1

Милику не стоило тратиться на звонок из телефона-автомата. Сообщенные им сведения ничего не меняли для меня в оперативной обстановке. Впустую было бы и объяснять орелику, что в клоповник под обивкой «Бизнес-славян» я заглянул, вполне допуская подставку. Так что манок по «Эриксону» не делал большой чести арсеналу трюков и вообще всей прошлой школе Алексеева П.А. Они представлялись несколько ущербными, как и его профессиональная память, впрочем.

Смолчал я также и по другой причине: Милик мог услышать меня не из телефонной трубки. Пока он объяснял про мой ляп с добровольной явкой под электронные «Ура!», я плавно сокращал нашу разлуку, нащупывая расстояние, с которого его голос донесется вживую. На спуске в станцию метро «Аэропорт» между нами оставалось шагов пятнадцать, не больше. Я надеялся подслушать его беседу и со следующим абонентом, если она случится. Милик вел себя как двойник. После звонка на мой, точнее, ставший моим «Эриксон» не исключалось сообщение начальству или кому-то еще.

Если повезет, я смогу пристроиться рядом, у соседнего автомата, и навострить уши. Мелко, конечно, — на уровне стукача выглядело. Но иного пути к углубленной информации, скажем так, я не видел…

Я верно рассчитал перехват, когда из-под арки, где решил выждать на всякий случай, увидел, как Милик уходит от «Бизнес-славян» пешком и один.

Попасть в его поле зрения я не опасался. Вывернутое наизнанку серое пальто с укороченными полами, пристегнутыми на специальные пуговицы, я превратил в коричневую куртку. С лицом тоже произошли перемены: на нем были запущенные сивые усы, трепаная бороденка и дешевые темные очки в стиле Збигнева Цибульского из фильма Анджея Вайды «Пепел и алмаз». Шляпу заменила пенсионерская лысина (я проверил — печать ОТК с неё смыта, случалось, что забывали) в обрамлении седых лохм. Брюки с ботинками прикрывались потоком трудящихся. Для ближней маскировки в толпе этого портрета вполне хватало.

Шел шестой час пополудни. Меня беспрестанно толкали. Хорошо, что я успел пообедать. Сытость уравновешивает.

Слава Богу, место у соседнего с Миликом телефона-автомата пустовало. Я прослушал от начала до конца сообщение про чеха-наемника и захваченного моссадовца, запомнил сведения о Краснодарском военном училище и специализации с уклоном в религию, только не понял, какую… Милик разговаривал с человеком, которого называл Виктор Иванович, буквально упираясь носом в спину моей застиранной куртки в стиле «пожилой водопроводчик». На всякий случай, ещё на подходе, я обшарпал носы ботинок, мазнув один и другой подошвой каждого, чтобы не выдавали несоответствием.

Странным малым представлялся этот Милик. Совершеннейший распустеха по части безопасности. С резкими переходами от активности к апатии. Военный аспирант оказался быстр на решения, если принять во внимание, как он оборвал жизненный путь мадам Зорро в Астраханском переулке. Потом вдруг расслабился, махнул на все рукой, приник к бутылке в боевой обстановке, подставился с закусочным майонезом…

Пока я тащился за Миликом к платформе, запоминая его манеру ходить, держаться и одеваться, чтобы в будущем легче было вычленить из толпы, он все больше казался мне не военным, во всяком случае, не сухопутным военным. В нем проглядывал моряк. Но опять не совсем. Нечто от служителя церкви? Давая себя обойти встречным, он походил на священника, который несет в портфеле облачение для переодевания в храме.

Впервые за долгую практику я не находил определения человеку. В Милике отсутствовала отесанность, определенность. Он не казался профессионалом, вообще профессионалом чего бы то ни было, хотя российские батюшки, на мой взгляд, как на людях, так и в церкви редко держатся вполне профессионально. Может, поэтому несколько минут мне казалось, что Милик все же имеет отношение к клиру, пусть даже косвенное. В памяти крепко сидели его неуместные крестные знамения в ресторане «Золотой дракон» возле трех вокзалов. В России, правда, многие осеняют себя в подпитии при застолье.

И все же Милик больше тянул на несостоявшегося военного. На этом я и решил остановиться. Оружием он владел, это точно, а в храме я его не видел.

В вагоне, притиснутый к захватанной штанге у дверей, он приметно шевелил губами, и я догадался, что, расслабившись, Милик рассуждает сам с собой. Шизоид? Видимо, среди незнакомых людей он привычно погружался в коррозийное одиночество. Его разъедало людское присутствие. Что-то сродни изжоге, от которой он принял квадратную таблетку, достав её из коробочки с надписью «Ренни». Ему, наверное, хотелось домой, хотелось закрыться, поставив телефонный аппарат на автоответчик. Чтобы, скажем, ещё раз пересчитать накопленные доллары. Чтобы прикинуть что-то, спланировать, полагаясь только на самого себя.

Я вспомнил, как он торопился расстаться и порывался уйти из ресторана… Быстро утомлялся? Однажды ошарашенный столичной суетностью провинциал, жаждущий карьеры, денег и женщин, но лишенный, что называется, контактного дара?

Это опасная скука. Похожая на пытку. Она не дает спать. В Легионе от подобного комплекса излечивались в борделях с мужественными названиями, одинаковыми по всему свету, — скажем, «Гусарский монастырь» или «Оргазм для капрала». От хорошего траханья ни один солдат или офицер хуже не делался. Конечно, принимая во внимание призывную систему набора, российским солдатам, со всей очевидностью, не выдавались надлежащие суммы для оплаты такого рода профилактики…

Милик вышел из вагона на станции «Маяковская» и, не проверяясь, поднялся наверх в сторону Концертного зала. Не обратив внимания на публику в окне французского кафе, не посмотрев на витрины с актерами Театра Сатиры, он быстрыми шагами прошел к затемненным воротам в нише жилого корпуса Военного института. Солдат при железной калитке, не спрашивая пропуска, посторонился, и — все.

«Значит, военный, не священник. Во всяком случае, пока не священник», — подумал я и, остановив бомбилу на «Жигулях», поехал в Крылатское коррумпировать охрану подвальной автостоянки под шлайновским домом. «Форд Эскорт» приходилось оставлять там надолго.

Во-первых, если Ефим выберется из передряги самостоятельно, он увидит мою машину возле «Рено» и сразу заметит, что передние колеса обеих повернуты в одну сторону. Это сигнал, что оповещение Шлайна я принял и работаю по его делу. А как ещё подать известие в обстоятельствах, в которые Ефим меня затолкал? Во-вторых, новые поиски моей персоны через выявление «Форда», если их предпримут по приказу Виктора Ивановича, не дадут на этот раз быстрого результата. Кому придет в голову искать мою машину в гараже моего же оператора, с которым, согласно общепринятому во всех конторах мира боевому порядку, мы никогда не существовали в одном пространстве и в одном времени?

После Крылатского я подремал, пока неразговорчивый — и здесь повезло бомбила возил меня за трофеями в гостиницу «Ярославская». На проспекте Мира я сменил машину, прокатился до Крымского моста, вышел и спустился по боковой лестнице на заснеженную набережную исходившей паром Москвы-реки. Испытанный проверочный трюк не дал результата, как я и ожидал.

В вестибюле станции метро «Парк Культуры» я купил рекламную газету «Все для вас», потом поразмыслил и решил к поездам не спускаться — с зонтиком-стволом и карабином «Гейм SR30», обернутыми клеенкой, которую я добыл в буфете «Ярославской», это было не очень разумно. Я снова взял машину, сожалея, что лишаюсь прогулки по вечернему городу и ужина в каком-нибудь тихом ресторане. Впрочем, маска с сивыми усами и трепаной бороденкой уже вызывала на челюстях легкий зуд. Долго такую не проносишь, да и одевал я её впопыхах…

Дома я погрузил телеса в ванну и устроил разбор предстоящего полета.

