1

Кошка нашлась. Она грелась на солнышке под открытым окном в салоне виллы, куда меня привез молчаливый кавказский человек на пахнувшем новой обивкой «Бэ-Эм-Вэ Икс-5 Ле Ман». Жирный рыжий кот, высматривая тунисскую диву, дергал тощим хвостом, сидя на спинке лавки-дивана. Я завалился на этот диван с ногами, смежил веки и попытался вздремнуть.

Большей телесной и душевной изношенности я, наверное, ещё никогда не чувствовал.

Три длинных недели мне приходилось действовать вне привычного окружения, и, наверное, поэтому мой инстинкт выживания, словно компьютер, сглотнувший вирус, реагировал либо неопределенно, либо вообще никак. Испытанные практикой навыки плохо срабатывали, мне словно бы не хватало деталей для оценки обстановки. После провала в Краснодаре по мелочи — надо же, на «четверке» оказались разные номера! — меня не покидало ощущение, что я что-то зеваю, пропускаю, не вижу и не понимаю. Дважды хватался за оружие — на шоссе у Орла и утром в ювелирной лавке — без оправданной надобности. А появление Заиры Тумгоевой совсем уж подорвало, скажем так, мое моральное состояние.

Всю сознательную жизнь, сколько помню, я обретался среди того сорта людей, которые не суют ежеминутно под лупу свою и чужую психику. Мое существование предельно практично, оно состоит из деталей такого-то дня и такого-то места, и уже потом, получив гонорар за работу, я изредка, да и то, как говорится, в учебных целях, вспоминаю кое-что из увиденного и услышанного. Скажем, сколько часов понадобилось трупам, чтобы стать трупами, если они уже смердели, но ещё не вспучились и не пожелтели или не позеленели? А при жаре трупы синеют и раздуваются вдвое, после чего по ним идут черные пятна и скопившиеся газы разрывают животы и взламывают грудные клетки. Знать это требовалось, чтобы высчитать время, когда же состоялся бой, на который, слава Богу, не успел, хотя и торопился посмотреть… Это я видел в Камбодже…

По накатанной колее я строю и отношения с нанимателями. Они имеют право спрашивать с меня, согласно контракту, стопроцентной результативности, но не смертельного риска или неоправданно опасных, а, стало быть, с точки зрения оплаты моих услуг, дешевых похождений ради неопределенных или туманно изложенных соображений, которые от меня скрывают. В номере люкс на шестнадцатом этаже гостиницы «Жемчужина», принадлежавшем, оказывается, не Макшерипу, а его старшей, как я понял, сестре Заире Тумгоевой, я час назад практически принял на себя именно такое обязательство, будучи в состоянии, близком к эйфории, которую, очевидно, испытывает свихнувшийся сексуальный маньяк. Ради спасения Ефима, при этом за собственный счет, мне, видите ли, никак было не обойтись без того, чтобы сопровождать красивую, броскую чеченку по путаным дорогам, на которых идет война, и через слепые явки, то есть контакты с людьми, мне неизвестными и выскакивающими из засад, — в Грозный! В мертвый город. В город мертвецов.

С этим, например, ей мог помочь и братец. Или другой родственник. Говорят, на Кавказе у всех куча родни, её от избытка даже в заложники сдают…

Пустые мысли сродни снотворному… Я и заснул. И во сне отец, мама и я, семенивший по малолетству, уходили с Успенского кладбища, где перед отъездом из Харбина мы последний раз молились на могиле деда, маминого отца. Мы двигались налегке, потому что вещи — как пошутил отец, полчемодана на троих — были отправлены на вокзал. Мы прошли вдоль стены буддийского монастыря Цзи Лэсы, мимо католического костела, потом вокруг Покровской церкви. Вышли на Большой проспект, куда уже никогда не вернемся. Универмаг Чурина с опустевшими после капитуляции японцев и прихода красных витринами, «кружевной», как его звали за вычурность, дом итальянца Сокко, Московские ряды… Отец и мама, а за ними и я, мы кланяемся и крестимся на Свято-Никольский собор и уходим, не оглядываясь, все дальше и дальше, по Вокзальному проспекту… И я вдруг вижу, что поднимаюсь по деревянным ступеням желтого вагона переставшей быть японской и ставшей китайской железной дороги совершенно один. При этом отлично знаю, что за моей спиной вдруг и сразу ничего не осталось — ни родителей, ни соборов, ни кладбища, ни монастыря, ни старого вокзала, ничего!

Еще не проснувшись окончательно, сквозь дрему я почувствовал как кот, мурлыча навзрыд, осторожно забрался на меня, помесил лапами, улегся и запустил когти сквозь галстук и сорочку. Не открывая глаз, я почесал ему темечко. Он истошно зарыдал, вдавив когти поглубже.

— Подумать только, Жоржик ни к кому не ходит, — услышал я голос Заиры и сделал попытку привстать.

— Да валяйтесь уж, ладно, — сказала она, усмехнувшись. — Привыкайте. Нам неделю сосуществовать в походе.

— Вы улыбаетесь…Что-то не так с моим костюмом? — глупо спросил я.

И заставил себя подумать, что моя эйфория — нечто пустое и лишенное смысла, причина интереса этой женщины ко мне — в каких-то её жизненных неладах, с которыми она надеется покончить с моей помощью как «технаря» и «спеца», и только. Я — не более чем рекомендованный знакомыми водопроводчик для поправки канализации, скажем так.

Я все-таки сел. Жоржик, дергая кончиком хвоста, переместился на колени, нагло залез под блейзер и, распуская нюни, понюхал кобуру с «Береттой 92F». Ему нравился запах итальянской кожи. Закормленный приходящей прислугой кот, наверное, чувствовал себя одиноким и обездоленным в большом пустовавшем доме.

— Кот ни к кому не ходит, потому что ему не к кому ходить, — сказал я. — Сыскался дружок. Он обожает меня по причине одиночества.

— Кошкам легко, — сказала Заира. — Вы, что же, как кошка справляетесь со своим?

Мысль мне понравилась. Прямотой и резкостью. Чеченка, видно, знала толк в одиночестве. Свое я обычно сравнивал с тем, что дает телесам диета: затянувшееся и ненужное — смертельно, а в меру — полезно, здоровеешь душой.

В сумочке Заиры запищал мобильный. Она достала пластиковый брусок в замшевом чехле, села на диван, и серая кошка длинным прыжком переметнулась с подоконника ей на колени. Жорж сделал попытку подпрыгнуть и выгнул спину на моих.

— Джамалдин хочет спросить у вас, — сказала чеченка, передавая свой продвинутый «Бенефон Кью».

— Кто это? — спросил я.

— Мой водитель. Забрал ваши вещи в камере хранения на вокзале…

— Слушаю, Джамалдин, — сказал я.

— Господин имеет чемодан и сумку?

— Правильно.

— В сумке оружие, — сказал Джамалдин.

