1

Парило, и к полудню оранжевая дымка застелила горизонт. Легкие дышали морской влагой, голова наливалась свинцом. Не верилось, что еще утром воздух был прозрачным, а зеленоватая даль — промытой крутой злобной волной.

К закату, при полном штиле, Малаккский пролив сделался молочно-серым, неразличимым от неба. В потерявшем измерения пространстве моторный сампан «Морской цыган» без бортовой и килевой качки, с небольшой складкой-буруном у форштевня походил на утюг, ползущий по шелку.

Щуплый рулевой, томясь от духоты, примостился на корточках в проеме поднятой рамы ходовой рубки. Не отрывая от штурвала закинутые за спину руки, матрос изредка клевал носом. Чтобы сбросить дремоту, вскинул голову к топовому огню на мачте с подобранным парусом.

С пластиковых тюков, сваленных между рубкой и дощатой надстройкой, поднялась гибкая фигурка женщины. Мелькнули узкие ладони, ребрами коснувшиеся загривка рулевого. Ежась острыми плечами под растянутой футболкой, он тоненько похохатывал, по-восточному благодаря за участие в нелегкой вахте. Шел «час мыши» — переваливало за полночь. До рассвета же предстояло идти по фарватеру, на котором сверхгигантские танкеры и сухогрузы, случись столкновение, подминают каботажные суденышки так же неощутимо, как мелких ящерок слон.

Подмена рулевому, правда, имелась. Да и сменщик не спал. Мускулистого детину одолевал разговорами хозяин сампана. Замученный бессонницей голый старик, прикрывшись клетчатым шарфом, возлеживал на досках надстройки. Слушая его, матрос извилистым клинком малайского ножа — криса вырезал в каблуке лакированного штиблета тайник.

Хозяин был вьетнамец, подчиненный — малаец, к тому же мусульманин. Прислушиваясь к боли в желудке, толчками подступавшей к горлу, хозяин втолковывал матросу, какой знаменательный день приходил с рассветом.

Наступало 13 февраля 1983 года — начало нового года по лунному календарю, благоприятного для мореходов «года свиньи». Весенний праздник обновления следовало бы, конечно, встречать в кругу семьи. Но у владельца «Морского цыгана» давным-давно никого не осталось, а горшей судьбы на Востоке не знают. Всю семью поглотило море, оно же, как думалось старику, поглощало каждую минуту и его завершающегося существования в этом мире, ничего не давая взамен, кроме тяжких трудов и испытаний. Осторожно трогая бородавку на щеке, он поучал:

— В каждом доме обретается осведомитель нефритового императора — хранитель очага, который в эти минуты возносится на небо для доклада обо всем добром и плохом...

Ощущая, как крепче и острее забирает жалость к себе, хозяин сампана почти уверовал, что повествует о собственной злосчастной судьбе.

— Один благодетель вознаградил бедняка, добросовестно трудившегося у него. Он спрятал слиток золота в рис, заработанный горемыкой. А тот возьми да и продай мешок в расчете купить другое зерно — хоть и грубее, но в большем количестве... Да, судьба не давалась ему. Несчастный, прознав, как сглупил, покончил счеты с жизнью. Сжалившись, небо даровало ему должность соглядатая за земными делами, которого художники изображают почтенным мандарином в дорогих одеждах, окруженным множеством жен и дочерей...

Старик ткнул пальцем в трафаретный рисунок на фарфоровом чайнике, который держал под рукой.

Матрос остерегался выказывать презрение к словам хозяина. Чтобы не затягивать непочтительного молчания, сказал:

— В такие дни много народа ходит на бои боксеров. В Бангкоке в парке Лумпини бьются с раннего утра...

— Ты был боксером?

— Пытался стать. А главнейшее для этого — заполучить учителя. По секрету дали мне адресок на Петбури-роуд. Сделал подношение. Чтобы собрать денег на него, работал в доках год. Но и потом могли в любую минуту указать на дверь. Восемь месяцев тренировался со старшим учеником. Мастер только наблюдал. Приемы, особенно тайные, полагалось улавливать самостоятельно, даже когда начались занятия с хозяином.

Старик со стоном перевалился на бок.

— Это справедливо... Когда боги хотят разорить, — проскрипел он, — они делают человека кичливым... Китайский император Сюань из династии Чжоу прослышал о некоем По Куньи, сила которого считалась непреодолимой. Встретив же По, поразился его хилости. «Что же ты можешь?» — спросил монарх. «Отломить ножку у кузнечика или оторвать крылышко у цикады, не более», — был ответ. «А я, — заявил Сюань, — сдираю кожу у бегущего носорога и удерживаю вожжами девять буйволов». Они сразились... По сказал поверженному Сюаню: «Моим учителем был Су Шаньчи. В битве не находилось ему равных. Однако даже родственники не знали всех его приемов, ибо, храня тайну, он и не прибегал к ним». Боксеру должно страдать, и если он наносит вред, то невзначай. Без этого не научишься хладнокровию. Первый признак стойкости духа — когда вражда не в состоянии толкнуть на крайности. А мы живем в горячем мире, среди жаркого моря...

Молочно-серый бурун клокотал о скулы сампана.

Женщина толкнула под локоть рулевого. Он поднял голову с колен.

— Хозяин! — позвал рулевой. — Погляди прямо по курсу!

Впереди были две парусные джонки. Между ними угадывался скоростной катер. Стальная рама его фальшборта матово высвечивалась, демаскируя мощное судно, притулившееся к допотопным собратьям.

Хозяин «Морского цыгана» сел, упершись руками о доски. Худые ребра обозначались до подмышек. В такт трудному дыханию колыхался в грудной впадине подвешенный на золотой цепочке клык тигра с вырезанным Буддой.

— Малый, самый малый, — скомандовал старик.

Малаец, вдвинув крис в ножны, скользнул с надстройки на палубу. Женщина вернулась на тюки.

— Не вихляйся, держи ровно...

Рулевой уже стоял за штурвалом, вытягивая шею, и — словно удар по лицу: с катера вонзился в сампан луч прожектора. Море сделалось черным. И снова молочно-серым, едва свет вырубили.

Малаец побежал к носовому кранцу из старой покрышки, готовясь принять чалку. Резиновые шлепанцы звонко хлопали задниками по его пяткам. Хозяин «Морского цыгана», переваливаясь, семенил следом. Живот колыхался над клетчатой повязкой. По ритуальным глазам, намалеванным на носовых развалах джонок, он уже определил: встреча удачная — те, кому и следовало, ждали в проливе, не на северном входе, а почти в середине. Значит, команда сампана сэкономила трехдневный ход, и не придется опасаться появления катеров полиции или береговой охраны.

Джонки принадлежали мокенам — морским кочевникам в кристально чистых водах архипелага Маргуи в Андаманском море, переходящем в Малаккский пролив. Усеянные островами просторы служили им так же, как рисовые чеки людям на суше. С той, однако, разницей, что суша тысячи лет резалась на куски и людей приковывали к ним страхом и голодом, море же поделить не удавалось, пищу и одежду оно поставляло всем.

И все-таки нашлась сила, которая теперь делила и море. К старости хозяин «Морского цыгана» увидел, как тоска по богатству и зависть, словно дурные болезни, передаются из земных лачуг на плавучие. Живших с момента рождения до последнего вздоха на джонках мокенов охватило желание иметь в рундуках хотя бы небольшой слиток золота. Болезни, поражавшие глаза, печень и легкие на суше, не держались в морских таборах. Но проказа души разлеталась и в море быстрее эха. Она толкала мокенов к людям, с которыми раньше чурались встречаться. Старик примечал, что мокены, не боявшиеся океана и его беспощадных законов, тоже становились трусами из страха перед житейскими бурями. Страх порождал отношения, не вязавшиеся с братством, ковавшимся в борьбе со стихией. В жажде золота, охватившей морских кочевников, старик улавливал нечто стадное, сродни панике, и пользовался этим.

Мокены клюнули на денежную приманку. Джонки с голубыми глазами и акульей пастью на бортовых развалах обеспечивали перевоз опасного груза, вместе с которым их обитателями принимался и риск объяснения с законом, пока «Морской цыган» шел вдали на траверзе. Только доставка к берегу совершалась с сампана. Мокены за это не брались. Пока. Рулевой у старика уже был мокен. Из прошлого он прихватил лишь жену.

Теперь джонки пришли на встречу еще южнее. Конкуренция сулила выгоду: хозяин «Морского цыгана» мог сбавлять выплачиваемую мокенам стоимость фрахта, риск для него становился меньшим.

Только на плоском катере к золоту относились иначе. Его капитан, среднего роста крепыш в шелковой тенниске навыпуск, чтобы прикрывать кобуру, по прозвищу Красный, помахал старику, когда сампан приблизился вплотную. Заскрипела резина кранцев. Мокены сноровисто завели чалки.

