«В отставку я не уйду»

13 октября Совет Федерации в четвертый раз не утвердил мою отставку.

Предшествовало этому довольно жаркое лето, в течение которого кремлевская администрация весьма откровенно пыталась сломать мне шею, угрожая уголовными преследованиями и публикуя уничижительные статьи в газетах.

Не брезговали даже мелочами: отказали в выезде в Швейцарию — там собралась провести конференцию Международная ассоциация криминологов и криминалистов, где мне предложили сделать доклад о коррупции. Долго не выдавали заграничный паспорт, а потом внезапно изъяли и аннулировали его. Когда я спросил, в чем дело, мне ответили, что «паспорт оформлен неправильно. Есть кое-какие технические погрешности». Когда я наконец получил второй паспорт, конференция уже закончилась. Я сравнил новый паспорт с ксерокопией того, что у меня изъяли, — и никаких различий не обнаружил.

МИД России сорвал мою официальную поездку в Швейцарию по приглашению Карлы дель Понте — предупредил МИД Швейцарии, что если Скуратов появится в этой стране как Генпрокурор, то российско-швейцарские отношения сильно ухудшатся, а планирующийся визит Ельцина будет отменен.

Швейцарский МИД надавил на Карлу дель Понте, и та в конце концов сообщила мне:

— Я не смогу принять Вас на государственном уровне, а только как частное лицо.

И от этой поездки пришлось отказаться тоже.

В эти дни решался вопрос о назначении исполняющего обязанности Генерального прокурора.

Хотя именно Чайка признал законным возбужденное против меня дело, тем самым благословив ФСБ на запрещенную ей Федеральным законом «О прокуратуре Российской Федерации» оперативную работу против прокуроров, место и.о. ему пришлось оставить. Подкосило Чайку то, что его сын Артем оказался замешанным в связях с ингушскими криминальными лидерами. В марте 1999 года сотрудникам подмосковного Одинцова удалось задержать двух вооруженных ингушских бандитов — Ибрагима Евлоева и Хункара Чумакова. Артем Чайка отдал им машину отца с «правительственными» мигалками и спецталоном, запрещающим останавливать и осматривать автомобиль. На этой машине бандиты с оружием в руках отправлялись выколачивать деньги. И занимались этим довольно успешно, пока их не задержала милиция.

Летом об этой истории заговорили в полный голос, положение Чайки в прокуратуре заколебалось, пошли слухи о его увольнении. Тогда Чайка отправился на прием к Путину и тот — с разрешения Ельцина, естественно, — вручил ему портфель Министра юстиции РФ. Кремль не оставляет в беде тех, кто ему помогает.

Встал вопрос: кого же сделать Генпрокурором? И нашли…

Стенограмму поразительного по своему цинизму и откровенности телефонного разговора опубликовала в те дни газета «Московский комсомолец». Беседуют два весьма влиятельных и известных человека: Борис Абрамович Березовский и Александр Стальевич Волошин. Первый — олигарх, «серый кардинал» Кремля, второй — руководитель президентской администрации. Оба — активные члены «семьи», оба до смерти боятся прокуратуры.

Б. Б.: Скажи, пожалуйста, примешь того человека, который приехал, или нет?

А. В.: Какого?

Б. Б.: Который приехал — Устинов.

А. В.: Повстречаюсь… Единственное: черт его знает — он болтливый или не болтливый?

— Б. Б.: Нет, он будет абсолютно лояльным, будет молчать.

Интересно, правда? Судя по всему, беседа эта состоялась еще до назначения Устинова исполняющим обязанности Генпрокурора. Но не это главное. Гораздо больше меня волнует, насколько соответствуют действительности те характеристики, которыми награждает Борис Абрамович господина Устинова, будущего Генерального прокурора России? Да и сама по себе суть разговора: Березовский просит Волошина принять Устинова…

Один знакомый министр рассказывал, что перед утверждением с ним проводили профилактическую беседу. Не беседу даже — торг. Суть беседы заключалась в следующем: мы тебя ставим, а ты не делаешь того-то и, напротив, делаешь то-то. Просто и незатейливо, как на колхозном рынке.

В Кремле тем временем готовились к очередному раунду схватки. Тяжелой артобработкои занялось телевидение, к нему присоединились газеты. Грязь полилась гуще и пуще прежнего. И тут «семья» допустила непростительный «прокол»: мне в руки попал необычный документ, написанный на четырех страницах. Заголовок более чем красноречивый: «Сценарий освобождения Ю. И. Скуратова от занимаемой должности на заседании Совета Федерации 13 октября 1999 года».

В документе детально расписывалось, что делать и как себя вести. Так, в пятом пункте автор предупреждает: «…Не дать втянуть себя в полемику…», в шестом: «Массированная с подключением всех ресурсов администрации и правительства работа с членами Совета Федерации», в седьмом: «Проведение серьезного разговора со Строевым. Огромное значение будет иметь то, как он поведет заседание…»

Расписывалась в сценарии и последовательность действий по этапам, где каждому из специально отобранных Кремлем персонажей предназначалась своя особенная роль…

Что делает человек, в руки которого попадает подобный сценарий, где по минутам расписано, как его будут уничтожать? Естественно, начинает действовать на опережение.

Я собрал в агентстве «Интерфакс» пресс-конференцию.

После этой пресс-конференции кремлевские «горцы» пришли в шоковое состояние. Было срочно назначено служебное расследование: как секретная бумага попала к Скуратову?

За день до заседания Совета Федерации собралась комиссия по борьбе с коррупцией. Люди там были грамотные, в большинстве своем юристы. И когда Розанов начал лить на меня грязь, губернатор Липецкой области, заместитель Председателя Совета Федерации Олег Королев резко оборвал его:

— Откуда эта кассета, о которой вы столько говорите? Как она добыта? Каким путем? Она же не может быть предметом обсуждения ни в суде, ни для следствия! Вы что, сами ее снимали?

Розанов замолчал. Придя в себя, попробовал объяснить, но не тут-то было.

— На чем вы тогда строите систему обвинения?

Розанов и на этот вопрос не смог ответить.

В общем, кремлевский номер не прошел: Королева поддержало большинство членов комиссии: нужно дождаться решения Мосгорсуда, заседание которого было назначено на 15 октября, а потом уж принимать свое решение.

Все считали, что в этой ситуации президент вряд ли внесет на заседание Совета Федерации вопрос о моей отставке. Но вечером 12 октября Ельцин этот вопрос внес. Пронесся слух, что 60 сенаторов уже поставили свои подписи под письмом о моей отставке.

Ночь я не спал. Любой на моем месте не спал бы… Утром, приехав в Совет Федерации, я узнал, что список сенаторов состоит не из 60, а из 23 фамилий — совместные усилия Администрации Президента и руководства прокуратуры дали смешной результат. Я почувствовал себя увереннее.

Началось заседание. Выступили всего несколько человек, как вдруг Строев объявил, что дискутировать нет смысла, все ясно, надо голосовать. Я спустился со своего места вниз, подошел к председательскому столу и попросил слова.

— У нас здесь не дискуссионный клуб, — довольно резко отозвался Строев.

Но тут туляк Игорь Иванов, руководитель регламентной группы Совета Федерации, резонно заявил:

— При освобождении Генерального прокурора от должности его выступление обязательно!

Строев нехотя дал мне десять минут. Пожалуй, именно в этот момент я первый раз в жизни почувствовал себя настоящим политиком. Вот основные тезисы моего выступления:

«Некоторые тут ожидали, что я вновь подам прошение об отставке.

Этого не произойдет.

Написать такое заявление — значит уступить шантажистам, а по сути — преступникам…

Написать заявление — значит согласиться с применяемыми по отношению ко мне методами. Узаконить, если хотите, произвол, вседозволенность кремлевской администрации и президентского окружения.

Написать заявление — значит создать прецедент для подобной расправы в будущем для любого государственного и политического деятеля. И прежде всего — вас.

Уйти в отставку — значит показать, и прокурорской системе прежде всего, что с прокурором в России можно сделать все что угодно… Что нужно не бороться с беззаконием и несправедливостью, а уступать им. Повторяю: прошения об отставке не будет. Это моя принципиальная позиция…

То, что творится и продолжает твориться со мной, и то, что происходит и на ваших глазах, позволяет сделать неутешительные выводы. Основной из них такой: в нашем отечестве, оказывается, возможно все — любая провокация, любой шантаж, нарушение элементарных требований закона — если этого требуют интересы кремлевского окружения.

…Оказалось возможным втянуть в конфликт во имя политической цели, а по сути спасения от ответственности высокопоставленных фигур, Федеральную службу безопасности, Министерство внутренних дел, подтолкнув эти структуры на использование неправовых методов и средств, фальсификацию материалов, а также Генеральную прокуратуру, в очередной раз представившую вам недостоверную, явно тенденциозную справку… Можно, оказывается, использовать всю мощь государственного механизма, чтобы раздавить человека, пусть и Генерального прокурора, который осмелился посягнуть на святая святых, хотя я сделал только то, что мне полагалось по должности, по закону.

…Я хочу разъяснить членам Совета Федерации свою позицию по уголовному делу. Думаю, что сейчас уже ясно всем — попытка привлечь меня к уголовной ответственности полностью провалилась. За полгода бригаде следователей при поддержке МВД и ФСБ так и не удалось найти ни одного, так сказать, приличного факта, чтобы предъявить мне обвинение.

Почему-то в справке не указано, что есть другое уголовное дело, возбужденное по моему обращению. И я там признан потерпевшим по этому делу. Там имеются факты, которые опровергают этот материал, которые показывают, что все признания были получены путем шантажа, угроз и давления. Почему об этом вам не говорят?

…Идет целенаправленный процесс превращения Генеральной прокуратуры, следственных и оперативных подразделений МВД и ФСБ в послушные, управляемые не законом, а волей Администрации Президента учреждения, которые выполнят любой, подчеркиваю, любой политический заказ, если это понадобится.

…И последнее. На апрельском заседании Совета Федерации, несмотря на весь драматизм моего положения, я в силу необходимости соблюдения следственной тайны и служебной этики не мог подробно объяснить вам истинные причины желания президента и его администрации любой ценой устранить меня от занимаемой должности.

Сейчас, когда информация о возможной причастности президента и его семьи к коррупции, о наличии зарубежных счетов, об использовании в личных целях денежных средств сомнительных коммерсантов, получающих подряды на реконструкцию Кремля, и многое-многое другое стало достоянием не только российской, но и мировой общественности, думаю, вам ясно, что в вопросе о моей отставке основным является личный интерес президента и его семьи.

Иначе говоря, маски сброшены. Ситуация предельно упростилась. Или мы вместе с вами попытаемся остановить вал коррупции и спасти остатки авторитета нашей страны в мировом сообществе (а я готов работать при вашей поддержке), или Совет Федерации пойдет дорогой, намеченной ему кремлевскими коррупционерами. Выбор за вами, уважаемые члены Совета Федерации.

Благодарю вас за внимание».

Я почувствовал, что выступил удачно. Как мне потом сказали, эта речь добавила мне примерно 25 голосов.

Даже Лужков, обычно скупой на похвалу, и тот заметил:

— Я впервые слышал речь настоящего Генерального прокурора.

А дальше было голосование с ошеломляющим результатом: 98 — против отставки, 52 — за отставку, 2 — воздержались.

Особое бешенство у кремлевских «горцев» вызвала моя фраза насчет «возможной причастности президента и его семьи к коррупции». Уже на следующий день начался крик, что, дескать, это — клевета, заявление политикана и прочее. Администрация обратилась в Генпрокуратуру с предложением возбудить уголовное дело в отношении Скуратова за клевету. А через несколько дней меня пригласили на допрос в Генпрокуратуру, где поинтересовались: что я имел в виду под словом «семья»?

— Только то, что подразумевает гражданско-правовое понятие: семья — это ячейка общества.

— А что вы имели в виду под словом «коррупция»? — заинтересованно спросили коллеги.

— Коррупцию и имел в виду. Деньги на оплату покупок, сделанных семьей Ельцина, поставлял Паколли. За это Паколли получил очень выгодные подряды на ремонт Кремля, его лично приглашал к себе Ельцин, присвоил ему звание Заслуженного строителя России… Это и есть коррупция.

Дальше я добавил:

— Посмотрите уголовное дело по «Мабетексу», сделайте запрос швейцарцам: Паколли даже задекларировал свои взятки, чтобы меньше платить налогов. Посмотрите международные поручения швейцарской прокуратуры. Кстати, в поручениях, которые Карла дель Понте привезла в Москву в марте 1999 года, она просила проверить деятельность Ельцина и его дочерей Дьяченко и Окуловой в плане возможной их причастности к коррупции.

Больше вопросов мне в тот день в Генеральной прокуратуре не задавали.

 

Противостояние

Решив атаковать по всем фронтам, я попросил Леонида Прошкина и Андрея Похмелкина, моих адвокатов, подать иск в Московский городской суд, впервые в отечественной юриспруденции создав прецедент — обжаловать в суд возбуждение уголовного дела.

Я уже писал о неправомочности Росинского как заместителя прокурора г. Москвы возбуждать уголовное дело против Генерального прокурора. Меня возмутил сам факт того, насколько «топорно» Росинским было состряпано это постановление. Чтобы не быть голословным, приведу лишь небольшой его фрагмент. С трудом разбирая, что к чему в этой бумаге, мы с адвокатом Леонидом Прошкиным сделали, так сказать, свои пометки «на полях» (они — в скобках):

«В представленных материалах (сфабрикованная видеопленка и насильно выбитые в стенах ФСБ заявления у доставленных туда Н. Асташовой, М. Агафоновой, Т. Богачевой и других проституток) имеются основания (какие?) для вывода о том, что Генеральным прокурором РФ Скуратовым Ю. И. в интересах организаторов (чего?) приняты от заявителей (от кого именно?) услуги личного (какие конкретно?) и связанного с этим (с чем этим?) материального характера, дискредитирующие органы прокуратуры, за использование (каким образом?) должностных полномочий в интересах организаторов (кого конкретно?) услуг».

Нужно ли что-нибудь добавлять к этому «высокохудожественному произведению» Росинского? Кажется, все понятно и так.

Приведу еще один вопиющий факт: на сопроводительных справках, являющихся частью материалов, на основании которых возбуждено уголовное дело, была проставлена дата — 2 апреля 1999 года. Если учесть, что уголовное дело было возбуждено 2 апреля около двух часов ночи, то либо сотрудники ФСБ изучали уголовные дела ночью, между 24 часами 1 апреля и двумя часами 2 апреля, что маловероятно, либо мы имеем дело с элементарным подлогом.

Судья Нина Маркина первоначально отнеслась к нашей жалобе весьма скептически. Но, вчитавшись, точку зрения поменяла, увидев в деле грубейшие нарушения уголовно-процессуального законодател ьства.

17 мая 1999 года состоялся суд, который, несмотря на сильнейшее давление со стороны, признал действия Росинского незаконными. Решение это стало в некотором роде поворотным — возбужденное против меня дело надо было выбрасывать в урну, а мне как ни в чем не бывало выходить на работу.

