Высокие стволы, раскачиваемые ветром в сосновом бору, издавали дикие звуки — свиристели, выли, пищали. Тропинка едва просматривалась в сером снегу. Прока тащил меня по ней уже минут пятнадцать. Огни пансионата пропали. Мы пересекли дорогу, которая шла из поселка в сторону Палдисского шоссе, и двигались в направлении, противоположном берегу. В глубь континента, хотелось сказать. Вверх, все время вверх — по пологому, заросшему лесом подъему.

— Сильно набрались, Василий Николаевич? Вы вообще-то вполне? В норме, а? — беспокойно спросил Прока.

Он нес ответственность за качественность персоны, которую доставлял к боссу на переговоры. А на казенной службе отбарабанивал вахты спустя рукава.

— Пьяных людей вообще не бывает, — сказал я — Бывает пьяный американец. Пьяный японец. Пьяный китаец. Пьяный немец. Пьяный итальянец…

— Пьяный русак, — подсказал Прока.

— Не дерзи, лейтенантик, — откликнулся я устало. — Я не успел сказать «пьяный молдаванин»… Конечно, я пьяный. Но все пьяницы разные, даже если пили один и тот же шнапс. Мы все разные в пьяном виде… Вдруг начинаешь соображать, что так, как ты сам живешь, пьянствуешь и вообще… люди уже жили и пьянствовали тысячи лет. И спрашиваешь себя: кто же я такой, чтоб быть особенным? А? Прока, ты спрашивал себя об этом? Кто, мол, я такой, чтоб быть особенным?

— Водились бы бабки, — скучно сказал Прока. — Тогда вопросов возникает меньше. А особенный или неособенный… Зависит от технологической необходимости.

— Правильно, Прока. Ты выучил урок. Поменьше философии, побольше наличных, сказал великий калининградский, то бишь кенигсбергский философ Иммануил Кант. Ибо без наличных все остальное не существует, а только мерещится, даже если продается или покупается… Долго еще?

— Осторожно, — сказал он. — Справа бассейн, зимой он пустой, просто выложенная кафельной плиткой яма. Не оступитесь… Чему вы смеетесь?

— Тому, что здесь есть бассейн и к тому же сухой… Как в Париже, например.

— Ну, там их много, — сказал Прока.

Луч галогенной лампы вонзился под ноги и погас. Я приметил, что снег в этом месте сошел. Прошлогодние иголки пружинисто проминались под ногами. Земля прогревалась большим домом.

— Извините, — раздался хрипловатый голос. — Не ослепил? Поднимайтесь сюда. Сюда, господин Шемякин…

Узкая полоска света обозначила на уровне глаз приоткрытую дверь.

Нащупывая ногами ступеньки, я поднялся на высокое крыльцо. Мне положили на спину руку и почтительным нажимом подправили в нужную сторону.

— Теперь порог, осторожно, — сказал тот же голос.

Пахнуло деревом, смолой, растапливаемой печью и свежей хвоей. Дверь захлопнулась, включили освещение.

Музей! В обрамлении карельской вагонки — деревенский стол, обставленный деревянными креслами с резными спинками и подлокотниками, камин с горевшими поленьями за кованым экраном, подобие бара с бутылками, бочоночками, посудой и никелированным инвентарем, скрытый в ларе холодильник. Несколько кабаньих, оленьих, рысьих и волчьих голов скалили со стен клыки, выставляли лакированные рога и таращили остекленевшие рыжие глазищи на быт дореволюционного балтийского кулака, воспроизведенный в натуральном виде.

Живой экспонат аборигена весил не менее полутора центнеров.

Необъятный, тонкого сукна китель с воротником стойкой свисал до медвежьих колен. Два мешка джинсовых штанин наползали на громадные, почти квадратные, искореженные косолапостью адидасовские кроссовки с распущенными шнурками. Под кителем выпирало чрево, которое вздымалось и опадало под сиплое дыхание полуоткрытого ротика. Круглое, почти без морщин лицо казалось странновато знакомым.

— Ну, увиделись! — сказал толстяк. — Заочно-то мы знакомы. Линьк-то Рэй из котельной в лохусальском-то пансионате — мой младший брат. Вот бывает-то!

— По обувке я, наверное, догадался бы, — сказал я.

Себя он не называл. Дечибал Прока остался за порогом.

Слева косо шла деревянная лестница, застланная вязаными половиками. Справа открытая дверь вела в гостиную. Там, в полумраке, мелькали всполохи, отбрасываемые телевизионным или компьютерным экраном, доносились гул моторов и дробный стук виртуальных взрывов. Хозяин, вероятно, оторвался от электронной игрушки.

— Переобуетесь в домашнее? — спросил он.

— Если не обязательно…

— Как удобнее… Пожалуйста, присаживайтесь.

Гаргантюа Пантагрюэлевич забежал за кресло и сдвинул его, громыхнув об пол.

Спрямленные, без наклона, спинки придавали нам вид людей, переполненных чувством собственного достоинства. Сидели мы, что называется, аршин проглотив.

— Мне сказали, вы предпочитаете бренди, так ведь?

— Кто вы? — спросил я. — У меня сегодня затянувшийся день. И завтра рано в дорогу. И Прока затаскал по лесу. Давайте к делу.

Ге-Пе разбавил коньяк в своей рюмке кока-колой, придержал сопение и отпил осторожный глоточек. Я ждал.

— Неважно, кто я, — сказал он. — Неважно, кто вы.

— Условие нравится. Подписано, — сказал я. — Давайте дальше.

— Дальше будет стоить пять тысяч долларов.