Старик глухо кашлянул дважды — сигнал малайцу оставаться на борту «Морского цыгана». Не выдавая тревоги, с улыбкой переломился в поясе, полуприсел и протянул правую руку, придерживая ее локоть левой. Однако на почтительное приветствие ответил не Красный.

Незнакомец был слишком высок для азиата. С вывернутыми ноздрями, веки, оплывшие над глазами, полуоткрытый влажный рот. Рыжие волосы, рамкой подрубленные над сморщенным лбом, свисали на висках, как собачьи уши. Из воротника филиппинской рубашки гуаяберы — в Юго-Восточной Азии она приравнена к смокингу — высовывался серебряный замок на цепочке. Звездный сапфир в кольце, золотые часы на запястье.

Будто краб клешней, захватив ладонь старика, этот человек с хохотком произнес двустишие, которое хозяину «Морского цыгана» полагалось услышать от получателя груза:

Потянуло сладковатым таиландским виски «Меконг», самым дешевым в районе. Вбирая в память приметы длинного, как жердь, незнакомца, старик машинально отметил, что тот отбрасывает тень, и понял, что луна очищается от дымки. Утром могло переменить погоду, нагнать волну.

Старик ответил на пароль в стихах. Но что-то менялось в договоренностях, что-то было не так. Хотя джонки приплыли и пароль произнесен, хотя Красный обычно выходил на связь через мокенов, без оглядки доверявших ему, появление «третьего» настораживало. С такими, как этот верзила, хозяин «Морского цыгана» знакомств не водил. Именно потому и не обзаводился ни радиостанцией, ни локатором. Его клиентуре вся эта техника не требовалась, обходились, слава Будде!

Думая так, старик тревожно поглядывал на Красного. У того имелись и радио, и локаторы, и еще кое-что. Водились и деньжата. Правда, не так уж много, но достаточно, чтобы закупать и раздавать рыбакам побережья и мокенам моторы и лекарства, консервированную лапшу, детские игрушки, да и крупинки золота, если мокенам удавалось перехитрить Красного.

Зачалив суда, мокены уселись на корточках. Грубые икры на ногах вспучились, натруженные ручищи свисали плетьми. А на погрузку с сампана в джонки чемоданов, книг и обуви, теннисных мячей и зонтов, скрывавших пакетики с героином, оставались считанные минуты. С таким товаром не задерживаются! Однако, если длинный медлил, значит — уверен в непроницаемости «барьера», который держит патрульные катера за горизонтом.

— Дядюшка Нюан, не так ли? — сказал длинный. — Как ваше здоровье? Я прихватил для вас из Бангкока вот эти нидерландские таблетки...

Хозяин «Морского цыгана», полуголый, униженно скрючился на широком диване катерного кокпита. Утонув в поролоне, обтянутом стеганым хромом, старик завис коричневыми ступнями над ворсистым ковром. Матрос в белоснежной форменке катил из носовой каюты столик с напитками.

Красный стоял у борта лицом к молочно-серому морю. Луна все светлела, тень тянулась к сампану, с надстройки которого наблюдал за всем происходящим малаец. Рулевой так и оставался в рубке, а его жена сидела на корточках, прислонившись головой к штурвалу.

— Мистер Йот, прошу вас, — сказал длинный Красному. И старику:

— Разрешите представиться... Майкл Цзо, земельный и ипотечный банк. А вы думали, я — из таможенного управления? Хо-хо-хо! Виски не желаете?

Говорил он на корявом английском языке.

— Абдуллах! — крикнул Нюан малайцу. — Принеси мой чайник!

Йот вернулся в кокпит. Матрос подкладывал кусочки засахаренной папайи в блюдечко. Цзо налил «Меконг» в стакан. Сапфир сверкал на пальце, пропихивавшем кусок льда.

— У нас пятнадцать-двадцать минут, дядюшка Нюан. Примите таблетки... И к переговорам.

Немного переждав, Цзо продолжал:

— Пароль я назвал. Не должно оставаться сомнений в моем праве принять ваш груз полностью и окончательно. Вы получаете сполна незамедлительно. И еще двадцать тысяч дополнительно за то, что, изменив курс на северо-восток, высадите мистера Йота близ малазийского кордона... скажем, напротив города Чемиланг, обойдя остров Таратау с севера. Южнее, вы знаете, морская граница, а лишние встречи нежелательны. Документы мистера Йота, однако, в полном порядке.

Хозяин «Морского цыгана» почувствовал, как отпускает боль — таблетки и в самом деле оказались пригодными. Но решил сразу не бросаться на деньги. Красный, насколько он знал, появившись в этих водах четыре года назад, только и занимался тем, что гонялся среди островов за такими, как Цзо.

— Если же не соглашусь?

— Тогда «Морского цыгана» поведет мистер Абдуллах. Не так ли, мистер Абдуллах?

— Да, сэр, — отозвался малаец по-английски с сампана.

Помолчали. Старик отхлебнул своего напитка, пожевал чаинку.

— Я расскажу вам притчу, брат Цзо. Мой возраст позволяет мне называть вас так?

— Ну что вы, дядюшка Нюан. Какие церемонии! Хо-хо-хо...

— Однажды в Сайгоне, еще до прихода коммунистов, в гостинице «Ароматные цветы долголетия» три негоцианта играли в покер. Один сказал, что выйдет в туалет, а на самом деле пошел позвонить. Затем второй исчез на короткое время, за ним — третий. Первый вышел, поскольку приказчик донес ему о возможности купить партию масла по дешевой цене. И он ее взял, распорядившись по телефону. Второй закупил бутыли для масла. Но перехитрил третий. Он зафрахтовал судно для перевозки масла в бутылях. Затем они вновь уселись за покер. Это обычная история, но она показывает, как люди, во всем приятные друг другу, вступают в борьбу ради денег. Кто же я из этих троих?

— Вы тот, кто закупил бутыли...

— А как распределяются позиции между вами и братом Йотом, почтенный?

— Это касается только нас с мистером Йотом... И еще, дядюшка Нюан. Конфуций, помнится, говорил ученикам: пока мы молчим — мы единое, а когда говорим — нас уже двое, трое и так далее... Мы должны избегать слухов о нашей сделке.

Старик смотрел на густую воду. Давно не стоял такой штиль. Духота обволакивала тело, подобно распаренному полотенцу, в которое заворачивают клиентов в банях на острове Пхукет. Клочок суши, соединенный с материковым Таиландом мостом, представлялся Нюану средоточием праздной и порочной жизни, где ей предавались такие, как Цзо, люди больших денег и крупных связей. И если один из таких людей предлагал Нюану компаньонство — значит, речь идет о деле, где ни деньги, ни связи не срабатывали. То есть о преступлении, да в таких масштабах, которые не покрывает, а может, и осуждает большая власть. Наверху, старик это представлял, правила игры намного жестче.

— Конфуций сказал также, брат Цзо, что человеческая натура есть смешение добрых и злых побуждений. Добрые внушаются небом, плохие исходят от человека, охваченного страстями и не желающего принести эгоизм в жертву заложенной в нем нравственной чистоте.

И все же, как закончил учитель, человеческая натура в принципе совершенна!

Цзо, похохатывая, глотком допил второй стакан и кивнул. Мокены один за другим прыгнули на борт «Морского цыгана».

Абдуллах, заискивая, принес старику термос с кипятком. Нюан не замечал его. Лицо замкнулось.

Дорогой товар, изъятый из тайников и пачками сложенный в пластиковый мешок с грузилом, полетел за борт. Куплено, оплачено — и владелец вправе распоряжаться им по усмотрению. Как и пустой бутылкой из-под виски, которая булькнула следом.

Цзо протянул пачку банкнотов. Рука не дрожала. Влажный ротик все еще жевал, теперь — кусочки шоколада.

Кто-то нажал на большой палец его ноги, когда старик вернулся на борт «Морского цыгана». Скосив глаза, различил жену рулевого.

— Хозяин, — шепнула женщина, — муж говорит, что ему понравилась сказка, которую ты рассказал малайцу. Про По Куньи, который только и мог оторвать крыло у цикады. Красный, говорит муж, может повторить это. А Абдуллах знал об этой встрече и сказал мужу: становись на первую вахту, второй не будет. Муж думал, что малаец, как всегда, подшучивает над ним...

— Красный! Эй, Красный! — крикнул Нюан и, не дождавшись ответа, снова полез на чужой борт.

Мокены ставили паруса на своих джонках — предчувствовали ветер. На востоке небо заметно желтело. Море тоже светлело, обретало зеленоватый оттенок. И, словно в далекой молодости, хозяина «Морского цыгана» охватило нетерпение: быстрее, солнце!

