Некоторое время после убийства Влада Моисеев находился в Ялте, жил на большой уединенной даче неподалеку от знаменитого Дома творчества писателей, среди высоких, густо забитых гугутками

кипарисов, среди зелени, мимозы и диковинных, крупными стрелами вылезающих из земли белых цветов, похожих на хорошо отмытые свиные уши.

Иногда он включал телевизор, но когда видел постное лицо дикторши, говорившей об убитом Владе, о том, как идет расследование, немедленно выключал его. Ругался, если попадал на какой-то американский боевик — их он наглотался на добрые два десятка лет, своим хребтом ощутил в полной мере, что это такое.

Хозяин не выпускал из виду исполнителей убийства — опытный, осторожный человек, он знал, что может случиться в результате какой-нибудь даже мелкой утечки информации, и регулярно наказывал Фене:

— Ты это… ты присматривай за этими козлами. Не то мало ли что может им взбрести в голову.

Феня, деланно сердясь, отводил в сторону одну руку — это был картинный жест:

— Как можно оставлять этих бандитов без присмотра? Да вы что, Хозяин! За кого вы меня принимаете?

— За кого надо, за того и принимаю. — Хозяин не удерживался и хмыкал: — Как ты сказал? Бандитов?

— А кого еще? Хозяин хмыкал вновь:

— Сам ты бандит! Прикажу тебе вставить в задницу, клизму с раствором азотной кислоты, будешь знать, как называть передовых людей нашей Родины бандитами.

Прошлое в Хозяине сидело здорово, он часто допускал довольно язвительные обороты типа «передовые люди нашей Родины» и так далее.

Феня не сдерживал улыбки:

— Ради святого дела готов пострадать.

Через некоторое время Феня приехал в Ялту. Там находился Кошак, он также жил на отдельной даче, метрах в ста пятидесяти от Моисеева. Вместе с Кошаком поселился его дружок Тен по кличке Татарин, хотя, кажется, был корейцем либо вообще полукровкой, полукорейцем-полурусским, но никак не татарином. К Моисееву подселили Бобренкова по кличке Бобер, чтобы афганцу не было скучно — это раз, и два — будет верный присмотр за Моисеевым: что-то бывший десантник начал расклеиваться буквально на глазах.

— Так, братан, будет лучше, — сказал Кошак Моисееву, — не то ведь ты в одиночестве совсем свихнешься. А вдвоем вы и пивка можете попить, и массандровские подвалы посетить, и баб к себе пригласить… И даже пострелять… Только тихо-тихо. — Кошак предостерегающе поднял указательный палец. — Чтобы никто не услышал.

Так они жили несколько недель. Ни в чем себе не отказывали: Ялта — город вольный, курортный, нравы тут простые, еды, питья, девок полно…

Но вот в Ялте вновь появился Феня.

— Мужики, как вам тут дышится-можется? А, братаны?

Кошак, Татарин и Бобер ответили в один голос:

— Хорошо!

Моисеев промолчал. Феня засек это, но виду не подал.

— Я думаю, мы займемся вашей дальнейшей реабилитацией, — сказал он.

Бобренков насупился:

— Чего это?

— А это, братан, дальнейшая поправка здоровья. Так она у специалистов и называется — реабилитация. Понял?

Бобренков расцвел:

— Понял! Люблю, когда заботятся о моем здоровье.

— Я это тоже люблю, — сказал Феня. — Тем более, когда поправлять здоровье придется за границей.

— Где конкретно?

— В Израиле.

Бобренков не выдержал, присвистнул:

— Ничего себе!

— Хозяин за расходами не стоит. Это означает — вас ценят. — Феня остановил взгляд на Моисееве: — А ты, братуха, чего не радуешься?

Моисеев посмотрел на него рассеянно, приподнял одно плечо — жест был недоуменным, он словно не слышал того, что сказал Феня.