…Я чувствовал, как темя зудит под каской и стекает на брови пот, а глаза слепит бесцветное небо тропиков, потому что на парадных построениях запрещены противосолнечные очки. Все кажется пепельным и обесцвеченным на вытоптанном солдатней пустыре между киношкой «Ланг Санг», цементным памятником Павшим и дощатыми трибунами для короля и дипломатического корпуса.

Мне снилось, как на гимнастерке взводного, князя Румянцева, между лопатками расползается темное пятно. Он тянется по стойке «смирно», и мы, иностранцы, тоже, потому что ротный лаосских гвардейцев не решается в присутствии короля скомандовать «вольно». У гвардейцев кто-то падает в обморок. Беднягу уволакивают, и строй смыкается… Рум-Румянцев распоряжается сделать столько-то шагов влево — это значит, что потери лаосцев возросли, мы заполняем бреши своими телами… Туземный оркестр начинает вразнобой, но радостно. Марш кладет конец мучениям. Эхо тамтамов, отрикошетив от памятника, уходит за рисовые поля, в сторону низких облачков, уплывающих за Меконг. Мы как раз маршируем в том направлении. На Запад. По иронии судьбы местное поверье утверждает: в сторону, куда навечно уходят мертвые.

Гвардейцы идут первыми, им принадлежит и честь вести перед знаменем тотемного козла. Если у Кики, как звали травоядное, отсутствовало настроение маршировать, его за рога волокли по сухому краснозему адъютанты полковника, и знаменосец глотал поднимаемую копытами пыль. Иностранное наемное войско выпускали второй колонной и, разумеется, без козла. С нами Кики ездил на операции. По сигналу тревоги он мчался к грузовикам радостным галопом, предвкушая вольную пастьбу в колючих кустарниках, пока будет тянуться прочесывание — наша тогдашняя работа. Расставив фиолетовые копыта, Кики, не шелохнувшись, торчал на крыше кабины, какие бы зигзаги не выписывал сидевший за рулем грузовика Ласло Шерише, глухой венгр, чей недуг выявился после расформирования полубригады. Ласло «читал» по губам военный язык и оказался не в состоянии понимать обычный…

Далее наступало отвратительное.

Парад устраивался по случаю дня национальной независимости. Подарочные от его величества полагалось проматывать. На шестисоткубовой «Хонде» с рогастым рулем Шерише въезжает по лестнице на веранду борделя «Белая роза» возле вьентьянского аэропорта Ваттай. Привстав с заднего сиденья на подставках-стременах и пружиня коленями, я впиваюсь пальцами в шелковую рубашку Ласло. Веранда рушится под мотоциклом, и во сне я помню, что её будут ремонтировать завтра вечером, когда мы явимся снова.

Неясным оставалось, какие подвиги совершались в первую ночь. Но во вторую — я это помнил во сне: именно во вторую — я притисну помощницу барменши, почти девочку, повалю на бильярдный стол и изнасилую, заткнув корчившийся от испуга рот комком желтых купюр с изображением дедушки её короля.

Запахивая саронг на тощих детских бедрах, она сжимала деньги зубами, опасаясь, что я передумаю и заберу бумажки назад.

Всякий раз, увидев этот сон, я просыпался от острого чувства жалости то ли к девочке, то ли к выброшенным деньгам, смешанного с брезгливостью к самому себе.

…Была половина десятого следующего утра, когда я, свежий и отоспавшийся, вышел из пансиона. Обладатели белесых бакенбард скучали в вазовской «девятке», забросав бумажными носовыми платками и окурками пространство перед моим «Фордом».

— Насморк? — спросил я участливо. Они игнорировали проявление заботы и демонстративно разглядывали ели, качавшиеся над стоянкой. Ветер обещал солнечную погоду.

Пока я ехал к Таллинну, «девятка» держалась в полукилометре, а потом, после поворота на аэропорт, рывком сократила дистанцию. Получив от охранника у шлагбаума пропуск-квиток на просторное поле, примыкавшее к автобусным остановкам, я выписал два круга. Ехал я медленно, будто высматривал подходящую парковку. Решетка сточного отверстия для дождевых и талых вод разыскалась между мусорными контейнерами, метрах в двадцати от алюминиевой будки охранников.

Я прибавил газа и, когда «девятка» втянулась вслед за мной в скорость, затормозил до юза, заставив преследователей упереться в задний бампер моего «Форда». Продолжая игру, я описал третий круг, снова объезжая паркинг, делал вид, будто разгоняюсь для отрыва. Поравнявшись с контейнерами, я опять резко встал, переключил скорость, сдал задним ходом, вдавился в передний бампер «девятки», грубо отжав её назад, и заклинил парочку между «Фордом» и мусорными контейнерами.

До «девятки» хватило прыжка. Я рывком открыл дверь со стороны длинного, правой рукой нейтрализовал его, а левой, выключив зажигание, вытащил, слегка погнув в спешке, ключ, на котором болтался казенный брелок с номером.

Удивительно, но второй не сопротивлялся. Сидел неподвижно.

Охранники в три рукава протирали запотевшее окно будки, но не посчитали необходимым вмешиваться.

