Геннадий Довнар

И В ЗАБОЙ ОТПРАВИЛСЯ…

Документальный рассказ

В один из последних августовских вечеров к Стахановым пришли гости. Парторг Константин Григорьевич Петров, которого шахтеры называли просто Костей, и начальник участка «Никанор-Восток» Николай Игнатьевич Машуров.

Дуся, кормившая грудью Витю, испуганно ойкнула и, на ходу застегивая кофту, скрылась в крохотной кухне. Старшая дочурка Стахановых Клавочка, в длинном, на вырост, платьице, устроилась между колен отца, сидевшего на кровати, и уткнулась носиком ему в живот.

— Ты чего же испугалась, малая? — погладил ее Петров по белым, с рыжим отливом, волосикам и протянул кулек с конфетами. — Вот тебе гостинец.

Клавочка несмело повернула голову, изучающе посмотрела на улыбающихся дядей, потом на желанный подарок.

— Чего уж там, бери, — кивнул Алексей, — только «спасибо» не забудь сказать.

— В ясли водите? — поинтересовался парторг.

— Пока не было меньшого, дома сидела, — ответил Стаханов.

Машуров тем временем разглядывал обстановку квартиры лучшего забойщика своего участка. Железная кровать с провисшей сеткой застелена потертым байковым одеялом. Подушка на ней — блином. Детская кровать была самодельной, деревянной. Рядом с ней — зыбка. У стены неуклюжий сундук, окованный полосами железа, — приданое Дуси, бывшей стряпухи шахтерского общежития, бездомной сироты-цыганки. Под окном стоял тщательно выскобленный стол, на котором угадывалась завернутая в полотенце булка хлеба.

Николай Игнатьевич почему-то почувствовал собственную вину за эту убогость шахтерского жилья, затоптался на месте.

— Да вы садитесь… — Алексей отстранил Клавочку, а сам поднялся, подставил стулья.

— Куда же скрылась твоя жена? — Костя обернулся: — Евдокия Ивановна!

— Сейчас, — послышалось из кухни.

— Почему не записался на мебель? — спросил у Стаханова Машуров. — Уж кому-кому, а тебе бы первому завезли — шкаф там, буфет, диван.

— Да я хотел, а вот она… — кивнул Алексей на жену. Дуся успела переодеться в платье с большими красными розами, причесать густые черные волосы.

— А куда тебе везти новую мебель? В эту конуру? — повела она сердитым взглядом по комнате. — Когда давали — обещали: до первого дитяти, а сидим вот уже и со вторым. Отдохнуть человеку негде после «упряжки»: ляжет, а дитё по нем ездиет, как хочет.

— С квартирой вашей, Евдокия Ивановна, вопрос уже, можно сказать, решен… — успокоил ее Петров. — В ближайшее время получите в новом доме. Алексей обращался, — соврал он, — и мы поставили его в список… Теперь вот очередь подходит… — А сам укоризненно смотрел на Стаханова, и во взгляде его можно было прочесть: «Почему же ты, медведь косолапый, ни разу не заикнулся о том, что живешь так?»

И не знал уже Петров, Алексея надо ругать или себя за то, что больше радел о крикунах да требовальщиках, чем о тех, кто действительно нуждался, но скромно молчал.

— Так что поправим дело, обязательно поправим, — сказал он. — Сейчас поговорим о другом… Мы вот с Машуровым хотим, чтобы наша «Центральная-Ирмино» встретила Международный юношеский день небывалым рекордом. И поскольку ты, Алексей Григорьевич, предложил работать по-новому, этот рекорд сам и поставишь.

— А почему он? — вскинулась Дуся. — На него и так уже многие волком смотрят: того и жди, говорят, нормы из-за него подымут, заработки упадут.

— Ну, знаешь, Евдокия, — сердито оглянулся на нее Стаханов, — когда было твое дело, тебя вежливо пригласили к беседе. Тут теперь пойдет мужская говорка.

— «Мужская», — передразнила его Дуся. — Ты же наивный, как телок. Тебя уговорить на что угодно легче, чем Клавочку. Ну, сделаешь ты этот самый рекорд, а потом что? Твои же товарищи и скажут…

— Евдокия! — хлопнул Алексей ладонью по столу. — Уважай людей, которые пришли в твою хату с добром! Возьми вот Клавку и ступай на кухню.

Жена примолкла, взяла за руку дочку и пошла на кухню. Она хорошо знала, что в разговорах или спорах с мягким и покладистым Алексеем есть граница, которую лучше не переступать.

— Ты делился с кем-нибудь мыслями насчет раздельной добычи и крепления забоя? — спросил у Стаханова Петров.

— Да рядили с Дюкановым.

Мирон Дюканов был парторгом участка «Никанор-Восток».

Дело в том, что до сих пор каждый забойщик сам крепил за собой выработанную лаву. Порубит немного отбойным молотком — закрепит, и снова порубит — закрепит, а потому ровно полсмены, а подчас и больше молоток лежал без дела. Алексей первым повел речь о том, чтобы изменить порядок: молоток должен работать в забое всю смену.

— И не надо больше никому говорить прежде времени, — наставлял Петров. — Сделаем дело, а потом и будем звонить к обедне, а точнее — к заутрене.

— Почему к заутрене? — удивленно посмотрел на него Стаханов.

— Потому что в забой мы отправимся на ночь, когда там не будет никого, кроме лесогонов. Не можешь же ты много раз снимать полоску в одном уступе — лаву искривишь. Значит, начнешь с верхнего и пойдешь по порядку вниз. За смену пройдешь все восемь уступов. — И глянул забойщику в глаза. — Осилишь?

Алексей подумал.

— Должен проскочить, если будет хорошее давление воздуха.

— О давлении, креплении и откатке позабочусь я сам, — положил руку на его колено Машуров. — А твое дело — думать только о молотке и своих силах, чтоб не иссякли они в первой половине смены.

— Ну, за это я ручаюсь, — с уверенностью сказал Стаханов.

— А как ты думаешь, кого поставить на крепление?

— Тихона Щиголева: у него это очень ловко выходит. А только одному закрепить всю лаву, пожалуй, накладно будет.

— Еще одного пошлем, — согласно кивнул Машуров.

— Пускай Гаврюха Борисенко идет, — попросил Алексей.

— Пускай. — Петров встал (он вообще долго сидеть на месте не мог — такова натура). — Значит, спускаемся в забой в пятницу, в ночь на тридцать первое августа. Сегодня — среда. Завтра, Алексей Григорьевич, не иди на смену, наберись дыхания, подготовь молоток, чтоб работал как зверь…

Появилась Дуся, умиротворенная, с улыбкой на лице, поставила на стол миску с нарезанными помидорами.

— Подзакусите…

…Девятый год пошел с тех пор, как Алешка Стаханов оставил родное село Луговое на Орловщине и приехал в Донбасс, чтобы заработать денег на коня.

Родился он в год первой революции в семье безлошадных горемык Григория Варламовича и Анны Яковлевны Стахановых. Детство — счастливая пора в жизни человека. В сердце же Алешки оно осталось комом навек застывшей обиды. Голод. Лишения. Нищета.

Только началась германская, отца забрали в солдаты. На следующий год он попал в плен к австрийцам, где и мыкал горе долгих четыре года. А как жить семье без кормильца? Сердце у матери кровью обливалось, когда вела она своего девятилетнего Алешку к мироеду Пожидаеву в батраки. «За кормежку и одежку, — поставил условие кулак, щупая тоненькие ручонки хлопца. — Боюсь, и того не оправдает: слишком хил».

Поднимался Алешка у Пожидаева до солнышка и выгонял на пастбище коров, телят, овец. День-деньской мотался за ними босиком по жнивью да репейникам, к вечеру еле ноги волочил, но как только возвращался домой, хозяин кивал ему на кучи навоза в конюшне, коровнике да овчарне, затем велел качать воду в длинное, на полдвора, корыто — для утреннего водопоя. Только к полуночи, совсем обессилевший, немытый девятилетний батрак-оборвыш падал рядом со щенками на солому и засыпал мертвецким сном.

Миновал год — долгий, прямо-таки бесконечный, как вязкая дорога, уходящая невесть куда. Люди посоветовали Анне Яковлевне отдать сына в подручные сельскому пастуху. Тоже, поди, не мед, но хоть одно дело будет знать парнишка, а не сто, как у Пожидаева. И стал с тех пор Алешка подпаском. От зорьки до зорьки — по лугам и топям — за коровами. Никто ему и за это, разумеется, не платил ни копейки, лишь кормили хлопца по очереди во всех дворах.

Пришла в Луговое долгожданная власть Советов, принесла людям первые радости и надежды. Землицы Стахановым, как и всем беднякам, прирезали из пожидаевских владений. Вернулся отец. Люди избрали его председателем сельского кооператива. Купили Стахановы коня, корову: помог комитет бедноты. Алексей с отцом принялись хозяйничать на своем поле. В хате появились хлеб, молоко.

Но пришел засушливый двадцать первый год, а с ним навалился на истерзанную молодую Республику Советов голод. Стахановы выбрались из него живыми, оставшись, конечно же, без коровы и коня. Неудивительно, что всякие болячки тогда к ним приставали, особенно к отцу и матери. Слег Григорий Варламович да и не поднялся больше. Солнечным летним днем снесли его на погост. А к осени и мать ушла за ним.

Семнадцатый год шел тогда Стаханову-младшему. Ольга была на год старше, а младшей сестричке Полинке едва на одиннадцатый повернуло. Вместе думали-гадали они, как из беды выйти: ни копейки же денег, ни фунта муки, ни мерки картошки у них не было, и поле гуляло несеяным-непаханым: что в нем проку было без коня. Как ни вертели, а выходило, что снова надо ему, Алексею, внаймы идти к какому-нибудь богатею. А тут как раз мельник Сырое до в искал себе работника.

«Все же при муке буду, — рассуждал Алеша. — Гляди-ка, и перепадет иной раз хоть на затируху девчатам, а сам я у хозяина кормиться буду. К тому же он и деньгами обещает платить по три целковых в месяц. Если их не тратить, за пару лет и на коня накопить можно».

Ради коня и нанялся Алексей к мельнику. Таскал на себе мешки с зерном да мукой, двигатель смазывал, ниву хозяйскую пахал, бороновал, засевал, хлеб косил, копнил, молотил, за скотиной ухаживал, двор убирал, самогонку варил и еще десяток работ выполнял. Сыроедову нравился этот стожильный работящий хлопец. Казалось, при самом рождении кто-то вставил в него и на всю жизнь завел невидимую пружину, которая не позволяла ему ни минуты посидеть без движения, без дела.

Прошло два года. С трудом удалось Алексею придержать полтора червонца, которые, завернув в тряпицу, парень бережно хранил под сенником в чулане.

Предметом особой заботы Алексея были лошади. Особенно привязался он к гнедому красавцу Валуну. Это не ускользнуло от внимания хитрого мельника.

— Нешто полюбился мерин? — спросил он как-то. — Деньжатки, слыхал, копишь?

— Кой там… — смутился Алексей. — Считать нечего.

— А все-таки сколько собрал? — заглядывал ему в глаза прицепистый кулак.

— Пятнадцать рубчиков.

Хозяин разочарованно махнул рукой и, потеряв интерес к работнику, пошел было прочь, и вдруг остановился:

— А знаешь что, паря? Тащи свои сбережения, да еще годик поработай у меня без оплаты — и Валун твой.

Алексей был на десятом небе. Не ходил он после того — летал по подворью хозяина. Даже многопудовые кули с зерном таскал вподбежку…

И вот когда до условного срока оставалось меньше двух недель, когда Алешка приготовил уже для Валуна давно пустовавшую конюшенку, ранним утром мельник с бранью ворвался в чулан:

— Алешка! Стервец! — ткнул его носком сапога под бок. — Сказывай, шельмуга, где Валун и Галка?

Галку, тонконогую вороную кобылицу, Стаханов обожал не меньше чем Валуна.

— Не знаю, хозяин, ей-богу, не знаю…

— Не говоришь мне — скажешь другим!

Милиционер приехал к обеду. Валуна и Галку нашли за речушкой Малой Чернавой. Они были привязаны к ольхе. Алексей понял неуклюжую хитрость Сыроедова, побежал в комбед за помощью. Председатель Тетерев, давно друживший с мельником, с деланным участием положил руку на поникшее плечо парня и сказал:

— Уходи ты, дружище, от него по добру, пока он не упек тебя в тюрьму.

И приехал тогда Алексей в Донбасс. Поступил тормозным на шахту «Центральная-Ирмино» под Кадиевкой, а вскоре (жила в нем прирожденная любовь к лошадям) стал он лучшим коногоном на шахте.

Потом отбойные молотки пришли на шахту. Техника! Не то что обушок. Да и лошадей стали постепенно «выдавать» на-гора́: их сменяли электровозы. И потянуло Стаханова в забойщики. Закончил курсы, изучил отбойный молоток. И вот теперь ответственное задание…

Нельзя, конечно, сказать, что Алексей шел на ту смену, которой суждено было перевернуть, изменить всю его жизнь, всколыхнуть и потрясти страну, так же спокойно, как ходил на обычные смены. Ждал он ее, несколько раз бегал на шахту, чтобы встретиться со своими крепильщиками Тихоном и Гаврилой, промыть бензином и смазать отбойный молоток…

Алексей был уверен: выдюжит. Потому и не увидел никто его волнения, когда шел он на решающую смену. Разве что был забойщик в этот час молчаливее, сосредоточеннее обычного.

Петров и Машуров тоже отправились в шахту. Они, конечно, не будут вмешиваться в работу шахтеров, тем более давать им какие-либо «руководящие указания», но в такие часы обязательно должны быть рядом с ними. А как же иначе.

Вместе с парторгом и начальником участка спустился под землю редактор шахтерской многотиражки «Штурмовка», организатор комсомолии в поселке Ирмино в двадцатом году Павел Михайлов, давно уже, разумеется, коммунист, энергичный и умный газетчик. Посвятил его в дерзкий замысел Константин Григорьевич: «Надо же будет срочно описать и обнародовать это небывалое событие».

В одиннадцать вечера началась смена. Петров особенно уважительно посмотрел на Стаханова:

— Ну, Алеша, поехали.

По забою раскатился непрерывный гулкий рокот молотка. Отбитый уголь зашуршал в черную бездну крутопадающей лавы. Более ста метров лететь ему до накопителя перед люком, откуда его выпустят в вагонетки и повезут к стволу.

Прошло немногим более получаса — и первый десятиметровый уступ остался позади. Точно так, как Стаханов и рассчитывал. Он опустил молоток к ногам, размазал жестким рукавом куртки пот по лицу и лишь теперь осмотрелся. Петров светил ему своей «надзоркой», Машуров подсвечивал крепильщикам, а Михайлов, сгорбившись у одной из стоек, писал на коленях свой первый репортаж из забоя.

— Тринадцать тонн есть!.. — торжественно произнес парторг. — Почти две нормы!

— Ты, Алеша, смотри, чтобы силы хватило до конца, — беспокоился Машуров.

— Не бойтесь, — улыбнулся Стаханов. — Я хотя и не ладно скроен, зато крепко сшит. К тому ж, задор силы не спрашивает.

Не теряя ни минуты он спустился в нижний уступ и, сняв куртку, стал зарубывать новый «куток».

Через несколько минут отбойный молоток его снова строчил ровно и почти непрерывно. Умолкнет его густая очередь на несколько секунд, пока цепкие руки забойщика не направят пику в новую пачку, и опять гул разносится по лаве. Лицо Стаханова становилось все чернее от угольной пыли, а зубы оттого, казалось, блестели все ослепительнее.

Петров не сводил с забойщика глаз, улавливая каждое его движение, усилие, поворот головы, плечей, даже то, как он час от часу сдувал выпяченными губами свисающие с кончика носа капли пота.

Порой Косте даже чудилось, будто его самого уже нет, будто весь он душой и телом слился, сросся с этим сильным, неуклюжим, широкоплечим забойщиком.

Там, наверху, за полукилометровым слоем невообразимо тяжеленной земли, светит полная луна, заглядывая в окна домов, где уже спят шахтеры и их семьи.

Петров снова смотрит на Алексея. Хватит ли ему духу до конца смены? Хотя он и уверен в своих силах, хотя и крепок, натренирован каждодневной работой, но ведь такого напряжения шахтер еще не знал. Как говорится, с места в карьер. Вон какими ручьями пот катится по его трясущимся, как в лихорадке, щекам, течет за ворот рубахи, а ведь еще рубать-рубать. А воды напиться нельзя: тогда усталость вмиг разольется по мускулам и никакая сила воли не переборет ее…

Вторую стежку Алексей также прошел за сорок минут. Еще раз улыбнулся Петрову и Машурову, затем стащил через голову мокрую сорочку, поелозил ею по лицу и, перевесив через крепежный стояк, снова взялся за молоток.

Круг за кругом описывала на циферблате стрелка часов. Уступ за уступом менял Стаханов, опускаясь все ниже к откаточному штреку. Пятый из них оказался с породной прослойкой и отнял времени почти в два раза больше, чем предыдущие. Но дальше снова пошло без сучка и задоринки.

«Как хорошо, — думал Петров, — что он ни на минуту не выпускает из рук отбойного молотка, что крепят лаву за ним другие! Это он здорово, здорово придумал! Это — верный успех, верный рекорд!»

Щиголев и Борисенко вгоняли между боковыми породами выработки стояк за стояком. Уже к середине смены они заметно приморились. Даже неумолчный Гаврила — «брат Исайка — без струн балалайка», как говорили о нем шахтеры, — присмирел, только посапывал, таская бревна к забою. Оказалось, совсем не «игрушки» крепить и за одним забойщиком, если он рубит за десятерых.

Перед утром Стаханов прошел седьмой уступ, почти девяносто тонн угля нарубил. Тогда Петров обхватил его за черные, скользкие от пота, плечи и закричал:

— Теперь ясно, Алешка, ясно, ясно: не просто денег пачку ты заработал в эту смену! Ты заработал славу себе и шахте! Ты совершил подвиг, революцию в шахтерском труде!..

 

Виктор Чигинцев

НАДО ПРОСТО ЗАХОТЕТЬ

Очерк о шахтерской дружбе

«Существо нашей работы, — говорил Алексей Стаханов, — это непрерывное обогащение и улучшение методов труда. Наш метод не знает застоя. Он непрерывно изменяется…»

Знакомство двух шахтерских городов состоялось в январе 1979 года. Копейск гостеприимно принял первую делегацию Краснодона, возглавляемую известным в стране бригадиром с шахты «Молодогвардейская», Героем Социалистического Труда, членом ЦК КПСС Александром Яковлевичем Колесниковым. Через год договор на трудовое соперничество заключили представители краснодонской шахты имени XXV съезда КПСС и копейской шахты «Капитальная». Еще через год примеру последовали горняки шахты «Ореховская» объединения «Краснодонуголь» и шахтоуправления «Красная горнячка» объединения «Челябинскуголь». В соревновании шахтерская дружба окрепла. Ее подхватили машиностроители. В один из приездов гости, вручая копейчанам макет городских ворот Краснодона, поблагодарили уральцев за выпуск надежной горнопроходческой техники и заверили, что ворота их города всегда открыты для дорогих друзей.

Передо мной фотография. За столом Александр Яковлевич Колесников и хозяйка квартиры Елена Николаевна Кошевая. Их плотно обступили молодые шахтеры. Елена Николаевна держит в руках книгу Александра Фадеева «Молодая гвардия».

Провожая своего учителя и наставника в гости к уральским шахтерам, комсомольско-молодежная бригада имени Героя Советского Союза, комиссара «Молодой гвардии» Олега Кошевого решила сообщить его матери о своем намерении соревноваться с уральцами. Тогда Елена Николаевна и вручила дорогую сердцу книгу. «Увезите ее на Урал», — попросила она Александра Яковлевича. Так, знаменитая «Молодая гвардия» с дарственной надписью и автографом Елены Николаевны Кошевой появилась в Копейске.

На шахте «Центральная» Колесников осмотрел лаву, в которой работал коллектив лауреата Государственной премии СССР Николая Михайловича Подлеснова.

— У вас есть чему поучиться, — сказал гость. — Если не возражаете — будем соревноваться.

Позже я спросил у Александра Яковлевича, почему именно участок Подлеснова привлек внимание его бригады. Оказалось, помогла публикация в журнале «Советский шахтер». Ее автор смело опровергал ошибочное мнение ученых и практиков, утверждавших, что в горно-геологических условиях Челябинского угольного бассейна применять механизированные комплексы нельзя, а потому, дескать, нечего думать о тысячетонной нагрузке на лаву. Шахтеры решили внедрить на участке добычный комплекс. Не сразу они добились успеха. Пришлось подумать над усовершенствованием отдельных узлов. Когда же поставили дополнительные щитки и лемешки для лучшей устойчивости машин, дело пошло: вместо четырехсот-пятисот тонн в сутки стали добывать тысячу и более. Под заметкой стояла подпись: Н. Подлеснов, начальник участка № 4 копейской шахты «Центральная».

— Меня всегда привлекали люди, способные силой воли и убеждения доказывать собственное мнение, — говорит Александр Яковлевич. — Глубоко уважаю таких. Это о них писал известный публицист Анатолий Аграновский: «Передовик, если он честно заслужил свое место, если не пользуется особыми условиями, если работал, как все, а достиг большего, то самим фактом своего существования он делает невозможной, обидной, если хотите, безнравственной иную работу». Может, и не совсем точно вспомнилось, но за смысл ручаюсь. Такого человека, делающего «безнравственной иную работу», я и увидел в авторе журнальной публикации.

Я хорошо помнил о корреспонденции, упомянутой А. Я. Колесниковым, а также о сложнейших горно-геологических условиях на шахте «Центральная». Надо было обладать большим мужеством, чтобы решиться на столь смелое заявление. Подлеснов бросил вызов не только ученым-угольщикам. Он бросил вызов самой природе.

Добычный механизированный комплекс, освоенный его бригадой, был первым и в объединении «Челябинскуголь». Монтаж второго занял всего восемь суток, после чего пришло поздравление от министра и свидетельство о достижении Всесоюзного рекорда. Опробовав комплекс в деле и нарубив за сутки более трех тысяч тонн угля, что несколько лет считалось рекордом Челябинского угольного бассейна, коллектив Подлеснова добился рекорда в скоростном монтаже комплекса.

…В жизни Подлеснова был такой момент, когда он ясно понял: большой уголь дается только людям высоких нравственных качеств. Однажды его участку предложили перейти на посменную оплату труда. Кто знаком с лавой, отрабатываемой механизированным комплексом, тот поймет, почему шахтеры категорически от этого предложения отказались. Бывает так: одна бригада, работая в трудных горно-геологических условиях, сумеет взять уголь. Зато вторая, готовя фронт работы для третьей, будет всю смену закладывать «купола» — громадные пустоты, образующиеся при стихийном обрушении кровли. А ведь шахтерам платят не за эту работу, а за добытый уголь. Позже, на профсоюзной конференции, директор шахты заметил, что коллектив участка Подлеснова проявил высокую моральную зрелость.

Николай Михайлович считает, что главное — не количество угля, а человек, уголь добывающий. Если коллектив не пасует перед трудностями, стойко их преодолевает — успех обеспечен.

На очередном партийном собрании начальник участка заявил:

— Нас переводят с северного крыла шахты на южное, на лаву № 16. Что такое «юг», вы знаете. Это — вода, неустойчивая кровля. Мы будем отрабатывать нижнюю пачку пласта. В дальнейшем предстоит осуществить разворот комплекса и пройти сильно обводненный район.

Внешне Подлеснов был спокоен. То, что он сказал, сказать было нелегко. Он уводил своих людей с привычного «севера» шахтного поля на трудный «юг». Уводил, как командир уводит солдат на более трудные позиции. Потому что многие верили: удержать их смогут только люди его участка.

…Эту историю мне рассказал молодой шахтер. Рассказал, как исповедался, потому что было стыдно за себя и своих товарищей:

— В нижней части лавы «закуполила» кровля. Ее бы своевременно закрепить, да кончилась смена. Все заспешили к стволу. Когда в лаву пришло новое звено, «купол» был что у хорошей церкви. Тогда целых шесть смен комбайн висел на цепях, а мы всем участком скачивали породу. Тут как раз и завалило Подлеснова с бригадиром Владимиром Павленко. На ноги им скатился тяжелый песчаник, а самих присыпало мелким сырым штыбом. Откапывали около часа. Живы! Бригадира увезли домой отлеживаться, а у Подлеснова — плетью рука. Ему в пору к врачам, в больницу, а он — ни за что, надо спасать лаву! А еще все мы знали: на днях он похоронил близкого родственника. Ой, как трудно было смотреть Подлеснову в глаза.

Это был урок всем, но испытания «югом» на этом не закончились.

Пока рубили уголь по целику, все шло хорошо. В иные сутки давали до двух тысяч тонн. Но вот подошли к новому блоку. Кровля здесь была разрушена лавой, отработанной выше несколько лет назад. Решили увеличить рабочее время комбайна. Теперь, пока он двигался вниз, нарубая уголь, горняки готовили верх к отбойке: чистили «карманы», передвигали секции, затягивали кровлю. Комбайн уходил вверх — люди готовили нижнюю часть лавы. Работая по такой схеме, добились среднемесячной нагрузки в 1680 тонн. Но стал осыпаться борт, вновь закуполила кровля. Спешно перешли на челноковую схему отработки, не отпуская комбайн далеко от себя, двигая конвейер следом за ним. Снова давали тысячу — полторы тысячи тонн. И, наконец, подошли к главной воде. По конвейеру потекла грязная река. Борт поплыл, обнаженная кровля стала рушиться по всему фронту. Лава стала неуправляемой…

На совещании, проведенном в кабинете директора шахты, было решено отрезать воду новым вентиляционным штреком. Укоротить лаву, но двигаться дальше. И забойщики стали проходчиками.

Испытание продолжалось.

Через несколько дней глубоко под землей хозяева 16-й лавы встретились с проходчиками, двигавшимися навстречу. Николай Михайлович Подлеснов, растирая сведенные холодной водой руки, сказал мне:

— Это победа! Будем снова рубить уголь. Главное — люди выстояли!

…В начальники участка он пришел из бригадиров. Здесь не задавали вопрос: справится ли с порученным делом. Сказали: «Надо справиться».

Для этого требовались знания. И целью его стал институт. Николай Михайлович поехал в Свердловск.

Срезался на математике, в чем, казалось, был силен. Вернувшись домой, привез из Челябинска племянника, студента политехнического института, и вдвоем — за учебники…

Институт Подлеснов закончил с «отличием», а незадолго до получения диплома обнаружил в свежей почте конверт из Москвы. Распечатал, прочитал:

«Уважаемый Николай Михайлович! Поздравляю Вас с присуждением Государственной премии СССР за выдающиеся достижения в труде. Желаю Вам крепкого здоровья, счастья, новых творческих успехов в работе и надеюсь, что Вы также будете активно участвовать в благородном деле — пропаганде советского образа жизни и трудовых достижений нашей Родины. С искренним уважением — Басов».

Автором поздравления был председатель Всесоюзного общества «Знание» академик Николай Геннадьевич Басов.

Недолго гостила в Копейске краснодонская делегация. Но до сегодняшнего дня памятна мне встреча с Александром Яковлевичем Колесниковым. Словно и не в гостях был этот человек. Ничто не ускользнуло от его взгляда. В том числе и неуютная «пересеченная местность», по которой пролегла дорога на шахту. Машину, окутанную пылью перемолотого колесами «горелика» — перегоревшей породы, которой подсыпают дороги, — вдобавок сильно трясло на ухабах. Но не личное неудобство волновало в те минуты Александра Яковлевича. Рассуждая о судьбах наших шахтерских городов, родившихся в начале века на угольных пластах, он думал о том, что мы оставим после себя потомкам.

Взять, к примеру, такую важную экологическую проблему, как рекультивация земель. Есть у шахтеров такое понятие — техногенный ландшафт. Это когда вместо цветущего сада, хлебного поля или молодых сосновых посадок мы видим терриконы, карьерные выемки, отвалы, шурфы, траншеи, насыпи и т. д. В народе такая картина получила название «лунный пейзаж». Что делать? Природа не терпит вакуума. За добытый уголь надо платить. Глубоко в шахте, в освобожденном от «горючего камня» пространстве, грозно рушится земная твердь. И пусть наверху, под солнцем, благоухает цветочная клумба, рано или поздно земля в этом месте просядет. И тем провал будет глубже, чем ближе от поверхности и круче залегает угольный пласт.

Когда же мы на месте терриконов, шурфов, насыпей разобьем яблоневый сад, это и будет рекультивация. Но пусть даже не сад. Возродим землю для сенокосов, пастбищ и пашен. Вернем ее землепользователю пригодной для посева мятлика лугового, клевера, костра, житняка — это тоже будет рекультивация. Сама по себе земля возрождается крайне медленно. Ученые подсчитали: чтобы исчезнуть, зарубцеваться траншее метровой глубины, требуется сто лет. Потому и рад Александр Яковлевич, что копейчане умеют не только добывать уголь, но и «лечить» свою землю. Потомки за это «спасибо» скажут.

— «Урал — земля золотая» — попадалась мне на глаза такая книга, — заключил свою мысль мой спутник. — Но «золото» ваше не только в недрах. Леса, озера, реки — это тоже золото!

Позже я не раз убеждался в прозорливости «свежего» глаза. Однажды в беседе с краснодонцами хозяева услышали: «Несколько лет мечтаю искупаться в озере с кристально чистой водой». Повезли друзей на Увильды. Каково было удивление, когда каждый из них бережно уложил в саквояж бутылку с увильдинской водой. «Угостим ею земляков», — сказали гости. А на берегу озера Курлады, наблюдая за сотнями спокойно плавающих диких гусей, директор краснодонской шахты имени 50-летия Октября Александров воскликнул: «И это — рядом с городом? Вот же они, ваши терриконы, сады, дома. Будь со мной магнитофон, обязательно записал бы гусиный гомон. Ведь не поверят дома, что бывает такое!» Жаль, что в поле зрения гостей не попали белые лебеди. Ими тоже богато пригородное озеро.

В начале 1980 года шахту «Молодогвардейская» с копейской делегацией посетил Николай Михайлович Подлеснов. На первом своем наряде, вернувшись домой, он заявил:

— Соперник очень серьезный. Шахта у них, по сути дела, новая, оборудована высокопроизводительными машинами, новейшими средствами автоматики. И люди там умеют работать.

Соревнование последнего года десятой пятилетки проходило на равных. Итоги подводились ежеквартально. Донбасцы, работая на хороших угольных пластах, нарубали больше угля. Уральцы добивались более высокой производительности труда. И фраза пессимистов «Куда нам тягаться с Донбассом!» больше уже не звучала.

Рассматриваю снимок, напечатанный в областной газете «Челябинский рабочий» 19 марта 1980 года. У клети стоят шахтеры. На касках светятся лампы. На лицах — улыбки. В центре, держа увесистый кусок угля, стоит бригадир Владимир Максимович Павленко. На ровном сколе цифры: «1 863 000 тонн». Столько угля добыл коллектив участка № 4, выполнив план десятой пятилетки к середине марта 1980 года. Шахтеры стремились «закрыть» его к 110-й годовщине со дня рождения В. И. Ленина, а справились раньше.

Потом экономисты подсчитали: среднесуточная нагрузка на забой составила 1342 тонны, а среднемесячная производительность труда горнорабочего очистного забоя — 506 тонн. Не многие шахтерские коллективы страны добивались такой высокой производительности в течение пятилетки. Из Краснодона пришла поздравительная телеграмма, подписанная членом ЦК КПСС, Героем Социалистического Труда А. Я. Колесниковым:

«Ваши замечательные успехи — вдохновляющий пример для всех советских шахтеров. Они достигнуты благодаря массовому социалистическому соревнованию, высокой организованности и сплоченности горняков участка».

Тяжел кусок угля. В комплексно-механизированной лаве, перемалывающей отбитый уголь так же легко, как мельничные жернова пшеницу, не сразу найдешь такой. Когда все же нашли, положили до конца смены на конвейерном штреке. Чтобы «остывал» на свежей струе. Смена была жаркой. Зато к концу позвонил диспетчер, сообщив: «Уголь идет в счет одиннадцатой!»

