1

Из Шереметьево-2, которое после тунисского рая показалось стылым и запущенным, я на такси доехал до Самотечного бульвара, где сменил машину. Посоветовавшись с водителем этой второй насчет московских автомобильных рынков, велел везти себя в Южный порт. Пообедав в шашлычной на Тульской улице, я прошелся, перекинув сумку через плечо и опираясь на трость, с полкилометра, а затем подсел в маршрутку в сторону рынка. Петлял я ради проверки, которая оказалась безрезультатной. Оставалось только верить, что не по моей вине.

Вазовская «четверка», затертая в строю развалюх на выставке достижений автомобилестроения прошлого века, продавалась, судя по качеству воспроизведения симфонии модерниста Гласа, как приложение к проигрывателю «Кенвуд». В четыре открытые двери на мороз изливалась инструментальная музыка в минималистском стиле в сопровождении хора мальчиков. Они как раз пели слова из Ветхого завета о сотворении мира, страдании и сострадании, когда я, присматриваясь к товару, проходил мимо. Крылья бутылочного цвета «четверки» покрывали матовые пятна, что относило её к разряду «битых» и интересно снижало цену.

— Нравится? — спросил человек в китайской кожаной куртке и вязаном колпаке, из-под которого выбивался роскошный чуб. Губы у продавца посинели, он, наверное, не уповал на скорую реализацию и потому не подогревался изнутри, поскольку предстояло рулить тачку обратно домой. Шел третий час пополудни.

— Что именно мне должно нравиться? — спросил и я.

Мальчики перешли к многоголосью на темы сур из Корана. «Кенвуд» с двумя колонками стерео, вделанными под задним стеклом, звучал великолепно.

Американца Гласа поносили музыкальные критики и Запада, и Востока. Чубатый, судя по одежке и машине, должен был бы разделять их точки зрения. Ему подошел бы, скажем, Иван Кучин с хитом «Заряженный наган» или шансон «В Калымском стосе» Гарика Кричевского. От вазовской «четверки» или, по крайней мере, проигрывателя попахивало краденым.

— Вертушка супер, колонки тоже новые, — сообщил чубатый, приметив, что я застрял из-за музыки.

— Капот открой, — велел я. — Выверни свечи, я на них взгляну… Потом покажи стержень проверки уровня масла. Но перед этим сядь и заведи. Я выхлоп понюхаю… Заткни рвотный шум из колонок и газуй на всю не меньше пяти минут. Потом проедемся и, если сойдет, поговорим. Возьму по доверенности…

Я вышел из машины у метро «Автозаводская», куда отрулил «четверку» сам, ощущая слабоватую боль в раненой ноге, когда жал тормозную педаль (с газом обходился нормально). Чубатый встал рядом.

После трех или четырех километров пробной поездки на старой тачке трудно прогнозировать, чем закончатся предстоящие ещё четыре тысячи, однако время на меня давило. Мы сторговались на восьмистах долларах за агрегат одиннадцатилетнего возраста, нуждающийся в замене резины вместе с дисками, а возможно, и подвесок. Слава Богу, что выхлоп не дымил и свечи не забрасывало. Про истинный километраж я не стал спрашивать, чтобы зря не сотрясать морозный воздух.

Чубатый протянул мне заверенную нотариусом доверенность с пустым местом, где на бланке вписывается новый обладатель машины. Имя, паспортные данные и адрес «владельца транспортного средства» совпадали с указанными в техпаспорте «четверки». Но собственный документ он показать отказался: зачем?

Открыв дверцу, я достал с заднего сиденья трость с набалдашником из слоновой кости и поддел её каучуковым наконечником подбородок чубатого, завалив его спиной на багажник. Кое-кто из сновавших мимо косился на нас.

— Ты что, мужик? — спросил он.

— Сейчас угомоню до состояния жмурика и тихо уеду, — сказал я. — Тачка угнанная?

— Только «Кенвуд»…

— Аккуратно выверни карманы. По одному… Палочка моя вроде заточки. Пыряется.

Готовых доверенностей у него оказалось ещё две. Удостоверения или паспорта не нашлось. Имелся пластиковый бумажник с парой сотней рублей, и только. Я прибавил к рублям восемь купюр по сто долларов и вернул бумажник в карман куртки. Лишние доверенности оставил себе. Легонько проехался палкой по кожаной спине чубатого и уехал.

Минималистские экзерсисы оркестра и хора мальчиков под управлением великого Гласа я дослушивал по пути к подвальному гаражу в шлайновском доме в Крылатском. «Форд» стоял возле «Рено 19 Европа», где я его и оставил. Направление вывернутых колес шлайновской машины оставалось неизменным. Я перенес в багажник «Форда» трость и сумку слоновой кожи, приехавшую со мной из Туниса, поскольку не хотел оставлять вещи в «четверке», пока она будет проходить ремонтную подготовку перед дальней дорогой. Магнитофон с пленками, записанными на поле гольф-клуба «Эль-Кантауи», я переложил в карман пиджака. Потом ещё пришлось рассчитаться за предыдущие восемь дней парковки и договориться о дополнительных двенадцати. Все это отняло время, и я вырулил на окружную в поисках надежной станции техобслуживания уже в темноте.

«Четверку» взялись подготовить к трем утра. Таким образом, в хостинской гостинице «Жемчужина» я рассчитывал оказаться на вторые сутки к обеду.

Домой я добирался, опять на всякий случай, на двух такси. Что-то беспокоило с самого Шереметьево. Будто чей взгляд чувствовал. Ощущение сформировалось, правда, ещё в Тунисе. Этим я и утешался. Ну, кто оттуда увяжется?

Телефонный комбайн в квартире, по которой я соскучился, мигал сигналом записи сообщений на автоответчике. Пока я сбрасывал с себя одежку, он голосом Наташи два раза поведал, что меня любят и все такое, что погода замечательная, что вокруг Фунафути не штормит, забавный старичок вака-атуа по часу просиживает возле неё в молчании, преподобный Афанасий Куги-Куги под влиянием Колюни впал в детство, а роман инспектора Туафаки с Нэнси развивается у всех на глазах, как бразильский телесериал. Словом, у них благополучно, и когда же я собираюсь их забрать с Тихого океана на Волгу в Кимры?

Ну, какая ещё награда нужна человеку?

Третье послание пришло от Льва Севастьянова, который, по моим сведениям, может, и двухмесячной давности, преумножал состояния свое и клиентов в Париже или где-то ещё в Европах. Я загнал номер его спутникового мобильника в трофейный «Эриксон», реквизированный у Милика. Где-то теперь подкараулит меня этот чокнутый расстрига, гангстер и офицер?

С Севастьяновым я решил связаться позже, на привале, скажем, в районе Орла. Мысленно я проложил свой маршрут на Сочи из Москвы не через Харьков, поскольку украинскую границу с вооружением не проедешь, а через Ростов-на-Дону.