Я взглянул на Заиру. Она гладила кошку. Я погладил Жоржика и ответил водителю:

— И что же?

— Я переложу в машину, в которой вы поедете с хозяйкой.

— Ты так решил?

— Хозяйка решила, — сказал Джамалдин и разъединился.

Я вжал кнопку отбоя и сказал:

— Он вам звонил, Заира, а не мне.

— По вопросу, который обсуждается обычно между мужчинами, — ответила она. И лучше бы не улыбалась.

Практикующему юристу работу с женщиной-клиентом приходиться начинать с определения нужной дистанции между собой и ею. Слишком далеко — не получаешь внутренней картинки дела, за которое взялся, не выявишь сути действительных, обычно сволочных, намерений нанимательницы и потому не сделаешь работу с хорошим качеством. Слишком близко — расшибешься о её дурь и страсти-мордасти, возможно, насмерть… Женщину, в отличие от мужичка, не двинешь хуком справа, чтобы прекратить, скажем, истерику. Существует и такой продукт физиологического выделения, как слезы. Постоянная мелочность, колебания… С женщиной-клиентом постоянно чувствуешь себя вроде мотоциклиста на вираже, где промашка с балансом в грамм грозит потерей всего упора на дорогу.

Так что лучше бы Заире не улыбаться. И я опустил глаза на Жоржика.

— Когда мы выезжаем? — спросил я.

— Через сорок минут, — сказала Заира. — Я переоденусь в дорогу. Должен явиться деловой партнер, его привезет Макшерип… Останется только переговорить с ним, и все. У вас есть другое пальто?

Мое от «Авалона», подаренное ещё Праусом Камероном, действительно выглядело, как говорится, не совсем… Я заметно ободрал его, когда перелезал через забор на заднем дворе краснодарской гостиницы «Москва».

— Нет, — сказал я. — Другого пальто у меня нет. Да, наверное, купить можно. Я куплю…

— Не нужно. Здесь найдется, — ответила Заира. — У меня есть ещё брат, его пальто вам подойдет. Я принесу.

— Еще один брат?

— Сводный, — сказал она, — по отцу. Встретимся с ним в Краснодаре.

Теперь задребезжал мой «Эриксон».

Жак Филиппар спросил:

— Вы можете говорить сейчас?

Все-таки легкий южный акцент в его русском чувствовался. Возможно, он учил язык, скажем, в Днепропетровске, потому что приглушал гласные. А может, его настоящая фамилия когда-то была Филиппенко.

— Могу, господин Филиппенко, — сказал я. — Срочное дело?

Жак, видимо, обдумывал, что бы могла значить его новая фамилия, пауза затянулась, и я пожалел об экспромте. Оперативники вне сиюминутных забот соображают туговато. Я сказал:

— Это неловкая шутка, Жак… Продолжайте.

— Пусть это будет нашим паролем. Звонок от Филиппенко. Принято?

Практически я весь день совершал одни неловкости. А теперь впал в лишнюю разговорчивость. Из-за бабы, конечно.

— Спасибо, принято, — сказал я в телефон. — Итак?

— Первое. Ваша просьба учтена. Семья взята под охрану. К ней москит не подлетит…

Я не стал уточнять, что на Фунафути нет москитов, они там не водятся. Проникся отвращением к собственной болтливости.

— Что взамен? — спросил я.

— Взамен второе. Господин Камерон арестован с поддельными документами в Краснодаре. Уведомление об этом пришло от нашего человека. Вы можете, Бэзил, разобраться в обстановке, прояснить картину и сообщить нам детали?

— Где Макс?

— Макс говорит по другому телефону с нашим Центром.

— На эту тему?

— На вашу. Вторая будет обсуждаться после вашего сообщения. Оно не останется безвозмездным.

— Камерон выдал мне десять тысяч долларов в Чехии перед переходом границы в Германию. Деньги ещё остаются. Так что с этим все в порядке… Когда нужны сведения?

— Как и обычно, Бэзил.

— Значит, вчера? Ждите сообщения.

Я вдавил кнопку отбоя, спрятал в карман мобильный и — своим глазам не поверил: в салон входил утепленный в дорогу горнолыжным костюмом Лев Севастьянов!

Макшерип Тумгоев, дернув рыжеватой с седой окантовкой бородой, сказал:

— Господин Лев Севастьянов, господин Бэзил Шемякин…

Мы церемонно пожали руки и принялись разглядывать: Лев — морской пейзаж за окнами, а я — как Жоржик, коварный изменщик, подобострастно отирается о его брюки. Тень Ефима Шемякина, великого оператора этого финансового трюкача и меня самого, казалось, вот-вот материализуется в реальную фигуру, проходящую сквозь стену салона. Картуз «под Жириновского» на затылке, распахнутый кожаный реглан, запотевшие с холода очки… Места, где он мог бы в обычной своей манере помотаться по помещению, отдавая распоряжения и допрашивая, хватило бы с избытком.

Стоило Тумгоеву сказать, что он пошел готовить вертолет, и выйти, как привидение незримо вступило в командование, во всяком случае, надо мною. Севастьянов, я видел, ошарашен моим появлением, будто я застал его за игрой в карты на казенные деньги.

— Бэзил, — спросил он. — Что ты здесь делаешь?

— Надеюсь, то же, что и ты, — ответил я. — Служу Шлайну. Но, в отличие от тебя, в кредит. Ты, случайно, не знаешь, он не собирается здесь появиться с минуты на минуту?

Только теперь мне стала ясна подлинная ценность записи трехчасовой беседы на лужайках гольф-клуба «Эль-Кантауи».

Вне сомнения, Лев Севастьянов как консалтинговый эксперт, от которого у финансовой банды, судя по прослушанной мною пленке, не оставалось секретов, имел допуск к списку «черных» и «серых» фирм, а проще прикрываемых ими общаков, созданных на ворованной нефти, торговле оружием и людьми, производстве и продаже водки, манипуляциях с бюджетными отчислениями, включая прокрутки десяти миллиардов рублей так называемых «боевых» для федералов, рэкете, перепродаже автомобилей, контрабанде, наркотиках и всем прочем, бесконечно разнообразном, что и составляло подлинный смысл десятилетней чеченской катавасии. Он имел допуск к внутренним материалам о самом существенном — о деньгах и людях, которым они принадлежали. Засекреченным наглухо. Без обладания этими материалами никто и никогда не докажет, какие, в каком количестве и чьи «серые» и «черные» деньги отмыты волной европейской интеграции под крышами банков стран переходного периода, вроде Чехии, Латвии, Эстонии и тому подобных.

— Дело дрянь, — сказал Лев серьезно. — Я не знаю, где Ефим.

Его это, определенно, устраивало.

— Сколько получится дискеток? — спросил я.

— Каких ещё дискеток?

