Кроны, белорусский паспорт, доверенность на машину и ключи зажигания мне выдал Скелет Велле после ухода Ефима Шлайна. Оскальзываясь на комках подмерзшего к ночи талого снега, я разыскал на площади, некогда называвшейся Выру, черный «Форд Эскорт». Как и было указано, он стоял напротив бара «Каролина». Чтобы взбодриться, я взял в баре стакан глинтвейна и блюдце сырных палочек, которые, надкусив одну, скормил собаке-попрошайке, крутившейся между ногами выпивох.
Луна высоко вышла в небе. Море, к которому иногда выходило шоссе, было выпуклым, тяжелым и светлым, как ртуть. На горизонте полыхало зарево судовых огней. Когда выпитые пиво и глинтвейн заставили остановиться и выйти на обочину, в лицо впились сотни иголок. Ветер дул жесткий. Вдали, возле порта, раскалялся и затухал, снова раскалялся и снова затухал сигнал проблескового маяка…
Почти бегом я вернулся в машину.
Две вещи не увязывались в рассуждениях Ефима. Анонимщик грозил покушением на генерала Бахметьева. И подготовку такого покушения заказывал Шлайн. Почему бы просто не позволить грохнуть важную персону? И не дублировать дорогостоящую работу?
Ответов могло быть несколько. Первый: Шлайн или его контора хотят обещанного анонимом покушения, но не уверены, что оно удастся, и намерены подстраховать предприятие. Второй: Шлайн или его контора не хотят покушения, однако не располагают информацией касательно его подготовки и заказывают планирование точно такого же покушения в теории, чтобы, заполучив модель, разработать план контрдействий. Третий: Шлайн или его контора выдумали анонимку и сами по себе затевают покушение, чтобы, «раскрыв» его, подпитать собственный авторитет или же «разобраться» с людьми, которым припишут либо покушение, либо вину за то, что его проморгали…
Перечень можно продолжить.
И при любом варианте исход в случае провала один — подставленным оказывается некто Бэзил Шемякин.
…В буфете пансионата угрюмые мужички с белесыми бакенбардами степенно тянули из горлышек какое-то пойло. Что именно, было не ясно. Бутылки держали в бумажных пакетах. Я проглотил двойную порцию бренди.
Пропавший сон не возвращался.
В комнате я набрал номер телефона, который лучше было бы не знать.
Голос изменился немного, может быть, стал глуше, с хрипотцой. Наверное, она перестала воплощать образ зайца на сцене Таллиннского русского детского театра, который скорее всего закрыли, и потеряла тональность.
— Где ты? — спросила она.
— Лохусальский пансионат. В номере занавески на окнах, и мужички в буфете при бутылках все те же… Чистая случайность, что меня здесь поселили. Правда, странно?
— Странно, что ты меня вспомнил. Мне известно, что ты в Москве. И давно…
— Москва заграница теперь, приехать непросто. Но сейчас я здесь. Увидимся?
— Зачем?
На простые вопросы всегда нет ответа.
— Подозреваю, что родился ребенок, которого ты скрываешь, дабы не платить мне алименты, — сказал я. — Допрошу с пристрастием.
— Настолько серьезно?
— Меня бросили в сугробе голым, и волчьи пасти обдают мое лицо зловонным дыханием.
— Паршивец шпион, которого забыли вернуть с холода.
— Я рад, что у тебя есть время на чтение Ле Карре.
— Да не читала я его. Это дядечка с нас списал…
Она засмеялась.
— Как в старые времена, — сказал я про то, что слышал. И чувствовал.
— Завтра в девять тридцать утра у ворот пансионата. Мы приедем.
Она положила трубку первой.
«Мы», надо было понимать, — это она и её новый, если я не сбивался со счета, второй эстонский муж.
Ночью за окном в Лохусальском заливе шелестели льдины. К рассвету их спаяло, и между лобастыми валунами ковыляли на разъезжавшихся перепонках гуси. Они тянули шеи и удивлялись, что не плывут, а только отражаются в малахитовом глянце. Утки, в отличие от гусей, ночуют на воде. Ночью лед прихватил брюшки уток, и теперь, в ожидании солнца, они сидели среди рыжих камышинок, с тревогой косясь на огромных гусей.
У берега прибой высовывал из-под шуги черные языки и слизывал снег с гальки, по которой я прогуливался в ожидании сладкой парочки. Со стороны поселка, видневшегося на противоположном берегу бухты, несло коптившейся рыбой и грибной прелью.
Марина и её муж подъехали в кремовом джипе «Рэнглере», бессовестно обдав талой жижей из-под колес бедолагу, толкавшего высокие финские санки. На их сиденье в пластиковом ящике звякали пустые бутылки.
— Извините, пожалуйста, — сказал я ему. — Они нечаянно.
Малый то ли кивнул, то ли поклонился джипу. Ответной реакции я не приметил.
Марина вышла, чтобы пропустить меня на заднее сиденье. Ее муж, придерживавший спинку переднего, сказал мне через плечо по-русски:
— Здравствуйте… Я — Рауль Бургер.
— Здравствуйте, я — Бэзил Шемякин. Просто Бэзил, пожалуйста…
Внешне она оставалась нимфеткой.