Будапештский крюк по пути в Прагу отменялся. Маневр терял смысл, если Виктор Иванович внял тревожной подсказке Милика насчет чешского наемника. А он, конечно, внял. Если же нет, внять полагалось мне: поскольку о пражском направлении известно, Будапешт не дает ничего, кроме задержки во времени и лишних расходов. Главная сцена — Прага.

Что сообщил Милик? Чех, старший наряда, — это раз… Чех взял шизофреника, шизофреник — это два. Взял у какой-то горы, это три. И предположил, что мазурик из Моссада, — это уже четыре. Куча информации!

Я не поленился вылезти из воды и прошлепать нагишом в спальню за запиской, полученной от экипажа «Москвича» с затемненными окнами. Вернувшись в ванну, перечитал: «Гостиница «Купа», Прага, телефон… Цтибор Бервида, звонить только на месте».

Парочка в «Москвиче» прицепилась ко мне в Шереметьево по его поручению или просьбе. А к нему с просьбой связаться со мной напрямую или через кого-то обращался Ефим Шлайн, ибо только Ефим знал, что я кантуюсь с Наташей и Колюней в далеких южных морях, так что мимо Бангкока по пути в Москву не проскочу. Значит, рейс — из Бангкока. Остальное дело техники: отслеживать списки пассажиров, хотя бы и в компьютерной сети… Парочка знала, с какими паспортами и под какими именами путешествует Бэзил Шемякин. И почему-то Цтибор, а с его подачи парочка в «Москвиче» не пожалели ни бензина, ни денег, ни времени, чтобы меня перехватить.

Я попытался представить себе человека с именем Цтибор. Вероятно, верзила, на большее моего опыта общения с чехами не хватило, а фантазировать я не умею в силу профессионального кретинизма. Закрыв глаза, я погрузился с головой в ванну, и под водой мысленно и утвердил рыхлый, никуда не годящийся план оперативно-розыскных мероприятий по делу Ефима Шлайна, заложника. А также шизофреника и мазурика. Вот уж в точку…

Шлайн мой план никогда не утвердил бы. Он отдавал экспромтом и авантюрой, если не уголовщиной. Впрочем, пусть Ефим и несет за это ответственность…

Грустно, конечно. Человека в таких обстоятельствах, в особенности когда они кавказские, могли уже грохнуть. И выставить буйную головушку на обочине дороги с оживленным движением. Даже в очках и в картузе «под Жириновского»… Действительно, получалась уголовщина.

Вынырнув и восстановив дыхание, я спел нечто блатное разудалое, слышанное от харбинских балалаечников:

На сон грядущий я просмотрел автомобильные страницы «Все для вас». Трепаные «копейки», продававшиеся с пометой «торг уместен», показались, принимая во внимание мое нынешнее финансовое положение, неуместно дорогими.

Засыпал я с ощущением социальной неполноценности. С тем же самым, что и вчера. Двое суток бестолковщины, стрельба, нарушение японского суверенитета, а заработано — ни копейки. Трофейные зонт и карабин «Гейм SR30» без бумаг не продашь…

Аэропорт Рузине ошарашивал безликостью. Гигантский армоцементный куб просто разгородили пластиковыми перегородками, которые, возможно, время от времени передвигали, проводя административные реорганизации. Таможенник, у которого я собирался полюбопытствовать, как далеко от этой стократно увеличенной модели японского дома обещанные туристским буклетом четыреста семьдесят три средневековые пражские башни, не появился вообще. Наверное, из отвращения к окружающей среде у рабочего места. Пограничник, домашнего вида дядька с плоским лицом Петра Великого, испытывал, мне показалось, аналогичные чувства. Он открыто срывал досаду на пассажирах из-за трехчасового опоздания рейса 843 «Чешских авиалиний». Прикрикнув, скопом перегнал соотечественников, возвращавшихся на родину, через потертую полосу границы на бетонном полу, мазнул штемпелем по моему французскому паспорту (я выбрал этот), не поинтересовавшись, есть ли виза, и исчез из стеклянной будки.

Никто, конечно, не любит работать после шести вечера. Мне ясно дали понять, что я въехал в страну, где отсутствие служебного энтузиазма носит культовый характер. Заразившись этим здоровым чувством, я принял решение тоже не набрасываться на работу.

Под пронизывающим ветром, задиравшим полы плаща чуть ли не выше головы, я добрел по пустынной площади перед аэровокзалом до автобусной остановки. На столбах начали зажигаться желтоватые фонари. Подошел автобус, но водитель, поставив его прямо передо мной, дверь не открыл, спрыгнул из кабины, запер её на ключ и растворился в тумане, который, несмотря на ветер, стойко держался над асфальтовой пустыней и попахивал антрацитом.

Водитель вернулся через четверть часа, оценил мою невозмутимость и задал вопрос на языке, смысла в котором, я думаю, прибавилось бы, если бы между гласных вставлялись ещё и согласные. Я ответил по-русски, что пусть едет куда хочет, лишь бы не мимо ближайшей гостиницы. И дал ему десять долларов. Доброта открывает не только сердца, но и двери автобусов.

Я не собирался сходу соваться туда, где меня ждали. В Шереметьево я купил английский путеводитель по Праге, кое-что прочитал про город и нашел его наилучшим местом для тихого убийства из-за угла.

Пока автобус с моей единственной персоной рулил по стандартным виадукам, я пытался представить как по этим холмистым пражским окрестностям метался в поисках схрона Рум, мой будущий взводный в Легионе, полностью Румянцев, а тогда юноша-власовец, спускавший свои немецкие штаны каждые четверть часа. Он и сам не знал, наверное, отчего — от дизентерии или от страха.

РОА, или Русская освободительная армия, пытавшаяся под командованием генерала Власова свергнуть колхозный строй в одиночку и вместе с вермахтом — товарища Сталина, взбунтовалась против немцев где-то в этих краях, в конце апреля сорок пятого. Поздновато, конечно. Но Прагу освободила, сохранив жизни тысячам чехов-повстанцев. Советские танки прикатили попозже. По наводке чехов, осознавших порочность союзничества с власовцами, офицеры СМЕРШа объезжали больницы и в койках добивали из пистолетов раненых Первой дивизии РОА. Сын дивизии, пятнадцатилетний Рум, угодивший на лечение из-за расстройства желудка, сидел в сортире и прозевал экзекуцию. Где бы мы ни оказывались, в Индокитае или Африке, Рум аккуратно отправлял рождественские открытки князю Франтишеку Шварценбергу, члену какого-то комитета тогдашнего чешского Сопротивления, который укрыл паренька в своем поместье. Кроме как князю, Руму до женитьбы и писать-то было некому. Разве что в Сибирь дивизионным папашам.

Водитель, использовавший автобус как собственное такси, высадил меня у блочной десятиэтажки с единственным — третьим — освещенным этажом. С полчаса я выжидал на первом, пока обнаружится презиравший свою должность дежурный, оказавшийся по совместительству и буфетчиком. Он появился из ресторана, вытирая руки концом длинного фартука. За двадцать долларов он выдал ключ от номера и исчез, не спросив паспорта и не выдав анкеты для постояльца. По дороге к лифту я миновал распахнутые двери в полуосвещенный зал, где за длинным столом сидевший на лавках народ, галдя, распивал бочковое. Невыносимо искушал аромат свиных сосисок.

— Ахой, — сказал довольный жизнью мужик в джинсовой куртке с мерлушковым воротником, вталкивая под зад в кабину коренастую блондинку. Для меня места не оставалось.

— Ахой, — ответил я в сдвинувшиеся створки и отправился пешком.

Лестница едва освещалась, между вторым и третьим этажом перегорела лампа дневного света. Не проветривали лестницу, наверное, с лета.