— С данными о поступлениях денежных средств во всех формах и видах для фирм и структур… не знаю, как там их называют… всех их денег, которые ты готовишь к переброске в Европу. Я имею в виду внутреннюю реальную информацию, а не официальную липовую бухгалтерию…

— Ты что же, знаешь про холдинг «Гуниб»? — спросил Лев.

— Давай без деталей, — сказал я. — Времени нет… Сейчас вернутся Тумгоевы. Сколько дискет?

— Около двухсот пятидесяти получится, не меньше. Но если я и перекачаю на них все данные, как увезти их оттуда? Перекачка по телефону или радиосвязи исключена… Такое идет только через шифровальный отдел…

Отчего не рискнуть, подумал я, и спросил:

— Через Хаджи-Хизира?

Попадание в десятку, я увидел. Льва передернуло от ужаса. Он вяло кивнул и повторил вопрос:

— Как ты вывезешь дискеты? Это же значит святых выносить…

Господи, подумал я, если найдется Шлайн, найдется и тропа к месту, где Севастьянов перекачает с компьютеров на диски нужные данные. Ведь Шлайн, хотя и в плену, но побывал там. Вынесем и святых. Не в первый раз у вдовы, облепленной детишками, последнюю краюху из рук вырывать!

— Это уже мое дело, — сказал я. — Ты скачай на дискеты. Большего не требуется. С остальным я разберусь.

— Смертельный риск…

— О-хо-хо-хо-хонюшки, трудно жить Афонюшке, — сказал я. — Учти, Лев, у меня есть необходимые материалы, чтобы засадить тебя лет на десять либо здесь в России, либо там во Франции, если ты не сделаешь то, что я сказал… Я ведь не спрашиваю, сколько ты отхватишь за свой консалтинг… Может, и эту виллу впридачу к приличной сумме в активы твоей парижской финансовой говнокачалки, а?

Он заметно побледнел и сказал беспомощно:

— Знаешь, Ольга в положении… Мы пять лет ждали…

— Я не собираюсь ещё в утробе лишать твоего наследника состояния. Скачай дискеты, а потом преумножай и дальше, сколько душе угодно… Когда сделаешь?

— Вылетаем сейчас, утром будем на месте, если Бог даст… Значит, ещё плюс две ночи.

Откуда-то сверху, со стороны потолка, виллу накрыло свистом лопастей вертолета. Обе кошки умчались — в сторону кухни, наверное.

Я проорал в ухо Севастьянова номер своего мобильного. Он кивнул. Записывать с его памятью, натренированной на длинные цифры, не требовалось.

2

Высокий чеченец, стоявший на кирпичном крыльце одноэтажного особняка на Гимназической улице, внимательно рассматривал фасад здания Краснодарской думы на другой стороне проезжей части, старательно меня не замечая. Трюк с его пальто Заира затевала напрасно. Он и без него опознал меня. Недели две назад или того меньше под аркой московского дома, где размещается фирма «Бизнес-Славяне», мы разошлись возле его «Форда Эксплорера» практически плечом к плечу.

— Я Шемякин, — сказал я ему. — Почему вы под адыгейским флагом?

— Я Тумгоев… Поднимайтесь, я ждал вас.

Улыбался он совсем как Заира.

— Рядом представительство Адыгеи. Наши соседи. А мы свой не вывешиваем… Осторожнее, здесь ещё ступени не доделаны… Не вывешиваем потому, что герб — волк под луной — не всем понятен, хотя у нас он тотемное животное, вроде римской волчицы, которая вскормила Ромула и Рема… По нашей мифологии, когда Бог, разгневавшись на погрязшее в скверне человечество, собрался обрушиться на него, волк принял на себя грехи людей. У нас волк, у вас в Москве — медведь, у немцев — орел…

Он отличался от грубоватого кривоногого, ходившего в развалку Макшерипа. Больше походил на сестру, а не на брата. Даже походкой — я это видел теперь, когда шел за ним следом.

Мы миновали сырую и стылую контору, где за канцелярскими столами без бумаг и компьютеров сидели в каракулевых папахах и дорогих костюмах плотные молодцы. Они встали и постояли, пока мы проходили за стальную дверь просторного кабинета. Три флага, словно в полицейском участке, — чеченский, Краснодарского края и Адыгеи — стояли возле массивного письменного стола. Над приставленным к нему креслом с высокой спинкой на стене резко выделялся зеленый квадрат с арабской надписью.

— Я не посол, не подумайте, — сказал Исса Тумгоев. — Формально здесь я начальник безопасности представительства Чеченской Республики Ичкерия в Краснодарском крае и Республике Адыгея…

— А по жизни? — спросил я, усаживаясь в глубокое кожаное кресло, на которое он мне указал.

— Брат Заиры. Для вас я просто брат Заиры.

У женщин, которые раньше обращали на меня внимание, назовем это так, не было братьев. Тем более из службы безопасности посольств. Я сдержанно кивнул на всякий случай и сказал:

— Меня прислала Заира. Вы хотите что-то мне сообщить?

— Сначала вопросы, — сказал Исса Тумгоев. — Можно?

— Смотря какие, — неопределенно ответил я.

— Вы знаете человека по имени Праус Камерон?

В кабинет без стука вошел, я думаю, посол или полномочный представитель — Бог ведает, как называются посланцы республик, набравших суверенитета сколько хотели. Он кивнул Тумгоеву, пожал руку мне и вышел. Смотрины? Их право…

— Выложите все сразу, пожалуйста, — попросил я. Язык не поворачивался называть его Иссой, да и господином таким-то тоже.

— Хорошо… Вам известно, что вы находитесь в розыске на территории России после угона автомобиля в Москве и ограбления обменного пункта в вестибюле здешней гостиницы «Москва»? Вам известно, что в Краснодарский край прибыл Виктор Иванович Желяков по вашу душу? Еще вопрос…

— Да хватит вполне… э-э-э…

— Зовите меня Исса, пожалуйста, — сказал Тумгоев.

— Вы меня Бэзил, — откликнулся я на предложение. — Хватит пока вопросов. У меня есть свой — на обмен. Отчего же Виктор Иванович пожаловал по мою душу, а не по душу Прауса Камерона?

Исса Тумгоев встал и рассмеялся. Наверное, в прошлом он обретался не по конторам, а спортивным залам. Или прыгал с одной горы на другую, скажем, с ПТУРСом, подстерегая федеральные конвои на перевалах. Подбил первый танк и последний, а остальные встали между ними, как мишени на учебном стрельбище… Он явно не страдал конторской усидчивостью.

— Камерона арестовали эфэсбэшники, — сказал Исса.

— А меня военная контрразведка возьмет за угон ржавого автомобильного железа, на котором кто-то подменил один номер, и налет на обменный пункт, которого, я хорошо помню, в вестибюле «Москвы» и в помине нет?

— Я ответил на ваш вопрос… Ваша очередь отвечать на мои, согласно уговору.

Я тоже встал, опершись на палку с набалдашником.