Встав на колени, Марина потянулась через спинку сиденья и чмокнула меня в губы. И продолжала ехать, выставив обтянутую джинсами попу по ходу движения.
Когда я приходил в театр и стоял между пахнувшими пылью портьерами в дверях зрительного зала, ожидая, пока упадет занавес и галдящая детвора ринется в раздевалку, я ничего не видел на сцене, кроме помпона на эфедроне её белых джинсов. Помпон изображал заячий хвостик и сильно помогал ей воплощать образ — во всяком случае, в моем представлении.
— Завтракал? — спросила она.
— Действительно, — подтвердил разумность вопроса Рауль.
— Даже опохмелился. Куда едем?
— Смотреть ремонт парохода. Это рядом, — сказала Марина. — Там сможем обсудить твои проблемы. Совместим приятное с полезным.
— Действительно, — подтвердил второй эстонский муж.
На приборной панели в круглой рамке поверх тахометра матово отблескивала фотография Марины и её пятилетней копии с английской надписью: «Папа, мы ждем твоего возвращения».
— Дочь? — спросил я.
— Действительно, — ответил за обоих Рауль. И джип «Рэнглер» подбросило на армоцементном бугре, который устраивают поперек дороги, чтобы водители гасили скорость.
— Это называется валяющийся полицейский, — сказала Марина.
— Действительно? — сказал я, внимательно вглядываясь в фотографию девочки, которая ждала возвращения папы.
Щеку Бургера, мне показалось, повело в усмешке.
Мы выезжали на узкий мол, которым, насколько я помнил, раньше пользовались только пограничники и рыбаки. Гололедица отлакировала булыжник мини-шоссе, протянувшегося в море. В конце мола на фоне серой зыби черный ангар казался монолитом.
Рауль мигнул дальним светом фар. Ангар ответил с крыши вспышкой галогенного прожектора.
Джип протиснулся между створками ворот, которые сразу, едва не чиркнув по заднему бамперу, сомкнулись. Оранжевый автомобильный подъемник, несколько станков, длинный верстак, пирамида банок с финскими красителями. На второй этаж крутым углом поднималась железная лестница. Ноги на узких ступенях из пружинившего прутка приходилось ставить вкось и шагать по-крабьему боком.
Электронный замок наверху Рауль открыл пластиковой карточкой. За дверью — мешанина конторской мебели. Она заполняла антресоль со стеклянной перегородкой, за которой просматривалось производственное помещение ангара. В нем черная вода вспухала и опадала в ритме прибоя, глухо бившегося снаружи о стены. Отираясь о кранцы из старых покрышек, в том же ритме уходила под зыбь и выныривала клепаная спина полузатопленной цистерны с квадратным люком, палубным «вафельным» настилом и смахивающей на перископ латунной трубой на растяжках.
Трехлопастный винт на деревянных козлах у кромки мола отражал мертвенный свет галогенных ламп. Работяга в джинсовом комбинезоне полировочной машинкой драил лопасти до зеркального состояния. Второй винт, тусклый и заскорузлый, словно пойманный осьминог, провисал в стальной мотне на крюке автокрана, загнанного в ангар.
— Контрабандную полость под ликер «Старый Таллинн» оборудуете? спросил я, расчищая перчаткой прогалину в стеклянной перегородке, запотевшей от нашего дыхания.
— Действительно, — откликнулся Рауль.
— Это подводная лодка «Икс-пять», — сказала Марина.
— И много у вас таких «иксов»?
— Одна, — сказала она, вдавливая кнопку на чайнике «Тефаль Голд». Водоизмещение двадцать семь тонн. Размеры: пятнадцать и семь десятых метра на один и восемь десятых и на два и шесть десятых. Двухвальная силовая установка. Дизель и электродвигатели…
— Много отстегнули военно-морским силам за приватизацию?
— Ноль. Рауль получил лодку в Норвегии на условиях самовывоза… В прошлую войну англичане перебросили несколько таких в фьорд… фьорд… Рауль, как он назывался?
— Альтенфьорд, — сказал второй муж.
— Вот… Там стоял линкор «Тирпиц». «Иксы» прошли минные поля и траловые заграждения ночью, чтобы утаиться от авиационной разведки, и выпустили эти… как их…
— Магнитные мины. И не выпустили, а поставили, — подсказал Рауль.
— Вот… Прилепили к «Тирпицу», который после взрывов лишился хода. «Иксы» ускользнули не в Англию. Они ушли севернее, вдоль норвежского побережья. Легли на дно, где мелко, а команды сошли на берег. После войны местные власти жилились на расходы по распиловке корпусов. Рауль починил один, как он говорит, «пароходик» и прокатил под водой туристов… Ресурс у моторов вполне, хотя наша «икс» несколько заработалась, приводим кое-что в порядок. Рауль смонтировал ангар, и вот — работаем.
Она разбросала по фаянсовым кружкам пакетики «Липтона», всыпала в каждую сухие сливки, положила по куску сахара. Хлопнула дверцей холодильника. Принялась нарезать лимон.
Я старался не смотреть в её сторону.