Номер походил на пенал три шага на шесть. Шесть — это от двери, мимо туалета с душем, и до балкона. Телефонный аппарат был. На ходу я поднял трубку, в ней пискнуло. Линия подключена. Пейзаж, открывавшийся с кукольного балкона, не имел географических признаков. Горизонт подменяли блочные шестиэтажки, расчерченные освещенными лоджиями. Справа лоснилась мокрая площадь с коробкой административного здания, слева через мост над оврагом тянулось четырехполосное шоссе. Подсвеченная надпись, если я верно разобрал, гласила: «Продебрады». Возможно, так называлось поселение, а возможно, и направление на соседнее.

Не снимая плаща, я приклеил присоску микрофона на трубку ближе к приемной мембране, соединил с диктофоном «Панасоник» и набрал номер, указанный в записке Шлайна. Мои швейцарские «Раймон Вэйл» показывали 18.10 местного времени. Часы я скорректировал ещё в аэропорту.

— Просим, — сказал человек на другом конце провода. Я вдавил клавишу записи.

— Вы говорите по-английски? — спросил я.

О, Господи! Конечно же, я не вставил в диктофон батарейки.

— Да.

Прижимая трубку к уху плечом, я одной рукой подковырнул крышку блока питания, а другую запустил в свою дорожную сумку в поисках батареек. Они подвернулись сразу же.

— Вы господин Цтибор Бервида?

— У телефона. Кто говорит?

Запись пошла.

— Имя Шлайн что-то для вас значит?

— С приездом, господин Шемякин. Ждали, что вы объявитесь намного раньше, — сказал Бервида по-русски.

— Вот и дождались, поздравляю, — ответил я, переходя следом с английского на родной.

Поздравление, видимо, не пришлось Бервиде по душе. Он замолчал, а я ждал. Что ещё говорить в таких случаях?

Наконец он спросил:

— Где вы? Здесь, в гостинице «Купа»?

— Не знаю, может, и там. У меня ощущение, что дальше московской кольцевой я не сдвинулся. Пейзаж — как в Мневниках. Если хотите, пойду вниз и спрошу. Правда, это займет не меньше часа. Тут не торопятся с сервисом…

Бервида молчал ещё дольше, с минуту. То ли туговато думал, то ли советовался с кем-то поблизости. Скорее — советовался. Паузы в трубке казались мертвыми, а при разговоре голос шел как с пленки, записанной в студии, посторонние шумы отрезались фильтрами.

— Вы приехали в вашу гостиницу из аэропорта?

— На автобусе. Единственный пассажир.

— С водителем говорили по-русски?

— Да. Он со мной по-чешски… Может, обсудим это при личном свидании?

— Я не могу покинуть рабочее место, — сказал Бервида.

— Тогда?

— Тогда завтра утром. Запишите место…

— Пишу, — откликнулся я. — Диктуйте название английским алфавитом. Так мне понятней. Хорошо?

Он начал. Получилось: «Прага Три, Жижков, у Жидовского Гржбитова».

Пришлось спросить:

— Так и пишется? У Жидовского?

Бервида хмыкнул.

— Название места. Там находится заправочная станция с дизельным топливом. Покажете бумажку таксисту, он поймет куда ехать. Завтра в одиннадцать утра. Встаньте возле кассы и вытащите пачку французских сигарет «Голуаз». Не курите, конечно. Просто достаньте её. К вам, возможно, подойдут, — сказал он.

Длинное объяснение он проговорил без малейшего акцента. Робот-Бервида изъяснялся на стерильном русском.

— Что значит — возможно?

— То и значит. Возможно, не подойдут. В этом случае забудьте номер телефона. Второй звонок бесполезен. Всего доброго, господин Шемякин.

После того как на другом конце линии положили телефонную трубку, в ней, кроме исчезновения шумового присутствия Цтибора Бервиды, ничего не изменилось. Ни щелчка, ни частых сигналов отбоя, тягучая абсолютная тишина.

Кажется, словечко «робот» запустил в мировое пользование чех по имени Карел Чапек.

Я снял плащ, обследовал туалет, втиснулся между подлокотниками узкого креслица напротив открытого балкона и аккуратно вырвал из толстоватого путеводителя «Prague. The Rough Guide», купленного ещё в Шереметьево, план города.

Бервида назначил свидание в восточной части Праги и далековато от центра. Не там, где убивали из-за угла. Судя по карте, место с названием Жидовское Гржбитово больше подходило для снайперского отстрела.

2

Что я знал о чешских спецслужбах?

На Алексеевских информационных курсах имени профессора А.В.Карташева тему «Разведка и контрразведка как факторы национального подсознания» читал чех Йозеф Глава. В прошлом штатный психолог Чехословацкой разведывательной службы (ЧРС), он рано вышел на пенсию. И слыл слегка сумасшедшим. Во-первых, ежегодно, не пользуясь конспектом или записями, Глава слово в слово повторял то же, что прослушал предыдущий поток. Дополнительные вопросы оказывались бесполезными. Ответы складывались из кусков озвученного раньше. А во-вторых, сама трактовка предмета вызывала подлинное омерзение к окопникам тайных войн любой, абсолютно любой национальности до такой степени, что вопрос о расизме или фобиях увядал сам собой. Мэтр считал, что нации и их правительства тянет к шпионажу точно так же, как психически неуравновешенных людей — к тому, чтобы стать психиатрами, а импотентов заняться порнографией. Спецконторы трактовались как исчадия общественной шизофрении или паранойи, которые разнятся лишь внешними символами национальными или религиозными, а не приемами и сутью гнусных выходок.

Подспудные национальные страхи и мифы — шпиономания была их непременной частью — Глава называл живой накипью на элементах коллективного бессознательного. Под этими элементами подразумевалось абсолютно все, о чем только сообщала энциклопедия «Британика», от первой до последней статьи. Глава приводил примеры этой накипи, нарастающей из поколения в поколения, в отдельно взятых странах.

Относительно Чехии он излагал сюжет о своем коллеге Карле Кехере, нелегале ЧРС, первом шпионе из стран Восточного блока, внедрившемся в ЦРУ США.

Самое забавное, говорил Глава, заключалось в том, что Карл успешно прошел тестирование на изощренном «детекторе лжи» ФБР. Пересилив внутреннюю мизантропию, Йозеф, гордый за соотечественника и коллегу, специально занимался исследованием этого психологического феномена. Но потом выяснилось, что ответы Карла Кехера нерадивый оператор «полиграфа» в ЦРУ просто перепутал с ответами другого человека.

Чеху везло. В сущности, за него работала жена. Пани Кехерова обеспечивала передачу секретных материалов в Прагу и делала это так ловко, что после ареста мужа в 1984 году ему, в силу формальностей, не смогли предъявить обвинение в суде США. В 1986 году парочку обменяли на советского диссидента Анатолия Щаранского, сдав агентам ЧРС на берлинском мосту Глинике. Усы и пальто с меховым воротником делали Кехера в тот момент похожим на мудрого и ловкого лиса. Пани Кехерова пересекала границу между зонами, будто шествовала, стильно вихляясь, по подиуму высокой моды в парижском «Атенеуме» — в норковой шубе и высокой белой шляпе. Белокурая и привлекательная, с огромными голубыми глазами, стройная и гибкая, она вообще походила на модель.

…Все эти воспоминания давно пройденного наводили на мысли о Кафке и Швейке и практического значения не имели. Впереди, к тому же, меня ожидала пустая ночь, которую противник, а он, согласно Йозефу Главе, не дремлет в коллективном бессознательном даже медлительного чешского народа, обязательно использует для подготовки чего-нибудь эдакого. Как это делается в Праге, я уже приметил, стоя на балконе, поглядывая вниз и взвешивая варианты маршрута до какой-нибудь «пивницы».

Напротив гостиницы под фонарной дугой человек с квадратной спиной, обтянутой джинсовой курткой с мерлушковым воротником, сняв задние габаритные фонари с древнего «Фиата», ставил под лампочки изоляционные прокладки. В глазах обывателя проявлял хозяйственность и экономию самостоятельно совершал мелкий ремонт. На деле же готовился применить общеизвестный прием агентов наружного наблюдения. С прокладками под лампочками красные стоп-сигналы при торможении не загораются. Во-первых, они, таким образом, не выдают в темноте, если рулишь с выключенным светом, а во-вторых, при езде впереди подопечного, если наблюдение ведется через зеркало заднего вида, не оповещают притормозившего сзади противника, что и ты делаешь то же самое.