— Вообще-то, Исса, вы не дали ответа на мой вопрос, — сказал я. — Да ладно уж… Отвечу на ваши. Я знаю Прауса Камерона лично. Знаю понаслышке Желякова. И знаю, почему они гоняются за мной, оба… Заира, думаю, сообщила вам, что я имею список людей, выезжавших на совещание в Тунис, а также магнитофонную запись большей части того, что там говорилось… Желяков, я уверен, в сговоре с господами Хабаевым и Хаджи-Хизиром Бисултановым. Об этом сговоре, я уверен, знает Праус Камерон. Все они в паучьем сговоре. В сговоре тарантулов… Сожрут меня, потом вцепятся друг в друга. Но мне на это наплевать. Это не мое дело. В конце-то концов в куче этих тарантулов сидите вы, а не я… Заира сказала, что вы уполномочены семьей, вашей семьей, на некий обмен услугами. Взаимно выгодными. За этим я и пришел…

Стояли мы лицом к лицу, глаза в глаза, и под его ворсистым просторным пальто, которое на меня надела Заира, его сестра, я чувствовал под левой подмышкой надежный, как кирпич, «Глок» с досланным патроном в патроннике и на боевом взводе. Что этому Иссе стоит грохнуть меня в глухом кирпичном особняке и потом выбросить труп в болотистую Кубань? Скажем, из-за сестры, которая предосудительно путешествует с мужичком почти в два раза её старше, да ещё и потому, что этот мужичок, как оказалось, слишком много знает про него и его компаньонов…

Заира не гарантировала, что он, Исса Тумгоев, не повязан с желяковскими ребятами. Да и его сводный брат Макшерип Тумгоев тоже такой гарантии не даст, я уверен.

— Вы хотите…

— Я хочу Ефима Шлайна, которого вы захватили в плен где-то в горах, я хочу Ефима Шлайна сейчас же и живым, — сказал я. — Неужели не ясно? Это так просто!

— Я хочу свободного выхода денег семьи, которую представляет Заира, из России в надежное место. Неужели не ясно? Это тоже так просто!

— Если я заполучу Ефима Шлайна, я смогу устроить такой уход, — сказал я. — Обещаю.

— Заира считает, что вы не из тех, кто болтает.

— Иногда из тех…

— Тогда уход средств семьи, и безо всяких следов на Кавказе и в России?

— По рукам, — сказал я.

Улыбался он, как Заира. Глаза оставались грустными. У Макшерипа, ещё хуже, они всегда были стылыми.

— Прауса Камерона арестовал Ефим Шлайн, — сказал Исса Тумгоев. — Сидит в Грозном ваш Шлайн, орудует оттуда… Выход из плена держит в секрете. Об этом знаю только я. Поняли? Только я…

Пришлось присесть. Я, выходило, крупно продешевил. Ефим Шлайн на свободе сам по себе, а я должен за это расплачиваться сомнительной услугой.

— Вы выиграли, — сказал я Иссе Тумгоеву.

— И вы тоже, только ещё не знаете. Вы многого пока не знаете…

— Не играйте в прятки, — сказал я.

— Заира везет вас в Грозный по моей инициативе. Она свяжет вас с человеком, который выведет на тамошних пророссийских чеченцев. Один из них и приведет к Шлайну, которого, запомните, нигде нет. Ни в Москве, ни в Грозном, ни в плену, нигде! Этот чеченец вас приведет к Шлайну, про которого никто не знает, что он — ваш Шлайн…

— Целящийся из темной ямы, где он затаился, в Желякова? — спросил я.

— А значит, и в меня, и в Макшерипа, и в Заиру…

— И в Хабаева, и в Хаджи-Хизира Бисултанова, и кто там и сколько там еще, — продолжил я за него. — Разве не так?

На крыльце он мне ответил:

— Возможно, что и так… Но здесь целят в вас, Бэзил. Уезжайте из города. Ваш фоторобот у каждого мента в планшетке. Уходите в Чечню, там розыск не объявляли… Привет Заире!

На этот раз по мобильному ответил Макс Ортель.

— Камерон объявился в Краснодаре, — сказал я. — На допросах в эф-эс-бе.

— Спасибо, Бэзил.

— С Центром сейчас говорит Филиппенко?

Он рассмеялся, очень грустно.

Шпионаж — преступление, не оставляющее вещественных доказательств. А если они появляются, это уже не шпионаж. Нечто менее благородное. Вроде подделки документов ради получения денег с чужого вклада… Теперь Ефим Шлайн, если захват Камерона его рук дело, протащит бедолагу через всю его жизнь. Возможно, а скорее всего, это именно так. Праус Камерон искренне считал, что он может быть тем, кто он есть, гордился собой и своими успехами и на закате, как говорится, лет полагал себя близким к тому, что называется победой над судьбой… После того как Ефим Шлайн протащит его на допросах через всю его жизнь, Камерону в конце долгих разговоров станет ясно, что это жизнь раздела его донага, а не он её.

— Я сожалею, что Камерон сумасшедший, — сказал я и подумал, что, может быть, в таком объяснении и следует искать выход из положения.

— Пожалуй, ты действительно был прав, когда первый раз предположил это, — ответил Ортель.

Я почувствовал, что Макс полностью понял намек и принял решение вписаться в предложенный мною маневр. В сущности, мы вступали в сговор. Они, Ортель и Филиппар, здорово помогли мне, взяв на себя заботу о Наташе и Колюне. А я — им, хотя в их случае и с печальным исходом.

— Ты и своего нашел? — спросил Ортель. Он хотел сказать: именно так выставишь дело Камерона перед начальством?

— Похоже на то, — ответил я.

Мы разъединились одновременно. А что ещё говорить? Общую работу сделали, хотя и с разных концов и без полномочий на то от своих боссов. Не наша вина, что состарившийся Праус Камерон на каком-то этапе свихнулся. И не наша вина, что на каком-то этапе Ефим Шлайн по самонадеянности угодил в плен. Тоже, вроде бы, свихнулся.

Во всяком случае, отчитываться за полученные в Чехии десять тысяч долларов было больше некому.

Неясными оставались две вещи: откуда Ефим Шлайн пронюхал, что Камерон в Краснодаре, и зачем Камерон явился на Кубань?

Репсовые и рисовые поля, залитые у Армавира выкачанными канализацией фекалиями, Ставропольская дорожная полиция считает плодородными даже зимой. Вонь, на десятки километров пронизывающая округу, гонит водителей и заставляет давить на газ. Менты ставят знаки ограничения скорости, садятся в придорожные кусты с «лазерами» и собирают ясачные за превышение…

Вазовскую «шестерку» с двигателем от «оппеля», в которой нас вез от Лазаревского бывший летчик-истребитель, ставший таксистом, поскольку пилотам платили, как он сказал, меньше троллейбусного водителя, не тормозили на контрольно-пропускных пунктах. Фиолетовая бумажка с вылинявшей печатью на ветровом стекле снимала, сказал летчик, все вопросы. Но не вопрос превышения скорости возле Армавира. Заклание шоферов на этом участке шоссе Краснодар-Ставрополь носило ритуальный характер, исключения исключались.