Вот и прощальный подарок без вести пропавшему оператору. Или с вестями? Пропавший с вестями. Неплохо звучало.

— Я могу воспользоваться туалетом? — спросил я.

— Через эту дверь и направо…

За дверью я невольно придержал шаг. В затемненном салоне на подиуме, накрытом мягкой, кажется, бархатной скатертью, светилась зеленоватая глыба хрустального аквариума размером с рояль… впрочем, рояль тоже, кажется, угадывался неподалеку. Глыбу изнутри кромсали своими передвижениями миниатюрные модели подводных лодок. Зависнув на секунду, одна выпустила две торпеды в другую. Синеватая субмарина, войдя в штопор, пошла на дно, растягивая шлейф черновато-перламутрового мазута и раздавленных глубиной матросских трупиков.

Тень Ге-Пе легла из-за моей спины на аквариум.

— Впечатляет?

— Сейчас, наверное, эта команда вопит «ура», — сказал я, ткнув пальцем в сторожевичок, разбрасывающий глубинные бомбы, которые выдавливали на поверхность аквариума пузыри-взрывчики. — Решили, что их работа…

Возле умывальника на белом комоде лежала стопка бумажных полотенец. В зеркале, покрытое белыми катышками клочков, оставленных полотенцем, отразилось осунувшееся лицо замученного Шемякина с мешками под глазами. Но голова посвежела.

— Опять скрепит потертое седло, и ветер холодит былую рану, — спел я потихоньку отражению. — Куда вас, сударь, к черту занесло? Ужели вам покой не по карману? Пора-пора-порадуемся…

Меня корежило от зависти. Такого великолепия в Замамбасове не создать на шлайновские гонорары. Не предложить ли услуги конторе братцев Рэй?

Старший, упершись лбом в аквариум, выставлял непомерный зад, с которого распадались фалды кителя, имевшего, оказывается, два фасонных шлица длиною почти до жирных лопаток. Локти братца дергались, он сосредоточенно нажимал на кнопки, манипулируя подводной битвой.

— А!? — воскликнул он. — А!? Смотрите-ка!

— На что? — спросил я.

— Вот эта грузовая У-сто-пятьдесят-один — германская «Дойчланд» везет каучук, никель и другую сырьевую экзотику из Америки в Первую мировую войну. Так? Вот эта, другая грузовая подлодка, итальянская «Энрико Таццоли», везет товары из Японии в Италию во время Второй мировой войны. Так? Преодолевая блокады, так? А вот эта… видите, рыскает, моторчик слабоват или контакты окислились… британская «Эр-один», субмарина атакующего класса времен Первой мировой войны. Значит, так… Транспортник «Дойчланд» добирается нормально домой. Итальянская грузовая подлодка гибнет… потонет в Бискайском заливе на пути из Токио. Британская испытывает трудности с запуском торпед. А это… это идет русский подводный эсминец «Варшавянка», проект восемьсот-семьдесят-семь «Палтус», американское обозначение «Кило», из семидесятых годов. Он всех сокрушит. Скорость страшная — каплевидная форма! Британской сейчас наступит капут…

— А рельеф дна и география подлинные? — спросил я.

Ге-Пе самодовольно хохотнул.

— Совершенно. Из ленинградского гидрографического института привозили яйцеголового. Построил абсолютную реплику шельфов и дна от Таллинна до Питера и от Стокгольма до Калининграда, вся Балтика… Территория, на которой границ нет!

— Стало быть, — дернуло меня за язык, — в этом хрустальном корыте можно и реальные подводные перемещения вне границ планировать?

Толстяк насупился.

— Нет. Конечно, нет. Всего лишь дорогая игрушка. Блажь, если хотите.

Он надавил красную клавишу на пульте. В аквариуме воцарился мир. Надводные и подводные суда застыли. Трупики отложили всплывание. Господь скомандовал времени остановиться.

Мы вернулись за деревенский стол.

— Давайте поторгуемся, — предложил я.

— Сомневаетесь в качественности информации?

— Нет, я верю вам. Но пока у меня складывается впечатление, что, возможно, не вам с меня, а мне следует взять с вас гонорар за пользование этой информацией… А? Вам ведь не терпится её сбросить. Вы человек практический, внешне легальный и предприниматель. Мокрушничество для вас способ ведения дел только при его полнейшей технологической обоснованности. То есть, когда иных средств и возможностей решить проблему нет. Сбрасывая информацию о человеке, которого я преследую, именно мне, вы тем самым признаете, что он действительно мешает вашим делам. Этот человек настолько крут, что подстроить ему безвременную кончину в результате случайного попадания окурка в бензобак его «мерса» ваша группировка…

— Сообщество, — поправил бандит.

Оказывается, меня принимал генерал, которого я посчитал за майора. Сообщество, насколько я был осведомлен, состоит из пяти группировок, группировка — из двух-четырех групп, группа — из трех звеньев, звено — из нескольких бригад от пяти до десяти человек каждая. Толстяк Ге-Пе мог в одно прекрасное утро захватить столицу этой страны. Если уже не захватил.

— Ваше превосходительство, — сказал я, слегка приподнялся и снова сел с достоинством, вполне обеспечиваемым спинкой и подлокотниками кресла.

— Пять тысяч, — повторил Ге-Пе. — Скидка уже учтена.

— Поладили. — Я лицемерно вздохнул. Серьезный человек обязан стенать из-за растущей дороговизны. — Кто?

— Чико Тургенев. С ним четыре человека. Обычная его свита. Прибыли московским утренним. Плюс двое новых на «мерсе» со стороны Риги.