Вылезши из ванны, я устроил смотр арсеналу, включая трофеи. Брал весь: бельевую кольчужку «Дюпон», «Беретту 92F» на пятнадцать зарядов, «Глок» на девятнадцать, карабин «Гейм SR30» с магазином на двенадцать патронов и «символ фаллической шпаги», то есть зонтик мадам Зорро на три патрона. Боеприпасы SR30, правда, имелись только те, что оставались в магазинах. Три в «зонтике» и одиннадцать, поскольку двенадцатый Милик истратил на мадам Зорро, в карабине. Проверив инструмент, я замотал его поштучно в поролон и уложил в длинную спортивную сумку. Пачки с патронами для «Беретты» и «Глока» обычно хранились в деревянной коробке, сколоченной ещё отцом в Ханое для боеприпасов к старому французскому пистолету «МАС-35». Все её содержимое тоже ушло в сумку.

Поразмыслив, я уложил в чемодан два комплекта одежды — городской и тот, который называю полевым. В сущности, тоже городской, лишь приспособленный для силовых, отчего не сказать и так, решений: мягкий и просторный «пьер-карденовский» блейзер, вельветовые брюки в стиле «прораб», то есть на размер больше, сорочки попросторней…

Бомбила из левых таксистов подвернулся не сразу, и я продрог на зимнем ветру у подъезда дома. Мороз закручивал. Мне говорил кто-то, что ночные холода — предвестники исхода зимы. Действительно, до марта оставалось две недели. Наверное, на Черном море меня ждала весна. Я подумал, что неплохо бы подержать в каких-нибудь грязях правую ногу, которая слегка напоминала о себе, потому что я передвигался без палки с набалдашником и с поклажей. Мелкая рана, а столько беспокойства… Бомбила, приметив мою хромоту, перенес в багажник «четверки» чемодан и сумку.

Новые колеса, замена подвесок, проверка, доводка и «смена масла везде» обошлись мне почти в триста долларов. Механик с «хвостиком пони» на затылке и в круглых очках с пятнами масла на стеклах разыскал две плоские, на тридцать литров каждая, канистры, за которые взял ещё пятьдесят. Со станции техобслуживания я поехал в Крылатское, перегрузил из «Форда» в «четверку» сумку, палку с набалдашником, аптечку, бутыль с питьевой водой, термосы и прочее походное снаряжение.

Конечно, я быстрее и комфортней добрался бы до Сочи на «Форде». Да и вытащенного из зиндана Шлайна привез бы в Москву с большим шиком… Но моя любимая машина оказалась «замазанной» всеми недругами и друзьями Шлайна, каких я знал. А каких я не знал ещё и узнаю — сколько их будет? Старая «четверка» больше соответствовала предстоящим заботам. В Сочи я надеялся ещё и сменить для неё московские номера на краснодарские, скажем, с помощью того же Карамчяна из ювелирной лавки в гостинице «Жемчужина». За деньги не согласится — прижму…

Я проскочил ночную Москву напрямик, на бензоколонке при выезде с кольцевой на Каширское шоссе, именуемое теперь федеральной трассой М4, залил полный бак и обе канистры, в «Макдоналдсе» взял про запас кофе в термос.

«Четверка» с непривычно большим рулем, в новой обувке «нокия» с шипами, терпимо держала дорогу. Для пробы я тормознул несколько раз, чтобы потренироваться на случай заноса, и переехал туда-сюда набросанный грузовиками снежный вал в середине шоссе, набираясь опыта для будущих обгонов. Судя по карте, магистраль сужалась впереди, а где именно, предстояло узнать. Российские дорожные карты отучали верить.

Скорость держалась под сто километров в час. Прислушиваясь к дребезжанию, скрипам и гулам латаного транспортного средства, я обвыкся с ними и, включив «Кенвуд», под повтор обруганной критиками гениальной симфонии Галса принялся, что называется, осматриваться в новой оперативной обстановке…

Работая по найму и индивидуально, постоянно чувствуешь давление на психику трех обстоятельств, от которых зависит личная безопасность. Первое: грызут сомнения в надежности системы, то в есть моральной и профессиональной стойкости подельников, которых не знаешь и которых, возможно, никогда и не увидишь. То есть курирующих твою работу чиновников. А кто же они еще, эти руководящие служащие спецконтор?

Вторая опасность исходит от возможного проникновения в систему такого же, как ты, наемного агента, который, что называется, разглядывает тебя с тыла. Предчувствие этой возможности я бы сравнил с ощущением, когда в переполненном автобусе или на улице некто упорно и неотступно дышит тебе в затылок. И третье обстоятельство — предатель, который может завестись (и неминуемо заводится) в системе и которому наивно сдаешь подсунутые под его подсказке противником липовые сведения…

Почему эти три обстоятельства вызывают особую опаску? Причина следующая: одно, два или даже все три сразу возникают независимо от твоих личных данных, навыков, стараний и рисков. И если это происходит, ты превращаешься, сам того не ведая, в жалкое насекомое, дергающее, лежа на спине, лапками под микроскопом противника. За ним — выбор момента, когда тебя, доверчивого и преданного, зацепить пинцетом и скормить рыбкам в аквариуме или посадить на клей в коллекции подобных же…

Впрочем, предательство системой или в системе глупо считать таковым. Предают тех, кому преданы. Шлайн, что ли, мне предан? Или я ему, отправившись сквозь пургу и снег вызволять бескорыстно и, как в таких смешных случаях говорят, по зову сердца? Наивный вздор, конечно. Преданность, дружба, товарищество! Цепи. Кому нравится носить вериги, пожалуйста, я не против. Но без меня…

Слава Богу, в своем нынешнем положении я не имел за спиной вообще никакой системы, которая могла бы подставить меня по трем перечисленным выше причинам. Я действовал добровольцем. Подумать только: бесплатно! Выданные мне Праусом Камероном десять тысяч долларов в счет не шли. В настоящий момент я их отрабатывал, представляя собой для Камерона поисковый инструмент Шлайна. Я ведь ехал за Ефимом… Другое дело, насколько долго я соглашусь оставаться подобием тепловой ракеты, скажем, класса «воздух воздух», или «земля — воздух», или даже «воздух — земля», которая ищет цель. На подходе к Шлайну я, вне сомнения, сорвусь с предписанной траектории на собственную. Это потребует усилий, и остатки от десяти тысяч долларов, если они, конечно, будут, я вправе рассматривать как законный приз за эти усилия.

Честный и благородный доброволец Бэзил Шемякин, верный и надежный друг, по зову сердца не щадящий живота своего ради любимого работодателя… В надежде, конечно, задним числом подписать с ним потом контракт на чудовищно тяжелую работу, выполняемую в этой морозной ночи под снегом, падающим наискосок в слабеющем, едва я уменьшал газ, свете фар. Аккумулятор явно издыхал. Либо он не воспринимал подзарядку от генератора, либо генератор доживал век. Очкастый вахлак с «хвостиком пони» на затылке схалтурил — не проверил ни тот, ни другой.

И, проехав по объездной мимо Тулы, я спел:

А спев, я понял, что замерзнуть мне не дадут. Пара обычных и пара противотуманных фар, по моим подсчетам, уже минут двадцать маячила в зеркале заднего вида неизменно на удалении метров в двести-двести пятьдесят на любой скорости.

Появился повод для более серьезных размышлений.

