Предвестия политической бури
«Положение в северной части Германии становится все серьезнее, — писал Гумбольдт Бунзену 16 декабря 1847 года, — и оно еще более осложнится, если дело ограничится учреждением представительских комитетов, они ведь не удовлетворят ничьих ожиданий… что наверняка создаст правительству дополнительные трудности. Там, где не существует „первой палаты“ (парламента. — Г. Ш.), на которую в подлинных монархиях можно оказывать дозволенное влияние, там вина за невыполнение насущных пожеланий народа ложится только на исполнительную власть. Вообразите себе собрание депутатов, в котором представители познаньских городских и сельских округов противостоят представителям рейнских или померанских областей, и министров, которые надеются вечными отказами и умиротворяющими жестами долго держать их в узде. Недовольство прорвется как и повсюду, где элементы политической системы прилажены один к другому не так хорошо, как в Англии… Я не могу вообразить себе всеобщее представительство народа иначе как представительство всего государства, а не отдельной провинции или отдельного сословия».
Гумбольдт чувствовал приближение политической бури. Ему было ясно, что намерение короля — вопреки предостережениям из Вены и Петербурга — созвать собрание представителей провинций в составе объединенного ландтага и тем самым сделать народу хотя бы кажущуюся уступку, не принесет пользы никому. Не говоря о том, что дворянство во всех этих провинциальных представительствах имело перевес, и поэтому интересы народа никак не могли быть реализованы парламентским путем. Если Гумбольдт в письме Бунзену упоминает познаньские провинциальные представительства, то он намекает тем самым на жестокую эксплуатацию и грабительскую политику Пруссии по отношению к этим польским областям.
Объединенный ландтаг, созванный по объявлению от 3 февраля 1847 года, был, по выражению Гумбольдта, некой разновидностью «подаренной», то есть не отвоеванной народом у короны, конституцией; его полномочия сводились к праву подавать петиции в государственные учреждения, одобрять размеры налогов и ссуд, а также обсуждать принимаемые правительством законы.
11 апреля Фридрих Вильгельм IV открыл объединенный ландтаг речью, в которой заявил, что не потерпит, чтобы естественные отношения между монархом и народом отягощались конституцией и чтобы между ним и его страной вклинивался исписанный клочок бумаги.
«Всеобщий шок, уныние, горечь», — свидетельствовал Варнхаген в этот день. Гумбольдт писал 26 апреля 1847 года Бунзену: «Если таких людей, как вы и я, живо трогает слава столь высокоодаренного и человечного монарха… то события 11-го дня могут причинить лишь глубокую боль. Я сам присутствовал при этом. Все были ошеломлены поголовно, даже высшая аристократия… При таком всеобщем упадке духа… начало переговоров с представителями отдельных сословий чревато опасностью срыва».
«Прозаические обязанности» и ночные бдения
В январе 1848 года Гумбольдт в последний раз вернулся из Парижа.
«Если ты родился в 1769 году, — писал он Бунзену 3 октября 1847 года, — то не должен откладывать свои дела с осени на весну. Поездка в Париж для меня — не только необходимое увеселение — если учесть, что мою берлинскую квартиру превратили в нечто вроде справочного бюро всей страны, а я все же не теряю надежды собрать идеи и факты к третьему и к последнему томам „Космоса“».
А в увеселении и отдыхе от «обязанностей весьма прозаического свойства», которые почти ежедневно звали его ко двору, престарелый камергер очень нуждался. Когда король бывал в Берлине, присутствие Гумбольдта по крайней мере при трапезе монарха разумелось само собой. А с тех пор как между столицей и Потсдамом протянулась железная дорога, его «поездки из одной резиденции в другую, подобные качанию маятника, стали еще более частыми».
Ко всем придворным обязанностям, к которым относилось и составление разного рода отчетов королю о состоянии дел в науке, как бы сама собой прибавилась еще одна: к Гумбольдту нескончаемой чередой шли просители из всех слоев общества, желавшие, чтобы он замолвил за них слово королю или в нужной инстанции, многие из них явно злоупотребляли готовностью ученого помогать людям в беде. «Моя близость к королю и немецкая страсть марать бумагу меня просто убивают, — сетовал он еще в январе 1841 года в письме свояченице Шиллера Каролине фон Вольцоген. — Чего только не просят: профессуру, орден, медаль, дают советы, ругают, спрашивают о чем-то, — в иную неделю получаю до 50–60 писем».
В середине марта 1859 года почти 90-летний старик помещает в газетах объявление — своего рода вопль утопающего: «Изнемогая под гнетом все возрастающей переписки, составляющей в среднем 1600–2000 корреспонденций в год, хочу попытаться еще раз публично просить всех, кто мне благоволит, о том, чтобы моей персоне уделяли поменьше внимания на обоих континентах и не использовали мой дом в качестве адресного бюро, щадя тем самым мои и без того слабеющие физические и духовные силы и оставляя мне время и покой для собственных трудов».
«Придворный демократ» и проигранная революция
Через несколько недель после возвращения Гумбольдта из Франции, где он побывал в последний раз в своей жизни, в Париже вспыхнула Февральская революция.