На мгновение показалось, что вместо предрассветного моря перед ним изумрудные чеки с рисовой рассадой, каналы и протоки, вспухающие в одном дыхании с Меконгом. Голуби и чайки, утки и болотные выпи над дельтой, тяжелый галоп буйволов, вспугнутых подвесным мотором плоскодонки... Разбросанные на полях могилы предков, похожие на осевшие в трясину цементные сампаны без мачт. Родная земля, незабываемая дельта, страна отцов, куда ему, изгнаннику, не вернуться.

Старик ощутил прилив ярости. Он спрыгнул в кокпит катера. Матрос в белой робе возился с проводкой возле аккумулятора. В дверь каюты хозяин «Морского цыгана» увидел Цзо и Красного, разглядывавших на экране видеомагнитофона какого-то человека — в лицо, со спины и в профиль. Он расхаживал в толпе оборванцев, которые слушали, сводя брови, как это делают крестьяне, пытаясь сосредоточиться. Это были таиландцы, и они вопреки тому, что впитывалось веками в плоть и кровь, ни разу не улыбнулись.

— Запомните, главное, походку, — говорил Цзо. Свисавший из-под воротничка его гуаяберы замочек почти купался в стакане с виски на ковре. Цзо полулежал, нажимая на клавиши аппарата. — По походке вы выявите его в любой толкучке. И постарайтесь, пока не встретитесь с этим типом, не воспроизводить его в памяти. Любая попытка вспомнить его вообще, просто так, может разрушить образ...

— Оружие?

— Я хотел бы, чтобы оно подбиралось в соответствии с задачей, дорогой мистер Йот, а также вашими психологическими особенностями, конкретной обстановкой. Мы должны отдавать себе отчет в том, что требуется: тяжелое ранение, контузия или смерть...

Отхлебнув, Цзо вытянул из-под диванчика атташе-кейс из крокодиловой кожи, стукнул застежками. На зеленоватом бархате обивки лежал браунинг.

— Компактная модель. Тринадцатизарядный. Калибр девять миллиметров. Ход спуска мягкий, но не слабый... Не боится воды. Достаточно легкий. Устраивает?

Красный взвесил на ладони браунинг, снова положил в атташе-кейс. Задрал подол тенниски, вытянул из-за брючного ремня солдатский кольт, уронил на ковер. Вытряс и со стуком загнал опять обойму в рукоятку браунинга. Сунул оружие за пояс, одернул рубашку.

— Красный, эй, Красный! — окликнул хозяин «Морского цыгана».

Майкл Цзо резко повернулся, привстал на коленях.

— Я говорю, братья, пора расходиться. Рассвет...

Голос Нюана звучал глухо, бесцветно. Перед ним словно был император Сюань, которого он, По, бедная обезьянка перед пастью тигра, сейчас сметет вместе с дорогим катером, виски, матросами, чтобы этот хам не считал, что ему все дозволено. Море развязывает и не такие узлы. И тогда и он, хозяин «Морского цыгана», и Красный, видимо, крепко прижатый Майклом Цзо, будут жить, как жили.

— Красный, — едва слышно в ухо ему говорил старик, пока малаец и матросы с катера отдавали концы. — Ты помнишь про свой подарок?

На корме «Морского цыгана» в укромном рундуке ждал своего часа американский гранатомет. Два года назад Йот уступил его старику в обмен на медикаменты и убежище: сампан Нюана, укрывшийся на мелководье среди коралловых рифов близ берега, заросшего мангровыми деревьями, послужил тогда лазаретом для шести человек «братства» Красного. Все имевшиеся двести штук 40-миллиметровых гранат можно было за полминуты высыпать на катер.

Солнце взошло. Мелкая рябь колыхнула джонки мокенов, которые двинулись, раскинув рваные паруса. Казалось, не слабый порыв давит на коричневые крылья гигантских бабочек, а они тянут за собой ветер. Мощный катер, взревев мотором, окутался синим выхлопом, осел кормой в пену, поднятую винтом, и выпрыгнул на глиссирование, потащив по зеленой воде седые усы буруна.

— Нет, — сказал Йот, — нет...

— Ты не боец, Красный!

— Нет, — твердо ответил старику Йот.

 

2

Хлюпая на короткой волне, «Морской цыган» держал курс на северо-восток. Аромат тиковых досок палубы, на которых вытянулся в тени надстройки Йот, щекотал ноздри. Сверив по компасу направление на Мекку, малаец, полузакрыв глаза и вывернув ладони, творил молитву. Рулевой тычками в штурвал подправлял ход, сидя на корточках и поглядывая через дверь рубки. Из-под махровой тряпицы, кутавшей голову, сверкали глаза. Яркое, бесцветное солнце сплавляло воздух и море в единое раскаленное вещество.

Трое суток хода до места высадки давали Йоту долгожданную возможность отоспаться и оглядеться. Два дня перед этим он практически не смыкал глаз. Усталость тяжелила веки, вжимала голову в надувную подушку, брошенную Нюаном из надстройки, где он готовил еду. Несло дымком очага и керосином, запахами разваренного риса и лангуст с молодыми побегами бамбука.

Хозяин «Морского цыгана» готовил только себе. Надстройка служила ему домом, куда матросам ход заказан. Спали они, где удобнее спалось, и ели, что прихватывал с берега каждый. Лишь пресная вода в пластиковых канистрах считалась общей. Нюан был буддистом, Абдуллах — мусульманином, мокен с женой поклонялись воде, огню и небу, поэтому составить семью, как это складывалось на каботажных джонках и сампанах, они не могли, Йот не имел съестного вообще.

Но не о еде были думы. Томило: узнал или нет его Цзо? Ловушка, в которой Йот оказался, в конечном счете распахнется, если он, Йот, оплатит свободу той ценой, которая назначена. Однако, ставя капкан наугад — кто попадет из морского «братства», неважно, лишь бы попал, — Цзо, возможно, если он вспомнил настоящее имя Йота, выиграл. Он получал возможность манипулировать Йотом сколько захочет, ибо в этом случае знал, что у Йота есть брат, единственный родственник в этом мире. Брат, с которым в огромном Бангкоке может случиться все, что угодно. Так вспомнил или не вспомнил?

 

...Летом 1973 года рядовой войск особого назначения Палавек, как звали до 1979 года Йота, щурясь на утреннем солнце, доедал вторую пиалу кенсонпа — рыбного супа в передвижном ресторанчике на рынке лаосского города Луангпрабанг. Двое других солдат предпочли курицу в красном соусе, поправляя мешавшие есть длинные козырьки зеленых бейсбольных кепи с фиолетовыми надписями «Тайская армия», они рвали зубами жгучее мясо посреди базарной толкотни. Карабины, пояса с подсумками, флягами и лопатками, против обыкновения, побросали без присмотра там, где среди расплющенных сигаретных коробок и бутылочных пробок ползали бесштанные дети. Война для троих кончилась, каждый на свой вкус наслаждался благами мира.

Палавек и с превосходством, и с завистью наблюдал за товарищами. Крестьяне, чьи родители задолжали ростовщикам, перекупщикам и банку, они-то хорошо знали, чего хотят. В нагрудном кармане лежал в целлофане чек на тысячу двести долларов — 24 тысячи бат! Куча денег составляла годовое жалованье за «труды» в лаосских горах.

Университет в американском штате Мичиган изобрел автоматизированную дистанционную систему для обнаружения противника по изменению естественных шумов, издаваемых насекомыми в горных лесах. Насекомые, как разъяснил сержант, иначе ведут себя, если вражеский взвод на привале разом... справит нужду. Рота Палавека, экипированная в камуфляжные куртки и брюки, продиралась по склонам и ущельям, вкапывая «кусты» и «деревца», начинавшие едва заметно корродировать к концу сезона муссонных ливней. Металлические штыри, подделанные и подкрашенные под растительность так, что и в двух шагах не отличишь от подлинных, служили антеннами, которые, уловив «ценную информацию насекомых», передавали сигналы на авиационные базы. Что происходило на той местности потом, видеть не приходилось... Давя москита, солдаты приговаривали: «Извини, дорогой информатор»...

Накануне получки, вечером, высадившись на замусоренном берегу с мониторов, доставивших роту по Меконгу в Луангпрабанг, Палавек отправился размяться. Оранжевые покрывала бонз, черные комбинезоны летчиков в увольнении, форменки королевских гвардейцев, неуклюже проводивших развод караулов у золоченых ворот, пятнами врезались в сероватый, словно бы тронутый временем вид древнего города, улицы которого походили на коридоры из монастырских стен. На вогнутых трехскатных крышах пагод полыхали пожары багровых солнечных отблесков. Холм Фуси, господствующий над Луангпрабангом, мерцал лампочками расцвечивания, путавшимися с первыми бледными звездами. Уходя от криков чумазых детей беженцев, согнанных в город бомбежками в горах, Палавек забрался туда, где ощутил себя впервые за год армейского существования в одиночестве, — на макушку холма.