Я услышал, как за спиной порыв ветра захлопнул дверь «Форда».

Я открыл заднюю дверь «девятки» и сел. Сдавив шейные позвонки обоим, приказал:

— Руки перед собой. Иначе сделаю смертельно больно. Смертельно.

— Мы и сидим, — сказал тот, который покороче. — Не психуй.

Водитель приходил в себя.

— Почему на хвосте висите? — спросил я.

— Хотели посмотреть, каким рейсом улетаете, — снова сказал короткий. Видимо, он считался старшим.

— Чьи вы?

Мне послышалось, что короткий хмыкнул.

— Давайте-ка покончим с этой нелепой позой, — сказал он. — Никто не бросается на вас врукопашную. И вам бы не следовало распускать руки. Это смешно. По крайней мере, поступать так с вашей стороны…

— Что значит, с моей стороны? Вы — чьи?

Он опять хмыкнул. И с явным интересом спросил:

— Вы действительно не собираетесь улетать из Таллинна?

— Заткнись, — сказал я.

— Слушай, вылезай тогда, — очнувшись, сказал длинный. — И мы тебя не видели. Давай так пока договоримся. Подходит?

Я вылез из машины и зашвырнул ключи зажигания в сточную канаву под решетку, сквозь которую стекала коричневатая жижа.

Они промолчали. Сидели неподвижно, с бесстрастными лицами.

Проезжая мимо будки охранников, я кивнул. Все трое, как автоматы, отдали воинскую честь. Они и не подумали опускать шлагбаум.

В Таллинне я припарковал «Форд» на площади Выру. До явки оставалось двадцать минут, которые я употребил на завтрак с безвкусным прибалтийским кофе, приторными круассанами и рюмкой горячего глинтвейна в баре «Каролина». При свете дня я убедился, что зеленоватый цвет двух ваз у входа в бар остался таким же, как и пять лет назад. Марина бросила в них монетку, «чтобы вернуться».

Вдруг я подумал: из трех ночей, проведенных в Лохусалу, молодцы с белесыми бакенбардами пропустили одну — когда приезжала Марина.

Жизнь, которую я вел, в любом человеке выработала бы склонность верить в невразумительные предощущения и учитывать их в своих действиях ещё до того, как они становятся вразумительными.

Триста лет назад плотной массой, раскинувшейся на десятки, а может, и сотни километров, азиатские крысы ринулись из степей через Волгу в Европу. Миллионы были сожраны хищными птицами, разорваны рыбами в реках, занесены снегами и затоптаны сородичами. Но завершившие поход и рассеявшиеся по Европе уже не были теми крысами, которые вылезли из своих нор в Азии.

Притчу рассказывал покойный папа. Советовал приберечь в памяти на случай, как говорил он, если доведется оказаться среди родимых осин. Не знаю, помнил ли он, что Иуда повесился именно на осине. В любом случае, осины в России, и не только они, родными не показались. Я стал крысой, которая забыла, из какой норы вылезли предки. Не помнила этого и Марина, так что и малейшей основы — вроде, скажем, землячества — для того, чтобы ей верить, у меня никогда не было…

Потягивая глинтвейн, оказавшийся необыкновенно вкусным, я боковым зрением приметил, как напряженно натянут ремешок махровой лимонной сумочки через плечо полноватой девицы с лимонной же пластиковой заколкой в волосах. Такого же лимонного цвета нитяные перчатки высовывали растрепанные пальцы из-за борта черной куртки с молнией, куда они были небрежно заткнуты. Пушка в ридикюле?

Девица спросила горячего шоколада.

Я бы завершил эту часть рассказа несомненно талантливо: «И снова меня спасла наблюдательность. Как обычно, я первым выхватил оружие».

Невразумительные предощущения могли завести далеко. Неужели я трусил?

Террористка достала из лимонной сумочки термос и, погрев о высокую фарфоровую чашку ладони, слила в него исходивший паром шоколад.

Скелет Велле, едва я вошел в лавку, снизошел до выхода из-за прилавка и рукопожатия. В салоне за ширмой Ефим Шлайн, распластавшись на диване, по-гусиному вытягивал шею, исхитряясь в полулежачем положении отпивать из большой чашки куриный, судя по запаху, бульон.

— А-а-а, — сказал Ефим, шмыгая носом и всесторонне рассматривая пирожок с печенкой, который держал в замасленных пальцах.

— Деньги принес? — спросил я.

Марика едва ли не швырком поставила передо мной такую же чашку. На ней под мрачноватой обезьянкой по-английски значилось: «Не трогайте меня, я переживаю кризис».

— Спасибо, — сказал я Марике. — Я позавтракал. Я бы не отказался от чашки настоящего кофе.

Хромоножка вышла менять угощение.

Я отметил для себя, что картонные коробки с рисунком черепахи на торцах, обмотанные синей клейкой лентой, исчезли из салона. Тени наружных решеток при свете дня четко вырисовывались на окнах за легкими вертикальными жалюзи. Переносную телефонную трубку заменил полноценный аппарат с факсом и автоответчиком.

— Обстановка совершенно усложнилась, — сказал Ефим.

— Это мы проходили вчера, — ответил я. — Деньги с тобой?