Праздничный «довесок» несли по очереди. Сменяли друг друга без слов. Бригадира, привычно шагающего впереди, не обременяли. Пусть сосредоточится перед торжественной встречей на-гора́. И перед тем как клеть, мягко качнувшись, опустилась на стопора, с улыбками передали кусок угля бригадиру. Нести-то легче, чем держать перед объективом фотоаппарата. На снимке Павленко держит угольный «довесок» с той же теплотой, что сродни исконной любви хлебороба к хлебу.

О бригадире участка № 4 Владимире Максимовиче Павленко надо рассказать подробнее.

Давно приметил порядок, чистоту, особый уют в квартирах шахтерских семей. Зависит ли это от достатка в доме или от извечной тяги шахтера к теплу и свету, чего зачастую не хватает в грохочущей лаве, — судить не берусь. Но хорошо знаю: порядок у Павленко всюду: в семье, в мыслях, в поступках, в добычном забое. И проистекает он от твердости характера, основательности жизненной позиции. Сидя в кресле в его квартире, напротив стеллажа, заполненного книгами любимых писателей, я всматривался в старые газетные снимки, на которых узнавал знакомые черты Павленко в разные годы жизни. Всюду он в шахтерской каске, в кругу товарищей-шахтеров: Павленко-машинист, Павленко-бригадир. Но снимок, на котором Павленко запечатлен с куском угля, для него особенно дорог.

— Эта фотография, — объяснил он, — напоминает о давнем споре с закадычным другом, опытным шахтером Василием Ивановичем Щербаковым. Семизначная цифра нам с ним и во сне не снилась, когда мы рубили уголь не в механизированных забоях, а в ручных лавах.

Середина 60-х годов в биографии Павленко отмечена особо. Тогда он впервые после отбойного молотка и врубовой машины взялся за рычаги добычного комбайна. Появление в забое «Донбасса» означало ломку старых производственных отношений. «Ручники», налегающие на отбойные молотки, лопаты и топоры, прославили себя выдающимися индивидуальными рекордами. Механизаторы раскрыть свои таланты еще не успели: освоение добычной техники шло робко — не было опыта работы на комбайнах. А что было? В одних, кто равнялся на Павленко, жила вера в победу машинного труда, в его будущее. В других — надежда на старые традиции и силу. Тем более что в шахте они десятилетиями обогащались опытом таких «королей» угля, как Алексей Стаханов, Никита Изотов, Петр Пузанов. Далеко не совершенные добычные комбайны начинали рубить лучше, а главное — больше. Не уступали в споре и шахтеры ручных лав, все злее сжимая отбойные молотки. Столкнулись две веры.

— Пойми, — горячился лучший друг Василий Щербаков, — дело не в деньгах, а в справедливости. Новое в нашем деле перечеркивает индивидуальный опыт, ставит всех на одну ступень. Рушится основа соревнования. Хорошо ли это?

— За машинами — будущее, — доказывал Павленко. — И то, что по-твоему «подрывает» основу индивидуального соревнования, укрепляет основу коллективного. Плохо ли это?

Спорили до крика, до ругани. Спорили в лаве, спорили дома, когда приходили друг к другу в гости. Но оставались друзьями. Ими остались и тогда, когда Василий Щербаков неожиданно уехал в Донбасс. Хотел там доказать Василий, что и уральцы не хуже справляются с отбойным молотком. Уехал, так, кажется, и не поняв, почему его друга Павленко тянуло к рычагам добычного комбайна.

Жаль, не дождался Василий Щербаков первых рекордов объединения «Челябинскуголь» в комбайновых лавах. Вскоре после его отъезда бригада, в которой Павленко рубил уголь «Донбассом», добыла в течение месяца 18, а затем 20 тысяч тонн топлива. Уже в последующие месяцы эти рекорды перекрыли горняки соседней шахты. Но это лишь радовало и прибавляло сил. Прав был Павленко.

Вот еще фотография. Павленко и Колесников подписывают договор о социалистическом соревновании. Встреча, о которой напомнил снимок, состоялась в Краснодоне.

…Прильнув к иллюминатору самолета и провожая взглядом потухшие «вулканы» терриконов, Павленко думал о тех далеких днях, когда шахтерский Урал впервые вызвал на соревнование шахтерский Донбасс. Первыми полвека назад пожали друг другу руки донбасец Стаханов и уралец Пузанов.

Думал ли забойщик шахты «Центральная-Ирмино» Алексей Стаханов, выполнив за смену 14 норм по добыче угля, что и через полвека его трудовое достижение не будет забыто? На этот вопрос лучше всего ответил в своих воспоминаниях сам А. Г. Стаханов:

«Меня все время беспокоило, что моя шахта в прорыве и что как лучшие ударники ни стараются, а план не выполняется. И хотя я сам работал неплохо и других обучал, но чувствовал, что этого мало, что надо дать такую производительность, чтобы из прорыва выйти. Я стал думать. Так начала зарождаться у меня мысль о рекорде, которую я вскоре осуществил.

Норма была перекрыта в 14 раз».

Чувствовалось, что нужен какой-то рывок, «все равно как в момент, когда самолет отрывается от земли», рассуждал двадцатисемилетний парторг шахты «Центральная-Ирмино» Константин Петров, думая о том, как улучшить работу коллектива. Он же в ночь с 30 на 31 августа 1935 года освещал своей яркой «надзоркой» забой Алексея Стаханова. За другом крепили опытные забойщики Щиголев и Борисенко. За временем достижения Стаханова по лаве следил и успевал делать записи в своем блокноте редактор шахтной многотиражки Павел Михайлов. Начальник участка Машуров руководил вывозкой угля. Все они были готовы плясать от радости, став участниками и свидетелями первого рекорда Алексея Стаханова. В обычных условиях для вырубки 102 тонн угля шахтеру потребовалось бы 8—10 дней. За смену Стаханов заработал 200 рублей вместо обычных 25—30 рублей.

Известие всколыхнуло шахтеров. Трудовой подвиг забойщика украинской шахты послужил началом массового стахановского движения в стране.

В декабре 1936 года в городской газете «Копейский рабочий» было опубликовано письмо забойщика Пузанова:

«Вчера в ночную смену я нарубил на пологих пластах 111 тонн угля, дав 15 норм, то есть 1500 процентов. В ближайшие дни дам 150 тонн, а там еще посмотрю, что можно будет сделать. Я соревнуюсь с орденоносцем Донбасса Алексеем Стахановым и не подкачаю в этом соревновании».

Павленко хорошо помнит рассказы старого шахтера. Петр Яковлевич трудился на одной из шахт, чьи пласты дорабатывает сегодня «Центральная». «Что-то необычное началось у нас, — вспоминал Петр Яковлевич. — Мы буквально дрались за каждый пуд угля. Две, три нормы стали обычным явлением. А нам все казалось мало. Во время встречи с Алексеем Стахановым, а встречались мы в Донбассе, куда я ездил, мне было любопытно узнать о его способах, как мне казалось, секретах. Он заметил это и говорит: «Надо просто захотеть».

Первый орден Трудового Красного Знамени Петр Яковлевич Пузанов получал вместе со Стахановым и Изотовым, с которыми соревновался на равных. Был делегатом VIII Чрезвычайного съезда Советов, утвердившего новую Конституцию. На этом же съезде журналисты задали Алексею Стаханову вопрос: как он оценивает результаты первого года стахановского движения? На шахте, в Донбассе, в Советском Союзе?

Стаханов сказал:

— Не берусь, товарищи, отвечать за весь Советский Союз. А про свою шахту скажу. В августе тридцать шестого года, к первой годовщине стахановского движения, среднесуточная добыча на «Центральной-Ирмино» достигла 1600 тонн. Это — средняя. В последнее время, когда у нас началось соревнование в честь годовщины, давали по 1750—1800 тонн. Еще годом раньше шахта давала в сутки 800—850 тонн. За счет чего поднялась добыча? Исключительно за счет производительности. За год средняя выработка забойщика на отбойном молотке увеличилась с 7 тонн до 16,5 за смену.

Копейчанин Петр Яковлевич Пузанов, будучи членом совета при Наркомате, стоял у истоков стахановского движения на Урале. Получив от Серго Орджоникидзе наказ смелее внедрять новую технику, опыт передовиков, Пузанов стал инструктором по внедрению новых методов работы.

Однажды он выступил на собрании с критикой отстающего участка.

— А ты пойди туда сам, попробуй, — бросили из зала.

На следующий день инструктор ушел в забой, взялся за отбойный молоток.

— Ну как? — встретил его на-гора́ начальник участка.

— Посылайте маркшейдера, пусть замерит.

Маркшейдер замерил. При норме два метра Пузанов прошел за смену восемь погонных метров штрека.

В отца, первым протянувшего руку дружбы украинским шахтерам, пошел и сын — Владимир Пузанов. Бригада, которой он сейчас руководит в качестве горного мастера, — одна из лучших в объединении «Челябинскуголь». Спустился в шахту и внук стахановца Игорь. Работает подземным электрослесарем.

Очень много общего в биографиях и судьбах вчерашних деревенских парней Стаханова и Пузанова.

В 1948 году в Копейск в составе делегации Министерства угольной промышленности приезжал и Алексей Григорьевич Стаханов. Его приезд не сопровождался парадной шумихой. Но в рабочих коллективах царило радостное оживление. Из уст в уста передавалось: «К нам приехал Стаханов!»

…О многом передумал Владимир Максимович Павленко, сидя в кресле самолета. Маршрут дружбы между украинскими и уральскими горняками был проложен задолго до того, как он впервые надел шахтерскую спецовку. Но никогда еще соревнование с именитыми соперниками не протекало легко. Впитав опыт предшествующих поколений шахтеров, оно из года в год становилось напряженнее.

С первых шагов по территории предприятия копейчан поразило то внимание, тот интерес, которые проявляют краснодонцы к соревнованию с уральцами. В музее трудовой славы они познакомились с документами, рассказывающими о дружбе двух шахтерских коллективов. О ходе соревнования подробно рассказывает многотиражная газета «Молодогвардейской». В административно-бытовом комбинате помещен стенд, почетное место на котором занимает и рассказ об опыте участка, руководимого Н. П. Подлесновым.

Спустившись в шахту соперников, шахтеры-делегаты у первого встретившегося им горняка спросили, знает ли он о соревновании краснодонцев и копейчан. И получили утвердительный ответ. Только, дескать, трудно тягаться с уральцами. Уже два года подряд они кладут краснодонцев на обе лопатки. Но и они не лыком шиты. Обязательно постараются взять реванш.

Забегая вперед, скажем: последние три-четыре года коллектив «Центральной» отрабатывает трудные пласты. Но соревнование с краснодонцами не ослабевает. Удачно стартовали добытчики участка № 4 в начале 1984 года. Хотя не обошлось и без «сюрпризов».

Трудно было предположить, что после победы в первом квартале последует срыв в апреле: участок не выполнил месячное задание. Между тем за первые четыре месяца года из лавы № 54 было взято 180 тысяч тонн угля. Среднесуточная нагрузка при плане полторы тысячи тонн составила 1550. Это производительность «пятисоттысячников». Отличный результат!

Но что случилось в апреле? Причину я хорошо рассмотрел как на схеме лавы, так и в ее глубинном, подземном чреве. Мне хорошо запомнился тот спуск. Как обычно лязгнула за спиной стальная дверь шлюзовой камеры. От перепада давления на миг, словно ватой, заложило уши. А в клети, стремительно скользящей вниз, по той же причине вибрировали, дробились звуки голосов.

Итак, где-то на половине пути угольный пласт оказался «оседлан» песчаником. Произошел своеобразный пережим угольного тела. Когда же к препятствию подошел мощный механизированный комплекс КМ-81Э, впервые освоенный на шахте, он столкнулся с ним своим стальным «лбом». Пришлось как бы «подныривать» под крепчайший породный монолит, а местами рубить его зубками шнеков. Задача не из легких. Комплекс — массивное, сложное сооружение. И роль нитки, проскальзывающей сквозь игольное ушко, ему не под силу. Над лавой провисло окаменевшее русло древней реки. Примерно двести миллионов лет назад вода проточила рыхлый, совсем еще молодой угольный пласт. Иловые отложения со временем окаменели.

Из «русла» сочится вода. Я подставил ладонь и подумал: не она ли, двухсотмиллионной давности, ледяная, рудничная вода обжигает холодом руку?

Непривычно пусто, безлюдно в лаве. И хотя бежит мимо черный поток угля, шахтеров рядом не видно. Рассказывают, что оператор телевидения, спустившись в лаву, никак не мог собрать бригаду вместе. Вроде бы она есть и вроде бы нет. Люди же работали на концевых операциях, готовя верхнюю нишу, извлекая арочную металлокрепь, которая тут же увозилась в проходческие забои для повторного использования. Не странно ли все это шахтерам-ветеранам, героям ручных лав, рыцарям отбойного молотка? В очистном забое лишь машинист комбайна да один-два оператора по передвижке секций крепи, а уголь течет по конвейеру полноводной рекой. В том и ценность новой добычной техники: при идеальных горно-геологических условиях, умеренном давлении она предполагает безлюдную выемку угля. Однако, как и везде, в Челябинском угольном бассейне идеальных условий не бывает. Лава № 54, несмотря на ее «недостатки», все же была хорошей лавой.

Стоя под руслом древней реки, горный мастер Корсаков спросил:

— А помнишь семьдесят седьмую лаву?

Я помнил ее. Сложная, капризная была лава. Горное давление погубило первый промштрек, мертвой хваткой сдавило второй. Лесоматериалы приходилось доставлять чуть ли не ползком, по-пластунски. Диагональная часть первого задавленного горной стихией штрека вышла в лаву. Из груды забоя торчали стойки, затяжки, разлохмаченный шнеками кабель. Положение было едва ли не критическим. Тогда же на шахту приехали гости: соперники по соревнованию с участка № 5 шахты «Молодогвардейская». Делегацию возглавил горный мастер В. Г. Яременко. Едва приехав на «Центральную», краснодонцы попросили проводить их в шахту. Велико было желание познакомиться с условиями труда в забое, отрабатываемом уральцами. Внимательно осмотрев его, гости развели руками:

— Ну и ну! Сколько в таких условиях берете угля?

— Вчера взяли 700 тонн, — ответил мастер Г. А. Корсаков и пообещал, что и сегодня будет столько.

— Да ведь это невозможно! — воскликнул В. Г. Яременко.

— Возможно, — железным басом возразил Подлеснов. — Выдержал бы комплекс, а люди — они крепче металла. Выдержат! Еще Стаханов говорил: «Надо просто захотеть!»

Нет, не ошибся украинский шахтер Александр Яковлевич Колесников в выборе достойного соперника по соревнованию. В юбилейном стахановском году шахту «Центральная» возглавил лауреат Государственной премии СССР Николай Михайлович Подлеснов. Начальником участка № 4, «вытеснив» Подлеснова в директора, стал молодой горный инженер, вчерашний забойщик Юрий Черкасов. Был учеником сквозного или, как часто говорят, «генерального» бригадира Павленко. А тот, в свою очередь, обучался шахтерскому ремеслу у отца Юрия — известного бригадира Михаила Георгиевича Черкасова.

Коллектив «Центральной» встретил 50-летие стахановского движения большим углем. Шахтеры предприятия выдали на-гора десятки тысяч тонн топлива. «Черный великан», как образно назвал уголь великий русский ученый Д. И. Менделеев, вновь покорился людям.

Однако давайте вспомним о споре, происходившем между Павленко и его другом Василием Щербаковым.

Приехав в составе рабочей делегации шахты «Центральная» в Краснодон, близко познакомившись с бригадиром Александром Яковлевичем Колесниковым, Павленко спросил у него:

— Здесь, в ваших краях, работает мой друг Василий Щербаков. Случайно не слышали о нем? — И он вкратце поведал коллеге о своем друге, о старом споре, о том, как яростно доказывали друг другу свое.

Александр Яковлевич внимательно выслушал и рассмеялся. Положив руку на плечо Павленко, сказал:

— Считай, что спор ваш рассудило время. Я, оказывается, хорошо знаю твоего друга. Василий Иванович Щербаков работал в моей бригаде… машинистом комбайна! И замечательно рубил уголь. Пожалуй, не хуже, чем когда-то отбойным молотком. Даже жалко, уехал от нас. В Сибири работает. Осваивает новую шахту.

Между уральским Копейском и украинским Краснодоном много общего. Почти одновременно на территории городов, ставших в наши дни побратимами, был открыт уголь. Еще до революции началась его промышленная разработка. В тридцатые годы мы узнали имя Алексея Стаханова, а его трудовой подвиг повторил копейчанин Петр Пузанов. На центральной площади Краснодона стоит памятник «Клятва», расположена братская могила, горит Вечный огонь. На площади Красных партизан в Копейске, у братской могилы борцов за Советскую власть, тоже горит Вечный огонь, высится памятник революционерам. Бригада Колесникова носит имя Героя Советского Союза Олега Кошевого, одна из бригад участка № 4 — имя дважды Героя Советского Союза уральца Семена Хохрякова.

В своей книге «Старт к миллиону» А. Я. Колесников писал:

«Гордимся мы и тем, что трудовая семья наша поистине интернациональна: в одном забое работают украинцы и русские, белорусы и татары, представители народов Кавказа. Наша сила в этой дружбе, в общей заботе об угле, таящем в себе энергию страны».

 

Михаил Песенка

ШАХТЕРСКИЕ СОЗВЕЗДИЯ

1

Тот, кто, блуждая, терялся в ночном лесу и выходил, наконец, на отдаленные отблески знакомого костра, несомненно испытывал желание побыстрее преодолеть заросли, подойти поближе, прислушаться к голосам, разглядеть силуэты и, опознав, радостно окликнуть обеспокоенных друзей.

Нечто подобное испытываешь в нашей донецкой степи над глубинной площадью шахтного поля.

Сотни метров земной коры отделяют тебя от лав, штреков, ходков, от целого подземного города, где по каменным мостовым спешат электровозы, перекликаются на рельсовых стыках колеса вагонеток, дуют мощные вентиляционные ветры, сверкает глубинная грунтовая капель, скрежещут поблескивающими зубьями углерезные комплексы, перекликаются, просвечивая девственную вековечную темень лучами света, мужественные люди.

Мгновение — и хочется склониться, встать на колени, прижаться щекой к обветренной зноем шерстке степной травы и вслушиваться, вслушиваться. А заслышав едва уловимый подземный гул, идти, колесить, пересекая балки и прямоугольники полей, отыскивать этот, не каждому доступный ход к земной тайне тайн.

И вот он, за степным склоном, копер! Вращающиеся шкивы…

Мягкие, пастельные, светло-розовые тона облицовочных панелей самого высокого копра шахты «Ворошиловградская» № 1 притягивают, влекут, зазывают…

Идеально спланированный многоэтажный поселок. Асфальт. Спорткомплекс. Магазины. Троллейбусы. Газоны. Цветение роз. Шахтоуправление. Приглушенно-серебристый рельеф — «Шахтеры!» — на фасаде. «Глаза» автоматических телекамер над горячими точками. Ступени. Прозрачные створки дверей. Просторный интерьер. Шахтеры с притененными угольной пыльцой до контрастной синевы ресницами. На уровне второго яруса светящееся электронное табло. Второй этаж. ЭВМ-6000. Пульты. Экраны дисплеев. Девушки в белом. Ряды тумблеров в диспетчерской. Многоцветная карта шахтного поля. Светящийся рабочими «картинками» телевизор. Перила. Агитация. Свечение лакированного дерева. Огромный просветленный актовый зал. Декоративная зелень. Учебные классы. Нарядные участков. Кабинеты. Пестрящие свежей гуашью сатирические листки. Душевая…

Шахтный двор…

И вот он, святая святых шахты — ствол!

Вынырнула из глубинной темени, щелкнула фиксаторами, замерла двухъярусная клеть. Распахнулись металлические дверцы-барьеры. По двум уровням металлических переходов пошли люди. Шахтеры. Они улыбались, переговаривались, обменивались шутками, сдвигали к затылкам каски, снимали их. И только выключенные, а у кого еще и вовсю сияющие светом светлячки шахтерских ламп напоминали, что там, в квадратной нише ствола, начинается, все углубляясь, самое главное. И происходит…

2

У шахты «Ворошиловградская № 1» биография короткая. Пуск в январе 1975-го. Отпразднован десятилетний юбилей. Освоение подземной целины. Взлеты и падения добычи. Оснащение и переоснащение глубин современной техникой. Рост и становление коллектива. Да и в остальном ничего необычного. Уголь энергетический. Пласты наклонные, с углом падения от 6 до 35 градусов. Мощность от 0,8 до 1,2 метра. Глубина залегания от 300 до 700. Три горизонта. Три блока. Работает Центральный блок. Заканчивается строительство Мащинского. В перспективе — Меловской. Запасы подземных кладовых — на столетия: площадь шахтного поля 130 квадратных километров! Рост добычи? Первые годы 230 тонн в год на работающего, к юбилею — 350 тонн. Общешахтный годовой — полтора миллиона.

Решения XXVII съезда КПСС. Призывы к ускорению, перестройке. Трудовой подъем. Погашена задолженность прежних лет. И вот уже горит, светится над копром пятиконечная звезда. Светится устойчивым, немеркнущим светом. Ведь за годы становления коллектив неустанно осваивал и внедрял новую, прогрессивную технологию, систему отработки лазами. Взамен устаревшей, монтировал новую, более производительную технику. Сегодня на шахте все очистные забои оснащены высокопроизводительными механизированными комплексами типа КМ-87, КМ-88 УМН Дружковского машиностроительного завода, комплексами КМ-103, а проходческие — комбайнами 4ПП-2м, ГПК, ГПКС, породопогрузочными машинами 1ПНБ-2, 2ПНБ-2. Не пренебрегают горняки «Ворошиловградской № 1» мощными, надежными отечественными электровозами, ленточными конвейерами. И лишь только на ремонте выработок по стечению обстоятельств в шахте используются штрекоподирочные машины фирмы «Хаусхэрм» из ФРГ.

Способствует трудовым успехам коллектива шахты и внедрение промышленного телевидения, электронной системы табельного учета «Сатурн». Этот электронный член шахтерского коллектива ведет учет, контроль и планирование рабочего времени на смену, неделю, месяц, квартал, год. Выдает графики выхода на работу и графики отпусков. Ведет учет работы транспорта, комбайнов, комплексов. Анализирует состояние подземного климата, атмосферы с учетом всех происходящих изменений в сети глубинных выработок…

И еще, но только уже не «Сатурн» своим электронным решением, а ведущие специалисты чисто по-человечески решили: не нарушать общегородской пейзаж привычными для Донбасса терриконами. Часть пород забутовывается в выработки. Остальная же транспортируется в «русла» сухих глубинных балок, на неудобьях по специальной технологии укладывается в плоские отвалы, которые тут же обваловываются солидным слоем глины, а затем и черноземом. И порода не только не выветривается, не засоряет окружающую атмосферу, не только быстро «осваивается» дикорастущей зеленью, но и впредь вполне может быть использована для закладки фруктовых садов, других культурных сельскохозяйственных насаждений и посевов.

Конечно, у коллектива шахты, у партийного подразделения, у геологической и инженерной служб, руководства есть еще целая полоса важных, требующих нового подхода — и, конечно же, решения, — проблем.

Идет послесменное собрание. Актовый зал переполнен. Директор шахты, делегат XXVII съезда КПСС, который напрочь отверг «кабинетный стиль» и большую часть своего времени проводит в забоях, коммунист Ю. А. Балакин открытым текстом называет острые углы текущего дня:

— Сегодня никто из нас не имеет права работать по старинке! Идет время, время требует! Но вот началась смена, и вместо того, чтобы работать, начинаются шатания, раскачка!

Тишина в зале. Некоторые опускают глаза. Идет трудная ломка устоявшихся представлений о подходе к делу, об ответственности каждого и за свое дело, и за работающего рядом.

На балансе весов перестройки сама за себя говорит одна из абсурдных ситуаций. С одной стороны, называют миллионы киловатт сэкономленной электроэнергии, сотни тонн повторно использованной металлокрепи, рудничных рельсов, транспортерной ленты. И тут же становятся известными отдельные участки и бригады, которые на десятки тысяч рублей еще пригодной для повторного использования металлокрепи оставляют в завалах отработанных выработок, держат под слоями штыба новые, неустановленные электродвигатели и другое шахтное оборудование. Аналогичное противостояние Добра и Зла присутствует и в работе добычных участков, бригад, звеньев.

Так, например, одни строжайшим образом соблюдают технологию добычи, пекутся о высоком престиже шахты, не поддаются стремлению к помпезным успехам, к «накачке» личного, а заодно и всеобщего «вала» за счет снижения качества работ и угля, небрежного «всевыжимного» отношения к горной технике, по-хозяйски относятся к оборудованию и оснастке.

Другие же, стремясь получить побольше, «оглушить» руководство «ура-рапортами» и в то же время остаться во всеобщей массе здорового шахтного коллектива нераспознанными бракоделами, норовят вести выработки без учета горно-геологических условий и перспектив развития шахты, и почву, боковые породы прихватывают, загружают на всеобщий конвейер, а где и наоборот — вместо допустимой «защитной пачки» навечно оставляют в отработанных недрах до половины угольного пласта…

И вот уже «выпирают» на поверхности их нечестные, «потаенные» дела сверхнормативной зольностью, недобором определенных угольной разведкой запасов, утечкой оснастки.

Похоже, электронному «Сатурну» не вычислить нерадивых. Слово здесь явно за «гомо сапиенс» — экономистами.

Пройдет еще немного времени, и внутренние проблемы коллектив решит. Но как быть с вызывающими сбои во всеобщей работе шахты проблемами инородного характера?

Так, в течение пяти месяцев работы совершенно нового (по дате изготовления) комплекса КМ-87 УМН шахтерам на 20-ти — двадцати! — секциях пришлось менять крепи. А это непредвиденные простои, торможение. Разве машиностроители из Дружковки должны в такой ситуации оставаться в дремотном спокойствии? Может, необходимо «замкнуть» на конечный результат угледобычи и изготовителей шахтной техники и оборудования?

Ведь грешат низким качеством и высокопроизводительные конвейеры СП-87ПУ завода «Свет шахтера» (г. Харьков) и другие. Простои из-за поломок — потеря добычи! Простои по вине изготовителей. Почему за брак, допущенный изготовителями и повлекший за собой снижение показателей на шахте, все еще приходится «краснеть» лишь горнякам? Почему в забое у трещащего по швам от заводских недоделок комплекса, конвейера, электродвигателя, электровоза нет представителей завода?

К слову, если партийный комитет шахты, руководство, ведущие специалисты плечом к плечу с горняками в забоях, то о работниках Министерства угольной промышленности УССР, к слову, находящегося в центре бассейна, о партийных работниках соответствующих отделов районного и городского комитетов партии, имеющих в кабинетах все бумажно-цифровые данные о положении дел на шахтах, даже в критических для шахты ситуациях такого не скажешь.

Или прямая установка ЦК партии о резком уходе от кабинетно-бумажных стилей работы пролетает мимо этих засиженных кабинетов? Разве необходимо доказывать и доказывать, что почувствует в забое шахтер, окажись там не в роли мимолетного экскурсанта ответственное лицо?

Да, можно уклониться, можно сказать: мол, у каждого свое. Но не может быть «своего» вне всеобщего нашего коллектива, особенно, если за его дела ты еще — и в немалой степени! — в ответе.

Вот шахтеры — здесь понятно. Им не до изготовителей, не до экскурсантов, не до праздных наблюдателей. У шахтеров свое подземное поле, свои горизонты, свои конкретные задачи, свои радости и огорчения, свои горно-геологические трудности, житейские заботы и наземные, обычные для всех нас дела.

3

Конечно же, очерк о шахте надо было начать с главной ее величины — шахтеров. Без них — человеческого фактора! — останется недвижимой техника, угаснет электроника, останутся нетронутыми пласты.

Но прежде чем назвать лучших поименно, давайте попытаемся в несколько «мазков» создать образ всего Коллектива.

Средний возраст — 34 года. Четвертая часть — комсомольцы. Седьмая — коммунисты. Более трех четвертей — люди молодые. Национальности — всех не счесть! Увлечения?! Волейбол, футбол, шахматы, шашки, теннис, литература, фотодело, туризм… Основная профессия — добыча угля!

И если эти скупые штрихи несколько опоэтизировать, то весь коллектив шахты «Ворошиловградской № 1» можно смело сравнить со звездным небом. Именно звездным. На его небосклоне все устойчивее сияют звезды первой величины, набирают силу свечения молодые. Вспыхивают и слетают с орбит случайно залетевшие «метеориты».

К слову, если о «метеоритах», то их все меньше. Текучесть кадров с 12—13 процентов в прошлом снизила» до 7—8. Явная стабилизация. Да и эти сравнительно низкие проценты в основном за счет призыва ребят в армию, поступления в учебные заведения. Следовательно, процент случайных «метеоров» намного ниже.

Снова же возвращаясь к небосводу, скажем: он весь в ярких созвездиях.

Начнем с главного. Общечеловеческого.

Едва прозвучало известие о нежданной беде в Чернобыле, как на стол секретаря партийной организации шахты Анатолия Аполлоновича Шипунова, словно на стол военного комиссара в годы Великой Отечественной, легли заявления добровольцев. Десятки и десятки горняков шахты письменно и устно просили, требовали, настаивали, доказывали, что именно они необходимы там, в зоне, где вышла из-под контроля людей незримая и коварная неуправляемая сила.

Новое, совершенно неожиданное в обычных условиях вырисовалось Созвездие в условиях экстремальных.

Разрешили уехать лучшим из лучших. Горняки работали в зоне и на стройках. И вот уже идут в адрес шахты письма-благодарности, в которых за героический труд в непредвиденных и сложных условиях названы Н. И. Дурагин, А. Ш. Грибан, Ю. В. Зиневич, И. М. Мирошник, Ю. В. Игнатенко, С. С. Фанин и другие.

Те же, кто оставался на местах, не остались в стороне от всеобщей беды. В фонд Чернобыля горняки шахты перечислили без малого 40 тысяч рублей.

Участники аварийных работ возвратились.

И с гордостью смотрит на созвездие героев-внуков созвездие героев-дедов — участников Великой Отечественной, среди которых ветеран войны и труда Василий Иосифович Тусс, бывший сержант-разведчик, кавалер многих боевых и трудовых наград, работающий на шахте со дня ее пуска. Гордятся орлами-шахтерами председатель совета наставников, в прошлом командир славной «тридцатьчетверки», Ложечка Иван Петрович, подбивший на Курской три «тигра», победоносно вошедшей в составе 1-й гвардейской танковой армии в Берлин, другие ветераны войны и труда.

Давно и устойчиво излучает трудовое свечение созвездие прославленной бригады И. М. Лисовского, где «кратность яркости» наравне с бригадиром задают коммунисты А. М. Ткаченко, В. Н. Ивлев, В. С. Котов, Р. В. Томм, О. А. Лось…

Все устойчивее, все ярче трудовая слава Лисовского Ивана Михайловича, недавнего паренька, воспитанника детского дома, комсомольца, а теперь — коммуниста, прославленного бригадира, лауреата Государственной премии УССР, почетного шахтера, кавалера трудовых орденов.

А рядом, на звездном небосводе коллектива, все отчетливее вырисовываются созвездия лучших бригад В. С. Салюка, В. С. Пикулина, А. Ф. Харчикова…

Их усилиями набирает ход, увлекает к новым вершинам остальных двенадцатая пятилетка — пятилетка поисков, совершенствования, находок. Так, рационализаторы шахты в 1986 году внесли 240 рацпредложений, из которых внедрено 202 с экономическим эффектом в 400 тысяч рублей.

И разве разбросанные по подразделениям рационализаторы не еще одно из мощных созвездий коллектива?

Продолжается работа по созданию мощных укрупненных бригад, по дальнейшей переоснастке очистных забоев с применением новых типов бурильно-погрузочных машин и установок, конвейеризации угля и породы в аккумулирующих бункерах.