* * *

Свое решение о признании возбуждения в отношении меня уголовного дела незаконным судья Нина Маркина подтвердила рядом объективных аргументов. Прежде всего она обратила внимание на, казалось бы, элементарное положение закона, указывающее, что дело может быть возбуждено только при наличии «законных поводов и оснований». В моем случае поводом стали согласованные заявления нескольких девиц, «вдруг» вспомнивших обстоятельства почти двухлетней давности и неожиданно осознавших «опасность» для себя встречи с человеком, «похожим на Генпрокурора». А основание для возбуждения дела — сведения о каких-то «подозрительных» разговорах, которые на кухне вел этот человек.

Даже не вдаваясь детально в абсурдность приведенных «поводов» и «оснований», судья Н. Маркина в своем решении сразу же отметила целый ряд принципиальных для юриспруденции нарушений. Она обратила внимание, что в заявлениях не указано, в какой правоохранительный орган они адресованы, кем приняты, увидела отсутствие данных о разъяснении заявителям ответственности за заведомо ложные заявления, что некоторые из заявлений даже не были подписаны… Наличие даже одного нарушения не позволяло вообще рассматривать любой из этих документов.

Но самое главное, на что обратила внимание судья, — в заявлениях она не обнаружила конкретных фактов, указывающих на признаки злоупотребления мною должностными полномочиями (что в конце следствия вынуждена была признать и сама Генпрокуратура).

Кроме этих аргументов, судья привела бесспорные доводы о нарушении порядка возбуждения уголовного дела. Согласно Уголовно-процессуальному кодексу РФ, закону «О прокуратуре Российской Федерации» и специальному приказу Генерального прокурора (а он по закону вправе издавать приказы, регулирующие в дополнение к закону деятельность всех правоохранительных органов) уголовное дело в отношении прокурорского работника можно возбудить лишь при соблюдении трех условий: а) обязательном проведении доследственной проверки сообщений о правонарушениях, совершенных прокурорами и следователями органов прокуратуры (в других случаях такая предварительная проверка не обязательна); б) проведении такой проверки органами прокуратуры; в) принятии решения о возбуждении самого дела лицом из числа строго установленных перечнем должностных лиц органов прокуратуры — Генеральным прокурором, его заместителями и прокурорами субъектов Федерации. В случае же со мной, как известно, проверку проводили органы ФСБ, а дело было возбуждено не прокурором субъекта Федерации, а его заместителем.

Своим профессионально грамотным, а главное, мужественным решением судья Нина Маркина поставила «семью» в трудное положение.

Согласно решению суда прокуратура должна была мое дело прекратить. Одновременно автоматически прекращал свое действие и указ Ельцина о моем отстранении от работы, так как он был принят лишь на период расследования, и я мог спокойно возвращаться в свой кабинет.

Допустить этого «семья» не могла никак. На полную мощь заработало «телефонное право». В результате Главная военная прокуратура вынесла протест на решение Московского городского суда в Верховный Суд России. Вскоре стал известен состав судей, которому предстояло принять нелегкое по этому делу решение: председательствующий — Кузнецов В. В., судьи Валюшкин В. А. и Ботин А. Г. Казалось бы, троим профессионалам легче устоять перед давлением, чем одной женщине, А главное — принять законное решение.

Но не тут-то было! Вновь начались запрещенные игры: звонки из Кремля, настойчивые просьбы, навязчивые советы…

Ситуация усугубилась тем, что у Председателя Верховного Суда РФ Вячеслава Михайловича Лебедева заканчивался срок полномочий и он должен был вскоре предстать (либо не предстать — это решал Ельцин) перед Советом Федерации для нового назначения на свою должность. Во время встречи Лебедева с Ельциным еще в мае 1999 года последний публично пообещал, что направит в Совет Федерации документы именно на Лебедева. Однако время шло, но выполнять это решение Ельцин не торопился. Уже май закончился, половина июня прошла, а документы все не направлялись. Стало ясно, что в Кремле от Верховного Суда РФ чего-то ждут. Понимаю, что у Вячеслава Михайловича был непростой выбор. Тем более, что за период совместной работы у нас с ним сложились неплохие, товарищеские отношения.

Квалификация судей Верховного Суда РФ достаточно высока, но даже им было непросто скрыть, замаскировать явное беззаконие. Самым простым было закрыть глаза на ущербность доводов и оснований для возбуждения дела. Сложнее оказалось с нарушениями порядка возбужденного дела. Но бумага все стерпит…

Для начала констатировали: вывод суда «о том, что в отношении Скуратова Ю. И. как Генерального прокурора Российской Федерации установлен особый порядок привлечения к уголовной ответственности», является ошибочным, так как ни Конституция РФ, ни другие законы не наделяют «работников прокуратуры, в том числе и Генерального прокурора, статусом неприкосновенности». Иными словами, в огороде бузина, а в Киеве… Причем здесь статус неприкосновенности, о котором в решении Мосгорсуда не говорится ни слова? Причем здесь особый порядок для Генпрокурора? Ведь судья Маркина писала лишь о том, что специальный порядок возбуждения дела установлен для всех прокуроров и следователей, и он был нарушен.

Столь же «аргументированно» судьи разделались с доводом о незаконности проверки, проведенной ФСБ. Оказывается, «видеокассета и заключение специалистов направлены (в прокуратуру города Москвы. — Ю. С.) не в связи с необходимостью принятия процессуального решения по заявлениям граждан, поступившим в ФСБ Российской Федерации, а для проверки информации о совершении Скуратовым Ю. И. проступков, порочащих честь и достоинство прокурорского работника, и нарушении Присяги прокурора». Вот здесь авторам сочинения профессионализм изменил уже окончательно, поскольку они начисто «забыли», что в постановлении Росинского черным по белому написано, что дело возбуждается «по материалам проверки, проведенной органами ФСБ РФ».

Почему это вдруг в ФСБ решили направить материалы для проверки информации, имеющейся по Генеральному прокурору, в прокуратуру города Москвы, а не в Генеральную прокуратуру России, как это положено во взаимоотношениях между ведомствами? А уж в Генпрокуратуре сами решили бы, куда, какому подразделению своей системы передавать их дальше. В конце концов, в тот период действовала специально созданная Президентом РФ межведомственная комиссия под председательством Волошина, которая, по идее, и должна была проверять всю информацию в отношении Генерального прокурора. Неужели руководство ФСБ и судьи об этом не знали?

С ловкостью карточного игрока главный суд страны обошел и убийственный для продолжения следствия довод о том, что дело мог возбудить только прокурор субъекта Федерации. Согласившись с этим аргументом (приказ Генерального прокурора № 44 от 26 июня 1998 года), судьи вдруг «вспомнили» о не относящейся к данной ситуации статье 34 УПК РСФСР, которая определяет, какие из должностных лиц прокуратуры подпадают под понятие «прокурор» в уголовном процессе. Это, конечно же, его заместители, старшие помощники, помощники, прокуроры-криминалисты и так далее. Из чего выходило, что Росинский, возбуждая уголовное дело против Генерального прокурора, был прав.

Но причем здесь все эти люди? Ведь в приказе из всех прокурорских работников и даже прокуроров четко выделены только определенные лица: Генеральный прокурор, его заместители, а также прокуроры субъектов Федерации. Они и только они получали право возбуждать уголовные дела в отношении прокуроров и следователей. По логике судей получалось, что даже помощник прокурора района мог возбудить уголовное дело в отношении, например, заместителя Генерального прокурора. Следовательно, подведомственная прокуратура получала право контролировать прокуратуру вышестоящую, например, Московская городская прокуратура — Генеральную.

Это был абсурд, и, кстати, для исключения именно такого абсурда и издавался мною приказ № 44.

Главным исполнителем просьбы «семьи» был определен судья Валюшкин — докладчик по делу. Его стараниями решение Московского городского суда было отменено. Уже на следующий день, 23 июня, документы на Лебедева поступили в Совет Федерации. Скажете — совпадение? Что-то не верится…

Не остались неотмеченными и двое других судей: В. Кузнецов стал Председателем Высшей квалификационной коллегии судей, был поощрен и В. Валюшкин.

Вот таким оказалось это принципиальное для меня судебное решение. К слову сказать, таких решений по «делу Скуратова» да и по другим касавшимся меня делам было принято немало. Наверное, справедливо было бы собрать их все, прокомментировать и издать книгу под названием «Гримасы российского «правосудия»». А может быть и не следует этого делать. Ведь и так едва ли не каждый россиянин знает, насколько мы далеки еще от реального правового государства…

Но вернемся к тем нелегким для меня временам.

Как я уже отмечал, по логике Верховного Суда получалось, что любой подчиненный в прокурорской системе теперь запросто мог возбудить против нелюбимого начальника уголовное дело, и начальник должен был оставить свое кресло до тех пор, пока не состоится разбирательство.

Увидев всю абсурдность этого заключения, Катышев написал протест на решение Верховного Суда, но Устинов, исполняющий обязанности Генерального прокурора, запретил это делать, и 30 сентября Верховный Суд оставил старое решение в силе.

Сразу же пришла удивительная новость с Урала. Там старший следователь прокуратуры Центрального района Челябинска Александр Соломаткин возбудил уголовное дело против Росинского. Формально, по логике Верховного Суда, он был прав, так как он возбуждал уголовное дело против вышестоящего начальника. Теперь за голову схватились в Генеральной прокуратуре: она немедленно отменила решение Соломаткина, а ему самому объявила взыскание. Ни за что, между прочим, ни про что…

* * *

В орбиту жесткой борьбы вокруг Генерального прокурора был вовлечен и Конституционный Суд РФ. Еще в июле 1999 года Совет Федерации обратился в Конституционный Суд РФ с вопросом: соответствует ли Конституции России указ Ельцина об отстранении Генпрокурора от должности и в чью компетенцию входит эта процедура? Не скрою, поначалу я надеялся (думаю, что и большинство членов Совета Федерации тоже) на объективную позицию суда. Многих судей, включая Председателя, я знал лично, мы часто общались. Увы, жизнь показала, что я заблуждался и здесь.

Конституционный Суд РФ долго тянул, не решаясь дать ответ на этот небезопасный вопрос, и лишь в самом конце 1999 года, уже зимой, в два этапа рассмотрел этот вопрос.

Накануне заседания Председатель Конституционного Суда Марат Баглай встретился с Ельциным. И хотя Баглай отрицает, что разговор шел обо мне, в это поверить трудно. Как бы то ни было, но после встречи Ельцин приравнял конституционных судей по своему обеспечению, льготам и денежному довольствию к вице-премьерам российского правительства. Таким образом, Конституционный Суд РФ в своем большинстве оказался, по сути, куплен — иначе это и не назовешь.

Докладчиком в тот раз была Тамара Морщакова — ярая сторонница Ельцина. Выступление ее было чрезвычайно тенденциозным. Достаточно привести такую деталь: будучи доктором юридических наук по уголовному процессуальному праву, Морщакова полностью проигнорировала тот факт, что по закону отстранить от занимаемой должности можно только лицо, которому предъявлено обвинение.

Но обвинение-то мне к тому времени предъявлено еще не было!

В нарушение закона Указом Президента РФ от 2 апреля 1999 года я был отстранен от исполнения обязанностей Генерального прокурора, а обвинение мне предъявили едва ли не год спустя, в конце января 2000 года.

Кстати, не остались незамеченными и старания Морщаковой. Уже в 2002 году, когда она, в силу преклонного возраста, должна была покинуть кресло заместителя Председателя Конституционного Суда РФ, под надуманным предлогом, незаконно, ей дали возможность «поработать во благо страны» еще продолжительное время.

1 декабря 1999 года Суд вынес решение, в котором признал соответствующим Конституции РФ право Президента РФ отстранять Генерального прокурора от должности на период расследования возбужденного в отношении него уголовного дела.

Суд исходил из того, что в Конституции РФ на исследуемый момент просто не был прописан механизм того, кто может отстранить Генерального прокурора от должности. Согласно логике Конституционного Суда РФ полномочия Совета Федерации по назначению и освобождению Генерального прокурора сами по себе не предопределяли его компетенцию по временному отстранению Генерального прокурора от должности в связи с возбуждением в отношении него уголовного дела. А поскольку, по мнению Суда, Совет Федерации не был вправе давать оценку законности возбуждения в отношении меня уголовного дела, значит, он как коллегиальный орган не способен в принципе решать такие вопросы. Итог умозаключений Конституционного Суда РФ таков: коль Совет Федерации не способен отстранить Генерального прокурора от должности, то Президенту РФ как гаранту Конституции России ничего не остается делать, как принять на себя выполнение этой неблагодарной роли…

Эта «творческая» разработка госпожи Морщаковой прошла одобрение судей Конституционного Суда РФ нелегко — все решил один голос. Она была одобрена десятью голосами против девяти.

По закону мы, граждане России, не знаем, как голосуют судьи Конституционного Суда РФ. Полагаю, это правильно. Но иногда, как и в любом правиле, необходимы исключения. Родина, как говорят, должна знать своих «героев». Кто из судей продал свою совесть и честь, уступил давлению «семьи», поддался на материальные посулы и льготы, а кто повел себя как честный и порядочный человек?

Так вот, остатки чести Конституционного Суда России спас судья Виктор Осипович Лучин, который в своем особом мнении камня на камне не оставил от «аргументов» Конституционного Суда РФ и своей коллеги.

«Да, действительно, — пишет судья Лучин, — к компетенции Совета Федерации отстранение Генерального прокурора непосредственно не отнесено. Между тем это в равной мере не входит и в компетенцию Президента РФ. Однако если это право Совета Федерации из Конституции России опосредованно вывести все же можно, то в отношении Президента РФ такой вывод Конституционного Суда России явно некорректен. Судьи, видимо, забыли о правовой аксиоме, общепризнанном принципе толкования права в сфере публичных отношений — «a fortiori»: кто управомочен или обязан к большему, тот управомочен или обязан к меньшему. Иными словами, субъект, обладающий правом освобождения Генерального прокурора от должности, имеет право и на меньшее — отстранение его от должности на период расследования.

Поэтому невозможно с конституционных позиций и позиций формальной логики объяснить, почему Совет Федерации вправе освободить, но не вправе по тем же основаниям временно отстранить Генерального прокурора от должности».

Внес судья Лучин ясность и в вопрос о последовательности возбуждения дела и отстранения от должности, умышленно запутанной Президентом Ельциным и так и не проясненный Конституционным Судом РФ. Действительно, закон не устанавливает, кто вправе возбудить уголовное дело против Генерального прокурора России. Здесь есть нюанс: поскольку вышестоящего прокурора над ним нет, он может отменить любое решение о возбуждении в отношении него уголовного преследования. Отсюда вывод: сделать это можно лишь в отношении Генерального прокурора, временно уже отстраненного от должности.

Поэтому, как разъясняет Лучин, такое отстранение возможно только в конституционно-правовой процедуре, которая предшествует любым уголовно-процессуальным действиям. Сначала Совет Федерации по предложению Президента РФ временно отстраняет от должности Генерального прокурора. После этого высшее должностное лицо прокуратуры, например исполняющий обязанности Генерального прокурора, возбуждает уголовное дело и проводит расследование. Именно такой порядок (Президент РФ вносит предложение о назначении, а Совет Федерации принимает решение) наиболее точно отражает конституционную модель взаимоотношений Президента РФ и Совета Федерации по отношению к Генеральному прокурору России.