— Здесь. Но нужны гарантии, что они…

— Дубровин одалживает под проценты, значит? Контора разоряется дальше?

— Не ерничай. Деньги непосредственно от меня…

— Давай тогда…

— О господи, — сказал Ефим и вздохнул. — Я не удивлюсь, если однажды на мой стол ляжет милицейский протокол о том, что ты вырвал последний кусок хлеба из дрожащих рук молившей о пощаде многодетной вдовы!

— Не очень-то ты похож на такую вдову, — сказал я. — А Дубровин, что же, действует оперативно сам по себе?

Ефим Шлайн опять вздохнул, покрутил чашкой, взбалтывая бульон, и допил его. В пирожке он выел только печенку, а остатки аккуратно, словно про запас, отложил на блюдечко, при этом обскоблив о края пальцы.

— У меня собственное хозяйство, в том числе и свой информационный источник в здешней спецслужбе. Нечто любопытное появилось и в печати.

— Когда ты настропалился читать по-эстонски, Ефим?

— Отец и дочь Велле…

Дочь Велле поставила передо мной чашку — подумать только! — капуччино. Меня все-таки держали если не за офицера, то за джентльмена.

— Марика, — сказал я. — Вы великолепны!

— Это не я, — сказала она мрачно. — Папа варит.

Ефим подождал, пока Марика выйдет.

— Полиция задержала в доках, по гостиницам и притонам полтора десятка подозрительных всякого обличья. Печать подает событие как рутинную операцию по профилактике правонарушений… Некая личность, назвавшаяся Чико Тургеневым, по паспорту Вагаршак Овсепян, с группой из четырех человек попала под проверку ночью в гостинице «Палас». Группа имеет хорошие документы. Источник сообщил, что классика русской литературы и его почитателей все же внесли в список подозрительных. Орава раскатывала по городу на «Мерседесе» с калининградским номером. Полиция подозревает, что машина в угоне. Утром запросили ориентировку у рижского и варшавского представительств Интерпола.

— Вот и прекрасно. По местному закону без предъявления обвинения можно задерживать на сорок восемь часов, — сказал я. — Пусть пригласят Чико со товарищи за решетку на те дни, которые известная нам личность проведет в здешних краях. Генерал Бахметьев уезжает, и следом Чико выметается с казенных нар на все четыре…

Ефим Шлайн вскочил и побежал по комнате.

— А если это не основная, а подставная бригада для отвода глаз? И можем ли мы посчитать твою идентификацию Чико стопроцентной? Не получится ли, что, оказавшись в каталажке, твой Тургенев именно оттуда сделает свое гнусное дело с помощью других людей и полиция же обеспечит ему и защиту от нас, и алиби? А ты, Бэзил, напрасно получишь денежки.

— Обрати внимание, ты попрекаешь меня куском не выданного ещё хлеба, сказал я.

Ефим, не умеряя скорости, выбежал за стеклянную дверь к вешалке и вернулся со своим дешевым пальто свиной кожи. Пакет, выуженный из клеенчатого мешка, изображавшего внутренний карман, выглядел подозрительно тонким.

Ефим перехватил мой взгляд.

— Полностью. Эквивалент пяти тысяч долларов в немецких марках крупными купюрами, — сказал он. — Хотя я и вправе отказать тебе в выплате. Это мой источник назвал гостиницу, где Чико устроил логово. Поезжай и любуйся на него на свои, а не на народные!

Я вскрыл пакет и пересчитал деньги. Тщательно и демонстративно, для Шлайна.

— Поеду и полюбуюсь. И ты сам понимаешь, в другом месте. Гостиница «Палас» — промежуточное лежбище… Не из её вестибюля Чико отправится послезавтра убивать Бахметьева. Я могу отсюда позвонить своему источнику? спросил я.

— Это сделает Марика… Марика! Марика!

Он хотел узнать номер абонента.

Ефим и Марика светились от удовольствия взаимного общения. Глядя на парочку, невольно думалось, что они не просто переспали, а пребывают в медовом месяце. Как они поступали с протезами Марики в постели, хотелось бы мне знать?

На курорте в Паттайе, близ Бангкока, двое одноногих, обнявшись, гоняли на одной паре водных лыж. Парочка обедала в пивном ресторане «Слон-Блондин» и раздражающе хохотала… Одноногие перестали быть двуногими после того, как попались на мину-ловушку в бронированном предбаннике сейфовой комнаты алмазной гранильни на бангкокской Силом-роуд. Отбывать срок они начинали в госпитале самой вместительной в мире таиландской тюрьмы Бум-Буд, а подлечившись и получив протезы за счет казны, немного насладились свободой под залог. Прокуратура полагала, что с одной конечностью далеко не убежишь, и совершенно напрасно… Когда я выследил их в Новой Зеландии и вытащил оттуда, моя лицензия «практикующего юриста» стала бессрочной. Как и угроза мести. Отчасти последнее и привело меня к Ефиму Шлайну в тогдашнее советское посольство в Бангкоке…

Я вскользь подумал, что не имею никакого представления об интимной стороне существования Ефима Шлайна. Он не вел разговоров о женщинах, шнапсе, охоте или спорте, не играл в шахматы, как большинство его коллег, во всяком случае, со мной. И это мне нравилось. Но чем же заполнялась его личная жизнь?