Все четче, все настойчивее «прослушивается» мнение коллектива о необходимости создания комсомольской скоростной проходческой бригады, а также других ударных комсомольских бригад, которые, по мнению многих, не замедлят «позариться» на славу устоявшихся бригад, смогут показать себя в настоящем деле без излишнего опекунства старших, не замедлят бросить трудовой вызов передовым комсомольско-молодежным коллективам Л. Е. Войны, И. Ф. Шубина, В. А. Плюваки, А. Н. Фера.

Равняться комсомольцам есть на кого. На широком трудовом фронте шахты ударно трудятся коммунисты Б. И. Астапович, Н. Р. Лесняк, Л. В. Скороход, М. В. Лебедев, М. И. Беляев, А. И. Пузыня, В. М. Морошин, сотни и сотни других.

А сколько добросовестных тружеников еще! Много! Горнорабочий В. В. Мурашов, проходчики В. А. Калинин и В. И. Пазир, машинист электровоза С. Е. Фисюк, подземные электрослесари Ю. М. Макеенко, А. П. Луганцев, мастер-взрывник В. И. Лысенко, монтер Т. Г. Щебитченко, горномонтажник А. Ровба, механик А. Е. Власенко, горные мастера С. И. Попенко, Л. И. Яцик, телефонистка А. Д. Белова…

Простите, спросят скептики, а что, этих, которые «со змием», нет? Все передовики, ударники?!

Есть. Пока есть. Число их колеблется в пределах двадцати-тридцати. Пятна есть и на солнце — это не оправдание. Тем более что в этой малочисленной прослойке «гнилых» — молодые ребята. И хотя двадцать человек в более чем четырехтысячном коллективе погоды не делают, они на шахте и боль, и своего рода балласт. Но их не отсекают, как пораженную ткань, не удаляют с шахты размашистой резолюцией на заявлении «по собственному» или быстрой подписью в приказе об увольнении «за появление» и так далее. Их корят, уговаривают, просят, порой перебрасывают из звена в звено, с участка на участок, одним словом, с ними возятся! И пусть не все, пусть даже не половина, пусть только единицы перестроятся, встанут на твердые ноги, и коллектив выиграет, пополнится еще одним — собственноручно взлелеянным! — настоящим шахтером.

И вполне может быть, что через определенное время его имя ярко высветится на высоком шахтном небосводе в одном из трудовых созвездий.

 

Анатолий Белозерцев

НЕМЕРКНУЩИЙ СВЕТ

«Вот таким надо быть, как Петровский!..»

«Вам, молодым коммунистам, предоставлено много прав влиять на создание социалистического государства и внедрение самых высших моральных форм взаимоотношений между людьми…»

«Ваши действия одобряем. Поступайте и дальше в таком же духе, согласно принципам марксизма-ленинизма, по которым надо быть первым коммунистом и первым специалистом. Знайте, что выше интересов партии нет ничего на свете».

«…мы с Вами коммунисты — ум, честь и совесть эпохи, должны тон задавать и других в нашу коммунистическую веру вводить…»

Это строки из писем Григория Ивановича Петровского в Челябинск к Зое Ивановне Гайструк. Всего их около тридцати, написаны они в конце сороковых — в начале пятидесятых. В последние годы жизни ветерана партии, близкого и верного соратника Владимира Ильича Ленина.

Сейчас, когда Зоя Ивановна достает заветную папку и начинает перечитывать их, то каждую строку воспринимает особенно обостренно, с большим волнением. Ведь эти письма — завещание Григория Ивановича. Ей и ее сверстникам. Об этом она как-то не думала тогда, в пору своей комсомольской юности. Ей не верилось, что когда-нибудь они перестанут приходить. Но вот 28 июля 1955 года в Челябинск на ее имя пришло последнее письмо от Григория Ивановича — он тяжело заболел. А в январе 1958 года его не стало. Не стало человека, который был ее духовным наставником, таким же близким и дорогим, как отец…

Впервые его имя она услышала в двенадцать лет от отца Ивана Георгиевича Холина, строителя-железнодорожника, человека образованного и начитанного. В середине тридцатых годов вышла в свет книга о революции и гражданской войне. Иван Георгиевич с интересом изучал ее. Однажды, встретив в книге поразивший его эпизод, он поднялся из-за письменного стола, подошел к жене и зачитал ей рассказ о том, как большевики — депутаты IV Государственной думы — смело и мужественно боролись с ненавистным самодержавием. Зоя запомнила рисунок в этой книге, на котором был изображен Григорий Петровский. Волевое лицо, окаймленное черной бородкой, дерзкий взгляд, крепкие рабочие руки. Депутат бросал в адрес царских холуев гневные слова обвинения, а к нему уже спешили жандармы, один из них даже пытался оторвать его руку от трибуны.

— Вот таким надо быть, как Петровский! — сказал тогда ее отец.

Девочка зримо представила перед собой тюрьму, ссылку в студеную-престуденую Сибирь, где немногим удавалось выдержать страшные испытания. В Петровского Зоя верила, иначе бы отец не сказал о нем с таким восхищением.

В войну Зоя училась в Ивановском электротехническом институте. По вечерам с однокурсниками ходила разгружать торф на теплоэлектроцентрали. Вместо денег им выдавали карточки на 800 граммов хлеба. Это было целое богатство! Ведь студенты, если они успешно учились, получали талоны только на капусту. Чтобы поддержать себя как-то, парни и девчата были вынуждены после занятий идти на ТЭЦ. Зоя сильно уставала. Сколько раз хотелось плюхнуться на койку и по-девчоночьи разреветься. Но что-то удерживало ее от слез. Ловила себя на мысли о том, что со временем не забылись отцовские слова: «Вот таким надо быть, как Петровский!» Стойкий большевик, он незримо присутствовал рядом с ней все школьные и студенческие годы. И каково было ее удивление, когда уже после войны она узнала, что ее старшая двоюродная сестра Александра Михайловна Слиткова стала женой Григория Ивановича (это был второй брак Г. И. Петровского, первая жена — Доменика Федоровна — умерла в начале войны).

В октябре сорок седьмого по направлению института Зоя поехала на Южный Урал. В Москве не смогла сразу достать билет на поезд. Вспомнила, что на улице Горького при Музее Революции СССР живут Петровские. Долго ходила взад-вперед мимо этого здания, не осмеливаясь переступить порог квартиры, куда ее не раз приглашали. Потом все-таки решилась. Ее встретила двоюродная сестра. Она была одна. Зоя обрадовалась этому. Осмотрелась. Скромная и уютная квартира, очень много книг. Девушке это понравилось. А потом зазвенел звонок. Александра Михайловна открыла дверь. В комнату вошел Петровский — уже солидных лет, с посеребренными висками, но с живым и острым взглядом. Поздоровавшись, он внимательно посмотрел на Зою и, обратившись к жене, сказал:

— Аля! Ставь чайник. Будем гостью угощать. Я принес очень вкусное варенье.

Сказал это просто и буднично, как будто уже давным-давно был знаком с Зоей. От неловкости и напряжения, которые мучали ее, ничего не осталось.

С той поры Зоя часто бывала в этом гостеприимном доме.

Она узнала о Петровском столько нового, интересного, поразившего ее.

Его судьба — легендарна! Вот лишь некоторые штрихи ее.

Рыцарь революции

Перед первой мировой войной рабочие Донбасса избрали его, закаленного в боях с самодержавием большевика-ленинца, депутатом IV Государственной думы. Большевики решили использовать ее трибуну для пропаганды своих идей. Сын харьковского ремесленника-портного, руководитель рабочей фракции Г. И. Петровский, как и его товарищи, стойко защищал интересы братьев по классу. Тезисы некоторых его выступлений писал сам Владимир Ильич.

8 июня 1913 года. В этот день с трибуны Государственной думы Петровский произнес речь, посвященную тяжелому положению донецких шахтеров.

— Там, в глубине под землей, наши товарищи шахтеры добывают и для капиталистов, и для правительства богатства, но за это они сами не могут добиться себе человеческого существования, — с горечью говорил донбасский рабочий. — В узко прорытых проходах шахтер ползает как червь. Забои настолько узки и низки, что, добывая уголь, шахтер должен быть всегда скорченным и лежать на боку. И вот в таком положении, в спертом воздухе, обливаясь потом, обсыпаемый пылью, долбит он кайлом твердый, как камень, уголь. Вследствие плохого устройства шахт он всегда рискует быть ушибленным или совершенно задавленным обвалившейся породой, рискует быть залитым водой или погибнуть от взрыва газа или угольной пыли. Продолжительность рабочего времени в шахте как будто потеряла все границы… Это только слабые штрихи того человекоистребления, которое происходит в Екатеринославской губернии, в Донецком бассейне.

Мы знаем, — продолжал Петровский, — что большинство этой Думы враждебно относится к рабочим, и они не могут рассчитывать ни на Думу, ни на правительство, ни на капиталистов. Они должны упорной борьбой добиваться себе лучшей жизни и лучших условий… Годы страданий выкуют у шахтеров неуклонное стремление борьбы с современным порядком. Они сметут и тот строй, который сковал их и сделал рабами. Они поднимут рукой, державшей кайлу и лом, красное знамя социализма и пойдут вместе с шахтерами всего мира, с пролетариатом на борьбу за социалистический строй…

Невероятный шум на правых скамьях, пронзительный звонок председателя на какое-то время заглушили речь оратора, но он, возвысив голос, все же закончил ее:

— … где не будет частной собственности ни на орудия производства, ни на землю, ни на недра ее, где будет земля служить всему человечеству, а не отдельным паразитам!

Слева раздались горячие аплодисменты рабочих депутатов.

Какое мужество, какую убежденность в правоте своей надо было иметь Петровскому, чтобы бросить в лицо классовому врагу такие грозные обвинения!

В августе четырнадцатого года Россия оказалась втянутой в первую мировую войну. Депутаты-большевики с первых дней выступали с обвинением этой империалистической бойни. Царские власти искали любой предлог, чтобы расправиться с ними. Наконец такая возможность представилась. 2—4 ноября 1914 года в Озерках, что под Питером, в доме Гавриловой проводилась конференция партийных организаций Центра России. В ней принимали участие и члены рабочей фракции Думы Г. И. Петровский, А. Е. Бадаев, М. К. Муранов, Ф. Н. Самойлов и Н. Р. Шагов. Обсуждали тезисы В. И. Ленина об отношении РСДРП к войне, текущие вопросы. На третий день конференции в дом ворвались жандармы.

Рабочих депутатов обвинили в причастности к «преступному сообществу», а именно в том, что рабочая фракция Думы была непосредственно связана с Центральным Комитетом РСДРП. Чтобы донести идеи партии до масс, они не стали отрицать этого факта. В своих показаниях на суде Григорий Петровский прямо заявил, что он получил резолюцию ЦК об отношении социал-демократов к войне и что найденная у него при обыске антивоенная резолюция рабочих Заднепровья полностью совпадает с ней. Выходит, рабочие массы разделяют позицию большевиков.

В то же время Петровский и его товарищи наотрез отказались признать себя виновными.

— Нас судят за стойкую защиту прав народа, — сказал он. — Мы гибнем в молодых годах за то, что заслужили доверие рабочих классов, и за то, что по мере своих знаний защищали интересы рабочих. Поэтому мы считаем суд над нами величайшей несправедливостью.

Он выступал как Павел Заломов в запрещенном романе М. Горького «Мать». Этот роман был одним из самых любимых у Григория Ивановича.

В последнем слове Петровский подчеркнул, что депутаты-большевики гордятся принадлежностью к своей партии. В статье «Что доказал суд над РСДР Фракцией?» В. И. Ленин писал в марте 1915 года:

«Это заявление делает честь Петровскому» [2] .

Значение твердой и стойкой позиции рабочих депутатов трудно переоценить.

«Цитируемые в обвинительном акте слова: «Необходимо направить оружие не против своих братьев, наемных рабов других стран, а против реакционных и буржуазных правительств и партий всех стран» — эти слова, — указывал Ленин, — благодаря суду, разнесут и разнесли уже по России призыв к пролетарскому интернационализму, к пролетарской революции. Классовый лозунг авангарда рабочих России дошел теперь до самых широких масс благодаря суду» [3] .

Об этом комсомолка Зоя Холина хорошо знала из учебника истории, но вот подробности событий ей посчастливилось услышать из уст самого Петровского. Он, например, рассказал ей, как еще в питерской тюрьме ему удалось получить записку от сыновей Петра и Леонида.

«Отец, — писали они, — тебя осудили, а мы решили заменить тебя и вступили в подпольный большевистский кружок…»

Узнав, что по направлению Ивановского электротехнического института Зоя едет работать в город Миньяр Челябинской области, Петровский оживился и стал вспоминать о том, что связывало его с этим краем.

…Длинным и тяжелым оказался путь депутатов в Сибирь. Их везли в арестантских вагонах, в трюмах пароходов, гнали по этапам. Где-то возле Челябинска конвоир, сопровождавший их, сказал, что Европейская часть России осталась позади, теперь они находятся в Азии. Арестанты прильнули к окнам вагонов. Перед ними простирались унылые безлюдные степи, лишь изредка мелькали долины рек да одинокие курганы.

Рассказывая о тяжести пути, Григорий Иванович вспоминал и о теплом отношении к ним простых людей — местных жителей. «Узнав на остановках, что мы — депутаты Государственной думы, уральцы и сибиряки старались накормить нас, приободрить добрым словом…»

Новый, 1916-й, год политические ссыльные встречали вместе. Депутаты получили письма от друзей и товарищей. Из Челябинска прислали сласти и открытки. Г. И. Петровскому досталась репродукция с картины Верещагина «Апофеоз войны». Все просили у него эту открытку, но он никому не отдал ее, повесил над своим столом.

Мрачными были два года ссылки: жуткие холода, голод, а главное — оторванность от родных и близких. Часто, очень часто снилась Григорию Ивановичу жена Доменика Федоровна вместе с уже повзрослевшими ребятами Петром, Леонидом и дочуркой Тоней. Как они там без него? Наверное, тоже глаз не смыкают…

Каждый день ссылки тянулся словно год. Поэт Черных-Якутский позднее писал в одном из своих стихотворений:

А в марте 1917 года поднявшиеся на борьбу с самодержавием революционные массы освободили их. Вместе с друзьями-соратниками он вернулся домой. Как обрадовались ему Доменика Федоровна и дети! Осунулся, похудел. Хотелось поправить здоровье, набраться свежих сил, но не отдых ждал его в родных местах, а новая борьба. Революция продолжалась!

Сразу после Октябрьского вооруженного восстания питерских рабочих, солдат и матросов шахтеры Донбасса направили Григория Ивановича в Петроград. Они просили передать Ленину — вождю мирового пролетариата, что местные шахтовладельцы разрушают шахты, что, если Советская власть хочет получить уголь и металл, надо срочно национализировать промышленность.

Владимир Ильич, встретив своего старого соратника по революционной борьбе, очень обрадовался. Внимательно выслушав Петровского, сообщил ему, что национализация частных предприятий — дело ближайших дней. А потом, подумав, вдруг сказал:

— Голубчик, вы приехали как раз вовремя! Сейчас мы вас назначим наркомом внутренних дел. У нас Рыков сбежал с этого поста.

Григорий Иванович не ожидал такого предложения. Он попросил Ленина дать ему возможность подумать, в крайнем случае назначить на такой высокий пост другого, более опытного товарища, а его, может быть, помощником. Владимир Ильич и слушать не захотел возражений. Он ответил, что во время революции от назначений не отказываются, что опытом такой работы, кроме царских прислужников, сейчас никто не обладает, что в конце концов это дело наживное, и, уже заразительно смеясь, добавил:

— Дать Петровскому двух выборгских рабочих с винтовками, они его отведут в Министерство внутренних дел, пускай тогда попробует отказаться…

30 ноября В. И. Ленин подписал декрет о назначении Петровского народным комиссаром. Чем только ни занимался он в те годы! При его непосредственном участии были созданы милиция, ВЧК, которую возглавил Ф. Э. Дзержинский. В состав наркомата входили медицинское и ветеринарное управления, иностранный и центральный статистический отделы, Контрольно-ревизионная комиссия. Позднее они стали самостоятельными наркоматами и ведомствами, а на первых порах все это входило в сферу деятельности НКВД. А если к этому прибавить условия гражданской войны? На Петроград и Москву со всех сторон наступали белогвардейцы и интервенты, от Волги до Урала бесчинствовали восставшие белочехи, а в городах и селах, находившихся под контролем Советской власти, поднимали мятежи эсеры и другие враги революции. Можно представить, какую колоссальную — физическую и душевную — нагрузку испытывал Г. И. Петровский.

Будучи наркомом внутренних дел, Григорий Иванович не порывал связь с Украиной. Когда делегация екатеринославских большевиков приехала со своими насущными заботами в Петроград, она обратилась к Петровскому. Ведь в свое время он работал в их городе на Брянском металлургическом заводе, руководил здесь революционной борьбой. Григорий Иванович энергично взялся помочь украинским товарищам: повел их в Смольный, к Ленину. В Совнаркоме все вопросы были решены. Вернувшись в Екатеринослав (в честь большевика-ленинца теперь этот город носит имя Днепропетровск), рабочие рассказывали своим землякам:

— На Петровском старенькое пальто, в котором он вернулся еще из ссылки, меховая шапка и башлык. Он очень простой и сердечный в обращении, с полуслова понимает нашего брата-рабочего. Во время встречи с ним даже забыли, что перед нами — член правительства…

Он действительно был народным комиссаром!

В ноябре восемнадцатого в Германии вспыхнула революция. Кайзеровское правительство пало. Совнарком аннулировал навязанный нам Брестский договор. Украина снова стала советской. Кто возглавит народную власть там? Для исполнения этой должности требовался стойкий революционер, яркая сильная личность.

6—10 марта 1919 года в Харькове состоялся III съезд Советов Украины. Он разработал Конституцию Украинской ССР, избрал Всеукраинский Центральный Исполнительный Комитет (ВУЦИК) и Совет Народных Комиссаров. По предложению Я. М. Свердлова, приезжавшего на съезд, председателем ВУЦИКа делегаты заочно избрали Г. И. Петровского.

Григорий Иванович прибыл в Киев в апреле. При встрече на вокзале он узнал, что в Куреневке, одной из киевских окраин, чоновцы ведут бой против банды грабителей. Петровский распорядился срочно выделить им подкрепление: отряд чекистов и бригаду бойцов-интернационалистов. Вместе с ними он прибыл в Куреневку, где еще продолжался бой. Вскоре банду ликвидировали.

Так Г. И. Петровский начал свою деятельность на посту председателя ВУЦИКа. Двадцать лет руководил он высшим органом власти Украины, являясь одновременно одним из председателей ЦИКа СССР и кандидатом в члены Политбюро ЦК ВКП(б). И каждый день для него был бой. Бой с националистами и белополяками. Бой с разрухой, голодом и холодом. Бой за хлеб и всеобщую грамотность. А потом была борьба за индустриализацию Украины: возрождение шахт Донбасса, заводов Запорожья, строительство Днепрогэса. Повсеместно шла борьба и за новую жизнь на селе, за социалистическую культуру. Рекорды донецких шахтеров Алексея Стаханова и Никиты Изотова, движение новаторов — машиниста локомотива Петра Кривоноса, сталевара Макара Мазая, свекловода-ударницы Марии Демченко, девчат-трактористок из бригады Паши Ангелиной — все это тоже было при нем.

Летом 1932 года врачи отправили Петровского в Сочи поправить здоровье. Однажды сотрудник ВУЦИКа Дубинский, отдыхавший вместе с ним, рассказал ему:

— Григорий Иванович, недалеко от нас в небольшом домике живет писатель Николай Островский. Я случайно познакомился с его женой Ритой и побывал у них. Слепой, парализованный, он прикован к постели, но, представьте себе, пишет роман. Роман этот о революции и гражданской войне на Украине.

— Идемте к нему, — ответил Петровский.

Когда они вошли в старенький, полутемный домик, то увидели изможденного, преждевременно состарившегося от разъедавшей болезни человека. Он диктовал строки о своем огненном времени, о сверстниках-корчагинцах. Познакомились. Григорий Иванович интересовался судьбой молодого автора, его творчеством, условиями жизни. Не час и не два продолжалась их беседа. Теплая, задушевная. Расставаясь, Петровский сказал:

— Надо создать вам, Николай Алексеевич, гораздо лучшую обстановку, чем та, в которой вы живете.

И обещание свое подкрепил делами. Вскоре Н. Островскому был отведен просторный и светлый домик. Председатель ВУЦИКа не переставал заботиться о мужественном писателе, звонил ему, спрашивал, как продвигается его роман о Павке Корчагине. При этом он находил такие душевные слова, которые поднимали жизненный тонус литератора. Как-то Островский написал Григорию Ивановичу:

«Я достиг наибольшего счастья, какого может достигнуть человек. Ведь я, вопреки огромным физическим страданиям, не покидающим меня ни на один миг, просыпаюсь радостным, счастливым…»

А спустя три года, уже после выхода из печати романа «Как закалялась сталь», председатель ЦИКа Украины вручил автору орден Ленина — высшую награду Отчизны. За самоотверженный подвиг писателя, к которому и сам причастен.

Добрый след

Зоя Холина познакомилась с Григорием Ивановичем после того, как тот на склоне лет пережил одну трагедию за другой. В конце тридцатых был репрессирован его старший сын Петр, секретарь ЦК комсомола Украины. После ареста Петра отстранили от командования дивизией младшего сына Леонида.

Когда началась война, Леонида вновь вернули в действующую армию, назначили командовать 63-м стрелковым корпусом. В фильме-эпопее «Битва за Москву» подробно, ярко рассказывается о героических делах этого корпуса и его отважном командире. Когда нашим бойцам, защищавшим Смоленск, было особенно трудно, 63-й стрелковый корпус Петровского, отсекая немецкую пехоту от танковых частей, задержал наступление вражеских войск на одном из горячих участков боев в Белоруссии. Больше того, 13—14 июля он отбил у гитлеровцев города Жлобин и Рогачев. Это была крупная победа наших войск в тот грозный первый месяц войны. Верховный Главнокомандующий распорядился присвоить комкору Л. Г. Петровскому внеочередное звание генерал-лейтенанта и объявить об этом в сводке Совинформбюро.

Позднее 63-й корпус сдерживал натиск фашистских полчищ в районе Бобруйска. Когда здесь создалась критическая ситуация, командующий фронтом маршал Тимошенко по рекомендации генерала армии Жукова решил отозвать талантливого военачальника, назначив его командующим 21-й армией. За Петровским прибыл специальный самолет. Получив приказ о своем новом назначении, комкор ответил представителю штаба, что не может покинуть корпус в самое тяжелое время испытаний. Он принял решение пробиваться к своим вместе с бойцами и командирами. И вот во время прорыва на глазах боевых друзей погиб.

В сорок четвертом, после освобождения западных областей Белоруссии, однополчане генерал-лейтенанта Петровского разыскали его могилу и похоронили со всеми воинскими почестями. Возле деревни Старая Рудня они поставили памятник Леониду Петровскому. На его открытие приезжал Григорий Иванович. Там, на месте, он и узнал подробности гибели сына. Оказалось, обеспечив выход из окружения оставшимся частям своего корпуса, Леонид Григорьевич последним самолетом отправлял штабных офицеров. И вдруг — фашисты. Комкор приказал летчикам взлетать, а сам прицельным огнем преградил путь гитлеровцам к взлетной площадке. Он стрелял до тех пор, пока вражеская пуля не сразила его.

…Вслед за сыновьями умерла их мать Доменика Федоровна. Не стало трех самых близких, самых дорогих людей. Непоправимое горе глубоко потрясло Григория Ивановича. Но война продолжалась, и надо было работать. Г. И. Петровский, который еще в предвоенное время стал заместителем директора Музея Революции СССР (директором был тоже бывший депутат IV Государственной думы, товарищ по сибирской ссылке Федор Никитич Самойлов), многое делал для его успешной работы в условиях лихолетья. Когда Москве угрожала опасность, он взвалил на себя заботы по эвакуации бесценных документов и экспонатов в Казахстан. Бережно укладывал в ящики, брал под строгий контроль каждую вещь, сопровождал достояние музея в Кустанай. В этом городе он подыскал здание, в котором разместился Музей Революции, добился, чтобы местные власти дали распоряжение — обогревать его должным образом. Сотни, тысячи мужчин и женщин, парней и девчат побывали в нем здесь, в глубоком тылу. Многие из них — перед тем, как отправиться на фронт. А когда наши войска отбросили лютого врага от столицы, Петровский в целости и сохранности доставил все экспонаты обратно в Москву. Музей Революции продолжал работать на Победу…

Григорий Иванович часто выступал в госпиталях перед ранеными бойцами и командирами. Как только мог, он стремился облегчить их боль и страдания. Вот письмо, автор которого с волнением рассказывает о том, как встреча с Г. И. Петровским в ту пору окрылила его, вселила надежду на будущее.

«Это случилось 21 января 1944 года. В боях за Советскую Родину я потерял зрение и лежал в московском глазном госпитале № 5011. Мне в это время было всего 27 лет, но я считал, что жизнь окончена, и я уже никогда не смогу найти свое место в ней. Вот тогда-то и состоялась встреча с Григорием Ивановичем. Он был шефом нашего госпиталя. Ему рассказали обо мне, и Григорий Иванович решил поговорить со мной. Не буду теперь полностью приводить наш разговор, хотя он до мельчайших подробностей памятен мне. Скажу только, что, когда он сказал: «У вас потеряно зрение, но не потеряна жизнь», я понял, что не все еще в моей жизни потеряно.

Павел Дубинин».

Григорий Иванович помог мне поступить на истфак МГУ.

В 1948 году я отлично сдал государственные экзамены, в 1953-м защитил кандидатскую диссертацию, и вот теперь я кандидат исторических наук, преподаватель кафедры марксизма-ленинизма в Московском химико-технологическом институте имени Менделеева.

Знаю, что я не единственный человек, которому Григорий Иванович так или иначе помог вернуться к жизни, и мне хочется сказать, что я никогда не забуду того, что он сделал для меня.

В моем сердце навсегда сохранится светлый образ замечательного, чуткого большевика-ленинца Григория Ивановича.

В Кустанае, куда эвакуировался Музей Революции, его сотрудники жили вместе с работниками библиотеки МГУ. В большом многоквартирном доме обитали одни женщины, из мужчин — лишь Григорий Иванович. Кроме основной работы, женщины выезжали летом в пригородные хозяйства, помогали колхозникам и рабочим совхозов пропалывать овощи, убирать хлеб. На уборке урожая особенно отличилась бригада библиотекарей, которой руководила Александра Михайловна Слиткова, о ней даже писала кустанайская газета. Словом, женщины жили и трудились как все в то время. А война врывалась в их судьбы жестоко и сурово. Однажды на имя Александры Михайловны пришло известие о гибели на фронте ее мужа. Подруги боялись отдавать похоронку — у ней было слабое здоровье. Они обратились к Григорию Ивановичу. Петровский спросил их:

— Эта та ударница, о которой писали в газете?

— Она самая! — ответили они.

— Жаль! — сказал он с сочувствием.

А вечером, улучив момент, подошел к Александре Михайловне, выразил ей при всех глубокое соболезнование и передал похоронку. Руки женщины затряслись. Григорий Иванович принялся успокаивать ее. Сам потерявший жену и двоих сыновей, он нашел в своем сердце слова, которые смогли хоть как-то утешить горе женщины.

Он и потом, как мог, помогал Александре Михайловне. Они стали хорошими друзьями. А возвращаясь в Москву, он решился сделать ей предложение…

Зоя Холина в течение последних десяти лет жизни Г. И. Петровского много раз бывала в их доме. Сначала в скромной квартире, выделенной Григорию Ивановичу при Музее Революции на ул. Горького, а затем в просторном большом доме на Фрунзенской набережной.

Зоя Ивановна рассказывала автору этого очерка, как искренне и живо интересовался Григорий Иванович ее судьбой. Ободрял, поддерживал, вдохновлял. Зоя была инициативным, творческим инженером. В первые же месяцы работы ей удалось заказать в Ленинграде, привезти в Миньяр и здесь, на метизно-металлургическом заводе, смонтировать установку по измерению магнитных свойств магнитно-мягкой стали. Это позволило заметно увеличить производительность труда метизников. Холину отметили премией и благодарностью директора завода. Григорий Иванович от души поздравил ее с этим успехом.

Сверстники на предприятии выбрали Зою в комсомольское бюро. Она занималась техучебой комсомольцев. Видя, как она старается, ее избрали заместителем секретаря комитета ВЛКСМ. Девушка с энтузиазмом и энергией взялась за работу, стремилась сделать так, чтобы жизнь ребят и девчат стала содержательней и интересней. Надо провести коммунистический субботник или воскресник, диспут по только что прочитанной книге, молодежный вечер отдыха — во всем она была одним из инициаторов. На заводе решила вступить кандидатом в члены партии. Сообщила об этом Григорию Ивановичу, просила совета. Он горячо поддержал ее.

Выйдя замуж за Валентина Гайструка, Зоя ради него оставила хорошую работу в Миньяре и переехала в Челябинск, где он учился в электромеханическом техникуме. Молодожены устроились на металлургическом заводе. Валентин Алексеевич стал работать мастером по ремонту оборудования в первом прокатном, а Зоя Ивановна — в учебно-курсовом комбинате. Надо сказать, в то время директор завода Константин Иванович Бурцев придавал кадрам, повышению их квалификации первостепенное значение. Каждую оперативку по селектору он начинал с кадровых проблем и вопросов, связанных с профессиональным ростом металлургов. Уже это говорит о многом.

Валентин Алексеевич учился на вечернем отделении. Жили трудно, появились дети. Валентин хотел бросить учебу и взять дополнительную работу. Зоя Ивановна наотрез отказалась. Она сделала все, чтобы ее муж все-таки закончил техникум, и с радостью отчиталась об этом перед Григорием Ивановичем.

И так во всем — большом и малом. Всю свою жизнь, все поступки свои она сверяла по судьбе Г. И. Петровского. А он, в свою очередь, видел в ней передовую комсомолку того времени. Однажды, во время приезда Зои в Москву, он пригласил ее в Музей Революции, познакомил с экспонатами, рассказал о созданном им уголке, посвященном деятельности рабочих депутатов IV Государственной думы. А потом вдруг предложил выступить перед комсомолками — сотрудницами музея, рассказать им о работе на уральском заводе, о заботах рабочих парней и девчат. Зоя испугалась:

— Что вы, Григорий Иванович! У меня язык не повернется говорить. Кто я такая для них?

— Дома-то вон какая смелая и темы всегда находишь интересные. Давай и здесь выступи. Это очень надо для наших девушек. Работники музея не должны отрываться от жизни…

Как-то Петровский предложил ей собрать на заводе материал о вкладе челябинских металлургов в победу в Великой Отечественной войне. Нужны были газеты и документы военного времени, макеты домен, мартенов, прокатных станов, слитки чугуна и стали. Зоя Ивановна вернулась на завод — и сразу к Бурцеву. С письмом на его имя от Г. И. Петровского. Тот поддержал, даже отдал соответствующее распоряжение службе кадров, а там, как часто бывает, забыли про него за текучкой дел. Григорий Иванович несколько раз напоминал о своей просьбе, и Зоя Ивановна пыталась зажечь его идеей заводских кадровиков, но — увы — они оказались непробиваемы. Так и не отправили материалы и экспонаты в Музей Революции — самое святое место страны. А жаль! Жалеет до сих пор об этом и Зоя Ивановна.

Письма в будущее

В течение восьми лет в Миньяр и Челябинск по адресам, где проживала Зоя Ивановна до замужества и со своей семьей, приходили письма и открытки от Г. И. Петровского и его супруги Александры Михайловны. Письма, как правило, он писал на узких листочках блокнота депутата Верховного Совета СССР. А приходили они в конвертах, на которых типографским способом было отпечатано: Музей Революции СССР, Москва, ул. Горького, 21.

Всего она получила двадцать семь таких писем. Зоя Ивановна бережет их, как святыню. Письма, написанные соратником В. И. Ленина.

«Здравствуйте товарищ Зоя!

Почему Вы не пишете о дискуссии по биологии? Вышел 1-й номер «Вопросов философии» — Вы читали его? Или для Вас еще старые времена… В столице шум, кипят страсти, кипит словесная война, а там, в глубине России, стоит вековечная тишина…

Надо, Зоя, не отставать от жизни, догонять и перегонять ее. Следить за работой партии, высших учебно-научных учреждений — С-х академии, Академии наук СССР и др. и быть в курсе внутренней и международной жизни.