Была, была любовь. Последняя, наверное…
…27 марта 1960 года Хрущев удостоил посещением старый Марсельский порт, после чего префектура устроила торжественный обед. Выпив изрядно, гость вдарил застольную удалую. Человека, который сопровождал подгулявшего лидера в покои, где до него ночевал однажды только Наполеон III, звали Петр Хохлов. По-французски — Пьер Кокло. Он считался метрдотелем ресторана мэрии и был лейтенантом Службы внешней документации и контрразведки. А также сыном урядника из Донской казачьей бригады, размещавшейся на постое в марсельских казармах Мирабо в 1916 году.
Очередной, капитанский чин Кокло получил за удачный перевод песни. Официальный толмач не сумел подобрать эквивалентов для «хлопцев», «лягайте почивать» и «криниченки». Пьер рассказал мне о своем интеллектуальном достижении четверть века спустя, когда прокис срок секретности. И, как я понял, проявляя заботу о теле высокого гостя, не до конца офранцузившийся отпрыск казака и марсельки подслушал или подсмотрел заодно нечто более содержательное.
В 1985 году спецгруппа Главного управления внешней безопасности, в которое президент Миттеран преобразовал Службу внешней документации и контрразведки, взорвала у Новой Зеландии «Рейнбоу Уорриор», судно «зеленых», протестовавших против французских атомных испытаний. Кокло получил майорские галуны и в ожидании, когда забудется достославная морская победа, одержанная его группой над гражданским плавсредством, осел в Бангкоке, где подыскал работу по некогда освоенной второй специальности метрдотелем в ресторане гостиницы «Шангри-Ла».
Я познакомился с папашей Кокло и его дочерью Мариной, заказывая для своих ужин — разговение в канун православной Пасхи.
— Шемякин? — спросил Кокло, когда по его английскому я понял, что он, скорее всего, француз и, перейдя на его родной язык, назвал себя. — Который Шемякин? Вассилиан? То бишь, Базиль? Вы знали Рума?
Румянцев тоже считался марсельцем. И коллегой Кокло. Рум, мне это казалось несомненным, заявился в Легион из Бассейна, хотя армия и тем более Легион «пловцов» не терпели. На сленге «Бассейном» обозначали ещё Службу внешней документации и контрразведки — десятиэтажное здание с фасадом в виде шахматной доски и старыми наполеоновскими казармами на задворках парижского бульвара Мортье. Синоним, скажем так, российского «Леса» и «лесников» из московского Ясенево. Рядом с бульваром Мортье, на пересечении улицы де Турель и авеню Гамбетты, построили плавательный комплекс, поэтому место стало Бассейном, а его сотрудники — «пловцами».
Возможно, Рум обсуждал мою кандидатуру с Хохловым. Все-таки мы трое числились этническими русскими, а Кокло да, наверное, и Рум были не последними людьми в своей специальной конторе. Их рекомендации дорогого стоили. Во всяком случае, я получил от Рума письмо с предложением «войти в структуру» уже из Франции, когда с Легионом у меня было кончено в Лаосе весной шестьдесят восьмого и я купил квартиру в Бангкоке, а потом выписал из Новой Зеландии маму, которая через несколько лет в свою очередь выписала мне оттуда же будущую жену. Сватовство состоялось по переписке. Властная мама настаивала на православной невестке.
Ответ Руму не отличался от того, какой я дал уже в конце ушедшего века, да и тысячелетия заодно, Ефиму Шлайну. Никакой вербовки.
Скрытые агенты обозначались в документах Бассейна «благородными корреспондентами». Бездна вкуса, конечно. Марина Хохлова, как и её папаша Кокло, уже носила этот титул, когда мы познакомились на Пасху памятного восемьдесят девятого…
Пятью годами раньше я выдержал экзамены на Алексеевских информационных курсах имени профессора А. В. Карташева под Брюсселем, где ещё преподавали старички из этнических русских, вышедшие в отставку из американских, европейских, израильских, австралийских и даже советских органов. Я получил лицензию частного детектива и соответствующее место «практикующего юриста» в адвокатской конторе бывшего майора таиландской королевской полиции Випола. Мне не требовалось особых усилий, чтобы при необходимости узнавать «кто есть кто» и «кто есть откуда» в Бангкоке. Таким образом я узнал и обстоятельства, при которых папаша и дочка Кокло осели в моем городе.
Алексеевские курсы примечательны тем, что их профессура досконально знает повадки ведущих спецконтор мира не понаслышке, а по собственному участию в их операциях. Мэтры вооружают курсантов, в число которых попасть сложнее, чем в нобелевские лауреаты, уникальными сведениями и навыками. Ротационная реинтеграция выпускников в службы, где раньше отработали свое наставники, обеспечивала практическое закрепление и развитие знаний, а также их обновление следующими поколениями курсантов. При этом предполагалось (при полном осознании наивности этого предположения), что алексеевцы однажды послужат Третьей России, которая явится (если, конечно, явится) после Первой — монархической и Второй — нынешней.
В начале девяностых по мере вымирания популяции снежных людей, кормившихся на ледниках «холодной войны», курсы «потеплели» и сделались открытыми. Их недоступность поддерживалась дорогостоящими платежами за сорняки и плевелы, которыми там засоряли головы и души. Легко представить, откуда неимущие юнцы или зрелые мужи, алчущие шпионских наук, черпают средства на удовлетворение специфической жажды познаний, принимая во внимание чудовищную их дороговизну. Что не от Третьей России определенно…
Когда Пасха восемьдесят девятого прошла, я пригласил Марину в курортный городок Хуахин в двухстах километрах от Бангкока на западном берегу Сиамского залива. Растранжирить вместе внезапный приработок.
