Влад неспешно крутил руль своей машины. Под колеса то и дело попадала твердая ледяная крошка, громко трескалась, Влад морщился, ему казалось, что острый осколок сейчас всадится в шину, будто гвоздь, проткнет ее, и тогда… В общем, ему очень не хотелось выбираться из кабины наружу и менять колесо.

Конечно, его сразу узнают, обязательно остановится пара машин рядом, и ему помогут сменить колесо. Но сейчас Влад ни с кем не хотел общаться. Он чувствовал себя неуютно, неудобно как-то. С чем можно сравнить это внутреннее неудобство? Так неудобно, не по себе бывает человеку, когда ему под рубашку неожиданно заберется пара муравьев — весь извертишься, издергаешься, изойдешь матом, пока их не поймаешь… Так чувствовал себя сейчас и популярный телеведущий.

Может быть, тело само чувствует беду, то, чего не чувствует его мозг? И оттого ему так не по себе, так неуютно?

Влад поморщился, помял пальцами усы, проводил взглядом двух проституток, сунувшихся было под машину, но тут же отступивших назад, усмехнулся — разве можно было представить себе еще четыре года назад, что Москва так переполнится проститутками.

И кого тут только нет — попадаются даже черные шоколадки из Нигерии.

Он подъезжал к дому.

Чем ближе подъезжал, тем сильнее на него наваливалась усталость: руки тяжелели, ноги тоже наливались тяжестью, кожа немела, колени — хоть иголками коли — ничего не чувствуют. Усталость, это все усталость.

Даже когда он готовил телевизионные передачи, ставшие популярными — настолько популярными что невозможно было показаться на улице, мигом обступали люди, требовали автограф, просили помочь (если просьбы были несложные, он помогал, если возникало что-то серьезное — не брался за это, если в руки давали бумаги — переправлял куда надо), так не уставал. А сейчас начал уставать.

Кстати, о просьбах. Поскольку Влада не только узнавали, но и любили, очень часто лишь одной его подписи было достаточно, чтобы человеку оказали помощь. И это вызывало в нем некую гордость, вполне законную: там, где другие оказывались бессильны, имя Влада помогало.

Узнавая об этом, он довольно крутил головой и, вытирая рукою усы, говорил:

— Хорошо!

У него было очень доброе лицо. Влад это знал. Если бы кто-нибудь выдумал, скажем, «эликсир доброты», то на этикетке можно было бы смело поместить портрет Влада.

Вдоль всей Новокузнецкой улицы стояли машины, и слева и справа, машин теснилось много, некоторые были завалены снегом по самые боковые стекла. Снег на них уже потемнел, сделался каким-то дряблым, словно мыши в нем понаделали ходов, — эти машины стоят здесь с осени. Скоро центр задохнется от их безмерного количества.

Хотелось выпить. В бардачке лежала небольшая никелированная фляжка с коньяком. Входило в нее всего ничего, граммов сто пятьдесят, но для того, чтобы согреться, этого вполне хватало. Влад протянул руку к бардачку, но одернул себя — лучше выпить дома, с женой.

Откуда-то сверху на машину шлепнулся большой кусок снега. Удар прозвучал будто выстрел. Влад вздрогнул, глянул влево, потом вправо, ничего не увидел. Подумал о том, что есть в этом ударе что-то символическое, предупреждающее, зловещее. Не удержался, невольно втянул голову в плечи.

Жить ныне стало страшно. Он вспомнил пленку, которую с Зюзбашевым смотрели в Останкино. Раньше, при Брежневе, о которого вытерли ноги почти все журналисты, проповедовавшие демократию — не занимались этим только ленивые да бездарные, — жить было просто: ни тебе стрельбы, ни тебе взрывов. Если в Москве раздавался хотя бы один выстрел, то на ноги ставили всю столичную милицию — не просто ставили, а переводили на казарменное положение. Вертушка у начальника управления внутренних дел раскалялась докрасна, каждые пятнадцать минут он докладывал наверх, чуть ли не самому Брежневу, как идет расследование и найден ли тот, кто стрелял.

Сейчас же стреляют из каждого сугроба, и никому до этого нет дела, пистолет приравнен к рогатке, считается такой же безобидной безделушкой. Бьют уже из автоматов, гранатометов, и, надо полагать, наготове уже пулеметы и орудия. Брежневское время, преданное анафеме, вспоминается уже как безмятежное, едва ли не счастливое. Эх, жизнь!

Влад подъехал к арке, нажал на педаль тормоза. Под колеса попала наледь, машина заюзила. Влад переключил скорость, прикинул, впишется в арку или нет, получалось, что впишется, но впритирку, тютелька в тютельку, опасно. Подавать назад не стал, покруче выкрутил руль и чуть придавил педаль газа.

Дом надвинулся на него мрачной темной громадиной. Владу сделалось неприятно, он подумал, что пора бы разобраться в себе, понять, откуда исходит угроза, и тогда ему сделается легче…

Впрочем, он догадывался, откуда исходит эта угроза.