Нам очень приятно, что Вы окунулись в местную самодеятельность. … Но теперь этого мало. Готовьтесь к поступлению в партию.

12/X-48 г.

Вы, Зоя, знаете, что преподавание должно вестись так, чтобы у учеников развивалась инициатива изобретательства и чтобы это происходило ежедневно. Но надо и отмечать инициативных рабочих, учеников, составлять коллектив изобретателей и поощрять изобретательство. Особенно интересно соединить это в интеллигенции — рабочих и талантливых учеников. Это соединение теории с практикой, умствен. и физич. труда.

4/XI-48 г.

Ваше письмо от 8 числа сего месяца получили. Из него мы поняли Ваше затруднительное положение. Я думаю, что Вы вполне правильно поступили, если «не беретесь ломать березоньку не по силам». Если Вы дело знаете, управляете им, Вы независимы. В других условиях будете зависимой, а иногда и угнетенной. Ваше будущее от Вас не уйдет, оно впереди.

1948 г.

Судя по письму Вашему, небрежно составленному, у Вас от успехов вскружилась голова. Вы не пишете о партработе своей (т. е. комсомольской). Как у вас в организации насчет критики и самокритики? Что изучаете… и что сами читаете? Вообще споры, дискуссии, интерес к чему-нибудь возникает у вас? Какой литературой интересуетесь?..

Вы молодой человек, а пишете — абы отписаться. В письмах должны быть выражены лучшие, серьезные и задушевные мысли. Если приедете, я Вам дам прочитать письма людей, не проходивших ни вузов, ни втузов, и тогда Вы себе места не найдете.

Я почитываю и пописываю. Сейчас надо много читать и учиться. Страшно в интересное время мы живем…

Борьба за мир, против поджигателей войны все больше расширяется и углубляется. Международ. отношения обостряются. Но ясно, карты империалистов с их атомн. и водородными бомбами будут биты.

В мире нет сильнее нашего СССР. Так что во всех случаях победа будет на нашей стороне…

Привет мамаше, ей надо бы знать, что уральские рабочие еще со времен Пугачева воевали против богов небесных и земных. И тов. инженеру, знающему меня. В. И. Ленин горячо интересовался рабочими Урала. А Вы? Вам надо побывать в Свердловске, Челябинске, Уфе… Урал — сказочный край…

29/V-50 г.

Вы ничего не пишете об интервенции американцев в Корее. Как относятся к этому у вас на Урале? В этом случае идет борьба империалистов с социализмом. Очень важное дело, как не помыслить об этом? Вы ни гу-гу.

Борьба за мир, сбор подписей под Стокгольмским решением постоян. комитета борцов за мир и против атомной бомбы. Комсомольцы этим занимаются? Животрепещущий вопрос — а Вы ничего!..

А еще о партучебе. Главное в этом — усвоение самой передовой теории историческ. материализма и диалектического мышления при изучении общественных движений и природы. Дело в том, что дискуссии по биологии, физиологии и др. наукам обнаружили, что у нас немало ученых-идеалистов, метафизиков. Если наверху такая каша, то внизу у людей старой веры и суеверий в сто раз больше. Поэтому качество партучебы у партийцев и комсомольцев должно быть прочным, глубоким, а сознание закаленным против всякой боженьки и чертовщины. Понятно ли? А как у вас это дело у молодежи и взрослых?

21/VIII-50 г.

Ну вот наступают траурные ленинские дни, они высокоторжественны, ибо идеи и дела Ленина правят всем миром… Как бы ни извивалась мировая реакция — империализм, ленинской рукой он пригвожден к позорному столбу истории за кровавый разбой — и от этого ему не уйти, ибо мощь подымающихся борцов за мир смертью накажет эксплуататоров и угнетателей.

Молодец Вы, Зоя, что наряду с инженерным делом имеете дело и партийное — это очень важно. Не забывайте, чтобы по этому же пути шел и Валентин.

Что же касается проявленного к Вам бездушия, формализма и бюрократизма со стороны зам. дир. по кадрам, то это достойно самого серьезного осуждения и позора. Партия поставила своей задачей мобилизовать кадры советской интеллигенции, беречь их, развивать патриотизм к соц. стройкам и жизнь человека считает высшей ценностью; ваш же зам. дир. по кадрам делает все наоборот. Надо что-нибудь сделать и так ударить по этому старому пережитку капитализма, чтобы его искоренить. Почему Вы не написали его фамилию, имя, отчее?

Горькое испытание трудностей союзной жизни покрывается симпатией к Вам директора. Несомненно, осудит зам. дир. и парторганизация. Ваша уверенная партработа, по производству, крепкое, волевое стремление учиться у Валентина переломят неприятность, выпавшую на Вашу долю, и Вы будете победительницей в этом.

10/I-52 г.

В Музее Рев. был Хикмет Назым, турецкий поэт-коммунист и великий поборник мира, просидевший в тюрьмах 17 лет. Теперь лишили гражданс. прав и выслан из Турции. Симпатичнейший человек. Мы его горячо приветствовали. У нас была теплая беседа. Он декламир. свои стихи.

4/II-52 г.

Вы должны знакомить меня, что нового в науке, что нового в металлургии… В Москве установили металличес. урны, водосточные трубы с крыш из такого металла, который вскоре прохудился. Почему производите такой плохой металл? Ножи, вилки, ложки надо делать из нержавеющей стали на вечное пользование. Надо все доброкачественно делать.

У Вас на заводе есть цех ширпотреба? Надо чтобы в обиходе, в быту у каждого трудящегося было все вдоволь. Купил я в Риге 6 шт. вилок и 6 ножей стальных, но они ржавеют. Аля издевается надо мной… Поработайте, а потом проситесь на первоклассные заводы обязательно.

Какая погода у вас в области, виды на урожай? Сады, огороды — что родят? Как крестьянство живет? Надо заглянуть в школы коммунизма на селе — колхозы, изучать финансово-хозяйств. планы МТС и колхозов и помогать идейно-полит. воспитанию колхозников. Не консервируйтесь в ограниченной скорлупе.

7/V-52 г.

Ваше письмо я прочитал с удовольствием и наслаждением. Дал прочитать нашим комсомольцам, они также прочитали с большим интересом и просили познакомить меня с Вами.

Ваше наблюдение и выводы из практики, что рабочий народ больше интересуется учением маркс.-ленинизма, нежели интеллигенты (инжен.-тех. состав), достойно радости и делает честь Вашему наблюдению, научному анализу.

И, конечно, печально, что при советск. условиях интеллигентный народ консервативен. У нас возникли два определения, что это пережиток или элементы разложения. Известно, что в определении роли классов в обществ, жизни, то первым признал Гейне за рабочими чуткость к политике, к прогрессу и гуманитарным наукам. Маркс научно это доказал, что освободителем соврем. общества от рабства эксплуатации и угнетения является пролетариат.

Наблюдения свои продолжайте, они дадут Вам заостренную чуткость к критике всего, что мешает успешно строить коммунизм. Что же касается истории, политэкономии, философии и др. наук, то надо читать, учиться и осваивать. На это у Вас имеются данные. Времени нет? Организуйте так, чтобы оно было.

6/VI-52 г.

А между тем события набегают. XIX съезд партии, новая пятилетка, изменения Устава партии требуют проработки и все более и более вооружения учением марксизма-ленинизма. А ведь многие люди привыкли жить скользя по поверхности. Теперь вырабатывается новое мировоззрение, и усвоение его проходит не без трудностей…

Читали Вы «Когда мы красивы?» Автор сигнализировал, что ком. среда интеллигентная вместо политического и культурн. развития уклонилась в обывательщину: кушать хорошо, одеваться, ерничает… и всякий другой эгоизм разводит. Этого писателя критикуют… но мне кажется, он сигнализирует некоторое загнивание, болотистость, на которые партия должна обратить внимание.

В связи с XIX съездом партии в критике и самокритике отбор лучших кадров на работу будет проведен, будет отсев, и тогда более успешно пойдет соцстроительство.

А нам еще много надо сделать для развития техники (лучшей), чтобы труд облегчить и производительность. Сегодня и вчера отмечают День шахтера. Засядко (министр) пишет, что применение комбайна в угольной промышл. увеличило добычу угля в шахтах на 25%. Это очень мало. Надо, по крайней мере, комбайном, где он применяется, вдвое увеличить добычу угля.

Нам надо, чтобы все, что требуется в быту трудящейся семьи, вырабатывалось фабричным способом, а не кустарным, ремесленническим.

В Праге на выставке видел я много стиральных машин, разных систем. Много машин для домаш. обихода: массаж делать, холодильники. Правда, и у нас появляется кое-что, напр., холодильники, но стоимость 800 руб. Далеко не каждая трудовая семья может купить. Если бы руб. за 100, и я бы купил.

Так что ваша интеллигентная братия инженеров недостаточно изобретает, чтобы было прочно, а по цене доступно, всем.

1/IX-52 г.

Ваше письмо получил. Молодец Вы за то, что намечаете себе путь учиться марксизму-ленинизму. Для всякого интеллигентного человека в СССР — это идеология умственного порядка, вырабатывается мировоззрение исторического материализма, без которого жить нельзя.

Приветствую за познание алчной и корыстной америк. философии инструментализма и прагматизма и желаю быть бдительной, чтобы отравляющее вражеское оружие теории-филос. какой-нибудь стороной не проникло к нам.

Сейчас, перед XIX съездом ВКП(б), на областных конферен. партии идет критика и самокритика застойных мест, бюрократизма и образовавшихся мещанских болот и барства. Вам, молодым коммунистам, предоставлено много прав влиять на создание социалистического государства и внедрение самых высших моральных форм взаимоотношений между людьми.

20/IX-52 г.

Исторический XIX съезд партии создал высокоторжественную обстановку к 35-му Октябрю, всемерно поддержанную энтузиазмом москвичей на Кр. площади и демонстрацией.

Кончились праздники 35-й год-ны Вел. Окт. Соц. Революции. Торжества празднования раздаются глубоким резонансом по всему миру.

Для нас начинаются величествен. будни коммунист. строительства… А нашей партии работать много, очень много, кроме исполнения пятой пятилетки, надо всемерно бороться с пережитками капитализма. Этих родимых пятен, и довольно темных, очень много, и они порождаются животным нашим существованием. Идеальных людей, придерживающихся средней нормы пролетарско-колхозного существования, мало.

Вы писали, какой низкий горизонт мысли у близких к Вам людей, а вот у меня дети требуют велосипеды, мотоцикл, «Лейку», пианино. В то же время по учебе имеют много двоек, троек, а пятерки случайны. А ведь они в 9—10 кл. Кто им привил эту «скромность»?!

Читаете ли художественную литературу? Хотя она и драчлива, но занимательна. Писатели за метод применяют истор. материализм, им это не совсем удается. Так как центром движения является наша партия, то писатели своих героев выводят из применительно историч. развития партии Ленина, а персонажи не рабочие, а крестьяне. Я 55 лет в партии, с-д. крестьян не видел, во всех революциях главн. движущей силой были только рабочие. Ленин и его соратники руководили и учились у рабочих.

8/XI-52 г.

Читали Вы Панф. «Волга матушка-река» и Эренб. «Оттепель»? Эти произведения отображают сов. общ-во и главным образом вашего ученого брата — инженеров, художников, врачей, академиков, учителей и др. интеллигенцию. Многие сов. писатели выходцы из мел. буржуазии, про нее и пишут.

В СССР огромнейшее движение рабочих и колхоз., о них нет ничего. А вождь писателей М. Горький дал классическ. произведения о рабочих. В. И. Ленин строил партию и государство на них…

Вы пишете, что отрадно слышать «о резком улучшении состояния колхозников»… Да, партия мудро сделала этот поворот… Надо полагать, производительность труда в с-х увеличится. Надо лучше сверху управлять.

В селах, колхозах были условия, когда молодежь тянулась в город, а надо создать условия обратной тяги, и противоречие меж городом и селом уменьшать. А мы только говорим об этом.

Но вот пошла в ход атомная энергия. Использование ее должно увеличить производительность труда, т. е. продукция промышл. будет дешевле и больше и колхозникам дадим больше… Я вычитал в «Пр.»: слишком мало специалистов на производстве. Производством руководят практики, а ваша братия больше белоручки…

И. В. Бабушкин в 1898 г. говорил: работая на проведении в Екатеринославе трамвая, немец-инженер не только организовал работу — эскизы чертил, но и сам как чернорабочий ломом кантовал и учил, как надо одному с помощью рычагов рельсы сдвигать, сам точил, пилил и рубил молотком, зубилом и т. д. А наши инженеры прячутся по конторам. Поэтому у нас зачастую плохое качество…

30/VI-54 г.

1/VIII был с Алей на С-х выставке СССР — это изумительное, сказочное художественное оформление: дорожки, газоны цветов и бордюров, деревья фруктов., декоративно-производств. назначения, водоемы, фонтаны причудливых сплетений, водяных струй, монументы золотых и пр. красок — создают фантасмагорию видимого и незабываемого. Не менее яркую картину представляют продукты на выставке высокого качества, они причудливо инкрустированно поданы.

Если бы колхозы и совхозы все дали хотя бы 3/4 по урожаю хлебов и продукции животноводства, то проблема снабжения с-х продуктами была бы разрешена. Но то, что показывают, — тоже не предел!..

Чтобы со всей выставкой познакомиться, надо 7—10 дней. Думаю побывать раза три. Советую Вам срочно организовать бригаду отличников и приезжайте в Москву на С-х выставку.

Как у Вас обстоит инженерное дело? Не пишете ли Вы какую диссертацию? Какую рационализацию Вы провели — ни разу об этом не написали.

Если инженеры станут ближе к производству, несомненно, производительность труда увеличится.

2/VIII-54 г.

Ваше письмо читал с комсомолом музея, и оно произвело впечатление, одна даже расплакалась…

Все Ваши действия одобряем. Поступайте и дальше в таком же духе, согласно принципам марксизма-ленинизма, по которым надо быть первым коммунистом и первым специалистом.

Знайте, что выше интересов партии нет ничего на свете.

Май 1955 г.

Вот в техническ. прогрессе, оказывается, мы сильно отстаем, а ведь спецов ежегодно выпускаем много. Почему, почему же у нас отсталость? Почему Вы о дискуссии, о роли тяжелой и легкой промышл. не пишете? Есть ли в Челябинске старые большевики, участвовав. в револ. 1905 года? Что Вы читаете и какие у Вас литературные новости? Есть ли в Челяб. Союз сов. писателей, ваше отношение к нему? Пишете ли Вы корреспонденции в мест. газеты? Почему не пишете? не изобретаете?

Кстати, а как насчет вступления мужа Вашего в партию? Какую Вы играете роль в парт, жизни, в производственной? Раньше у Вас много вопросов возникало. Не омещанились ли Вы?!

Спрашиваете о наших общих знакомых. Они иногда бывают у нас, но это, что трава, духовных, умственных интересов никаких. Живут по биологическим законам. А мы с Вами коммунисты — ум, честь и совесть эпохи, должны тон задавать и других в нашу коммунистическую веру вводить…

28/VII-55 г.»

Это лишь фрагменты из писем Г. И. Петровского. Но даже они дают нам яркое представление о том, что их автор — личность незаурядная. Конечно же, это человек своего времени, впитавший в себя его сложности и противоречия, порой даже некоторые ошибки и заблуждения, и все же на десятки лет опередивший его. Согласитесь, насколько актуально и современно звучат сегодня многие мысли и высказывания Г. И. Петровского! Порой создается впечатление, будто он предвидел наше революционное время, когда партия, обратившись к коммунистам, к советским людям с программой коренной перестройки нашей деятельности, потребует от нас добиться ускорения социально-экономического развития страны. На мой взгляд, письма Г. И. Петровского — это письма, обращенные в наш день и даже в будущее. Иначе и быть не могло, ведь он — истинный революционер!

Следуя заветам

Зоя Ивановна показала эти письма. Ей было важно знать, какое впечатление произведут они на человека совершенно другого поколения. Письма Григория Ивановича поразили меня, и я сказал ей об этом со всей откровенностью. С той поры мы стали друзьями. При наших встречах она интересно и увлеченно рассказывает о своей нелегкой судьбе, о людях, с которыми ей приходилось встречаться, о родном Палехе (оказалось, она родом оттуда, из семьи знаменитых палехских художников-мастеров), увлекла меня историей этого удивительного искусства.

Коммунисты жилуправления № 6 ЧМК уже в который раз избирают ее заместителем секретаря парторганизации. Она с душой выполняет свои партийные обязанности, выпускает интересную стенную газету. Как-то я прочел ее несколько заметок, они поразили меня своей искренностью и теплотой. Порекомендовал ей отнести их в заводскую газету. Там охотно напечатали и даже поощрили автора. У ней завязалось с редакцией крепкое творческое сотрудничество. Вспомните, именно это — писать для газеты — настоятельно советовал ей Г. И. Петровский. Спустя много лет она выполнила завет Григория Ивановича.

Как-то Зоя Ивановна показала мне свою новую статью «Без стыда, без совести, без чести», опубликованную в заводской газете. О людях, которые променяли все лучшее в себе на рюмку водки.

— Теперь я взялась за пьяниц, — сообщила она. — Не будет им от меня пощады!

Наше время — время обновления, пересмотра устаревших взглядов, перестройки вчерашнего стиля работы и всего уклада нашей жизни. А Зое Ивановне, по-моему, нечего пересматривать в своих взглядах и не надо ей перестраиваться ни в своей жизни, ни в партийной работе. Она воспитала хороших детей. Сын Николай служит офицером в органах милиции, а дочь Лена художник-оформитель и руководит детской балетной студией (увлечение хореографией привила ей в детстве мама). Теперь Зоя Ивановна растит внуков. А еще помогает людям стать чище, лучше. Она живет и поступает так, как это делал всю свою жизнь Григорий Иванович Петровский, свет души которого для нее никогда не погаснет.

 

Николай Ночовный

КОМИССАРОВО ПОЛЕ

Бахмутский шлях. Воспетый в песнях, сказаниях и легендах. По обе стороны асфальтированного шоссе поля, перелески, синие конусы терриконов. Перед глазами монумент вырастает неожиданно. Он на самой высокой точке, сразу же за поворотом на Славяносербск. На цоколе мемориальная плита. Золотом горят строчки:

«В честь героического подвига политработников Советской Армии, погибших в Великой Отечественной войне».

Заходит солнце, небо становится красным, и кажется, будто бы то стяг полыхает за спиной отлитого из бронзы младшего политрука Алексея Гордеевича Еременко…

…Подразделения правого фланга четвертой стрелковой дивизии, которая удерживала оборону недалеко от Ворошиловграда по линии Дебальцево — Попасная, были потеснены противником. Наши позиции беспрерывно обстреливались из пушек и минометов, авиация наносила один бомбовый удар за другим. После очередной артподготовки началась психическая атака. Надвинув каски на глаза, с закатанными по локоть рукавами, словно на параде, пошли фашисты по горящему пшеничному полю.

— Нужно контратаковать! — прибежал на командный пункт Еременко.

— Был он сосредоточенным и спокойным, понимал всю ответственность за исход этого боя, — рассказывал потом начальник штаба дивизии, а ныне житель города Запорожье В. С. Верзубчак. — Я хорошо на всю жизнь запомнил тот день. Было 12 июля 1942 года. Солнце полыхало в самом зените, просвечиваясь сквозь дым багровым диском.

Младший политрук Еременко по траншее возвратился в расположение своего подразделения.

На самом высоком бруствере Еременко поднялся во весь рост и со словами: «Коммунисты, вперед!» бросился в атаку, увлекая за собой бойцов. Он сделал всего несколько шагов, вражеская пуля пробила сначала партбилет, потом сердце. Но перед этим за несколько секунд щелкнул затвор фотоаппарата…

Корреспондент фронтовой газеты Макс Альперт успел тогда сделать еще один снимок. На нем вслед за младшим политруком поднимаются бойцы.

— Помню, я тогда выбрал окопчик впереди линии обороны. Началась сильная бомбежка, потом артподготовка. Над нашей передней линией воцарилась жуткая тишина. Все внимательно наблюдали, и я тоже, как по горящему полю шли в психическую атаку фашисты. Это была четырнадцатая за день атака. Невдалеке от меня поднялся во весь рост офицер, за ним — бойцы. Я два раза нажал спуск камеры, и тут осколок разбил объектив аппарата. Думал, что кадр испортился, и не стал уточнять фамилии командира, поднявшего солдат в атаку. В редакции проявил пленку и сам удивился: изображение на негативе оказалось отличным…

Почему я назвал снимок «Комбат», спрашивают меня многие до сих пор? Сразу же после того, как снял, среди атакующих пронеслось: «Комбата убили!» Я и подумал — это тот самый офицер, ведь он упал буквально на моих глазах.

Снимок Макса Альперта экспонировался на первой Московской выставке «Великая Отечественная война в фотографиях» и завоевала Большую золотую медаль. Его до сих пор перепечатывают многие журналы и газеты мира.

Долгое время никто не знал, кто же изображен на нем. Поиск объявляли газеты, искал сам фотокорреспондент, приходило много писем и снимков от бывших фронтовиков, их родных и близких. В «Комбате» они узнавали своих однополчан, но из присланных снимков экспертиза не подтвердила достоверности ни одного.

Шло время. Как-то весной в доме № 22 по улице Сталеваров в Запорожье накануне годовщины Победы собралась вместе большая семья Еременко. Евдокия Лукьяновна стала рассказывать сыновьям об их отце Алексее Гордеевиче, припомнила разные эпизоды из их совместной жизни. О том, как провожала на фронт, как получила горькое известие: муж пропал без вести. В это время в квартиру постучал почтальон.

Вскоре сын Иван возвратился со свежими газетами. Евдокия Лукьяновна взяла «Правду» и стала перелистывать. Четвертую страницу она рассматривала долго и пристально. Потом вытерла кончиком платка глаза.

— Отец наш!

До поздней ночи писала письмо в «Правду».

«Извините нас, дорогие товарищи! Но мы не знаем, как разыскать фронтового корреспондента М. Альперта. Дело в том, что в «Комбате» мы узнали своего мужа и отца А. Г. Еременко. Помогите, пожалуйста!»

Вскоре из Москвы пришел ответ Макса Альперта. В конверте был оригинал снимка.

Экспертиза подтвердила: они не ошиблись.

Алексей Гордеевич Еременко. Рассказать о нем — значит рассказать о поколении, утверждавшем советскую власть, о людях, ставших солью своей земли.

Из Института марксизма-ленинизма при ЦК КПСС на запрос поступила такая справка:

«В регистрационном бланке, находящемся в архиве, партийный билет № 0719271 выдан Еременко А. Г., родившемуся 18 марта 1906 года…»

Нелегко приходилось. Чуть подрос — батрачил, потом работал на заводе, на железной дороге. Где только ни трудился, зарабатывая на хлеб. И все же его, крестьянина с деда-прадеда, тянуло к земле-кормилице. И он возвратился в родную Тырсянку.

Когда в селе организовали первый в Запорожской области колхоз «Авангард», Алексей уже возглавлял комсомольскую ячейку. К нему тянулась молодежь — умел и словом и делом зажечь, его любили и взрослые намного старше, он был мастером на все руки, никому в помощи не отказывал. Ни одна вечерница не обходилась без него — и играл на гармошке, и лучше его никто не умел отплясать задорного гопака.

Женился Алексей на комсомолке Евдокии. Они и составили вдвоем почти половину молодежной организации села: всего-то комсомольцев было пятеро. Но это была поистине великолепная пятерка!

Решили: молодежи нужен клуб. Но где взять строительные материалы? За несколько километров от Тырсянки находились заброшенные строения бывшей помещичьей экономии. Оттуда комсомольцы и взяли все нужное. Работали ночью. И построили клуб. На его открытие сошлось все село. Слово предоставили секретарю. Алексей показывал рукой на клуб и говорил: «Вот вам наглядный пример, что хозяйничать лучше коллективно, нежели в одиночку». Слушали его люди, а над их головами во всю стену пламенел плакат: «Мы наш, мы новый мир построим!» Слушали люди и верили ему.

В разгар лета 1929 года все мужчины вышли на косовицу. Травы в тот год выросли по пояс. И было приятно всем трудиться вместе, работа спорилась. Потому и не сразу заметили паренька, бежавшего со всех ног к косарям.

— Кулаки там убивают… Быстрее!

Алексей вскочил на единственного колхозного коня. Косари с косами — другого оружия у них не было — устремились следом.

Совсем недавно в колхозе были созданы ясли. Работать в них пошли сельские активисты, в том числе и жена Еременко — Евдокия Лукьяновна. Кулаки, воспользовавшись тем, что мужчины были на косовице, ворвались в ясли, стали издеваться над беззащитными женщинами. Жестоко задумали они расправиться с Евдокией Лукьяновной. Не поспей он вовремя, может быть, так оно и случилось бы, а так только ножом ранили, удирая…

Вскоре Еременко назначили бригадиром, затем он стал парторгом колхоза, его председателем. Умел Алексей Гордеевич находить тропки к сердцам колхозников, главное умел увидеть.

Его колхоз до войны был участником Всесоюзной сельскохозяйственной выставки в Москве.

Грянула Великая Отечественная. Алексей Гордеевич имел бронь, но не мог спокойно жить и работать в тылу, поехал в военкомат с заявлением: «Прошу направить меня на фронт. Считаю себя вполне здоровым, чтобы бить фашистов».

В составе 247-й дивизии младший политрук Еременко защищал родной запорожский край, потом Донбасс.

…Тем ранним июльским утром 1942 года, вспоминает Василий Севостьянович Верзубчак, младший политрук ходил по обгорелому пшеничному полю, сокрушенно покачивал головой: тяжело было хлеборобу видеть гибнущие колосья.

Еременко поднял людей в атаку. В неудержимом порыве поднялись вслед за ним бойцы и в страшной рукопашной схватке смяли ряды гитлеровских головорезов. Только не узнает об этом младший политрук.

Похоронили его невдалеке от села Хорошее, на поле боя. На невысокий холмик положили каску, а сверху пучок обгорелых колосьев.

Сразу же после изгнания фашистов из Донбасса вышли женщины в поле. Лежало оно, исковерканное снарядами и бомбами, изрытое. Весной засеяли на нем пшеницу.

Шумели и ныне шумят золотые колосья в изголовье младшего политрука Еременко, воплотившего в своем подвиге воинский и человеческий подвиг всех политруков Советской Армии. С мыслью об этом и создавал памятник ворошиловградский скульптор Иван Михайлович Чумак. Он собрал много материалов, встречался с Максом Альпертом, с однополчанами Еременко. И чем больше он о нем узнавал, тем увереннее утверждался в замысле: его герой — натура огромной притягательной силы.

Почти десять лет работал над памятником И. М. Чумак, вкладывая в него все свое умение и душу.

Одиннадцатиметровой высоты скульптуру отлили из бронзы в Киеве, гранитные плиты для мемориала изготовили в карьерах Житомирской области, в насыпке холма Славы и создании мемориала принимала участие буквально вся Ворошиловградщина — и взрослые, и дети. И это была тоже дань великой и светлой памяти подвигу.

Комиссарово поле. Оно находится рядом с мемориалом. Сто гектаров земли. Плодородной, дарящей людям хлеб. Обрабатывают эту землю лучшие из лучших молодых механизаторов села Хорошего.

Много дорог и тропинок ведут от села к Комиссаровому полю. Одной из таких тропинок и я пришел в село. Красивое, современное село. Чистые зеленые улицы, всюду сады, в них буквально утопают двухэтажные и одноэтажные дома-коттеджи. Обновленная земля, высокое мирное небо. Эту высоту особенно ощущаешь на холме Славы.

 

Николай Терешко

ВЕХИ ВРЕМЕНИ

Зима. Легкий морозец. В лучах солнца серебрится снег. Степь бескрайняя и почти ровная, лишь кое-где небольшие холмы. Лошади бегут бойко по наезженной машинами дороге. Из-под копыт летят крошки умятого снега.

Вдруг на пригорке выросла красная кирпичная крепость, словно ожили времена уральского казачества. Не в такой ли Петруша Гринев повстречал Машу Миронову, капитанскую дочку?..

От тех достославных пугачевских времен остались вот такие крепостицы. У нашего времени другие приметы. «Урал — опорный край державы, его добытчик и кузнец». К этим стихотворным строкам, чеканно отражающим саму историю и суть огромного края, добавлю одно очень важное слово — защитник.

Более двух веков славу Урала держали в своих натруженных руках работные люди горной части края. А его степной юг оставался первозданным.

Октябрь разбудил дремлющие просторы. Почти одновременно молодая советская страна, напрягая не бог весть какие тогда свои силы, приступила к строительству двух гигантов на Южном Урале — Магнитогорского металлургического комбината и Челябинского тракторного завода. Два этих предприятия, их многотысячные коллективы тепло свяжут свои судьбы не только между собой, но и с судьбой страны, народов мира.

В разгар второй мировой войны американская пресса писала:

«Весь мир является свидетелем драматической борьбы магнитогорского металла с металлом всей Европы, мобилизованным Гитлером для ведения войны на Востоке».

Весь мир явился свидетелем того, как в этой драматической борьбе победил металл Магнитки, превращенный на ЧТЗ в грозное оружие.

1

Весна 1930 года. Старая Челяба разбужена необычным притоком народа. Со всех концов страны прибывают люди. Гремят чайники, притороченные к поясам, покачиваются за спинами сундучки с покатыми крышками, в охочих до работы руках нехитрые инструменты — пилы, топоры, лопаты.

Шла Россия лапотная. С грабарками и тачками, чтобы век уплотнить до года, чтобы из «века земли» перейти к «веку бетона», а затем шагнуть в «век стали» и сделать свою молодую советскую страну могучей и неприступной.

За один лишь год в уездный городок прибыло 43 тысячи человек, почти столько же, сколько людей было доселе в Челябе. На окраине города, до сих пор известного более своими мукомольнями и винокурнями, чем кустарным маломощным заводиком по выпуску немудреного сельскохозяйственного инвентаря, началось строительство гиганта отечественной индустрии — Челябинского тракторного завода.

Так начинался Тракторострой, и Челяба превращалась в Челябинск, город, который вскоре станет красой и гордостью разбуженного края, кормильцем и защитником страны.

…Угасал знойный августовский день 1932 года. Бригада бетонщиков Федора Капралова вышла в ночную смену. Готовилась к работе тщательнее обычного. Тачки осмотрены лишний раз, материалы запасены на всю ночь, подходы к бетономешалкам очищены. Предстоял штурм рекорда. Предстояла ночная битва. А потому был определен ритм атаки — под духовой оркестр, при свете прожекторов, при стечении множества людей. Они решили дать 500 замесов в смену. Бетономешалки немецкой фирмы «Отто Кайзер» гарантировали 120. 21 человек, все вчерашние деревенские ребята, еще совсем недавно первыми на стройке дали 180 замесов. Но ударная бригада Ивана Монахова вскоре удвоила цифру.

…Оркестр играет «Сказки венского леса». С тяжелыми тачками на гнущихся мостках «вальсируют» капраловцы. Свет прожекторов высвечивает путь к жадно поглощавшему бетон корпусу будущего литейного цеха. Ночная тьма скрадывает лица бетонщиков. Многочисленным «зрителям» ночного трудового штурма не виден пот, заливающий эти лица. Но каждый по себе хорошо знает, как от минуты к минуте в столь напряженном труде тяжелеют тачки, деревенеют спины, а ночь становится длиннее и длиннее. Но темп вальса не гаснет — он разгорается. Оркестр, подчиняясь не нотным значкам венского маэстро, а все убыстряющемуся ритму работ, ломает музыкальный настрой. И вальс сменяется буденновским маршем.

В толпе, наблюдающей за ночным штурмом рекорда, одеждой и манерами выделяется высокий человек в черном добротном европейском костюме. Он торопливо записывает что-то в блокнот, с которым не расстается вот уже который день. Узкое лицо с орлиным носом, высокий лоб с наметившимися пролысинами, зоркие, чуть навыкате глаза, волнистая черная шевелюра. А где-то рядом с ним приметный юноша. Он тоже высок и хорошо сложен, но белокурый, в скромном, видавшем виды легком свитерочке. У него суровый, испытующий взгляд и большие руки чернорабочего.