Почему хвост, если это он, возник, когда я отмахал больше двухсот пятидесяти километров? То, что в самой Москве я не интересовал преследователей, представлялось сомнительным.

Я попытался вспомнить, что мог увидеть в зеркале заднего вида до заправки на окружной и потом на протяжении нескольких десятков километров. Кажется, ничего особенного. Машин ехало много. Некоторые обгоняли. По конфигурации горящих фар я и сейчас, когда на шоссе, кроме моего и преследующего автомобилей, других не просматривалось, не мог в кромешной тьме сзади определить марку автомобиля, идущего следом.

Не сбрасывая скорости, я достал из бокового кармана пальто складную карту, развернул её одной рукой и положил на колени. Карманным фонариком я высветил кусок, который теперь проезжал. Часа через два, видимо, ближе к рассвету, мне предстояло миновать магистральную развилку, от которой дороги расходились вправо — на Орел и далее на Харьков, и влево — на Елец, Воронеж, Ростов-на-Дону и далее в Краснодар и Новороссийск. Разойдясь, дальше к югу два шоссе имели между собой рокадную дорогу, которая соединяла Елец и Орел.

«Что ж, у развилки и проверимся», — подумал я.

Я прибавлял скорость и, слава Богу, «четверка» отрывалась, четыре фары в зеркале заднего вида просматривались с каждой минутой слабее. Они явно не торопились в угон за мной. На их месте и я не нервничал бы. Куда я мог деться с зимнего шоссе до развилки? Съезды на проселки закрывали сугробы, в которых завяз бы и вездеход…

Пошарив рукой за спиной, я достал трость, полученную от Прауса Камерона перед переходом границы из Чехии в Германию. Я так и не удосужился посмотреть, что скрыто под дорогим набалдашником слоновой кости: лезвие заточки или полость для коньяка…

После покупки «четверки» трость пролежала в багажнике моего «Форда» в Крылатском… То есть, когда я расстался с подарком Прауса Камерона, меня и потеряли? И снова подцепили, едва я забрал палку с набалдашником в купленный драндулет и выехал за окружную?

Пришло время полюбопытствовать. Но отвернуть гладкий шишак на ходу одной рукой не удавалось. На скорости сто двадцать километров в час возиться с набалдашником, конечно, опасно. Недалеко и до греха. Даже слабый занос грозил переворотом на заснеженном шоссе…

Оставалось считать километры до развилки. Приходилось идти на риск, разгоняя старую машину до предельной скорости. А фары заметно ослабевали, в особенности, если я включал дальний свет. Но педаль газа я не отпускал.

Все-таки ещё не рассвело, когда показалась светившая прожекторами, сигнальными фонарями и световыми табло башня КПП дорожной милиции перед развилкой на Орел и Елец. Метров за двести от башни потянулся сплошной строй дальнобойных фур, которые тулились на ночь к стражам порядка. На такую же дистанцию они тянулись и за башней, в стеклянном фонаре которой свет не горел. Менты отслеживали обстановку, оставаясь невидимками. «Четверка» с московским номером интереса у них не вызвала. Подвески я сменил, корпус на новых колесах стоял высоко, под поклажей не оседал, и, стало быть, машина только ещё шла за товаром или пассажирами, а потому не сулила проверочного «навара».

Миновав КПП, я поехал в направлении Орла и снова вдавил газ.

Расчет мой был прост. Если преследователи выехали из Москвы даже с полным баком, после пятисотого километра заливать горючее на бензоколонке им все же придется. Мои дополнительные канистры проблему заправки снимали. Я надеялся, пока они простоят на колонке, увеличить разрыв до десяти километров… Проскочив после Орла в сторону Харькова километров пять, я воткну палку с набалдашником в сугроб где-нибудь за посадками вдоль шоссе, развернусь и на максимальной скорости вернусь к Орлу. Здесь, повернув на рокадную, я должен буду затаиться и дождаться, когда преследователи, если это действительно преследователи, проскочат мимо меня в харьковском направлении и тогда уже я окажусь у них в хвосте. А дальше посмотрим…

«Москвич» с тонированными стеклами пронесся мимо придорожных кустов, за которыми я стоял, буквально через две минуты после того, как я закончил маневр. Повезло хоть в этом. Я успел.

Ночь уходила. Бескрайняя заснеженная степь обретала видимость, словно фотография в проявочной ванночке.

Я вернулся пешком к «четверке», которую для маскировки откатил от перекрестка подальше, и, переждав три минуты, вывернув с рокадного на магистральное шоссе, покатил за ребятами Прауса Камерона.

Согласно бессмертному учению Йозефа Главы, человеческая цивилизация не более чем беспомощная условность для прикрытия собственного бессилия. Его и проявляли цивилизованные ребята Прауса, стоявшие на обочине шоссе с включенными мигалками аварийной остановки — где бы вы думали? Посреди российской степи. Они рассматривали в занесенном снегом кювете и дальше за ним мои следы, ведущие в сторону хилых топольков. Очевидно, гадали: что именно скрыто за ними — я с палкой или только палка с набалдашником?

Эксперимент удался. Электронный маяк, встроенный в великодушный подарок Прауса Камерона, опять свел нас вместе. Разумеется, к их разочарованию, преждевременно. До Шлайна-то я ещё не доехал…

Я выудил из-под сиденья простой и надежный, как кирпич, «Глок», притормозил в двадцати шагах от парочки, поставил, не заглушая мотор, «четверку» на ручной тормоз и вышел. Фары позорно слабели на малых оборотах мотора, демонстрируя жалкое состояние моего транспорта. Компенсируя утрату образа крутого Уокера, я подальше отставил руку с «Глоком», который они, конечно, разглядят и в предутренних зимних сумерках.

Вообще-то особой нужды в демонстрации оружия не было. Парочка иностранцев и без упреждающего устрашения не прибегла бы к силовому контакту, который им строго заказан конторой на чужой территории. Впрочем, как и ношение оружия. Цель моя состояла в другом. Я готовился совершить ограбление.

Судя по времени, фуры должны были уже начинать движение от КПП на развилке, а мне совсем не хотелось привлекать внимание к нашей «стрелке» мигалками «Москвича».

— Привет, — сказал я парочке.

Они молчали и смотрели на меня. Я видел: оба злились, что расслабились и позволили обвести себя вокруг пальца. Оттянув затвор и дослав патрон, я крикнул:

— Кидайте ключи от машины!

Поймав дорогой кожаный брелок, я сунул его в карман пальто, из которого взамен вытащил наручники.

— Слушай, — сказал старший в мягкой куртке, — может, хватит выламываться под Уокера?

— Поговорим? — спросил я, убирая наручники и взамен доставая брелок.

— Давно пора, — ответил младший в пуховике. — Чего ты хочешь?

На брелке имелась кнопка включения противоугонной системы. Я нажал, в «Москвиче» пискнуло, но блокировка дверей не щелкнула, они остались открытыми.

— Это я-то хочу! Кто тут за кем гонялся, а? — спросил я. — Ехал себе человек и ехал… Чего увязались? И во второй раз. Опять вкусненьким угостить хотите? Посмотрим, что там у вас…

«Глок» я не отводил. Нагнулся, нащупал рычажок запора капота и потянул его. Капот приподнялся. Я открыл. Движок оказался «опелевским» и двухлитровым. Соответственно и аккумулятор на шестьдесят амперов.