Другой Палавек в незапамятные времена уселся в корзину; надвязывая веревки, жители города опускали его в лаз, ведущий к центру земли. Как раз там, где сидел Палавек нынешний, — на холме Фуси подле часовни с барабаном. По пути смельчак наткнулся на самородки золота. Несколько образцов он опрометчиво поднял наверх, а затем день и ночь по требованию луангпрабангцев, грозивших бросить его на произвол судьбы в недрах, отгружал драгоценный металл. Когда самородки исчерпались, неблагодарные завалили отверстие осколком скалы. Но Палавек выбрался на волю, поскольку обладал магическим влиянием на духов — хранителей таинственной дыры...

Палавек из старинной легенды, овевавшей таинственностью вершину Фуси, вдохновлял Палавека, рядового 62-го батальона таиландских войск особого назначения. Только нынешний не уповал ни на Будду, ни на духов. Глядя на затихающий внизу город, окрашенную закатом реку, в которой, словно в раскаленном металле, плавились хищные силуэты мониторов, мечтал: «Выучусь на эти деньги, стану инженером или адвокатом, будущее обеспечу». Мысли такие давно стали словно молитвой. Загнивая в болотах в сторожевом охранении, в дозорах на извилистых тропках вдоль пропастей близ вьетнамской границы, в бараке среди грубых и малограмотных товарищей, он рисовал в воображении, как поступает в университет, какой будет жизнь среди начитанных и остроумных друзей, известных стране профессоров. Только этим оправдывалось прозябание в наемниках, только этим... Однажды лейтенант и советник-американец, определяя направление броска по карте, произнесли звучное название — Персиковый тракт. Персиковый тракт! Именно так назвал Палавек путь в будущее...

До армии предпринимал он попытки попасть в университет. На двенадцать тысяч мест набралось пятьдесят тысяч охотников. С подготовкой в дешевой школе нечего было рассчитывать на победу в конкурсе. И требовались деньги, чтобы продержаться все годы учебы, да еще два-три последующих для поисков работы — на государственной службе или в частной фирме. После смерти отца-юриста, который обслуживал, держателей забегаловок, Палавек полагался лишь на себя. Рассчитал: год в частях особого назначения, пять — в университете, еще три — в поисках места...

В расположение части Палавек вернулся поздно. Через ворота, опутанные поверху проволокой, на окраинную улочку из казарм, крытых гофрированным железом, неслись вопли и пение. Последнюю ночь в Лаосе «желтый тигр» — так называли этих наемных солдат — Палавек не сомкнул глаз. Не из-за буйного загула товарищей. Мечты, вернувшиеся на холме Фуси, становились явью.

И вот на рынке он ест суп в ожидании грузовика, который отвезет его на аэродром. Затем — полет до базы Саритсана на таиландской территории, демобилизация и окончательный расчет с американцами, двадцать миль машиной до города Питсанулок. А там по железной дороге в Бангкок, где ждет брат, работающий коридорным в гостинице «Петбури».

Летели на старом транспортнике с открытой для прохлады дверью. В проеме тянулись белесое от жары небо, растрескавшиеся, словно кожа слона, поля. Иногда поднимались снизу медленные дымы. Жгли солому не вызревшего в засуху риса, и костры напоминали сигналы бедствия, которые «желтые тигры» подавали в горах. У двери сидел на затащенном в самолет мягком кресле сержант-бортмеханик. Пулемет, установленный на турель, свешивался стволом наружу. На полу в каске-шлемофоне желтели тронутые сыпью бананы.

На базу Саритсана Палавек прибыл пьяным. Напились в самолете вопреки правилам. Но экипаж знал, что эти солдаты свое отвоевали. Лейтенант-артиллерист, при котором формально состояли демобилизованные, тоже приложился к бутылке — за собственный отпуск. Хохотали на любое словечко и пили, поскольку остались живыми.

Палавек считал, что войну-то уж он видел во всех обличьях. На базе же она открылась совсем неизвестной стороной. Километрами тянулась за окном автобуса панорама заграждений из колючей проволоки, бетонных вышек с броневыми плитами и грудами зеленых кулей с грунтом, зон прожекторов, стоянок патрульных «джипов», начиненных электроникой будок, вокруг которых слонялись солдаты с овчарками. С ревом взлетали самолеты, и казалось, что они запутаются в растяжках гигантских антенн. Машина войны, раз и навсегда запущенная, в сравнении с тем, чем занимались «желтые тигры», предстала неописуемой.

В административном секторе тоже многое за год изменилось. Бассейн в форме сердца обрамляли стриженые кусты и газоны. В центре фонтана гипсовая женщина позировала отпускникам.

Вечером, надев гражданскую рубашку, Палавек подался в бар. Наметанным глазом служаки определил, куда идти. Под вывеску «Ко мне, ребята!» тянулись белые, в «Тропикане» сидели негры. Зато в «Розе» веселились вперемежку.

Заведение обновилось. Деревянный насест у стойки заменили табуретки на алюминиевых подставках. Появился и телевизор. Однако разговоры в «Розе», как и год назад, переливались из пустого в порожнее. Очкастый негр с замысловатым пробором рассуждал:

— Уловители шумов, датчики запахов, детекторы мочи... Тайские парни растаскали это добро по всему Индокитаю, а чарли, как муравьи, все равно вылезают под носом без звонка... — «Чарли» называли «красных».

Коротышка в промокших от пота брюках, с нашивками радиста убеждал:

— По мне, какая разница, есть кто внизу или нет? Сбросили подарки — и извольте счет за доставку. Пусть политики разбираются с остальным... Бензоколонка, не очень разборчивая девчонка в жены — и привет!

У таиландцев свои разговоры:

— Триста тысяч человек только в Бангкоке живут, за счет обслуживания пятидесяти тысяч американцев. Да и ты на какие монетки тянешь пиво? Все нормально. Чем дольше красные воюют, тем лучше. Это их дело. У нас-то тихо...

— А я читал, что фельдмаршал Танарит накопил сто сорок миллионов долларов. Когда он умер, на наследство предъявили права сто наложниц. Размах!.. Вернусь в Чиангмай годика через полтора, подкоплю, попробую баллотироваться. Политика — денежное дело!

— Эй, бросьте трепотней заниматься! Еще «желтые тигры»! Ваше дело — не рассуждать...

Не хотелось понимать ни своего, ни английского языка. Приткнуться бы к харчевне, обжечься лапшой, услышать разговоры про урожай, праздник в пагоде, о ломоте в костях, и ценах на рынке... Кто эти люди в «Розе»? Одни покупают, другие продают. У тех — деньги, у этих — что продать: жизнь, свою и чужую...

Палавек вдруг подумал ясно и спокойно, возможно потому, что все осталось позади: год ты был скотиной, которую кормили за риск, платили за то, чтобы в случае нужды заставить тебя околеть. Дух, обретенный на холме Фуси, торжествуй!

У спального корпуса американцев, допив из прихваченной банки пиво, он зашвырнул ее на крышу. Жестянка поскакала по скату.

— Добрых снов, холуй, — сказал Палавек по-английски часовому-таиландцу. Тот отвернулся.

 

В Бангкоке брат, по внешним признакам, процветал. Тунг выглядел хорошо одетым. Администрация разрешила носить казенные полуботинки во внеслужебное время. Имел Тунг и собственное жилье — закуток, огороженный ящиками из-под вина и виски на задворках бара, обслуживавшего плавательный бассейн отеля «Петбури».

Встретились братья в холле гостиницы.

— Отвоевался? — только и спросил Тунг.

Он сбегал за чемоданом и уже потом повесил на шею Палавеку гирлянду белых цветов.

— С возвращением. Держи ключи от каморки, замок висячий, отдыхай до вечера...

Брат заявился к полуночи. Аккуратно развесил рубашку, галстук-бабочку и брюки на стуле, помылся из железной кадки под краном у сарая с тарой и завалился на пляжную раскладушку, уперев ноги в картонную стенку. В том месте, где были пятки, темнели пятна.

— За день напрыгаешься, — сказал Тунг, перехватив взгляд Палавека. — Что собираешься делать?

— Хочу в университет. Деньги привез. Двадцать с лишним тысяч...

— Года два протянешь.

— Шутишь?

Тунг уселся на раскладушке, свесив ногу. Вены на икре казались темными.

— Знаешь, сколько стоит рис? Одежда? Книги? После твоего отъезда подорожало вдвое. Раздолье хапугам и взяточникам. Профсоюзы запрещены, конституция не действует. Куда пойдешь жаловаться? Твой бывший главный командир, маршал Таном Киттикачон, прибрав власть, видит вокруг только коммунистов... В университет направляют курсантов военных училищ. Труд дешев. Места не доищешься. Ну а про войну, где тебя носило, объяснять излишне. Много расстарались искалечить жизнь народу ради янки?