Эту взвешенную, основанную на принципе разделения властей и системе сдерживания и противовесов, конституционную модель Президент РФ своим Указом от 2 апреля 1999 года просто растоптал.

От себя же добавлю, что в любом случае нельзя согласиться с той позицией Конституционного Суда РФ, что отстранение Генерального прокурора России — сугубо формальная процедура, неизбежно вытекающая из факта возбуждения против него уголовного дела. Отстраняя Генерального прокурора от должности, Совет Федерации в обязательном порядке должен убедиться, соблюдены ли в данном случае все требования закона и не является ли это отстранение способом преследования прокурора за его служебную деятельность, что и было в случае со мной.

Такую же точку зрения высказал на заседании Коституционного Суда РФ и В. Лучин: «Совместное решение вопроса об отстранении Генерального прокурора от должности на период расследования возбужденного в отношении него уголовного дела (Советом Федерации по предложению Президента) позволит избежать злоупотребления этой правоограничительной мерой со стороны главы государства и использования ее в личных целях для оказания воздействия на прокурора в связи с его служебной деятельностью. Отношение Президента РФ к Генеральному прокурору уже давно стало устойчиво негативным. Об этом свидетельствуют судьбы В. Степанкова, А. Казанника, А. Илюшенко, а теперь и Ю. Скуратова. Есть над чем задуматься и по поводу чего беспокоиться».

Судья В. Лучин обозначил суть проблемы, которую не заметили, а точнее, не захотели учесть его коллеги. К глубокому сожалению, в свою противоправную деятельность Ельцин сумел вовлечь не только Верховный Суд РФ, но и, как убедился читатель, Конституционный Суд России. Ведь то расследование, из-за которого и был отстранен Генпрокурор, интересы Президента РФ затрагивало непосредственно и вплотную! Незаконно отстраняя Генпрокурора, Президент РФ действовал не в интересах страны, закона, а, как говорится, спасал свою шкуру.

* * *

С моим освобождением от должности «семье» пришлось сильно повозиться, во многом «подставив» «независимые» институты высшей судебной власти России. Намного проще проходило освобождение от должности неугодных «семье» министров внутренних дел и руководителей ФСБ, назначаемых и, соответственно, снимаемых простым указом президента. Так, например, никаких оснований снимать директора ФСБ Ковалева, кроме как из-за желания «семьи», и в частности Березовского, поставить на нужное место «своего» человека, не было. Карла дель Понте тогда сильно возмущалась: «Только подписала с ним документ, а через два дня его освобождают от должности. Как можно с вами работать после такого?»

Самое интересное, о своем собственном увольнении Ковалев узнал не от президента и даже не от клерков из его администрации, а от коллег из израильской разведки, позвонивших ему с целью уяснить обстановку. Этот факт говорит как о высочайшем уровне западной агентурной работы, так и о степени нашего разложения, позволившего израильтянам мгновенно узнать о важнейших кадровых переменах. Ну и, естественно, о хамстве «семьи», столь ярко проявившемся во многих судьбах близких президенту людей: никто не встретился, не поговорил, даже не позвонил… Выбросили, как колоду карт перетасовали.

Так это делалось в ельцинской России, возможно, делается и сейчас…

После возбуждения против меня уголовного дела и неправомочного решения Конституционного Суда РФ я впервые почувствовал себя в новом качестве. Раньше я находился во главе крупной правоохранительной структуры и на мир смотрел с высоты своего положения. Теперь я оказался в шкуре рядового гражданина и попал под каток своей родной системы. И понял, насколько рядовой гражданин может быть беззащитным.

Пожалуй, именно с этого момента я начал смотреть на Генеральную прокуратуру несколько иными, чем раньше, глазами.

На примере своего собственного уголовного дела я понял, насколько несовершенен наш Уголовно-процессуальный кодекс: длительное время мне не предъявлялось обвинение, я находился в «подвешенном» состоянии…

Моя ситуация в своем роде уникальна. Кроме того, что я реально руководил 3,5 года системой прокуратуры государства, я еще на своей шкуре ощутил все «прелести» нашей судебно-правовой системы: ее ангажированность, неправовые способы ведения уголовных дел, незаконность судебных решений. Честно говоря, будучи Генпрокурором, я эти вещи не всегда замечал. Горькая судьба в этом смысле сослужила мне добрую службу.

Недаром вице-спикер Совета Федерации Владимир Платонов в одном из своих выступлений сказал: «Скуратов — прокурор, побывавший в жерновах власти и на себе познавший в полном объеме судебную практику и прокурорскую систему. Цены нет такому прокурору! Правильно говорят: за одного битого двух небитых дают… Именно такой прокурор нужен сейчас нашему обществу».

* * *

Еще одно направление, по которому действовали мои адвокаты, — обжалование законности продления сроков расследования моего уголовного дела.

В нашей стране существует установленная законом норма — всякое уголовное дело должно быть расследовано в 2-месячный срок. Продление этого срока — это исключение из правил.

Срок моего дела продлевался дважды, и мы с адвокатами молчали. Но когда закончился и третий срок, подали жалобу: дело-то несложное! Да и неопределенность надоела: с одной стороны я — свидетель, с другой — дело возбуждено против меня. Нарочно не придумаешь!

По делу против меня в угоду «семье» работала бригада из пяти прокурорских работников и 15–20 оперативных сотрудников. Трудились в поте лица, искали компромат — и все без толку. Проводимое ими расследование затягивалось специально. С одной стороны, Демин с компанией просто обязаны были что-то найти — ведь за это придется в конце концов отвечать. С другой — возбуждение дела формально позволило Президенту РФ издать указ о моем отстранении и являлось фактически единственным основанием для того, чтобы, пока шло следствие, не пускать меня на работу. Если дело прекращалось, указ президента сразу же терял свою силу, и я спокойно возвращался в Генпрокуратуру и продолжал свою работу.

Мои недоброжелатели отлично понимали, что если я вернусь в свой рабочий кабинет, то все дела, которые были возбуждены — и «Мабетекса», и «Андавы» с «Аэрофлотом», и дело с операциями физических лиц на рынке ГКО, и многие другие будут расследованы в жестком законном режиме. И тогда те, кто стоит за этими делами, рискуют понести реальную ответственность.

Поэтому для затягивания следствия использовался любой компромат, появлявшийся то и дело в СМИ, а само следствие превращалось в инструмент проверки этого компромата.

* * *

В какой-то из газет, к примеру, была напечатана заметка, что, дескать, один из самых дорогих и известных в России живописцев Александр Шилов написал для меня два портрета. Оплатил его работу не я, а кто-то другой. А это тысячи долларов! И что вы думаете: сразу же начались проверки, допросы… Вызвали в прокуратуру самого Шилова. Он ответил:

— А причем здесь деньги. Семью Скуратовых я знаю давно, его жена — красивая женщина, да и Юрий Ильич мужчина тоже интересный. Оба портрета — это мои им подарки. Или я уже не могу дарить свои картины?

Не получилось с картинами — сразу же на страницах газет появилось сообщение о принадлежащем мне домике в Орловской области, на деле оказавшемся домом отдыха прокурорских работников. Затем народ стал обсуждать, сколько и какие пиджаки да брюки пошил мне Паколли — в прессу была брошена история с костюмами…

Как раз в эти дни пришло приятное известие: 23 августа судья Хамовнического межмуниципального суда Галина Пашнина сочла мою жалобу обоснованной и постановила решение Главной военной прокуратуры продлить следствие по моему делу признать незаконным. Было установлено, к примеру, что органы предварительного следствия за четыре месяца так и не сумели определить даже мой правовой статус (!), то есть так и не решили, кем я являюсь: то ли подозреваемым, то ли обвиняемым, то ли свидетелем…

Сразу же последовал протест военных прокуроров в Мосгорсуд. 15 октября Мосгорсуд ухитрился удовлетворить всех: к моей радости, он признал незаконным продление сроков дела, но, к удовлетворению Кремля, отказался его прекратить, объяснив свое решение тем, что сделать это может только Генпрокуратура.

Тем не менее решение Мосгорсуда о незаконности продления сроков дела стало большой нашей победой. Отклонение протеста означало, что решение Хамовнического межмуниципального суда вступало в силу. Отсюда, согласно закону, терял свою силу Указ Президента РФ, и я получал формальное право вновь выйти на работу.

В своей обычной манере отреагировал на это решение Президент — ведь решение судов для него пустой звук. «Я со Скуратовым все равно работать не буду, — заявил он и добавил: — Несмотря на все судебные решения».

Попробовал бы Президент Буш так отозваться об американском Генеральном прокуроре и правосудии — его дни в Белом доме были бы сочтены.

Откровенно говоря, ельцинское высказывание ничего нового в облике и характере нашего Президента мне не открыло: как не уважал он Закон, так и продолжает его презирать. Но по этому же самому Закону я имел теперь полное право приступить к своим обязанностям Генерального прокурора, вернуться в стены своего кабинета, продолжить расследование дел, возбужденных ценою собственной карьеры. И это, честно говоря, меня волновало в тот момент больше всего.

17 октября, через два дня после отклонения Мосгорсудом протеста Главной военной прокуратуры, я попытался выйти на работу. Вместе с вице-спикером Совета Федерации председателем Мосгордумы Владимиром Платоновым, имея на руках решение суда, я отправился в Генпрокуратуру, но… на территорию меня не пропустили.

Милиционер, который раньше отдавал мне честь, лишь виновато развел руками:

— Не имею права.

— Почему?

— Таково указание руководства.

Потом подошли должностные лица прокуратуры; сославшись на то, что Указ Президента РФ формально не отменен, они подтвердили, что приступить к работе я не смогу. Я им говорю: «Ребята, в Указе Президента четко сказано: «Отстранить от должности на период расследования». Расследование прекращено. У вас нет никакого права не допускать меня к работе».

Но несмотря на это впустить в здание Генпрокуратуры меня отказались категорически. Стало противно. И горько.

Я уже собирался было повернуться и уйти, как вдруг увидел машину Березовского. На своем шестисотом «Мерседесе» с федеральными номерами (к тому времени он уже давно не был правительственным чиновником и пользоваться такими номерами не имел права — еще одно грубое нарушение закона!) он спокойно и беспрепятственно въехал на территорию Генпрокуратуры и вошел внутрь, видимо, к Хапсирокову или Устинову.

Так мне было цинично продемонстрировано, кто заказывает музыку, кто реально хозяйничает в прокуратуре.

* * *

Милиционер, который задержал меня на проходной, получил «за мужественный поступок» месячный оклад, его начальник Бродский, отвечающий за «неприкосновенность» территории, — именное оружие, заместитель Генерального прокурора Розанов — орден.

 

Защищаться надо атакуя

Однако вернемся на несколько месяцев назад: из октября в март 1999 года. Как я уже говорил, при возбуждении против меня уголовного дела были допущены грубейшие нарушения. По этому поводу я обратился в Генеральную прокуратуру, наивно надеясь, что родное ведомство защитит, возьмет под крыло или хотя бы поможет.

Но не тут-то было. Из Генпрокуратуры поступило несколько невнятных, будто жеваная каша, ответов.

Будучи юристами, все понимали, что Росинский, возбуждая против меня уголовное дело, совершил должностное преступление. Я обращался к Демину, к Чайке, но все мои обращения были гласом вопиющего в пустыне. Стало понятно, что пока я не применю тактику жесткой юридической защиты, а потом такого же жесткого нападения, ничего путного у меня не получится. Надо было действовать.

Выписавшись из больницы, я поехал к себе на дачу в Архангельское и после некоторого раздумья в начале марта написал заявление на имя исполняющего обязанности Генпрокурора Чайки с просьбой провести доследственную проверку по обстоятельствам появления скандальной видеопленки и того, что на ней было зафиксировано. В документе, который я ему вручил, было написано: «Прошу провести доследственную проверку и возбудить уголовное дело в связи с оказанием давления на прокурора, проводящего расследование». Не стоит расшифровывать, что под расследованием я в первую очередь подразумевал дело «Мабетекса».

Первоначально дело было возбуждено в связи с клеветой и распространением сведений, порочащих мои честь и достоинство. Но после того, как 17 марта 1999 года скандальную пленку показали по ОРТ, многие её прочно связали с моим именем. И тогда дело переквалифицировали в соответствии со статьей 137, часть первая — «вмешательство в частную жизнь, незаконный сбор сведений о частной жизни и распространение их через средства массовой информации».

Таким образом, был сделан очень важный, с моей точки зрения, шаг. С возбуждением этого уголовного дела было введено в процессуальные рамки все то, что инкриминировали мне в связи с расследованием скандала.

Во-первых, я получал возможность показать всем — и друзьям, и недругам — свою принципиальную позицию, отношение к происходящему. Будучи уверенным, что против меня было совершено преступление, я сам просил защиты и справедливости, просил правоохранительные органы объективно во всем разобраться.

Во-вторых, я не боялся расследования — правда была на моей стороне. Благодаря возбуждению уголовного дела в этом смогли убедиться и окружающие.

В-третьих, понимая, что служебное разбирательство в связи со скандалом рано или поздно все равно будет назначено, своим обращением в прокуратуру я вводил его в строгие рамки закона.

И, наконец, в-четвертых, я знал, что дело о прокуроре, согласно закону, должно расследоваться прокуратурой. А там были люди, которым я доверял, в объективности расследования которых я был уверен.

* * *

Ознакомившись с заявлением, Чайка сразу же предложил мое дело передать для следствия в Главную военную прокуратуру. Я удивился: с точки зрения подследственности серьезных причин для рассмотрения дела в военной прокуратуре не было поскольку я — лицо гражданское. Своих сотрудников я знал, поэтому был уверен, что к делу они подойдут объективно. Если же Чайка боялся, что я начну вмешиваться в ход следствия, то это — не мой стиль. Да и поступи я так, об этом сразу узнали бы те кто уж поверьте мне на слово, сумел бы окончательно меня скомпрометировать.

Свои соображения я высказал Чайке. Тот, прикинув, с моими доводами согласился: было решено дело военным прокурорам не отдавать, а расследовать силами Главного следственного управления, то есть «гражданскими» следователями.

Тем временем заявление и материалы по моему делу поступили к М. Катышеву, и он отписал их Петру Трибою — как я уже отмечал, одному из лучших следователей Генпрокуратуры, человеку принципиальному, интеллигентному, очень грамотному и независимому в суждениях. Я всегда получал удовольствие, работая с ним: теперь я получил возможность судить о нем не только с позиции начальника, но и с позиции потерпевшего.

Не откладывая в долгий ящик, Трибой приступил к расследованию.

28 апреля он по всем правилам допросил меня. Я без утайки рассказал ему о кассете, о вызове к Бордюже — все что знал Трибой поблагодарил меня и сказал, что наметит план следственных действий и, если я еще ему понадоблюсь, вызовет для допроса снова.

Я уже чувствовал, что расследование будет долгим. Чтобы исключить даже малейшие намеки на необъективность, мне на время следствия на свое рабочее место лучше было не возвращаться.