Человек закончил работу, спрятал отвертку, снял нитяные перчатки и сел за руль. Опробовал тормоза, наверное. Стоп-сигналы не загорались. Дева, которой, конечно, не равняться внешностью с пани Кехеровой, но все же блондинка, визгливым голоском крикнула дважды: «Нормалек!» Не знаю, есть ли такое чешское слово, но прозвучало вполне по-московски. Я хорошо слышал оба раза.

Усаживаясь в «Фиат», блондинка поддернула юбку повыше, сверкнула под фонарным светом жирными бедрами в колготках, и парочка укатила. Не та ли, которая встретилась у лифта?

Перед выходом из номера я встал справа от дверного косяка и запомнил угол, под которым видел с этой точки свою сумку слоновой кожи, оставленную на кресле. Правая молния располагалась перпендикулярно к плинтусу под балконной дверью.

Автор путеводителя «Prague. The Rough Guide» Роб Хампфрейс оказался толковым исследователем. Рекомендованные «Будвайзер», подлива к мясу, манера еды, размер чаевых и несколько словечек на чешском полностью и плавно пришлись к месту и времени.

Оказались толковыми и те, кто пас меня туда и обратно по дороге через пустынную площадь и на прямой широкой улице, где размещалось заведение «Склипек у кочек». Я не видел их. Но они присутствовали. И в пивной тоже. Я чувствовал. Сумку, оставленную в номере, тоже вроде не трогали. Именно вроде.

Высокая техника работы свидетельствовала, что колпак на меня опустили правительственные служащие. И вовремя. Наступало время заканчивать с туризмом. Утром предстояло действовать на чужой территории и без рекогносцировки.

Спал я с открытой балконной дверью. Это в феврале-то!. Хорошо жить в Европах…

Мне снился сон, давно не новый, совсем скучный, из стандартной серии, которую я называю «Про тропики»… Может, из-за того, что к утру похолодало, номер промерз, и между двумя перинами мне сделалось зябко, как случалось зимой в горах Северного Лаоса. Зябко и сыро в синей куртке поверх армейского зеленого свитера, из которого не выдерешь мелких клещей, неизвестно откуда взявшихся в кабине «Цессны О-1»…

Иногда на секунду-другую я закрываю глаза, чтобы не видеть клыкастые скалы, высовывающиеся справа и слева. Я сижу за спиной пилота, на втором сиденье, и слушаю в шлемофоне монотонный голос командира вертолета А-47. «Пердун», как их называют за медлительность, идет параллельным курсом над нами и сбоку так близко, что я вижу в пилотском фонаре ноги человека, который на плохом французском наставляет Юру Курнина.

Юра, пилот по найму, ослеплен осколками разбитого шлемофона. Его «тронуло» из пулемета «Гэтлинг», когда, снизившись, Курнин выпускал в него свой единственный «стручок» — допотопную ракетину.

Я слышу, как вертолетчик занудно, будто ничего не случилось, талдычит Юре: «На себя ручку, совсем чуть… Хорошо! Теперь прямо, держи прямо, парень, у тебя получается. Так и держи, я скажу, когда менять. Говорю тебе, получается… У тебя получается, парень. Говорю тебе, сядешь, точно сядешь… Не молчи, отвечай».

«Он не может, — говорю я. — У него и рот стеклом забит. Но он тебя слышит».

Шлемофон Юры подается вперед. Он мне кивает, паршивец…

Вертолетчик доволен: «Да вас двое, ребята! Ну, вытянете! У вас получится!»

Я — радист, мое дело обеспечивать связь или обозначить фосфорными ракетами наземные цели и передать штурмовикам сигнал «Бейте по дыму!» Передо мной второй штурвал, но я не штатный в самолетике. И вообще я попал в кресло за спиной Юры с намерением написать очерк про войну в нейтральной зоне и продать его за приличные деньги… Юра — старый «кригскамарад» по Легиону, с радистом ему легче, и он взял меня.

Я молюсь Николаю Угоднику. Его иконка прикреплена над лобовым стеклом кабины. Другой защиты — скажем, броневых листов — у курнинской «Цессны О-1» нет, баки не самозапечатываются при попадании, скорость мала и крылья на растяжках. И кто его знает, в каком теперь состоянии шасси, в просторечии «костыли», которые не убираются никогда. Посадки на них наемные летчики называют «соревнованием одноногих по пинкам в зад»…

Своим задом Юра чувствовал землю, как унитаз на своей вилле. Так скажет про посадку, которая удалась, пилот А-47 — после выписки из госпиталя Курнин два дня поил его на той самой вилле, располагавшейся в королевской столице Лаоса городе Луангпрабанге. Слава Богу, пластиковые осколки из-под век удалось вымыть. Шлемофон стоял на столе, и в сквозную дырку от пулеметной пули, прошедшей в миллиметре от его переносицы, Юра вставил карандаш…

Сели мы на проселок, из-за отсутствия тормозов съехали в канаву и, не веря удаче, не зная толком, как поступить, я подождал, пока обвиснут крылья, а уже потом вытащил Юру. Я закутал его голову поверх шлемофона курткой, чтобы пыль из-под садившегося «пердуна» не нанесло в раны. А-47 и увез Курнина в луангпрабангский госпиталь.

Я немедленно озяб в одном свитере на высоте восьмисот метров над уровнем моря и проснулся от холода, не досмотрев сна… В яви же набежавшие после посадки горцы мео, производители лучшего в мире опиума, полдня возбужденно галдели, заглядывая под хвостовое оперение «Цессны». Споры шли насчет пола прилетевшей птицы, и, если она самочка «пху сао», то несет ли яйца… Я немного понимал их язык.

Понимал я и язык, на котором переговаривались под балконом моего номера какие-то люди. Три этажа — не расстояние. Я услышал, как вчерашняя блондинка на повышенных тонах спросила:

— Гоша! Да Гошка же! Ты лампы-то хоть назад законтачил?

— Спокуха, киса, — откликнулся Гоша. — С огоньками нормалек. Жди к вечеру…

Я посмотрел на свои «Раймон Вэйл». В февральской Чехии светало раньше чем в Москве. Стрелки едва добрались до девяти утра. От места предстоящего контакта с Цтибором Бервидой или его человеком меня отделяли двадцать километров.

Блондиночка внизу, видимо, мыла стеклянные двери. В утренней тишине я слышал шарканье щетки, сопровождаемое машинальными повторами, будто заело патефон, одних и тех же напевных слов: «Ползи, пехота, через войны! Встречай, жена, встречай, конвой… Ползи, пехота, через войны…»

В интересное место, оказывается, завезли меня на автобусе. Я вспомнил, как Цтибор расспрашивал, откуда я звоню и говорил ли с шофером по-русски в Рузине. Знает, выходит, эту гостиницу?

Номер я покинул насовсем — с расчетом после завтрака, который, как я надеялся, входил в оплату за постой, уехать прямиком в Прагу. Заодно хотелось поближе взглянуть на постояльцев из края родных осин, если они, конечно, пользуются завтраками, включенными в стоимость номеров.

В пустом ресторане я увидел блоки французских сигарет «Голуаз», в изобилии сложенные на полке у бара. Сигнальный флажок искать не требовалось. Цтибор Бервида, конечно, знал, какой я смогу купить в этом месте.