— Марика, — сказал я, — номер телефона сорок три восемнадцать двадцать. Попросите хозяина, скажите, что вчерашний гость желает придти ещё раз. Что все приготовлено.

Ефим перестал бегать, пока она разговаривала с Гаргантюа Пантагрюэличем. По телефону, номер которого, я уверен, никакого отношения к логову в лохусальском бору не имел.

— А после обеда у вас считается в котором часу? — спросила Марика. Потом она закончила разговор, положила трубку и, повернувшись к Ефиму, сказала: — Господин Шемякин должен вернуться в пансионат. За ним приедут после обеда, около трех…

— Услышал? — спросил Ефим. — Дополнительная экипировка потребуется?

— Хороший вопрос, — сказал я. — Давно ожидаемый.

Ефим улыбнулся Марике.

— Я принесу ещё пирожок, — оповестила она и выплыла из салона.

— Инвентарь следующий, — сказал я. — Бинокль. Фотокамера с телеобъективом, непременно «Яшиха». Снайперка «Галил», израильского производства, с сошками…

— Почему «Галил»?

— Легко достанешь. Сто пятьдесят штук эстонская армия купила в девяносто третьем. Двадцатизарядная. Тяжелый ствол с пламегасителем и телескопические сошки. Плюс две коробки патронов, мне нужны американские «эм-сто-восемнадцать» или бельгийские «эф-эн» с одиннадцатиграммовой пулей…

— Когда?

— К ночи… Еще не все. Мне нужен швейцарский «ЗИГ-Зауэр пи-двести-двадцать-восемь», двойного действия, тринадцатизарядный.

Ефим что-то рассчитывал на карманном калькуляторе.

— Иное нельзя? Я про парабеллум…

Я не хотел иного. «ЗИГ-Зауэр» ложится в ладонь, как рука любимой девушки. Прицеливание обеспечивается, как говорится, инстинктивно. Кистью чувствуешь цель, словно дотрагиваешься…

— Здесь трудно достать… и дорого обойдется.

— Ефим!

Мне показалось, что он посмотрел на меня без обычной брезгливости.

— Ну, хорошо. Позвони сюда. Я приготовлю.

— Еще момент. Напоминание, — сказал я, не особенно надеясь на хорошие новости.

Ефим перекинул мне на колени компьютерную распечатку:

«О.П. Махмадов — г.р. 1969, м.р. Баку. Херсонское мореходное училище, 1984–89. Бакинский ГУ, юр. ф-т, 1988–93. Москва, Востряковское кладбище, подсобный рабочий ритуальной бригады, 1996–99. Выбыл.

В.В. Вайсиддинов — г.р. 1966, м.р. Баку. Служба в ВС — Тихоокеанский флот, подводник, 1984–87. Бакинский ГУ, физ. — мат. ф-т, 1988–94. Москва, Востряковское кладбище, разнорабочий, гранитная мастерская, 1995–99. Выбыл».

Для себя я отметил, что оба в прошлом морячки, при этом один подводник.

— Только четыре человека катались в «Мерседесе» с Чико? Эстонцы не ошиблись? — спросил я.

Гаргантюа Пантагрюэлевич говорил о шести. Двое исчезли, оставив «мерс» Тургеневу.

— Нет, не ошиблись, — сказал Ефим. — Информация достоверная. А что?

Я снова подумал, как хорошо, что Шлайну не известен мой контакт с Мариной Бургер, второй эстонский муж которой имеет подводный транспортник «Икс-пять».

— Известно обличье свиты?

— Лица славянского происхождения. Все четверо.

Стало быть, юрист и физик, морские волки кавказской национальности, господа Махмадов и Вайсиддинов, чистенькие и свежие из запасника, — вовсе не фантазия Ефима Шлайна, как я гнусновато подозревал. Охотно предъявили паспорта эстонским полицейским где-нибудь в новой гостинице вроде «Вестерн Юнион»… Как просто!

— Эти двое черненьких на распечатке, значит, тоже на работе при Чико Тургеневе? — спросил Ефим. — Такие же литераторы?

— Судя по твоей информации, уже уволены, — буркнул я, но Шлайн, поглощенный видом вплывавшей в салон Марики с пирожками, вряд ли это расслышал.

Я встал и ушел.

На стоянке на площади Выру пришлось доставать запаску и, пачкая дорогие кожаные перчатки, оттягивая брюки на коленях, менять проколотое ножом колесо. Хорошо, что не два испортили. Возмездие носителей белесых бакенбард, которое не заставило, конечно, себя ждать, с этой точки зрения выглядело сдержанным… Наверное, по телефону попросили контору привезти дубликат ключей зажигания. Знать бы, что за контора!

Хвоста до Лохусалу, однако, я не заметил.

Когда Дечибал Прока, поджидавший меня в буфете пансионата, услышал, что в Таллинн мы поедем автобусом, он задвигал из стороны в сторону небритой челюстью, будто пробовал новый протез у дантиста. Офицер и джентльмен избаловался на своей второй, теневой работе…

Старинный дилижанс, подновленный внутри, подкрашенный снаружи и с ярославским, доживавшим век движком, тащился в столицу два с лишним часа.