К сожалению, как я уже заметил, ситуация сложилась так, что выйти на работу мне все-таки пришлось, и причина была очень объективная. Впереди меня ждал доклад на Совете Федерации, и провалить его я не имел права. Конечно, был вариант — на работу не выходить, как-нибудь подготовиться дома. Но для подготовки к отчету за три с половиной года работы Генеральным прокурором мне требовалось огромное количество документов, справок, статистических данных. Сидя дома, я бесконечно дергал бы своих помощников, гоняя их в прокуратуру и обратно из-за каждой бумажки, а здесь все было под рукой, рядом.

Понимая, что в какой-то степени подставляю себя, 7 марта я, тем не менее, вышел на работу.

Я позвонил Бордюже и поставил его в известность о своем решении. Бордюжа в принципе не возражал, но чуть ли не на следующий день «заболел» — оказался в ЦКБ, где, кстати, уже «лечился» Бородин. Был нездоров и Ельцин. Поэтому докладывать и согласовывать свои действия было особенно и не с кем. Вот и получилось, что я вышел на работу, не получив на то прямого разрешения ни Ельцина, ни еще кого-либо из высшего руководства.

Предчувствие не обмануло меня: злые языки нашлись моментально. Чуть ли не на следующий день «Независимая газета» (орган Б. Березовского) выступила с «разоблачением»: «Скуратов сам написал заявление, сам же его и расследует», «следствием по делу Скуратова занимается подконтрольный ему орган» и так далее…

Мой выход на работу для некоторых деятелей, особенно для «семьи» и её приближенных стал чуть ли не шоком. Это и понятно: ведь они считали, что вопрос со мной уже решен. И вдруг такая неожиданность. Многие журналисты, политики и просто неравнодушные люди замерли в ожидании развязки…

Не обращая внимания на истерию, раздутую вокруг этого события, я с головой окунулся в подготовку своего отчета. 17 марта состоялось выступление в Совете Федерации. Стоит ли напоминать, что, внимательно прослушав доклад, сенаторы просьбу Ельцина не удовлетворили и подавляющим количеством голосов уволить меня отказались?..

* * *

Ответом Кремля стал ночной показ скандальной пленки. Уже на следующее утро, 18 марта состоялась моя последняя встреча с Президентом… Я понял, что мне объявлена война.

* * *

Теперь мне была дорога каждая минута. Пока еще сохранялась такая возможность, нужно было максимально продвинуться по делу «Мабетекса», расследованию дела «Андава — Аэрофлот», по августовскому дефолту, закрепить успех по другим делам, подготовиться к прилету в Москву Карлы дель Понте…

«Семья» поняла: оставив меня «при делах», она совершила большую ошибку, исправить которую необходимо было любыми средствами. 2 апреля в нарушение всех мыслимых и немыслимых законов против меня возбудили уголовное дело. Это был повод. Но он давал «семье» формальное право на то время, пока идет следствие, как то позволял закон, отстранить меня от работы, лишив возможности проводить расследования.

* * *

Одним из толчков, спровоцировавших возбуждение против меня дела, стал мой конфликт с некоторыми членами комиссии, образованной Кремлем для расследования скандала с пленкой.

Вскоре после моего тяжелого разговора с Ельциным Указом Президента РФ для выяснения обстоятельств разыгравшегося кассетного скандала была создана специальная комиссия. Возглавлял её Н. Бордюжа, а затем, когда его убрали, — А. Волошин. В нее вошли Ю. Чайка, В. Путин, С. Степашин, руководитель аппарата правительства Примакова Ю. Зубаков, заместитель руководителя Администрации Президента по кадрам В. Макаров, Министр юстиции П. Крашенинников. Позже к ним присоединились два члена Совета Федерации — В. Ус и С. Собянин.

Указ Президента был составлен с претензией на беспристрастность. В задачу комиссии входило не только выяснение, нарушил ли я какие-то моральные нормы, прокурорскую присягу (а я её не давал вообще, поскольку она появилась позднее), но также, поскольку произошло вмешательство в частную жизнь гражданина, она должна была установить обстоятельства и способы получения пресловутой пленки. Ознакомившись с этой частью документа, я, честно говоря, был очень удивлен.

Поначалу я рассчитывал на объективное разбирательство, полагая, что комиссия будет работать с позиции закона. Что значит «оценить с позиции закона» мое дело, основным звеном которого являлась пресловутая видеокассета? Первые и главные вопросы, которые необходимо было задать, начиная расследование: законно ли произведена эта запись? откуда она взялась? были ли правовые основания её делать? наконец, имеет ли она какую-то юридическую силу, юридическую значимость для разбирательства?

Вот что надо было выяснить по закону в первую очередь. И только получив ответы на эти определяющие все остальные действия вопросы, можно было двигаться дальше и спрашивать (или уже не спрашивать): а Скуратов ли на этой пленке? И так далее…

На заседании комиссии вопросы мне в основном задавал Владимир Макаров. Первый его вопрос был поставлен так:

— А что это были за девицы? Откуда они взялись?

И так далее, и тому подобное… Я ему говорю:

— Давайте мы не с этого начнем, а с принципиального вопроса, имеет ли эта пленка хоть какое-то юридическое значение, или нет? Определим это, а потом я выскажу свои соображения по сюжету. Кроме того, не кажется ли вам, что все же надо исходить из презумпции невиновности, а вы меня уже сделали без вины виноватым?

Макаров продолжал гнуть свою пинию. Тогда я обозлился и сказал:

— Что ж, если вы занимаете такую позицию, то ставлю вас в известность, что мною написано в Генеральную прокуратуру заявление, по которому возбуждено уголовное дело. В рамках расследования все те вопросы, которые вы сейчас ставите, — откуда взялась пленка, как сделана запись и так далее, — будут выяснены. В связи с этим я просто не понимаю назначение вашей комиссии. Это что, комиссия по изучению моего морального облика? Без документов любой разговор — беспочвенный. Расследование уже началось, и если вы хотите получить информацию, присылайте официальный запрос, — следователи ответят на все ваши вопросы. И мы тогда будем говорить, опираясь на официальные документы, подтвержденные фактами. А так — это не разговор. Время парткомов прошло.

Наступила мертвая тишина. Лица членов комиссии буквально вытянулись — дело принимало неожиданный оборот. Люди это были неглупые, им сразу стало ясно: с комиссией ничего не получится. На законных основаниях нельзя провести даже экспертизу пленки (что комиссии предписывалось пресловутым указом), поскольку по закону сделать это можно только в рамках уголовного расследования. Понял кое-что и я: комиссия работает по «семейному» закагу. Согласно указу, создана она была для того, чтобы дать оценку событиям и выйти с предложением к президенту. Ну а поскольку президент четко сказал, что «со Скуратовым я работать не буду», то порадовавшие меня вначале благие цели, объявленные в указе, оказались не более чем фикцией.

Вопросов мне больше не задавали. Я ушел, а «высокие судьи» остались совещаться — было ясно, что «своим» уголовным делом я забил в их комиссию такой гвоздь, что они не знали, что делать дальше.

Поняв, что я перехватываю инициативу, «семья» поспешила ответить мне тем же. Как читатель уже знает, это было уголовное дело, которое они сфабриковали поспешно, грубо и антизаконно. Говорят, это была идея Чубайса, высказанная им в узком кругу, в присутствии Юмашева и Татьяны: дескать, не хочет Скуратов уходить по добру, — неплохо бы посадить его…

После этого единственного своего заседания комиссия какое-то время еще формально существовала. Но когда против меня возбудили уголовное дело, она стала не нужна и тихо была распущена.

Однако вернемся к делам уголовным.

Когда 2 апреля «семья» возбудила против меня дело, второе «мое» дело забрали у Трибоя и передали в Главную военную прокуратуру, где уже находилось дело, возбужденное Кремлем.

В том, что оба дела — о злоупотреблении должностными полномочиями и о нарушении неприкосновенности частной жизни — передали военным прокурорам, я сразу же почувствовал руку Чайки, который еще в марте предлагал мне передать туда возбужденное мною дело. Я не верю в совпадения, тем более такие. Именно Чайка был в плотном контакте с Администрацией Президента РФ. Именно к Чайке позвонил Ельцин утром 2 апреля, когда я узнал об обстоятельствах возбуждения в отношении меня уголовного дела. Три машины с прокурорскими номерами, предположительно Чайки, Демина и Хапсирокова, стояли во дворе Кремля в ту ночь, когда это дело фабриковалось. Об этом позднее М. Катышеву рассказал сам Росинский.

Я знал Чайку давно, считал его своим товарищем, единомышленником. Предательство с его стороны было для меня тяжелым ударом, который я мучительно переживал. Вынужденный какое-то время сталкиваться с ним в коридорах Генпрокуратуры, я как-то не выдержал и прямо в лоб задал ему все эти мучившие меня вопросы. Чайка такого от меня не ожидал, растерялся, попытался «сыграть» возмущение, но ни на один вопрос конкретно так и не ответил.

Большинству из тех, кто активно действовал против меня, — Рушайло, Чайке, Розанову, Демину и другим — я в свое время помог в становлении их карьеры, проще говоря, помог выбиться в люди. Со многими из них меня связывали достаточно близкие, если не дружеские, отношения. И вот благодарность…

Особенно неприятно становится, когда я думаю о недавнем Министре культуры РФ Михаиле Швыдком. На память приходит одна история, которая при иных обстоятельствах умерла бы вместе со мной. Но «культурный министр» сам вынуждает меня ее обнародовать.

Случилось это за 3–4 месяца до «пленочного» скандала. Швыдкой попросил меня оградить его близкую знакомую (а косвенно и его самого) от неуместных вопросов следователя. Как выяснилось, приятельница Швыдкого, некая Ефимович, была поймана на границе при попытке вывезти из страны большое количество незадекларированных ценностей. По этому преступлению было возбуждено уголовное дело. Во время допроса следователь затронул и её личные отношения со Швыдким. Узнав об этом, тот заволновался и попросил меня вмешаться, урезонить слишком любопытного следователя, что я тут же и сделал. Не прошло и полгода, как этот самый Швыдкой, которого я абсолютно на законных основаниях оградил от вмешательства в его частную жизнь, выступил против меня.

Вот и получается, что в свое время я, можно сказать, спас будущего министра от публичного скандала, а он в аналогичной ситуации даже не подумал, правильно ли он делает, разворачивая на подведомственном ему телеканале против меня откровенную провокацию и травлю.

Аналогичным образом я помог и бывшему Директору Совета Безопасности России Рушайло. В свое время прокуратура возбудила дело о контрабандном ввозе партии высококлассного охотничьего оружия марки «Мосберг». Финансирование поставок контрабандного оружия осуществлял московский РУБОП, во главе которого стоял Рушайло. Он очень боялся расследования, каждый день звонил и приходил ко мне. Отношения с Анатолием Сергеевичем Куликовым, по ведомству которого шло расследование, у меня были прекрасные, поэтому я прямо сказал ему: если у вас есть что-то на Рушайло серьезное, так возбуждайте депо, но расследуйте по закону. Помог я тогда Рушайло сильно, он же меня отблагодарил за это сполна.

Вот и получается, как написала в те дни «Комсомолка»: «Два дела об одном и том же. Два дела — одна судьба. Задача первого — доказать преступную сущность Генпрокурора и (в идеале) отправить его за решетку. Задача второго — установить, законно ли все то, что вывалили на Скуратова, начиная с весны 1999 года».

Оба дела главная военная прокуратура расследовала неспешно, но, судя по всему, основательно и объективно. К слову, по второму делу, возбужденному против меня, я показания давать отказался сразу, заявив, что оно незаконно. К большинству из работников, так или иначе причастных к расследованию этих уголовных дел, у меня претензий не было и нет. Исключение составляет лишь бывший руководитель Главной военной прокуратуры и мой ставленник Ю. Демин. Я очень тяжело переживал разочарование в нем, в том, что ошибся, когда привел его в Генпрокуратуру РФ, представил в Администрации Президента РФ. Нет, я не ожидал от него сверхусилий и вовсе не уповал на дружеские с ним отношени. Я просто надеялся, что он будет действовать в соответствии с законом. А он прогнулся под давлением…

В противоположность ему, в ряду принципиальных, порядочных прокуроров и следователей Главной военной прокуратуры особо хотелось бы отметить двух генералов: Юрия Муратовича Баграева — начальника отдела надзора за следствием и Виктора Степановича Шеина — начальника следственного управления.

Пять дней Юрий Баграев ждал, пока дело Скуратова поступит к нему. Возбудили дело 2 апреля, а получил он его лишь 7-го. Где оно было до этого?

Загадка раскрылась случайно. Опытные сотрудники военной прокуратуры сразу обратили внимание на то, что часть присланных документов датирована 4 апреля — в этот день Путин поручил начать сбор материалов. Но ведь на основании этих бумаг дело возбуждено еще 2 апреля! А говорило это только о том, что, не имея ни доказательств для возбуждения дела, ни времени для сбора документов (помните, дело возбуждено в панической спешке, в 2 часа ночи, только по одной видеокасете…), сотрудники ФСБ в такой же спешке начали эти «доказательства» сооружать уже после возбуждения дела.

Поэтому даты под всеми поручениями были срочно переправлены на 1 апреля — переправлены от руки, даже перепечатывать не стали, поленились…

Все это дало Баграеву право официально заявить, что дело сфабриковано и за этим стоит руководство ФСБ.

Я очень благодарен Юрию Муратовичу: он первым признал, что дело возбуждено незаконно и необоснованно и подлежит немедленному прекращению. Это был настоящий поступок.

Не получив поддержки у своего начальника Демина, Баграев проинформировал о своем решении исполняющего обязанности Генерального прокурора Чайку и Совет Федерации. А когда началось неприкрытое давление, собрал пресс-конференцию и обстоятельно разъяснил журналистам свою позицию.

Я очень благодарен ему за слова, которые он произнес в передаче телекомпании НТВ «Глас народа». А сказал он приблизительно следующее: «Я каждый день вижу безысходность в глазах работников прокуратуры, — в глазах тех, кто пытается делать то, что им положено по закону. Я каждый день вижу, как люди теряют веру, вижу, как все больше и больше моих коллег склоняются к мысли: да зачем мне это нужно? Зачем лбом пробивать железобетонную стену? Лучше уж спокойно выполнять то, что мне говорят. Если уж они смогли спокойно проделать такие вещи с Генеральным прокурором, то что же будет со мной, — я-то человек маленький…

На месте Юрия Ильича мог оказаться любой Генеральный прокурор, возбудивший подобные уголовные дела. Правоохранительные органы «подмяты» под власть — вот в чем проблема, вот в чем трагизм ситуации. Речь идет не о законности, — речь идет только о политической целесообразности, — и это самое страшное.

В правоохранительных органах еще сохранился здоровый потенциал, но он утекает, как песок сквозь пальцы. Царит всеобщее настроение отчаяния: зачем заниматься борьбой с преступностью? Это бессмысленно, бесполезно!

Как военному следователю сажать солдата в тюрьму за ящик тушенки, когда разворовываются миллионы, и за это никто не несет ответ? Не потому, что следователи — непрофессионалы, а потому, что им не дают нормально заниматься расследованием!

А если в таком бесправном состоянии правоохранительные органы, — о чем мы можем говорить! Какой подъем экономики может произойти в государстве, захлестнутом коррупцией? Если мы не будем с ней бороться, ничего не изменится, никакие транши нам не помогут!»