К сожалению, эти два человека не знакомы друг с другом, хотя вот именно сейчас их обоих связывает нечто особенное — в их душах рождаются стихи. Они поэты. Первый — Луи Арагон. Второй — Константин Реут. Первого знают многие, второго — пока никто.

Луи Арагон прибыл вместе с женой Эльзой Триоле в составе делегации прогрессивных литераторов Европы и США, чтобы познакомиться с гигантской строительной площадкой социализма — Уралом.

Константин Реут, коренной уралец, еще в школьные годы решил стать поэтом, регулярно печатался в свердловских газетах. Но намеченную жизненную стезю резко поломал, как только прослышал о строительстве тракторного гиганта. Он пришел сюда романтиком и поэтом, человеком неистребимого оптимизма. Но более всего готовым к дьявольски трудному труду, чтобы писать о рождении нового мира не по рассказам его творцов, а по собственному ощущению. Он все хотел сам видеть и понять, ощутить и пережить, активно участвуя в том новом, что рождалось вокруг. Работа в коллективе строителей, где был сначала чернорабочим, а потом техником и журналистом, дает ему главного героя на доброе десятилетие творчества — строителя социализма. Его кредо:

Но это будет чуть позже. Как чуть позже знаменитого «бетонного вечера» будут и стихи Арагона об Урале. А пока два поэта стоят в толпе тракторостроевцев и видят то, что вскоре выльется в стихи, такие похожие и такие разные. В 1934 году в Париже и Свердловске одновременно выйдут две книги. Первую, парижскую, «Ура, Урал!» напишет Луи Арагон. Вторую, свердловскую, «Убеждение» — Константин Реут. В обеих будут стихи об одном и том же: о «бетонном вечере». Придавая своим стихам значение исторического факта, Арагон сделает примечание:

«Когда строили Челябинский тракторный завод, бригады бетонщиков неоднократно организовывали вечера социалистического соревнования, во время которых надо было наполнить и опорожнить бетономешалку не 140 раз, что являлось нормой рабочего дня, а 200 раз и более. К месту соревнования стекалось большое количество народу, и работа шла под звуки оркестра, исполнявшего песни и танцевальные мелодии. Одной из бригад удалось за ночь достигнуть невероятно высокого показателя».

Залитая светом прожекторов стройка, небольшой дождь, охладивший дневную жару, маленький духовой оркестр, меняющий ритмы, сотни сгустков бетона, выплюнутых лихорадящей бетономешалкой «Отто Кайзер», которая не ожидала такого темпа и ритма.

А ночь, штурмовая и романтичная, шла своим чередом. «Как в шторм моряки отбивают судьбу, бросали бетон штурмовые бригады». Ночью, под лучами прожекторов, в паутине дощатых лесов и мостков, стройка кажется поэту гигантским кораблем, плывущим в будущее. Но склянки на этом корабле отбивают особым образом: есть триста замесов!

…Собственное тело становится тяжелым, малоподвижным, словно втиснутое в металлическую оболочку. Веки слипаются, перед отуманенным взором предметы медленно уплывают куда-то вдаль… Но вдруг уставший от напряжения мозг как молния пронзает жгучая мысль: спать нельзя! На тебя надеются, и ты не можешь запятнать свою честь! И темп снова возрастает. Есть четыреста замесов!

Время сопротивляется людям. Часы удлиняются. Они измеряются уже не минутами, а усилиями. Но тени понемногу теряют свою короткую четкость, они растут и сереют. Идет рассвет, а с ним последние склянки: есть пятьсот девять замесов!

Два поэта, присутствующие при рождении ночного рекорда, услышат в мелодиях оркестра каждый свое.

Луи Арагон — «Вальс Тракторостроя».

Константин Реут — стихотворение в ритме марша «Мастера погоды».

Они так и не встретятся. Через десять лет наш поэт погибнет в бою под Ленинградом. Арагон проживет большую жизнь, в которой будет многое: творческие успехи, любовь друзей, ненависть врагов. До последнего дня своей жизни он будет верным другом нашей страны. Он скажет однажды:

«…всякий раз, когда я приезжал к вам, я видел, как меняется облик вашей Родины».

Вместе с Родиной менялся Урал, менялась Челяба, рос тракторный гигант. Люди «за работой не видели сами, как чертежи поднялись корпусами». А потом всю страну и почти весь мир обойдет фотоснимок: молодой улыбающийся парень управляет неуклюжим по нынешним нашим понятиям, но таким дорогим и красивым по тем временам трактором.

Время оставляет след на земле. Во многих городах и селах страны есть памятники, на постаментах которых тракторы и танки челябинцев. ЧТЗ помогал поднимать целину и обводнять пустыни, осваивать север и завоевывать горные выси.

Но ЧТЗ не только строил социализм, но и защищал его.

Челябинск. Комсомольская площадь. На высоком постаменте танк, как и в Праге, на площади «Советских танкистов». Это символ борьбы и победы над фашизмом, символ братства. Это детище легендарного Танкограда — города, которого никогда не было ни на одной географической карте. Но огненными письменами записан он в историю нашей страны.

И лишь после войны весь мир узнал, что Танкоград — это тоже Челябинск!

Из постановления № 1 Государственного Комитета Обороны:

«Немедленно приступить на уральских и сибирских заводах к прокату специальных марок сталей для танкового производства на ЧТЗ, перевозку всех грузов для ЧТЗ производить наравне со срочными военными грузами».

С этих скупых и суровых строк начался Танкоград. Тогда три завода — Ленинградский «Кировский», Харьковский дизельный и Челябинский тракторный — слились воедино и организовали крупнейшее танкостроительное объединение. Танкоград — это почти сорок тысяч человек.

…Жаркое лето войны. Из цеха сборки танков по часовому графику выходят могучие машины, броню которых не брали снаряды врага. Броненосные защитники и мстители не останавливались на заводе ни на минуту, прямо из его ворот шли на испытательный полигон и оттуда — на фронт. Полк за полком, изо дня в день.

Но один танк, выйдя из цеха сборки, остановился на заводской площади. На башне белым — «ВЛАДИМИР МАЯКОВСКИЙ». На него поднимается высокий русоволосый человек. Он читает стихи Маяковского. Ему не надо представляться людям, его голос знают повсюду: стихи читает Владимир Яхонтов, на деньги которого, полученные за концерты, построен этот танк.

Но вот рядом с Яхонтовым возникает смуглый молодой человек в форме офицера-танкиста. Он тоже читает стихи, свои стихи о Маяковском. Это заводчанин, поэт Михаил Львов.

Поэт всматривается в лица стоящих вокруг танкоградцев. Много женщин, подростков, пожилых людей. Мужчин, которым одним надлежало быть здесь, на тяжелой работе, не так уж и много. Он видит лица суровые, усталые, «тараненные времени ветрами».

Вот Павел Гончаров, сборщик ведущих колес танка. В окружности колеса 28 отверстий, в каждое нужно вставить и затянуть болт. Да так, чтобы в самом что ни на есть аккурате: не дотянешь — колесо в бою слетит, перетянешь — лопнет. Впрочем, перетяжки можно и не бояться, дотянуть бы. Павел еще и паспорта не получил, торцовый ключ в полтора метра длиною явно тяжел для парнишки. Но и это не все. Еще нужно запрессовать подшипник, тоже вручную, полупудовой кувалдой. Раз стукнешь — в глазах темно. А сотни раз? Колесо не игрушка, весит два с половиной центнера. Подъемников нет, кати вручную. Сначала Павел собирал по шесть колес в смену, потом по двенадцать. Нужно: война.

Вот Петр Хвастунов, электрик. Когда на конвейер ставили самую могучую машину Танкограда танк «ИС», случилась беда. Вышла из строя термическая печь. На ее охлаждение требовались сутки. Значит, срыв задания. Значит, на фронте отцы и братья не получат несколько машин. Так быть не должно, не может быть так. И вот, «чтоб время для борьбы сберечь, они, водой облив свои рубашки, вошли, как в бой, в термическую печь».

Они — это сам Хвастунов и его друзья. Пашко и Мартемьянов. Это взято из заводской листовки военных лет. Ежедневно, а порой и ежечасно выходили такие листовки, ибо подвигов было ежедневно сотни.

А вот «маленькая Аня», как звали на заводе Анну Пашнину, инициатора движения комсомольских фронтовых бригад танкоградцев. Отец и брат ее, тоже заводчане, ушли на фронт. Аня, оставив школу, заменила их в цехе, встала к фрезерному станку брата и давала по две нормы выработки. Но это было вначале, когда вместо 320 деталей по норме, рассчитанной на взрослого мужчину, да еще по требованиям военного времени, давала Аня по 700 деталей. Но фронт требовал еще и еще, и Аня удвоила эту выработку. Не отставали от нее Зина Лунина, Аня Полуфунтикова, Катя Парфентьева. «Маленькая Аня» была награждена орденом Ленина…

Эти лица видел поэт с танка, уходящего на фронт. Эти лица любил он так, как любят близких при последнем, быть может, свидании. Эти лица станут родными ему уже навсегда. И не в тот ли миг в душе его родились стихи, которые лягут на бумагу лишь через годы?!

Сначала тяжелые танки «КВ» собирали в небольшом пристрое. Зима первого года войны выдалась морозной, руки сборщиков грозных машин коченели от холода, стылый металл норовил содрать кожу с пальцев. А те становились такими неуклюжими, что никак не могли загнать болт в резьбу нужного отверстия. Выручали раскаленные бочки с коксом. Подержит сборщик ладони над огнем — и снова к рабочему месту: напряженные нормы и обязательства не считались с морозом. Но когда построили сборочные цехи, стало полегче.

В любое время суток в цехе можно было видеть главного конструктора тяжелых танков Ж. Я. Котина. Он интересовался буквально всем, старался выяснить, что мешает работе. И каждое замечание сборщиков, особенно их рацпредложения, принимал с благодарностью, чтобы в кратчайший срок внедрить их в производство.

Когда с фронта приезжали за очередной партией тяжелого вооружения, танкостроители, окружив бойцов, забрасывали их вопросами.

— Как на фронте? Не подводят наши «КВ»? Нет ли пожеланий, замечаний? Что можно улучшить в танке еще?

Не только в цехах Танкограда вели тяжелый бой с врагом танкостроители. Тысячи их ушли на фронт, на передовую.

Могучую технику дал Танкоград защитникам родины. В письме к танкоградцам Илья Эренбург писал:

«Много раз на фронте я слышал, как наши танкисты гордятся отечественными танками, лучшими в мире. Еще больше танков — и мы проутюжим землю. Еще больше танков — и мы освободим Россию…»

В центре Челябинска есть еще один памятник — воинам Уральского добровольческого танкового корпуса. На этом месте 9 мая 1943 года был митинг: Урал провожал на фронт своих сынов. Он вооружил их лучшей в мире боевой техникой и дал наказ:

«Родные наши сыны и братья, отцы и мужья!

Исстари повелось у нас на Урале: провожая на ратные дела своих сынов, уральцы давали свой народный наказ. И никогда не отступали сыны Урала от наказа народа. Никогда не краснел и не стыдился Урал за дела сыновей своих. Никогда не позорили они вековую русскую славу.

Провожая и благословляя вас на битву с лютым врагом нашей Советской Родины, хотим и мы напутствовать вас своим наказом. Примите его как боевое знамя. И пронесите в своем сердце сквозь огонь суровых битв как волю людей родного Урала…

В боях с ненавистным врагом умножайте славу Урала, будьте смелы и храбры, отважны и умелы…

Вперед же идите, товарищи! Только вперед! Там ждут вас тысячи советских селений, сотни городов, опоганенных немцами. Там ждут вас русские, украинцы, белорусы, эстонцы, латыши, литовцы — все, кто стонет в ярме фашистского рабства. Там ждут вас советские ребята, обреченные немцами на муки и смерть…

Даем вам слово крепкое, как гранит наших гор, что мы, оставшиеся здесь, будем достойны ваших боевых дел на фронте. Еще ярче вспыхнет слава нашего края, слава наших дел. Будет снарядов и пуль и всякого оружия у вас достаточно. Это нерушимое слово наше…

Помните наш наказ. Его подписали все труженики Южного Урала. В нем — наша родительская любовь и суровый приказ, супружеское напутствие и наша клятва. Не забывайте: вы и ваши машины — это частица нас самих, это — наша кровь, наша старинная уральская добрая слава, наш огненный гнев к врагу…»

Воины-уральцы с честью оправдали этот наказ. Уже через три месяца корпус стал гвардейским. Начав боевые действия под Курском, закончил их в Праге. Десятки Героев Советского Союза воспитаны в его рядах. Многие — смертию смерть поправ.

Еще в начале 1940 года ЧТЗ отметил свою первую знаменательную победу: 30 марта в 14 часов по московскому времени с его конвейера досрочно сошел стотысячный трактор. За семь неполных лет работы завод послал селу шесть миллионов «лошадей» и помог добиться таких результатов, что страна впервые за всю свою историю позабыла о голоде. На международных выставках челябинский трактор получал высшие награды.

За годы войны Танкоград поставил фронту 18 тысяч тяжелых танков и самоходных артиллерийских установок, 45 тысяч могучих моторов. От Урала до Берлина и Праги прошли грозные машины, неся с собой свободу народам многих стран.

Еще гремели бои на Дальнем Востоке, еще шла война против империалистической Японии, а Танкоград, не прекращая пока выпускать знаменитые «ИС», уже думал о мирном труде советских людей. Один из первых участников тракторостроя В. В. Плотников вспоминал, как вызвали его в партком и предложили собрать хотя бы один трактор. Но где взять узлы для него?

«Ищите в складах», — посоветовали ему кадровые рабочие.

Владимир Васильевич, организовав бригаду молодых, как сам, но уже вполне опытных парней, здесь же, в цехе, где еще продолжали собирать танки, отвоевал себе «пятачок». Сюда тащили нужное и ненужное, соображая, что к чему подходит. Немало потрудились, пока первый «С-65» деловито громыхнул, выбросил из высокой выхлопной трубы столб дыма, пошел по цеху, потом через раскрытые ворота выбрался на улицу. Тарахтел, раскатывал взад-вперед по заводским площадям и улицам. И светлели лица рабочих, идущих мимо, люди останавливались, смотрели на трактор с радостным удивлением: «Неужели конец войне?» На них впервые за четыре с лишним года повеяло мирным трудом.

После войны ЧТЗ, не зная передышки, вступил в полосу не менее славных дел по восстановлению страны, развитию ее сельского хозяйства. Славная страница в истории завода — целина. Людей и машины дали туда челябинские тракторостроители.

Сегодня ЧТЗ продолжает свою трудовую вахту, он дает ежегодно почти тридцать тысяч тракторов. Большинство из них — это универсальный «Т-130», мощностью 160 лошадиных сил. Идет доработка еще более могучих машин, так необходимых добытчикам курской руды и тюменской нефти, строителям БАМа и мелиораторам среднеазиатских пустынь, первопроходцам Крайнего Севера и разведчикам Антарктики. К полувековому юбилею завода его коллектив изготовил опытный образец восьмисотсильного трактора-богатыря.

В многотысячном людском потоке, вливающемся в проходные ЧТЗ, люди разных национальностей, немало среди них и поселенцев украинского народа. Этим он схож с неменьшим людским потоком металлургов Магнитки. Это великий поток трудового братства. И хоть люди тут разные, роднит их главное — судьба родного предприятия. Сегодня ЧТЗ реконструируют.

2

К вечеру ноги у меня зачугунели. Но голова была ясная, а на душе легко. Шутка ли, через четверть века вернуться в город своей юности — Магнитогорск. Тут уж и сто верст не крюк. А мне так хотелось обежать весь комбинат, вдохнуть его своеобразный воздух, услышать вот уже более пяти десятилетий не умолкающий ни на минуту шум могучих агрегатов, в сравнении с которыми и рев турбин лайнеров на современном аэродроме жидковат, увидеть золото льющегося в ковш металла. Хотелось старых знакомых повидать, да и себя им показать. Поэтому и вырядился в белую рубашку да серый галстук, льнущий к летнему костюму, распрекрасно понимая, что на домне и на мартене, на коксохиме и на прокате этакий наряд если и не смешон, то, во всяком случае, странен. Видел добрую ухмылку, но выручали друзья. Это, мол, наш: сейчас — гость, просто радуется, что снова тут, с нами.

Помню одного человека — встреч с ним было мало, но облик его передо мной до сих пор. Высокий, худощавый, быстрый, но не суетливый. С неизменной полусигаретой в прокуренном мундштуке. Фамилию запамятовал. А уроки — нет. Был он парторгом в листопрокатном цехе. Как бы рано я ни появлялся в цехе — он уже там; как бы поздно не заглянул — еще тут. Он отнесся ко мне, начинающему журналисту, с той мерой внимания и, я бы сказал, понимания, которая помогала узнать суть вещей, но никогда не обижала снисходительностью к человеку с еще книжными взглядами на жизнь. Тогда я понял, что надо жить открыто, всех уважать и никого не бояться. Идти к людям за помощью и самому в ней никому не отказывать. И еще понял: Магнитка такой город — или примет человека целиком, как он есть, или отвергнет его напрочь. Я очень хотел быть принятым. Чувствовал себя счастливым от того, что это мне, кажется, удавалось, а потому и нынешняя встреча была столь радостной.

Вначале пробежался по комбинату. И вновь почувствовал мощь и гордую рабочую независимость этого огромного, не скажу, предприятия, — города, где день и ночь варят не только чугун и сталь, но и вкуснейшие борщи, не только катают лист, но и обкатывают тысячи характеров. Где стригут и косят молодую траву и подметают километры асфальтированных улиц, где своя служба безопасности движения и ежедневная информация о новинках технической и художественной литературы. Почти сто человек из его коллектива носят звания Героя Социалистического Труда или лауреата Государственной премии. Среди ее рабочих — поэты и художники, создатели новых танцев и примечательных документальных фильмов. Первыми рабочими в стране, получившими звание «Заслуженный работник культуры РСФСР», стали магнитогорские мартеновцы Иван Каунов и Владимир Достовалов, замечательные певцы, солисты заводского ансамбля «Металлург».

Но больше всего меня поразила картинка: среди огнедышащих гигантов в деревянной подсобке сидел юноша и отбивал косу, будто заправский крестьянин перед выходом на луга. Наверняка сталь этого орудия сработана здесь. Ведь Магнитка дает стране металл многих наименований. Автомобиль и телевизор, холодильник и детские санки, посуда и консервная жесть, кровля и проволока — все это из стали Магнитки. Когда нужно было стране, Магнитка и танки могла одеть в броню. Само имя ее — символ мужества и трудового героизма, потому оно почти нарицательно: есть северная Магнитка, казахстанская Магнитка, липецкая Магнитка. Есть Магнитки за рубежами нашей страны.

Но всегда была и остается главная Магнитка, первая и легендарная. Она трижды выручала страну, трижды принимала на себя огромную ношу, когда в годы индустриализации, в грозное лихолетье войны и в период восстановления народного хозяйства ее продукция становилась одним из решающих факторов победы.

Студеным январем 1932 года в Магнитке готовились задувать первую домну. «Мериканы», как называли здесь иностранных специалистов-инструкторов, категорически возражали против того, чтобы зимой разжигать горн. По-своему, они были правы: мировая практика не знала подобного.

Но мировая практика не знала доселе и много другого, что совершалось в России, в Стране Советов. Взять хотя бы такое феноменальное явление, как строительство самого Магнитогорского металлургического гиганта. Лапотная Россия грабарками и лопатами в невиданно короткий срок возвела его, опровергая пессимистичные прогнозы наших зарубежных «доброжелателей». Говорят, один из них обещал съесть фунт уральского чугуна, если он будет выплавлен в намеченный срок. И такая возможность была предоставлена «гурману».

В феврале 1932 года степные просторы у горы Магнитной озарили ночные зори — шел первый чугун Магнитки. В то время в Москве проходила XVII партконференция. Делегаты ее получили телеграмму о победе уральских строителей и металлургов. Вместе с участниками партийного форума вся страна рукоплескала тому факту, что от первых палаток в бескрайней степи до первого чугуна прошло всего 33 месяца. А вскоре на полях страны уже работали тракторы, сработанные на ленинградском «Красном путиловце» из нового металла. Прошло еще два года — и Магнитка двинула в Европейскую часть страны тяжеловесные составы, груженные сортовым прокатом. Комбинат стал предприятием с полным металлургическим циклом.

…Война. Сегодня кажется хрестоматийным подвиг металлургов комбината, выполнивших в непредставимо короткий срок важнейший заказ страны — дать броневую сталь, одеть ею машины Танкограда.

Опыта получения броневой стали в мартеновских печах тоже не знала мировая практика, не допускала мировая наука. Магнитка опровергла и это: сталь была получена. Не дожидаясь, пока прибудет с Украины специальный стан для прокатки броневой стали, магнитогорцы впервые в мировой практике решили получить броневой лист на блюминге. Сама идея таила громадный риск. Если расчеты не оправдаются, блюминг надолго выйдет из строя, прекращая производство другого оружия. Но расчеты оправдались, и каждый второй танк нашей армии, а тяжелые — все, были одеты в броню Магнитки. И свершилось это на полтора месяца раньше намеченного, жесточайшего из невозможных, срока. Уральский тыл, Магнитка и Танкоград, превратился в броневой щит страны. А глубокий карьер, образованный на месте Магнит-горы, которая «кормила» домны комбината, народ назвал «могилой Гитлера»…

…«После войны страна нуждалась в металле Магнитки и в ее громадном опыте борьбы за технический прогресс, эффективность и качество производства. Магнитка взяла на себя ответственную роль испытателя ряда важнейших новинок в металлургии».

Так писала «Правда» 31 января 1982 года, отмечая знаменательную дату — полувековой юбилей ММК.

Впервые в стране на комбинате начали выплавлять чугун на новом виде сырья — офлюсованных окатышах. Применили для интенсификации работы агрегатов кислород, а пять мартеновских печей перевели на более производительный двухванный режим. И снова борьба с узаконенным в мировой практике эталоном.

Сегодня комбинат дает десятую часть общесоюзного производства металла. Причем самого дешевого и самого рентабельного в стране. Производительность труда магнитогорских металлургов в два раза выше, чем в целом по стране. Любопытная деталь. В тот самый момент, когда комбинат стал предприятием с полным металлургическим циклом, он производил именно десять процентов металла страны. За полвека резко возрос выпуск металла в целом по стране, появились новые гиганты отечественной металлургии. Но доля магнитогорцев осталась той же. Значит, комбинат шагал в ногу со временем.

Чтобы выплавить первую сотню миллионов тонн стали, Магнитке потребовалось 28 лет. На вторую сотню она затратила только девять лет, на третью — семь, на четвертую — шесть. Такова статистика. Пятую сотню миллионов тонн стали металлурги Магнитки намерены произвести еще быстрее. Каждую минуту они выдают 30 тонн металла. Для этого делают многое, в том числе внедряют все новые и новые элементы научно-технического прогресса.

Со всех концов страны и из-за рубежа едут в Магнитку за опытом. И она делится им щедро, по-братски. Металлурги десятков предприятий в последнее время учились здесь лудить жесть электролитическим способом, получать прочный автомобильный лист и тончайшую сталь для кинескопов цветных телевизоров.

Когда я направился в Магнитогорск, то, конечно же, знал, что за двадцать пять лет город вырос и похорошел. Но имел про запас некий тайный ключик, которым хотел открыть суть перемен. Потому не случайно, погуляв по комбинату, устремился не куда-нибудь, а в проволочно-штрипсовый цех.

Было для меня в Магнитке два незабываемых зрелища: зори над ночным городом, когда шел металл из печей, и работа петельщиков в проволочно-штрипсовом цехе. И то, и другое восхищало. Но петельщики, эти циркачи промышленного предприятия, вызывали чувство двойственное. Ходил я к ним часто, вопросов не задавал, стеснялся своей праздности рядом с их трудом. Просто с немым восторгом и щемящим сочувствием следил за их работой, понимая, что сам никогда бы так не смог. Да и не захотел бы.

Представьте себе небольшое экранированное пространство между двумя секциями проволочного стана. В нем человек с щипцами, петельщик. Из отверстий стана раскаленной макарониной выползает проволока. Петельщик ловко хватает ее щипцами, вместе с ней переворачивается и с непостижимой точностью и быстротой заправляет ее в другую нитку стана, где проволока примет размер, который предписан ей стандартом. Человек делал петлю с раскаленной змеей в руках. Это была, в моем представлении, операция не менее опасная, чем мертвая петля для пилота. Петельщик работал пятнадцать минут, потом тридцать отдыхал, утирая непроходящий пот.

Много позже я узнал, что у петельщика температура всего тела к концу смены поднималась до 39 градусов. И шел он домой в таком состоянии, в каком любой из нас обязан лежать в постели и пить лекарства. А назавтра вновь становился укрощать огненную змею.

3

По узкому и длинному, совершенно безлюдному в этот поздний час дня подземному переходу вышел я в жаркое и звонкое пространство проволочно-штрипсового цеха, где переходные мостки металлические, пол на доброй половине площади устлан металлическими же плитами, бугристая поверхность которых до блеска стерта тысячами тяжелых рабочих ботинок.

Только что прошла пересменка, в цехе тоже было безлюдно, и я как-то сразу потерялся среди движущихся конвейеров с раскаленной, остывающей и уже холодной проволокой, свернутой в огромные бунты. Здесь и встретился с начальником цеха Борисом Порфирьевичем Бурдовым, официально его рабочий день закончился, но на Магнитке работают не по часам, а по силам и необходимости. Познакомились. Бурдов спросил о цели моего прихода.

— На петельщиков хотел посмотреть, — говорю я.

— Эх, опоздали вы на несколько лет, — усмехнулся Бурдов. — «Гришкой» их заменили.

— Кем? — удивленно спросил я.

— Не кем, а чем. Обводным аппаратом. Пойдемте в кабинет, сейчас будет селекторное с директором, потом уж покажу вам «гришку».

Селектор хрипел, я плохо разбирал слова, долетающие сюда из других цехов, да и не особенно понимал цифры и термины, если и ухватывал их нетренированным ухом. Бурдов — весь внимание…

Мне о нем уже рассказывали. В цех он поступил учеником слесаря. Учился, совершенствовался в своем рабочем ремесле. А чины его находили сами. На комбинате Бурдов по заслугам слывет грамотным инженером. Не только в том смысле, что умеет организовать производственный процесс. Это для руководителя само собой разумеющееся. За другое ценят его особо — за творческую жилку. Всюду, где только можно, стремится он механизировать труд человека. Вот ведь нет теперь в цехе оператора распределительного стола. А тоже была работенка — не дай, не приведи. Над раскаленными, выходящими из печи заготовками сидел человек и как дятел стучал по кнопкам, посылая металл в нужную нитку стана. Кнопок четыре. Загазованность и пыль, жара и монотонность операции приводили к тому, что человек обязательно ошибался, путал калибры. Бурдов долго искал конструкцию распределительного барабана, выпиливал его части из дерева, прикидывал так и сяк. Потом, видя, как жена чистит и режет картошку, понял, что сподручнее мастерить из картошки.

Вместе с другими инженерами и рабочими цеха Борис Порфирьевич сделал распределительный барабан и многое другое. Например, аппарат для маркировки бирок. Тринадцать женщин с помощью насечек и молотка день и ночь выбивали бирки, чтобы бунт проволоки шел к потребителю с полной технической характеристикой. На каждую бирку надо нанести 25 цифр. Бирка маленькая, напряжение всю смену большое, молоток бьет по пальцам без пощады. Пальцы у женщин были сплошь избиты. Бурдов не мог их видеть без жалости и стыда. Оттого и занялся конструированием аппарата. Сделал, внедрил — доволен.

…Селекторное закончилось, и Бурдов предложил пойти в цех. Но я уже понял, что сидеть лучше, чем ходить, и завел разговор, не требующий передвижения по цеху, полному горячего металла.

— Почему «гришка»? — спрашиваю Бориса Порфирьевича.

— А почему «самолет»? — отвечает он и, видя, что я вновь ничего не понимаю, делает успокоительный знак рукой. — Сейчас я вам свой пасьянс разложу, есть на что посмотреть.

Он достал большую коробку, из нее кипу широкоформатных фотографий и разложил их на столе для совещаний. Показывал, сравнивал, объяснял. Многое в цехе механизировано — почти весь производственный процесс, не случайно прокатная мощность станов перекрыта в три раза. Но так и не стало ясно, почему же обводной аппарат — «гришка», а приспособление для транспортировки горячих бунтов проволоки — «самолет».

— А кто его знает? — удивленно пожал широкими плечами Бурдов и засмеялся негромко, довольно, будто над милыми забавами своего дитяти. — Верите ли, до сих пор пишут в вахтенном журнале — застревание на «гришке». И всем все понятно.

— Все та же Магнитка, — сдержанно восхитился я. — И в то же время уже не та…

Бурдов не понял вначале моего восклицания и вскинулся: как это, мол, не та? Магнитка — всегда Магнитка.

В этакий просак я попал уже второй раз за первый же день пребывания на комбинате. Точно так же реагировал на мое аналогичное замечание технолог из доменного цеха Владимир Александрович Домнин, полная противоположность Бурдову внешне — высокий, худой, оттого чуть сутулящийся. Но и по характеру противоположный — резкий в суждениях и проявлениях эмоций. Присутствующему при разговоре заместителю секретаря цехового партбюро Михаилу Васильевичу Яхонтову даже пришлось успокаивать Домнина. И я понял, что истинный магнитогорец превыше всего ставит непреходящую честь и славу своего завода, города, коллектива. И это роднит людей столь несхожих, сплачивает их в единый коллектив, становится той силой, которая вот уже полвека творит чудеса.

Домнин, поняв мою искренность и заинтересованность в делах магнитогорцев, расцвел улыбкой, его глубокие темные глаза засверкали, он забегал из кабинета в кабинет и принялся документально подтверждать, что на комбинате и, в частности, в доменном цехе сделано очень многое, чтобы Магнитка высоко несла свой вымпел флагмана отечественной металлургии. Здесь самый лучший в Союзе коэффициент использования полезного объема печи. Когда доменщики стали маркировать свой чугун «Знаком качества», в нем содержалось 0,021 процента серы. Можно, казалось бы, остановиться на достигнутом — лучший показатель в стране. Но магнитогорцы работают не только упругими мышцами. Верховодит рождением металла все-таки стремительная мысль. Сейчас в чугуне Магнитки 0,016 процента серы. Для несведущих поясню: снижение содержания серы только на одну тысячную долю процента сберегает комбинату на прокате семь тысяч тонн металла в год. А теперь умножьте эту цифру на пять. Вот что дает творческий поиск. Именно сплавом энергии и ума своих людей Магнитка опережает родственные предприятия страны.

— Поклониться надо нашим предшественникам! — истово восклицает Домнин и обращается к Яхонтову: — Помнишь Василия Васильевича Кононова?

Они принимаются вспоминать известного на Урале мастера огненного дела. Его стараниями была поднята температура горячего дутья с 800 градусов, на которой десятилетия держали домны, до 1250. Одновременно пришлось решить массу проблем: реконструировали воздухонагреватели, обновили весь тракт горячего дутья. Но и сами мои собеседники, я знал, не лыком шиты. Домнин много сил отдал решению сложнейшей для доменщиков Магнитки проблемы усреднения шихты. Яхонтов занимался и занимается до сих пор решением такой не менее важной задачи, как повышение стойкости огнеупоров.

С повышением температуры дутья быстро стали выходить из строя своды печей. Как говорят доменщики, потекли огнеупоры. Надо было искать более стойкое к огню сырье. Яхонтов и его товарищи решили внедрять муллитокорундовые огнеупоры, о которых разговоры велись более десяти лет, но к которым довольно прохладно относились разработчики новинок технологии в научно-исследовательских лабораториях. Магнитогорцы сами нашли источники сырья — отходы абразивного производства в городе Волжском. Сами возили его на комбинат, делали огнеупорные набивные массы на новой основе. Своды печей стали служить дольше. Попутно разработали агрегат вибротрамбовки для приготовления желобов. Теперь желоб канавы для слива чугуна стал более красивым и прочнее в 2—3 раза, его изготовление облегчилось, особенно с применением консольно-поворотного крана для механизации этого трудоемкого процесса. Однако Яхонтов и его коллеги считают, что можно поднять температуру дутья выше, что огнеупоры могут служить дольше, а готовить их нужно на новой основе — карбид-кремниевой.