— Мне-то что? Я отвоевал, получил плату. Это мои деньги. Я рисковал за них. И я хочу истратить их так, как хочу, — на учебу! А ты... ты говоришь, как красный!

— Ладно, — без обиды ответил Тунг. — Я придержал один день без сохранения содержания. Пойдешь со мной в университет?

— В университет?

— Ну да. Я на заочном. Октябрь только начинается. Может, и тебя зачислят.

— Разве это возможно — так вот, сразу?

Тунг взял из пачки Палавека сигарету, неторопливо раскурил и снова залег. Дымок вытягивало в щель на потолке. Где-то рядом грохотал кондиционер.

— Может, только сейчас и возможно, — сказал брат. — Университет взбаламучен. Профессора собираются бастовать. Образован студенческий совет, который настроен решительно. Правда, он как слоеный пирог. Разный в нем народ. Одни говорят: нужно поднимать и рабочих, другие — только просить, не выходить за университетские ворота. Такие, как я, полунищие, почти незаметны. Некоторые вообще шумят о демократии по наущению папаш-толстосумов. Тем важно проложить себе путь к власти, хотелось бы оттереть генералов... Иногда страшновато. Кто за меня вступится, если все кончится неудачей?

Будто захлебнувшись, кондиционер остановился. Слышалось теперь шуршание ящерок, охотившихся по стенам за москитами. Смутные предчувствия и разраставшаяся неуверенность... Был готов к лишениям, воздержанию из экономии, даже к голоду. А поколебалась и надежда вообще осуществить заветную мечту. Дома оказалось неприветливо.

Утром долго тащились на жаре по Петбури-роуд, пока не пересекли железную дорогу возле улицы Ларндуанг. Палавек поражался изобилию новых магазинов, кафе, баров и лавок. Возле Таммасатского университета над пустынной площадью Прамин-граунд реяли пестрые воздушные змеи. Запускали их дети, не обращавшие внимания на полицейские машины, окружившие район.

У ворот Палавека грубо взяли за локти парни с повязками.

— Свой, — сказал охранникам Тунг. — Мой брат, идет со мной.

— Студенческий совет распорядился посторонних не впускать. А если это шпион?

— Он не посторонний и не шпион. Будет поступать в университет.

— Нашел время...

Сбывались все-таки его мечты. Наступил день, о котором он грезил. Переступал университетский порог. Бывший «желтый тигр» взглянул на часы, которыми гордился, — с календарем! Исторический момент пришел в десять с минутами утра 12 октября 1973 года.

— Я в канцелярию, — сказал он Тунгу.

Двор и верхние коридоры до отказа забили студенты. На первом же переходе Палавека захлестнула толпа. Несколько минут продержался, припав спиной к прохладной стене, но потом все же снесло до первого этажа. Переждал, когда кончится давка, и снова поднялся по лестнице.

— Куда? — окликнул один из четырех ребят, преграждавших дверь в канцелярию.

— В приемную комиссию.

Засмеялись.

— Иди домой, парень, иди... В дирекции никого. Заседает студенческий совет. Не до образования...

Его сильно двинули в сторону. Плотная группа торопившихся людей обтекала Палавека. Напротив оказался парень с ввалившимися глазами, возбужденный, жестикулирующий. Говорил он беспрерывно севшим голосом.

— Арестованных пятого октября студентов освободят только под нашим нажимом, — срывалось с его воспаленных губ. — Правительство Киттикачона обещало, но оказалось — обман... тактический ход. Мы должны немедленно выступить с широкой демонстрацией. Мы должны искать контакты с крестьянами, рабочими, учащимися профессиональных училищ... Мы должны установить народную демократию. Долой контроль военных, полицейских и бюрократов!

Парни тяжело дышали, лица горели, хотя незаметно было, чтобы свите говоруна пришлось перед этим бежать.

Палавек спустился по лестнице. Во дворе размахивали флагами и лозунгами. В толчее минут через двадцать он разыскал Тунга.

— Можешь объяснить, что происходит?

— Пятого октября полиция по приказу Киттикачона арестовала одиннадцать студентов и преподавателей, которые распространяли листовки с требованием введения конституции. Потом забрали еще двоих. Здесь, в университете, собрались студенты всего города. Принято решение: через несколько минут выступаем за ворота...

— Тогда я пошел домой.

— Один не пройдешь. Все оцеплено. С демонстрацией прорвешься только... Держись рядом.

 

Пулемет бил от громадины «Роял-отель», с угла Рачждамнен-роуд. Искрили стальные рамы витрин. В книжном магазине подрезанные очередью стекла оседали вместе со стеллажами, перегруженными фолиантами. Толпа залегла между магазином и министерством юстиции. По кромке тротуара, почти у ступней вжавшегося в водосток Палавека, вздымались фонтанчики бетонной крошки, перебегавшие на стену аптеки. Кто-то понадеялся отбежать в глубь улицы и, подброшенный попаданием, откатился под мусорную урну.

Палавек оказался около студента в клетчатой тенниске. Стекла противосолнечных очков парня покрывала паутина трещин. В руках он растерянно держал мегафон.

Забрав у него аппарат, Палавек крикнул:

— Не высовываться! Без перебежек! Никаких действий без команды!

Сыпались осколки то ли фонаря, то ли рекламы. Палавек прослушал очередь до конца, отметил паузу, которую сделал пулеметчик на замену рожкового магазина. Когда, по расчетам, и новый оказался расстрелян, закричал:

— Перебегать всем! Считай до пяти и ложись! Марш!

Большинству удалось. Стрелок с досады всадил очередь по дорогим квартирам третьего этажа...

Долго еще толпа студентов носилась под пулеметным огнем между королевским дворцом, национальным музеем, театральным колледжем и Таммасатским университетом. Палавека перекатывало из одного края людского моря на другой, и попытки вырваться оставались безуспешными. Обессиленный, обозленный, отчаявшийся, он прикидывал выход для себя и не находил. Когда началось побоище, Тунг исчез...

В конце Рачждамнен-роуд, пустив из выхлопной трубы черный клуб, появился танк. Следом вывернули два бронетранспортера. Оставалось только ждать вертолетов. Едва он подумал так, грохот моторов с неба накрыл и шум танков, и лай пулеметов. Палавек взглянул вдоль узкой Напхралан-роуд, ведущей к причалу Тачанг на реке Чао-прая. Если и добежать, лучшей мишени, чем плывущий человек, не найдешь.

— Кто хочет остаться в живых, оставаться на своих местах! — крикнул Палавек в мегафон. Он-то себя слышал. Как другие...

Крикнул снова, напрягая связки:

— Ради Будды и ваших родителей, кто-нибудь проберитесь в кабину грузовика возле аптеки. Крутите руль. Остальным толкать машину и перегородить улицу. Вперед!

В общем-то надежды не оставалось. С методичностью, предусмотренной незыблемостью устава, двух девушек в студенческих блузках, вышедших навстречу танку, в котором, возможно, сидели курсанты — милые, веселые ребята, знакомые по вечеринкам, — растерли гусеницами. Цвет шейных платков пехотинцев, спрыгнувших с бронетранспортеров, обозначал однополчан. «Желтых тигров» бросили в поддержку столичной дивизии, или, как ее называли в армии, «дивизии переворотов». «Тиграм» с первых дней службы вбивали в голову, что пока они стоят на страже отчизны, за их спиной зреет заговор, измена. Теперь-то они дорвутся до изменников, искоренят их, сорвут самые отвратительные происки, которые замыслили «красные».

Грузовик, две «тойоты» и кремовый «форд» все-таки удалось поставить поперек улицы и поджечь. Чадило дизельное топливо. Из опасения, что огонь может перекинуться на танк, водитель притормозил. И в это время над зданием полицейского управления в восточной стороне занялось черно-багровое пламя. Танк и бронетранспортеры задним ходом, круша столбы, тумбы и киоски, поспешили в ту сторону.

Бензобак грузовика наконец разнесло, и вокруг распухала дымовая завеса. Палавек швырнул в какое-то окно мегафон. Нырнул в дым и в то время, когда все побежали к реке, перебежками ринулся в другую сторону, к железной дороге, потом по рельсам вышел к Петбури-роуд.

— Таиландцы! — донеслось из громкоговорителя полицейской машины, проезжавшей по переулку. — Таном Киттикачон, бывший премьер-министр, и его заместитель Прапат Чарасутьен отстранены королем. Порядок временно будет обеспечиваться Национальным студенческим комитетом. Формируется новое гражданское правительство во главе с ректором Таммасатского университета...