Своим объективным выступлением Ю. Баграев завоевал симпатии многих россиян, способствовал укреплению авторитета Главной военной прокуратуры. Но… такие люди не были нужны тем, кто обслуживал интересы «семьи». Этот выпад против власти Баграеву не простили: в рассвете профессиональной карьеры генерал-майор юстиции Юрий Баграев из органов прокуратуры был уволен.

27 августа 1999 года оба моих дела вновь передали в производство Управления по расследованию особо важных дел Генпрокуратуры. Видимо, произошло это из-за того, что военная прокуратура не оправдала надежд «семьи» — «кремлевское» дело начало разваливаться. Поняв его бесперспективность, Демин, судя по всему, постарался при первой же возможности «спихнуть» его в Генпрокуратуру.

Сразу после этого в Генеральной прокуратуре состоялось совещание. Обсуждался ход расследования имеющихся уголовных дел и дальнейшие их перспективы. Именно здесь особенно зримо проявилась принципиальность и честность еще одного истинного профессионала — начальника следственного управления Главной военной прокуратуры Виктора Степановича Шеина. Отчитываясь по делу, возбужденному по отношению ко мне Кремлем, он без колебаний сказал, что оснований для предъявления обвинения Скуратову нет.

Судя по всему, об этом сразу же было доложено куда следует, и, как мне рассказали потом, уже через несколько дней в стенах прокуратуры состоялся интересный разговор. Вызвав к себе в кабинет начальника Управления по расследованию особо важных дел Генпрокуратуры Владимира Ивановича Казакова, его тезка и начальник Владимир Иванович Минаев, руководитель Главного следственного управления, сказал:

— Скуратову необходимо предъявить обвинение.

Казаков, услышав это, пришел в изумление:

— Но вы ведь были вместе со мной на совещании, там же разобрались, что оснований для обвинения нет!

— Тем не менее, обвинение предъявить надо.

К чести Казакова, сделать он это отказался. Забегая вперед, скажу, что отказался предъявлять мне обвинение и старший следователь по особо важным делам Владимир Паршиков.

Сделал это через полгода некто Пименов…

 

Официально потерпевший

Вернувшееся в Генпрокуратуру дело, возбужденное по моему заявлению, отдали Петру Трибою. Узнав, что ему вновь предстоит заниматься моим делом, Трибой сразу же написал начальнику Управления по расследованию особо важных дел докладную, смысл которой сводился к следующему: «Я отношусь к Скуратову с уважением, подумайте, надо ли давать мне это дело?»

Казаков наложил резолюцию: «Не вижу оснований для отвода».

Забрезжила надежда, что расследование и дальше будет объективным. Не сидели без работы и мои адвокаты — Леонид Прошкин и Андрей Похмелкин. Посоветовавшись, мы решили сменить тактику, вести себя более активно и стали направлять Трибою ходатайства.

В любом цивилизованном обществе частная жизнь человека является священным и естественным благом. О её неприкосновенности говорят статья 12 Всеобщей декларации прав человека и статья 9 Российской декларации прав и свобод человека и гражданина.

В соответствии со статьей 23 Конституции Российской Федерации каждому гражданину (а Генеральный прокурор России не представляет в этом плане исключения) гарантировано право на неприкосновенность частной жизни. Согласно нашей Конституции, «сбор, хранение, использование и распространение информации о частной жизни лица без его согласия не допускается». Поэтому вне зависимости оттого, кто «главный герой» известной и, подчеркну еще раз, полученной незаконным путем видеокассеты, — здесь налицо предмет преступления — распространение сведений о частной жизни лица, составляющих его личную тайну.

Я много раз объяснял в своих интервью принципиальную разницу между истинными и ложными обстоятельствами. Помните, еще Степашин утверждал, что коль в связи со скандальной пленкой Скуратов заявляет о вмешательстве в его частную жизнь, значит, косвенно он признает, что на пленке именно он. Что ж, обывательская логика в этом утверждении, наверное, есть. Но да простит меня юрист Степашин, с точки зрения юриспруденции это самая настоящая глупость.

Как я уже отметил выше, сведения об обстоятельствах, связанных с частной жизнью, могут быть как истинными, так и ложными. Существует видеопленка, которая по своему содержанию не имеет ко мне никакого отношения. Но поскольку человек, запечатленный на пленке, внешне напоминает меня, то все, что он там вытворяет, стали приписывать мне. Это и есть ложные обстоятельства.

Домыслы о том, что человек, изображенный на видеопленке, — это я, стали распространяться в газетах, по телевидению… Иными словами, и эти обстоятельства, и сфальсифицированную пленку прочно связали со мной, с реальным человеком, с моей частной жизнью. А это уже ни что иное, как вмешательство в мою частную жизнь.

Вот и получается, что я прошу возбудить дело о вторжении в мою частную жизнь, но не признаю ложные обстоятельства, сопутствующие этому.

Направляемые нами ходатайства как раз и преследовали цель разобраться в компрометирующей меня информации, прекратить вмешательство в мою частную жизнь. Выработанная нами линия поведения в сочетании с объективным расследованием самого дела сулила очень большие перспективы.

Когда Трибой приступил к расследованию инициированного мною «моего» же дела, то начал, по сути, с тех же фактов, что были в деле, возбужденном 2 апреля в Кремле. А поскольку я просил разобраться, откуда и как появилась кассета, кто на ней заснят и так далее, то и предмет исследования обоих дел, несмотря на то, что их конечные задачи были абсолютно противоположными, был общим.

Путем такого исследования мы сумели ответить на многие вопросы. Вполне закономерным был и результат этих исследований: Петр Трибой наши ходатайства начал одно за другим удовлетворять.

Попробую объяснить, как это происходило.

К примеру, в одном из ходатайств мы писали: «Вследствие распространения через СМИ сведений о моей частной жизни продолжается вмешательство в мою профессиональную деятельность». Переведем фразу с юридического языка на обычный: из-за всей истерии, начавшейся в СМИ, и отстранения меня от должности, я как Генеральный прокурор лишен возможности осуществлять прокурорский надзор над теми конкретными уголовными делами, который вел. Трибой рассматривает ходатайство и подтверждает: да, это действительно так, действительно «имело место вмешательство в профессиональную деятельность Ю. Скуратова».

Идем дальше. Все документы, составляющие это так называемое уголовное дело, представляли собой несколько заявлений, каждому из которых предшествовала маленькая записка-«бегунок» с надписью рукой Владимира Владимировича: «В. П. Патрушеву». Ни по форме, ни по содержанию они не могли стать основанием для возбуждения уголовного дела. По сути это были материалы проверки, собранные работниками ФСБ.

Это — грубейшее нарушение закона о прокуратуре, явное превышение работниками ФСБ своих должностных полномочий: без санкции прокуратуры ФСБ не имела права участвовать в проверке работы даже рядового сотрудника прокуратуры, юнца-стажера. А здесь в нарушение закона ФСБ проводила проверку деятельности Генерального прокурора России!

Немного отвлекусь. В то, что по закону прокурора проверяет только прокурор и никто другой, заложена очень мудрая мысль. Объясню: прокурор, как правило, осуществляет надзор за деятельностью оперативников в форме жесткого контроля, а это им, естественно, очень не нравится. И всегда есть попытки надавить на прокурора, скомпрометировать его.

Как это делается? Очень просто: против прокурора начинает осуществляться оперативно-розыскная деятельность, то есть на него попросту собирают компромат. Чтобы оградить прокурора от подобных вещей, существует жесткое правило: всякая проверка в отношении прокурора должна выполняться исключительно прокуратурой.

И здесь я могу сказать без преувеличений: мы своих работников, как правило, не выгораживаем. Если имеется какое-то нарушение, если на них есть какие-то реальные материалы — дело возбуждается мгновенно. Не знаю, может быть, это какой-то феномен, но своих провинившихся сотрудников прокурорская система сжевывает с наибольшим остервенением. Способ самосохранения системы, что ли…

С другой стороны, МВД и ФСБ еще как-то мирятся с тем, что над ними стоит надзирающий орган в лице прокуратуры. Однако начни мы своих выгораживать, скандал они раздули бы из-за этого грандиознейший.

А что мы читаем в постановлении Росинского о возбуждении уголовного дела? Там черным по белому написано: «По материалам проверки, проведенной ФСБ…». Вот и получается, что материалы ФСБ собирала незаконно, поскольку проверять деятельность Генпрокурора РФ она не имела никакого права.

А дальше выстраивается цепочка. Эти незаконно собранные материалы послужили поводом для столь же незаконного возбуждения против меня уголовного дела, что в свою очередь повлекло к отстранению меня от должности Генерального прокурора. Естественно, будучи отстраненным от работы, я уже не мог заниматься расследованием конкретных уголовных дел и осуществлять над ними прокурорский надзор.

Все это мы и описывали в своих ходатайствах Трибою. Ну а тому в строгом соответствии с уголовным кодексом оставалось их только удовлетворять.

Таким вот образом, заостряя внимание на всех вопиющих нарушениях закона, мы шаг за шагом ломали сценарий, который преподносила общественности «семейная» пресса и телевидение. Все больше и больше людей стали открыто говорить: «А ведь то, что Ельцин и компания сделали по отношению к Скуратову — это преступление».

* * *

В это самое время Петр Трибой совершил героический поступок. Нет, я нисколько не преувеличиваю: в условиях мощнейшего прессинга и скрытых угроз со стороны властных структур назвать иначе то, что он сделал, честное слово, невозможно.

30 сентября 1999 года мы написали не просто очередное, а самое важное, «итоговое» ходатайство. В нем мы просили признать меня потерпевшим по возбужденному в марте по моему заявлению уголовному делу.

Мы понимали, что Кремль никогда этого не допустит, ибо признание меня потерпевшим означало бы, что их дело — дело, возбужденное в Кремле 2 апреля — во многом теряет смысл.

Как я уже говорил, оба дела — «мое» и «кремлевское» — базировались на одних и тех же фактах, содержали в основном одни и те же документы. Поэтому положительное решение дела, возбужденного в начале марта по моему заявлению, автоматически отменяло обвинения апрельского «кремлевского» дела. Это признание, расставляя все на свои места, мгновенно перечеркнуло бы все старания «семьи» отстранить меня от работы, лишить честного имени, похоронить дело «Мабетекса». Оно стало бы не только фактом сокрушительного поражения моих противников, но и позволило бы мне повернуть ситуацию на 180 градусов, поскольку, получив «статус» потерпевшего, я на законном основании мог бы потребовать найти и наказать всех тех, кто стоял у истоков «кассетного скандала». И, поверьте, я действительно это сделал бы!

Такого для себя конфуза «семья» и Кремль допустить никак не могли. Но… что-то у них не сложилось, паровой каток государственной машины дал сбой. И это «что-то», а точнее этот «кто-то» и был Петр Трибой.

* * *

Ответная реакция Трибоя на наше «итоговое» ходатайство была быстрой и конкретной. Нам был вручен официальный документ, подписанный следователем, который подтверждал наше ходатайство законным, обоснованным и подлежащим удовлетворению.

Это была огромная наша победа! Решающая победа, все расставляющая по своим местам!

Остановлюсь на этом чрезвычайно важном документе поподробнее.

Уже в первых его строках Трибой отмечает, что действия Бордюжи, показавшего мне пленку и потребовавшего написать заявление об отставке, есть не что иное, как шантаж. С горечью следователь констатирует, как, в нарушение закона и элементарных моральных норм, скандальную пленку показали по государственному телевидению, как 2 апреля 1999 года заместитель прокурора Москвы Росинский в нарушение пункта 1 статьи 42 Федерального закона «О прокуратуре Российской Федерации» незаконно возбудил против меня уголовное дело…

Знакомясь с делом, Трибой сразу понял: что-то здесь не так. В основе дела, кроме пресловутой пленки, лежали заявления проституток, которые якобы на ней засняты. И это «не так» состояло не только в отдельных нарушениях процессуальной формы, но и в первую очередь в том, могут ли вообще эти заявления считаться законным поводом к возбуждению уголовного дела.

Оперативники ФСБ, собиравшие материал, утверждали, что все девушки сами, по доброй воле пришли в ФСБ и написали на меня заявления, причем каждая — сама по себе. Дескать, увидели себя по телевидению во фрагменте известной видеозаписи, а теперь боимся за свою жизнь…

Москва — не Амстердам, не Бонн и даже не Париж. Проститутки в России, особенно в Москве — это абсолютно бесправная категория людей, профсоюза у них, как на западе, нет. В подавляющем большинстве это «дамы», приехавшие на заработки из провинции. У них, как правило, нет ни жилья, ни обязательной в столице регистрации-прописки, и потому они за километр обходят любого милиционера… А тут какой-то всплеск высокоморальных чувств и законопослушания толкает их, тащит… И не куда-нибудь, а в ФСБ — организацию, от одного названия которой их бросает в дрожь. И это при том, что «клиент», как они откровенно «сознались» следователям, их не оскорблял, не унижал, честно расплатился… Да и стремление к покаянию у них почему-то не скоро возникло: по их словам, с момента встречи с «клиентом» прошло больше года! Это ж память какая должна быть — за ежедневной чередой клиентов все вдруг вспомнили одного-единственного и побежали в ФСБ жаловаться… Скажите, можно ли в такое поверить, имея даже не совсем трезвую голову?

Обратил Трибой внимание и на то, что все заявления — их было вначале три (все датированы мартом: 18, 26 и 27-го числа) содержат по сути одни и те же фразы, написаны на одинаковой бумаге, в едином стиле, с одними и теми же стилистическими оборотами, хотя каждая из девушек писала вроде бы самостоятельно, и было это в разных концах Москвы…

Отсюда и вполне логичный вывод: всё от начала до конца было инициировано сотрудниками спецслужб, которые осуществляли целенаправленный сбор информации, дискредитирующей Генерального прокурора. Нашли девиц, «обработали» их и заставили написать заявления. А давно известно: маленькая ложь тянет за собой ложь большую.

Все это насторожило Трибоя, и он решил еще раз допросить проституток после того, как их допросили оперативники ФСБ и работники прокуратуры. Результаты допросов оказались чрезвычайно интересными.

Трибой установил, что Наталья Асташова (одна из девиц, что фигурировали на пленке) «умышленно неправильно указала свое имя, представившись Надеждой, не указала адрес своего проживания, дату написания заявления и не скрепила его своей подписью. Также она не была предупреждена об ответственности по статье 306 Уголовного кодекса РФ», то есть за дачу ложных показаний. Проще говоря, бумагу с такими данными профессиональный следователь просто не должен даже брать в руки, а тем более принимать к производству.

Далее — еще удивительнее. Побеседовав с Асташовой, Трибой делает для параллельно ведущегося против меня следствия просто-таки смертельный вывод: «Из показаний Асташовой следует, что указанное заявление получено от нее в результате угроз, шантажа и обмана». Как выяснил следователь, оперативник ФСБ прямо из дома привез ее к себе на работу, показал видеопленку, ткнул пальцем в одну из изображенных на пленке девушек и сказал:

— Это ты! Если будешь отрицать, пожалеешь! При этой сцене, имей в виду, была украдена крупная сумма денег. Тут же пришьем тебе уголовное дело. Поняла?