3

Такси оказалось «Жигулями», к которым пришлось перелезать на шоссе через красно-белую металлическую жердину, вроде тех, которыми обставляют загон для скотины. Видимо, я пошел от гостиницы неположенной дорогой. Меня привлекли остатки травки, припорошенные снежком. Я немного потоптался на ней, подстерегая машину…

По утрам, даже пасмурным, как теперь, мне всегда хотелось оказаться там, где меня ждала бы необходимость действовать, хотя я сознаю, что стал медлительнее и вступаю в возраст, в котором время не только деньги, но и ещё какая-то, не известная мне доселе ценность. Я теперь тратил его с расчетом и велел отвезти себя (Роб Хампфрейс предупредил — в старую Прагу автомобили не пускают) куда-нибудь поближе к центру, потом на набережную Влтавы и под стены Вышеградского замка.

Водитель, унюхавший иностранца, заговорил по-немецки, которого я не знаю, и мы сошлись на английском, которого не знал он. Я крутанул пальцем на плане города вокруг Карлова моста, потом ткнул на циферблате «Раймон Вэйл» в цифру «11» и показал бумажку с обозначением «Жидовского Гржбитова». Таксист сказал «йес», «данке шен» и «о-кей» и перьевой ручкой приписал на бумажке длинное число с нулями. Я поделил его пополам, напирая на слово «кроны», он, сокрушенно помотав головой, повторил набор звуков и с соблюдением лимита скорости и рядности покатил в столицу.

Чехи, вне сомнения, расчетливо поступили, когда сдали без боя Прагу вермахту в тридцать девятом, пригласили в сорок пятом власовцев, затем, передав их на расстрел СМЕРШу, доверились Советской Армии и позже приструнили собственных носителей идей социалистического переустройства городов. Прага настолько прекрасна, что я накрыл бы её паранджой от ревности.

…Цтибор или его посланец подкатил к заправочной станции минуту в минуту на «Опеле Асконе» никакого цвета, открыл заднюю дверцу и окликнул:

— Шемякин!

Запомнить дорогу я не пытался. Города я не знал и привязывать к каким-то деталям ориентировку, конечно, не мог. Приметил только, что в виду двух крытых зеленой жестью белых башен костела на развилке в предместье справа промелькнул указатель «Млада Болеслав». За костелом водитель свернул вправо на узкую улицу с глухими заборами по обе стороны, уперся радиатором в зеленые ворота под номером «18» и, ткнув перед собой бруском дистанционного управления, развел автоматические створки на поршневых штангах.

Он вышел из-за руля. Створки сошлись, в гараже стемнело, и сенсорный автомат врубил электричество.

Человек сказал:

— Я Цтибор Бервида.

Маленького росточка, квадратный, смазанное одутловатостью лицо, неопределенного цвета волосы, живые темные глаза.

— Сюда проходите, — услышал я из-за спины.

В дверце над тремя цементными ступенями я, развернувшись, увидел улыбающегося определенно вставной челюстью, настолько безупречными казались зубы, седого господина с бритым лицом, в овчинной жилетке поверх свитера и вельветовых штанах, заправленных в вязаные чулки, вшитые в кожаные галоши. Он держал — не опираясь, скорее как трость — щегольскую палку с пожелтевшим набалдашником. Издалека было видно — из слоновой кости. Дерни, и вытащишь шпажку, а вероятнее всего, пробку от полости со шнапсом или что тут пьют кроме пива? Древний причиндал впечатлял.

Антикварный Джеймс Бонд сделал приглашающий жест, и, когда я поднялся по ступеням, представился на английском:

— Праус Камерон, детектив и ресторатор по совместительству.

— Бэзил Шемякин, частный детектив и без совместительства, — пришлось ответить.

Других, более конкретных разъяснений относительно своих личностей они давать не собирались. Вот что это значило.

— Праус, ведите Шемякина в гостиную, не стойте на сквозняке, — сказал Цтибор, поднимая капот «Опеля Аксоны». По-английски, как и по-русски, он тоже говорил без идентифицирующего акцента. Видимо, логово принадлежало ему, поскольку он и распоряжался.

Под конвоем Камерона, который из-за моей спины подавал команды, куда поворачивать и куда идти, я миновал вылизанную до состояния выставочного образца кухню, прошелся по выделанной коровьей шкуре, разостланной на девственной чистоты площадке, от которой на антресоль поднималась дубовая лестница, и вступил в гостиную. Набалдашник слоновой кости обозначил для меня кресло.

Было на что посмотреть!

Я порадовался, что не забыл навести блеск на ботинки перед выходом. С их подошв слегка натекало на бежевый ковровый пол, а полы моего плаща, который мне не предложили снять, казались тряпками на кремовой обивке комфортного гнезда, в которое я поместил свой зад. Других кресел не имелось. Напротив меня полукруглый диван, тоже кремовый, плавно огибал шестигранный столик с толстой стеклянной столешницей. Надо было полагать, Цтибор и Праус усядутся на диван и примутся всматриваться в мое мужественное лицо, озаренное светом из двух больших окон, полускрытых шторами, опять-таки, разумеется, кремовыми.

Так и получилось, когда явился Бервида.

Но сначала он сдвинул кремовый экран, за которым оказался камин, полыхавший почти что кремовым пламенем. Слегка шипевший газ обволакивал огнеупорные поленья, свинченные в форме индейского вигвамчика.

— Настоящий «Лучано», — сказал про мебельный амбьянс Цтибор.

Я развел руками.

Праус мне подмигнул. Он утонул в диване, острые вельветовые коленки торчали до оттопыренных ушей, между коленками и ушами на набалдашнике покоились холеные ладони в старческих веснушках, а на них лежал подбородок, подпиравший идеальную улыбку искусственной челюсти.

— Праус заказал себе «Куадро».

Я опять развел руками, а Праус с усмешкой повел глазами на камин. На его мраморной плите стояли большие желтые тарелки — похоже, североафриканские. Должно быть, в прошлом бедуины пальцами брали с них плов. Имелись ещё несколько книг — в кремовых, конечно, переплетах — и ваза вроде снарядной гильзы с иссохшими побегами спиральных растений. Дубовая рама над камином, в которую дизайнер вмонтировал, на мой непросвещенный взгляд, несколько склеенных кизяков, обрамляла картину с успокаивающим пейзажем.

Два следователя. Открытый, с аристократической простотой добряк Праус. Жесткий и по-крестьянски циничный Цтибор.

А привезли меня, судя по девственной чистоте логова, на явочную точку. Не полицейскую, где назначают свидания осведомителям или любовницам. Стили «Лучано» или «Куадро» предназначаются для людей с большими деньгами такими деньгами, про которые Лев Севастьянов, финансовый самурай и банковский Шварценеггер при Ефиме Шлайне, говаривал, что они всегда в надвинутой на глаза шляпе.

Насчет таких деньжат и вызвали. Вызвали? Нет, что я горожу? В дома, обставленные в стиле «Куадро» или «Лучано», имеют честь просить.

От сознания собственной значимости я поднял одну ногу в начищенном ботинке и положил её на другую. Подумав, я ещё и сполз в своем гнездилище немного вперед. Думаю, поза получилась вальяжной. Праус для компенсации мог теперь подмигнуть и Цтибору.

— Кто вы? — спросил я.

Ломание, конечно, надоедало. Если они согласились встречаться, значит, и у них во мне есть нужда. Время-то шло.

— Вам название такой организации, как Интерпол, известно?

— На «Лучано» и «Квадро» у Интерпола денег нет, — сказал я. — Бывали мы в их конторах. Давайте кончать манерничанье. Кто вы?

Кажется, они опробовали меня всласть. Пора бы им и колоться.

— Агенты Специальной комиссии финансовых действий против отмывания денег. Если коротко, Спецкомиссии. Слышали?

— Жирнющие коты, мяукающие с крыш ведущих банков мира, — сказал я с плохо скрываемой завистью. — Набирать вас начали с июля восемьдесят девятого, когда совещание «Большой семерки» в Париже решило, что грязные деньги, золото и все, что ещё накопилось у партии Горбачева, вот-вот и их достанут.

— В точку, — квакнула челюсть на набалдашнике, приподняв и опустив всю голову с седой шевелюрой.

— Шлайн написал, чтобы я позвонил вам, — сказал я такую же банальность.