В машине битком сидели штатские, только водитель был в салатовой форме полиции.

Брат лежал на раскладушке в своем закутке с перевязанными грязными бинтами руками.

— Ну вот, — сказал Палавек, — твоя революция победила. Посмотрим, что от нее получишь...

 

Спустя неделю Палавек получил место коридорного на побегушках, освободившееся после ухода Тунга. У брата началось заражение крови. Из больницы самого грязного квартала Клонг-Той приходили записки с просьбой зайти в студенческий комитет за вспомоществованием.

Палавек вскоре отправился в университет, где уже возобновились занятия. В перерывах между лекциями он ходил от одного деятеля комитета к другому. Тунга либо не знали, либо не хотели вспоминать. У туалета третьего этажа Палавека дернули за рукав майки.

— Слушай-ка, так это ты отобрал у меня мегафон на Рачждамнен-роуд? — Вместо клетчатой тенниски — клубный блайзер, под которым алел французский галстук. Оттопыренные мясистые уши, короткая, под «джи-ай» стрижка, жирно сморщенный лоб. Противосолнечных очков уже не было. — Ты молодец. Ловкий. Какой факультет?

— Никакой. Хлопочу за брата, Тунга. Он заочник. Сейчас госпитализирован и надеется на помощь студенческого комитета.

— Э, комитет... Он не всесилен. Меня избрали вице-президентом этого скопища говорунов. Импотенты. Да и вообще... Здоровые силы, а именно здоровая молодежь, обязаны осаживать не в меру разошедшихся, остудить страсти. У нового правительства достаточно забот с забастовками. Полезли к власти рабочие представители... В какой больнице брат?

— В Клонг-Той.

— Клонг-Той? Хо-хо-хо...

Закурил, не предлагая Палавеку. Одновременно надкусил шоколадную жвачку. Палавек двинулся к выходу.

— Эй, послушай! — крикнул ему в спину вице-президент. — Ты можешь сказать брату, что участникам выступления дарована амнистия... Тебе тоже!

В отделении Тайского военного банка Палавек предъявил заветный чек. Уколы и переливания в больнице, даже заштатной в трущобах Клонг-Той, обходились недешево.

Веселье в городе, получившем «долгожданное демократическое правительство», набирало силу. Как бывшего «желтого тигра», знавшего английский, Палавека переманили вышибалой в бар «Сверхзвезды» в квартале Патпонг, «самом брызжущем весельем, очарованием и гостеприимством квартале Бангкока», как писала в бульварном издании «Куда пойти?» журналистка, ставшая его подружкой. Вскоре она перетащила Палавека на должность швейцара в «Королеву Миссисипи». А потом, вложив кое-что в бизнес с запрещенным собачьим мясом, за которым гонялись эмигранты из Вьетнама, он и сам купил место официанта в «Розовой пантере».

— Есть люди, которые выпустят горожанам их вонючие кишки. Если не у нас, так поблизости, — злословил швейцар из бара «Сахарная хибарка».

Они вместе иной раз тащились с работы на рассвете, серые и потускневшие, как улицы в этот промежуток между мраком и днем. Сестра швейцара работала в массажной «Ля шери», зарабатывала прилично и называла брата «красным». Планировала, поднакопив, податься на юго-восток, где бы никто не знал ее прошлого, выйти замуж и прикупить земли. Швейцар тоже хотел бы, но едва сводил концы с концами. Поэтому и ненавидел город, что лишился земли.

Палавек ненавидел Бангкок иначе. Провожая клиентов с фонариком через затемненный зал к столику, ловил себя на мысли, что, если кого и считать «красным», так уж скорее его...

 

3

Теперь на сампане «Морской цыган» он возвращался в Бангкок.

Солнце тронуло море. Световая дорожка, по которой уходил от заката «Морской цыган», сужалась на глазах. А когда фиолетовые облака упрятали светило, она расплылась золотистым эллипсом.

— Ночь будет беззвездной, — сказал Нюан Палавеку. — Благоприятно для высадки.

— Да...

Старик тронул свой амулет — клык тигра с фигуркой Будды.

Палавек припоминал очертания прибрежных островов, которые не раз зеленой сыпью мерцали перед ним на экране локатора. Его вторая родина — пятна белого песка, мангровых зарослей и согбенных под ветрами пальм с растрепанными челками. Прокаленные солнцем, умытые туманами, исхлестанные бурями, овеянные легендами куски суши. Никогда не был он и, наверное, никогда не будет так счастлив, как последние четыре года, полные погонь, риска и высокой справедливости. Лучшая пора в жизни, видимо, оборвалась в ловушке, расставленной Майклом Цзо.

...Сестра швейцара из «Сахарной хибарки» написала летом 1978 года из местечка Борай близ юго-восточной границы, где открыла «Шахтерский клуб»: не томись в Бангкоке, выезжай — дел много, людей, достойных доверия, мало, будешь если не мужем, то компаньоном. Ее брат прокомментировал нацарапанное посланьице в том смысле, что вот-де землей не обзаведешься и за деньги, которые увезла сестрица. Хрупкая птичка, предававшаяся мечтам о замужестве и детях, судя по названию заведения, занялась спекуляцией камнями.

Борай считался центром сапфировой и рубиновой торговли. Камень, приобретенный там в 1977 году за тридцать шесть тысяч долларов у одного старателя, в Бангкоке оценили в пятьсот двадцать тысяч. Десять тысяч оборванцев возились в красно-серой грязи заболоченной долины, окружавшей городок, в надежде на подобный шанс.

Один из этих десяти тысяч — огромный кхмер с лотосом, вытатуированным на груди, без трех пальцев на правой руке — занял в «Шахтерском клубе» место, обещанное Палавеку.

Борай составляли пять или шесть сотен хижин, сколоченных из досок и крытых шифером. Над убогим поселением поднимался лес телевизионных антенн. На краю этой мешанины и кособочился сарай под названием «Шахтерский клуб»: бильярд, подвешенные кии, купюры на мокрой стойке, вереница цветастых склянок, десять или пятнадцать пар глаз, ощупавших новенького, едва за Палавеком сошлись на пружинах двери.

По утрам на вытоптанную, со следами моторного масла и забросанную окурками площадку съезжались мотоциклисты. На жестяных лотках они выставляли добытые камни. Под оранжевыми, зелеными футболками навыпуск выпирало оружие, заткнутое за брючные ремни.

Бывшая массажистка наслаждалась известностью. Редкий мотоциклист не кивал ей.

— Газеты писали, — говорила она Палавеку, стреляя глазами по лоткам, — о новом пути для женщины в нашей стране. Студенток теперь больше, чем студентов. Директор самого крупного в Бангкоке универмага — женщина...

— Прикрой бар, открой лучше магазин, — посоветовал Палавек.

— Торговля недостойна тайца. Она является уделом китайцев или баб. Долг мужчины состоит в правительственной службе или религиозных отправлениях, — передразнила сестра швейцара борайского майора полиции, на которого накатывали озарения пророка. Он обращался в мегафон к стихийному рынку с увещеваниями назвать грабителя или зачинщика драк, ежедневно случавшихся в округе. Майор гонял по колдобинам Борая на белом «мерседесе», преподнесенном ему в дар спекулянтами.

Вход в «Шахтерский клуб» задвигался после полуночи стальной решеткой. Хозяйка не желала, чтобы в баре сводились счеты, поскольку, как она приговаривала, закон в городке отправлялся на ночлег с сумерками.

Сидели втроем, смотрели телевизор, чаще — бокс, или играли в покер, прислушиваясь к одиночным выстрелам у кампучийской границы. Кхмер пересказывал сплетни о найденных рубинах, принесших состояние. Иногда передавал рассказ о том, как очередной горемычный старатель, перейдя границу, чтобы копать в Слоновых горах, начинавшихся на кампучийской территории, подрывался на мине. Палавек усмехался. Жадность претила. А бывшую массажистку и ее сожителя только деньги и интересовали.

— Вместе с отработанной породой здесь закапывают и всех нас, — сказал однажды Палавек.

— Твоим настроениям место там... — ответил, посерьезнев, кхмер, махнув беспалой ладонью в сторону восхода, где находилась граница. Та самая, что с недавних пор манила Палавека...

Они являлись впятером — мускулистые, подтянутые, с коричневыми, загрубевшими в джунглях лицами. В манере поведения старшего, не снимавшего зеркальных очков, сквозила уверенность, будто был он известным боксером. Махровая панамка, серая сорочка, заправленная в джинсы, размашистый шаг в армейских ботинках, неподдельное — Палавек научился различать это в армии — равнодушие к опасности, безразличие к людям с их камнями выделяли его в толпе. Четыре телохранителя не считались в Борае сильным отрядом. Случалось, одного богатого перекупщика сопровождала команда на четырех лимузинах.