Угроза расправы была настолько убедительной, что напуганная женщина сразу же «созналась» во всем…

Много нарушений Трибой обнаружил и в бумагах, «поданных» в ФСБ другими девицами. «Заявление Богачевой от 21 марта, регистрационный входящий номер ФСБ 3097 от 27 марта, — указывает следователь, — также не было подписано, она также не была предупреждена об ответственности по статье 306 Уголовного кодекса РФ… Те же недостатки содержали и заявления Максимовой и Демкиной. Заявления Цхондии и Богачевой зарегистрированы были в ФСБ под одним номером», то есть разные заявления, разные даты, а номер один.

Была еще одна наипикантнейшая подробность, не вошедшая ни в один протокол, но о ней в «Московском комсомольце» в начале октября 1999 года рассказал занимающийся криминальными расследованиями журналист Хинштеин: одна из девиц имела при себе… удостоверение сотрудника милиции. Настоящее оно было или фальшивка — не знаю, эпизод постарались сразу же замять. Барышня эта, возможно, плотно сотрудничала с органами, и это говорит о том, что органы наши еще не разучились работать. Их бы энергию, да в другое русло…

Не оставил Трибой в стороне и вопрос, который месяц будораживший воображение обывателей: Скуратов ли изображен на скандальной видеопленке, или с девицами развлекается кто-то другой, похожий на Скуратова? Опираясь на заключения обследовавших пленку экспертов, следователь пишет: «В ходе криминалистических исследований видеозаписи, обозначенной в СМИ как пленка «о человеке, похожем на Генпрокурора РФ», данных, дающих достаточно оснований считать, что Скуратов Ю. И. и лицо, запечатленное на скандальной видеопленке, является одним и тем же лицом — не получено».

Что еще к этому можно добавить? Прямо на глазах с треском рушилась столь старательно воздвигнутая «семьей» гора лжи и обмана.

И наконец Трибой отвечает на главный поставленный в нашем ходатайстве вопрос: кто Скуратов на самом деле — преступник или потерпевший? «В связи с возбуждением уголовного дела против Скуратова, — пишет следователь, — он отстранен от обязанностей, что является вмешательством в деятельность прокурора в целях воспрепятствия осуществлению им полного и объективного расследования ряда уголовных дел, находящихся в производстве Генпрокуратуры… Принимая во внимание, что вышеназванными действиями Скуратову причинен моральный ущерб, и руководствуясь статьями 53 и 136 УПК РСФСР (тогда действовал еще старый кодекс — Ю. С.), постановляю признать Скуратова Ю. И. потерпевшим по уголовному делу, о чем уведомить Скуратова Ю. И и его адвоката Прошкина. Копию настоящего постановления направить надзирающему прокурору».

Как говорится, финита ля комедия!

Даже трудно себе представить, какой грандиозный после этого начался скандал. Как мне рассказывали, такого шквала высоких звонков Генпрокуратура РФ не выдерживала, наверное, с момента своего основания. Без уже уволенного к тому времени Катышева крепость отечественного правосудия и законности держалась недолго. Приказом заместителя Генерального прокурора Колмогорова Петра Трибоя сразу же отстранили от следствия, кабинет его опечатали. Девушек спрятали. А через два дня все тот же Колмогоров отменил и постановление о признании меня потерпевшим.

Но особого значения этот очередной кремлевский демарш уже не имел. То, что и так лежало на поверхности, получило документальное и обоснованное подтверждение. А именно: скандальное дело против меня было откровенно сфабриковано и не имело под собой никакой реальной основы.

 

Четырнадцать костюмов лжи

Впервые о махинациях с костюмами я узнал от Карлы дель Понте. Сообщив в конце января 1999 года по телефону о том, что за счет Паколли открыты кредитные карты для президента, его дочерей и жены, швейцарский прокурор неожиданно спросила меня:

— Господин Скуратов, вам шили в последнее время верхнюю одежду, костюмы?

Вопросу я очень удивился. Шитье костюмов — дело обыденное: не было ничего такого, что заострило бы мое внимание, тем более вызвало бы подозрение — ни примерка, ни получение заказа. Я уже и забывать обо всем этом начал — ну пошили несколько костюмов, и слава Богу. Поэтому хоть и с удивлением, но честно ответил:

— Да, несколько костюмов мне пошили.

— Как мне сообщил Паколли, — голос госпожи дель Понте стал жестким, — эти костюмы были пошиты за его деньги. Он утверждает, что оплатил их из своего кармана.

Но как же так? Шили мне костюмы через Управление делами Президента, через Бородина, денег с меня не взяли — за счет государства шьем, мол. При чем здесь Паколли? Что-то здесь не то.

Но не верить дель Понте у меня не было никаких оснований.

Сразу вспомнилось, как еще весной 1997 года Бородин пришел ко мне и сказал: «В чем это ты ходишь? Президент видел тебя по телевизору и был огорчен. Он велел одеть всех охраняемых лиц. Я за тобой сейчас заеду».

Бородин объяснил, что как раз сейчас в Москве находится закройщик известной итальянской фирмы, который снимет мерку, и не стоит упускать шанс пошить себе прекрасную одежду. Бородин заехал за мной, мы отправились в ателье, закройщик все сделал…

Конечно, в какой-то мере здесь виноват я сам. Для Генерального прокурора это непростительная ошибка, что я не перепроверил слова Бородина. Мне надо было, как юристу, сказать ему: «Пал Палыч, принеси-ка мне распоряжение президента». Или позвонить самому президенту и спросить, действительно ли он давал такое распоряжение? Но, с другой стороны, не было никаких оснований сомневаться: Бородин — это человек, который и занимается подобными вопросами. Он назвал имена и других людей, кому также были заказаны костюмы.

Смешно сказать, какую зарплату я получал как Генпрокурор. Я действительно не мог позволить себе пошить по-настоящему качественные, приличные костюмы. Но если государство компенсирует невысокую зарплату своего чиновника в такой форме, зачем же отказываться. Тем более, я знал, что такая практика пошива одежды за государственный (не за Бородина или Паколли) счет в нашей стране существует давно и не является чем-то необычным — чиновники постоянно участвуют в разных государственных мероприятиях и должны выглядеть достойно. В качестве Генерального прокурора мне приходилось представлять Россию в самых разных уголках земли, и, естественно, я должен был хорошо выглядеть. Тем более, что должность моя отнюдь не маленькая — в России она приравнена к посту вице-премьера.

Поэтому заподозрить подвох я здесь не мог никак.

* * *

Но оказалось, что Бородин меня тогда обманул!

Охраняемых лиц на то время в стране было восемь человек, и я входил в их число. У меня не было оснований не доверять Управляющему делами Президента РФ, я не мог заподозрить его в каких-то махинациях. Мы с Пал Палычем посмотрели образцы тканей, закройщик снял мерки. Меня спросили, какую выбрать ткань и сколько мне нужно костюмов. Я прикинул тогда: мне нужен вечерний, выходной, два рабочих костюма — этого было вполне достаточно. Но Бородин посоветовал пошить на всякий случай еще фрак и один костюм, то есть всего шесть. Поколебавшись, я согласился, — на том и порешили. А вскоре выяснилось, что он заказал мне не шесть, а четырнадцать костюмов. Сделал он это уже после моего ухода, дав «ценные» указания закройщику. Подтвердить это может находившийся все время рядом руководитель моей личной охраны Сергей Гриднев. Кстати, на многих россиян последнее обстоятельство повлияло больше всего. Зачем, дескать, Генпрокурору столько костюмов? Я тоже считал это излишеством и, после того как получил весь «заказ», реально использовал лишь шесть костюмов. Остальные так и лежали нераспакованными. Но главная ложь Бородина состояла в том, что он не сказал мне, что оплачивал эти костюмы «Мабетекс».

Я думаю, что хитрый Бородин уже тогда на всякий случай старался себя как-то обезопасить. Возможно, он чувствовал, что рано или поздно я выйду на «Мабетекс», и тогда, кроме всего прочего, он мне скажет:

— Что же ты на нас бочку катишь? Какое расследование, когда и ты замазан. «Мабетекс» пошил тебе костюмы, остановись!

И Скуратов согласится разойтись по-мирному… Вот на что был расчет.

* * *

Карла дель Понте уже давно положила трубку, а я все сидел в недоумении. С Паколли я не знаком, один раз, уже после начала дела, он пытался мне звонить, но я не велел соединять… Вдруг меня словно током ударило: ах, думаю, Пал Палыч, ну и сукин же ты сын! Ну погоди!

Я тут же позвонил ему и потребовал приехать ко мне. Он сразу же приехал. Это было в январе, еще до моего отстранения от работы, задолго до возбуждения против меня уголовного дела. К тому времени я уже прикинул приблизительную стоимость костюмов, посчитав, что максимум для всех четырнадцати — не больше десяти тысяч долларов. Такие деньги у меня были — наши с женой накопления, которые мы планировали потратить совсем на другие цели, но здесь выбирать не приходилось. Я отдал их Бородину и потребовал, чтобы он заплатил за костюмы и передал мне квитанцию и, если будет, сдачу.

Дальше события разворачивались стремительно. В феврале я уже находился в ЦКБ, ко мне приехал Бородин, привез квитанцию на 6200 долларов — вроде все нормально. Отдельно, в конверте, он вручил мне сдачу. Я не стал пересчитывать, потому что мы с ним сразу вышли из палаты в парк. Когда он уехал, я вернулся в помещение и открыл конверт — в пачке оказались те же 10 тысяч долларов.

Уже вернувшись в прокуратуру, я вызвал своего заместителя Колмогорова (они с Бородиным земляки), вручил ему 6200 долларов и наказал передать их Пал Палычу. Как я потом узнал, Колмогоров вроде бы пытался это сделать, но не получилось. Так эти 6200 долларов у него из сейфа и изъяли.

Тем не менее, отдав тогда через Колмогорова деньги Бородину, я посчитал, что инцидент на этом исчерпан. Я даже представить себе не мог, что где-то через год эти злосчастные костюмы вновь всплывут, но уже в рамках уголовного дела.

Изъятые во время обыска костюмы хранились в прокуратуре. Когда же мне вернули 6200 долларов, найденные в ходе следствия в сейфе у Василия Колмогорова, я написал заявление с просьбой вернуть их Паколли.

Вопрос о костюмах был задан также и Паколли. Как пишет газета «Версия», он объяснил их появление так: «Звонит мне как-то Пал Палыч и просит: давай, мол, поможем человеку приодеться, он сам обратился. И я, такой же дурак, как и Бородин, помог».

* * *

За эпизод с костюмами следствие зацепилось, считая его наиболее перспективным. Дошли даже до предъявления мне обвинения… Меня пытались привлечь за злоупотребление должностными полномочиями. Но обвинение не отвечало на самый главный и в то же время простой вопрос: какими конкретно должностными полномочиями я злоупотребил, когда заказал костюмы? Просто никаких злоупотреблений и не было.

Чтобы объяснить это, попробую смоделировать ситуацию. Допустим, я знаю, что в отношении Бородина проводится расследование. Я приглашаю его к себе и говорю: «Пал Палыч, ты, наверное, в курсе, что против тебя ведется следствие. Но я могу повлиять на него. Знаешь, у меня нет хорошей одежды, пошей-ка мне за это несколько костюмов».

Вот в этом случае злоупотребление должностными полномочиями налицо. Хуже — это взятка с признаками вымогательства. Другими словами, я использую свои властные полномочия и решаю судьбу Бородина: привлекать его к ответственности или нет, причем использую эти полномочия, по сути, для личной наживы.

На самом же деле ситуация была совершенно другой. Во-первых, налицо обман, введение в заблуждение. Во-вторых, ведь не я просил Бородина заняться моей одеждой, а он сам четко сказал мне, что Ельцин дал команду всем охраняемым лицам пошить одежду…

По ходу дела выяснилось, что не обошлось, как обычно в России, без воровства. В частности, следствие так и не установило, куда подевались приложенные к тем самым 14 костюмам сорочки, галстуки, туфли и так далее. Все это бесследно исчезло. Но ведь кто-то всю эту кучу не самой плохой, скажу вам, одежды взял, присвоил? И вот вопрос: почему следствие этим не занималось? Почему никто не обратил внимания на это в чистом виде хищение, на явное наличие состава преступления.

Почему в постановлении о моем привлечении в качестве обвиняемого 14 костюмов оцениваются почти в 40 000 долларов, в то время как, согласно судебной товароведческой экспертизе, её стоимость почти в десять раз меньше? (Здесь надо сказать, что после первой экспертизы, выводы которой не устроили следствие, была назначена вторая. Экспертную комиссию возглавлял «придворный» модельер Юдашкин, в составе комиссии был и представитель «Мабетекса». Комиссия выполнила «заказ» следствия и оценила костюмы… ровно в ту сумму, которая была затрачена на них Паколли, включая многочисленные накрутки. Как говорится, комментарии излишни.)

Почему следователи Генеральной прокуратуры даже не подумали о привлечении к уголовной ответственности бывшего управделами президента Павла Бородина, организовавшего пошив одежды для меня — и не только для меня?

В списке лиц, кому итальянской фирмой «Зенья» были пошиты аналогичные костюмы, оплаченные, как и мне, «Мабетексом», я был далеко не единственным — восьмым. Однако расследования в отношении других персон никто не начинал, про них как бы забыли…

Можно ли после этого говорить об объективности следствия, о том, что оно велось не тенденциозно, что оно не было направлено исключительно против меня?

 

Обыски

Утром 9 сентября 1999 года меня неожиданно пригласили в Генпрокуратуру. Я думал, для дачи очередных показаний. Владимир Иванович Паршиков, ведущий расследование по моему делу, встретил меня возле своего кабинета. Мы поздоровались. Я поинтересовался причиной внеурочного вызова. Паршиков тяжко вздохнул и извиняющимся, как мне показалось, голосом сказал:

Юрий Ильич, мы приняли решение провести у вас обыск. Я очень удивился:

Ас чего это вдруг? Что вы хотите найти?

Паршиков показал постановление. Обыск планировалось провести на городской квартире, квартире тещи, на даче и в служебном кабинете в Генпрокуратуре — всего в четырех местах. В принципе, событие это было беспрецедентное: впервые обыску подвергался действующий (пусть и временно отстраненный от дел) Генеральный прокурор России. При всем при этом акция эта была абсолютно лишена какого-либо смысла и ничего нового для дела дать не могла. Даже если предположить, что у меня и было что-то такое, что нужно было скрывать от следствия, то уж через пять месяцев после возбуждения уголовного дела я все это давно бы уничтожил.

Понимали это и мои следователи.

Главной же причиной столь необычного поворота моего дела стало интервью телеканалу НТВ, которое я дал где-то дня за 3–4 до вызова в прокуратуру. В прямом эфире я впервые рассказал тогда о коррупции в президентской семье — о кредитных карточках дочерей Ельцина Татьяны Дьяченко и Елены Окуловой, его жены Наины Иосифовны. «Семья» от такой утечки информации, судя по всему, пришла в ярость, последовал звонок в Генпрокуратуру, и колеса машины завертелись.