— Чего же так поздно? — спросил Цтибор.

— Спотыкался по пути.

— Вы и тут спотыкнулись, — сказала челюсть, опять приподняв и опустив седовласую голову.

— Что вы имеете в виду?

— Гостиницу, в которую вас занесло. В записке предписывалось другая, зло сказал Цтибор. — А вы куда попали?

— Куда?

— Куда все русское отребье завозят!

Подбородок на набалдашнике послужил точкой опоры для сокрушенного покачивания седой головой. Возможно, добряк Праус осудил резкость, ущемляющую мою этническую принадлежность. А возможно, сокрушался по поводу моих несомненно опрометчивых поступков в Праге, нынешних и будущих.

— Вчера, после вашего звонка, в нашем тихом переулке появился «Фиат», в котором парочка изображала совокупление, — сказал Цтибор.

Бервида пенял справедливо. Я бы мог догадаться, болван, о причине стерильного беззвучия вокруг его голоса в телефоне и тишины, оставшейся потом, когда он разъединился. Нас грубовато, с техническими накладками прослушивали, и достаточно долго, чтобы засечь этот телефонный номер. И вычислить адрес виллы. В моей гостинице стояла станция перехвата.

Орелик в джинсовой куртке с мерлушковым воротником и девица оттерли меня от лифта, чтобы поспеть к своей телефонной станции где-то в гостинице. Они, конечно, получили упреждающий сигнал насчет моей личности, может, и фото пришло по факсу или электронной почте. А поскольку я отдался на волю водителю автобуса добровольно, гадать о том, случайно или специально он привез меня в российскую общагу, теперь поздно.

Техническую подготовку «Фиата» к ночной слежке я видел. Но кто мог подумать, что это из-за меня?

Ай да Милик, ай да сукин сын, тихоня! Ай да Виктор Иванович, тоже сукин сын и классик контрразведки одновременно…

— Мы поняли, что контакт с вами перехватили, — сказал Цтибор. — Мы верно рассчитали, что в «Фиате» профессионалы и назначенное место встречи у бензоколонки они воспримут как кодовое, то есть предположат, что реальная встреча — в другом месте и в другое время… Все сошлось. Вместо «Фиата» с ночи появился «Фольксваген Пассат». Пустой, конечно. А когда мы выпустили из нашего гаража свой «Ауди», в «фольксе» тут же появился водитель и увязался за ним…

— У вас есть люди, — сказал я виновато. — Вам легче.

— Праус таскал его по всей Праге и увел до Колина.

Старикашка, перегнувшись вперед, уравновесил головой свой зад, приподнял его над диваном, затем выпрямился и потянулся, раскинув руки. Палка осталась возле дивана.

— Ладно, джентльмены, — сказал он. — Бросим это. В моем возрасте мало спят.

— Этот карбюраторный «Опель Аскона» вечно барахлит, на нем невозможно ездить, дергает на холоде, — попрекнул его Цтибор. — Подвести может.

— Но мы сбросили с хвоста «фолькс»! А про «Опель Аскону» они не знают.

— Спасибо, — сказал я. — Действительно спасибо.

Оба уставились на меня. Я испортил им маленький скандал. Чтобы поправить обстановку, я спросил:

— Кто эта парочка и что это за гостиница?

— Он нас спрашивает! — сказал про меня в третьем лице Праус. Пререкания удалось предотвратить. Они принимали меня в компанию.

— Джинсовый ковбой — нечто вроде диспетчера в Праге у каких-то то ли краснодарцев, то ли ставропольцев. Немного наркотики, немного проституция, немного рэкет среди работающих тут русских… Зимой гостиница пустует. Летом у него забот выше головы. В сущности, он там управляющий. Здание приватизировано на подставное лицо, — объяснил Цтибор.

— Полноватенькая — его жена? — спросил я.

— Нет, скорее, воробушек, — ответил Цтибор. И осекся.

Тягостное молчание затягивалось. Я не ловил Бервиду. Он сам вляпался.

В словаре Лэнгли «воробушек» — эквивалент «ласточки» на жаргоне Лубянки. Термины означают совратительницу, подсунутую нужному человеку на предмет последующего шантажа. Жаргон прилипает к подкорке, как пластырь. По нему судят о корпоративной принадлежности.

— Да ладно, — сказал я. — Забудем! Давайте наконец поговорим о Шлайне… Где он?

Я прозрел свое будущее, увидев великолепно обставленную, уютную, расчетливо встроенную в состоятельный пражский пригород «пивницу», которую немец Праус Камерон купил на имя чеха Цтибора Бервиды, чтобы не переплачивать налогов. Предприятие приобреталось в кредит, который предполагалось возвратить полностью. Бервида вступал в долю. Он прилично заработал в Чечне.

Вот бы такую на Рублевском шоссе!

В моей измученной душе возрождались не только идеалы. В ней прорастали мечты.

Заведение, в которое мы перенесли совещание, называлось, кто бы мог поверить, «У Кехера» — в честь национального героя, вошедшего в шпионские энциклопедические скрижали. На Рублевском шоссе что-нибудь подобное, вроде «У Абеля», могло, я предполагал, и отпугнуть клиентуру, в особенности крутую. Понадобится, конечно, переговорить с пиарщиками…

Цтибор Бервида прояснил дело со Шлайном.

Ефим слишком близко подобрался к некоему логову в горной Чечне, куда спецслужбы, сдерживаемые либо Москвой, либо командованием на месте, не суются. Внешнюю охрану объекта, условно обозначаемого как «Гора», ведут боевые группы, старшими в которых, по-чеченски «беширами», назначаются курсанты, прошедшие специальный инструктаж у таких, как Бервида.

Цтибор сказал, что шесть месяцев служил на Кавказе инструктором по борьбе с горными егерями или, по российскому, спецназом, и, конечно, не по линии Спецкомиссии. Я сделал вид, что поверил рассказу о том, как он испросил у начальства неоплачиваемый отпуск и через контакт в гостинице, управляемой джинсовым ковбоем, исключительно по собственной инициативе вышел в Тбилиси на представителя чеченца, которого называют Хаджи-Хизир. Контракт Бервиды оплатили вперед через московский банк — из таких, которые возникают и исчезают в Москве, Краснодаре, Ставрополе или Махачкале по мере надобности…

Ефим, вооруженный аппаратурой для видео — и аудиослежения, напоролся на патрульную группу Цтибора за два дня до истечения у того контрактного срока. Бервида не стал распространяться насчет своих разговоров с пленным, которым занялись внутри Горы непосредственно чеченцы, но записку перед этим у Шлайна взял — для передачи Бэзилу Шемякину. Парочка в «Москвиче», встречавшая меня в Шереметьево из тихоокеанского отпуска, — служащие (Бервида так и сказал: «служащие») Спецкомиссии. Коллеги помогли своему, как говорится, однокашнику выполнить просьбу попавшего в беду интеллигентного человека.

Ефим Шлайн, бесспорно, может считаться интеллигентом, подтвердил я.

Я, разумеется, чту правило «без надобности не ври». Оно, вне сомнения, незыблемо между людьми нашей профессии, поскольку выявление дезинформации одна из её составных частей. Никому не нужен мартышкин труд. Но и у надобности тоже есть мера. Если её не соблюдать, случается, что лгут слишком много или слишком мало. Я и сказал Бервиде, что он наврал мне явно мало.

— Как это? — спросил он с интересом.

— В том смысле, что на Кавказе некий Бервида работал сам по себе, исключительно в рассуждении заработать во время отпуска.

— Ну и что? Такая возможность допускается, — ответил Цтибор туманно.

— И послание на волю он взял у пленного, конечно, по доброте душевной. Из чувства славянской солидарности, верно? Разомкнул наручники, дал блокнот и одолжил карандашик только потому, что как бы случайно остался со Шлайном с глазу на глаз. Когда конвоировал его принимать нарзанную ванну. Я правильно понимаю? Ну и торжественный эскорт для маршрутного такси с Бэзилом Шемкиным из Шереметьево тоже не более чем фантазийная выходка этих, в «Москвиче»…

Агент Цтибор Бервида посмотрел мимо меня на агента Прауса Камерона.