— Кто такие?

— Имена известны.

— Назвать можете?

— Одинай Махмадов и Вали Вайсиддинов. Азерики…

— Откуда информация?

— Дорожная полиция тормознула. Прочитали в паспортах.

— Какие паспорта?

— Российские. С московской регистрацией.

Мне послышались тревожные нотки в его голосе. Может быть, потому, что раньше толстяк ничего не слышал об этой парочке. При его-то воровской или бандитской сети осведомителей…

Тревога — заразная вещь. Я почувствовал, как она передается и мне. В моей базе данных, я точно помнил, азербайджанцы с такими именами не значились. И, наверное, поэтому я излишне поспешно спросил:

— Больше никого?

— А кого бы вы, господин Шемякин, могли ещё ожидать в этих краях?

— Мало ли… Скажем, папашу Дусита. Или Гошу Байкальского. В Киеве ностальгирует питерский Витек Гостиный Двор, лишенный комаровских просторов. Еще Вельчик-с-Бананом мог получить приглашение. Казик Варшава…

Из перечисленных, наверное, только Гоша Байкальский не вполне соответствовал моей идеологии покушения на генерала Бахметьева. Гоша считался аристократом, коллекционировал чучела. Виделись мы в девяносто первом, когда обломился тройной гонорар за теневую, как я называл эту работу, опеку таиландских паломников, привозивших единоверцам в Бурятию позолоченную фигуру Будды. На прогулочном катере, катавшем гостей по залитому мягким солнцем осеннему Байкалу, в пестрой толчее выделялся худой женственный паренек с неподвижными зрачками. Он числился телохранителем Бандакова, авторитета из Улан-Удэ, пребывавшего в состоянии алкогольной отключки в утробе теплоходика. Гоша коротал время, сбивая из снайперки подброшенные монетки. Бандаков хвастался, что павших от своей руки Гоша потрошит, делает в соответствии с ламаистской традицией мумии-чучела и ставит в строй подобных в подвале бандаковского дворца-заимки в непролазной тайге, куда добираются вертолетом.

Бандакова через год утопили, взорвав в рыбачьей лодке. Потрясенный Гоша — он и хозяин считались «семейной парой» — гастролировал на Дальнем Востоке с разбитым сердцем. Его пригласили в Бангкок те самые паломники, пораженные снайперским искусством бурята и единоверца. Может, там и остался. Я исключил бы Гошу из списка все же не потому, что он обретался за бугром. Причина иная: Гоша не работал с взрывчаткой.

Витек Гостиный Двор, будучи питерским, тоже вряд ли получил бы ангажемент. Питерские, чухонские и рижские рыбоеды считаются теперь бандитами лишь теоретически. Они что есть мочи косят под цивилизованных людей. Считают, что пришла пора нового, легального прикида. Все и везде схвачено. А потому приглушили последних отвязанных, носившихся на импортных тачках и пугавших газовыми стволами палаточников. Да и палаточники исчезают. Новое поколение бандитов, в особенности прибалты, в восторге от перемен. После рабочих часов они желают быть обывателями. Витек же, при своем высоком профессионализме, все же срывался в отвязанные. Бычок бесноватый. Непредсказуемый исполнитель клиентам не нужен.

Эстонец Дусит подошел бы. Устроил бы, скажем, радиоуправляемое падение сосульки с крыши на темечко. Или нежное мягкое затяжное заболевание после покупки мороженого. Взрыв телевизора «Самсунг» в квартире одинокой женщины, принимающей гостя. Падение кариатиды, наконец, у подъезда Эрмитажа или люстры в Исаакиевском соборе. Лучшей его операцией, мне кажется, была психологическая дестабилизация ростовского отделения «Инкомбанка», впавшего в паралич после взлома неким хакером банковской базы данных. Хакера нашли потом повесившимся. Улики свидетельствовали, что с хакером в доле был один из директоров. Собственно, от Дусита именно это и требовалось, как говорится, доказать. И директора завалили — невинного, как потом выяснилось.

Вельчик-с-Бананом и Казик Варшава считались невидимками высочайшего класса. Они представляли особый клан. На них выводили за высокие комиссионные. Залегендированы оба волшебно — манерами, одеждой, всем обыденным обликом внешней суперсерости и суперсовковости.

Вельчик первым в России завел снайперку с лазерным прицелом. С ним в группе работали две-три «куклы» — подставники с дешевыми «ижевками» для отвлечения внимания. Маленькая пулька калибра пять и шесть десятых миллиметра влетает в раскрытый рот, к которому подносится кружка бочкового под зонтиком уличного кафе. Что ж, бывает, что у человека, в особенности тучного и озабоченного, лопается в мозгу сосуд, начинается кровотечение. А когда приезжает «скорая», искать по крышам бесполезно. Винтовка с глушителем валяется на чердаке, перчатки рядом. Вельчик уносил только «банан». Прицел укладывался в пластмассовый чехол, искусно выполненный в виде этого овоща. Или фрукта?

Вельчик работал и с коротких дистанций взрывчаткой. В Варшаве — на барахолке перед высотным дворцом культуры, подаренным товарищем Сталиным польскому народу, — поднял в воздух местного авторитета и его грузовичок с товаром. И вопреки незыблемому правилу, предписывающему киллеру немедленное испарение, полдня гнал туфту братве и полиции о том, что и как «видел собственными глазами».

Казик специализировался на гранатометании. Разрывало нескольких, и направленность теракта оставалась невыясненной. Граната выпрыгивала из портфеля на улице, из кастрюли на кухне, из мусорного контейнера или тихонько выкатывалась из-под дивана под ноги нужному человеку.