За Ставрополем Заира проложила маршрут на Минеральные Воды и дальше через Моздок в Чечню к Грозному. Карандашом она провела на карте линию почему-то второстепенными, где можно, дорогами.

Мой арсенал, то есть бельевая кольчужка «Второй шанс», «Беретта 92F», «Глок», карабин «Гейм SR30» и его модификация под зонт с затвором для левши, ехал уложенным в металлический пенал. Бывший летчик вдвинул его в приваренный короб, который сходил за технологическую выпуклость под днищем. На правом переднем сиденье стояла коробка-термос с кофе и бутербродами, которые летчик сжевал, чтобы не заснуть за рулем. Ехали мы ночами.

Первые сутки я отсыпался на плече Заиры, гладко зачесанные волосы которой вкусно пахли духами, если я не ошибался, «Ла Нюи» от Пако Рабан или чем-то подобным. Избалованный ароматами, я пробудился от вони у Армавира как раз в момент изложения таксистом причин доходности этого участка северокавказской магистрали. Сон, что называется, в меня больше не вмещался.

Скучавший за рулем летчик обсудил вопрос подъема грунтовых вод и засоления ставропольских почв после сооружения плотины на Тереке, потом перешел, приметив мечеть, на рассуждения о религиях. Нес сущую околесицу, на мой взгляд, и я вспомнил батюшку Афанасия Куги-Куги, который, вне сомнения, промыл бы ему мозги, а затем мысли мои закрутились вокруг будущего устройства дома в Кимрах. Я включил внимание, когда Заира вдруг ответила летчику:

— Иисус две тысячи лет ничего не делает, будто мстит христианам за то, что умер из-за их грехов не на диване… Вот и вся суть религии. Любой…

— И вашей? — спросил я.

— Какой именно?

— Не знаю… Мусульманской, наверное…

Летчик вслушивался, откинув голову.

— Бэзил, вы верующий? — спросила Заира.

В темноте кабины я не мог разглядеть её лицо.

— Крещеный, — сказал я. — В православии. А почему вы спрашиваете?

Летчик совсем запрокинул голову.

Мы проехали, наверное, два километра, когда Заира сказала:

— Существует средневековый суфийский трактат… Суфии — это арабские аскеты. Трактат называется «О трех обманщиках». Имеются в виду Моисей, Иисус и Мухаммед. Все отцы-зачинатели… Трактат говорит, что троица обманула людей, потому что разгласила присутствие Бога в человеческой душе, а такое должно оставаться в тайне.

— Чего же Иисусу-то было таиться? — спросил летчик — задетый за живое землянин, летавший в стратосферу на сверхзвуковом МИГе. Бога он там, конечно, не видел, но теперь, когда жизнь прижала, был уверен, что по чистой случайности. Возможно, слишком увлекся, например, выходом на учебную цель… От напряженного интереса он извернулся за рулем ещё больше и сидел теперь боком.

— Суфии считали, что Христос не был распят, казнили его двойника или даже Иуду. Последние слова Иисуса… я не помню, конечно, точно… но вроде этого — «Боже мой, Боже, почему ты меня оставил?» — означают, что божественный дух покинул Иисуса. А без него он уже не был тем, кем был. Христосу не следовало проговариваться о присутствии Бога в себе. Не следовало ему этого делать…

— А как же проповедовать святую веру, если о Боге молчать? — спросил шофер.

— Я не все знаю, — сказала Заира. — Спросите у какого-нибудь муллы… Но я помню что-то насчет молчания у православного святого и у суфии… Кажется, так… Суфия молчит, потому что его истина вне слов, она не может быть разглашена. Православный молчальник возвещает Бога своим существованием, светом, который от него исходит… Как ходячая икона. Так, скажем…

Мы объезжали площадку, которая называлась «Круг», у поворота на Ставрополь — до него оставалось, судя по указателю, сорок шесть километров. У летчика ушло на них минут сорок, которые мы и промолчали. Религия — как правда, или правда — как религия: чуть больше или чуть меньше, и нет ни того, ни другого. Летчик просто не знал, как выразить это словами. Стал, наверное, до утра православным суфией… Теперь будет что рассказать приятелям за пивом или жене в постели.

Я расплатился с ним у гостиницы «Интурист», к которой мы подъехали в конце бульвара имени Карла Маркса. Густой туман, словно марлей, укутывал слабо горевшие фонари над памятником автору «Капитала».

— Плохо вам будет ехать завтра, — сказал летчик. — Туман на несколько дней. И ляжет гололед.

— Откуда вы знаете? — спросил я.

— Я летное училище в Ставрополе заканчивал, отсюда в двух кварталах…

Заира не ушла ночевать к себе в номер. Спала на кровати у меня, а я, отоспавшись в «шестерке» впрок, чистил арсенал, потом ползал пальцем по дорожной карте.

От Ставрополя начиналась зона непредвиденных опасностей, преддверие Чечни. Наутро предстояло каждые сто пятьдесят или двести километров менять то ли машины, то ли номера на них, а уж водителей на каждом перегоне непременно. Контактами заведовала Заира. Мы тащили не только груду моего оружия. Она везла в Грозный килограммовый слиток золота. Считалось, что я его и охраняю.

На рассвете я помог Заире натянуть кольчужку «Второй шанс». Она продела руки, а густые распущенные волосы мне пришлось с немалой возней вытаскивать поверх прорези у горла. Когда я справлялся с этим, руки Заиры легли мне на плечи, и я увидел близко к своим её глаза: огромные, как на византийских музейных иконах, миндалины с малахитовыми радужками глаз, в которых всплывали и исчезали золотистые искорки. Я обнял холодную кольчужку и сказал:

— Вечно со мной нелепости… Вот бы так до её примерки…

— Ну, не снимать же теперь, — сказала Заира.

3

От Ставрополя, из которого выехали с задержкой, до Баксана в Кабарде мы добрались только к вечеру. Ехали в «Москвиче», который подал к гостинице некий кавказец, всю дорогу он молчал. Трасса обледенела за ночь, и в кюветах каждые два или три километра торчали машины, вынесенные с шоссе скольжением. Водитель, то ли от скупости, то ли по бедности, дважды заправлялся на грязных бензоколонках по двадцать пять литров. Я не вмешивался, потому что не получал на это сигнала от Заиры.

За день, проведенный в машине, она не сказала и слова. Возможно, сожалела об опрометчивом поступке. Себе я запретил думать об этом. Ничего не случилось… Обедали в придорожном ресторане около четырех пополудни, и Заира попросила, чтобы я заказал для неё сто граммов водки. Она улыбнулась, когда я процитировал «кригскамарада» по Легиону, итальянца, который, получив порцию красного, изрекал: «Жаль, что капеллан не объявил питье воды грехом, какая бы она вкусная была тогда, лучше вина!»