Тон нашей беседы в доменном цехе меняется. От мажора переходим к минору, вспоминаем, сопоставляем, размышляем. Уже сегодня доменщики Магнитки могли бы выпускать значительно больше чугуна.

4

Но и проблемы в доменном цехе окружают людей на каждом шагу, по всей технологической цепочке производства чугуна, от подготовки шихты до выпуска металла из печи и транспортировки его на следующий передел. Сегодня доменный цех Магнитки проплавляет до 60 тысяч тонн железорудного сырья ежесуточно. Составы с компонентами будущей плавки идут один за другим. Бункерная эстакада была рассчитана всего на четыре печи, теперь их десять. Рудного двора цех не имеет вовсе. Цеху нужен еще один железнодорожный путь. Без решения этих проблем трудно говорить о своевременной и высококачественной подготовке шихты, режимной, а не форсированной загрузке печей.

Конечно, доменщики многое делают, чтобы не стоять на месте. Не случайно уже сейчас проектная мощность домен перекрыта в 2,5 раза. Но, по мнению Домнина, ее можно поднять еще, если дать печам больше кислорода. Был бы в достатке воздух нужного давления, скорее можно было бы механизировать горновые работы. Глядишь, и ломик окончательно ушел бы в забытье.

— Такие проблемы можно перечислять и перечислять, — добавляет Домнин. — Чугуновозные и шлаковые ковши, эстакада для отработки шлаков, разливочные машины… да что там говорить! На энтузиазме работает Магнитка, на высоком сознании людей. Думаете, деньги имеют решающее значение? Отнюдь. Сейчас 300 рублей, заработок горнового, не такая уж редкость и для других профессий вне комбината. У шофера автобуса, например.

Домнин и Яхонтов рассказывают, что на каждой печи есть свои творческие группы, которые имеют хорошие замыслы по модернизации агрегатов, интенсификации производственных процессов, увеличению производительности труда. Но печи старые, они стоят скученно, свободных промплощадок нет. Развернуть тыловое хозяйство негде. Модернизировать оборудование, тем более внедрить новое, как правило, тяжелое, мощное, не позволяют устаревшие конструкции самих доменных печей. А потому условия труда оставляют желать лучшего, рост производительности труда сдерживается.

Домнин рассказывает о своем посещении более молодых доменных цехов страны. Как далеко шагнула отечественная металлургия там, где предприятия смогли в самую свою основу заложить возможности именно сегодняшнего дня. И как далеко отстали от них те предприятия, которые вынесли на себе всю тяжесть самых неотложных нужд страны, но так и не имели возможности передохнуть на марше. Домнин мечтает увидеть обновленным весь свой цех. Принципиально обновленным. Он с завистью рассказывает о доменном цехе липецкой Магнитки.

— Хотели бы вы там работать? — спрашиваю Домнина.

— Хотел бы иметь такой цех здесь. Магнитка заслужила. Но покидать ее не собираюсь. Не за счет энтузиазма надо повышать производительность труда и выпуск продукции, а за счет модернизации. Новые цехи комбината прекрасны, а старые практически исчерпали свою возможность модернизации. Не вписывается у нас новое оборудование. А на старом как дальше работать, если оно из тридцатых годов?..

Да что там из тридцатых?! На комбинате есть стан, работающий на паровой машине, ему без малого век. Он свое дело сделал: когда-то катал броню для танков. Но не пора ли дедушке на почетную пенсию?

Вот с этой кучей животрепещущих вопросов я и заявился поздним вечером в кабинет заместителя главного инженера комбината Михаила Григорьевича Тихановского.

— Я бы мог вам сказать, что вы опоздали со своими вопросами на добрый десяток лет, — отвечает Михаил Григорьевич. — Но все же сегодня я так не скажу. Хотя идет полная реконструкция комбината, все же вопросы технического состояния Магнитки актуальны сегодня как никогда.

Еще двадцать лет назад было решено превратить Магнитогорский металлургический комбинат в автоматизированное предприятие, образцово-показательное в системе Министерства черной металлургии СССР. Что же мы имеем на сегодняшний день?

Тихановский кратко обрисовал картину технического состояния предприятия. Большая часть основных фондов, прослуживших более сорока лет, устарела морально и физически. Аглофабрики и коксовые батареи изжили себя еще вчера. Доменное производство Домнин и Яхонтов обрисовали верно, а вот производить шестнадцать миллионов тонн стали на одной производственной площадке — это ненормально. Нигде нет столь мощной концентрации. Мировая практика подобного прецедента не знает. Далее. На комбинате нет ни одного прокатного стана, отвечающего требованиям сегодняшнего дня. Дать качественный металл на них практически невозможно.

— Но мы даем! — восклицает Тихановский. — Высокая организованность труда, неукоснительное соблюдение трудовой и технологической дисциплины — вот на чем держимся. Наше счастье, что имеем такой коллектив, что воспитали такого человека, как наш рабочий.

Он и сам рабочий, Михаил Тихановский. Здесь, на Магнитке, прошел путь от ученика машиниста экскаватора до одного из руководителей крупнейшего в стране промышленного предприятия. Родом он из Белоруссии. В войну остался сиротой. И вот однажды пятнадцатилетний подросток с четырьмя классами образования, босой и полуголый, сел в первый попавшийся поезд, идущий на восток. Судьба привела его в Магнитогорск, о котором он и слыхом не слыхивал.

— Такая вот счастливая судьба, — улыбается сейчас Тихановский. — Говорят, фортуна слепа. В моем случае она глядела за меня далеко и зорко. Самой главной своей жизненной удачей считаю, что попал сюда. Однажды и навсегда.

Словам этим верить можно. Не раз Тихановскому предлагали должности и повыше, чем нынешняя, в том числе и в столице. Он же не мог оставить Магнитку, которой отдал свои сердце и душу.

Подросток был принят в Магнитке как сын. Обут в прочные рабочие ботинки. Одет в теплый рабочий ватник. Накормлен и приставлен к ремеслу, посажен за парту, чтобы знаний набирался для большой жизни, чтобы шел далеко.

Вот говорят «сын полка». И мы понимаем, что это лихолетьем занесенный на фронт ребенок, о котором заботятся взрослые мужчины, считая его своим сыном. А «сын города» мы не говорим. Думается, зря. В Магнитке десятки тысяч таких сынов, которым она стала взыскательной и заботливой матерью, которых вывела в люди. Тихановский из них. И он благодарный сын…

Наше лирическое настроение прерывает деловой звонок: директор сообщал, что на сегодня дела, кажется, закончены и лично он поехал домой.

Я посмотрел на часы: было девять вечера. Завтра в семь утра все командиры Магнитки будут в своем штабе. Так принято, так надо. Хочется им, отцам-командирам, чтобы флагман не спускал свой вымпел. И он его не спустит, ибо сейчас комбинат живет и развивается по программе обновления. Уже немало сделано: введены мощности по производству чугуна, позволившие получить 400 тысяч тонн годового прироста, существенную прибавку проката принесла реконструкция стана «2500», появились два новых прокатных стана, выросла коксовая батарея 8-бис. Одновременно построены и новые объекты соцкультбыта: жилье, школы, детские сады и ясли, Дворец культуры. Значительные средства тратятся на охрану окружающей среды. Около миллиарда рублей израсходовано по этой комплексной программе реконструкции.

Коксовая батарея 8-бис — это высокомеханизированный агрегат, оснащенный специальными устройствами, которые обеспечивают бездымную загрузку, беспылевую выдачу продукции. Впервые на комбинате печь оборудована нижним подводом газа. Это позволяет с большой точностью регулировать температуру обжига кокса, а значит — повышать его качество, экономно расходовать тепло. Новый агрегат намного облегчает труд коксохимиков. Он оснащен необходимым оборудованием для защиты окружающей среды. Стоимость нового агрегата более тридцати миллионов рублей, под стать самостоятельному предприятию.

На встрече с трудящимися города Тольятти в апреле 1986 года М. С. Горбачев высказал мысль о том, что нам нужно развивать и укреплять хорошую социалистическую традицию сотрудничества между трудовыми коллективами. И в качестве примера назвал взаимодействие Магнитки и «Уралмаша».

Более полувека назад началось это содружество, когда свердловчане дали магнитогорцам колонны и перекрытия для цехов. Сейчас трудовое сотрудничество поднялось на новую высоту и в техническом, и в организационном плане. Уже не простенькие по понятиям наших дней колонны и перекрытия даст «Уралмаш», а сложнейшее оборудование: конверторы, разливочные машины, прокатные станы. Еще далеко не все проектные разработки глубинной реконструкции ММК были согласованы и приняты, когда делегаты рабочих коллективов Магнитки и «Уралмаша» от имени своих предприятий заключили договор о соревновании и содружестве. Два могучих рабочих отряда взяли обновление Магнитки под свою гарантию.

— Рабочая гарантия надежнее любой директивы, — считает магнитогорский доменщик, дважды Герой Социалистического Труда В. Д. Наумкин. — Исполнение директивы, бывает, затягивают, а то и вовсе игнорируют, а вот рабочая гарантия безотказна.

Так же считает и его свердловский друг, бригадир токарей «Уралмаша», Герой Социалистического Труда А. В. Королев. Сотни бригад подхватили призыв королевцев гарантировать магнитогорцам и сроки поставок оборудования для второго рождения ММК, и качество его изготовления.

Страна приняла рабочую эстафету реконструкции. Изготовители подшипников и огнеупоров, электротехники и систем управления включаются в это движение. Современный уровень техники — магнитогорским металлургам. Так ставят перед собой задачу трудовые коллективы.

На нынешнюю пятилетку намечен и успешно осуществляется план реконструкции сталеплавильного производства: мартеновский способ будет заменен более современным конверторным. Три мощных конвертора позволят отказаться от мартеновских печей. Подача жидкого чугуна в новые агрегаты пойдет через подземные туннели, ковшами большой емкости. А установки непрерывной разливки стали (УНРС) дадут возможность обойтись без блюмингов. Ведь эти машины будут как сортовые, так и слябовые. Сам метод разливки металла позволит эффективнее использовать сталь при прокатке. Подсчитано, что одно лишь это новшество даст дополнительно миллион тонн продукции. Таким образом, процесс от выплавки стали до получения стального листа намечается непрерывным. А в самом прокатном производстве запланирован вывод из технологии морально и физически устаревших станов, сооружение цехов четвертого передела для горячего и электролитического оцинкования, полимерных покрытий.

Строительство конверторного цеха сразу же стало заботой десятков предприятий и научно-исследовательских учреждений страны. Ему работать в следующем веке, а потому все оборудование, технологические процессы должны отвечать требованиям завтрашнего дня. Уралмашевцы обещают дать такие уникальные машины непрерывной разливки, каких пока еще в нашей стране не было. К примеру, они будут управляться микропроцессорными средствами с высоким уровнем надежности. Да и в экологическом плане новая технология производства стали много предпочтительнее мартеновского: на треть снизится выброс в воздух вредных веществ.

План предусматривает новое производство ввести в строй к последнему году пятилетки. Но магнитогорцы решили идти к цели форсированно и сократить строительство на полгода. Несомненно, высокие и стройные корпуса нового цеха станут реальностью в точно намеченное время, а это уже будет совсем новая Магнитка.

— Даешь Магнитку! — звучало по всей стране более полувека назад. — Время, вперед!

— Время! Даешь новую Магнитку! — звучит ныне.

 

Оксана Булгакова

ПРОГУЛКА НА АВЗЯНСКУЮ ГОРУ

Есть уголки России, где щемяще-радостное чувство сопричастности с ее судьбой, людьми, землей особенно остро дает о себе знать. Идешь по этой земле, дышишь этим воздухом, почтительно здороваешься с каждым, кто встретится на деревенской дороге, — и просачивается в сердце радость, и куда-то истаивают лихие думы, и, словно от теплого и мудрого слова матери, очищается душа от всего наносного, обидного.

Такой увиделась мне деревенька, что, в снегах и метелях, умостилась у самого подножия Авзяна. Иные улочки ее так и норовят вскарабкаться по склону, и зовутся они Горными: первая Горная, вторая, третья… Чтоб почтальон не перепутал. Да только разве заплутаешь в таком поселке? Напишешь на конверте: село Зигаза, Наумкиной Наталье Евсеевне, и придет письмо в ее маленькую избушку на горе без всякой там улицы.

Вот к Наталье Евсеевне и лежал наш путь с Василием Дмитриевичем. Для нее он — сын, кровинушка, Василий. Для страны он — дважды Герой Социалистического Труда, делегат партийного съезда, заслуженный металлург республики В. Д. Наумкин, для меня — давний магнитогорский друг, о котором, еще не озаренном славой и не отмеченном наградами, писала едва ли не два десятилетия назад.

…Два дня всей семьей дежурили у телефона: Василий Дмитриевич должен был возвратиться из Японии. И все же ночной звонок взбудоражил наш дом, как бывает всегда, когда долго ждешь чего-то.

— Намаялся! Сейчас прямехонько на Магнитку. А там к матери на пару дней. Обязательно. Хотите — присоединяйтесь.

И вот едем. Ныряет наш игрушечный поезд из сугроба в сугроб. «Нынче снега у нас дивно», — скажут потом в Зигазе. Мало сохранилось таких поездов на российских просторах, недаром рассказывают, что на этой Белорецкой линии все последние фильмы о гражданской войне снимали. Вагончики на три окошка светло-голубые, расцвеченные масляной краской да нескупой рукой совсем недавно, печурка греет щедро, лампочка — одна на всю компанию. Да и вагончиков-то три-четыре на весь поезд. А тащит его вдоль льдистых ущелий, вихляя на бесконечных поворотах, непривычно вытянутый вперед, словно лисья морда, крохотный бордовый тепловозик.

Наумкину поезд наш явно не по росту, тесноват. Кажется, встань Василий Дмитриевич во весь свой рост — воистину богатырский, распрями плечи — осядет игрушечная крыша ему на самую грудь. Но он силу припрятал, сидит смирно, про новости зигазинские расспрашивает, заметно волнуется — не так уж часто на мать-то времени хватает, — а чтоб скрыть настроение, балагурит с людьми. Свой он среди них даже и внешне: полушубок черный, рабочий такой же, как у всех — видавший виды, и обувка суконная, и шапка кроличья не из новых. Нет, он не специально оделся так, чтоб подыграть, потрафить кому-то. Таким знаю его всегда или почти всегда; вот на конференциях, съездах, в делегациях, на консультативных советах, за границей выглядит министром, да только руки, большие, тяжелые, с въевшейся навечно за тридцать с гаком доменных лет чугунной пылью, выдают его. Да и награды — не всякий министр к пятидесяти годам столько заработал: на праздничном пиджаке — три ордена Ленина, орден Октябрьской Революции и две Золотые Звезды…

Наконец «киношная» узкоколейка дотянула нас до Тукана. А там новый вагон ждет — на сей раз один-единственный — мотриса.

В нем уж лампочки и одной не предусмотрено, народу набилось много, кондуктор с фонариком в руках билеты продает. Трясет еще больше. Едем кучно, но весело, с шутками, смехом — впотьмах. Так до самой Зигазы. Из Магнитогорска затемно выехали, а приехали — снова ночь набежала.

В пять утра Василий Дмитриевич уже последнюю возку снега на огороды сделал, перед домиком такую дорогу расчистил — на месяц хватит. А снега в Зигазе, помните, «дивно». Да белый он, белый, до неузнаваемости чистый и пушистый. А уж много-то его в эту зиму! А значит, и ягод, и грибов, и меду будет вдоволь.

Наталья Евсеевна тоже по привычке всей жизни своей встает до рассвета, хоть и надобности в этом уже давно нет: одна, хозяйство небольшое — козлиная семейка и гуси. Да только кто ж это в деревне рассвет в постели встречает! Суетится в избе, рада-радехонька. А ведь и не сразу поймешь: сдержана, даже сурова, хоть и в счастье. Вот и Василий такой же: лишним жестом, словом радости не выдаст, в себе переживает все — хоть и радость, хоть неприятности, особенно неприятности. Так и считают многие, что у него их не бывает. И меня наставлял: как бы тяжело ни было, сама переживи, зачем людям лишнее на плечи складывать, у каждого своих забот достаточно.

Оказалось, мудрость-то эта отсюда, зигазинская: мальчишкой в прорубь скатился, чуть не утонул, сам выбрался, дома на полати забрался, одежонку высушил. Все сам. Мать и по сей день о том не знает.

До чего ж красива эта женщина в свои 72, ох, не легких года! И болезнь ее еще в молодые годы согнула, и тяжелого навидалась — на несколько жизней хватит, а лицо молодое, глаза живые, притягивающие, большие, серые, как у сына.

Лепим пельмени, разговор постепенно отлаживается. Ведь неграмотная, а благородства сколько, внутренней культуры, такта.

— Не обидишься, если покажу, как тесто-то правильно скать надо?

Стараюсь изо всех сил, да только — надо же! — впустую: все пельмени, что снесла в сенки на мороз, за милую душу уплел старый плутоватый козел. Да бог с ними, с пельменями-то — разговор хороший получился. Открылись истоки сегодняшнего наумкинского характера, корни обнаружились, что держат его крепко на земле, как в свое время помогли устоять в беде, голоде матери и всем семерым детям.

Издавна, сколько помнит Наталья Евсеевна, были Наумкины-Гордеевы «при чугуне», как все в этом горнозаводском крае. Заводишки, что дымили во многих лесных поселках, чугун давали отменный: ковкий, литейный, серы в нем — минимум. Варили его на маленьких домнах, зачастую, как и в Зигазе, весь заводишко вокруг одной такой доменки и ставился. Была она мала — на 200 кубов — с сегодняшними магнитогорскими, на которых Василий Дмитриевич теперь работает, даже сравнивать неловко. (А о каких мечтает? В 5 тыс. кубов…) И топилась она древесным углем. Вот весь поселковый работный люд тем и промышлял: кто не у домны, те дрова заготовляли, «печи сажали», то есть уголек выжигали. Топили печи семь дней, потом на сутки открывали, чтобы остыли, и выгребай на здоровье — готов уголек.

Работали семьями, детей сызмальства приучали беречь каждую минуту. Пока печи поспевали, на покосах трудились, с пчелами возились, овощи выращивали, за скотиной ухаживали, зимой в извоз подряжались. Так и жили — полурабочие, полукрестьяне. Хлеб в горах не сеяли, потому и цену ему знали. Отец Василия — Дмитрий Федосеевич все трудные работы делал: и на домне управлялся, и руду грузил, и уголек вместе с женой в печах выжигал, и дрова рубил. В войну бригадирил — на сон час-два в сутки только и выходило. И умер в одночасье: устал. А Наталья Евсеевна при тяжкой болезни осталась.

Уж давно все пережито, а вспоминать трудно.

— Ведь одежки-то теплой в молодости не было. А в ноябре (тогда снега-то в этих местах позже ложились) отправит старший брат Поликарп Евсеевич в лес сено заготавливать. Холодно. Босиком идешь. Да и исподнего никакого не надето. Плачешь, а не перечишь: вместо отца его почитала.

По молодости все сходило, а потом пришла беда: шесть лет лежала Наталья Евсеевна, не подымаясь совсем. Лишь муж мог ворочать ее, крупную, тяжелую. А вокруг буквально — «семеро по лавкам», и все мал мала меньше: кому пять, кому шесть, семь. Когда Дмитрия Федосеевича не стало, никто не верил, что она выживет, детей уж по родне распределили. А она поднялась. Поднялась и, не разгибаясь, пошла. Так и до сих пор ходит. А поднялась мать потому, что умирать ей никак нельзя было. Из-за детей встала. И выходила всех семерых. А уж на грамоту ни сил, ни часов в сутках не хватило.

— Вася-то в 1956 году в Магнитогорское ремесленное поехал — так в лаптях его отправила. А не испортили Василия лапти-то! — Наталья Евсеевна лукаво смотрит на сына, потом на звезды его, что лежат на ее ладони (привез показать новую, вторую, № 200 значится на ней).

Наумкин разговор поддерживает охотно, хорошо им вдвоем.

— А чего стыдиться? Я в лаптях и зимой, и летом ходил. Первые ботинки из свиной кожи и сапоги кирзовые в ремесленном получил. Ох и гордился, и берег их. Ведь первые, а лет-то тогда мне уже под 20 было. Нам отец внушал, я его слова на всю жизнь запомнил и своим сыновьям повторяю: «Пень, как ни одень, пнем и останется. Была бы голова светлой, ум был бы. А вещи, одежда — не они человека красят».

— У нас в доме никогда ничего не запиралось, — продолжает мать рассказ о своей педагогике. А она весьма поучительна и современна. — Ведь если дети видят, что родители честно живут, и они чужого не возьмут никогда. А родители никудышные — и дети такими вырастут. Мы наших к честности и труду с малых годков приучали. К всякому труду, какой нужен. Дмитрий Федосеевич все говаривал: «Чай пить и то жарко. Работать надо везде уметь». А еще должна сказать: не пили у нас в деревне. Не заведено было. Уже если по особому какому празднику. А чтоб просто так или в получку — так никогда. И драк, бранных слов в дому нашем не было. А ведь правду говорят: жизнь-то прожить — не поле перейти. Всяко было. Раньше ведь девок не спрашивали — «пойдешь замуж да и все». Мы с Дмитрием Федосеевичем на одном заводе работали, из ворот в ворота жили. Гулять времени не было — так и поженились. А вот ссор наших ребята никогда не слышали. И еще учили, чтоб из дому на улицу ничего плохого не выносили. Вот и вся моя наука. — Подумала, помолчала и добавила: — И рук на детей никогда не подымала.

Все время разговора хотелось мне спросить Наталью Евсеевну: не тяжело ли одной жить, почему к детям не переезжает. Спросила.

— Ездила. У Василия три месяца жила. Комнату отдельную выделили. В санаторий меня возил. Все хорошо было. Да только не могу я без земли. Как птица на ветке сидела в доме-то многоэтажном. А дети? Так ведь, сами видите, не забывают. Да и живут недалеко. Лиза, Нина, Володя, Вася — на Магнитке, Настя — в Белорецке. Катя и того ближе — на одной улице, Поля только в Сибири… — перечислив всех, мать повернулась к фотографиям, что в рамках на стене хранили память о давнем, о родне, о молодости, о возмужании детей, ласково погладила их рукой. И мне невольно вспомнилась другая встреча — с какой щедростью душевной, с каким теплом сердечным вспоминал своих теток, дядьев, бабушек, племянников Виктор Петрович Астафьев, показывая мне их старые, махонькие любительские карточки. Род. Корни. Истоки. И, как тогда у Астафьева, так и здесь позавидовала я этому умению помнить, чтить, хранить. Как обедняем мы свою жизнь, себя, превращаясь в родства не помнящих эгоистов, забывая свой исход, подталкивая к подобному забвению своих детей, внуков, которые, выросшие в обстановке глухоты и равнодушия к памяти, никогда не повесят на обитую сверхмодными обоями стенку фотографии «предков», то есть наши. А ведь так проще забывать…

…У домика Натальи Евсеевны широкая деревенская дорога поворачивает направо, чтобы прямо за околицей начать подъем в гору. Идти по ней нелегко, колея пробита в глубоком снегу и перемешана десятками ЗИЛов, снующих между лесоповалами и пилорамой. Обгоняют, обдают снежной пылью и гарью. Дивятся шоферы — куда это мы в такой снег. А мы идем в детство. И чем ближе к вершине, тем больше подступает оно к Наумкину.

Этой дорогой на покос за 12 километров бегал… На самодельных лыжах, что дядя Поликарп шкурами подбивал, катался зимой… А вот в этом хвойнике на поляне качели были. А чуть дальше березняк начнется, там собирали березовый гриб: из него чернила прочные получались, не смазывались, как если из сажи сделать.

И школа просматривается с дороги — старенький барак рядом с новой, типовой. Осенью сорок второго пришел в нее Василий.

А вот тот лес, что справа, над конефермой, с ребятами после войны сажали. Вернее, восстанавливали — вырубили его на уголек для домны. И вырос он за три десятилетия — частый, глухой. Собственный лес! Не дерево, не аллея — лес. Теперь и питомник лесхоза рядом.

Узнавал черничные поляны своего детства, земляничники, малинники. И это сквозь сугробы-то…

— Летом здесь — диво. Идешь — то липой пахнет, то кленом, то хвоей. Аромат. Дух захватывает. А красота-то какая! Глядите!

Мы остановились под соснами на горе. Верховой ветер гнал снег с лохматых вершин. Внизу загорались первые огни, и село было все на виду. Как графический рисунок: по белому снежному фону — черные частоколы, дома — кряжистые, старинные, крепкие с постройками для всякой живности, конные кошовки — на дорогах.

Стояла неправдоподобная тишина. И вдруг в нее на мягких рысьих лапах прокралась песня. Раздольная, грустная о ямщике, что замерзал в степи. Пел Василий Дмитриевич. А вернее, его нежная, лиричная, но в обычной жизни за семью печатями укрытая, как у всех нас, душа.

Я слушала его, вглядывалась в деревенские сумерки, и виделись мне те времена давние; маленький заводик посреди поселка, деревянные переходы, лестницы, дробилки на горе, вагонетки с рудой, что тяжело тащили в доменный зев приземистые башкирские лошадки… Всего уж нет. Лишь каменной кладки стена с выложенными под крышей цифрами «1895» напоминает о Зигазинском заводе. Да людские судьбы, родословные, которые исходят из этих начал. Думалось мне, что вот и сынов наумкинских истоки — здесь. От прадеда Федосея, рудознатца и мастерового, — их профессии, как и у отца, и деда. Нелегкие выбрали, «не престижные» по представлению некоторых: Василий-младший — «на горе», как называют на Магнитке горно-обогатительное производство, мастером, уже и начальника участка подменял, когда потребовалось, Саша — в травильном отделении калибровочного завода, Сергей — выпускник горно-металлургического института, энергетиком пришел на отцовский металлургический комбинат. Уже с семьями сыновья несколько лет жили под одной отцовской крышей, за стол меньше десяти человек не садились. Внуки подрастают — Сережа, Павлуша. Да, это тот счастливый вариант: если чего не успеешь сам, продолжат дети и внуки.

Мне вспомнилась наша первая встреча с Наумкиным, в конце 60-х, был он бригадиром одной из первых на Магнитке бригад коммунистического труда, старшим горновым на второй домне — «Комсомолке». Запомнила я тогда не то, как, в дыму и парах, укрощал он огненные реки чугуна и шлака, и даже не дышащее жаром, залитое потом его лицо, а внимание мое сфокусировалось на рукаве его суконной робы. Был он весь прогоревший насквозь. Поняла: столько лет стоит у огня!

Интервью первое дословно записала и сохранила. Встретились мы тогда после смены. Увидев Василия Дмитриевича усталого, еще не отошедшего от напряжения, я искренне спросила:

— Хочется иногда бросить все это?

И услышала тоже искреннее:

— Нет, такой мысли не приходило. Всегда вспоминаю слова отца: «Чай пить и то жарко…»

— Но ведь и вы устаете, и у вас, наверное, не всегда желание есть после смены идти по бесчисленным общественным делам. Иногда пошел бы да поспал…

— Ну, если бы каждый пошел и поспал, кто бы работал?

И еще одну фразу его запомнила на годы: «Просто я ставлю превыше всего доверие коллектива».

«Без коллектива я никто» — а эти слова он, уже дважды Герой, произнес здесь, в Зигазе, выступая перед земляками в наш приезд.

Совсем недавно, когда на Магнитогорском комбинате поздравляли Наумкина с 50-летием, секретарь парткома высказал простую мысль: «Все, чего достиг в жизни этот человек, он достиг сам. Он до всего дошел своим трудом и прославил наш город».

…Сгущались сумерки. Наумкин больше не пел, с грустью глядел он вниз, на улочки своего детства, заигравшие огнями окон, разыскивая среди них одно, под самой горой, где ждала его мать.

— Удивляетесь, что пел? — спросил-таки. — Я ведь раньше в цеховом хоре участвовал. Был у нас такой, куда и начальник цеха, и секретарь партбюро ходили. А еще раньше в сводном хоре трудовых резервов даже на сцене оперного выступал. А сейчас не принято как-то стало. И, наверное, зря. Теряем что-то. Ведь дело не только в песне. Живые людские связи слабеют.

Надо было возвращаться.

А потом повторилось все, как в киноленте, прокрученной с обратного конца: ночная мотриса впотьмах, игрушечные вагончики узкоколейки и сибайский поезд на Магнитогорск. Наумкину предстояло идти в ночную.

 

Юрий Абраменко

У ШОФЕРОВ СВОЯ ЗВЕЗДА

Северный репортаж

Ведущий ЗИЛ шофера Брусова одолел подъем на увал и начал спуск в низину, затянутую морозным туманом. Следом за ведущим на увал поднялся автомобиль Олега Баврина.

На вершине Баврин зажмурился: иней на стеклах кабины засеребрел, вбирая солнечный свет. В густой синеве неба работал вертолет: уносил на подвесках квадратный, словно написанный тушью, балок.

Баврин протер суконкой смотровую проталину на ветровом, забитом инеем стекле и другую — на окне левой дверки. В зеркало заднего обзора было видно, как ЗИЛ дяди Опенышева мчит на подъем и клочья тумана опадают с бортов грузовика. Машина тычется на поворотах зимника в отвалы, но все же идет, гудком сообщает, что помощи не просит. И Баврин сигналом извещает дядю Опенышева, что понял его, ждать не будет, идет по следу Васи Брусова.

Вертолет отчаянно стрекотал, зависнув над увалом, точно бился лопастями в остекленевшее небо. Балок покачивался на черной паутине, в оконцах его вспыхивали солнечные зайчики…

Колонна вышла на буровую Мишвань после полуночи. Рейс был спланирован так, чтобы за колонной, часа через два, двинулись, соблюдая интервалы, сводные бригады — до 10 автомобилей в каждой. Буровики, предполагалось, примут и разгрузят колонну, отдохнут, и только тогда станут подходить бригады.

Дорожники Четвертой нефтеразведывательной экспедиции пробили зимник на Мишвань сутки назад. Надо было бы выждать неделю, чтобы мороз сковал болотную трясину, обнаженную ножами бульдозеров. Однако штаб глубинного завоза экспедиции потребовал срочно доставить буровикам Мишвани технологические материалы и топливо. Руководство Челябинской сводной колонны собрало на подбазе Вазея нужное количество автомобилей с грузом. Несколько раз приходилось отменять рейс по техническим и погодным условиям.

И вот в назначенный час колонна вышла на зимник. Небо было звездным, глубоким. Более двадцати машин двигались на скорости, без остановок, оставляя за собой глубокие колеи, в которых проступала болотная вода, образовывались наледи. Первыми по следу колонны пошли шофер из Катав-Ивановска Василий Брусов, челябинец Баврин и пластовский водитель дядя Опенышев.

Несколько часов они двигались под звездами, но ближе к рассвету подморозило, появились нити тумана, и вскоре лучи фар увязли в рыхлой серой массе, особенно густой в траншее зимника. Шли предельно осторожно, как говорится, ощупью.

После синего неба над увалом идти туманной низиной было не очень-то приятно. Далеко впереди маячил красный тормозной огонь ведущего ЗИЛа. Время от времени Баврин протирал смотровые проталины, которые ежеминутно норовил затянуть куржак.

Тормозной свет впереди тускнел, а то пропадал на несколько минут. Машина Брусова опускалась в распадки. Колеи делались все раскатанней и глубже, все более тряскими. И было как-то безжизненно в этом вязком тумане, только звуки двигателя, сигналы, которые давали ведущий и ведомый. Верно, земля вернула вертолеты на посадочные площадки, в туман и в большой мороз полеты прекращаются. И теперь только автомобили идут по зимникам Четвертой НРЭ за три реки, к Карскому морю.

Год-другой, и автомобили оборудуют средствами радиосвязи. Тогда можно будет получать штормовые предупреждения и разговаривать с начальством, оставленным в Печоре и в Усинске. Однако это, быть может, только завтра, а сегодня более двухсот автомобилей Челябинской сводной колонны пользуются средствами связи нефтеразведчиков.