Но с появлением этой пятерки демонстративное спокойствие двух-трех сотен людей, топтавшихся на рынке, спокойствие, прикрывавшее обостренную готовность ринуться на добычу, делалось еще более показным. Атмосфера толкучки пропитывалась страхом. Пологие холмы, щетинившиеся жалким кустарником, будто придвигались ближе.

— Красные кхмеры, полпотовцы, — сказал ювелир, которому Палавек в тот день, когда пятеро опять появились, сдавал рубины, вырученные в «Шахтерском клубе».

Человек в серой сорочке прямиком направлялся в их сторону. Лавочник сглотнул сухим горлом. Помощник, тощий китаец с отечными веками, онемел, держа руки на коробочке с гирьками.

— Меня помнишь? — спросил человек в серой сорочке по-кхмерски.

Челка клеилась к сморщенному лбу перекупщика. Массивные часы, свисавшие с запястья, чуть дрожали.

Полпотовец достал-из бумажника слоновой кожи крупный рубин.

Что-то толкнуло Палавека вперед. Почти черный лицом, кудрявый боец, державшийся слева от человека в серой сорочке, выбросил жесткую ладонь. Палавек перехватил удар, и сразу в его грудь уперлись два кольта.

— Я не знаю его! — едва выговорил ювелир.

— Кто ты? — спросил человек в серой сорочке.

— Меня зовут Палавек. Примите к себе...

— Если ты шпион, революционные массы растерзают тебя. Хотя среди этой грязи твой порыв понятен.

И перекупщику:

— За камень, который найден в Пэйлине трудящимися, ты выдашь двести пятьдесят тысяч бат. Передашь эту сумму отделению банка, знаешь какого... Консервы, два ящика патронов, часы, приемники, авторучки мы заберем на обычном месте...

На крестце пересекающихся дамб, вспугнув мелких пташек с кучи буйволиного навоза, все пятеро переоделись в зеленые рубахи, пузырившиеся под ветром, и мешковатые брюки. Легкие кепки, какие Палавек видел у «красных» еще в Лаосе, обтянули выстриженные головы. Шестой, карауливший снаряжение, равнодушно скользнул по нему взглядом.

Палавека посадили на корточки. Автоматы смотрели с четырех сторон.

— Сейчас ты умрешь, — сказал главный. — Нас шестеро, и мы правомочны считаться революционным трибуналом.

— Если ты такой законник, тогда определи мою вину!

Страха не было.

— Ты — шпион. Опровергни.

— Испытайте меня!

— Ты таец? Почему тогда не присоединился к тайским товарищам? Они ведут напряженную, кровопролитную борьбу. Их ряды редеют. А ты, как предатель, уходишь в Кампучию. Почему?

— Хочу посмотреть иную жизнь. Ищу справедливости...

— Для себя?

— Если вы за справедливость для всех, значит — и для меня!

Удивлял общий характер вопросов, которые ему задавали почти час. В подразделениях «желтых тигров» допросы велись по-другому. Имя, занятие, адреса в прошлом, связи, куда идет, откуда, чего хочет и так далее, только — конкретное. Правда, побуждение Палавека, возникшее на рынке в Борае, теперь даже ему самому представлялось не совсем объяснимым.

— Ты — реакционер? У тебя есть собственность?

— Командир, — вмешался кудрявый, — время подгоняет. Я голосую за привод его в организацию. Там разберемся. Его в Кампучии никто не знает. Организации это может пригодиться. Если же окажется, что человек этот шпионит, долго от революционной бдительности масс ему не скрываться...

Шли гуськом. Поднимались в гору по еле заметным тропинкам среди колючих кустов. На опушке глухого леска, метрах в десяти поднялись бекасы, сделали широкий полукруг и стремительно скрылись среди неподвижной зелени. И сразу с дерева упал человек. Красный клетчатый шарф кутал голову. Матерчатые ремни перекрещивали гимнастерку. В руках он сжимал дорогой — двести пятьдесят долларов за штуку на черном рынке в Бангкоке — полуавтомат.

Через минуту вокруг толпилось человек сорок, одни подростки с оружием. Старший, лет шестнадцати, небрежно стукнул о землю ручной ракетой, снимая ее с плеча. Палавек покосился: установка имела прибор инфракрасной наводки... Змееныши только и ждали сигнала, чтобы наброситься.

Работа, которой «нагрузили» Палавека, удивляла. Командир Кхой, надевавший единственную сорочку для вылазок на другую сторону границы, считался в районе Слоновых гор внушительной фигурой. Он представлял «отдел 870». Шифр, как вскоре разобрался Палавек, в официальных документах обозначал центральное руководство в Пномпене. Кхою подчинялись местные «соансоки» из службы безопасности. Представитель «отдела 870» никому не доверял и не был, как он говорил, «вправе перед лицом организации доверять кому-либо, пока создается новый пролетариат страны и не вымерли предатели классовых интересов, добровольно предоставлявшие до торжества революции свой труд классовым врагам».

— Ты, Палавек, насквозь пропитан тлетворным загрязнением ревизионизма, — рубил воздух ладонью Кхой перед усаженными на сухую траву «соансоками». — Каждый из новых подрастающих пролетариев вправе бросить тебе обвинение в том, что ты до недавнего времени выступал подручным капиталистов, продавшейся реакционному режиму шкурой, почти что эксплуататором...

Кхой постоянно испытывал болезненную потребность громить или критиковать, «бороться за чистоту рядов». Палавек оказался удобным найденышем — пришлым, без родственников и друзей, зависимым от Кхоя во всем.

И тем не менее жизнь бывшего «желтого тигра» и вышибалы в таких условиях текла, как ни странно, размеренно и благополучно. «Воспитанники», наспех позавтракав, разбредались с рассветом группами патрулировать границу, обеспечивать охрану народных коммун, следить за отправкой продукции в центр. Перед карательными операциями, на которые Палавека не брали, «соансоки» получали самогон. Кхой, а с ним и Палавек пили таиландское пиво или виски. В Борай, куда Кхой носил рубины, изымавшиеся у старателей в виде своеобразного налога из расчета три из десяти добытых, Палавека тоже не брали. Зато разрешили жениться. Высокая стройная кхмерка безмолвно, чуть размахивая длинными руками, вышла из строя женщин, когда Кхой выкрикнул из списка ее имя.

— Палавек и Ритха, — провозгласил с легким презрением представитель «отдела 870», — вы объявляетесь перед лицом революционной организации мужем и женой!

Им разрешалось раз в десятидневку встречаться в специальной комнате, украшенной портретом «вождя» — Пол Пота. Палавек жалел Ритху. Она плакала, рассказывая о муже, погибшем на восточной границе. Они только разговаривали. Кхой одобрил, что у них не ожидается ребенка:

— Дети ревизионистов неуклонно становятся ревизионистами — такова установка. И это справедливо.

Не жалуйся, не объясняй, не извиняйся — этим исчерпывалась этика Кхоя. Ему исполнилось пятьдесят пять, родом он был из Пномпеня. В свое время Кхоя назначили руководителем пропагандистского отдела в глухом районе Слоновых гор. Себя он, оглядываясь на прошлое, считал счастливым. Затягиваясь поглубже неизменной сигаретой, рассуждал:

— Все стремятся к счастью. Я тоже стремлюсь. Но что это такое — счастье? В молодости с нетерпением добиваешься его. В старости трудно понимаешь его у других... В одном стихотворении я читал, что счастье — дождь после засухи, встреча с другом на чужбине, свет свечи в спальне новобрачных, имя на дипломе...

Рассуждал иной, непривычный Кхой. Виски размягчало лицо. Оно серело. Рытвины бороздили щеки, делавшиеся тестообразными.

— Неподалеку от аэропорта Почентонг близ Пномпеня стояла старая кумирня «пяти даосских божеств»... Рядом был пруд, вокруг которого красиво росли ивы. Колодец, где брали воду. Однажды старый лавочник сидел возле него, похлопывал себя по животу и обмахивался веером. Пришел другой старик, носильщик с корзиной. Лицо покрывал пот... Схватил ведро и жадно напился. Потом сказал: «Какая свежая и холодная!» Лавочник удивился: «Холодная?» — «Тебе не понять», — ответил бедняк... Я подслушал нечаянно разговор. Он стал моей первой политграмотой. Для таких, как я, счастье означало три вещи: вытянуть ноги, почесаться и рыгнуть от сытости. Для богатых оно заключалось в ароматах, изысканной пище и любовании женщинами, расчесывающими волосы...

— А что ты, командир Кхой, думаешь о богатстве? Оно-то дает счастье?