Профессиональная этика категорически запрещает устранять кого-либо, кроме заказанного, даже если посторонний стал невольным свидетелем. Поэтому Казик считался беспредельщиком и, может быть, уже не существовал, подчищенный своими же…

Чико Тургенев стоял особняком. Он и стрелял, и взрывал, и закалывал, и взялся бы исполнять должность при рычаге гильотины или рубильнике электрического стула, только бы сфотографировали для газеты или показали по телевизору.

Сообщение Ге-Пе походило на правду. Лучшего мясника в России найти не представлялось. На дело, заказанное Ефимом Шлайном, я бы взял такого в компанию. Тургенев тянул на международное качество работы. Его и привозили обычно из-за границы. С некоторых пор, если он и обретался в России, то не восточнее Калининграда. Но зачем ему эти двое, Одинай Махмадов и Вали Вайсиддинов? Ге-Пе вряд ли акцентировал бы на них внимание, если бы эта пара залетных, как и остальные, только играла свиту своего короля Чико.

— Вы осведомленный человек, — сказал Ге-Пе.

Я разочаровывал его. Хитрец почувствовал, что у меня тоже нет сведений на двух, как он их назвал, азериков. Моя «домашняя» подготовка оказалась дешевле, чем его. Лицо толстяка, поскучневшее после прекращения морской битвы, снова оживилось. Он выигрывал. Во-первых, он первым узнал об увеличении тургеневского окружения. И во-вторых, поскольку о цене договорились заранее, всучил мне, выходило теперь, товар пусть с небольшой, но все же тухлятинкой. Сообщение о свите Чико, появившейся в обычном раскладе — два телохранителя, дублер Чико и телохранитель дублера, — было бы полноценной информацией. Пара, примазавшаяся к славной компании, могла стать чем угодно, в том числе и основным блюдом, тогда Чико с оравой отводилась бы роль приправы. Хотя мне трудно было вообразить Тургенева в качестве гарнира. Но, как бы там ни было, исчерпывающей картины я все-таки не купил.

— Может, технари? — предположил я.

— Думаете?

— Классики в ораве не работают, — ответил я скучно.

— Классики, конечно, вечны. Но их ведь, как говорится, хвалят, не читая, — сказал бандитский генерал Ге-Пе, эсквайр и интеллектуал. — Да и где теперь они все, классики?

Армейские фольклорные привычки — как блохи. Они перескакивают с одного офицерского поколения на другое — откуда-то с Крымской войны, описанной Толстым в «Севастопольских рассказах», через все другие походы, на Великую Отечественную, далее — на корейскую, с корейской — на индокитайскую, афганскую, чеченскую и… какая и где состоится следующая? В особенности живуче интимно-публицистическое пение среди своих под гитару. Во Вьетнаме советники распевали примерно то же самое, из чего состоит чеченская лирика офицерских бардов. «По джунглям мы идем тропинкой узкою, с дороги не свернем, мы — парни русские…»

В Легионе песен-слезниц или баллад-самовосхвалений я не слышал. И, насколько мне известно, не распевают таких в американской, британской или какой другой армиях. Околоокопные песни, в которых лесная тропинка выставляется дорогой национального значения, а стакан спирта, банка с тушенкой и половое воздержание — источником вдохновения лирического героя и символом причастности к боевым действиям, могут сопровождать только подневольное войско.

Офицеры, впечатленные шансонами, которые романтизируют плохо оплачиваемую службу, непригодны для индивидуальной оперативной работы. Реакция на стресс у таких людей, отвоевавших в джунглях или горах в условиях душевной зашоренности, проявляется чаще на уровне инстинкта. Они привыкли к алкоголю и табаку, некоторые — к наркотикам. После поступления на частную службу с хорошей оплатой у большинства начинаются путаные отношения с женщинами вне семьи. Подобный стиль жизни недопустим для профессионала, которому предстоит выживать в реальном подполье.

Чико Тургенев был исключением. Он имел афганский опыт. Впрочем, всю его жизнь и образ этой жизни можно считать исключениями. Как и нашу встречу в этой жизни. Не знаю, встретимся ли в другой…

…Весенней ночью 1997 года его вытащили с заднего сиденья «Вольво» шея была обмотана окровавленными полотенцами — и на кожаном пальто пронесли мимо меня через калитку на задворках московской больницы Склифосовского. Я, прижимая одной рукой к груди свернутое одеяло с собственным раненым, другой совал кредитку пьяному привратнику в камуфляжной куртке. Семенящие с телом оттолкнули меня, сбили охранника в грязь и, часто махая далеко отставленными руками, будто выгребали против течения, устремились в приемное отделение.

Охранник, потерявший очки, сел в черной луже и заорал им вслед:

— С животным куда?! Нельзя с животным! Тут для людей…

Он путал с пьяных глаз. С животным приехал я. Приблудившийся к нам обожаемый кот Порфирик-Гарсиа, кастрированный лазером в клинике Хохлачева, вывалился с шестого этажа на цементный козырек над подъездом. Воспользовавшись царившим мраком и дурью привратника, я и влетел в длинный коридор приемного отделения в поисках срочной хирургической помощи для кота.

Раненый лежал на полу. Из-за приоткрытой двери с табличкой «Хирургия» доносился просящий голос:

— Все равно какое имя. Лечи человека! Пока нет паспорта. Потом будет… Хорошо, запиши Тургенев. Имя? Имя — Чико… Без отчества. Пока нет отчества. Потом будет. Лечи, пожалуйста, сразу! За нами не заржавеет…

Я любил учиться языкам. Мне понравилось: «не заржавеет».