Коллегам из Свердловской, Курганской, Пермской областей, из Башкирии куда проще — они ходят по главному зимнику республики Коми из Печоры в Усинск. Коллеги обслуживают строителей и нефтедобытчиков, и только южноуральцы трудятся на таежных зимниках Ухты и Вуктыла, на зимних тундровых дорогах нефтеразведчиков Большеземельской тундры, только южноуральцы выходят за Полярный круг к Нарьян-Мару и Воркуте.

Работа на буровицких зимниках сложна и опасна. Хотя, конечно, в отрядах сводной колонны есть любители именно тундровых дорог. Они в дружбе с дорожниками, с экскаваторщиками глиняных карьеров, с мастерами на подбазах. Они видели северные сияния, встречали стоянки оленеводов и держат себя уверенно, работают в любой мороз.

В Челябинском аэропорту Олег почувствовал уверенность и спокойствие ветеранов. Они не волновались, несколько даже скучали, ожидая приглашения в самолет. Был поздний час по зимнему времени, хотя и не ночь. На экране вздернутого под потолок зала телевизора показывали хоккейный матч. За ним следили пассажиры, а среди них ветераны-водители. К ним спешил, полагая, что начинается посадка, шофер из Пласта, сгибаясь под тяжестью туристского рюкзака и большущего фибрового чемодана.

Баврин помог пластовскому шоферу поднести вещи. Они закурили тайком, и пожилой пластовский шофер сказал, что он первый раз полетит на самолете. Он все оглядывался, прятал папироску в рукав шубы-борчатки. Олег был на голову выше сельского водилы и несколько рисовался, говоря, что, в общем-то, посмотрел свет.

— Григорий Григорьевич, — представился собеседник. — А в гараже зовут меня дядей Опенышевым.

Олег помог дяде Опенышеву и в Сыктывкаре, когда устраивались ночевать в креслах аэровокзала. Григорий Григорьевич достал трехлитровый термос, обшитый солдатским сукном.

— В гараже мой чай все знают. Особой марки… И домашнюю колбасу знают, да вот бери, пожалуйста.

В зал аэровокзала вошли и стали рассаживаться лыжники-спортсмены, прилетевшие из Свердловска. Ночной милицейский патруль совершил очередной обход, погрелся у батареи. В зал с мороза стали проникать бездомные собаки, разной масти и размеров. Дядя Опенышев положил на газету колбасные шкурки, кусочки шаньги и подозвал большого грудастого пса. Кобель принял угощение, лег под кресло и глухо урчал, когда приближалась к дяде Опенышеву другая собака.

— Начальник гаража сказал, — повествовал Григорий Григорьевич голосом притушенным, словно доверял тайное, — что на Севере дадут ЗИЛ, прямо с завода, в смазке. Поезжай, говорит, кузов скинем и поставим емкость под молоко. А так бы я дома сидел, мне длинный рубль не нужен нисколечко! Я многодетный родитель, понимаешь?..

Дядя Опенышев не спеша, оглядываясь, угощая Баврина удивительно доброй и пахучей снедью, рассказал, что десять лет назад жизнь его отличалась удачей. Он работал монтером в сельэлектро. Дежурил сутки и трое занимался на своей усадьбе. Дом строил, колодец, погреб копал. Жене в огороде помогал. На дежурстве как бы отдыхал. Потом на подстанции внедрили автоматику, монтеров сократили. Дядя Опенышев сдал на шоферские права, но не сразу — со второго раза.

Всякое было, вздыхал дядя Опенышев, но после повезло: доверили «газик»-молоковоз. На нем и рулил до этой осени, до самой картошки. А там, значит, взял отгулы. Сын-студент приехал, дочка старшая со швейной фабрики из Миасса. Копка картошки — дело большое и праздничное для всей семьи. Только заготовителям рублей на 300 можно сдать… А «газик», конечно, на время другому шоферу доверили, который в первый же рейс разбил машину, да так, что восстанавливать не стали…

Рейсовый самолет Челябинск — Пермь — Печора прилетел в город, откуда начинались зимние дороги в Большеземельскую тундру, где на Площадке геологов была центральная стоянка Челябинской сводной колонны. Морозило, мела поземка, городские автобусы ходили плохо. Баврин устроил за спину рюкзак дяди Опенышева. Получилось так, будто он взял шефство над пластовским водителем. Не бросать же его в аэропорту Печоры, словно незнакомого.

Продолжительный сигнал ведомого ЗИЛа походил на рыдание, несколько приглушенное расстоянием. Баврин сбавил скорость, притормозил, вздохнул и остановил двигатель. Было ясно, что дядя Опенышев сел крепко. Именно это чувствовалось в нервическом дрожании и непрерывности гудка. Григорий Григорьевич умел вложить в звучание сигнала остроту ощущений, как это делают музыканты, пользуясь инструментами. И, надо сказать, что, вслушиваясь в сигнал, Олег Баврин с большой точностью мог представить: буксовал ли дядя Опенышев и вытащить его можно без труда или сел на дифер.

Баврин сдал ЗИЛ назад и вышел из кабины. Автомобиль дяди Опенышева был совсем близко, в тумане раздался, увеличился и будто покачивался за серой мутью. Олег обошел машину Григория Григорьевича. Туман в траншее зимника смешивался с выхлопным чадом. Знаками показал дяде Опенышеву, что надо не буксовать, не надсажать двигатель, а выходить и откапывать колеса. И сам, достав лопату, встал на колени, чтобы ловчей рубить оледеневшие гребни перед задними колесами в колеях. Туман припахивал бензиновой гарью, Баврин покашливал, спрашивал себя, как получилось, что мороз не берет болотную трясину. Колеса ЗИЛа не только провалили наст, но выдавили углубления, опустились ниже ступиц. Торфяная жижа, попав на снег в колее, твердела, а в продавлинах оставалась податливой.

Мороз истончил полушубок, одежда стала казаться легкой, не стесняла движений. Он и дядя Опенышев завели трос. Олег вернулся в кабину и дал знать, что начинает движение. Григорий Григорьевич ответил согласным гудком, и тут зазвучал сигнал ведущей машины, скрытой туманом. Вася Брусов сообщал, что возвращается к ведомым. Олег попробовал улыбнуться, но губы одеревенели. Он осторожно нажал педаль газа, несколько подался вперед. Двигатель забасил, ЗИЛ мелко трясло, раскачивало в колеях. На высоких нотах работал мотор ведомого автомобиля, но ЗИЛ с места не двигался.

Разваливая туман задним широким бортом, выплыл ведущий ЗИЛ словно пароход. Вася Брусов стоял на подножке, большой, точно статуя. Вот он оставил подножку и зашагал к машине Олега.

— Не, мужики, — сказал уверенно, — надо двойной тягой, иначе растележимся. Айдате-ка в мой салон курить, определимся, да и отдохнем перед атакой.

В рейсах у Брусова появлялись командирские нотки в голосе, и вел он себя с некоторой лихостью. В общежитии или на стоянке отряда Вася бывал тихим, неразговорчивым.

Покурили немного.

— Долго нельзя, — сказал Брусов, — желание работать пропадет. Да еще согреешься, а потом простыть можно.

ЗИЛы соединили буксирными тросами. По сигналу Васи Брусова три двигателя стали подвывать с натуги. Баврин спиной чувствовал грузовик дяди Опенышева, будто монолит из бетона.

Два коротких гудка — и пауза. Сигнал — и воет двигатель. Тянет плечи, словно Баврина запрягли и нахлестывают. Дыхание как бы пропадает, кровь долбит в виски. И вдруг мохнатое солнце, что над кабиной ведущего, подается вперед. Длинно гудит автомобиль Брусова.

Олег заставляет машину вернуться в колеи, почти глушит мотор. Смеется, вытирает лоб, будто вспотел. «Только небо, только ветер возле самого виска», — поет он, прислушиваясь к урчанию печки, и выходит из кабины, чтобы снять и увязать буксирный трос.

— Ребята! — кричит Брусов, — надо трос посмотреть, не износился ли, не порвался, а то как дернем и… будь здоров со смертельным исходом. Ты слышишь меня, дядя Опенышев? А ты — десант и гвардия? Меня слышишь?..

На подбазу Вазей они пришли из Печоры с цементом. Другие привезли химпродукт или уголь, ящики с мясными консервами. Пока дорожники пробивали зимник — колонна сосредоточивалась на подбазе. Водители жили в новом бараке, который жарко топили круглые сутки. В тундре начался буран, барак качало. Дядя Опенышев часами стоял у окна и смотрел, как ветер крутит и несет снег: днем — седой и белый, а ночами — синий или восково-желтый в свете электрических фонарей. Олег лежал на койке, дочитывал толстую книгу. Иногда откладывал потрепанный том и пел: «Только ветер, только ветер возле самого виска, лучше нету войск на свете, чем десантные войска».

— Я гвардеец ВДВ, — в который раз сообщал он Васе Брусову, — слышал, граница.

Вася отвечал, что пограничники на провокации не поддаются. Это была игра от скуки.

— Давай рассказывай, Вася, как ты без дороги вдоль границы ездил.

— Ездил, ездил, рекс ВДВ, и не оступался…

— А знаешь ли ты, Вася, что такое динамический удар?

— Ой, как метет, боже мой, — восхищенно говорил дядя Опенышев. — Эдак можно неделю и более стоять…

Баврин и Брусов переглянулись, не упустили случая разыграть дядю Опенышева. Дело в том, что пожилой шофер старался больше стоять на ремонте и меньше ходить по зимнику. Во-первых, потому, что дядя Опенышев страстно хотел сохранить автомобиль, чтобы потом работать на этом ЗИЛе до пенсии. Во-вторых, дядя Опенышев не желал, чтобы его считали дезертиром и, не дай бог, списали с зимника.

— Начальник колонны список составляет, — с нарочитым безразличием проговорил Олег. — Указание дано: учитывать все простои и поломки.

— А зачем? — встрепенулся Брусов.

— Не знаю, — пожал плечами Олег. — Начальник в тетрадке учитывает простои всех автомобилей…

— Да я не прогульщик, — забеспокоился дядя Опенышев. — Просто осторожный. В гараже про меня плохого никто не скажет.

В открытую форточку ветер кидал пригоршни жесткого снега. На раскаленных регистрах отопления снег шипел и восходил паром. Водители шутили, что кочегары на подбазе — сдельщики и получают за сожженную тонну. Чем больше нефти спалят в котельной, тем больше и получат. Двери в комнату были приоткрыты, форточки распахнуты. Дощатые стены в комнате покрывались капельками смолы, шелестели, подхваченные сквозняком, гардины.

Трое суток стонал буран, на четвертые Баврин проснулся близко к полуночи, потому что было отчаянно тихо. В комнату светил фонарь, висевший над емкостями ГСМ. Олег подошел к окну, но емкостей не было. Матовый светильник, заправленный в арматуру, как бы плыл над снеговыми откосами.

Олег закричал петухом, зажег свет в комнате. Он сказал, что хватит спать, сейчас он пойдет на родник. Хватит пить безвкусный чай из снеговой воды. И хватит томиться от безделия, надо откапывать машины. Олег оделся, сунул ноги в горячие валенки.

В поселке подбазы горели уличные светильники, прожектора, свет был в окнах жилых бараков и производственных помещений. Свежая тропа вела к котлопункту. Дышалось легко, хотя мороз был крепким. Напротив балков, в которых жили дорожники, в ряд стояли и «молотили» гусеничные машины. Окна семейного барака были под снегом до самых форточек.

В тундре, как это ни странно, трудно с водой, особенно с питьевой. В погоду на подбазу приходят КрАЗы-водовозы.

Олег опустился на колени, потом лег на живот и стал черпать, стараясь кружкой не прихватить торфяной жижи. Вода, падая, звенела в ведре. Лежа Баврину было видно легкое свечение снегового наста и далекий берег болота, окантованный темной неровной полоской тундрового леса. Позади болота была протянута условная линия Полярного круга.

Олег поднялся с полным ведром, снег на откосе успел затвердеть и скрипел. Несколько в стороне виднелся белый отвал глиняного карьера. В небе таяли низкие облака, в ветровые промоины были видны крупные звезды, обещавшие мороз.

В комнате дядя Опенышев готовил завтрак и рассказывал о детях. Он всегда, когда волновался, рассказывал о детях, о жене — домашней хозяйке, умеющей заговаривать зубную боль, останавливать кровь и даже изгонять коровьи болезни. Дядя Опенышев волновался перед скорым выходом на зимник, но прошли сутки, другие и еще одни сутки, прежде чем дорожники сумели прогнать свою технику до Мишвани и обратно.

Баврин вспомнил родниковую воду, пахнущую торфом, вспомнил чай, который заваривал дядя Опенышев, добавляя зверобой и таволгу. Духовитый чай и сейчас при нем, в трехлитровом термосе, обшитом солдатским сукном. Только намекни, и дядя Опенышев станет угощать, довольный, что к нему обратились.

Зимник шел в обход увала, тусклое солнце сместилось в сторону. Туман делается розоватым, прозрачным. Табун куропаток летит над настом, опережая машины. Птицы розовеют в солнечных ломких лучах. Олег мысленно вызывает ведомого шофера, будто разговаривает по рации: «Алло, дядя Опенышев! Как оно там? Ничего?.. Прием!..»

ЗИЛ идет себе потихоньку, борта потрескивают, выдерживая напор мешков с цементом. Мотор почти не слышно, значит — порядок. «Алло, дядя Опенышев, твой двигатель в порядке?.. Масло перед рейсом проверил?.. Прием!» Мысли возникают о том, о другом, но как-то вскользь, потому что все внимание отдано машине, дороге, ведомому шоферу и ведущему — водителю направляющего ЗИЛа.

Впереди нет тумана, видно, как ползет поземка, одолевает низкие снеговые отвалы. Ветер течет долиной, сквозит из края в край. Олегу видно, что ЗИЛ Васи Брусова странно накренился и остановился. Олег смотрит в проталину ветрового стекла и негромко напевает: «Кто… кто еще тебе расскажет, как я молод и силен…» Верно, что-то случилось с ведущим автомобилем, но гадать и заранее предполагать нет смысла, дурная примета.

Баврин остановил грузовик, едва не задев борт ЗИЛа Васи Брусова. И уже не сомневался, что опытный пограничный водила сел крепко. И не испытывал при этом ехидного удовлетворения, потому что в тундре беда напарника — это все равно твоя беда. Как в песне поется: одна беда на всех, ну, и радость одна.

— Радоваться нечему, — сообщил Вася Брусов, — провалился. На дифер сел, капитально.

— Ага, — согласился Баврин, — копать и копать теперь…

— Нет сомнений: копать и под колеса мешки с цементом, а иначе никак. Знаешь?

Снег и льдистое крошево потрескивают под лопатами. Работа согревает. Вася Брусов в коротком полушубке, бьет по насту, расширяя колею. Худое мальчишеское лицо его осунулось, желваки напряглись, каждый волосок редкой юношеской щетины поседел от куржака. Вася Брусов — парень рослый, рукастый, угловатый. Вероятно, будет еще расти, мужать, пока не обретет завидную стать. Баврин тремя годами старше Брусова, но по-мужицки худощав, строен.

Подъехал дядя Опенышев, поспешил к месту происшествия, путаясь в полах шубы-борчатки. Подбежал и заохал, велел Олегу тереть щеки, чтобы не обморозиться. Задние колеса ведущего ЗИЛа провалились в наледь.

Баврин взял ведущий ЗИЛ на буксир. Брусов подавал дяде Опенышеву тугие мешки, а тот, выждав момент, кидал их под одну и под другую пару колес.

Басит двигатель, натягивается трос, и дядя Опенышев бросает мешок с цементом, спешит, путаясь в полах шубы, принимает новый мешок. Баврин опять дает задний ход, натягивает трос. Щелчок — и звон лопнувшей струны. Концы троса закручиваются спиралями.

— Жив? — кричит Брусов. — Не задело тебя, дядя Опенышев?

Дядя Опенышев стоит в некоторой оторопи, сбивает с шубы цементную пыль. Все-таки могло ноги перебить, могло хребет сломать, не дай бог. Дома двое взрослых детей и двое — еще школьники, которых кормить и учить надо. Он с опаской смотрит на черную, густую воду, проступившую в колеях. Эта «мертвая» вода посыпана снеговой крошкой. Даже стужа не может осилить трясину. Вот о чем он расскажет детям и мужикам в гараже и родственникам.

— Давай, давай, Григорий Григорьич! — шумит Вася Брусов. — Надо торопиться, а то будь здоров, сам знаешь, со смертельным исходом!

Поменяли буксир, и опять попытка за попыткой. Олег снял варежки, так удобней держать штурвал. Брусов командует, дядя Опенышев таскает мешки. Еще попытка, еще — и автомобиль Брусова тяжело, без желания, но выбирается на твердые колеи.

Они сидят в кабине ведущего ЗИЛа, и дядя Опенышев трет снегом нос и щеки Брусова, щеки и лоб Баврина. Они закуривают и смеются.

— Во дает водила-Брусов, — смеется Олег. — Он сын шофера и брат шофера, а ведь сел! Ведь было, а? Граница?…

— Тут разве не сядешь, — вздыхает и осторожно хихикает Опенышев. — Тут сам начальник и даже разные асы-ветераны, которые…

— А за одного битого… — Вася Брусов трет щеки. — Слушай сюда, объявляю благодарность за труд и товарищеское участие своим напарникам по рейсу. Предлагаю написать письма родным и знакомым, в которых отметить…

Они смеются, и каждый думает сейчас: вот, мол, проверили себя в деле и можно дальше испытывать зимник. Вася Брусов достает термос, дядя Опенышев говорит, что сбегает за своим чаем и за припасами, которые взял в дорогу, рассчитал на весь путь, поскольку перед рейсом его назначили завхозом.

— Все верно, — соглашается Брусов. — Только скоро станет темнеть. И чаевничать времени пока нет.

Туман уполз, запутался в низкорослых елках. Солнце светило точно по курсу, и настроение у Олега было отличным. Хорошо получилось, что они сумели выдернуть своими силами ЗИЛ Брусова, хорошо, что забили мешками с цементом провал в колеях. Другие, идущие по следу машины пройдут опасное место…

Над зимником снижался вертолет. Олег слышал его стрекот, но рассматривать летательный аппарат не стал. Только подумал, что в такой мороз летать разрешают самым опытным пилотам.

Вертолет снизился над ЗИЛом дяди Опенышева. Почти задел отвал закопченным брюхом и ушел, набирая высоту, в сторону Усинска. Олег мало что видел из этого эпизода, потому что бежал, заслоняя лицо от встречного воздуха. И глаза у него слезились, ресницы смерзлись, и он очень сердился на пожилого шофера, который пробовал, но не сумел подняться на увал. Олег сердился, но знал, что не уедет без дяди Опенышева точно так же, как Вася Брусов на той стороне увала знал, что дождется своих напарников. Он курил «челябинскую» сигарету и слушал, как затихает треск вертолетного винта. Во рту было горько, но Вася курил и думал, что все будет ладно. На зимнике каждый живет по закону Севера. Других законов здесь нет. Он — Брусов — ждет напарников, Олег помогает дяде Опенышеву, пилот вертолета убедился, что водители не просят помощи. Вот такая тут круговая порука, иначе нельзя, потому что иначе, будь здоров со смертельным исходом, пожалуй.

…Олег согрел руки о кружку с чаем. Выпил густой ароматный напиток и облизнул помороженные губы. В груди как бы отмякло, дышать стало глубже и свободней.

— Смотри, дядя, — сказал Баврин, — запоминай все-таки.

— Дак я вон последний раз чуть не поднялся, — зачастил дядя Опенышев. — Дак и поднялся бы, да двигатель заглох что-то!

— Внимание! — предупредил Олег. — Беру разгон! Давлю на педаль газа — до отказа… Смотри, начался подъем. Теперь надо уловить, почувствовать момент, когда инерция разбега на самом исходе. Тогда, Григорий Григорьич, смотри… Вот момент — перехожу на вторую скорость. И, сам понимаешь, угадали мы в самый аккурат. Так… Так оно… И все дела, коллега.

— А чего он летал над нами, вертолет этот?

— Так, знаешь, хотел тебя перенести через увал на подвеске. Видал, как ты срывался и…

И другой раз они заговорили о привычках и обычаях Севера, когда в тундре почти стемнело. Пламя паяльной лампы гнало густые тени. Олег лежал в колее, грел задний мост. Масло застыло, шестерни не вращались, не получалось движения. Кто знает, почему прихватило мост, но так оно было. И Баврин, чертыхаясь, гладил тугим пламенем кожух дифера. Он лежал на снегу и говорил себе, что никогда теперь не уедет из города. Хватит с него приключений в небе и на земле.

Вот только вернется с зимника и будет готовиться к экзаменам в институт экономических знаний. Будет плановиком или экономистом — престижно и безопасно для жизни. Вот отец — всю жизнь, кроме одного года, профсоюзный работник. Правда, год этот надо брать за 10 лет, потому что тогда была война. Отец воевал в составе кавалерийского корпуса.

Олег опустил лампу, стал дышать в рукавицу. Пальцы правой руки прямо одеревенели. Как получилось, что масло примерзло? Верно, потому, что приходилось стоять, ждать дядю Опенышева. А что будет, если не разморожу мост? И думать не надо, потому что десантники говорят: безвыходных положений не бывает. Вот не раскрылся главный парашют, есть запасной. Запасной не раскрылся, тогда имеется восемь секунд, чтобы научиться летать…

Он лежал под машиной, и тени то заползали в колеи, то кидались в сторону. И вдруг подались назад, потому что пришел дядя Опенышев со своей паяльной лампой. Он говорил что-то, кряхтел, но был кстати, что там говорить.

Обедать и ужинать решили в «кармане», время было идти колонне. Собрались в кабине дяди Опенышева. Вася Брусов говорил, что решено: надо срочно забросить буровикам 600 тонн материалов из расчета на метр скважины одну тонну. А всего, считают нефтеразведчики, глубина буровой будет больше трех тысяч метров… Это сколько же машин надо и сколько рейсов?

— Какие машины-то? — спросил дядя Опенышев. — МАЗы, КрАЗы или наши ЗИЛы. Это знать надо, конечно.

Олег смотрел на иней, забивший стекла кабины. И думал, что вот он — Баврин — за Полярным кругом. Вернется на Вазей или в свой барак на Площадке геологов в Печоре и напишет Александре. Он сообщит подруге, что у него в северном активе 28 тысяч километров, что был он недалеко от Нарьян-Мара, от реки Шапкина. И что его шоферская работа не сравнима ни с какой другой, потому что он всегда на земле, неотрывно и постоянно. Моряки и летчики видят страны и океаны, но только шофер может понять жизнь за пределами городов и селений.

— Эх, ребята и мужики, — сказал Олег, — хорошо работать в цирке. Каждый вечер праздник и представление. На Большой земле у меня подруга, мастер на молокозаводе.

Баврину не ответили, потому что в ветровом стекле, в широкую сохраненную Опенышевым отдушину, можно было различить слабое свечение над горизонтом.

— Колонна возвращается, — уверенно произнес Брусов. — Спасибо дорожному мастеру, который не поленился пробить «карманы».

Они пили чай и жевали подстывшую колбасу, клали на хлеб тушёнку. И следили, как разгорается белесое зарево, приближается и вдруг бледнеет. Однако начали четко просматриваться фары ведущего автомобиля, слышен рокот моторов. Колонна шла на малой скорости, водители соблюдали интервалы между автомобилями. Казалось, что в тундре движется долгий поезд и вот-вот загрохочут колеса на рельсовых стыках, вырвется вперед, в клубах морозного пара, тяжелый тепловоз.

— Порожняком идут, — сказал Брусов, — трудно будет.

— Ничего, — заверил его Олег. — Во-первых, их много, а во-вторых, ночью мороз крепче.

Показалась луна. Она всходила торопливо, словно желала светить колонне. Порожние грузовики, проходя мимо «кармана», погромыхивали бортами, сигналили, желая коллегам счастливого пути. Проследовал последний без света в кабине, словно прихрамывая догонял своего ведущего. Брусов и Баврин заторопились…

По сторонам зимников лежала ровная тундра, посыпанная редкими, словно металлическими, блестками. Показывались тундровые колки, погребенные сугробами, и береговые полосы камыша и осоки.

Олег устал и напевал, чтобы взбодриться. Водитель никогда не устает, бывает — утомляется.

Немела поясница, точно Баврин работал в наклон, тяжелыми стали плечи, но эти приметы были знакомы, и он умел менять позу в кабине, помогая телу унять неприятные ощущения. Потом стало казаться, что мотор рокочет где-то в стороне. Он расстегнул полушубок, потер рукавицей помороженную щеку, чтобы стало больно. Шум ЗИЛа, будто идущего рядом — за отвалом зимника, стал явственней. Олег подумал, что засыпает, и стал декламировать: «В последний рейс на буровую, на берег северной реки, колонну ЗИЛов грузовую штаб приказал…» Мотор вроде бы затокотал там, где должен был работать. Олег продолжал: «Верности и боли ты достойна, вопреки обманчивой судьбе, потому так часто и пристойно вспоминаю снова о тебе. В тундре снег румянится с востока. Тишина на день пути вокруг, ты и рядом все равно была далеко — в этом мире сложном и большом». Эти стихи он сочинил Александре, женщине, которая была замужем, которая любит его, и он, наверное, любит ее. «Закурю, пожалуй, сигарету, — сочинил Олег, когда пережидал буран на подбазе. — Будет тишь опять, мороз и благодать. Брошу в небо медную монету, на тебя желая погадать. Знать твои удачи и заботы, большего не надо мне, поверь, в город твой летают самолеты, мне туда заказано теперь…»

И вдруг Олег Баврин подумал, что работа на трассе — это труд, который ему нравится чрезвычайно. Даже усталость, что может лишить сознания, бросить в сон, — своя шоферская особенная усталость. Потом вспоминать приятно и смешно, и страшно бывает. Вон, например, над тундрой — крупная звезда, мерцает рубиново-алым цветом. И висит низко, и точно в том направлении, в котором проложен зимник. Верно, надо считать ее шоферской звездой. Говорят, что настоящий водитель обязательно узнает свою путеводную звезду именно тогда, когда шоферская работа станет его единственной работой в жизни…

Крупная звезда впереди продолжала мерцать колючим рубиновым цветом, увеличивалась в размерах и вскоре совместилась с навигационным светильником на буровой вышке. Тундра вокруг буровой была ровной, залитой лунным светом. Далеко, почти у горизонта, темнело мелколесье.

Вася Брусов долгим сигналом предупредил Олега, что видит буровую, и Баврин тотчас сообщил об этом дяде Опенышеву. И Григорий Григорьевич ответил сигналом, что слышит, доволен.

 

Николай Ночовный

ПРЕОДОЛЕНИЕ

Шахта «Молодогвардейская» находится почти рядом с городом. Рассказывают: бесстрашная связная Люба Шевцова из партийно-комсомольского подполья «Молодая гвардия» именно в этих местах «голосовала» попутным немецким машинам, добираясь до Ворошиловграда. Она выполняла боевые задания патриотов.

По этой же дороге — теперь прекрасно асфальтированной трассе — едут на работу из Краснодона молодые парни, ровесники молодогвардейцев. Одно из ответвлений трассы через Молодогвардейск ведет на шахту.

Александру Яковлевичу Колесникову, Герою Социалистического Труда, члену ЦК КПСС, бригадиру горнорабочих очистного забоя, на своем веку пришлось работать на трех шахтах, бывать на очень многих у нас в стране и за рубежом. Но проходит день, второй — и все его мысли о родной «Молодогвардейской».

Здесь родился девиз сегодняшнего и будущего: «Ни одного отстающего рядом!» Вобрал он в себя одну из главных предпосылок времени: жизнь — это постоянное движение вперед, она не терпит остановок, замедления.

Первым горняцким учителем Колесникова был товарищ отца Рубан, вторым, уже на шахте «Северной» (пласты на шахте № 4—3-бис, где началась его трудовая биография, вскоре полностью были выработаны) стал Николай Мамай. Он, бывало, говорил членам добычной бригады: «Дело наше шахтерское непростое и нелегкое, оно не только силы требует, но и души, понимания…»

Мамай делал разборы удачных и неудачных дней. Неудачных в первые годы работы Александра Яковлевича на «Северной» было предостаточно. Бригада и шахта недодавали десятки и сотни тонн угля. Что больше всего запомнилось тогда Колесникову? Неудовлетворенность и бригадира, и всей бригады. Всегда что-то мешало: то пережимало пласт, то барахлил компрессор, то крепление не успели подвезти.

Мелкие недостатки в организации труда можно было устранить, но Мамай, да и все члены бригады искали главное звено.

Бригада тогда работала на четырнадцати десятиметровых уступах. Что получалось? Пройдет опытный забойщик уступ до конца и начинает зарубывать «угол» нового, а он, этот злополучный «угол», угля дает мало, а времени отнимает много.

Как же перестроить работу? Пробовали по-разному. Сокращали, например, уступы, чтобы за смену пройти два и, таким образом, перекрыть норму. Но получалось, что за смену необходимо было два раза зарубывать тот «угол». Не у каждого получалось, приходилось посылать в забой дополнительно трех-четырех человек.

Выход они, конечно, нашли. Продлили уступы до четырнадцати метров. Стало на лаве меньше забойщиков, понизилась себестоимость. Но перевыполнение несколькими забойщиками нормы мало влияло на общий успех.

Александр Яковлевич помнит, как Мамай высказал такую мысль: «Вот если бы каждый горняк нарубывал сверхпланово, пусть для начала немного — по одной тонне угля. А для всей шахты, объединения?..»

Инициативу поддержали сначала на собрании бригады, потом — коллектива шахты. В адрес Ворошиловградского обкома партии поступило следующее письмо:

«Мы, дорогие товарищи, хотим высказать свои мысли, как нам, шахтерам, лучше организовать социалистическое соревнование, чтобы быстрее положить конец отставанию угольной промышленности и дать стране больше угля…

На наш взгляд, успеха можно достичь тогда, когда каждый горняк четко определит свое место в соревновании. Скажем откровенно: выходит так, что коллективное обязательство никого ни к чему не обязывает, ведь составляется оно, в основном, в кабинетном порядке, наспех, обсуждается для формы, а чаще всего — просто объявляется во время наряда. За таким формальным обязательством, как правило, не видать человека, его трудового вклада в общее дело.

Что мы предлагаем? Мы предлагаем, чтобы каждый рабочий добычной бригады взял на себя такое обязательство: давать ежедневно сверх нормы — тонну угля. С этих тонн должны складываться обязательства бригад, смен, участков и шахт — обязательства, за которые будут отвечать каждый отдельно и все вместе».

Так, на страницы газет, журналов, в передачи радио и телевидения пришли крылатые слова: «метод бригады Мамая», «начинание мамаевцев», «трудиться по-мамаевски», «мамаевское движение».

Трудовая биография Александра Яковлевича Колесникова на «Северной» складывалась довольно удачно. Через некоторое время его посылают на курсы машинистов угольных комбайнов. По правде говоря, это была его давняя мечта.

Что ему запомнилось на «Северной»? Освоение новой угольной техники. После встреч с Николаем Мамаем, конструктором угольных комбайнов Владимиром Распоповым из Донецка почувствовал себя во времени, в котором были свои измерения сегодняшнего и завтрашнего. Из вчерашнего для него вырастало сегодняшнее и, ах, как хотелось хоть краешком глаза заглянуть в завтрашнее.

Они — Григорий Хамза, Евгений Могильный, Юрий Баранов, Виктор Темников и другие — «учили» сначала комбайны, а потом и комплекс рубать уголь. Николай Яковлевич Мамай удостоился Ленинской премии, бригада освоила комбайн Распопова и ежесуточно выдавала из забоя по две тысячи тонн угля. По тем временам достижение было очень высокое.

О бригаде и бригадире говорила вся страна. Николай Мамай удостоился высокого звания Героя Социалистического Труда, окончил Краснодонский горный техникум и перешел на инженерно-техническую работу, а бригаду передал Колесникову.

В Краснодонском горкоме партии Александру Яковлевичу сказали: «Мамай принял эстафету от Алексея Стаханова, смотри, не подведи!»