Старший кивнул, и молодой сказал мне:

— Я сам обменяю, не трудись, ты хромой у нас… Пойди открой капот у своего супера. Сначала твою батарею сниму, а потом нашу переставлю на супермашину.

— Ходить вдвоем, не расставайтесь!

— Слушай, — сказал старший, — может, действительно хватит выламываться, а? Ты что же, стрельбу откроешь, если мы тебя сейчас в одно место пошлем? Работу-то одну делаем.

— Что значит — одну? — спросил я, как дурак, и, повернувшись к ним спиной, отправился делать, как велели. Оба шли следом.

На меня иногда находит. Я действительно надурил с «Глоком». Взмахом руки показав парочке, чтобы продолжали движение к «четверке», я ухнул по колено в снег в кювете, перебрался через него и пошел за топольки. Возле палки с набалдашником я справил малую нужду, наблюдая, как младший в пуховике снимает аккумулятор с «четверки» и с напряжением несет его, выпячивая живот, к «Москвичу». Подумать только, в нитяных перчатках, какими пользуются чистюли-механики. Йозеф Глава, живя в цивилизованном мире, смотрел вокруг орлиным глазом… Вахлак, не удосужившийся в техцентре проверить аккумулятор, работал голыми руками.

На этот раз пакеты со снедью у них оказались из «Макдоналдса». И только два, меня в расчет не брали, а поэтому я спросил, возвращая брелок с ключом от «Москвича»:

— Так бы и тащились за мной до Сочи?

Старший пожал плечами и сказал:

— Сами ещё не знаем… Тебя потеряли в Москве. Маяк оказался в твоем «Форде» на стоянке в Крылатском, мы решили, что ты, бросив палку, исчез насовсем. И вдруг маячок шевельнулся. Едва успели снова за тобой. А зачем… Зачем?

— Я должен вывести вашего шефа Прауса Камерона на одного человека…

— Которого ты ищешь под наводке Цтибора Бервиды? — спросил младший.

— Бервиду в Праге убил Праус, — сказал я. — Или, по крайней мере, его человек.

Они перестали жевать.

— Он сумасшедший, я думаю, — предположил я.

Старший в мягкой куртке как-то странно взглянул.

— Я никого не хотел обидеть, — добавил я. — Считайте это трепом.

— Меня зовут Макс Ортель, — сказал старший. — А это Жак Филиппар.

— Ну, а я Бэзил Шемякин.

— Мы знаем, — ответил Филиппар. — Ты частник.

— А вы официальные агенты, — сказал я. — И что будем теперь с этим делать?

— Дожевывать и разъезжаться, — сказал Ортель. — Только дашь нам завестись от твоего ворованного аккумулятора, хорошо?

Я бы с удовольствием пригласил обоих поучаствовать в вызволении Шлайна. Но им пришлось бы отпрашиваться у Прауса Камерона. Может, они и отпросились бы, если бы знали, где спрашивать такое разрешение. Вот что я подумал: Ортель и Филиппар погнались за мной потому, что потеряли связь с начальником. Тащились по радару, или как там называется их локатор, настроенный на мою палку, без видимого резона, скорее для подстраховки. Держались на всякий случай в пределах, говоря научно, инструментального контакта со мной в ожидании, когда объявится шеф. А он не объявлялся, исчез в необъятных просторах России, может, уже и сибирских. По любым инструкциям парочке полагалось безотлагательно сообщить об этом в свой штаб. Все-таки резидента потеряли…

Решительный момент выскочить на палубу броненосца «Потемкин» с воплем «Офицеров за борт!» наступил. На меня иногда накатывает что-то такое по наитию, и — самому не верится — срабатывает. Ефим в моих глазах не раз заслуживал полета за борт. Чем Праус-то Камерон лучше его?

— Камарады, — сказал я. — Как насчет создания профсоюза оперативных сирот?

— Каких, ты сказал, сирот? — спросил Филиппар.

— Брошенных начальством. Я ищу свое, а вам, я догадываюсь, предстоит теперь то же самое… Палку с набалдашником я прихватываю. Обязуюсь отныне с ней не расставаться. Даже разбуженные ночью, вы сможете сказать Праусу, где именно я нахожусь. Сообщите мне номера ваших мобильников, чтобы в случае необходимости я и сам мог поинтересоваться, где вы обретаетесь. Работа у нас общая. Ортель правильно сказал. Я ищу своего шефа. Вы своего. Если я увижу вашего, звоню вам… Ну и вы дадите по взаимности мне отмашку.

Они продиктовали номер, которым пользовались на двоих, я — свой на «Эриксоне».

Первая фура обдала нас черной гарью дизельного выхлопа.

Когда они завелись от своего бывшего аккумулятора, совесть достала меня, и я сказал на прощание:

— Спасибо за батарею, рассчитаюсь когда-нибудь.

Хитрый Шемякин имел в виду работенку по найму, которую ему подкинул бы их будущий шеф. В том, что нынешнего сменят, они и сами, я думаю, уже не сомневались. Предчувствия относительно будущей карьеры своего нынешнего работодателя Ефима, пропавшего на столько недель без вести, я бы тоже не назвал радужными.

«Москвич» и «четверка» разъезжались бортами.

— Неплохо бы, — обнадеживающе ответил из-за опущенного бокового стекла Макс Ортель, сидевший за рулем. Жак Филиппар пополоскал ладонью из-за его лысины.

2

Удивительно: чем ближе я продвигался к Краснодару, тем морознее становилось. Печка «четверки» едва грела. Я раза два запасался теплом в придорожных шалманчиках, устроенных в подобиях армейских кунгов, перенатопленных железными печками с выводной трубой. В последнем, на подъезде к Краснодару, стояла такая духота, что несколько выпивох блаженствовали в исподних рубахах, не снимая, правда, ушанок с летными кокардами. Порции выдавались с расчетом на Гаргантюа и Пантагрюэля.

«Кенвуд» я отключил. Развлекался на ходу трехчасовой записью разговоров на лужайках клуба «Эль-Кантауи» семерых чеченских гольферов.

Таксист Слим добросовестно отработал свои пять сотен долларов из фонда имени Прауса Камерона. Запись удалась. Я прослушал разговоры, которые велись на русском, сначала, что называется, насквозь, затем кусками, и в конечном итоге, мне кажется, ухватывил смысл внезапной затеи Шлайна. Он сорвался на Кавказ без подготовки — видимо, и в одиночку, — потому что выявил в своем тылу «крота», и не одного, а целую группу воротил, впутанных в общие с чеченцами трансферты. Это во-первых. И почти сразу угодил в плен, потому что его сдали из Москвы на подходе к цели, это во-вторых. Если бы Ефим преуспел в своей затее, совещание на лужайках «Эль-Кантауи» не состоялось бы. А если бы Шлайна не взял в плен Цтибор Бервида, Бэзил Шемякин сейчас не слушал бы на шоссе между Ростовом-на-Дону и Краснодаром свою шпионскую магнитофонную запись.

