книг. Впрочем, к факту появления своих книг он относился очень спокойно и говорил:

— Можно написать два десятка томов, и их никто не заметит, а можно всего лишь две статьи, и они войдут в историю науки.

Защитился я в 1977 году, досрочно. Я мог еще год находиться в аспирантуре, отдыхать, ничего не делая, но я предпочел этому защиту кандидатской диссертации.

Через десять лет, в 1987 году, я защитил докторскую и одно время был самым молодым доктором юридических наук в стране.

Но это достоинство — или, быть может, недостаток — обладает одним свойством: очень быстро проходит.

Будучи аспирантом, я женился. Для того чтобы рассказать, как это произошло, я должен немного вернуться в прошлое, в город Улан-Удэ.

По соседству с нами жила девчонка, которую я вначале не замечал, хотя она была очень красивая: темноволосая, с большими голубыми глазами, нарядная. Приехав как-то из Свердловска, я увидел ее в своем дворе.

— Кто это? — спросил я в неком ошеломлении.

— Лена Беседина. Неужели не помнишь? Ты же учился с ней в одной школе.

Учились мы в школе номер 42, Лена была моложе и шла двумя классами ниже: я — в девятом, она — в седьмом, но я никогда не обращал на нее внимания. А тут — такая красавица! В груди даже что-то холодное возникло: надо же, какая девчонка выросла!

Но заботы у нее были одни, у меня другие — я был студентом, потом аспирантом, стипендии ни студенческой, ни аспирантской мне не хватало, надо было подрабатывать, а летние каникулы — самый лучший для этого период.

Летом я увидел ее в театре. К нам приехали на гастроли актеры из Владивостока — событие для Улан-Удэ было нерядовым, — и на спектакли дальневосточников театральная публика повалила валом. А улан-удэнская интеллигенция увлекается театром. И это, как говорится, не дань моде, это идет от души. Вскоре я увидел Лену в кинотеатре «Октябрь». Ну словно бы сама судьба толкала на то, чтобы мы сталкивались если не на узкой дорожке, то в очень суженном, даже замкнутом пространстве, где все видят друг друга. И каждый раз я видел Лену, а Лена видела меня.

Как-то мы с моим приятелем Лешей Гуциным сидели в сквере, читали газеты. Вдруг Леша говорит:

— Вон твоя Ленка идет!

«Твоя»! Газета выпала у меня из рук.

Когда я приехал домой на летние каникулы после четвертого курса, то как-то вечером, уже в самом конце каникул, пригласил ее на танец. Дело было на обычной танцевальной веранде — дискотек тогда не было, были танцплощадки, но, право слово, это ничуть не хуже, если не сказать — лучше. Лена была нарядная, неземная какая-то. Заглядеться можно. Была она не одна, а со своей подружкой Наташей Елаевой, дочерью учителей нашей же школы также очень приметной девушкой.

Лена с готовностью пошла на танец.

Как она потом призналась, ей приснился сон. Не простой сон, а вещий, в руку. И действие происходило на той самой танцверанде, где мы находились. Лена была в этом сне вместе с Наташей. Заиграла музыка, и она увидела меня. Я шел к подружкам, чтобы пригласить на танец и пригласил… Наташу Елаеву.

В общем, Лена рассказала об этом сне Наталье. Та что-то быстро прикинула про себя и скомандовала:

— Пошли на танцы!

После танцев я пошел провожать Лену, а когда прощались, не назначил ей свидания. Хотя по всем канонам той поры должен был назначить. Лена удивилась. Удивляться же было нечему. На следующий день я улетел в Свердловск.

Не знаю, что она подумала обо мне, — наверное, об этом не расскажет никогда, — но догадываюсь, что мысли эти были не самыми лучшими. Предполагаю, что она крепко выругала меня.

И я тоже хорош — не мог ей сказать, что завтра покидаю Улан-Удэ.

Но в голове Лена Беседина сидела прочно. Позже, через некоторое время, когда я снова очутился в Улан-Удэ, у одного моего приятеля наметилась свадьба. Свадьба — это дело такое, это большой праздник, который собирает в Улан-Удэ огромные компании, едва ли не целые районы. Так и у нас в Аршане.

Я не знал, придет ли Лена на эту свадьбу, поэтому послал к ней Лешу Гуцина:

— Леша, попроси Лену, чтобы пришла на свадьбу. Скажи — Юра Скуратов приглашает. Ладно?

Леша и направился с этим поручением к Лене, выполнил его добросовестно, но тем не менее я послал к ней другого своего приятеля, у него была машина, чтобы он обязательно привез Леночку на свадьбу. И второй приятель доставил Лену на свадьбу. Правда, у самой Лены, вопреки всему, сложилось впечатление, что это не я тяну ее на свадьбу, а кто-то другой…

Мы объяснились, и все встало на свои места.