Гнев «семьи» был столь велик, что на второй план отошла даже трагедия в столичном районе Печатники, случившаяся за двое суток до этого. Вместо поиска чеченских террористов, заложивших взрывчатку в жилой дом, в те минуты, когда спасатели вынимали раздавленные останки москвичей из-под обломков, сотрудники Генпрокуратуры занимались обыском наших квартир и дачи в Архангельском.

Ознакомившись с постановлением на обыск, я сразу же сказал Паршикову, что с моей точки зрения вся эта затея незаконна. Почему? Поясню некоторые юридические тонкости.

Как я уже говорил, уголовное дело против меня было возбуждено по скандальной видеопленке, поэтому предметом и объектами исследования в деле могли быть лишь сама пленка и лица, заснятые на ней. Соответственно и изымаемые во время обыска предметы должны иметь прямое отношение к возбужденному делу. А предмет исследования тогда был ограничен только кассетой и девицами — все!

Еще одна прописная истина, которую знает любой первокурсник юридического факультета. Обыск проводится, как правило, для отыскания и изъятия орудия преступления, предметов и ценностей, добытых преступным путем, а также других предметов и документов, имеющих значение для дела. Также обыск проводится в том случае, если органы предварительного следствия располагают достаточными данными, подтверждающими, что в каком-либо месте или у какого-либо лица находятся указанные выше предметы и документы. В свою очередь эти факты должны содержаться в процессуальных документах — протоколах допросов и тому подобное.

Однако согласно предъявленному мне постановлению на обыск, главная задача состояла в «обнаружении и изъятии» 14 костюмов, пошитых для меня в Италии за деньги Паколли, и документов, связанных с ремонтом квартиры.

Спрашивается, какое отношение эти костюмы и ремонт квартиры имеют к видеокассете?

Еще одна тонкость. Согласно закону, для изъятия костюмов и документов по эпизодам, в которых они фигурировали, также необходимо было возбуждать уголовное дело. Но на тот момент и по костюмам, и по квартирным документам проводилась всего лишь доследственная проверка. Значит, и этот факт тоже ставил под сомнение правомерность проведения обыска и законность изъятия вещей.

Помимо прочего, следователи намеревались найти и изъять также фото, видеозаписи и документы, касающиеся моих отношений с акционерным коммерческим банком «Московский национальный банк». Какое отношение это все могло иметь к кассете и девицам, в постановлении на обыск также не конкретизировалось. Могу сказать больше: из материалов уголовного дела вообще не вытекало, что у меня когда-либо были какие-то отношения с этим банком. С тем же основанием и успехом можно было «от фонаря» вписать вместо названия этого банка все что угодно — ничего бы не изменилось…

Но что больше всего меня удивило, это то, что все перечисленные в постановлении предметы и документы были вполне определены, искать их и не надо было — вот они, те же костюмы. Ведь существует такое процессуальное действие, как выемка. Пришли бы следователи ко мне и сказали:

— Юрий Ильич, нам нужно то-то и то-то…

Я бы все отдал без малейших проволочек. Как я уже писал, обыск необходим, когда ты что-то прячешь и не хочешь отдавать. Тогда действительно нужно искать. Но зачем искать то, чего и искать-то не надо? Все это было бессмысленно и как-то несолидно.

Буквально накануне Хамовнический районный суд признал незаконным продление срока моего следствия. Тогда это решение еще не вступило в силу, но следователи о нем прекрасно знали. Знали, но, тем не менее, пошли на конфронтацию.

Без всяких сомнений, это была чисто силовая, направленная на мое устрашение акция.

Постановление на обыск подготовил следователь. Устинов, чтобы остаться в стороне, срочно уехал на Камчатку, поэтому санкционировал обыск Розанов, заместитель Генерального, мой друг. И вот это чисто психологически ударило по мне сильнее всего. Розанов прекрасно знал меня, мою семью, знакомы мы были с ним с 1969 года — тридцать лет. Он знал, что теща моя — инвалид первой группы, астматик, пожилой человек и не известно, как она перенесет этот обыск. Но самое главное, он знал об абсолютной бессмысленности и ненужности этого обыска. Это было в чистом виде предательство.

* * *

К самой оперативной группе у меня претензий не было. Более того, после обыска, когда все закончилось, я угостил всех присутствовавших чаем, поблагодарил за профессиональную, корректную работу.

Я знал, что в группу должны были быть включены оперативники из МВД. Особого доверия к ним я не испытывал, знал, что при случае они могли без зазрения совести подбросить что-то во время обыска. Поэтому я попросил Паршикова:

— Нельзя ли, если это возможно, обойтись во время обыска без милиции?

Паршиков пообещал и слово свое сдержал, отослав трех милицейских оперативников. Обыск проводили только представители Генпрокуратуры и Главной военной прокуратуры, — им я доверял полностью. Часть из них, захватив понятых, поехала обыскивать городскую квартиру. Я срочно позвонил жене, предупредил, чтобы она не испугалась. Потом вместе с ними Лена поехала на квартиру к теще, а затем на дачу.

Уже потом следователь Солдатова, вернувшаяся с обыска на квартире тещи, честно созналась: «Когда я воочию увидела вместо шикарных хором обшарпанный подъезд, а вместо «роскошной мебели», якобы завезенной на эту квартиру согласно документам Управления делами Президента, скромные стандартные «ящики» белорусского производства, я поняла, что документам этим верить нельзя».

Как и планировалось, у меня были изъяты костюмы, несколько фотографий и видеопленок. Очень странный выбор… Ну какое отношение к делу имеет кассета, на которой запечатлено, как я с семьей катаюсь на водном мотоцикле. Была изъята еще одна, особенно дорогая — последняя прижизненная видеосъемка моего тестя, уже больного лейкемией. Кассета эта в прокуратуре пропала…

Обыск рабочего кабинета проводили позже, несколько дней спустя. Там изъяли практически все бумаги, нужные и ненужные, включая даже те, которые кремлевский адвокат Кузнецов разослал по газетам и журналам. Увидев это, я просто не выдержал: «Ну а это-то зачем вам нужно? Это же те самые документы, которые уже есть в деле, я же сам давал поручение Розанову разобраться по ним, провести проверку, а вы их изымаете…»

Не послушали, забрали все.

* * *

То, что проведенные обыски были ничем иным как политической акцией, мало у кого вызывало сомнения. Уже 5 месяцев длилось следствие, а материала не набралось даже на предъявление обвинения: по делу, так сказать, о «собственных злоупотреблениях» я проходил свидетелем. Все, включая следователей, понимали, что против меня улик просто нет. Поэтому за все эти 5 месяцев руководителям следствия даже в голову не пришло поискать компромат у меня дома или на работе. Произошло это лишь после того, как в моих интервью промелькнули громкие имена и крупные суммы. И совсем не принципиально было, найдут у меня что-либо следователи или нет, — «семье» был важен сам факт, в мгновение раздутый СМИ: дескать, Скуратову мы ничего не спустим, следствие продолжается, у Скуратова был обыск. А обыск для обывателя означает одно: человек виновен, он — преступник…

Психологически обыск — исключительно неприятная вещь.

Пока он проводился, у ворот дачи дежурили несколько киногрупп с камерами. Кому-то я дал небольшое интервью. Когда вечером я увидел себя на экране телевизора, то поразился: с каким трудом я сдерживал свой гнев и раздражение. Кремлевские обитатели могли в тот момент радоваться: никогда еще они не видели меня настолько злым и агрессивным.

Кстати, изъяли тогда у меня не 14, а 13 костюмов. Один из них был на мне, и я попросил оперативников:

— Ребята, имейте совесть, я же в Совет Федерации, по судам хожу…

Но этот последний, 14-й костюм, долго мне поносить не дали: возмутился Горбунов, начальник отдела по надзору над следствием в Генпрокуратуре — и его тоже быстренько изъяли.

Позднее две судебные инстанции признали, что обыски были незаконными. Но затем надавили и на эти суды, и они свои решения отменили.

Именно тогда со мной произошло то, что Ельцин в своей книге обозначил фразой «…метания Скуратова закончились, и он определился».

Как тут не определиться?!

 

Если бы следствие было объективным…

Люди, возбудившие в Кремле против меня дело, любыми путями старались найти в моих действиях правонарушение, чтобы, опираясь на компромат, не допустить меня к работе, а по возможности постараться засадить за решетку. Докопаться до истоков провокации в их задачу не входило…

Следователи работали только по эпизоду с кассетой, и вначале уголовное дело было возбуждено по статье «злоупотребление должностными полномочиями».

Что мне инкриминировали?

Мне ставили в вину слишком дружеские отношения с Егиазаряном, другом Хапсирокова. Ашот Егиазарян — банкир, возглавлявший «Московский национальный банк»; тогда он был одним из руководителей «Уникомбанка». Однако на самом деле никаких особо тесных отношений у нас с Егиазаряном никогда не было. Мы были просто знакомы.

Схема ФСБ выстраивалась такая: Егиазарян поставлял мне «девочек», а я в его интересах давал указания по каким-то конкретным уголовным делам…

Но когда по моему делу начали допрашивать следователей, так или иначе причастных к делам Егиазаряна, все они подтвердили, что никаких указаний я не давал. Если какие-то указания и были, то они делались только в интересах следствия. В частности, нашли бумагу, где я требовал ускорить проверку по банку Егиазаряна, которую прокуратура Москвы слишком затянула.

Было в деле и заявление некоего А. Казаряна, который, якобы, в одном из московских ресторанов слышал разговор братьев Егиазарян о том, что я им небескорыстно помогал выпутываться из разных полууголовных передряг. Вот его точно можно было привлекать за заведомо ложный донос, поскольку в ходе проверки это заявление не нашло никакого подтверждения. Оба брата Егиазарян категорически отрицали как факт такой встречи, так и разговор. Люди Рушайло даже специально ездили в США, чтобы допросить там одного из братьев Егиазарян.

Не могу не сказать, как Рушайло работал. Долгое время он пробивал эту командировку. Наконец двое следователей уехали в США, встретились с Егиазаряном, и тут выяснилось, что тот только пару дней как вернулся из Москвы. Что тут еще добавить?

* * *

Обвинение в злоупотреблении служебными полномочиями оказалось бесперспективным, оно рассеялось, как дым. В дальнейшем само расследование уже велось только для того, чтобы скомпрометировать меня, причем окончательно и бесповоротно.

Не получилось одно — в рамках расследования сразу же возбудили «дело по костюмам» и объединили с уже начатым следствием в одно производство. Кстати, объединять два дела в одно в данном случае тоже было противозаконно. Можно объединять два дела, только если по каждому из них предъявлено обвинение. Но это еще не все: в рамках уже этого, «двухсюжетного», дела следователи принялись проводить расследования еще нескольких эпизодов по принципу «авось что-нибудь да выгорит». А всего в деле таких эпизодов было шесть: 1) видеокассета; 2) заявления проституток; 3) «особняк» в Орловской области; 4) картины Шилова; 5) оплаченные Паколли костюмы; 6) «махинации» с квартирами…

Но все когда-нибудь заканчивается. Шаг за шагом к своему логическому завершению стало подходить даже это столь долгое и скандальное расследование. В августе 2000 года за отсутствием состава преступления было прекращено уголовное дело в части эпизодов со скандальной видеокассетой и по квартирам. Также вскоре закрыли эпизоды по картинам Шилова, заявлениям проституток и «особняку» в Орловской области.

В распоряжении у следователей остался только один эпизод — с четырнадцатью костюмами, сшитыми по заказу управделами президента итальянской фирмой «Зенья» и оплаченными Беджетом Паколли. Одна за другой проводились разнообразные экспертизы, но оставались главные вопросы, на которые должно было ответить следствие: имел ли право генеральный прокурор на бесплатный пошив одежды и не подбивал ли он Управляющего делами Президента сделать ему такой презент? Так и остались они для следствия неразрешимыми загадками.

Именно на основании этого эпизода мне и было предъявлено обвинение в злоупотреблении должностными полномочиями.

* * *

Не раз я задумывался, что же нужно было сделать для расследования «дела Скуратова», если бы Россия действительно была правовым государством?

Известно, что оба дела, «за» и «против», имели одну и ту же основу, структуру, но поскольку занимавшиеся ими следователи ставили перед собой разные задачи, то и исследовали они их «по-разному». Конечно, ради объективности оба дела надо было бы вести одновременно. Это дало бы значительно большие результаты, уж поверьте мне как профессионалу.

Но самое главное, появилась бы возможность проследить всю цепочку событий и нарушений, породивших в конечном итоге дело «о вмешательстве в частную жизнь Ю. Скуратова».

* * *

В этой цепочке я видел по крайней мере четыре звена.

Первое — это сама пленка. Кто непосредственно осуществлял видеозапись? Кто её «вбросил»? Кто делал монтаж, склейку, производил звуковое наложение? Кто на кассете заснят? У меня есть приятель, который живет сейчас в Германии. Он как-то показал мне фотографию человека, поразительно похожего на меня — и лицом, и фигурой — всем! Была бы поставлена задача, а отыскать похожего на меня человека и в России можно…

Следующее звено — публикации на эту тему в СМИ. Кто их сфабриковал, как эта информация попадала в газеты и на телевидение?

Здесь факты, как говорится, лежали на поверхности. Как я уже писал, еще до ночного показа видеопленки по телевидению некто Кузнецов, адвокат, обслуживающий Управление делами Президента, разослал в СМИ письма, к которым приложил целую пачку «документов», повествующих о якобы моих махинациях с квартирами, о шикарном коттедже на Рублевке и так далее. Эти письма стали важной частью направленной против меня провокации. Основываясь на них, многие газеты стали активно распространять дезинформацию о моей частной жизни.

Многие детали можно было вскрыть, допросив Швыдкого, который утверждал, что сам принял решение о показе пленки по центральному телевидению. Юрий Щекочихин, известный журналист и депутат Госдумы, говорил тогда по этому поводу:

— Лет тридцать знаю Михаила Швыдкого и, хоть убейте, не поверю, чтобы он самостоятельно принял решение показать эту кассету на своем телеканале.

Пленку, в свою очередь, как «признался» будущий министр культуры, а тогда — председатель ВГТРК, ему принес какой-то аноним. Не слишком ли это напоминает поведение Бордюжи — как будто один сценарий разыгрывают?!

Что это был за «аноним» — еще один вопрос, на который следствие так и не ответило. А ведь пленку показали еще и в Грузии, на одном из частных каналов. Передал её туда, на свою родину, в Кутаиси, Бадри Патаркацишвили — один из заместителей Березовского, объявленный сейчас в международный розыск. Её показали в Швейцарии, в некоторых других странах Европы — дело рук все того же Березовского.

Третье звено в цепи этого преступления — действия Хапсирокова. 17 марта он привез кассету в Совет Федерации. Но кто-то же ему эту кассету дал, кто-то приказал передать её сенаторам?

Четвертое звено — это эпизод шантажа. Провокационная, подтвержденная не фактами, а эмоциями видеозапись была использована Ельциным во время встречи со мной в качестве грязного инструмента шантажа: вот кассета — пишите заявление и уходите. Но кто-то же вручил ему кассету? Поэтому в рамках расследования моего дела я рассматривал допрос экс-президента как один из наиболее важных эпизодов.