Оставалось также достаточно много неясностей, казавшихся нелепыми случайностями. В разговорах чеченцев проскальзывало беспокойство по поводу крупной суммы в долларах, сыгравшей роль «меченого атома». Услышал я также имя Севастьянова, который верой и правдой, как полагали гольферы, за долевое участие в марже обеспечивал банде финансовый консалтинг и западные банковские контакты, не всеми одобрявшиеся. В противовес неодобряющим, насколько я понял, ораву торопили из Москвы с операциями по уводу каждой порции прибылей, как они говорили, «через западный подкоп».

Я тихо порадовался, что не отреагировал сходу на звонок Севастьянова ко мне на квартиру. Время обнаруживать себя не приспело. Теперь это стало ясно. Как и то, что я находился наконец-то на последнем этапе идиотски-бесплатного похода за освобождение Шлайна. Эдакий тронутый крестоносец!

В записи разговоров время от времени всплывала странноватая тема, не вязавшаяся с банковскими делами, которые там решались. Чеченец с хрипловатым голосом и одышкой, возможно, тучный, настойчиво привносил в каждый проект идеологию. Она, как говорится, навязла у него на зубах. Мой бывший патрон майор Випол в своей частной сыскной конторе искоренял признаки любой идеологии, потому как справедливо, я думаю, считал, что всякая из них преуспевает через интриги, а то и кровь, но не через истину и закон. Поэтому в поведении хрипатого просматривалась трещина, в которую при необходимости Ефим Шлайн мог бы воткнуть свою фомку взломщика чужих секретов.

Мне казалось, что в этой ненормальности, воплощаемой высказываниями хрипатого, и кроется главная слабина банды, с которой придется сойтись в рукопашную, отчего не сказать и так, дабы сбросить цепи рабства с благороднейшего из благородных гонителей неправых денег и богатств Ефима Шлайна.

Хрипатый частенько встревал в разговоры. Из его замечаний выходило, что кредитно-финансовые институты в исламских странах имеют специфику в своей деятельности. Он не говорил: в операциях, именно — в деятельности… Специфика эта отлична от принципов классического банковского дела. Она вытекает, прежде всего, из отношения шариата к проценту. Хрипатый цитировал Коран: «Аллах разрешил торговлю и запретил рост».

Перечил ему, с нотками раздражения, баритон человека, то и дело сбивавшегося на финансовый сленг. Баритон считал, что Ислам не запрещает прибыль, если в её получении участвует человеческий труд. Она законна, поскольку доход пришел в результате производства или торговли, скажем, в результате перегонки бензина из нефти, фонтанирующей из воронки, взорванной скважины, или торговли заложниками, или перепродажи боеприпасов. «Угон» московских кредитов приравнивался к умыканию табунов и скота — освященному традициями занятию джигита… Банк же нужен как место накопления, и не вина правоверного, что деньги на счету приносят проценты. Любые деньги, в том числе наличные доллары и новые евро, в изоляции от мировых денег отсиженная коленка…

Когда обсуждались прибалтийские и чешские банки, хрипатый грубовато напомнил об исламских в Аравии. Несколько раз пришлось перекручивать пленку, чтобы разобраться в терминологии, согласно которой «деятельность с деньгами» должна подпадать под два шариатских предписания. Первое «мурабаха», то есть, как я понял, перепродажа. В этом случае по просьбе покупателя или импортера банк открывает аккредитив на зарубежного продавца или поставщика. Когда товар отгружен и банк об этом оповещен, товары «снова продаются» импортеру, при этом точно определяется сумма прибыли. Разумеется, эта сумма высчитана как процент от стоимости ввезенных товаров. Но именно только высчитана, а выплачена банку как разница от перепродажи.

На месте гольферов я бы отправил хрипатого с его пустопорожними выкрутасами куда подальше, чтобы не мешал делу… А они терпели. Почему?

Хрипатый назидательно и долго говорил о том, как близко он сидел от генерала-президента Дудаева восемь лет назад на праздновании 2500-летия села Анди, куда съехалась «вся Чечня». Старики вышли в круг и принялись исполнять зикр. Один сделал знак Дудаеву, чтобы тот пошел к ним. Генерал-президент притворился, что не заметил. И это он, Хаджи-Хизир, приблизившись, подтолкнул его плечом и ввел в хоровод. Круг за кругом, входя в экстаз, генерал-президент исполнял ритуал, и исполнил до конца… Он, хрипатый, и теперь готов поступить так же, вовремя подтолкнуть плечом своих дорогих партнеров.

Таким образом, идеолог, возбудившись, утратил бдительность и представился: Хаджи-Хизиром.

Он посетовал, что память людей коротка, а ведь это он организовывал в декабре 1994 года перевозку 62 миллионов долларов наличными из «Кредобанка», рублевое покрытие которых возвращалось в Москву по безналичному расчету. Это он проводил операцию по доставке из московского отделения «Тверьуниверсалбанка» 30 миллиардов рублей в октябре 1995 года для грозненского банка «Агротехника». Это его люди создали в Петербурге фирму «Рубикс», давшую Чечне до своего закрытия три с лишним миллиарда рублей. Он финансировал строительство подвалов по деревням долинной и горной Чечни, в которые собирались заложники и рабы, выловленные за Тереком и Кубанью, давшие возможность создать новую отрасль финансовой деятельности. За полторы сотни захваченных краснодарских и ставропольских евреев, имеющих родственников в Израиле, сколько получили в Европе? И это он договорился с полевыми неуправляемыми командирами, что…

Задохнувшись от одышки, Хаджи-Хизир закончил вопросом: кем бы и где бы гольферы и их семьи были сейчас без этих стартовых капиталов?

Гольферы смолчали.

Хаджи-Хизир напомнил и второе предписание шариата — «мудараба», то есть участие в прибылях. Оно касалось финансирования проектов развития и операций с ценными бумагами. Исламский банк, в отличие от западного, дает беспроцентный кредит под проект при условии получения фиксированной доли прибыли после его реализации. В случае неудачи банк делит потери с другими участниками провалившейся затеи…

Хрипатый влез с принципом «мудараба», когда обсуждались инвестиции в гостиничное дело и туризм в Северной Африке. Но в этом пункте остальные посылали хрипатого куда подальше вместе с его идеологическими выкрутасами вокруг банковских операций. Баритон сказал, что в случае неуспеха с гостиницами не его, хрипатого, голова скатится, а Заиры Тумгоевой.

Я все надеялся услышать голосок этой чеченки. Но он не возник на пленке…

Пленки я прослушал несколько раз. Думаю, королевский гостинец я вез Ефиму.

На исходе следующего дня путешествия на краснодарской улице, называвшейся Красной, меня тормознул мент с новехоньким АКС-74, который засалил ему плохо стертой смазкой живот и часть белой портупеи. Рутинная проверка — из-за московского номера, конечно, — но она грозила, вероятно, и досмотром багажника, а потому я атаковал первым.

— Товарищ, — сказал я, — не задерживайте меня, пожалуйста. Следую в Сочи из Москвы. В гостинице «Жемчужина» у меня друг в запой впал… Выручать еду.