Со свадьбы домой шли вместе. Было лето, где-то погромыхивал гром, пахло свежей травой и цветами, мы шли и говорили. О чем? Да обо всем. И тогда я понял, что Лена Беседина — тот человек, который мне нужен. Может быть, даже единственный… Других таких девушек я не встречал.

Но предложение я ей сделал позже, — прислал письмо из Свердловска в Улан-Удэ и объяснился в любви.

Через некоторое время Лена Беседина стала моей женой.

А сама Лена вспоминает другой случай нашего с нею знакомства, — с подачи, естественно, Лениной мамы, моей тещи Лидии Степановны. Привели нас на детскую елку, — впрочем, это меня привели, а Лену еще носили на руках, ее принесли — в Дом культуры. Там, естественно, познакомили, но проводить время мне с какой-то соплюшкой было недосуг и я немедленно умчался к Деду Морозу. Лидия Степановна позже, когда мы начали встречаться, все сетовала:

— Жалко, не знала я, что ты будешь с Юрой Скуратовым встречаться, а то бы его получше рассмотрела!

Но это так, к слову. Вернемся к институтским делам.

Вообще, смешных вещей в институте было много. Кафедрой иностранных языков заведовал Оскар Семенович Альстер. Он — польский еврей, один из активных деятелей Польской объединенной рабочей партии, спасаясь от гитлеровцев, приехал в Советский Союз, здесь женился на сибирячке и остался жить. Знал он пять языков, но русский, честно говоря, до конца выучить не смог. Кафедра у него была в основном женская, мужчин было только двое, он и еще один парень, совсем молодой, по фамилии Северюхин.

Как-то Оскар Семенович прибегает взволнованный на кафедру и кричит:

— Попал!

Все начали интересоваться:

— Кто попал?

— Северюхин попал!

— Куда, Оскар Семенович, попал?

— В президиум попал!

— Оскар Семенович, в какой президиум?

— Ну, в этот, как его… в вытрезвитель попал!

Выяснилось, что молодой Северюхин как следует наврезался и… попал!

В институте несколько раз мне довелось работать в стройотрядах. Это, конечно, суровая школа, но это и один из немногих способов заработать деньги. Других у студентов не было. Или почти не было.

После стройотряда считалось особым шиком проехать на такси от кинотеатра «Современник» до института задом, это примерно километр. Затем ухарь выходил из такси, доставал из кармана десятку и протягивая ее таксисту, говорил небрежно:

— Сдачи не надо!

Это означало, что «мастер высшего пилотажа» вернулся из стройотряда.

В общежитии мы одно время занимали комнату на двоих с Владимиром Борисовичем Исаковым, известным юристом, видным деятелем Верховного Совета Российской Федерации, а ныне — начальником правового управления парламента. До сих пор помню номер нашей комнаты — 214. Володя, кстати, научил меня делать «пролетарский салат имени Первого Интернационала». Что это такое? Это вареная свекла, чеснок и соленый огурец, которые надо было перетереть на терке и заправить майонезом. Получалось очень вкусное блюдо. Рецептом этим я пользуюсь до сих пор.

Работать я был оставлен в институте и вскоре сделался заместителем декана, а потом и деканом заочного факультета. Затем — деканом судебно-прокурорского факультета — самого крупного в СЮИ. Преподавательские и научные кадры у нас в институте были превосходные: Остапенко Дмитрий Демьянович — ректор, проректор по науке, как я уже говорил, — Семенов Владимир Михайлович, вторым проректором, по учебной работе, был Яковлев Вениамин Федорович — нынешний председатель Высшего арбитражного суда России. Но административная работа — административной работой, меня же больше занимала работа научная, поэтому я совмещал одну с другой. Вскоре стал профессором кафедры конституционного права.

Приходилось ездить и за кордон. В 1983 году я выезжал читать лекции в Гаванский университет, на Кубу. Читал я там курс конституционного права. Причем сравнительного — и западного, и нашего, в сравнении. Это довольно трудный курс, я долго готовился к нему и читал его не студентам, а преподавателям. Жил в доме для гостей Гаванского университета, на Кинта Авениде — пятой улице, недалеко от нашего посольства. Куба произвела на меня большое впечатление, и не потому, что я впервые так плотно столкнулся с заграницей, и не ошеломляющими по красоте видами набережной Малекон, а своей веселостью, жизнерадостностью, умением переживать беды.

Помню, мы летели в Гавану, сделали промежуточную посадку в Гандере, и едва оторвались от взлетной полосы Гандера, как кубинцы, почувствовав приближение дома, начали петь. А когда до Гаваны оставался час лета, уже весь Ил-62 пел и плясал. Кубинцы радовались родине, тому, что русские, сидящие за штурвалами лайнера, — отличные летчики, и вообще «советико» неплохие ребята, тому, что жизнь идет, в мире есть песни, есть вино и танцы… Нигде потом, ни в одном углу земли, я не видел таких жизнерадостных людей, как на Кубе. Пели «Катюшу» и «Подмосковные вечера». Эти песни там знают все, поголовно.