На смуглой коже кровь только кажется маслянистой и темной. Поэтому друг Чико напрасно орал, что задета артерия.

— Что с ней? — спросила старуха, рядом с которой я уселся на ободранный диванчик в ожидании благоприятного момента. — Бедная, бедная…

— Это кот, — сказал я. — Упал. Только бы не сломанный позвоночник.

— А мой отравился, — сказала она.

— Кто отравился?

— Внучек. Промывают теперь. Тоже тварь Божия…

— Кто тварь Божия?

— Кот ваш…

— Уносите кошку, немедленно, — сказала подошедшая медсестра. — Совсем охамели…

Я встал. Бумажка, предназначавшаяся привратнику, торчала из нагрудного кармана моего пиджака.

Санитары ловко загрузили Чико в тележку. На рысях покатили в конец коридора к операционной. Двое из свиты побежали рядом.

— Милая, — вступилась старуха. — Пусть себе, разреши подождать, может, доктор согласится.

— Пожалуйста, — сказал я. — Если можно и после всех, конечно. Первая помощь. Только. Посмотреть, что с позвоночником. Потом я отвезу к ветеринару… За мной не заржавеет.

Сестре тоже понравилось выражение.

Деньги она взяла.

— И много ты дал? — спросила старушка.

— Вам спасибо за поддержку, — сказал я, доставая другую купюру. Купите внуку конфет.

— Это что же за деньги такие?

— Возьмите, возьмите, они не русские, но хорошие.

Из операционной вернулся парень, который просил за Чико.

— Через минут сорок, ну час, зашьют, и уедем, ещё ляжку задело, сказал он второй паре свитских, остававшейся в коридоре.

Парень подобрал с пола залитое кровью кожаное пальто, вывернул, проверяя, карманы, скомкал и сунул под диван.

Старушка согнулась посмотреть.

— Выбросили, как думаете? — спросила она у меня.

— Можешь взять, бабуля, — сказал ходатай за Чико. — Кожа отмывается, если сразу и холодной водой…

— Ай, милай!

Я получил обмякшего Порфирика-Гарсиа через час после отъезда кавказской братвы. Позвоночник оказался не поврежденным. К утру ветеринар на улице Россолимо, куда я поехал из «Склифа», ввинтил стальной штырь в раскрошенную кость правой задней лапы.

Наутро я перепроверил подслушанное имя.

Шлайновская служба не располагала информацией о Тургеневе.

Человек из конторы на улице академика Королева, выдававшей лицензии на частную сыскную деятельность, слышал кликуху Чико, но особых подробностей сообщить не смог. Однако кое что имелось.

Подлинное имя — Вагаршак Овсепян, гагринский армянин.

Первые сведения: боец у прибалтийского, а точнее, петербургского авторитета Эфраима, стационарного бандита, то есть бандита, имевшего постоянное логово — три номера люкс в гостинице «Пулковская» возле аэропорта. Известность пришла позорным образом. Милицейский наряд из аэропорта донес Эфраиму, что трое его бойцов затеяли драку в ресторане. Попросив ментов повременить с протоколом, Эфраим прибыл на место и приказал орлам бежать напрямик полем в гостиницу, пока он едет туда же машиной по шоссе. Успеют до него — прощены. Не успеют — стоит ли возвращаться на работу?

Побежал один Чико и, хотя прибыл раньше босса, в вестибюле подвергся прилюдной порке. Эфраим всегда так наказывал, если не убивал. Кто бы мог подумать, что адепту телесных наказаний оставалось жить до полуночи? Чико плевал на порку. Не в наказании суть. Босс вправе назначать любое… Нарушили данное ему слово, в этом все было дело. Но это уже моя догадка.

Чико выбрал кличку из романтических побуждений. В Гагры приезжал Александрович. Гастроли тенора совпали с тем периодом в жизни Вагаршака, когда подросток переживает превращение в мужчину. До невозможности сладкие слова и мелодия впитывались сердцем: «К нам едет Чико, к нам едет Чико, к нам едет Чико из Порто-Рико!»

Чико вылупливался из уголовного мира вместе с новой в его среде формацией «демократов». Не отвечал на малявы, не являлся на толковища. Авторитарный режим рухнул по одну сторону, легальную, от линии раздела добра и зла. Тогда рухнули авторитеты и по другую сторону, которая была нелегальной. Перебравшийся в Москву Чико подрабатывал третейским судейством для черных землячеств. Деловые негры, обрусев и заведя бизнес, прикрытый женами с российскими паспортами, заразились лихорадкой стрелок и разборок. Тогда-то и появилась у Чико фамилия. Он принимал клиентов в казино «Тургенев» на Рождественском бульваре близ московского почтамта.

Тургенев слыл старомодным. Клялся здоровьем матери. Танцуя, прижимал телку, а не месил воздух руками и ногами на расстоянии. Спиртное не употреблял, и черные подданные считали его мусульманином.

Обыденка тянулась своим чередом, пока эфраимовская братва не докопалась, кто завалил босса направленным взрывом в задницу в туалете.

Чико Тургенева вызвали в Питер. Приезжал ли он в город и потом вернулся в Москву, или провел подготовительную стадию дела стараниями своих питерских кентов, — неизвестно. Чико покинул купе в «Красной стреле» ночью в Твери, отправился на центральный переговорный пункт и набрал номер телефона хазы, где предстояла разборка. Угловую квартиру на шестом этаже у парка Победы вырвало взрывом и отнесло от дома метров на двадцать. В протоколы внесли наличие пяти раскромсанных, не опознаваемых трупов.