— Ну, вы даете, папаша, — сказал мент, всматриваясь в техпаспорт и доверенность, полученную от чубатого в Южном порту.

— Это друг дает, — ответил я. — Сам погибай, а товарища выручай. Посмотрите багажник, если нужно, да я поеду.

— А что в багажнике?

— Самогонный аппарат, — сказал я. — Еще инструмент, канистра, попить и поесть в дороге…

— Ну, вы даете, папаша… А глаза-то красные. Почему?

— Дыхнуть? — спросил я. — Сутки за рулем.

— Ну, вы даете, папаша… Через сто пятьдесят метров гостиница «Москва». Поспите, мой вам совет. Впереди до Новороссийска жуткий гололед. Пропадет, я думаю, к утру. Все равно будете тащиться еле-еле, измучаетесь только. А самогонный аппарат, будем считать, я конфисковал. Следуем дальше…

Он рассмеялся, козырнув, и это было как предостержение свыше. Я действительно, наверное, устал. И опыта езды по гололеду практически не имел, а счастливых звезд, под которыми рождаются люди, намного меньше, чем несчастливых. Что значили плюс-минус пять или шесть часов? Ответа, конечно, я не знал. В практике наших отношений свидания назначал Ефим Шлайн. Или сам являлся без предупреждения. Пусть будет пять часов плюс, если решать на этот раз мне.

Хромая, зажав под мышкой палку с набалдашником, поскольку в одной руке тащил чемодан, а в другой длинную спортивную сумку с арсеналом, я вволокся в замызганный вестибюль гостиницы. Оформление въезда заняло минут десять. Открывая стеклянную дверь на балкон тесного и душного номера, чтобы его проветрить, я увидел как внизу, двумя этажами ниже, мент с АКС-74 и двое в штатском рассматривают мою бутылочного цвета «четверку». Штатский в каракулевой ушанке списывал на бумажку номер, прикрепленный сзади.

Мент, стоявший у переднего бампера, крикнул:

— Передний заканчивается на «восемьдесят три»! А у тебя?

— Здесь последние две цифры «шестьдесят семь», — откликнулась каракулевая шапка. Он присел на корточки, потер пальцем грязь на жестянке и, плюнув на него, чтобы очистить, покачал головой.

Господи, я прикатил на Юг с разными номерами!

Мент потянулся к своему посту, а двое штатских вошли в гостиницу.

Висевший на облупленной двери листок с планом срочной эвакуации из гостиницы при пожаре рекомендовал один путь бегства с третьего этажа — в конце коридора на черную лестницу, если, конечно, она не завалена рухлядью, и вниз, с выходом во двор. Во дворе я и оказался — из-за ноги и багажа не так быстро, как хотелось бы, но все же на свободе. Слава Богу, лестничная дверь, конечно, запертая на ключ, подалась после первого же пинка здоровой левой…

Доносилось слабоватое громыхание трамвая. По моим прикидкам, стемнеть должно было через полчаса. Никого живого вокруг не наблюдалось. Даже собаки. Рабочий день кончился, и все ушли.

Двор, заставленный контейнерами, пустыми и полными мусорными баками, трубами и кучками стройматериала, представлял собой идеальную территорию для игры в жмурки. Я уволокся в сторону дальнего угла, заваленного деревянными ящиками из-под фруктов. Нагромоздив несколько, я поднялся и выглянул поверх армоцементной плиты забора. Глухие тесные дворы со старинными домами невообразимых конфигураций тянулись за ней, насколько хватало глаз.

Перекинув чемодан и сумку, я, опасаясь за раненую ногу, сполз с другой стороны плиты, едва не оборвав пуговицы на пальто.

Двор имел выход на улицу. Я захромал в сторону громыхания трамвая и через один короткий квартал увидел его. Четвертый номер медленно подползал к остановке, которая оказалась прямо передо мной.

Водитель, словно приметив в обзорное зеркало мои чемодан и сумку, сказал в микрофон:

— Только до вокзала! Вагон до вокзала идет…

3

В проявлениях ущербного вкуса есть своя прелесть. Подметив его в других, гнусновато мнишь себя почти аристократом.

Лысоватый тип в великолепных обносках стоял в дверях ювелирного салона в холле гостиницы «Жемчужина», словно центральный персонаж мизансцены из малобюджетного телесериала. Светлый пиджак с двумя разрезами, светло-серая сорочка, рыжеватые брюки и дорогой галстук походили на съемочный реквизит, много раз прошедший химчистку. На фоне выставленных ювелирных изделий величественно позировал Гобсек, либо подбирающий заношенную одежонку у знакомых, либо покупающий её на развале «секонд-хенда» на все случаи жизни, включая, судя по черному шелку галстука, и последний парад в домовине. Прикид неуловимо отдавал «сборной солянкой». И скупердяйством. В Европах он вышел из моды поштучно в разбросе от пяти до десяти лет назад, но в Сочи, видимо, сходил.

За дверью сидел мент с кобурой, в которой, учитывая расслабленную портупею, ничего, кроме сигарет с зажигалкой, не имелось. Он читал газету «Казачий Терек».

— Вы кто? — спросил я лысоватого, оказавшегося вблизи на полголовы выше меня. Я нагловато напирал корпусом, опираясь на палку с набалдашником так, чтобы под отошедшей полой блейзера от «Пьера Кардена» он смог различить рукоять «Беретты 92F». Но он вытаращился, мне показалось, больше на лейбл со стороны подкладки.

Шел двенадцатый час дня. Стальные жалюзи над витринами лысоватый поднял после одиннадцати, и мне пришлось с полчаса рассматривать окружающие гостиницу пейзажи, ожидая открытия лавки. Пляжные, архитектурные и растительные красоты Хосты тоже отдавали эпигонством. Смесь сталинского ампира с чем-то неуловимо заношенным на западных курортах. Под стать облачению владельца ювелирного магазина.

— Интересный вопрос, — сказал он. — Разве не видно?

Он поднял палец вверх. Я отступил на шаг и принял позу читающего витиеватую вывеску» «ЧП «Черноморский Жемчуг» — Гурген Карамчян». Даже пошевелил губами по малограмотности. Но разглядывал я другое. На полтора метра ниже вывески серел приляпанный к стеклу витрины скотчем лист бумаги формата А4 с моим фотороботом и описаниями примет, включая хромоту. Копию стандартно рассылаемого факса о розыске подозреваемого террориста определенно приволок из своего отделения читатель терского патриотического листка — в порядке общественной нагрузки.

— А вы-то сами, простите, кто? — спросил Карамчян, когда я снова вдавился в него.

Кое-чему я выучился на тихоокеанском атолле у немца и колдуна. И сообщил доверительно в волосатое ухо:

— Имею две дюжины сорта «акойя». Серый, голубовато-серый, вороной и несколько коричневых с темноватым отливом. Крупные. Сертифицированы в Бангкоке.

— Что вы несете? Не существует в природе черного «акойя», — сказал Карамчян. — «Барокко» продолговатый, этот да, встречается среди черных. А взглянуть?

Я скосил глаза на читателя.