— Скоро увидишь водочный дворец, — сказала Заира.

По карте получалось, что из Кабарды, проехав через Моздок в Северной Осетии, мы вернемся в Ставропольский край у станицы Галюгаевской, видимо, завтра утром и там же переправимся через Терек в Чечню.

В темноте я не разглядел толком, где нам предоставили приют на ночь. Пять или шесть дорогих «мерсов» и «бээмвэшек» с адыгейскими, дагестанскими и ростовскими номерами стояли у подъезда на разлинованном асфальте, словно на правительственной стоянке. В огромном бесформенном строении Заиру ждали. Молчаливый кавказец в двубортном костюме и с манерами портье пятизвездного отеля перенес наши вещи в квартиру-люкс с двумя спальнями. Пока русского обличья официантка накрывала на стол в холле, кавказец сноровисто приготовил постели. Подумать только, в ванной имелась джакузи! Заира отмокала в ней не меньше часа, потом пришла в мою спальню, где я вспоминал гостиницу «Гасдрубал-Таласса» с кошкой под дверью зала с бассейном, и мы, как она сказала, надругавшись над здравым смыслом, разговаривали, подумать только, о любви… Вообще, не о нас.

— Пророк Мухаммед, да благославит его Аллах и приветствует, сказал, что если замужняя рабыня совершает супружескую измену, её наказание вдвое меньше, чем наказание свободной женщины за то же преступление…

Так считала Заира. Я не знал, замужем ли она, а спросить постеснялся.

Вероятно, впервые в жизни я безо всякой радости посчитал дни и ночи, остававшиеся до конца работы, за которую взялся… Получалось два и одна. Два дня и одна ночь. Не очень-то я оказался хорош на крутом вираже…

За десять лет жизни в Москве я не исхитрился повидать Кремль вблизи. Во-первых, хотелось пойти к нему в первый раз со своими, с Колюней и Наташей, а общий сбор все откладывался. Во-вторых, мне казалось неудобным слоняться из пустого любопытства по кладбищу на Красной площади, от пирамиды и вдоль могил по убывающему рангу в соответствии с калибром мощей. Наверное, это было бы бессовестно по отношению к покойникам и их родственникам. Не думаю, что и работать за стеной кладбища, то есть внутри Кремля, было достаточно комфортно… Теперь же за окном я увидел точные копии кремлевских башен, один к одному. Между башнями автопогрузчики вывозили из царских палат и поднимали в длинные фуры с добротными тягачами «Вольво», «Рено» и «Мерседес» пестрые упаковки с водкой.

Заира подошла сзади, повесила на меня руки, я увидел смуглые длинные запястья и прислонился к одному щекой. Она спросила:

— Нравится? Владельцы начудили. Говорят, на уровне местной президентской семьи. Считают, что это шик. Собственный Кремль, точная копия, и они внутри — важные и значительные, с отлаженным и прибыльным производством.

— Не знаю… Куда поедет продукт, известно?

Над копией Спасской башни порывистый ветер полоскал три пестрых флага.

— В Россию, на север, на Украину тоже. Много мест… Я не про то. Тебе Кремль нравится?

— Не знаю, — опять сказал я. И подумал, что всякий раз, когда увижу настоящий в Москве, буду вспоминать теперь этот, водочный.

— Не знаю да не знаю… Кто ты по национальности, Бэзил?

Я повернулся между нежными руками и посмотрел в малахитовые глаза с золотистыми искорками. Мы были одного роста, мне нравилось покусывать её ухо. Когда я отпустил Заиру и она пошла в ванную, просвечиваясь сквозь ночную сорочку, я вспомнил, где видел эту женщину до Кавказа. В зале номер двадцать четыре Музея изящных искусств в Москве на Волхонке. В таком же облачении. Ниспадающий складками хитон, подпоясанный по бедрам, отчего подол над коленями приподнимается… Артемида на охоте. Все и отличие, что эта, в моей спальне, не имела за спиной лука с колчаном, и лань не терлась о её высокие икры.

АКС-74 лежал на кромке бронежилета с болтающимися боковыми застежками, длины которых явно не хватало, чтобы застегнуть защитное одеяние, как положено, на объемистом чреве. По автомату елозила сивая борода, в её зарослях сверкали два золотых зуба, а над зубами шелушился от плохого солдатского мыла треугольный нос. Венчала фигуру вязаная шапчонка, казавшаяся из-за микроскопического размера ермолкой.

— Ты знаешь, папаша, во сколько обходится русскому народу выстрел из моего автомата? Читал об этом в газетах? — спросило пугало с ОМОНовскими нашивками на армейском камуфляже. Ботинки оно не чистило, я думаю, так же давно, как и не стирало подворотничок.

Второе пугало, посмирнее и тощего обличья, держало меня под прицелом своего АКС-74 и, давя зевоту, скучало, слушая шуточки, которые, наверное, повторялись не первый день.

В двухстах метрах за блокпостом начинался Шестой микрорайон Грозного. Вазовская «копейка», в которой сидели водитель и Заира, оседала багажником на выщербленный грязный асфальт. Простреленные шины задних колес рваными клоками топорщились из-под бампера. Их растянуло, пока подбитая машина катила по инерции на ободах.

От ставропольской границы мы проскочили пятнадцать или того больше КПП, и документов нигде не требовали. Останавливались по сигналу, и формальности составляли пятьдесят рублей с человека. Перед самой столицей опереточная парочка, тощий и толстый, словно взбесилась. Сигнал остановиться не подали, а стоило нам проехать поднятый шлагбаум, грохнули из двух стволов одиночными. Залпом, как говорится.

— Сколько? — спросил я.

Я попросил Заиру не выходить. Водитель, мелковатый чеченец Равис, осторожно выбрался из-за руля и из уважения к разговору крутых не решился хлопнуть дверью. Осевшая на петлях от ветхости, она поскрипывала, мотаясь под ветром. Меня корежило от жалости и отвращения.

— Стольник, — гордо сказал толстый в ермолке.

Я протянул пугало триста. Он вопросительно поднял брови.

— Народ не должен нести убытки, — сказал я. — Не слышали про инфляцию?

— Спасибо, — сказал тощий за обоих и опустил ствол. Ему понравился разговор с ученым человеком.

— Ну, где я возыму дэругую рызыну? — подвывал тихонько Равис.

— Сколько скат стоит? — спросил я его.

— Ой-ёй-ёй… Дыва, не одын… Сразу дыва!

— Хорошо, скажи сколько стоят… дыва?

— За его барахло больше штуки не дашь, — сказало толстое пугало.

— А две штуки? — спросил я.

— За две я и сам бы сделал. У меня есть скаты на ободах уже…

Это был его бизнес. Прострелить колеса и продать старье на замену. Я отсчитал две тысячи. Тощий, забросив за спину «сучку», как называют АКС-74 в определенных кругах, зарысил за колесами.