Заряды и электронные взрыватели Чико мастерил сам. Бог не дал ему голоса, и Чико не мог повторить Александровича. Но, подобно балерине, которая постоянно, даже с любовником, думает только о своих ногах, или певцу, любой разговор для которого лишен всякого смысла, кроме пробы голоса, Чико постоянно работал над собой: все, что бы он ни делал, непременно относилось к совершенствованию мастерства. Он хотел быть великим. И был им. Бомбы, выходившие из-под его рук, играли, как скрипки Страдивари. Если бы он знал такое имя, то, возможно, назвался бы Чико Страдивари. Естественно, подобное сравнение не могло принадлежать Чико.

Сравнение — хромающее, правда, как и всякое сравнение, — сделал другой человек.

В августе 1993 года в Таллинне грохнул первый заказной взрыв. Он был приурочен к приезду папы Римского. Далее взрывами взломали стальные ворота оружейных складов двух воинских частей — как раз накануне их отвода из Эстонии. Три с лишним сотни автоматов и пистолетов исчезли из арсенала Таллиннской академии полиции, сейфовые двери склада которой снесло математически рассчитанным и снайперски направленным взрывом. Девятый отдел МУРа обнаружил часть оружия в Москве, где его сбрасывали оптом и поштучно от одной до полутора тысяч долларов за ствол.

Анализ рабочего почерка позволил связать эстонские взрывы с терактом в московской гостинице «Метрополь» 15 января 1995 года. В полдень вырубилось подслушивающее устройство, вмонтированное в телефонный аппарат номера люкс, где калининградский предприниматель проводил совещание со своими московскими представителями. Обсуждалось финансирование «партии независимой Балтийской республики», ставившей на отделение области от России. Как раз в это время Кремль раздавал суверенитеты.

Номер телефона вызвали из мобильного аппарата, и в «люксе», едва прозвучал звонок, раздался взрыв. Никто не пострадал. Крови, по мнению экспертов, не пожелали заказчики. Взрыв в протоколе охарактеризовали как предупреждающий.

Человек, который использовал образ скрипки Страдивари для сравнения изящных устройств, сработавших в Таллинне и в Москве, сначала высказался в том смысле, что это один и тот же почерк. Несколькими неделями позже он назвал и странное имя — Чико Тургенев.

Чико был неимоверно тщеславен — его помощники в открытую назвали кликуху хирургу в институте Склифосовского. И ещё он был абсолютно уверен не только в себе. Помощники Тургенева безошибочно «клали шпалой крайнего» подсовывали наводку, по которой милиция хватала невиновного или находила квартиру, давно покинутую бандой. И коль скоро Чико работал только с проверенной подмогой, значит… Значит, если появились залетные, он уже не работал? Только показывал себя? Или новенькие призваны сыграть роль шпал?

…Сидя теперь перед Ге-Пе, я подумал, что тогда в «Склифе» повезло не только Порфирику-Гарсиа, но и мне. Чико лежал на полу в беспамятстве или просто не открывал глаза. Я видел его. Он меня — нет.

— Давайте подводить итоги, — сказал я. — Я устал и нуждаюсь в повторе. Иначе утром забуду.

— С вас пять тысяч, — охотно напомнил толстяк.

— И тогда?

— И тогда наш общий друг Дечибал Прока без промедления доставит вас на место, где вы сможете своими глазами увидеть дорогого гостя, имя которого я назвал.

Я представил себе, как потащусь через сосновый бор под завывание и свиристение деревьев, утопая ботинками в снежной мокрети. Потом снова отправлюсь в Таллинн, явлюсь в представительство «Балтпродинвеста», которое на самом-то деле представляет калининградскую фирму, и Андрей, понимающе бесстрастный, поднимает с постели Дубровина, чтобы тот выслушал новость о предстоящем платеже не позднее завтрашнего утра. И получу ответ, что деньгами распоряжается Шлайн, который появится через пару дней. И денег мне не дадут.

— Вы поверите в кредит на слово?

Ге-Пе вскинул брови. Он, видимо, давно отвык разговаривать с людьми, у которых не было карманных денег.

— Если это слово ваше, то будем считать, что я получил сполна наличными.

— Благодарю вас, ваше превосходительство…

Я надеялся, что это прозвучало не слишком заискивающе.

— Найдете обратную дорогу, господин Шемякин?

— Под уклон к морю.

Когда я выходил на крыльцо, мне послышалось, что в аквариуме возобновились бои.

Ветер улегся. Лес просветлел. Тучи ушли. Я вспомнил, что полнолуние наступило ещё вчера. Платиновый диск здесь, в Прибалтике, стоял высоко.

— Ночь вурдалаков, — сказал я, спускаясь с крыльца, бойцу на ступенях.

— Счастливого пути, — ответил он вежливо.

Ведь мы стали союзниками.

Входя в лес, я внятно повторил имена двух азериков. Мой обычный метод запоминать труднопроизносимое.

Профессиональное убийство из мести — такая же редкость, как мумии египетских фараонов на Коптевском рынке. Убийство заказывается для предотвращения каких-то действий или разрыва информационной цепочки до того, как возникнет необходимость мстить. И защита жертвы — тогда защита, когда киллера упреждают до выхода на линию огня. Фора у нападающего обычно два хода.