— Павло, — сказал Гурген, — прогуляйся неподалеку… — И посторонился, пропуская меня в лавчонку.

Я задернул шелковую занавеску за своей спиной.

— Кто вы? — повторил вопрос Карамчян, зайдя за прилавок и выкладывая бархатный поднос для моих жемчужин. На него легла «Беретта 92F», которая никакого впечатления на ювелира не произвела. Здесь, видимо, видели и не такое. Я прибыл по адресу.

— Итак? Кто же вы? — в третий раз спросил он.

— Снаружи под вашим именем на бумажке указано, — сказал я. — Особо опасный преступник, скрывающийся от правоохранительных органов, угонщик автомобилей, вооружен, как видите…

— И очень глуп, — закончил фразу Карамчян. — В Краснодаре вы произвели плохое впечатление. Павло рассказал. Вчера к нему пришла оперативка с описанием ваших выкрутасов, он дежурил. Вторую серию показать хотите? Уберите пушку!

— Вы не поняли. Я выложил её в знак разоружения. Угроза оружием, тем более «Береттой», дурной вкус, вроде вашего черного галстука с утра, не правда ли? Я хотел искреннего и доверительного разговора. А получается базар, не правда ли?

Он покраснел, подонок. Я прибавил:

— Нет, не вторая серия. Другой фильм. Вам чех по имени Цтибор Бервида известен?

— Грубый и неотесанный вы, не знаю, как вас звать-величать, да и знать не желаю, — сказал он и, выйдя из-за прилавка, тщательно задвинул шторы на всю витрину, потом так же неторопливо повернул ключ в замке лакированной двери. — Потерпите…

Он вытащил дорогую, с наворотами, крошечную трубку «Бенефон Кью», вжал кнопку автонабора, и ему ответили почти сразу, даже я услышал:

— Сейчас буду.

— Потерпите минут пять, — сказал Карамчян. — Нужный вам человек здесь и сейчас спустится. Дуракам, как говорится, везет.

Отношения не налаживались.

Я прислонил к прилавку палку с набалдашником, сгреб левой рукой конец траурного галстука, притянул грубияна через прилавок, после чего с натягом влепил правой щелчок по его лысине. И продолжал держать носом в запотевшее от его дыхания стекло прилавка. Видит Бог, я не хотел его так дешево опускать, он первый полез на рожон…

Я выждал, пока кто-то открыл дверь ключом с обратной стороны и вошел, и только после этого, выдав второй прощальный щелчок в багровую лысину, отпустил галстук.

— Интересное приветствие, уважаемый, — сказал высоченный детина, стрельнув глазами на «Беретту». — Вы, что же, пришли с рекламацией?

Господи, я узнал голос по пленке. Один из гольферов, не самый разговорчивый, почему и запомнился его надтреснутый тембр в стиле Высоцкого. Он имел рыжеватую проволочную бороду с седой окантовкой, рысьи глаза, разделенные высокой переносицей, тонкий, слегка свернутый вправо нос и скулы в кавернах. Слегка приподнявшиеся от удивления брови под низковатым лбом почти соприкасались с ниспадающей на него шевелюрой — заметного, как и борода, рыжеватого оттенка.

— Мы тут в дурачка перекинулись, знаете ли, — сказал я. — На щелбаны, пока вас ждали.

— Без карт? — спросил детина спокойно.

— Мысленно, по памяти… Знаете, как гении в шахматы играют без доски? Называют ходы, и все.

— Ну, а со мной сыграете? — спросил он.

— Смотря сколько поставите, — ответил я.

— Брысь, — сказал он Карамчяну. Когда ювелир выкатился, длинный мрачновато посмотрел мне прямо в глаза, без угрозы, спокойно, и выдавил: Слушаю. Что угодно?

— От Цтибора Бервиды. Меня зовут Бэзил Шемякин.

— Я Макшерип Тумгоев, господин Шемякин. Слушаю. Чего он хочет?

— Он уже ничего не хочет. Его убили в Праге.

— А как про эту явку проведали? — спросил Тумгоев без паузы.

— Раньше. Нас вместе убивали.

— Из-за нас?

— Из-за кого это — нас? — ответил я вопросом.

— Вы кто, Бэзил Шемякин?

— Поверенный в делах человека, захваченного Бервидой.

— И давно он, этот человек, захваченный Бервидой, доверил вам… свои дела?

Длинный взял с подноса «Беретту», взвесил в огромной ладони и положил назад. Он меня куда-то заманивал, в какую-то яму, приглашал в неё ввалиться, я почувствовал. Для этого отчасти и разыграл доверие, повертев мое оружие вроде бы из любопытства. А то он, бандит, «беретт» в жизни не видел…

— До того, как я получил микрокассеты с записью вашего совещания в гольф-клубе «Эль-Кантауи» в Тунисе, — сказал я.

Он долго молчал. И наконец сказал:

— Обмен невозможен.

— Что значит — невозможен?

Я почувствовал, как страх заползает в меня и делает совсем-совсем слабым. Господи, помолился я, сделай так, чтобы этот гаденыш Шлайн остался живым, сделай, Господи, и я отработаю тебе, отработаю как хочешь и бесплатно. Ну, чего Тебе стоит, Господи?

В этот момент в нагрудном кармане пиджака запищал «Эриксон», зря и напрасно, как видно, отобранный у Милика, поскольку вся моя затея рушилась и тяжкие труды последних недель, таким образом, пропадали втуне.

— Извините, — сказал я длинному и, нажав кнопку, приткнул к уху теплую пластмассу.

— Пожалуйста, — сказал длинный.

Одновременно с ним Милик произнес:

— Милик говорит. У меня информация. Человек из «Бизнес-славяне» вылетел в Джакарту и оттуда отправится на какой-то остров, где ты держишь семью. Вылетай срочно на выручку. Вас всех ждет смерть. Подтверди…

— Подтверждаю, — сказал я и услышал, как он разъединился.

— Обмен невозможен, потому что вашего клиента у нас нет, — сказал Тумгоев. — Мы его отпустили на четыре стороны. Он ушел с проводником.

Плевать мне было на все эти заботы! Я чуть было так и не сказал вслух, спешно набирая на «Эриксоне» номер камероновской парочки.

— Извините, — опять сказал я чеченцу и услышал после второго сигнала вызова голос Ортеля:

— Битте…

— Пожалуйста, — вместе с ним ответил длинный.

Я кивнул чеченцу и сказал в мобильный:

— Это Шемякин говорит. Макс, у вас есть кто-нибудь на Фиджи?

— Кто-нибудь да есть всюду. В чем дело?

— Макс, моя семья на Фунафути. Запомнил? Фунафути… У тебя есть бумага под рукой?

— Есть цифровая память у штуковины, через которую я с тобой общаюсь. В чем дело, Бэзил?

— На Фунафути есть инспектор Уаелеси Туафаки. Повторяю… Уаелеси Туафаки. Ваш человек может связаться с ним и официально от Спецкомиссии попросить взять мою семью под защиту?

— Бэзил, мы не частники… Нужно формальное основание.

— Макс, под защиту как свидетелей, которым угрожают расправой!

— Бэзил, кто им угрожает расправой и о чем они могут свидетельствовать?