— Ладно, — сказал я всем, — до скорого и всеобщей победы…

Я забрал пенал с оружием, нанизал свою сумку и сумку Заиры на палку с набалдашником, и мы побрели в сторону развалин. В ста метрах за шлагбаумом стояла «Волга» с рваными бортами и без одной задней двери с надписью на стеклах черной краской «Такси». Со стороны микрорайона изредка слышались пулеметные очереди. Били, возможно, и из тяжелого ПКТ, пулемета Калашникова танкового, которым чаще просто берут на испуг.

Заира бросила короткую фразу по-чеченски, таксист выхватил у меня из рук поклажу.

— Добро пожаловать в город Грозный, — сказала она в машине. — Какие планы?

— Рынок, — сказал я. — Разве нет?

— Закырыт, утыром будет, — сказал водитель, передразнивая Рависа, и засмеялся.

— Посидишь дома, а я схожу в косметический салон, — сказала Заира.

В городе стрельба то начиналась, то затихала. Я решил, что она шутит.

— Как вас зовут, уважаемый? — спросил я таксиста.

— Его Шепа зовут, — сказала Заира. — Шепа Исмаилов. Он вообще-то лак, из Дагестана. Был помощником у брата. У Макшерипа. Будет моей охраной здесь… А влюблен в Алену Апину…

— Я сегодня видел одного голубого из Москвы, который мне полтора месяца назад Киркорова вместо неё сватал, — сказал Шепа. — Его Милик, хозяйка, зовут. Он вашему брату из Москвы посылку доставлял. Помните?

— Милик? Точно? — переспросил я.

— Завтра увидитесь, он тоже на рынок собирался, — сказал Шепа Исмаилов. И, крутя баранку одной рукой, другой протянул через плечо две тысячи триста рублей.

— Зачем?

— Спасибо за выручку. Мой должок за Рависа, — ответил Шепа. — Наши люди всюду, и они начеку. Ценим поддержку.

Заира кивнула, предостерегая меня от отказа, и вложила в мою ладонь пальцы с фиолетовым маникюром. Он местами облез. Заира действительно собиралась в косметический салон. В Грозном. Теперь я понимал смысл фразы, услышанной от кого-то: таковы чеченки…

Две керосиновые лампы, чистенькие, на удивление не закоптелые, казались слабоватыми, чтобы освещать огромную комнату, в которой вместо стен и окон ниспадали ковры. Свисали — не скажешь, слишком роскошно они выглядели. Дверь прикрывала зацепленная за притолоку ковровая дорожка, которую заметно шевелил сквозняк. Черный шланг, словно кобра, полз на полу, забросанном кое-как подрубленными кошмами. Как и положено кобре, шланг заканчивался подобием капюшона у головы — газовой горелкой, вставленной в самодельный треножник. Пламя регулировалось прокруткой штыря, торчавшего из сочленения шланга с горелкой. Это считалось отоплением. Два огромных спальных мешка заменяли постели. Мебели не имелось… Шепа сказал, что изрубили на дрова — грелись от печки, пока тянули от магистрального самодельный газовый отвод.

В комнате стояли четыре ведра с водой, к которой Заира не притронулась. Вода была колодезная или из скважины, перемешанная с нефтью, которая пропитывала даже мороженую землю. Мы сполоснули лица тепловатым чаем из термоса.

Исмаилов, закатавшись в кошму, спал поперек входа. Если бы не его тело, сквозняк дул бы сильнее. «Волгу» боевик держал за мзду возле блокпоста. Заставленный армоцементными плитами и заваленный пластиковыми мешками, сочившимися грязью, блокпост как на ладони просматривался поверх развалин в сотне метров — я увидел его, когда слегка отдернул ковер, за которым оказался балкон без перил.

Тоскливый вечер и холодная ночь тянулись бесконечно. Каждые четверть часа или чаще солдаты блокпоста стреляли из подствольника. Иногда гранату заменяла очередь трассирующими…

Утро наступило хмурое. Сверху сыпался снежок вперемешку с дождем.

Заира в меховом свингере и лакированных ботинках, стилизованных под армейские, выглядела, как красивая экзотическая птица. Расхристанные солдаты блокпостов и патрульные чеченской полиции выворачивали шеи и таращились на чудо красоты, явившееся между загаженных развалин. Дорога на центральный рынок заняла около полутора часов. Прохожих почти не встречали. Немногие оборванцы, завидев нас, испуганно шарахались в развалины или за заборы.

Было промозгло и холодно даже в ворсистом и просторном пальто от Иссы Тумгоева.

Я прихватил «Глок» и «Беретту 92F». Нога моя окрепла, я щеголевато помахивал палкой с набалдашником. Заира, свежая и энергичная, будто не было бессонной ночи и длинной дороги накануне, держала на плече зонт-ружье покойной мадам Зорро.

Шепа Исмаилов двигался шагах в пятидесяти впереди. Условный сигнал, если увидит нечто подозрительное, он обещал подать поворотом кепки козырьком назад.

Элегантная пара вызвала на центральном рынке явное удовольствие, граничащее с национальной гордостью. Я чувствовал себя при Заире жиголо, живым манекеном, которому заплатили за прогулку ради рекламы преимуществ мирной жизни перед военной помойкой — специально для чеченских теток с пирожками, для мужичков, менявших валюту или предлагавших сигареты, а может, что и позабористей, для топтал возле раскладушек с разложенными на них упаковками лекарств, для темных личностей в кожаных куртках и камуфляжных телогрейках, настороженно слонявшихся с товаром под полой или стоявших по углам среди шашлычного чада.

Ювелирный ряд в крытом павильоне рынка обозначался добротными полевыми куртками с воротниками из рыбьего меха и опереточными тульями армейских картузов. Золото и ювелирку покупали военные.

— Тереха! Князь! Эй, Лоовин, — окликнула Заира уменьшенную копию Карамчяна из хостинской гостиницы «Жемчужина». На князе были бобровая канадская пилотка, шелковый шарф, повязанный, вроде фуляра под небритым подбородком, блестевшее от многочисленных глажек двубортное черное пальто с нагрудным карманчиком, из которого высовывался кончик платка, вязаные перчатки без пальцев, неопределенного цвета брюки и начищенные до зеркального состояния сапожки на молниях. Меня он обшарил суетливым взглядом и разволновался. Унюхал, наверное, иностранца, который символизировал крупный опт.

— Ах, Заира! — сказал князь Лоовин. — Наконец-то! Я волновался вчера весь день… Звонил Гурген, сказал, хозяйка в пути, должна приехать. А вас нет и нет…

Подумать только, у типа за прилавком имелась бронированная контора, оборудованная из армейского кунга, в каких устраиваются командные пункты управления войсками в поле или боевой обстановке.