Дело в том, что сиамской принцессе крови — дед которой, сын короля и наследник, окончив в начале прошлого века Пажеский корпус и Академию генерального штаба в чине полковника лейб-гусар, женился в Петербурге на русской, — приспичило покопаться в архивах предка. Одержимый идеей секретности, дед вел дневники на русском, которого в Сиаме, как тогда называли Таиланд, кроме его жены, истеричной и расчетливой киевляночки, никто, конечно, не знал. Да и почерк принца разобрал бы не всякий. Меня, по совету Випола, позвали во дворец, похожий на итальянскую виллу на берегу грязноватой Чаопрайи, пересекающей Бангкок, и я справился.
Гонорар выплачивался аккуратно, появилась возможность съездить в девяносто четвертом в Прибалтику, куда Марину отправили «благородным корреспондентом» с базированием в Таллинне. Мне удалось также прихватить с собой и работу — свалившийся с неба заказ на поиск эстонских наследников состояния, считавшегося в Сингапуре выморочным.
Марине тогда исполнилось двадцать девять. Мое пятидесятилетие ещё не упиралось добавочными цифрами в пенсионный предел. Мы вполне ладили и в постели, и в развлечениях, хотя дни были не во всем счастливые. Как говорила Марина, «скандинавское свидание» отравлялось подсознательным ожиданием неминуемой разлуки. Я не намеревался разводиться с женой по моральным соображениям — она разделила наихудшие годы моей жизни. И, кроме того, основной причиной моего затянувшегося пребывания в Таллинне была все же пристрелка, назовем это так, возвращения в Россию, которое, ободряемый Шлайном, я готовил по желанию властной мамы.
Мы встретились тогда же с Ефимом в Пскове, где после Хельсинки и Таллинна меня обескуражили бедность, безликость и внешняя запущенность русских людей. Да и Ефим показался замызганным и серым, его дипломатический лоск потускнел, окрасившись административной озабоченностью. Последнее обстоятельство, вообще-то говоря, приободряло. Инопланетяне Шлайна, видимо, не чувствовали себя безраздельными хозяевами жизни, как раньше.
Поиск наследника сингапурского состояния сложился удачно. Пожилой учитель, проживавший с женой и сыном в городке Синди, неподалеку от Пярну, настолько ошалел от свалившихся денег, что подарил мне комнату в своем доме. Он закрыл её на ключ, который тут же мне и вручил. Я в шутку предложил обменять комнату на фиктивный брак его сына с Мариной. К удивлению, семья согласилась без колебаний.
Я сделал Марине прощальное подношение — юридически безупречный эстонский брак и, соответственно гражданство, а также «уход в окружающую среду», то есть работу в театре юного зрителя, где её муж, с которым она развелась почти сразу, работал помощником режиссера. Папаша Кокло, когда я вернулся в Бангкок, утвердил список моих чудовищных расходов, и Рум в Париже оплатил их, то есть «скандинавское свидание» принесло мне ощутимую дополнительную прибыль.
Сладкие семь месяцев. Мы учились эстонскому и проводили дни, когда она не воплощала образ зайца, в лохусальском пансионате…
…Пять с лишним лет спустя мне не хотелось домысливать, как бы смешались наши черты (отчего не сказать так выспренно?) в нашем ребенке. Пристально разглядывать фотографию на приборной доске джипа я постеснялся.
Медный лом, сваленный в контейнеры вроде мусорных под застекленной антресолью, свидетельствовал, какими именно перевозками промышляет второй эстонский муж. Сколько тонн цветного металла вмещало чрево подводной самоходной баржи «Икс-пять»? Водоизмещение двадцать семь тонн — так, кажется, она сказала?
Я знал устоявшуюся характеристику кадрового состава «благородных корреспондентов» — гангстеры, контрабандисты, наемники и уголовники, объединяемые в команды убийц и диверсантов. Для выполнения задания Шлайна такие мне вполне подошли бы.
Я подумал, насколько значимо теперь то, что Ефим не знает об этом моем контакте в Эстонии. Возможно, самом надежном для меня контакте в этих краях. Приходилось лишь сожалеть, что Марина — не из алексеевских выпускников.
— В Таллинн из России проездом через Минск прибудет важный гость инкогнито, некий генерал в гражданском костюме, — сказал я. — Мы можем поговорить об этом?
— Действительно, — сказал Рауль. — Мне давно полагалось бы оставить этот проклятый офис и спуститься вниз… Видите, как обрабатывают винт? Восемь узлов скорости в погруженном состоянии. Это раньше. Будет десять… Действительно.
Марина выдержала паузу, пока шаги её второго эстонского мужа, вполне осведомленного в делах жены — иначе, откуда такая тактичность? — не отгремели по трапу за дверью, которую Рауль не забыл защелкнуть.
— Лучше бы тебе не приезжать, — сказала Марина.
— Лучше бы нам вообще никогда не встречаться.
— Ну, с личным, я надеюсь, на этом покончено? — сказала она и всхлипнула.
— Нос покраснеет, — сказал я.