— Дружеские частные контакты между агентами Спецкомиссии вне службы никто не запрещал, — сказал Праус. — Разве это против служебной этики?

— Да никогда в жизни! — согласился я. — Никогда! Цтибор Бервида по дороге с Кавказа завернул в Москву на день рождения к коллегам и, вспомнив за десертом про открытку с видом на Прагу от эфэсбэшного друга, которого скрутил по недоразумению, для Бэзила Шемякина, вроде бы приезжающего из Бангкока, попросил передать её по назначению…

— Это интересная версия, коллега, — сказал Праус.

— А подслушивающее и подсматривающее оборудование Шлайн не передавал для меня, чтобы вернуть на Лубянку? Или Цтибор Бервида и Ефим Шлайн пропили его в чеченской шашлычной? — спросил я ехидно.

— Вы хотите сказать… — попытался вставить Бервида, но я его перебил:

— Я как раз не хочу этого сказать. Вслух. Но подумали мы все вместе правильно.

— Там никто никого не вербовал! — сказал Бервида.

— Вы выразили общее мнение, — ответил я. — Верно, Праус?

— Вы не похожи на русского, — с оттенком похвалы сказал владелец пивной.

На комплимент это плохо тянуло. С другой стороны, старикан выболтал свое мнение относительно моих соотечественников. Нормальное мнение, принимая во внимание, что этих соотечественников в глазах старикашки представлял джинсовый ковбой-маргинал.

Мы опять помолчали.

Агент Праус Камерон побарабанил пальцами по столу, за которым мы вели обмен мнениями. Или уже переговоры, поскольку позиции отдалились?

— Я имел в виду, что в смешанной компании вас трудно выделить, сказал Праус.

— Да ладно, — ответил я. — Все в порядке.

Он надулся. Действительно, он ведь не хотел меня обидеть. Может показаться странным, но я не встречал немцев, которые плохо думали бы о русских. Жесткие противники и надежные партнеры. А в качестве «кригскамарадов» в Легионе — наилучшие. Конечно, если посмотреть на мой опыт с патриотической точки зрения, мне, видимо, просто не везло.

Теперь Праус, как хозяин, определенно стеснялся предложить мне следующую кружку за счет заведения. Вдруг откажусь?

Я порылся в кармане и выложил на стол несколько пятикроновых монет, из-за которых весь день приходилось поддергивать брюки. И сказал:

— Это не плата. Не подумайте чего. Я не ухожу. Это промежуточные чаевые подавальщице… Подносите за счет заведения, если вы, Праус, в прежнем настрое.

Мы заржали, как жеребцы.

— Отчего мы не министры иностранных дел? — спросил Цтибор.

— Объединенные нации спились бы тогда на официальном уровне, — сказала подавальщица, заменяя мне кружку и сметая монеты на медный подносик…

— Это моя жена Кларичка, — объяснил старикан и шлепнул её со всего маху по заду.

Может, я и перепил, но мысль явилась: не пан ли Кехер и пани Кехерова в отставке угощают меня «У Кехера»?

И ещё подумал, что джинсовый маргинал, если у него сорвалась слежка на «фольксе» за этими двумя, должен ходить за мной. Или его человек уже делал это. Как накануне вечером в пивной «Склипек у кочек». Не исключено, что стильной работе, которую я отметил накануне вечером, бригада джинсового натаскалась на курсах усовершенствования при питерской спецшколе наружного наблюдения.

— Давайте работать вместе, — предложил я. — Вы будете делать свое дело, а я — свое. Игра в поддавки, идет? Вы против меня, я против вас. Но в поддавки. Вы знаете, что такое поддавки в русские шашки?

— Наемникам дают золото и они идут в бой, но это совсем не значит, что они действительно будут сражаться. Так? — спросил Цтибор. — Сходятся в рукопашную, чтобы обменяться товаром. Так?

— Поладили, — сказал я. — Делайте свой ход. Сообщите, как мне выйти теперь на Шлайна. Через кого и где? Должен же быть коридор к нему! Говорите! Что я должен сделать для вас, если вы мне поможете? Мы же договорились, что играем в поддавки…

— Вы действительно уверены, детектив, что Цтибор не вербовал Шлайна на Кавакзе, когда брал у него послание к вам? — спросил Праус.

— Много на себя берете, — сказал я. — На самом-то деле я хотел выяснить, как это Шлайн завербовал Цтибора. Да стеснялся при вас… Я понятливый.

Две кружки с пивом ткнулись в мою.

Мы разобрались с ситуацией. Вот что это значило…

Цтибор Бервида, «служащий», отчего и не пользоваться этим термином, международной Специальной комиссии финансовых действий против отмывания денег, внедрившись в охрану какого-то комбината по отстирке грязных денег, сочившихся с Кавказа через Чечню, оказался втянутым в оперативные действия на территории России против агента её спецслужбы Ефима Шлайна. Совершил служебное преступление. Чтобы вылезти из дерьма, он прикрыл захваченного Шлайна наспех придуманной легендой-предположением, что Ефим — из Моссада, и взял у него для передачи мне, его коллеги, послание. Пусть мне рубят руку топором, если оба — Бервида и Камерон — не считают, что я из ефимовской же конторы.

Старикашка Праус, конечно, не работает с Цтибором в паре. Все-таки возраст. Он — контролер из отдела внутренних расследований Спецкомиссии. Ветеран. Опытный и хитрющий. Его задача — помочь Бервиде выпутаться из сцепления обстоятельств, чтобы избежать квалификации его действий как преступных. Хотя бы потому, что они партнеры по бизнесу в пивной «У Кехера».

Проще говоря, Цтибору Бервиде, Праусу Камерону и парочке в «Москвиче» с областными номерами плевать с высокой крыши на Ефима Шлайна и Бэзила Шемякина. Их единственная забота — как-нибудь отмыться от соучастия в захвате группой чеченцев агента российской спецслужбы, доказать, что оно случайное, заверить, что это-де ими осознано и они готовы оказать содействие для исправления происшедшего.

Только от воли Ефима зависело, останется попавшийся с поличным Цтибор Бервида агентом Спецкомиссии, или же Шлайн, которого он взял, будет свидетельствовать, что чех занимался шпионажем и принимал участие в банде, прикрывающей преступную финансовую группу на территории России.

Я допускал, что Праус Камерон держит в уме и вариант вербовки Бервиды Шлайном. Такие случаи бывают. Действительно, выходило, что попался не захваченный Бервидой Шлайн. Попался именно Бервида, захвативший Шлайна на шлайновской суверенной территории. А европеоиды — законники. В Спецкомиссии, я думаю, от них проходу нет.

Какие козыри ложились на руки!

— Мой ход в поддавки, — сказал я. — Сдаю всю партию.

— Выиграли, значит? — спросил Праус Камерона. — А какая ставка у нас? Что платить?

— Давайте договариваться, — сказал я.

— Итак? — спросил Праус.

— Я отлучусь в туалет, — предложил Бервида.

— Да бросьте жеманничать, Цтибор, — сказал я. — Если Праус не возражает…

— Он не возражает, — сказал Праус. — Вы говорите между собой, а я послушаю.

Он действительно представлял отдел внутренних расследований спецкомиссии. Когда я назову цену за ефимовский захват и расходы по его вызволению, Праус — разумеется, поторговавшись — утвердит согласие Цтибора. Если утвердит.

— Мои расходы по данному делу — это раз, — сказал я. — Во-вторых, выход на канал к Ефиму Шлайну. В третьих, суть вашей затеи в Чечне — в общих контурах, конечно… Все. Остальное, я думаю, Ефим Шлайн и сам разглядит внутри этой… Горы, как вы её называете.

— Ваш тариф, детектив? — спросил контролер Спецкомиссии Праус Камерон.