— Бэзил, — сказала Заира, — я в безопасности, расстаемся. Дорогу домой помните? Начнете плутать, спросите на первом же блокпосту Шестой микрорайон… Вы найдете того, кто вам нужен на этом рынке?

Шепа Исмаилов приоткрыл изнутри дверь кунга. Видимо, как ходячий инкассатор, он и транспортировал брусок швейцарского золота.

— Бэзил, — восхищенно, с придыханием повторил за Заирой князь Тереха. Он тянулся, силясь рассмотреть, есть ли на мне галстук, а если есть, то какой.

— Уже нашел, — сказал я.

Двумя прилавками дальше Милик, в шинели с капитанскими погонами и нашивкой на рукаве в виде головы льва на фоне цифры «88», разговаривал с плюгашом в затертом овчинном полушубке и кубанке с красным верхом.

— Ты уверен? — спросила она на «ты», потому что никто не слышал.

Я подбородком дернул в сторону старикашки.

— Тереха, князь, — сказала Заира, — тот прилавок наш?

— Да, хозяйка, — сказал Тереха.

— Кто этот плюгавый в кубанке? — спросил я.

— Мой реализатор, — ответил князь Тереха. — Личность довольно известная в Грозном… Болеет последнее время. Боюсь, не рак ли… Видно, что не жилец. А что?

— Спасибо, ваше сиятельство, — сказал я. — Так, ничего особенного… Забавная фигура.

Исса Тумгоев в особняке на Гимназической улице в Краснодаре обещал, что чеченцу «из промосковских», который и выведет на Шлайна, меня передаст Заира. Она уже прикрыла за собой дверь кунга. Полагалось ждать?

Мой «Эриксон» в кармане пиджака заверещал.

— Я вижу тебя, Шемякин, — услышал я в трубке Милика.

— Молодец, — похвалил я его.

— Есть предложение.

— Говори.

— Подойди к прилавку, поторгуйся насчет чего-нибудь…

Священник в офицерском обличье покупал у плюгавого старикашки «этюдник».

— Все равно скоро сдохнешь, — сказал он реализатору в кубанке. — В могилу не унесешь!

— Три тысячи рублей…

— Дед, — сказал я, — отдай за сколько предлагает. Он и отнять может.

И подумал о том, о чем полагалось бы подумать ещё на Гимназической улице после разговора в чеченском особняке с Иссой Тумгоевым: если Ефим Шлайн на свободе, зачем я ему, этому Иссе?

Выходило, что я добирался в Грозный только ради сопровождения Заиры.

Обычная ситуация. Мотоциклист, потерявший баланс на крутом вираже, вылетает с гаревой дорожки на дощатый барьер, сокрушая и доски, и собственный скелет.

Интеллигентный дурачок в костюме с вьетнамского вещевого рынка на Рязанском шоссе в Москве, не вылезающий, судя по смертельной бледности, из бункера, довольно ощутимо двинул меня ребром ладони по почкам. На столе, из-за которого он вышел размяться в восточных единоборствах с человеком старше его в два раза и наручниках, то есть со мной, лежали «Глок» и «Беретта 92F». Слава Богу, бельевая кольчужка «Второй шанс», сидящая на Заире, идиотику не досталась. Палка с набалдашником была прислонена к столешнице. «Эриксон» я успел уронить и раздавить ногой, когда меня, после недолгого разговора с глазу на глаз, Милик, священник, хотя и в офицерском обличье, сдал по нашему обоюдному согласию патрульным — с расчетом на доставку в компетентные органы, а не под побои, конечно… А как иначе я ещё мог выскочить на Шлайна, который, если верить Макшерипу Тумгоеву, работает в Грозном?

Однако не дорогое оружие тешило душу молодца. Он с упоением, расхаживая по комнатушке в манере Шлайна, зачитывал мятую листовку, найденную в кармане моего пальто. Вернее, пальто Иссы Тумгоева. Я и сам с интересом слушал её, как теперь говорят, озвучивание:

— «Аллах свидетель и истории, и событий нашего времени, что чеченцы ищут путь к свободе и независимости миром, терпением, земными муками. Но куфр не внемлет голосу разума, человеколюбия, понимания чаяний других народов… Коварство и подлость, месть и ложь, насилие и физическое уничтожение, возведенные в ранг…» Ну, это тра-ля-ля-тра-ля-ля… Вот! Так, значит… «Слишком коротка жизнь человека, чтобы рассчитывать на завтра…»

— Это очень мудро, — вставил я, отдышавшись.

— Мало показалось, харя наемная? — спросил он, радуясь удаче.

— Продолжайте, прошу вас, — сказал я. — Чтение, конечно…

Он и сам жаждал.

— Так… Вот… «В случае пролития крови и не отказа России от насильственных методов к народам Кавказа, оставшимся в живых и потомкам завещаем… Не складывать знамя борьбы за свободу и независимость Кавказа до полной победы… Перенести страх и муки в логово зла и насилия над народами — Москву путями…» Какими, значит… Вот, слушай, гад, чего вы добиваетесь…

— Слушаю, — сказал я.

— «Привлечения к высшей мере ответственности тех, от кого исходит зло и насилие. Воздействуя на источники ядерной опасности. Со святой земли вон соотечественников, изменивших интересам истинной свободы, туда, где над их трупами не будут читать ясин, без права возращения к их потомкам…» Что-то путано по-русски переведено… Подписано — «Аминь. Парламент Чеченской Республики, Президент Чеченской Республики…»

Молодец забежал за письменный стол и, не садясь, сказал мне с похвалой:

— На Лефортово в Москве тянешь.

— Вот видите, — ответил я. — От меня только прибыток. И для вас повышение. А вы руки распускаете…

Паренек, повернувшись спиной, чтобы я не разглядел набор номера, дождался ответа и сказал в мобильный:

— Здесь одиннадцатый. Борис Борисыч, на центральном рынке в ювелирке взяли курьера. С правительственной директивой. От самого, я думаю… Слушаюсь! Жду!

Борис Борисыч в обличье Ефима Шлайна сказал Одиннадцатому:

— Выйдите!

И мне раздраженно:

— Ба-ба-ба! Кого я вижу! Ты на каких же это гастролях здесь, в Грозном, Бэзил?

«Вот и встретились, — подумал я, подставляясь под ключ от наручников. — Вот и конец славной миссии…»

Бывают такие огромные добрые лохматые пахучие слюнявые собаки, подлинные друзья человека, от проявления горячих чувств которых, в особенности после их прогулки под дождем или снегом, хочется увернуться. Я и чувствовал себя подобным псом. После мотания по прагам, франкфуртам, тунисам, краснодарам, моздокам, где-то там еще, по жаре, под снегом и дождем, с вываленными в дерьме душой и шерстью… На месте Ефима Шлайна мне тоже, естественно, хотелось бы увернуться от такого. У него и без меня забот хватало. Например, совещание с Виктором Ивановичем Желяковым, который появился в дверях кабинета с загадочной улыбкой на дряблом лице.