Ефим Шлайн подобные настроения, если они им овладевали, резюмировал следующим образом: «Куплю флейту-пикколо, поставлю в ногах банку из-под «Нескафе» и буду исполнять вперемешку соло «Ах, вы сени, мои сени…» и «Прощание славянки» в переходе под Тверской возле гостиницы «Минск»». Отчего именно в том московском переходе, я не спрашивал. У него имелась явочная квартира в угловом доме напротив. Сказывался его извечный профессиональный кретинизм. Флейте же, да ещё пикколо, как и репертуару, объяснения не находилось… В моем ремесле, где любая мелочь — часть мозаики, которую складываешь наугад, отсутствие объяснения — неопознанная угроза.
Чем грозила сырость, которую Марина теперь разводила передо мной?
Не слишком благородные угрызения «благородного корреспондента», у которого своя, в разрез с моей, игра? Или меня уже оплакивают?
— Все, — сказал я Марине и тронул её пальцы, лежавшие на колене. — С личным мы покончили. Пожалуйста, не капризничай… Мне нужна помощь.
— Ладно, извини… Итак, ты голый и в сугробе.
Я не убрал руки с её пальцев. Она перевернула ладонь и сжала мои.
— И ввалился с холода, — успел сказать я, прежде чем мы принялись целоваться.
Где она доставала в Таллинне парижско-японские духи «Иссии Мияки»? Щеки её были влажные. Слезы казались прохладными. Кажется, я дал волю рукам. Она мягко оттолкнулась.
— Ну, ты, Бонд, Джеймс Бонд…
Я вытянул из кармана платок и протянул ей. Она отвела его.
— Увы, мадам, я — не француз Дефорж, я — Дубровский…
Раскачивающаяся тень стальной авоськи с якорем-осьминогом возникла за стеклянной перегородкой антресоли. В ангаре внизу её второй муж орал на такелажников, перекрывая гул лебедки.
— Он работает на твою контору? — спросил я.
— Это существенно?
— Все существенно.
— Нет.
— Нет?
Она промолчала.
— Контрабанда цветных металлов — тоже нет? И контрабанда ювелирных изделий — нет? Сырых бриллиантов, золота, платины, никеля — опять нет? Наркотики — конечно же, совсем нет?
Я не вставил в список бочки с химической заразой. Только подумал о них. И правильно сделал, потому что услышал от Марины:
— Тюки он принимает в Калининграде.
А где же еще? Такой вопрос напрашивался. И вслед за ним следующий, который вытягивался автоматически: не гонять же «Икс-пять» по петровским каналам за подпольным товаром по варяжскому пути через Ладогу?
Вместо этого я сказал:
— Цепочка утягивается в море и перед пограничной зоной исчезает на глубине, скажем, двадцати-тридцати метров, чтобы вынырнуть в открытом море и опять поднырнуть под пограничную зону… скажем, шведскую, или норвежскую, или датскую, или, чуть дальше, голландскую… Я ведь знаю, Марина, как возят травы и порошочки. Каждый второй караван обозначен осведомителями и перехватывается на пороге цивилизованного мира. Транспортник «Икс-пять» обрывает слежку в море… Бедный, бедный цивилизованный мир…
— Ты не похож на охотника за контрабандой.
— Я и не охотник. Я вполне за вольное предпринимательство… Вот что. У Рауля определенно есть осведомители в департаменте полиции. Мне бы знать, не принимаются ли теперь какие-нибудь особенные меры безопасности в Таллинне? Скажем, вдруг люди Рауля узнали, что планируются рейды по притонам, обыски в сомнительных квартирах или, скажем, наращивается скрытое патрулирование. Словом, полиция отчего-то проснулась. Что-нибудь в этом роде…
— Он поддерживает контакты в управлении береговой охраны. Полиция его не интересует. Только здесь, в Лохусалу, местный констебль, которому отстегивается автоматически…
— Скажите пожалуйста! Поддерживает контакты, а не сует бабки подонкам, не пьянствует с ними по саунам с девками и все такое прочее! Поддерживает контакты! — сказал я, передразнивая её интонацию.
— Да уж не ревнует ли пожилой месье?
Что-то в её голосе переменилось. Слышался оттенок тревоги.
— В Таллинн приезжает группа из Москвы, она будет работать под прикрытием, — сказал я. — Русские предупреждены, что здесь, или в Пярну, или в Риге готовится покушение на генерала Бахметьева. Узнать бы консультировались ли москвичи с местными? Знают ли местные, что крупный предприниматель и кандидат в российские губернаторы подвергается опасности, и если знают, то понимают ли, насколько рискуют, проморгав заказное убийство…
— Заказали тебе?
Она уставилась на меня.
— Мне.
Марина подошла к стеклянной перегородке. Помахала кому-то ладонью, наверное, Раулю, вниз, в ангар. Улыбка, спешно и нарочито натянутая, ещё угасала, когда она отвернулась от окна. Чеканя слова, сказала:
— Значит, Москва хочет спланировать убийство, исключающее провал. Репутация качества твоей работы — это твоя репутация. Они считают, что ты можешь все. И к тому же ты — всегда ничей. Так и сейчас, верно? Лучший и только по найму, верно?
Я не стал скромничать, слегка развел руки.