После суточной давности снегопада ветви деревьев в Таллинне обвисали под тяжестью белых оторочек, некоторые сломались. Стояла тишина. Машины в старом городе запретили. Мы потащились по улице Кохту, с которой и в непогоду просматривались все пять шпилей костелов Нижнего города.

Прока шел впереди, каждые пять-шесть шагов озираясь и передергивая заснеженными, набухшими от влаги плечами просторного пальто. Головного убора он не носил. Пряди черных волос, запорошенные метелью, обвисали с висков, словно обсосанные. Поднятый воротник натирал мочки ушей.

Моряка трясло. Он то ли нервничал, то ли не мог побороть страх.

Под водой на казенной службе, наверное, жилось вольготнее.

— Хорошо мечталось в кубрике о земной жизни? — спросил я.

— А откуда вам известно, что я моряк?

Прока остановился и резко обернулся.

— Маешься маятником на асфальте. Как это у вас — Жора, пошатай стол, жить без качки не могу… Ты что, забыл, с кем я ехал, когда ты меня доставал на «Фольксвагене»?

Мне показалось, что страха в его темных глазах прибавилось.

— Мое дело доставить вас на место, показать человека и уйти. Так ведь?

— Так. Но поступим иначе. Незачем тебе э-э-э… такому… показываться на людях. Нужного человека я высчитаю без тебя. Прибудем в точку, укажешь дверь, подождешь четверть часа и, если я не покажусь за это время, отправишься отстирывать клеши, в которые, я вижу, ты наложил…

— Вы полегче!

— Прибавляй шагу, — сказал я.

Парочка носителей белесых бакенбард, квадратный и длинный, выскочила из-за угла и затопталась, выжидая, когда мы закончим говорильню. Мы двинулись дальше, и я снова оглянулся. Длинный разбрасывал на ходу ноги, выворачивая коленки, квадратный ступал тяжело, в раскорячку, переваливаясь, будто ему терло штанами в паху. Кого же они остерегались, когда замялись на углу? Я-то их знал. Значит, Проку?

— Мы пришли, — оповестил он нервно. — Дальше я не пойду.

— Дечибал, — сказал я ему. — Ждать меня не нужно. Вот конверт, возвращайся в Лохусалу, в пансионат. Можешь взять такси. Я оплачу. Возьми ключ от моей комнаты и сиди в ней, жди после трех часов посыльного от Толстого Рэя. Сиди и жди, сам не возникай раньше времени. Скажешь, что у меня оказались какие-то срочные дела в городе и я попросил тебя передать конверт, когда за ним явятся… Посыльному не отдавай, только в руки Толстому. Конверт предназначен исключительно ему. И передай благодарность за кредит…

Дверь протягивала мне для рукопожатия ввинченную в неё медную ладонь в натуральную величину. Ладонь обволакивал оранжевый свет, источаемый матовым плафоном. Прока с видимым усилием потянул ладонь, створка подалась, и я ступил на резиновый ворс подстилки в уютной прихожей.

Лейтенант запаса тут же умчался вверх по булыжной улице.

У мраморного столика с телефоном восседал в кресле ливрейный старик.

— Сюда, пожалуйста, — сказал он по-английски, приподняв зад, обнажив искусственные зубы и вытянув крючковатый палец в сторону дубовой двери. Перед ней переминались два джентльмена в одинаковых коричневых костюмах и галстуках «кис-кис» цветов национального флага.

— Двести крон, — сказал один.

— Если носите оружие, прошу оставить, — добавил второй. — Есть ящики доверительного хранения. Пальто сдадите в гардеробе внутри.

— А если бы я не говорил по-английски? — спросил я.

— Пожалуйста, можно по-русски, по-фински…

— Великолепно, — ответил я по-английски. — Оружия не ношу.

В пансионате на Бабблингвелл-роуд единственным доступным развлечением были маскарады. Всем, в особенности девочкам, хотелось хотя бы на пару часов забыть грызущую тревогу, что, может быть, именно в эту субботу за тобой родители не придут. Обычно это означало, что не придут никогда. Учительница литературы Нина Ивановна у входа в гимнастический зал, где давались рауты, пыталась угадать, кто есть кто под масками и нарядами, скроенных из глянцевых иллюстрированных журналов. Девочек просила попрыгать, а мальчиков поворачивала затылком.

Я видел Чико Тургенева мельком, давно и не пытался запоминать, не знал его походки, не представлял, как он выглядит с затылка. И все-таки я узнал его, погуляв три-четыре минуты между столами в просторном зальчике катрана — подпольного притона для игры. Блатные и приблатненные, кавказцы, несколько финнов или шведов, ряженые леди доступных достоинств, с тщанием приодетые в иностранные обноски интеллигенты, несколько парочек «голубых», два японских дипломата, мешковато облаченный в выданный под расписку казенный смокинг полицейский агент. Публика не представлялась необычной. И выбор игр тоже — у судьбы пытались выиграть в рулетку и блэк-джек.