В Берлине так называемый Объединенный ландтаг был снова распущен летом 1847 года без каких-либо конкретных перспектив на продолжение его работы. Сплошные неурожаи несли с собой голод в промышленные районы Силезии, на Рейн и в Рур, в крупные города, усиливая недовольство простого люда. В Берлине в районе Бранденбургских ворот стали собираться большие толпы народа, там царило необычное возбуждение, люди все смелее высказывали возмущение и претензии властям. Вскоре были вызваны войска и полиция, чтобы силой усмирить народ и заставить его замолчать. В канун парижского восстания, 21 февраля 1848 года, в Лондоне вышел из печати на немецком языке «Манифест Коммунистической партии». Уже раздавался и в Германии боевой призыв: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»
Озадаченный мощью и размахом народных манифестаций, король сделал вид, будто пошел на уступки, объявив о своем решении созвать Объединенный ландтаг к 27 апреля 1848 года, надеясь к этому сроку подтянуть войска и расправиться с «мятежниками».
В полдень 18 марта тысячи людей собрались на площади перед королевским дворцом, чтобы выразить свои требования, касавшиеся необходимости объединения страны и введения демократических прав. Король снова повторил свои прежние половинчатые заверения. Берлинцам все это показалось весьма подозрительным. Они потребовали немедленного отвода из Берлина воинских частей. И тут эскадрон драгун и пехотная рота получили приказ очистить площадь. Раздались первые выстрелы по демонстрантам. Народ ответил выходом на баррикады и героическим сопротивлением. Король вынужден был удовлетворить основные требования революционеров: отвести войска и полицию, допустить частичное вооружение народа, а также лично почтить память 183 павших бойцов баррикад во время торжественной похоронной церемонии на дворцовой площади. Когда собравшийся там 21 марта народ пожелал увидеть короля на балконе его дворца, вместе с ним наперебой стремились выступить вперед и взять слово его министры. Один из них, граф Шверин, «израсходовал весь запас своих ходульных фраз», как отметил Варнхаген в дневнике со слов очевидца. «Когда он закончил, народ хотел увидеть и других, не знали даже толком кого, и когда кто-то произнес имя Гумбольдта, все собравшиеся стали в один голос требовать его. У Гумбольдта хватило такта воздержаться от всяких речей, выйти и только поклониться собравшимся».
Камергер фон Гумбольдт постепенно становился таким образом некой легендарной фигурой. В глазах ремесленников и рабочих этот древний старец, единственный «человек, близкий народу» в стане короля, был чем-то вроде полномочного их представителя и выразителя их интересов. И все же, хотя не подлежит сомнению, что помыслы и надежды Гумбольдта оставались на стороне народа, защитником его интересов в собственном смысле слова он не был. Позиция, которую занимал без малого восьмидесятилетний старик во время революционных событий 1848 года, — это скорее позиция стороннего наблюдателя, критически и отстраненно воспринимавшего «эту кутерьму и раздоры времени».
Гумбольдт ненавидел реакцию, но он считал, что немецкой буржуазии недостает ни сознания, ни сил следовать французскому примеру. Не понимал он и экономических предпосылок революции 1848 года. Причину и цель революции он видел в конституционном закреплении права граждан участвовать в управлении страной, а конституционную монархию считал единственно приемлемой и жизнеспособной формой государственного устройства. Он сожалел о том, что король, слушая плохих советчиков, отказывался добровольно дать то, что у него было потом отнято силой. Нет также весомых оснований полагать, что ученый одобрял либерализм в той его ипостаси, какую представляли Лудольф Кампхаузен и Давид Юстус Людвиг Ханземан.
Эти два выразителя интересов крупного рейнского капитала вместе с несколькими либерально настроенными аристократами образовали первый послереволюционный кабинет министров. Кампхаузен вскоре подал в отставку; при Ханземане, возглавившем следующее правительство, все отчетливее намечалась тенденция к «преемственности правовых основ» государства и к ограничению общенационального объединения страны, к дальнейшему устранению таможенных барьеров в направлении создания единой экономической системы.
Прусская буржуазия шла тем самым уже против завоеваний революции, против интересов рабочего класса. Этот компромисс между крупной буржуазией и короной в вопросе о конституции способствовал новому наступлению реакции. Как только антиреволюционная тенденция взяла верх в Вене, то же самое произошло в Пруссии, что по сути было равнозначно государственному перевороту.
Два завещания, интересных в своем роде
Материальное положение старика Гумбольдта оставалось весьма стесненным. Он, который ходатайствовал за многих и многих ученых, художников, вдов и сирот перед королем, министрами и всевозможными чиновниками, добиваясь то стипендий, то повышения жалованья, то пенсий, сам, по сути, нуждался в помощи. Камергерское жалованье, редкие дотации из королевской казны и гонорары за научные публикации обеспечивали ему крайне скромный быт, не более; денег не хватало даже на то, например, чтобы погасить две ссуды, взятые им еще при переезде в Берлин, одну — в прусской фирме, занимавшейся морской торговлей, другую — в банковском доме Мендельсонов.