— Вот видишь… Формально, выходит, тебя на этом свете нет. Ты вне правового поля. Москва желает спланировать контрмеры и, судя по всему, будет принимать их по всем доступным здесь направлениям. Ее собственная группа со своей работой. Ты — со своей. Подключат и местную полицию безопасности, я уверена. Может быть, она уже подключается. Подключатся, конечно же, и рижане, поскольку беда может прийти на их территории. А дальше — больше. Встрепенутся шведы и англичане, потому что они натаскивают эстонцев. И немцы, потому что эти натаскивают рижан… Я поговорю с Раулем о том, что тебя интересует.
— Тебе не кажется, что меня подставляют?
Она наморщила лоб.
— Когда спланируешь покушение, тебе затем, возможно, поручат спланировать и его предотвращение. Но, в отличие от первой части твоей работы, об этой второй никто, скорее всего, никогда не узнает… В том числе и специальная группа москвичей, поскольку — так полагается — ты и твой оператор присланы отдельно и независимо от них. Кто знает, может, даже в пику. Это общий стандарт. Взявшись за подготовку покушения, ты превращаешься в опасное привидение. А отлов призрака начнут все. Если о подготовке покушения знает московская контора, она оповестила об этом местную. И так далее. В конце концов, ты станешь этим материализовавшимся привидением для всех. Для москвичей, эстонцев, латышей, англичан, шведов и немцев… И если ты окажешься со своим планом на их пути, а рано или поздно окажешься, они сметут тебя, не запрашивая разъяснений у твоего оператора. Все твое прошлое говорит о том, что ты злоумышленник… И когда выяснится, что тебя, Шемякина, наконец-то не стало на этом свете, все вздохнут с нескрываемым облегчением.
— Отчего же, позвольте спросить?
— А ты не знаешь?
— Нет.
— Нет? Ух… Ты же алексеевский выкормыш! Наивный, как и все алексеевские выкормыши старших выпусков. Ваше предназначение — быть маврами! Сделал дело, хоть мокрое и кто бы его ни заказал, лишь бы платили, и — убирайся! Желательно прямиком в свою православную преисподнюю… Вас гоняли гестапо, абвер, эн-ка-вэ-дэ, гоняют интелидженс сервис, це-эр-у, фэ-бэ-эр и эти… эф-эс-бэ! Вы недостойно тулитесь по частным сыскным конторам, подрабатываете сомнительной практикой в ожидании пришествия некоей Третьей России. Не было, нет и не будет такой страны!
Шум в ангаре затих. Рауль, топая бутсами, прогрохотал по трапу, рывком распахнул дверь на антресоль и, сбросив на ходу рабочий матросский бушлат, хлопнулся в кресло. Кисти рук у него были длинные, на фалангах пальцев, как у боксеров, вздутости. С тщанием наколотый якорек со звездой и надписью КБФ по ленте, обматывающей силуэт подводной лодки, украшал левую ладонь.
— Служили на краснознаменном балтийском? И по нынешней специальности? — спросил я, кивнув на символ.
— Дважды краснознаменном… Действительно.
— Чаю хочешь? — спросила его Марина.
— Не знаю, наверное — нет… Всех расставил по местам, пусть горбатятся, с меня хватит на сегодня… Покрепче бы чего… Насладились воспоминаниями, месье и мадам французы? Как насчет поужинать, скажем, завтра послезавтра у нас дома в Пирита? Действительно?
— Завтра, — сказала Марина, взглянув на Рауля. — Лучше завтра.
— Отлично, заметано, действительно, — сказал я. — Было бы великолепно!
В конце пирса, взглянув в последний раз на фотографию, приклеенную поверх тахометра, я попросил высадить меня из кремового джипа «Рэнглер».
На войне в джунглях я понял, что в природе цвета и оттенки всему придает ветер, а не солнечный свет. Смятая шквалом опушка становится серой. И патруль, обвешанный ветками, выряженный в зеленый камуфляж, вдруг выставляется как на расстрел. Еще контрастнее ветер перекрашивает реки. А море?
Пока мы торчали в ангаре, разведрилось. Выглянуло солнце, бриз набрал силу и сдул всех уток. Коричневые сосны скрипели, раскачивая вершинами. Шуга у берега рассосалась, и небо поднялось.
Я прикинул, сколько ведерных банок с финской краской лежало пирамидой в мастерской у Рауля. Сто, сто пятьдесят штук, не меньше. «Серая», «черная», «синяя», «зеленая» — значилось на ярлыках.
Сквозь сосны трудно было определить, какие оттенки принимает море вдали, у горизонта, там, где оно настоящее и, наверное, достаточно глубокое, чтобы скрыть «Икс-пять». Какую краску положит Рауль на бортах?
Ветер выжимал слезы. И я отвернулся. Какое, в конце-то концов, мне дело до транспортных махинаций бывшего офицера краснознаменного, да ещё оказывается дважды, Балтийского флота?
Маятник часов, тело висельника, налившееся яблоко — подтверждение одного закона, закона земного притяжения. Тест на комиссии перед зачислением на Алексеевские курсы формулировался так: «Какое сравнение вы предпочтете?» Я ответил, что никакое из трех, хотя бы потому, что в практической работе опровергать закон тяготения не придется.
Какое сравнение выбрал бы Рауль Бургер? Или Марина Бургер-Хохлова? Или Тоодо Велле? Или генерал Бахметьев? Или Ефим Шлайн?