Я сказал менеджеру, что жду свободного места у «своего» стола, и забрался на хромированный табурет у стойки с напитками. Человек, который нанялся совершить покушение на генерала Бахметьева, сидел в пяти метрах, повернувшись в мою сторону, как говорят фотографы, в три четверти.

Чико имел типично кавказские черты, и в суете, толпе, на бегу, в перестрелке, при пожаре и так далее его можно было без труда подменить другим подобным же. Это представлялось существенным осложнением. В приемном отделении института Склифосовского раненого окружали в большинстве русские. И Чико был приметен. Теперь по обеим сторонам от него сидели кавказцы, и, если бы они тоже играли, я вряд ли бы со стопроцентной уверенностью выделил босса.

Первое наблюдение.

Второе: Чико, судя по манере игры, являл собою личность волевую и легко, раскованно, не поддаваясь эмоциям, просчитывал ходы наперед. Ставки делал без колебаний, словно предвидя шансы, слегка вихляя длинной спиной, едва крупье очищал лопаточкой отыгранную раскладку на игровом поле. Не впивался взглядом в рулетку, ожидая остановки шарика, как бы скучал и не интересовался, что выйдет.

Это — внешне. На самом же деле он напряженно работал, меряя силу руки крупье, запускающего шарик, и запоминая очередность проигрышей и выигрышей.

Чико достойно представлял московский стиль игры. Казино «Тургенев» могло гордиться своим выкормышем даже при том, что рулеточное колесо в Таллиннском катране имело два «зеро» в отличие от одного общепринятого. Я имел дело с таким в игорном притоне «Королевское везение» в Пномпене, пока оформлял расчет с Легионом или, лучше сказать, пока Легион оформлял свое освобождение от меня. Колесо с двумя «зеро», то есть «нулями», называют американским. Оно ускоряет заработки заведения. Может, по этой причине «Королевское» и подожгли одной прекрасной тропической ночью. Какой-то таец, проигравшись на чужие, катнул по полу лимонку, чтобы под шумок улизнуть из заведения. Стоял сухой сезон, дожди не шли три месяца, и красивое, в стиле буддистской пагоды строение сгорело за два часа… Вместе с фишками. Наличные обычно спасают, как детей и женщин. Раньше всего.

Вне сомнения, Чико владел технологией игры в рулетку, простая, как апельсин, суть которой заключается в том, что выигрыши приходят в несколько раз медленнее, чем проигрыши. Это соотношение зависит от числа столов и количества игроков за ними, во-первых, и от перепадов в размерах сумм, которыми оперируют сидящие за одним и тем же столом игроки, во-вторых.

Чико разбирался в повадках людей и выбрал стол с партнерами, если так можно сказать, малобюджетными. Он использовал преимущество своих наличных, ставил на одно поле, потом на другое, на цифру, на несколько цифр и всякий раз по крупной. И ухватил удачу. Объем его ставок заметно преодолевал разрыв между скоростями проигрышей и выигрышей, этим он переламывал качество игры за столом в собственную пользу. Менеджер катрана замедлял прогулку по залу, когда оказывался возле стола Чико.

Как игрок, делающий наибольшие ставки, распределяемые по секторам и полям, Тургенев становился практически партнером крупье. Подобно крупье, он присутствовал теперь почти всюду на раскладке и вырывал в свою пользу долю участия в прибылях. Остальные игроки, рыбешка мелкая или усредненная, видели, как выигрывал Тургенев, возбуждались и ставили ещё и еще, по существу, в складчину отдавая деньги не столько крупье, сколько Тургеневу.

Меня настораживало, что Чико не собирался останавливаться. Грабеж «казны» в рулетке обычно завершается предложением администрации заведения переменить стол, а то и вообще выйти на улицу и не возвращаться. Везение клиента лишает казино или катран смысла существования. Счастливчик заносится в черный список и получает от ворот поворот бессрочного действия.

Если Чико Тургенев столь беззастенчиво обирал заведение, значит, не собирался в него возвращаться. Другими словами, он завершал пребывание в Таллинне, по крайней мере, легальное.

Я впивался глазами в Чико, благо над стойкой, за которой я сидел, царил полумрак, низкие лампы с фарфоровыми подставками высвечивали только её глянцевую поверхность, стаканы и кожаный валик подлокотника.

Я старался запомнить каждое особенное движение Чико, каждый жест, поворот головы, манеру обращаться к своим двум спутникам — вне сомнения, Махмадову и Вайсиддинову. В течение часа он два раза выходил в туалетную комнату, из чего следовало, что у него нелады с мочевым пузырем, возможно, задетым московским ранением.

Тревога моя немного подтаивала, потому что Чико все-таки отличался от своих сопровождающих. Обычную динамическую последовательность движений усилие мускулов, потом их действие, затем само движение корпусом, руками или ногами — Чико подменял тем, что хотелось бы назвать рыбьей маневренностью. Действовало как бы не его тело, не руки и ноги, а то, что заполняло их. Скорость движений была практически неуловимой.

Даже если бы кавказскую голову Чико замаскировали под голову сикха в чалме, я бы узнал его теперь в любой обстановке.