Я представил, как генерал Бахметьев потягивает коньяк в теплом купе экспресса Москва-Минск, пока я тут проваливаюсь, обдирая ноги, сквозь очерствелый наст. Вынашивает честолюбивые планы, а сам, можно считать, мертв с того момента, как киллер, уже сделавший свои два хода, взял заказ.

Я почти видел место, где будет устроен взрыв.

Ближний радиус охраны генерала — это около десяти метров — войдет в зону оперативной ответственности его личных телохранителей. Они будут вести зрительный контроль по секторам и выявлять оружие приборами, а также, если понадобится, закроют телами хозяина.

В среднем радиусе — от десяти до пятидесяти метров — задействуют, вероятно, вспомогательную агентуру офицеров из казенных служб. Их наберут по контрактам на свободное от официальной работы время. Плата почасовая. У агентов наметанный глаз и нюх, их работа называется поисково-профилактическим мероприятием. После покушения они первыми подбегут поглазеть на трупы и раненых. Возможно, кто-то из них снизойдет до вызова скорой помощи.

Дальний радиус — от пятидесяти до трехсот метров — я называю пляжем. На нем по крышам и балконам будут валятся на животах или, когда надоест, перекатившись на бок, снайперы, нанимаемые для контроля точек, возможно пригодных в качестве огневого рубежа. Смотреть на визит и суету вокруг него им скучно. Поглядывая на циферблаты японских часов для космонавтов, они считают дни, остающееся до зарплаты или похода к знакомой продавщице.

И все будут ждать выстрела, а между тем даже сумасшедший не возьмется произвести его с последующим отходом в укрытие в таком городе, как Таллинн. Реальная красная линия на средневековых улицах составляет метров двадцать. От силы тридцать. В центре Таллинна или Риги я не поставил бы на стрелка и копейки. В Пярну — не знаю, но там по заданию Шлайна я не готовил покушение детально, только общую схему и прикидки.

Моя идеология уничтожения генерала Бахметьева совпадала с великими идеями Чико Тургенева.

В апофеозе осознания собственной мудрости, подогретого, ради здорового сна, стаканом коньяка в ночном буфете пансионата, едва открыв дверь в номер, я услышал пошлый окрик своего оператора:

— Где тебя носит, Бэзил?!

Мечты о кровати, на которой валялся — конечно же, не снимая своего кожаного пальто — Ефим Шлайн, рухнули.

— Я с шести часов на ногах. Может, поговорим завтра? Ты поспишь на полу, — сказал я, — хороший коврик, укроешься своим эсэсовским мантелем…

— Тоодо Велле сказал, что ты разыскивал меня весь день.

— Скелетоподобный не лгал. Нужны деньжата. Утром нам, то есть тебе, предстоит раскошелиться на пять тысяч. К несчастью, не крон.

— Что-о-о?

— Я так и знал, у тебя ни копейки. Значит, я правильно все решил для себя заранее. Тебе передавали, что я завтра… нет, уже сегодня уезжаю?

— Передал Дубровин. Ты и его достал. И эту Марту Воинову. И я, зная твое чудовищное хамство и безответственность, поверил, что ты уезжаешь. Если ещё не уехал. Потому и примчался.

— Белогвардейское хамство, — подсказал я. — Следи, пожалуйста, за точностью формулировок.

Он вскочил и побежал в ванную открывать краны. Он все ещё считал, что шум воды глушит возможное подслушивание. Безошибочный признак, кто в какую эпоху заканчивал лесные спецшколы. Неужели у них не устраивают курсов усовершенствования?

Я уселся на письменный стол. На нем приходилось держаться прямо, и это отгоняло сонливость.

— Новости тревожные, — сказал Шлайн, повисая волосатыми ручищами на двери ванной. — Департамент полиции с середины дня приведен в состояние тревожной готовности. Ночью проводится прочесывание подозрительных квартир и гостиниц. Дубровин побывал в департаменте во второй половине дня. Эстонцы имеют свои сигналы, но не говорят откуда. Или Дубровин так выставляет дело… После убийства Кристаповича и высылки Андреева отношения с местными почти разладились…

Кристапович был московской палочкой-выручалочкой в Таллинне. Выпускник высшей школы КГБ после объявления эстонской независимости получил пост генерального директора таможенного департамента. Первая удачная операция перехват в Таллиннском порту контрабандной партии оружия Ижевского механического завода — стала для него и последней. Кристаповичу вручили уведомление об отставке. Нельзя так уж истово веровать в святые идеи, даже если это идея национальной независимости. Религии сильны именно ересями. В природе тоже, как известно, дистиллированная вода не встречается. Наивный Кристапович встал с раскинутыми руками поперек магистральной дороги всеобщего обогащения, уходящего далеко за национальные границы. И, собираясь глотнуть бочкового, получил среди бела дня пулю в горло…

— Да ладно, — сказал я. — Не будем гнать пену. Исполнитель прибыл в город минувшим утром. Если предоплата состоится, предположим, завтра утром, днем меня повезут на смотрины. Специалиста зовут Чико Тургенев. Думаю, имя тебе ничего не говорит.

Ефим пробежался мелкими шажками от ванной к балконной двери и обратно, стряхивая на ковре, в том месте, где мы сидели позавчера с Мариной, комки грязи с сапог. Он свернул к письменному столу, придвинулся впритык, полы мокрого пальто из свиной кожи коснулись моих колен. Я едва сдерживался, чтобы не оттолкнуть его. Мы только раз в жизни обменялись рукопожатием сто лет назад на встрече в советском консульстве в Бангкоке, и оно носило протокольный характер. После этого рекордно короткая дистанция между нами равнялась длине конверта, в котором Ефим передавал мне чек или наличные.