Ефим Шлайн собственной персоной валялся на моей постели, не удосужившись снять дешевое пальто из свиной кожи с погончиками и черными пуговицами. С ботинок натекала лужица на коврик, где стояли казенные, пансионатские шлепанцы. Картуз «под Жириновского» Ефим надвинул на лоб, видимо, пытаясь вздремнуть. Бутылку кьянти, две консервные банки, кулек с яблоками, кулек с пирожными и пакет халвы он разложил на журнальном столике. Туда же поставил два стакана, при этом один ему пришлось, вынув из него мою зубную щетку, снять с умывальника в ванной.
По выстуженной комнате гулял сырой ветер, вздымая занавески. Проветривание помещений перед совещаниями входило в административные комплексы Шлайна.
По серым отекшим щекам нетрудно было догадаться, какой мощи недосып гнездился в этом человеке. Глаза ввалились и влажно блестели, как если бы Ефим напропалую пьянствовал и теперь заявился, как говорится, в рассуждении опохмелиться.
— Знаешь, о чем я тут думал? — сказал он, надевая очки, лежавшие на груди, и усаживаясь на кровати. Подергал плечами, чтобы выпростать руки из кожаного пальто, и сбросил его за спиной.
Я закрыл окно, задернул занавеси. Перенес пальто на вешалку. Поворошил принесенные деликатесы. Подковырнул сургуч на горлышке бутылки.
— Бабье угощение, — сказал я. — И о чем же ваше превосходительство изволило размышлять?
— О твоих непомерно претенциозных замашках… Вот ты считаешь себя профессионалом. Ты виртуозно, допустим, владеешь набором стереотипных приемов в таких-то обстоятельствах и для решения таких-то задач. Соответственно и следуешь им. А профессионализм — иное. Это как раз умение преодолеть то, чему учился и что навязывалось практикой…
Пространства для пробежек в номере не оказалось. Поэтому Ефим поднялся, оставив вмятину от задницы на покрывале, и шмыгнул в ванную. Там он, судя по шуму воды, выкрутил краны, вернулся и повис на косяке двери, обхватив его волосатыми руками и раскачиваясь.
— Разливаю? — спросил я про бутылку. Может, выпивка поможет ему заткнуться, подумал я.
— Давай… Так вот… Нынешняя задача требует отхода от стереотипов. Ты не должен повторять себя, ни в чем!
Кьянти отдавало жженой пробкой. Ефим подошел и вгляделся в этикетку на бутылке. Он всегда покупал продовольствие наспех и разглядывал, только расплатившись. В отличие от информации.
— Говоришь так, — сказал я, — словно тебе заранее известно, что кто-то берет мой след. Предупреждаешь? Ты что-то знаешь заранее?
Ефим любил сладкое. Мог употреблять под пиво пирожные. Раз я видел, как он хлебал борщ, заедая его ломтем белого хлеба, густо намазанного сгущенкой. Теперь он кромсал халву перочинным ножиком, которым открыл банку шпрот.
— Осталось пять дней до приезда известного тебе лица, — сказал Ефим, не отвечая на вопрос. — Генерал на пути в Минск.
С этим сообщением он, конечно, и приехал. И ещё с предупреждением, которое сделал.
— Поэтому разговор на данную тему следует нетрадиционно глушить шумом воды. Как всякий мудрый начальник, ты подаешь пример преодоления стереотипов. Я горжусь тобой, — ответил я. — Скажи-ка… а нельзя ли повернуть генерала назад в Москву? Объяснив ему без обиняков, что разговоров здесь не получится, а ставка в игре, которую он затевает, его жизнь, и, как говорится, компетентным органам про это точно известно…
— Вариант обсуждался на совещании в представительстве. Принимая во внимание характер генерала, можно предвидеть его реакцию. Он кто угодно, только не мямля… Потребует доказательств. А у нас лишь анонимка на руках. Генерал учинит разнос.
— Ужасы какие, — сказал я.
— Ты где был?
— Дышал воздухом, совершал оздоровительную прогулку. И под этим прикрытием плел паутину заговоров, простирал щупальца, вербовал слабохарактерных, провоцировал вражескую агентуру на промахи и все такое…
В дверь постучали.
— Войдите, — распорядился Шлайн.
Где начальник, там и его кабинет, даже если это номер пансионата. Впрочем, расходы за жилье несет он…
Буфетчица внесла поднос с помидорными салатами и картофельными, судя по их цвету, котлетами. У Ефима случались диетические припадки.
— А, Вэлли, здравствуйте, — сказал я. — Вы, что же, выполняете заказы в мое отсутствие?
— Господин назвался вашим издателем. Я подумала, что немножко подхалимажа с моей стороны не помешает. Господин издатель попросил эти блюда.
Она старалась держаться подчеркнуто сухо. Мы вступили в сговор, считала Вэлли, и должны скрывать это. Вчера вечером я расспрашивал её, есть ли в пансионате нескромные девушки. Для писательского вдохновения.
Когда она вышла, я рассказал Ефиму о девушках.
— Не работай под дурачка, — назидательно изрек он, снова зависнув на дверном косяке.
И тогда я дал себе волю. Подошел к Ефиму и нос к носу, словно старослужащий салажонку, рявкнул:
— За мной ваши не ходят?!
Он снял руки с косяка.
— Ты заметил?