Я расплатился с барменом, буркнул, что не в настроении играть, и отправился к выходу. Я не боялся потерять Чико. Если он нырнет этой ночью на дно, Пантагрюэлич укажет, в каком водоеме. Прока, вероятно, уже вручил ему пакет с немецкими марками в сумме, эквивалентной пяти тысячам долларов.

В пансионат я вернулся на такси. Под задними колесами «Форда» лежали два кирпича, как бы предохранявшие машину от скатывания под уклон. Ефиму нравились подобные трюки. Этот означал, что заказанная экипировка в багажнике и звонить ему не обязательно.

Поспешность, с какой выполнили заказ, свидетельствовала, что обстановка действительно усложняется. То есть, ни у Шлайна, ни у Дубровина внятной схемы предполагаемого развития событий не появилось, и Бэзил Шемякин остается единственной картой в игре, идущей все ещё в темную…

В буфете я не обнаружил носителей белесых бакенбард и ухмыльнулся, предвкушая появление их начальницы. Прихватил две порции копченого цыпленка, бутылку коньяка, несколько банок с минеральной водой и коробку конфет. Вэлли понимающе улыбнулась.

— Не влюбитесь всерьез, господин писатель, — кокетливо сказала она. В Лохусалу девушки не чета немецким…

— Немецким? Ах, да…

В моей регистрационной карточке в графе «Откуда прибыл» Шлайн, заказывая номер, указал: Германия.

Я завернул в туалет в вестибюле, чтобы полюбоваться отражением в зеркале испитой физиономии потрепанного женатого человека, ради которого молодая женщина решается на адюльтер. Мне очень хотелось надеяться, что она ждет с подсвечником наготове.

И женщина не подвела.

— Отчего ты не позвонил, когда вернулся из Пярну, и не рассказал, как съездил? — спросила она из постели, в которой по-семейному шелестела Таллиннской «вечеркой», воздев на кончик носа очки для чтения. В отличие от Шлайна, Марина сняла замшевый свингер с меховой оторочкой и бросила его в кресло. Я приметил, что она переоделась в ночную сорочку. Обе бретельки умопомрачительно сползли до локтей. На убогом пансионатском кресле, поверх свингера и шали, демонстрировались парижское белье и фиолетовые колготки.

— Уф, — выдохнул я и сполз спиной по двери на пол, надвигая шляпу на глаза. Предметы, выложенные на кресле, ослепляли. Многообещающе. Так я ей и сказал.

— И все же? — спросила Марина, по-старушечьи глядя поверх оправы.

— Все сексуально, кроме очков…

— Тогда я сниму все и оставлю только очки. И ничего не изменится, пока не ответишь…

— Потому что у тебя имелись люди, которые сделали это проворнее, сказал я. — Разве не так?

Она не возразила. Что же, в Пярну и на шоссе до Таллинна бакенбардисты переиграли меня с маскировкой?

Я пересел с пола на стул так, чтобы натюрморт на кресле оставался в поле зрения, откупорил коньяк и разлил по принесенным ею знакомым рюмкам в серебряном окладе. Минуты две или три мы молча потягивали бренди, оказавшийся не слишком хорошим. Тянули время. По одной простой причине. Мы оба затруднились бы сказать, в чем участвуем — в контактной встрече шпионов или в тайном свидании женатых любовников?

В ванной на табуретке возле умывальника меня ждал подарок — купленная Мариной пижама в пластиковом пакете. Наверное, Рауль Бургер вышел в плавание с контрабандным товаром или же просто решил опробовать очищенные от наростов винты, и у неё нашлось время съездить в город за покупками до появления в Лохусалу. Или Рауль заехал в казино за Чико и двумя выпускниками Херсонского училища, отвез их на дачу к Ге-Пе, а затем после товарищеского ужина доставил в ангар поболтать о ходовых и грузоподъемных характеристиках «Икс-пять»? А может, азерики приехали только покататься на подводной лодке? Душа после кладбищенского мрака попросила глубин и качки, вот они и взяли лодку в аренду через знакомых им Тургенева и Ге-Пе. Если так, то, значит, я накручиваю впустую?

…Когда Марина уснула, ночь за мутным окном посветлела. Наверное, ни дождя, ни снега больше не было. Господи, подумал я, Господи, почему именно так и именно со мной? Ну, почему?

Жизнь подобных мне людей внешне представляется рутинной, заполненной прозаическими заботами, не менее прозаическими радостями и печалями, и при этом достоинства и пороки тоже выглядят весьма прозаическими. Таково правило выживания в подполье. Сам не прячешься, но скрываешь под обычными свои необычные заботы. Может быть, поэтому человек, поглощенный повседневными мелочами, автоматически вызывает у меня подозрительность.

Я-то определенно знаю, что вот этот восточного обличья господин, выбирающий зажигалку, вовсе не турист, он лишь играет роль туриста, выдуманную для прикрытия его истинных намерений. Как, должно быть, удивился бы приказчик табачной лавки, если бы узнал, что отпускает в эту минуту товар личности, готовящей публичное уничтожение российского генерала и крупного предпринимателя.