Он принялся орать:

— Всегда найдешь, что сказать! Всегда собственные источники! Всегда непогрешимые! Всегда собственное мнение и особое, а? И специалиста зовут именно так, а не иначе! А если этот… как его… Толстой…

— Тургенев. Чико Тургенев.

— Вот именно… Если твой психованный Достоевский приехал грохнуть на разборке какого-нибудь чухонского авторитета, а не нашу персону на глазах у всего мира, а? Вот, представь себе такой случай из жизни. И пока мы будем заниматься филологией по твоей наводке, провороним настоящего киллера. Провал! А у тебя, я в этом уверен, опять найдется особое, полное оптимизма мнение. Что-то вроде того, что в конце-то концов, хотя и не Мопассан твой завалил генерала, свершившееся убийство подтвердило предположения… Ты ведь так скажешь, а? Своими методами ты сбиваешь с толку нормальных профессионалов. И ещё угрожает, что уберется в Москву или куда там ему приспичило! Скажите, принц какой! Подумай о себе… вернее над собой, Бэзил…

Болтовня. Начиналась болтовня. Мы оба устали. От неопределенности. Но мысль Ефима о том, чтобы подумать о себе, показалась мне конструктивной. Вокруг меня что-то затевалось. Ребята с белесыми бакенбардами опять объявились в буфете пансионата и потягивали пойло из бутылок в пакетах. Они были настолько поглощены своими ощущениями, что вообще не заметили, как в двух шагах от них в пустом буфетном зале я заказал у Вэлли коньяк — как раз перед тем как вошел в номер и обнаружил там Ефима.

Не люди Ефима Шлайна. Не люди Гаргантюа Пантагрюэлевича. И не люди Дубровина. И не местная полиция безопасности.

И кто шел следом за мной в сосновом бору на моем обратном пути от Ге-Пе в пансионат?

Подмерзший наст с хрустом проваливался под ногами человека в куртке с капюшоном. Он плохо рассчитал дистанцию слежки. Я сначала услышал, а потом и увидел его. Притаившись у шершавой сосны, ствол которой, когда я прислонился к нему щекой, оказался теплым, я пропустил любителя ночных прогулок вперед. Спохватившись, что потерял след, он возвратился.

Вытянув ладонь, оттопырив указательный и большой пальцы, я громко сказал:

— Пиф-паф! Ты убит, парень. Падай. Обещаю снять скальп, когда ты уже станешь трупом…

Убегал он, по-бабьи поднимая руки в варежках и чуть ли не цепляя одну коленку о другую…

Ефим застегнул кожаный реглан наглухо до подбородка и надвинул картуз.

— Кроме денег, что еще?

— Два человека, — сказал я. — Поскреби по сусекам ваших компьютеров.

Шлайн нашарил в кармане спичечный коробок. Я написал на нем имена азериков и попросил:

— Пожалуйста, если что найдется, снабди одновременно с деньгами.

— Деньги передам завтра, — сказал Шлайн. — Приедешь в музыкальную лавку. В одиннадцать утра. С твоими кавказскими человеками — как получится. Сам понимаешь, бакинские они или какой-нибудь другой принадлежности, твои два фейхтвангера могли и не попасть в электронный загон…

Странно, что вторая просьба не показалась Ефиму обременительной при его нынешней занятости. С чего бы такая покладистость? Усовестился, что перед этим разорался из-за денег? Дикое предположение…

Когда, наконец, я нырнул под одеяло, часы показывали два ночи. А сон ушел.

Я открыл туристский путеводитель: «Рекомендуем свернуть направо с полукружия шоссейной дороги между Кейла-Йоа и Клоога и осмотреть полуостров Лохусалу — известное дачное место. Среди поросшей сосняком и усеянной валунами местности стоят дачи многих композиторов, поэтому дачный поселок Лохусалу (Роща в ложбине) называют иногда ещё Хелисалу (Роща звуков)…»

Композитор-народник, которого местные жители уважительно и запросто величают «наш Пантагрюэлич», — просилось дописать в текст — в одной из таких дач устраивает морские бои. Там же он встречается с близкими и друзьями. Великий человек делится с ними творческими задумками. Сколько наркотиков, например, перекачать из пункта А в пункт Б на подводной лодке «Икс-пять» в следующие десять, как принято говорить в деловых кругах, банковских дней?

Я вполне допускал, что на этой даче Ге-Пе выслушивает сейчас сокровенные задумки Чико Тургенева. Чаяния классика подрывного искусства ему понятны, а потому страшны. Ведь Чико берется устроить не просто взрыв. Он получил шанс провести публичную казнь известного человека и, как следствие такой казни, обрести новую славу. И обеспечить новые расценки на свои услуги.

Тургенев жаждет фейерверка. Пантагрюэлевич — тиши и благодати. Вот из этого противоречия и рождался уже мой шанс.

Встав под горячий душ, чтобы утихомирить не желающую спать плоть, я попытался представить идиллическую картину: в просвечивающем пеньюаре Марина склоняется над кроваткой дочурки, а я, призывно застряв в двери между спальней и детской, спрашиваю нетерпеливо: «Ну, что, заснула?»

Мысленно я упрекнул Ефима Шлайна, что на этот раз он пришел без портвейна. У меня определенно начинались проблемы с алкоголем — в дополнение к осложнениям в отношениях с женщиной.

Мы одного поля ягодки — Чико и Бэзил, Бэзил и Чико. С поправкой на то, что моя война случилась на двадцать лет раньше его афганской войны и в его возрасте меня ещё не убили.