Меня незамедлительно стали звать Юрием Гагариным — не из-за того, что был похож, а из-за того, что у нас были одинаковые имена. На Кубе я, пожалуй, первый раз почувствовал себя представителем великой страны.

Совсем недалеко от дома для гостей был великолепный пляж. К сожалению, платный. А что такое деньги для командированного человека? Да буквально все и вместе с тем ничто — их у командированного просто не бывало. Так и у меня с моими коллегами…

Сторожем на пляже был очень приветливый старичок. Мы выстраивались в цепочку, подходили к старичку — я первым, — и как ведущий, произносил громким голосом по-русски:

— Здравствуйте, друг!

Старичок немедленно расплывался в роскошнейшей улыбке:

— О-о, руссо, о-о, советико! — и делал рукою широкое приглашающее движение на пляж. Без всяких денег.

Любовь к советским, к русским была повсеместная. Наши песни знали все. А сейчас мы проедаем остатки прежнего авторитета. Когда еще станут петь песни молодой России? Да и станут ли?

Следующую поездку я совершил в Германию. Один, без переводчиков. Рассчитывать приходилось только на собственное знание немецкого языка, приобретенное в институте. Прожил я там два месяца. Это была очень интересная и нужная стажировка у профессоров Зальцведеля и Осенбюля в Институте публичного права при Боннском университете. На окраине Бонна снимал маленькую квартирку, готовил себе сам, иногда ездил в студенческую столовую. На всем экономил. В результате, как и многие советские командированные, я купил телевизор «Шарп» и магнитофон. Радости в доме было много. Телевизор тот служил долго, недавно только сломался. Самое приятное было, что Лена встречала меня на вокзале в Москве — она специально приехала из Свердловска.

Она ведь, когда мы поженились, перевелась в Свердловск. После школы она училась в Восточно-Сибирском технологическом институте, в Свердловске же стала учиться в электротехническом институте инженеров железнодорожного транспорта, который благополучно и закончила. Стала инженером-экономистом.

Наш первенец — сын Дима — родился в 1976 году, дочь Саша — в 1981-м. Но вернемся к зарубежным поездкам.

В следующую закордонную командировку, в Польшу, в город Познань, я отправился уже с Леной. Это было в 1989 году. Мы дружили — Свердловский юридический институт и юрфак Познаньского университета. Поездка эта была обменная.

Самое интересное — все эти годы, особенно в зарубежных поездках, вспоминалось недавнее прошлое, наша с Володей Исаковым комната, «пролетарские» салаты, жесткая работа без всякого контроля со стороны. Просыпались мы обычно в половине девятого, потом — умывание, завтрак. После завтрака садились за книги. На часах была половина десятого, можно было не проверять… Вставали же из-за книг в половине десятого вечера, бежали в ДК «Урал», расположенный рядом, где имелся роскошный бассейн, плавали час, и всю усталость снимало как рукой. Молодые были, здоровые…

Когда я уходил в армию, место в комнате номер 214 не сдавали никому, держали для меня, Исаков жил один, на это место я и вернулся.

Позже Володя поменял свою квартиру в Нижнем Тагиле на две комнаты в Свердловске — у него был тяжело болен отец, его надо было забирать к себе, — и съехал из общежития. Мы потом уже жили там с Леной. И незаконным образом — с Димкой, когда тот родился. Незаконным образом потому, что детей, тем более грудных, — держать в общежитии было нельзя, но все, в том числе и начальство, закрывали на это глаза, понимали по-другому быть не может.

Из этого общежития, из памятной сердцу комнаты 214, мы переехали в другое общежитие, — то самое новое, построенное, где ныне живут студенты судебно-прокурорского факультета. Позже наша знакомая Валентина Станиславская, следователь Кировского райотдела милиции (муж ее Виктор был командиром роты в батальоне, где я служил), помогла нам снять однокомнатную квартиру. В этой квартире мы прожили три с половиной года.

А потом нам дали двухкомнатную квартиру в Пионерском поселке. Это было первое наше жилье — собственное, свое, не надо было мыкаться по чужим углам. Мы были счастливы. Дом был девятиэтажный, кирпичный. Через некоторое время к этому дому пристроили другой и мы получили жилье уже там, побольше — трехкомнатную квартиру. У нас к той поре, кроме Димы, была уже и Саша. В общем, поскитаться пришлось немало, но скитания эти не оставили в душе тяжелого следа — мы были молоды, верили в будущее, в свои звезды, если хотите, думали больше о дружбе, чем о распрях (о распрях вообще не думали), верили в то, что завтрашний день окажется лучше сегодняшнего. И были правы.

Иначе, если этого не будет, и жить не стоит.

Жизнь — штука удивительная, сюжеты иногда преподносит совершенно неожиданные. Я жил в Свердловске и не думал о Москве, но вскоре оказалось пора думать и о переезде в Первопрестольную.