— Угрожают им, свидетель же, нуждающийся в защите, — это я, а значит и моя семья. Я могу дать показания относительно захвата покойным Цтибором Бервидой на территории Российской Федерации сотрудника российской спецслужбы, а также относительно убийства вашего человека и ещё одного в Праге.

— Твое заявление о желании дать показания принято… Давай наводку, Бэзил, кого подозревать на этом острове?

— Возможное имя Алексеев, русский, среднего роста, говорит по-английски с акцентом. В Джакарте можете что-нибудь накопать про него. Он работал в коммерческом представительстве лет десять назад, кажется… Он уже в пути, Макс!

— Тогда до связи, Бэзил, — сказал Ортель. — Дам знать.

Господи, помолился я, спасибо Тебе, что Праус Камерон запропастился куда-то.

Я становился навязчиво набожным. Отец Афанасий Куги-Куги справедливо упрекал меня, что я — лицемерный мирянин. Прижмет — бегу к боженьке, наладилось — в бильярдную.

Как бы там ни было, если бы шеф Ортеля и Филиппара объявился, он бы не пропустил сигнал тревоги для Уаелеси. Только в его отсутствие Макс Ортель мог принимать решения сам.

Теперь Алексеева П.А., я не сомневался, остановят ещё на Фиджи. В Джакарте вряд ли удастся его тронуть. Конечно, если бы оставался в живых Владимир Владимирович Делл, бизнесмен с Ленинградского проспекта и в Индонезии увяз бы коготками.

— Человек-оркестр, — сказал мне Тумгоев.

— Человек — кто? — переспросил я, не сразу поняв.

Я решал: баламутить Наташу по телефону насчет возможного нападения или нет?

— Дует в дуду, одной ногой бьет в барабан, на другой стоит, пальцами правой руки давит клавиши гармошки, левой водит смычком по скрипке… В этом духе… В Париже видел. Хотите кофе?

Пожалуй, неразумно беспокоить и её, и Колюню, и преподобного Афанасия. Чего доброго, решат перелетать в Веллингтон и сами впорхнут в сволочные силки Виктора Ивановича. Я же никуда не успею. Если Алексеев П.А. и прорвется к Фунафути, то не дальше трапа самолета, у которого будет стоять Уаелеси с распростертыми наручниками. Не с подводной же лодки произойдет десант…

Странно, но я поверил Милику на сто процентов.

— Кофе? Я бы хватил сейчас рюмку коньяка, господин Тумгоев, — сказал я. — Как насчет за компанию? Угощаю… Заодно обсудим, что же случилось с моим клиентом.

Я поверил Милику на сто процентов, потому что, выдав предупреждение, он работал по указке своего шефа, Виктора Ивановича. Шеф выманивал меня с Кавказа. А делал это потому, что я приближался к Шлайну и Шлайн ещё был живым, хотя длинный чеченец ничего такого не подтверждал. Это во-первых. А во-вторых, все необходимое Макс Ортель предпримет, и Наташу баламутить не стоит. Виктор Иванович совсем не дурак, чтобы всерьез надеяться на успех Алексеева П.А. в дуэли со мной, да ещё практически на моей территории, то есть в Азии, а значит и на моих условиях. Рассчитывает: если не выманю с Кавказа шлайновского подельника, то хотя бы заставлю понервничать…

— Господин Шемякин, — сказал чеченец, — приглашаю вас подняться в номер люкс. Здесь мы мешаем торговле. А там и коньяк есть, и остальное. Вы на Кавказе, вы мой гость… Я дам исчерпывающие ответы на все ваши вопросы.

Я сунул «Беретту 92F» в кобуру под полой блейзера.

Павло, ждавший у двери, отдал Макшерипу Тумгоеву честь по всей форме. Ювелир примерял панаму в магазинчике курортных товаров через две лавки дальше. Лысина его сделалась фиолетовой.

В лифте я спросил чеченца:

— Вы знаете человека по имени Милик?

Он кивнул. Похоже, он знал тут всех. Теперь и меня.

Вышли мы на шестнадцатом этаже.

Веранда, устроенная, словно летающая тарелка типа НЛО, вставшая на причал у гостиницы, нависала над морским берегом, судьба которого с верхотуры представлялась ужасной. Слабоватый прибой издыхал задолго до пляжа между часто поставленными молами. Пляж тоже агонизировал, зарезанный железной дорогой (рядом тянулось ещё и шоссе) и придавленный павильонами, между которыми песок и галька казались городским асфальтом. Ни белый цвет строений, ни хилые тополя пейзаж не спасали. Слегка утешал только морской простор. Ко второй рюмке коньяка он трижды поменял оттенки — сначала с зеленоватого на серый, а теперь сделалось голубым. В зависимости от ветра, наверное. В Легионе специалисты по камуфляжу считали, что цвет джунглей, воды и пустыни определяется в основном его силой…

За четверть часа я обсудил обстановку и затем сторговал с Тумгоевым условия нашего взаимодействия.

Ефима Шлайна он с рук на руки передал частному детективу Хакиму Арсамакову, который на телефонные звонки по своему мобильному и стационарному в новороссийской конторе не отвечает. Сведений о гибели обоих к Тумгоеву не поступало, а он утверждал, что такого рода происшествия с «заметными людьми» ему сообщают сразу и из нескольких источников. Вывод напрашивался один: оба захвачены федералами или российскими спецслужбами, сидят под следствием, скорее всего, в Грозном. Тумгоев может помочь мне добраться в этот город и установить контакты как с промосковскими, так и «настоящими» чеченцами. Шлайн должен найтись — либо живым, либо мертвым.

Условие поездки: ехать в сопровождении.

Потягивая «Курвуазье» и нежась в пиджаках на февральском хостинском солнышке, мы и поджидали это сопровождение.

Я тщетно ждал, что длинный заведет разговор об условиях выкупа микропленок, записанных в Тунисе. Равнодушие к их существованию означало одно: на какой стол их ни положи, с какого-то, поставленного ещё выше, немедленно придет приказ стереть их содержание. Уж не от Виктора ли Ивановича? Милика-то Тумгоев знал…

Естественно, возникал вопрос: взамен чего тогда оказывалось содействие в походе на Грозный? В мертвый город, как назвал его длинный.

Из-за раны в правой ноге, лежавшей на левой, задранной на ажурные перила, за которыми море теперь меняло цвет на бирюзовый с желтой подпалиной по горизонту, мне не удалось встать достаточно проворно. Пока я разбирался с ногами, хватался за набалдашник палки и выдавливался из кресла, стремительно вошедшая женщина в черном успела спросить Тумгоева:

— Это что за инвалид рассиживается, братик? А где тот человек?

Когда я встал, она повернулась. Огромные глазищи, высокие скулы, немного выпуклый нос, мелкие уши под зачесанными с висков и лба черными прямыми волосами. На чуть суховатых губах, лишенных косметики, — легкая улыбка. Огромные золотые серьги в форме змеи, заглатывающей собственный хвост, сверкали на мочках точно так же, как в холле гостиницы «Гасдрубал-Таласса». Только серой кошки с задранным от восторга хвостом не хватало.