Усевшись за журнальный столик, неловко согнувшись, он разминал и перемешивал котлеты с помидорами, создавая в тарелке розоватое месиво.
— Они ждали в буфете, здесь. Ночью открывали «Форд». Утром смотрели в бинокль, как я прогуливался вдоль моря, с балкона второго этажа… Ветром с одного унесло кепку… Один высокий с белесыми бакенбардами, второй ернический и корявый, с такими же. Прохаживался с финскими санями, загрузив в них бутылки, и делал вид, что знаком со всем побережьем.
— Не думаю, чтобы это были наши.
— Другим рановато объявляться. Вчера я никого не притащил за собой. Я уже сказал тебе русским языком: они ждали здесь. Заранее знали, что меня поселят в этом пансионате, здесь, в Лохусалу! Кто мог предупредить их об этом, кроме тебя?
Ефим пожал плечами.
— Проверю… В Москве, конечно, знают, что ты со мной. Но знают те, кто не имеет отношения к приехавшей в Таллинн бригаде. Я считаюсь советником главы представительства «Балтпродинвеста». Я присутствую на обсуждениях заинтересованных лиц, в курсе общих действий специальной группы, но — и только. И хотя к… к специальным мерам обеспечения безопасности действующей агентуры отношения не имею, все же проверю. Повторяю. Не думаю, что это наши. Хотя они и знают о тебе. И про то, что ты здесь.
— Предупреди тогда и наших и не наших сразу. Следующий раз придется изыскивать средства на финансирование прощания с останками героев… И не разводи философию о профессионализме, о смене методов и прочем. Ты знал, Ефим, о хвосте? Да или нет?!
— Еще будут жалобы? Стоять смирно!
Он захохотал, допил кьянти. Я прикончил свое. Отнес тарелку с нетронутыми картофельными котлетами в ванную и соскреб их вилкой в унитаз.
Ефим протянул мне, словно официанту, свою опустошенную тарелку и, когда я уже взял её, бросил туда комок бумажной салфетки.
Кожаное пальто оказалось ему до пят и коротким в рукавах. Картуз «а-ля Жириновский» налез до бровей в стиле крутого пижонства.
— Связь прежняя, — сказал Ефим, запрокинув голову, чтобы видеть меня из-под козырька. — Через Велле. При крайних обстоятельствах приезжай в представительство «Балтпродинвеста», как писатель ты можешь привлекаться для нужд общественных связей… У нас пять дней. Работай спокойно, но и не теряй времени.
Заносчивость и начальственный гонор в очередной раз прикрывали шлайновскую растерянность. Она уже становилась постоянной вводной. Моего оператора не считали нужным ставить в известность о наружном наблюдении за мной, его агентом. Пророчество Марины сбывалось.
Ефим шмыгнул в ванную и выключил воду. Пополоскал воздух у дверей волосатой ручищей и ушел, не оглядываясь.
Вернув в буфет тарелки, я купил у Вэлли бутылку бренди и спросил, где у них котельная.
— Там вы не найдете нескромных девушек, — сказала она, хихикая.
В перенатопленном подвале квадратное туловище с животом, распиравшим оранжевый комбинезон, переминалось в растоптанных ботинках без шнурков. Переплетение обернутых фольгой труб отрезало от туловища голову и руки. Я достал из кармана бутылку бренди, и человек незамедлительно предстал в полном комплекте. Круглую голову покрывала кепка козырьком назад, лапищи имели продолжением гаечные ключи.
— Друг, — сказал я. — Нужны литр-два касторового масла и алюминиевый лист полметра на полметра. За мной не заржавеет.
— Будет, — сказал слесарь. — За мной тоже не ржавеет.
Я верно перевел напрямую с русского. Глагол ему понравился. Бутылка перешла в нужные руки.
«Форд» не открывали. Обломок спички остался на порожке не потревоженным.
Я вытащил комканный авиабилет из кармана, присел под багажником машины и, приложив бумажку к выхлопной трубе, отпечатал гарью её диаметр.
На Пярнуском шоссе — на всем пути до Таллинна — и потом, когда я, свернув в центр, колесил по улочкам, запоминая, какие из них с односторонним, а какие с двусторонним движением, и проезжал, что называется, на ощупь сквозные дворы, я не заметил за спиной хвоста. Дважды я разгонялся рывком в сторону Пирита. Никого. Это не вязалось со вчерашней опекой.
В шинной мастерской я обменял стандартную резину «Форда» на куперовскую с шипами. Там же купил плотные чехлы на сидения. Пластиковый пакет с чехлами бросил в багажник. В пивной на Ратушной площади поужинал запеченной свиной ногой.
И — опять никого.
Коллеги Ефима Шлайна сняли эскорт? Или дипломанты ленинградской школы наружного наблюдения седьмого управления ФСБ переигрывали меня?
Возвращаясь в Лохусалу, я остановился на том же месте, где накануне. Проблесковый маяк будто затянули марлей. Ветер тянул с берега в море, и клочковатый туман уползал по низине туда же.
Припарковавшись на стоянке пансионата, я приклеил разжеванную резинку под ручкой двери «Форда».
В номере, когда я потянулся к выключателю, ствол пистолета уперся мне под лопатку. Знакомый голос сказал:
— Конец заботам, доблестный Шемякин.