В последнее время он стал к тому же испытывать некоторую неловкость по отношению к своему камердинеру: Гумбольдту теперь казалось, что он все же маловато платит своему верному слуге, по крайней мере меньше, чем Зайферт был того достоин за тридцатилетнюю безупречную службу. Будучи человеком особенно щепетильным в таких делах и понимая, что дополнительных денег ждать неоткуда, Гумбольдт в марте 1855 года составляет завещание, по которому все его имущество после смерти переходит в собственность Иоганна Зайферта, его камердинера. Потом, когда ученый умер и завещание было обнародовано, Зайферт с радостью стал распоряжаться Гумбольдтовым наследством, бойко торгуясь с покупателями и беспокоясь только о том, чтобы продать его подороже. Поразительно, с каким безразличием наблюдали и корона, и общественность страны за тем, как расходились по рукам ценнейшие рукописи, документы, коллекции и личные вещи Гумбольдта, как была спокойно продана некоему частному лицу богатая библиотека, о приобретении которой на казенные средства, правда, велись вялые переговоры, но они не дали реальных результатов. Библиотека оказалась потом перепроданной в Лондон, где большая ее часть сгорела при пожаре.
О материальных обстоятельствах Гумбольдта этих лет говорит еще один документ, датированный 1853 годом, который дочь Зайферта предоставила в распоряжение авторов научной биографии Гумбольдта, изданной К. К. Брунсом.
Предвидя, что Зайферт, получив наследство, не станет рассчитываться с его двумя кредиторами, Гумбольдт обратился к Фридриху Вильгельму IV «с нижайшей просьбой» принести некую сумму «в дар дому Мендельсонов» и тем погасить долг, сделанный «столь долго преданным Вам стариком». «Несмотря на мои ночные труды, я совсем не уверен в том, что мне удастся до своей смерти выплатить дому Мендельсонов все то, что я им задолжал».
Передать эту бумагу королю Гумбольдт решился лишь после апоплексического удара, случившегося с ним в феврале 1857 года. «Обеспокоенный» Фридрих Вильгельм IV заверил своего камергера, что готов «снять с него бремя этой заботы» и «в случае кончины Гумбольдта, вероятно, еще далекой» он будет считать урегулирование этого дела «дорогим ему завещанием». И все же не Фридрих Вильгельм IV, а лишь его брат и преемник, тогдашний регент Вильгельм, уплатил банку Мендельсонов оставшийся непогашенным долг в 1300 талеров.
«Последний герой великой литературной эпохи»
«Мои силы быстро идут на убыль, — писал Гумбольдт в середине декабря 1856 года Бунзену. — Не очень-то приятно видеть, как улетучивается фосфор мысли и уменьшается вес твоего мозга, по выражению нынешней школы. Но все же я не падаю духом и продолжаю работать».
Он не был болен в собственном смысле слова, его мучил только нестерпимый зуд: «как будто на тебя сыплется целый млечный путь зерен проса». Но вот в конце февраля 1857 года его настиг апоплексический удар. Выхаживал Гумбольдта известный врач Лукас Шёнляйн. Надежд на выздоровление было мало. В присутствии короля врач заявил, что больной долгое время не сможет твердо стоять на левой ноге. «Но это не значит, — сострил неунывающий Гумбольдт, — что мне необходимо вставать на правую вместе с Герлахом».
Через несколько дней Гумбольдт возобновил свою работу над «Космосом». Лишь зимой 1858 года его начали оставлять силы. В конце апреля он ослаб уже настолько, что не мог вставать с постели.
Александр фон Гумбольдт умер 6 мая 1859 года, не дожив четырех месяцев до своего девяностолетия. После пышной церемонии отпевания в одном из берлинских соборов состоялись похороны в Тегеле. Он был погребен рядом с братом.
«Последний герой великой литературной эпохи» был гуманистом в духе идеалов Парижа 1789 года, поборником идеи соблюдения прав человека, противником всякой реакции, убежденным демократом и выдающимся пионером научного прогресса. Он проложил путь естественным наукам, обеспечил им равноправное положение наряду с гуманитарными, выполнил завещание мыслителей эпохи европейского Просвещения, помогая невежественным, но осознавшим свое невежество людям освобождаться от практикуемой церковью и государством политики оглупления народа, передавая им доступным языком свои знания, сделал науку о природе той общественной силой, в которой нуждалось человечество, чтобы последовать за теми, кто хотел освободить его от порабощения. Какими бы ограниченными ни были социально-философские взгляды Гумбольдта, в его лице 6 мая 1859 года мир лишился человека, которому, по словам биографа Гумбольдта Германа Кленке, «все человечество обязано значительной долей своего духовного прогресса».
Именно в этом воздействии научного творчества Гумбольдта на развитие человеческого общества заключается его непреходящее значение и в наши дни. Его достижения как исследователя и ученого, существенно умножившего знания человека о природе, имеют тем больший вес, что Александр фон Гумбольдт, как немногие из немцев, умножил мирную славу своего отечества в те времена, когда над ним сгустились тучи реакции и регресса.