Чико проводил рекогносцировку в полном соответствии с планом покушения на генерала Бахметьева, который я представил Шлайну ещё три дня назад. Было чем гордиться! Чико и Бэзил, Бэзил и Чико, сладкая парочка…

Я отпустил Дечибала Проку, прибывшего утром от Ге-Пе с информацией о месте, где залег на дно Тургенев после посещения казино со своей командой. Когда мы садились на хвост Чико, который на прогулку прихватил с собой двух телохранителей-славян и одного азерика, а именно — Вайсиддинова, сотрудника береговой охраны снова затрясло от страха. Он нудил, просил «держать дистанцию», и в конце концов я опять избавился от него.

Тургенев, изображая туриста, бродил по лавочкам, рассматривал старинные дома. На улице Пикк нырнул в городской музей с азериком, оставив славян снаружи. Побродил, позевывая, по низковатым зальцам и застрял у меча, вонзенного в чурбан за стеклянной витриной. Пристально рассмотрел лезвие, рукоять, но читать поясняющую надпись не стал и отправился в туалет.

Я подошел к орудию смерти. В объяснении говорилось: «Меч палача. На лезвии выгравировано — «Милость Божья и верность Господу возобновляются каждое утро. Поднимая меч, я помогаю грешнику обрести вечную жизнь. Год 1525». Палач был личностью отверженной, и ни он сам, ни его супруга не имели права посещать церковь, а дети — ходить в школу. Палачи причащались в часовне, а не в церкви, и хоронили их за оградой кладбища. Но случались и исключения. В XVI веке библиотеку церкви Нигулисте в силу неизвестных причин ревизовал палач, а в XVII веке магистрат издал специальный указ, в котором утверждал, что профессия эта почетна. Отныне палач мог войти в церковь, но сидел во время службы вместе с супругой все же отдельно — на скамье у входа и в стороне от благочестивых прихожан. Палач ходил в красном плаще, и его замечали издалека».

Чико Тургенев тоже был виден издалека. Он неторопливо появился из-за массивной двери с резной надписью «WC».

В туалете чугунный сливной бачок, прикрепленный к стене стальными штырями, оставался полным. Но крышку бачка приподнимали. На пыльной поверхности различались следы касаний.

Постелив носовой платок на унитаз, я встал на него и исследовал бронзовую задвижку на окне, в котором стекло заменяла крашеная фанера. Задвижку трогали. Отодвинули, приоткрыли окно, снова закрыли и задвинули на место. Свежие бороздки выделялись на потемневшем от времени мягком металле.

Я догнал парочку как раз тогда, когда Чико, бросив короткую фразу спутнику, дернул подбородком в сторону телефонного аппарата на столике. Возле него дремала старушка-смотрительница, вывернув на коленях морщинистые ладони.

И оба заторопились в подвальную раздевалку.

Не жалея лакированных итальянских ботинок, Тургенев шлепал по талому коричневому снегу до Тоомпеа. У входа в Домский собор дал прикурить от новой зажигалки двум славянам, которые, видимо, постоянно оставались снаружи, и вошел в церковь с Вайсиддиновым.

— Сатана стал злом после твоего грехопадения! — заорал на меня кто-то сверху, едва я втянулся в костел за Тургеневым и Вайсиддиновым. — Вот тогда-то Сатана и стал злом! После твоего грехопадения! Да, именно! Твоего!

С кафедры кричал кюре, высовывая из кружевных рукавов восковые кулачки и грозя ими ветхим знаменам, свисавшим со стен над головами прихожан.

Я наблюдал за манерой Чико пробираться в толпе, стараясь запомнить его повадку в замкнутом пространстве и тесноте. Проверяя себя, я отвел на несколько секунд взгляд и снова посмотрел туда, где Чико, слегка опередив спутника, рассматривал вырубленные на плитах феодальные гербы со шлемами, выпячивающими решетчатые забрала. Две головы восточного обличья казались в толпе неразличимыми. Но телохранитель, если Вайсиддинов исполнял эту обязанность, раскачивал плечами иначе, чем это делал Чико.

— Земля была безводна и пуста! — кричал кюре. — И только Бог сотворил различия… Троица — это и свет, и тьма, но она по другую сторону и света, и тьмы. У Сатаны, как у всякого ангела, своей воли нет. Сатана идет за злым умыслом, за твоей злой волей. Помните это! Ангелы не сотворены Богом по его образу и подобию, как сотворен был человек. Человек, как и Бог, может творить. Ангелы — нет. Сатана, бывший ангелом, воплощает твою волю, поскольку ты переполнен греховным озлоблением!

Кюре ткнул кулачками в мою сторону. Может быть, потому, что мне приходилось вертеть головой.

Я протиснулся к гербу, который рассматривал Тургенев. Он интересовался надгробной плитой фон Крузенштерна.

Бандиты пробирались к выходу.

Коричневый песик, оставленный на привязи у костела, едва не запутался у меня в ногах, кинувшись навстречу женщине, которая выходила за мной. Оглянувшись, я извинился.

— Пойдем, Мукки! — сказала она собачке, отворачивая лицо.

Метрах в двадцати вниз по Тоомпеа констебли подсаживали в синий «Лендровер» Чико Тургенева и его троицу. В наручниках.