Спросил на засыпку. Назови я тариф, он решит, что я действительно частный детектив, а не кошу под него, стало быть, не государственный служащий, и тогда Праус попросит, чтобы я вывел их московскую парочку напрямую к шлайновскому начальству. А уж этого Ефим Шлайн совершенно не желал! Иначе написал бы записку не мне, а своим… К тому же я и не знал шлайновского начальства.

Причин, по которым Ефим не хотел ставить в известность сослуживцев, я видел две: он остерегался крота в Москве, о чем косвенно свидетельствовали усилия Виктора Ивановича, и пустился на Кавказ без санкции, о чем свидетельствовал сигнал в виде развернутых колес «Рено» на подвальной стоянке дома в Крылатском.

— Оплатите по нормам Спецкомиссии, — ответил я. — Подходит?

Праус Камерон пришлепнул ладонью по столу между кружками. Представляю, какие командировочные они огребали в своей конторе!

Мои финансовые дела, кажется, улучшались.

— По остальным вопросам просветит Цтибор, — сказал Праус. — Вы ведь не видели Праги толком? Отвезу-ка я вас с ним на Карлов мост, пройдитесь там, потом в гостиницу к джинсовому ковбою, да и в аэропорт. Вы торопитесь, Бэзил, я знаю…

9 марта 1994 года в башкирском городе Дюртюли глава местной администрации и заместитель председателя Верховного Совета Республики Башкортостан толкнул калитку своей усадьбы. Киллер грамотно закрепил растяжку между чекой гранаты Ф-1, заложенной под утрамбованной землей, и засовом. Гранату, как выяснили следователи, продали со склада боеприпасов Уфимского вертолетного училища за пару бутылок водки. Исполнителем заказа оказался прапорщик Уфимского отряда спецназа, оставивший на месте преступления следы крови.

Несколько недель спустя в Вильно угнали «Лендровер» президента Литвы. В последующие дни машин в городе лишились председатель Национального банка, три члена сейма и несколько высших полицейских чинов.

2 декабря 1995 года трое фельдъегерей правительственной курьерской службы прибыли из Москвы в Новосибирск. Спецмашина встретила их у трапа самолета. Выйдя из автомобиля с тремя несгораемыми баулами у здания новосибирского отдела правительственной связи, в самом центре города, группа подверглась нападению. Двое бандитов выглядели кавказцами, третий, главарь, был лицом славянского происхождения. Отобрав баулы, троица скрылась на той же машине, которая привезла фельдегерей. С баулами исчезли 500 тысяч немецких марок.

На постсоветском пространстве происходили в те дни и в тех же местах сотни других преступлений. Но эти три затронули репутацию службы, которая «обид» не прощает, — агентуры БНД, германской внешней разведки. Мэр Дюртули поддерживал особые отношения с деловыми и не только деловыми кругами Лейпцига. Машины литовских полицейских чинов приобретались через друзей в Кельне. Полмиллиона марок шли в Новосибирск прямиком из «Дойче банк», курьеры не ведали, что везли, да и им и не положено было по инструкции.

Праус Камерон, специальный агент БНД, нашел киллера, который подложил уфимскому правосудию вместо себя прапорщика спецназа. Киллер заранее обзавелся малым количеством крови прапорщика, а судебные эксперты сочли, что прапорщик порезался колючей проволокой над калиткой. Угонщиков в Вильно отловили тоже по следам крови и отпечаткам пальцев. На спецмашине новосибирской фельдегерской службы нашли кровь и отпечатки «авторитета», безвылазно сидевшего в СИЗО уже полтора года.

Почерк принадлежал «джинсовому ковбою», владельцу нескольких ресторанов в Ставрополе. Праус Камерон переговорил с ним. После этой встречи «джинсовый» покинул Кубань и обосновался в Праге. Запросы об экстрадиции, естественно, не поступили, поскольку любые оперативные или розыскные действия БНД на иностранной территории правовых последствий не имеют. Только информационные. При этом, как на сто процентов законопослушное учреждение, немецкая спецслужба приступает к действиям лишь по рекомендации свыше. Всегда и неизменно.

«Джинсовый ковбой» понимал, что за покой нужно платить. И платил. Последний раз — обеспечив Бервиде через Ставрополь и Тбилиси контакт с Хаджи-Хизиром, у которого в лапках — Бервида так и сказал «в лапках» — и, конечно, не по вине Цтибора (а что ему на его должности оставалось делать, как не хватать нарушителя горского суверенитета?) теперь оказался Шлайн.

Пока мы шли по Карлову мосту через Влтаву, Цтибор наставлял меня, как действовать. Для начала — намекнуть «джинсовому», что Цтибор видел, как он гоняется на «фольксе» за его «Ауди» и знает насчет прослушивания. Затем можно надавить посильнее, сказав, что в случае отказа сотрудничать со мной «джинсовый ковбой» в лучшем случае вылетит из Чехии первым же самолетом. В худшем — его привлекут за содержание притона.

Насчет изгнания Цтибор, конечно, перехватил. Замазанные «контакты» обычно сохраняются до полного «отжатия». Да я и не думал, что шестимесячная служба Бервиды у Хаджи-Хизира осталась без продолжения. Сменщик, наверное, уже на месте. Операция Спецкомиссии вокруг Горы развивается. Ну, а в тюрьму «джинсового ковбоя», конечно, могли спрятать — хотя бы от Бэзила Шемякина, это выглядело вполне реальной возможностью.

Без Прауса рабочим языком сам по себе стал русский.

По штормовой темной Влтаве порывы ветра тянули извилистые светлые полосы, сдували под набережную серых взъерошенных лебедей и мелковатых крякв. Скульптуры святых на парапете теряли очертания, превращались в силуэты. К тому же пошел снежок. Мост казался пустынным.

— Кто ваш святой? — спросил Цтибор.

— Николай, — сказал я.

— Вот это святой Николай из Толентино, он раздает хлеб бедным…

Пришлось повернуться лицом против ветра. Снег и холодные порывы выгоняли слезы.

— А за ним, вот посмотрите… Сразу за святым Николаем, на балконе здания… на набережной которое… поставлен фонарь, и там есть изображение мадонны с вальком для стирки. Видите?

Может быть, я и видел. На всякий случай кивнул.

— Мадонна объявилась в паводок и спасла прачку. Дуреха, когда вода поднялась, чуть не утонула… А фонарь — тоже приметная штуковина. По поверью, если идешь мимо и он вдруг погаснет, не жить тебе больше года с этого самого момента.

— Ну и убрали бы его, — сказал я.

Фонарь не горел. Правда, его ещё и не зажигали.

— Таких бы, как вы, только и слушать, — сказал Цтибор. Ему место нравилось, я видел.

— Давайте выгребать отсюда. Холодрыга… Как-нибудь в другой раз.

— Еще несколько шагов, пройдем в арку с моста, повернем и бросим взгляд на средневековое мельничное колесо. Одно из немногих сохранившихся в Европе… Видите? Это немецкая мельница. Праус особо просил показать… Поворачиваем?

Я увидел канал с холодной серой водой, двухэтажный каменный дом под черепичной крышей с мансардами в два яруса и отблеск оптики над стволом снайперки между лопастями мельничного колеса.

Всплеск упавшего в канал Цтибора я услышал, когда уже пластался за бордюром мостика. Вторая пуля отрикошетила возле моего колена. Третья отбросила шляпу.

Стреляли с глушителем. Я слышал, как шумит вода в канале.

Снайпер караулил в прицеле мой отход, и потому я, прижав руки к бокам, перекатился вперед. Из-за тумбы для защиты мостового въезда от заноса телег я видел, как течение медленно несет тело Бервиды с пузырем воздуха на спине под курткой, разворачивая у каменного амбара к коллектору перед сбросом во Влтаву.

Там ему и предстояло исчезнуть. Вместе с моей надеждой зацепиться за путеводную ниточку к Шлайну.