Что касается экс-министра культуры России Швыдкого, то одного того обстоятельства, что он «взял на себя» ответственность за показ этой пленки, уже было достаточно для предъявления ему обвинения. Никто это сделать даже не подумал.

Думаю, какую-то ясность в расследование дела мог пролить арест Вячеслава Аминова, одного из людей Березовского, который, по оперативной информации, был причастен к фабрикации пленки. Дело в том, что, по сообщению многих газет, при аресте у него нашли огромное количество видеоматериалов, компрометирующих многих важных российских персон.

* * *

Иными словами, слегка «поприжав» всех «героев» дела, можно было подойти к решению самого главного вопроса — выйти на заказчика направленной против меня провокации.

Практически ничего для этого сделано не было.

 

Закономерный финал

После отстранения Петра Трибоя расследование моего дела передали другому следователю Главного следственного управления Генпрокуратуры — Ширани Эльсултанову. Ставку сделали на то, что они с Трибоем не очень между собой ладили, и в пику своему недругу Эльсултанов вынесет нужное властям решение.

Но расчет не оправдался и здесь. Новый следователь стал проводить линию предыдущего, пытаясь честно разобраться в деле. Николай Бордюжа, вызванный на допрос в прокуратуру по этому делу, именно ему рассказал, откуда взялась пресловутая кассета. Вспомним, как долго Бордюжа настаивал на том, что понятия не имеет, как кассета попала ему на стол. Пообщавшись с Эльсултановым и поняв всю абсурдность своего заявления, он признался, что кассету принес начальник его секретариата. Если бы Эльсултанову дали возможность и дальше двигаться в этом же направлении, полагаю, через короткое время можно было бы выйти и на заказчика провокации.

Когда на принадлежащем Березовскому канале показали интервью Сергея Доренко с одной из проституток, следователь решил с журналистом побеседовать. Выяснилось, что девицу нашли и доставили к Доренко оперативники МВД. Доренко обманул ее: сказал, что просто хочет с ней поговорить, а на самом деле весь разговор против ее желания был снят скрытой камерой и затем показан в эфире.

Следователь неоднократно приглашал Доренко на допрос в прокуратуру, но тот все вызовы проигнорировал. Пришлось отправить двух милиционеров, чтобы доставить журналиста с «почетным эскортом». Доренко от эскорта отказался, покрыв милиционеров матом и пригрозив суровыми санкциями. Тогда Эльсултанов поехал к Доренко сам. Журналист не изменил своему стилю — стал хамить и ему. Поведение зарвавшейся телезвезды Эльсултанова нисколько не обескуражило. Он резко оборвал Доренко, сказав, что даст поручение оформить протокол на задержание его на 15 суток за хулиганство. Журналист испугался и обещал, что непременно придет в прокуратуру для дачи показаний.

Однако Доренко следователь так и не дождался. Утром следующего дня в Генпрокуратуре раздался звонок из Администрации Президента РФ: следователю было жестко указано на «нецелесообразность» допроса Доренко…

* * *

Вскоре начальник Управления по расследованию особо важных дел Генпрокуратуры Владимир Казаков был приглашен в Кремль. Как рассказывал мне сам следователь, приглашение последовало от тогдашнего руководителя президентской администрации Волошина. Надо сказать, Волошин регулярно делал заявления, что у возбужденного против Скуратова «кремлевского» дела хорошие перспективы и что Скуратова вот-вот посадят. По словам Казакова, он долго объяснял Волошину, что ни при каких вариантах перспектив у дела нет, на выходе будет «ноль». Волошин остался очень недоволен…

Наверное, это была кульминация расследования.

Наконец-то поняв, что нужного результата добиться не удастся, «семья», судя по всему, дала указание постепенно спустить дело на тормозах.

* * *

23 января 2000 года я выступил на радио «Свобода» с критикой деятельности Путина. Тут же заменили следователя В. Паршикова, который вел мое дело, но отказывался предъявлять обвинения, так как не видел для этого никаких оснований. Дело поручили некоему Василию Пименову, который какое-то время служил в органах военной прокуратуры Казахстана, а затем по чьей-то протекции был принят на работу начальником отдела в Управление по расследованию особо важных дел Генеральной прокуратуры РФ. Пименов быстро сообразил, чего хочет от него начальство. С такой «мелочью», как закон, можно было не считаться.

2 ноября 2000 года в очередной раз закончился срок следствия по «кремлевскому» делу. Впрочем, «крайняя» дата была мгновенно передвинута Генпрокуратурой еще на месяц — до 2 декабря. Вместе с тем Кремль, судя по всему, посчитал, что политические цели в отношении меня достигнуты, и уголовное расследование постепенно вошло в обычное русло. Стало понятно, что рано или поздно оно должно, наконец, развалиться. Лишь нежелание публично объявлять о своем полном фиаско заставляло прокуратуру «тянуть» его еще дольше.

Вспомним: 24 августа 2000 года было прекращено расследование эпизодов, связанных с пленкой. Поскольку экспертиза, несмотря на мощное давление, так и не идентифицировала заснятого на ней человека с Генеральным прокурором, Кремль понял, что «выжал» все, что можно, из этой ситуации, и потерял к этой части обвинения всякий интерес. В этот же день с такой же формулировкой — «отсутствие состава преступления» был прекращен эпизод, связанный с получением квартиры. Чуть позднее, 29 сентября, закрыли эпизоды, связанные с написанием художником А. Шиловым двух портретов (моего и моей жены), а также строительством дома отдыха работников прокуратуры в Орловской области.

Расследовать к тому моменту было уже практически нечего. Оставался лишь эпизод с костюмами — последнее, за что двумя руками держалась Генпрокуратура. В конце концов, чтобы избежать ненужных вопросов общественности и показать, что дело против Скуратова имеет какой-то смысл, только на десятом (!!!) месяце расследования, 31 января 2000 года, Пименов предъявил мне полностью надуманное и необоснованное обвинение в злоупотреблении должностными полномочиями, выразившимся в «безвозмездном приобретении 14 костюмов и других вещей общей стоимостью 39 тысяч 675 долларов США».

Удивительное дело: начинали с видеопленки и «девочек» — закончили костюмами. Расследование по костюмам несколько месяцев топчется на месте, новых фактов никаких, и вдруг на пустом месте — обвинение!

О пленке же — ни слова. Добиться какого-либо вразумительного ответа от своих бывших коллег по поводу законности этого обвинения ни мне, ни моим адвокатам так и не удалось.

* * *

8 февраля тот же Пименов выносит постановление о применении по отношении ко мне меры пресечения — подписки о невыезде. Именно в тот момент я получил приглашение из США с просьбой прочесть ряд публичных лекций и провести встречи с юристами.

И тут же у меня изъяли загранпаспорт в связи с тем, что я нахожусь под подпиской о невыезде.

Истинная причина этого — желание не допустить моего выезда за рубеж и таким образом предотвратить встречи с западными коллегами и политиками на фоне разворачивающейся президентской кампании в России. (Я должен был встретиться, в частности, с Бушем-младшим — тогда еще одним из кандидатов на пост Президента США.)

* * *

Оставшийся последним «костюмный эпизод» держался дольше всего, дело в этой части было прекращено лишь в мае 2001 года. Так самым бесславным образом завершилось для Кремля «дело Скуратова».

Это было, безусловно, законное и вынужденное решение. Но, вынося его, руководители Генеральной прокуратуры России не забыли, тем не менее, мелко мне напакостить. Так, эпизод с костюмами был прекращен «в связи с недоказанностью обвиняемого в совершении преступления». На самом же деле собранного прокуратурой материала с лихвой хватало для принятия решения об отсутствии состава преступления. Хотя бы потому, что, безусловно, не было самого факта преступления.

Другая мелкая «пакость» состояла в том, что в один день с принятием окончательного решения по моему делу было прекращено также и дело в отношении А. Илюшенко. И некоторые СМИ сразу же представили ситуацию так, будто Генпрокуратура «простила» обоих бывших Генпрокуроров.

Обиднее же всего было то, что уголовное преследование Илюшенко было прекращено именно «за отсутствием состава преступления».

Я всегда был убежден и готов повторить это любому — дело в отношении Илюшенко было законным, полноценным и должно было пойти в суд. И надо быть в немалой степени «свободным» от закона, а по сути — пойти наперекор правосудию, чтобы принять решение о прекращении этого дела.

* * *

Завершая главу о сфабрикованном в отношении меня уголовном деле, я постараюсь как бы со стороны подвести некоторые важные для меня (да и не только) итоги.

Думаю, история уголовного дела в отношении Ю. Скуратова интересна во многих отношениях. Так, если мы возьмем чисто юридическую составляющую, то фактически был создан прецедент — впервые обжаловано в суд само возбуждение уголовного дела и принято решение о его незаконности. Была обжалована и законность продления срока следствия. На прекрасном профессиональном уровне действовали мои адвокаты Андрей Похмелкин и Леонид Прошкин. Их активная позиция, квалифицированные запросы часто ставили в тупик отечественное правосудие и следственную машину. Думаю, придет время, и мои коллеги по прокуратуре и адвокаты сами напишут о своей борьбе за соблюдение закона. Впрочем, интереснейшая статья по этому вопросу, озаглавленная «Узаконенное беззаконие», уже написана профессором B.C. Джатиевым и опубликована в газете «Советская Россия».

Дело в отношении Ю. Скуратова открыто показало всю слабость, политизированность и ущербность нашей уголовной юстиции, готовой обслуживать любые, даже преступные интересы правящей верхушки. А правоохранительная система России, занимаясь моим делом, невольно раскрыла свою реальную суть, немыслимо далекую от идеи построения в нашей стране правового государства.

Иными словами, российская уголовная юстиция «проглотила» эпизод с абсолютно незаконным ночным кремлевским возбуждением «дела Скуратова», в результате чего Генеральный прокурор РФ был отстранен от расследования коррупционного дела, связанного с окружением Президента РФ. После того, как я «пооткровенничал» с прессой о кредитных карточках дочерей президента, у меня были проведены абсолютно незаконные обыски. Прокуратура опять взяла «под козырек», а судебная власть вновь пришла на выручку и в конечном счете «не заметила» здесь ничего противозаконного.

На протяжении всего следствия «семья» не оставляла надежды найти на меня хоть какой-либо компромат и «слепить» на основе него хоть один реальный эпизод. Были подняты и проверены все мои поручения как Генерального прокурора по всем уголовным делам и проверочным материалам (а это десятки тысяч резолюций и указаний).

Давление шло со всех сторон и по всем направлениям — на моих соратников, на тех, кто принимал объективные решения. Под государственные жернова попали Баграев, Трибой, Катышев, отказавшийся поехать на обыск в моей квартире Нифантьев и многие другие. Подверглись проверке все мои родственники, друзья, всё ближайшее окружение. Времени и денег на это не жалели.

Были сделаны запросы в банки не только по поводу меня самого, но и всех моих родственников. А сколько шума было по поводу квартиры в Улан-Удэ, принадлежащей родителям моей жены! На борьбу со мной государство бросило огромное количество людей, были потрачены колоссальные средства. И все это из-за ничтожной, совсем не государственной цели — скомпрометировать человека…

Несколько лет спустя после всех этих баталий, связанных с уголовным делом, поступками людей, одетых в красивую прокурорскую форму или облаченных в судейскую мантию, ловлю себя на том, что испытываю сложные, противоречивые чувства, которые дают повод для достаточно широких выводов и обобщений.

С одной стороны я убежден, что моя борьба была не бесполезной. Пожалуй, впервые за всю новейшую историю существования прокуратуры в нашей стране Генеральный прокурор РФ начал расследование, непосредственно касающееся действующего Президента России. Такое было трудно вообразить не только во времена Петра Первого, создавшего прокуратуру («государево око»), но и в современной, «демократической» России. Президент реально считался «хозяином» страны. Не случайно многие из его ближнего окружения называли его «царем». Очень сильно постарались и авторы-основатели Конституции РФ 1993 года, наделив его суперполномочиями. А тут — требование ответить по закону как простому смертному…

Если бы Россия действительно была демократическим правовым государством, то в проведении расследования против Президента страны не было бы ничего необычного. Тем не менее, хоть во многом и «комом», но первый блин был испечен, прецедент создан: в нормальном государстве перед законом должны быть равны все — и президент, и кухарка. Более того, власть, чтобы иметь моральное право требовать законопослушания от рядовых граждан, должна, прежде всего, соблюдать законы сама.

* * *

Повторюсь еще раз: полагаю, что в определенной степени моя борьба с «семьей» стала одним из факторов, повлиявших на решение Б. Ельцина досрочно уйти с поста Президента России.

Расследование дела «Мабетекс» и роли Б. Березовского, информация о кредитных картах Татьяны Дьяченко и её играх на рынке ценных бумаг, попытки разобраться с причинами дефолта и исчезнувшими траншами МВФ серьезно подорвали имидж Ельцина как человека абсолютно честного и непричастного к коррупции. В сочетании с отсутствием вразумительных объяснений со стороны «семьи» все это стало своего рода катализатором международного скандала по поводу коррупции в российской властной верхушке и отмывания денег.

Так вот, Борис Ельцин, обладающий колоссальной политической интуицией, понял, что тучи сгущаются и над ним, и все это может привести к куда более серьезным последствиям, чем потеря должности. Отсюда и возникла необходимость в операции «преемник».

Еще одним достижением своей открытой борьбы с «семьей» я считаю то, что Генеральная прокуратура России, пусть и непродолжительное время, но все же работала в режиме реальной независимости. За последние полгода до моего отстранения мы сделали столько, сколько было наработано за несколько предыдущих лет. Все это, конечно, не на шутку обеспокоило Президента РФ Ельцина, его семью, Березовского, Гусинского и других олигархов.

Очень важно, что следователи и прокуроры почувствовали, что можно действовать без начальствующего окрика, не обращая внимание на звонки из Кремля и Белого дома с требованиями прекратить то или иное уголовное дело. Работать, имея полную поддержку со стороны руководства Генпрокуратуры. Уверен, что этот опыт системе органов прокуратуры еще очень пригодится.

Наконец, в плюс можно поставить и тот важный момент, что в системе правоохранительных органов нашлись люди, которые реально, на деле, а не на словах, были полны решимости бороться с коррупцией на самом высоком уровне, смогли постоять за закон даже в условиях жесточайшего на них давления. Это и упоминавшийся мною Михаил Катышев — заместитель Генерального прокурора России, и Владимир Казаков — начальник Управления по расследованию особо важных дел Генпрокуратуры, и «важняк» Петр Трибой, и работники Главной военной прокуратуры генералы Юрий Баграев, Виктор Шеин, и Александр Соломаткин — следователь прокуратуры одного из районов Челябинска (чтобы подчеркнуть абсурдность действий Росинского по возбуждению уголовного дела 2 апреля 1999 года, Соломаткин возбудил уголовное дело против него самого). Этот и многие другие следователи и прокуроры поддержали меня в те тяжелые дни…

Все это означает, что если изменится политическая ситуация в стране и реально появится так называемая «политическая воля» к борьбе с коррупцией, то и в прокурорской системе, и в органах МВД, ФСБ, и в других правоохранительных структурах найдутся еще люди, готовые отдать все силы праведному делу и действовать, невзирая на должности и окрики из Кремля.