Шестидесятые и начало семидесятых годов для бригады были периодом накопления опыта, освоения того, что совсем недавно казалось недостижимым. Но как в нашей повседневности бывает, — приходит, или, вернее, наступает момент, когда успехи перестают удовлетворять, возникает потребность, образно выражаясь, выходить на новый горизонт. Эта потребность заложена в нашем социалистическом способе жизни, в понимании ее процессов.

Незабываемые семидесятые. Александру Яковлевичу горняки оказали высокую честь, избрав его делегатом XXIV съезда КПСС. В свою очередь, доверие делегатов съезда — его избирают кандидатом в члены ЦК КПСС.

Потом был разговор в Краснодонском горкоме партии: ему предложили возглавить бригаду на только что введенной в действие шахте «Молодогвардейской». Ежесуточная ее проектная добыча — четыре тысячи тонн. Согласился, но просил: пусть вместе с ним перейдут и несколько опытных горняков «Северной». Знал: в новой бригаде прежде всего необходим надежный костяк, как принято говорить в таком случае.

На «Молодогвардейской» все впечатляло: и техника, и новые комплексы, среди них КМ-87, надежный трудяга, и размах — лава нарезалась на пятьдесят-семьдесят метров, выработка не закреплялась, но особенно радовали пласты двухметровой толщины.

Были здесь, как вскоре выяснилось, и свои минусы. Это прежде всего сложная геология. Лаву топило, зажимало, заваливало. Больше разбирали завалы да вытягивали деформированное крепление, чем рубали уголь.

Бывало, во время перекура соберутся Виктор Аристархов, Павел Евтушенко, Владимир Павленко, Евгений Могильный, Виктор Темников и слушают веселый неунывающий голос секретаря парторганизации Виктора Голотовского. О чем тот ведет речь? А о том, как раньше их в буквальном смысле топило в лаве. Кто-кто, а самый низкий Голотовский это хорошо помнит — по шею был в воде. А теперь же как, когда зажимает? Что-то унывать начали молодые.

Резко упали заработки, хотя приходили с работы более уставшие, чем раньше.

Как раз в то время по заданию ЦК Александру Яковлевичу пришлось побывать в Караганде. И очень уж хотелось ему поскорее вернуться назад. Задание выполнил, более того — карагандинцы подсказали, как победить стихию. Из научно-исследовательского института он привез на «Молодогвардейскую» брошюру о торпедировании кровли.

На то время это был едва ли не единственный выход.

Конечно же, процесс добычи угля усложнился, он стал дороже. Выход из создавшегося положения нашли рационализаторы. Механик участка Николай Тупица, его помощник Валерий Шарапов, электрослесари Андрей Омельяненко и звеньевой ремонтной смены Виктор Темников предложили технические новшества для сокращения времени бурения скважин, в которые закладывалась взрывчатка. И не только они — почти половина бригады — рационализаторы, и не сидели, сложа руки.

Трудности, кажется, позади. Рекордная нагрузка становилась нормой. Они сделали почти невозможное: не только выполнили, но и значительно перевыполнили годовое задание, хотя до осени шли с большим «минусом». Более того, подсчитали и оказалось: за далеко не полную пятилетку со времени пуска шахты дали стране 1 миллион 490 тысяч тонн угля, 207 тысяч — сверхпланово.

Успех не вскружил головы. Он, скорее, подсказал: им под силу добывать 600 тысяч тонн угля в год, ведь полумиллионный рубеж покорили.

В январе 1976 года Александра Яковлевича Колесникова, Николая Семенова, Виктора Темникова, рабочего ремонтного звена Николая Клепакова пригласили в Краснодонский горком партии и вручили дипломы республиканской Выставки достижений народного хозяйства. Это за то, что довели среднесуточную нагрузку на лаву до 1813 тонн. Вскоре передовикам бригады, в том числе и Колесникову, была вручена Государственная премия Украинской ССР.

Через несколько месяцев работы члены бригады поняли: могут штурмовать миллион!

В нарядной появились лозунги: «Даешь миллион!», «Миллион нам под силу!» Под ними висели экраны ежесуточной добычи. Многотиражка «Голос шахтера» на первой странице завела специальную рубрику, информировала об успехах, вскрывала упущения.

Вот одна из таких заметок:

«Бригада Колесникова А. Я. довела суточную добычу до 4 тысяч тонн. Все машины и механизмы работают безотказно».

Весной в газете была опубликована статья о том, что в бригаде создается школа передового опыта, ее участники — бригадиры и звеньевые всех добычных участков.

21 ноября спуститься в забой в ночную смену надлежало звену Григория Хамзы. Этой ночью мог быть миллион, но при условии, если звено выдаст на-гора́ две с половиной тысячи тонн угля. Раньше такого количества не могли нарубить целой бригадой за сутки, а здесь — звеном и за смену.

Будет или не будет миллион? За полсмены вышло около двух тысяч тонн. Теперь все ясно — будет!

На первом чествовании мастеров миллионной добычи выступал Николай Яковлевич Мамай. Он сказал:

— Радостно у меня сейчас на сердце. Ведь на «Северной» мы мечтали о таком рекорде. Оказалось, мечту можно претворить в действительность.

Зачитали тогда и письмо Елены Николаевны Кошевой — коллектив бригады удостоился имени ее сына, комиссара «Молодой гвардии» Олега Кошевого.

«Спасибо вам, родные, — писала она. — Ведь каждая сверхплановая тонна укрепляет мир на земле и умножает счастье наших детей».

К концу семидесятых годов в стране возник «Клуб миллионеров». Когда колесниковцы вошли в него, членами клуба уже были коллективы, возглавляемые такими известными шахтерами, как Григорий Смирнов, Владимир Мурзенко и Михаил Чих. Рядом с бригадой Владимира Мурзенко из шахты «Красный партизан» — почти соседей — колесниковцы почувствовали себя достаточно уверенно.

Весна 1980 года была ранней и теплой. Радость обновления природы словно бы передалась и людям — работа кипела.

В апреле в составе делегации тружеников Ворошиловградщины Александру Яковлевичу пришлось побывать в Челябинской области, где заключался договор на соревнование. В частности, шахта «Молодогвардейская» — с шахтой «Центральная», одной из лучших. После этого горняки из Копейска несколько раз бывали на Донбассе, а колесниковцы ездили к ним. Многому друг у друга научились, переняли. Побеждала в соревновании — дружба.

В мае была добыта полумиллионная тонна, за пятилетку — четыре с половиной миллиона.

На собраниях партийных групп решили: сверх пяти миллионов до конца года добыть еще не менее ста тысяч тонн. Пусть это будет подарком XXVI съезду партии.

Сверх плана добыли в два раза больше. На съезде Александр Яковлевич был избран членом ЦК КПСС. Он докладывал делегатам:

«Бригада, работая в сложных геологических условиях, добыла за пятилетку 5 миллионов 209 тысяч тонн угля. Среднесуточная добыча увеличилась за это время в 1,7 раза, производительность труда — выше средней по угольной промышленности республики…»

Но правильно говорят: донецкий уголь легким не бывает. В одном случае, тонкие пласты и к тому же еще и крутые, в другом, — успели взять «легкий» уголь на верхних горизонтах, нужно теперь опускаться пониже, где и пласты далеко не те, и геология более суровая, в-третьих, она настолько сложная, что в пору за голову схватиться. Вот такое и у них.

Шахта находится на одном из отрогов Донецкого кряжа, на сюрпризы не скупится. То выбросы метана, то кровля жмет — спасу нет, то водой топит.

Выход один: искать помощи в новой, мощной и высокопродуктивной технике.

За время работы на шахтах Александру Яковлевичу довелось испытать не один комбайн и комплекс. Они потом находили прописку не только в Донбассе, но и на кузбасском и подмосковном угольных бассейнах. В последние годы испытывались мощные комбайны ИГШ-68, 2К-52, К-10, комплексы, выдерживающие сверхнагрузки.

Новая современная техника, хотя и недостаточно еще поступает на шахты и не всегда отвечает высоким требованиям, помогает повышать производительность труда. Но как бывает обидно, когда энтузиазм, умение, опыт бессильны перед капризами природы.

После восьмидесятого года бригада намечала достаточно высокие планы, чтобы закрепиться на достигнутых рубежах. В первые годы все складывалось нормально, но вот в последние, как говорят шахтеры, большая вода забирает большой уголь.

Бригаду постигла беда. В вырабатываемые 13-ю и 14-ю лавы восточного крыла хлынула вода. Она заливала водосборники, конвейерные горные выработки, вымыв уголь. Выходили из строя двигатели, заливались ленточные конвейеры, то и дело засорялись насосы. Настоящее мужество проявили в те дни и месяцы горнорабочие Вячеслав Уткин, Сергей Валух, звеньевые Николай Карбанов и Виктор Темников, многие другие.

Слова поэта о том, что в забой приходится идти, как в бой, полностью отвечали действительности.

Несмотря на трудное положение бригады, в нее возвратились, отслужив в Советской Армии, молодые рабочие комсомольцы Сергей Чмырь, Георгий Желнов, Сергей Бажуков и другие. Благодаря самоотверженности, преодолевая трудности, задание прошлой пятилетки не только выполнили, но более чем на двести тысяч тонн перевыполнили. Считают, что в таких условиях для шахты очень важен пример, который они подают.

Во время работы XXVII съезда партии Александр Яковлевич получил телеграмму от своих товарищей:

«Наш подарок съезду — восемь тысяч тонн сверх плана».

Кто-кто, а бригадир знал, какова цена этих тонн.

После возвращения со съезда, решив все неотложные бригадирские дела, Александр Яковлевич встретился с горняками шахты и поделился впечатлениями и мыслями о работе высшего партийного форума.

Говоря о задачах, стоящих перед бригадой, шахтой и страной, он сказал:

— Нам необходимо превратить все свои замыслы в действие, наполнив его энергией самого высокого напряжения. Да, нужно и дальше повышать дисциплину труда, взаимную ответственность. Спору нет. Но если дисциплина и так на высоком уровне, как говорят, железная, что тогда? Есть ли другие резервы для повышения производительности труда? «Есть!» — отвечал прославленный бригадир.

И конкретно останавливался на таких еще не до конца использованных резервах, использование которых поможет твердо выйти на рубеж ежегодной добычи более миллиона тонн угля. Нужно увеличить машинное время, свести до минимума простои через поломки от еще недостаточно высокого качества угледобывающей техники. Получается парадокс: затрачиваются средства на проектирование, потом — на изготовление вполне современных и дорогих комплексов, но они… изготовляются из низких сортов металлов и ожидаемой отдачи не дают. Вывод один: для машиностроителей угольная техника должна быть высококачественной и надежной!

Подводят еще и проходчики, иногда не успевают готовить резервные лавы. Их проходческая техника тоже желает быть лучшей.

Еще один урок съезда: очень многое зависит от людей. Здесь зачастую успех дела решает высокое сознание. Его перестройка — трудный и мучительный процесс, связанный в прямом и переносном смысле с большими перегрузками. Их облегчает внимание к человеку, принципиальность и справедливость, душевность и искренность отношений. Без этого, заметил Александр Яковлевич, перестройка будет только подстраиванием.

При таком подходе они смело смотрят в завтрашний день. Бригада определила такие цифры, исходя из еще очень сложных геологических условий, на второй год двенадцатой пятилетки: 1 миллион тонн угля. И идет в этом графике.

Здесь умом и сердцем воспринимают значимость переломного момента. Преодоление трудностей, введение всех резервов в действие — импульсы ускорения.

Новые высокие рубежи горнякам под силу, ведь каждый из них болеет за дело, все острее чувствуя себя хозяином нашего общенародного государства.

…В середине первого года двенадцатой пятилетки газеты сообщили: впервые за последние годы угольная промышленность Украины выполнила полугодовое плановое задание.

 

Николай Егоров

ВЕЛИКОЕ НАСЛЕДСТВО

Да, кто бы только знал, каких и сколько передумал дум природный пахарь Иосиф Погорелец, каких и сколько он пластов переворочал, пока отважился на самую рискованную штуку по тем зыбучим временам: сорваться сразу всей семьей с насиженного места. Глупую курицу не выгнать со двора, где вывелась она из вешнего яичка, а уж чтобы человек решил покинуть хату, в которой прожил только он полвека да предки не одно столетие скоротали, — это совсем неслыханное дело. Но он решил. А решил, как умер. Что покупали — продал, что роздал даром, мол, владейте и не поминайте лихом.

— Далеко ли собрался, Иосиф?

Далеко ли… Куда глаза глядят. Искать, где воли и земли чуток побольше, чем у него за печью. Побольше ж всего этого, кто говорил — в Сибири, кто — на Дальнем Востоке, то бишь где Макар телят не пас.

И захлебнулась горем хата и ослепла, и заголосили бабы так, что и по горючей слезе навернулось в больших и карих очах Погорельца, когда почал он с одного удара вгонять по шляпку четвертные гвозди в горбыли на окнах, которые перечеркнули все былое. Вгонять, как в крышку гроба.

— Но! Мертвого не носят от могилы.

Дернулась вожжа, прянула ушами лошаденка, качнулся под крестьянской колымагой дегтярный лагунок с мазилкой.

И за лето добрался запорожец-отчаюга с возом ребятишек из-за Днепра вон аж докуда — до Башкирии. Добрался, умудряясь попутно добывать на пропитание работой: то сена покосить кому наймется, то жито жать. А в той Башкирии совсем на час остановился обочь дороги возле малюсенькой, со жменю, деревеньки с очень уж русским для башкир названием — Вязовка, в которой, как оказалось, сплошь русские ж и жили — не один Иосиф Погорелец мыкался по свету в поисках земли и воли, обещанных народу Столыпиным. Всего на час остановился, телегу смазать. Опнулся, как тут говорили. Смазал телегу. Заменил оглоблю. Перетянул шину на худом колесе. Помог старожилу с уборкой хлеба, заняв под постой пустую хатку, да так незаметно и перезимовал, а по весне пустил в увалистую землю свои корни и прирос к ней до скончания дней. Концу дням его, вязовцам казалось, никогда не наступить, на веки вечные, казалось, сооружен специально для работы на пашне этот могутный мужик, но бесследно ничто не проходит, и даром пути не даются — надломился Иосиф, впрягаясь в поклажу, чтобы давать передышку жеребой кобылке, на приплод от которой и теплилась у хозяина вся надежа. Надломился и рухнул сразу, не поскрипев нисколько: такие не скрипят. Рухнул — только земля состонала.

Ваня не помнил деда Погорельца. На долю российских ребятишек выпадали участи пострашнее: не помнить в лицо отцов, так и не вернувшихся с войн. Не помнить в лицо, но по рассказам бабушек и матерей знать наизусть, что слыли они вечными тружениками и пахарями исконными. Бесследно никто не уходит. Иосифа Погорельца земля снабдила силой, земля и отняла ее. И уж не ахти какие пожитки оставил он после себя. Но силу русского духа и преданность труду сумел он передать по крови и детям, и внукам, и правнукам они передадутся, как передались ему от его прадеда. Великое наследство. И нет цены наследству этому, и нескончаемо оно.

Каждый в юности своей старается подражать кому-нибудь из близких родственников. Ваня Погорелец хотел быть похожим на деда Иосифа. Нет, не наружностью, он его не видел, хотел быть похожим натурой. Дед, мать рассказывала, характерец имел — ноги в коленях не гнулись ни перед кем и ни перед чем. Никто не видел слез его, если не считать те две горючих, когда зарешечивал он горбылями двери и окна своей хатенки там, на Украине. Плачущим Ивана Погорельца впервые видели тоже уже сорокалетним, когда умер отец его Ефим Иосифович Погорелец. От сердечной недостаточности, как определили врачи. Пожалуй что, врачи ошиблись и в этом случае, ибо все способно достать сердце наше, да не на все хватает жизни. «Война» — нужно было бы сделать заключение врачам. Она, она… Через двадцать два года сказалась. Нет, нынешние войны так сразу не кончаются. Последствия их остаются и укорачивают жизни.

В июле сорок первого ушел на фронт Ефим, а в августе сорок четвертого сын его Иван, замковый орудия полковой артиллерии, в неполных восемнадцать лет участвовал в бою под польским городом Замбрув. И мог тот бой стать первым и последним для Ванюшки Погорельца. Немецкий снаряд угодил под лафет пушки, глубоко ушел в мягкий грунт и натужно рванул, насыпав курган над замковым. И откопали его после боя, чтобы по солдатскому обычаю перехоронить с почестями, а хлопец взял и ожил. И встал через три месяца госпиталя молодой артиллерист и вернулся в строй.

Потом Кенигсберг и снова Польша, и ликвидация последних банд в августовских лесах, где тоже за каждым деревом поджидала русского солдата зоркая смерть.

Ехал демобилизованный воин Иван Погорелец в родную Вязовку, земля которой приняла на вечное хранение прах деда Иосифа, ехал и представлял себе, как сбегутся и сгрудятся в тесной избенке товарищи его детства, а их из двадцати восьми, ушедших на фронты, вернулось только четверо. Да, четверо. Как мало даже для деревеньки в три десятка дворов.

И не поэтому ли и хмурится Иван Ефимович, когда задают ему расхожий вопрос: как бы он прожил эти годы, доведись жить сызнова?

— У живых что спрашивать? Мы живые остались. Спросить бы у погибших… Жизнь — не та дорога, по которой можно вернуться назад.

И не потому ли, что из двадцати восьми вязовских парней, ушедших на фронты, вернулось только четверо, и Погорелец Иван покинул Вязовку? Без причин ничего не бывает. Нет, теперешние войны так сразу не кончаются, и долго еще продолжали пустеть малые русские деревеньки.

Трудовой героизм — подвиг нескольких лет, а то и десятилетий. Трудовой героизм в преданности, как всякий героизм. В преданности делу. В трудовой книжке Ивана Погорельца одна-единственная запись:

«Челябинский металлургический завод, принят во второй обжимной цех 10.02.1951 г.».

И вот он, главный пост второго обжимного цеха. Пульт управления. Оператор. Сколько величественного и тронного в словах, а уж в работе — и подавно. Легкое движение руки — и подчиняется тебе эдакая державища металла. Крутятся валы, плывут белые слитки по рольгангу, поныривая, как на волнах, шипит вода, и редкозубый кантователь, играючи, ворочает с боку на бок семитонные бруски, отсчитывает миллиметры датчик, похожий на башенные часы. И учитель золотой у него, вчерашнего солдата. Душевной доброты, и такта, и терпения, и опыта у И. П. Шевелева на тысячу учеников хватило бы с избытком.

Потом приобретется и у Ивана Ефимовича свой опыт, и свои ученики будут, но званием Героя Социалистического Труда, присвоенным ему спустя пятнадцать лет за успешное выполнение семилетнего плана, и посейчас считает он себя обязанным И. П. Шевелеву. И учебе. Ивану Погорельцу, главе семейства и отцу двоих детей, пришлось учиться в сорок лет и окончить металлургический техникум. «Так нужно было мне и государству», — скажет он потом.

Поколение родившихся в середине 20-х и 30-х годов нашего столетия доучивалось после работы. Посмотрела бы нынешняя молодежь, в каких трущобах начинал учиться Ваня Панфиловский, какие «вузы» проходил он и другие дети Украины, рожденные в 30-х годах военного столетия. Лучше не видеть и не вспоминать. Но и забывать нельзя, что оставалось нам после фашистов. Теперь Нижние Серогозы Херсонской области — поселок городского типа и красив, как лебедь белый на зеленой волне, а тогда… Тогда, в сорок седьмом году, умер у Вани отец, колхозник Никита Панфиловский. И для него так сразу не окончилась война. И не до пионерских лагерей было Ване Панфиловскому — летние каникулы проводил он на колхозных полях, пока не перебрался в Челябинск, где работала крановщицей на металлургическом заводе и жила замужем за Иваном Погорельцем старшая сестра Любаша.

Так жизнь свела и породнила двух Иванов с двух концов земли и сделала похожими их судьбы. И не потому ли это все случилось, что были схожи их натуры, что одинаковое передано было им наследство — любовь к труду?

Великий двигатель — любовь к труду. И главное — он вечен. Любовь к труду поставила к мартеновской печи подручным сталевара семнадцатилетнего выпускника ремесленного училища Ивана Панфиловского, и через год он был уже сталеваром. Разные существуют определения одного и того же понятия. О времени, например, говорят: много воды утекло с тех пор. Расстояния до звезд астрономы исчисляют миллионами световых лет. Металлурги свое время и расстояние до золотых звезд и орденов измеряют тоннами продукции. Коммунисту Ивану Никитовичу Панфиловскому, как лучшему сталевару Урала, было не по жребию, наверно, поручено провести юбилейную плавку стомиллионной тонны стали. И Золотых Геройских Звезд с серпом и молотом по жребию уж точно не дают.

А время шло. И грустновато стало Ивану Ефимовичу Погорельцу в пятидесятый день рождения: давно ли, кажется, пришел он в цех в солдатской форме — и вот уже на пенсию уходить. И чтобы не рвать себя из цеха с болью, с кровью, с корнем, решил Иван Ефимович уйти со стана постепенно, попросив перевести его в бригаду слесарей.

Но все длиннее и длиннее кажется неделя. Казалось, смотрят все на Погорельца с улыбкой: вакансию нашел. Казалось, бригадир стеснялся лишний раз просить пенсионера, где гайку подкрутить, где болт ослабить. Ну, работа! И не работой уж — дежурством называл, работой назвать привычка не позволяла. Но больше всего удручало то, что реже видеться он стал со сменой своей (бывшей), с друзьями по работе (тоже бывшей): когда-то совпадет, что все они с утра. А он «всю дорогу» с утра и с утра. Два выходных: суббота, воскресенье. И ныло сердце. И чаще стал он заглядывать в кабину главного поста, где главный пульт и, если хотите, главный пульс не только цеха. Но за пульсом этим следил уже не он, не Погорелец, а его вчерашний ученик. Такой же русый, рослый и молодой. Сидел за пультом новый оператор, как император стальной державы. И заходилось сердце завистью, отцовской завистью с грустинкой пополам. Но… молодым дорогу. Все так, все верно, все как есть и должно быть в природе.

Бытует фраза: время, дескать, лучший лекарь. Забудешь, свыкнешься. Как бы не так. Не для Ивана Погорельца это лекарство. Наоборот, чем дальше время шло, тем пуще тосковал он по своей бригаде, по своему привычному труду. И даже казусы случались вроде такого.

Поужинают, книги почитают, хорошее кино посмотрят всей семьей — и скоро собираться на работу, когда с ноля их смена после выходного. Пока Любовь Никитична управится на кухне, пока еду упакует в авоську, Иван Ефимович с ключами от квартиры уже на выходе и ждет свою Любовь: они сколько лет прожили в супружестве, столько и не хаживали на работу врозь.

— Ваня! А ты куда? Ты ж в день все время. Забыл? — и покачает головой Любовь Никитична.

И сдал Иван Ефимович обратно инструменты, все эти разные ключи, зубила, молотки, отвертки, плоскогубцы, — о, господи, да сколько ж здесь добра в кирзовой сумке слесаря, — и чуть ли что не самолично вычеркнул их из перечня, висящего на нем. И снова встал у пульта управления прокатным станом. И все вернулось на свою орбиту.

Да, много схожих судеб в самом главном — в труде. И в отношении к труду. И. Н. Панфиловский тоже четверть века «догревался» у мартеновской печи, но и во сне не приходило мысли, что когда-нибудь уйдет из цеха, без которого он не был бы тем, кем стал: Герой Труда, участник многих юбилейных плавок и производство сталей знает наизусть, депутатом Верховного Совета РСФСР избирался дважды кряду, член бюро ГК КПСС, член президиума областного Комитета защиты мира, депутат областного Совета народных депутатов, член президиума областного общества «Знание»…

И вполне естественно, что в райкоме партии бывал Иван Никитович довольно часто, и каждый раз он шел туда спокойно за очередным партийным поручением, а за каким — там скажут.

— Иван Никитович, — начал секретарь райкома, — вы сталевар. И, подумав, можете отказаться, конечно, это ваше право. Мы тоже долго думали, и все-таки решились просить вас согласиться перейти мастером производственного обучения в наше СГПТУ.

И екнуло у сталевара сердце, и отвернулся секретарь райкома, чтобы не видеть этих глаз, по-детски погрустневших.

— А как я брошу печь? Как? Ведь для меня это все равно, что бросить старенькую мать.

— А кто сказал, что надо бросить? Наоборот: вы будете встречаться с печью чаще и не один — с наследниками вашего труда. Поймите важность этого наследства.

Он понимал. В райкомах пустяков не предлагают. Он понимал, что не на шутку раскрутило Землю с ее прогрессом и не далеко то время, когда среднее техническое образование станет обязательным для работающих на металлургических заводах. И еще понимал И. Н. Панфиловский: велика ответственность сталевара за марку стали, но несоизмерима она с ответственностью мастера производственного обучения за марку будущего рабочего. Потом он убедится в этом и полушутя, полусерьезно скажет:

— В мартене я только потел, в училище еще и седею.

И все-таки тогда в райкоме он ответил:

— Я согласен.

Замкнулся круг, хотя по кругу нигде и никогда не хаживал товарищ Панфиловский, а по прямой, и только по прямой. Он вышел из этого училища и в это же училище вернулся, чтобы помочь найти начало жизни двадцати своим ученикам. Он знал, на что идет: он сам в училище учился и прекрасно помнит, какой приходит в них народ. Вот, девушка целый месяц не ходила на занятия. В чем дело? А ни в чем. Не нравится ей, видите ли, форма: не к лицу. И что уж за лицо там? Преподавателям — к лицу. И. Н. Панфиловскому, теперь уже директору этого училища, к лицу и форма, и Золотая Звездочка Героя на синем кителе, как яркая звезда на чистом небе. И форма с летной формой схожа, и те же крылышки в эмблеме, и училище базовым считается, как базовый аэродром, с которого взлетают молодые к рабочей славе. И поэтому все носят форму и гордятся.

Правда, не носит форму И. Е. Погорелец и тяготится этим: неловко, неудобно, как это он один во всем училище в «гражданском» ходит, и, виновато улыбаясь, объясняет, когда кто спросит: почему.

— Да моего размера нет. Шьют самый больший пятьдесят второй, а я пятьдесят шестой ношу.

Трудно сказать, шел ли Металлургический райком партии на эксперимент, переводя И. Н. Панфиловского из сталеваров в мастера производственного обучения, но если даже и так, то эксперимент оказался удачным: подручные сталеваров — лучшая группа училища по всем статьям и статям. Группа, в которой исключительно одни парни, и самые рослые, а рослый раньше начинает мнить себя взрослым. Но чтобы кто-то не явился на занятия или хотя бы опоздал… А «двойку» получить по какому-либо предмету — совсем позор. Живой авторитет, который видишь, которым дышишь и который ощущаешь, — рядом. И светились глаза практикантов великой завистью и уважением, когда их вел по цеху Панфиловский, — сам Панфиловский! — которому навстречу шагнуть была готова мартеновская печь-старушка, не то что сталевары. И поэтому райком решил и теперь уже уверен был, что и И. Е. Погорелец тоже нужней в училище. Почетен долг работать для России, учить работе — тот же долг. Земля есть мать богатства, труд — отец его.

Сознание вообще — начало человека, сознание коммуниста — центр жизни, как центр Земли, к которому стремится все, подвластное законам тяготения. И вновь оно, сознание коммуниста, поставило рядом двух Иванов, двух Героев, равных по труду, по духу, по идеям, и родственников близких, настолько близких по всему, что даже сыновей оба назвали Александрами.

Но Александра Погорельца больше нет. Нет, войны сразу не кончаются.

А как все было хорошо в их мирной жизни. И золотые дети были у супругов Погорельцев: сын и дочь. Такое сочетание одно из редких, из желанных — сын и дочь, и поэтому считаются они в народе золотыми детьми. Да, золотые были дети. И выросли, и воспитались. Отслужил в армии Саша Погорелец и стал тоже рабочим. Но потянуло парня в Запорожье, где жил прадедушка Иосиф. Родители отнекивать не стали: поезжай.

Днепр. Жара. Пошли компанией купаться. Ну, что такое Днепр, — Гоголь описал уже. А реку переплыл туда и обратно уральский парень и еще не наплавался.

— Да ты как заправский флотский дорвался до большой воды. — Друзья и накупались, и оделись.

— Идите потихоньку, догоню. Разок нырну — и догоню.

И не догнал. Нашли его речные водолазы там, где погиб, ударившись о камни, которыми латали городские самосвалы днепровский берег, надломленный снарядами войны. И через тридцать три далеких года сказалась клятая война.

Нет, войны скоро не кончаются.

Огромна скорбь отца, но несоизмерима она со скорбью матери. Любовь Никитична и до сих пор черна. И каждый встречный парень или молодая пара напоминали им о сыне, и повисали на ресницах матери росинки, и холодила глыба льда отцову душу. И все-таки, нимало не колеблясь, согласился почетный гражданин города Челябинска И. Е. Погорелец пойти инструктором работы на прокатных станах, пойти в училище, в группы, где тоже сплошь одни ребята, как сыновья, которым по родительскому долгу он передаст великое наследство — любовь к труду.

Но, не умея передать, — не передашь. Тут мало мастера с его огромным опытом работы, тут нужен педагог, психолог тонкий. Есть психология труда — наипрочнейшая нить в извечной связи поколений. И видеть эту нить и прясть ее — нужна способность.

Такой был случай с группой Панфиловского в свое время. На базе отдыха завода решили асфальтировать дорожки, игровые площадки, танцплощадку, а техники дорожной — никакой. Не влезешь с техникой сегодняшней на базу отдыха, не тот объект.

— Иван Никитович! На ваших хлопцев вся надежда.

Приехали они на эту базу отдыха и оторопели: щебенки — горы. И двадцать штук лопат, чтобы их сровнять. Да не как попало разгрести, а уложить по шнуру, под рейку, по визиркам.

— Ну что, орлы? Начнем?

Орлы… Они и в самом деле каждый мнил себя легко парящим в небе. Легко и гордо. А тут — ну надо ж! — заставляют буквально ползать по земле с какой-то бренной лопатой. Разочка по три кинули и сели: перекур.

— Э нет, ребята, — это не работа.

— А мы, промежду прочим, сталевары! — громкий голос сзади.

У задних громче голоса. Но этот голос был еще и дерзким. И парень, опершись на лопату и положив на кисти рук упрямый подбородок, глядел на мастера с прищуром, с вызовом, с тем смыслом, что указывать легко.

— Я, между прочим, тоже сталевар! — Иван Никитович обернулся на голос. — Вы в мартене были? — Парень кивнул. — И плавильные печи там видели? — опять кивнул. — Чудесно. А возле печей лопаты? Лопаты видели возле печей?

Пожал плечами «сталевар»: не помнит. Вроде видел.

— Ну, ладно. Присадка — что такое? Отвечать, как на уроке.

— Присадка? Материал, вводимый в печь в процессе плавки.

— Вводимый чем? Лопатой. А вы ее не тем концом берете. Вот как надо брать.

Нет, не отвыкнут руки сталевара от лопаты. И щебень с легким клекотом ложился на дорожку не ближе и не дальше, а там точь-в-точь, где должен лечь, как будто на лопате стоял оптический прицел. Ни шага лишнего, ни лишнего усилия. Красиво. Красив любой умелый труд.

— Считайте, нашей группе повезло! Мы здесь такую практику пройдем, ребята, за день, какую не пройти в цехе и за год.

А хозяина лопаты уже одолевал рабочий зуд, и он метался следом за мастером, ловясь за черенок.

— Иван Никитович, отдайте. Ну, хватит… Ну, понял я…

— Тогда на, держи.

Хрустят лопаты, теплеет солнце, и оседают кучи щебня, плавясь, как шихта в мартеновской печи. Всего лишь за день парни раскидали и разровняли все, на что по нормам отводилось четыре смены. И ничего, что не было на сталеварах брезентовых костюмов и войлочных шляп с темными очками на тульях. Все это скоро будет.

Все это есть уже теперь в их новой молодой рабочей жизни. И велик их труд рабочего. Велик коллективизмом, творчеством, энтузиазмом. Да, он — огромное богатство, и все как есть передается по наследству молодым — владейте!