— Близ Баттамбанга, еще до победы, в освобожденной зоне оказался у нас в отряде студент. Сам пришел. Родители считались состоятельными и большую часть года пребывали в Париже. Звали его к себе. Но двадцатилетний парень предпочитал тяжелую работу на рисовом поле. Она давала ему большее удовлетворение, чем комфортабельное существование... Когда он пришел, был хилым и нерасторопным. Позже окреп, стал хватким... Чтобы привлечь средства для покупки оружия и продовольствия, мы приглашали к себе иностранных гостей. Разрешили приехать и родителям студента. Они проливали слезы, увидев его грязным, по колени в трясине... Так и не увидели его чистого сердца. Увезли парня в дорогую гостиницу в Баттамбанге. Сказали ему: «Если не возвратишься в освобожденную зону, купим тебе виллу в Пномпене или квартиру в Париже, машину, подыщем жену и оставим деньги, на проценты от которых проживешь безбедно». Молодой человек сказал, что даст ответ через неделю... Он пробрался назад в зону, пришел ко мне. Я как раз кормил свиней нашей части. Я сказал: «Посмотри на них. Они жрут и спят. Спят и жрут...» Парень вернулся в город, дал ответ: «Я человек, а не свинья».

Были и другие воспоминания.

— Когда я впервые попал в тюрьму, — рассказывал Кхой, — мне едва исполнилось восемнадцать. Ты думаешь, я не боялся? Но в одной камере оказался со мной слесарь из пномпеньского депо. Он сказал мне: «Не бойся. Если у тебя твердое сердце, ты не почувствуешь боли даже под страшной пыткой». Успокоил меня и научил играть в китайские шахматы... Когда его повели на казнь, он отдал мне свою миску, а кусок москитника — другому товарищу. Ни у кого из нас не было слез... А во время боев весной семьдесят пятого, когда мы наступали на Пномпень, наше подразделение попало под шквальный огонь. Один из наших выдвинулся далеко вперед с пулеметом, чтобы удобнее бить, заставил замолчать вражеский пулемет, но и его сразила пуля... Другой лег к пулемету. Не было ни печали, ни слез... Почему же я плачу сейчас?

Плакать Кхой не считал зазорным.

— Помните, что лес и деревня должны окружить и растворить города. Только человек, живущий на природе и в мире с собой, может быть счастливее обладателя материальных благ...

Сам Кхой в таком мире не жил. Пиво и виски потреблялись втайне. Да и счастье понималось в практическом смысле неоднозначно. Быть борцом и уничтожать врагов в молодости, наслаждаться плодами победы и добытым благополучием в преклонных летах... Кхой не желал говорить о жизни рядовых бойцов, питавшихся рыбьей похлебкой и пивших пальмовый самогон. С болезненным интересом собирал сведения об имуществе соратников, так же относился к дипломам об образовании, к посылке на учебу. Перемещения в должности вызывали длинные рассуждения и предположения. У меня нет, так пусть ни у кого не будет — такой вырисовывалась его путаная философия распределения благ.

Представитель «отдела 870» при внешней суровости и сдержанности оказался чувствительным к любому вниманию к его личности, падок на лесть. Он был циничен и сентиментален, замкнут и доверчив. С ним мог сделать все, что угодно, любой пройдоха. Палавек, насмотревшийся и в армии среди сержантов, и по бангкокским ночным заведениям таких людей, пускал в ход примитивное актерство — и оно срабатывало. Начальник обладал способностью делаться сегодня до остервенелости подозрительным, а на следующий день утратить какие бы то ни было признаки бдительности.

Трехэтажную деревянную виллу, принадлежавшую некогда французскому поселенцу, замусоренную, окруженную чахлыми бананами, со змеями, таившимися в бамбуковой мебели под засаленными подушками, с тюрьмой в гараже и огромной кухней, окрестное население обходило. Главное здание района окружала невытоптанная трава. Две желтые колеи, пробитые колесами трех проржавевших «лендроверов», связывали с миром. Катание в железных колымагах до братской могилы предоставлялось в качестве последнего развлечения обреченным. «Соансоки» отправлялись на операции тоже в машинах.

Одного из арестантов звали Ким Ронг. Низенький, обритый наголо. Волдыри проглядывали в прорехи сопревшей на теле футболки. Палавек не раз слышал, как на допросах он требовал от Кхоя, с которым, видимо, был знаком еще со времен партизанского отряда, «проведения в жизнь принципов Коммунистического манифеста», заявлял, что нынешний путь, по которому ведут Кампучию, далеко разошелся с тем, за что они боролись.

— Ты — узурпировавший власть люмпен, мещанин! — кричал Ким Ронг.

Как и многие узники, он был безухим. Вместо ушей торчали величиной с косточку абрикоса наросты. Выполнявшие обязанности надзирателей бойцы били заключенных по ушам. Их раковины постепенно съеживались и превращались в хрящи.

Ким Ронг считался в прежние времена ведущим актером в театре Баттамбанга, а выйдя из подполья, возглавлял городской народный комитет. Однажды «вождь» — Пол Пот — не пригласил его на конференцию. Кхой тут же арестовал артиста «за контрреволюционные тенденции». Сидел он третий год. От Палавека, на которого ни охрана, ни узники серьезного внимания обычно не обращали, не укрылось, что Ким Ронг создал в гараже, где сидел прикованным к цементному полу на пятачке, занавешенном циновками, братство заключенных. Прозвище у него было «Старый гвоздь».

Как-то Кхой проводил «митинг критики и борьбы» с подростками. Ребята, которых с утра Палавек несколько часов гонял по холмам, обучая бою в круговой обороне, дремали с открытыми глазами под градом слов, когда со стороны гаража грянули выстрелы. «Старый гвоздь» опрокинул бадью на голову охранника, попытался отнять у него пистолет. Боец оказался сильнее изможденного музыканта...

Однажды ночью, лежа без сна на втором ярусе нар, Палавек мысленно перебирал подростков из отряда «соансоков». Человек семь-восемь казались достойными, чтобы начать с ними разговор. А утром грохот авиационных моторов накрыл деревянную виллу. Из окна хорошо просматривались рисовые чеки, по которым, раскачиваясь на ходу, мчались три бронетранспортера. За ними разворачивалась цепь.

Солдатский вал прокатился через дом. Заключенные сидели в гараже и кухне. Палавек, отсидевшийся в огромном шкафу, зубилом разбивал их цепи. Освобожденные кидались в сторону ближайших зарослей. Кхой валялся в кабинете, в который никогда никого не впускал, с пробитой пулями головой.

Когда-нибудь да должно было случиться это восстание. Победа должна была прийти к таким, как «Старый гвоздь».

Палавек вспорол кожаный портфель, с которым представитель «отдела 870» ходил через границу. Пересчитал деньги: пятьсот сорок тысяч таиландских бат. Десяток крупных рубинов и густо-синих сапфиров сунул в нагрудный карман серой сорочки.

 

Камни, которые ювелир пинцетом подносил к лупе, отблескивали под лучами солнца, заливавшего Борай.

— В наши дни рубины ценятся намного выше, чем бриллианты, изумруды или сапфиры. Если курс цен на все другие камни подвержен колебаниям, золото и платина всякий раз стоят неодинаково, то рубины надежнее чеков Тайского военного банка. Желаете наличными или чек?

— Чек, — сказал Палавек.

— Приходите в половине четвертого... На какую сумму чек? i

— Сколько может стоить морской катер? — спросил Палавек.

Вопрос был обдуман еще на склонах Слоновых гор, по которым, скрываясь от недобитых повстанцами полпотовцев, Палавек два дня спускался в сторону болот на таиландской территории.

— Придется выяснить, — сказал помощник ювелира, и губы его чуть дрогнули в улыбке.

— Вот на эту сумму плюс десять процентов и будет чек, который вам и останется.

Вместо пожелтевших январских холмов, окружавших развалюхи Борая, Палавек видел зеленые волны, вылизывающие песчаные берега и лагуны между белых островов.

 

1

Неделю спустя помощник ювелира заглянул в «Шахтерский клуб». Заказав кхмеру разбавленную сгущенку, всыпал в пластиковый стакан четыре ложки сахара. Помешивая оловянной ложечкой, вполголоса сказал Палавеку:

— Хозяин полагает, катер следует покупать далеко. Он полагает, что господин Палавек не желает документировать приобретение. Думается, наилучший вариант — это большой туристский катер. Стокгольмская фирма «Ина Марин» дала объявление: корпус — пластик и сталь, мотор — стодвадцатисильный дизель. Около трех-четырех недель займет замена двигателя на два «Дженерал моторс», и тогда общая мощность составит тысячу двести лошадиных сил.

Палавек готовился к разговору. Натаскивал его Длинный Боксер, штурман одной гонконгской судоходной компании, списанный на берег по причине неодолимой страсти к тотализатору и пари на спортивных состязаниях. Небольшой Борай, где старатели, если везло с камнями, делали сумасшедшие ставки, сделался раздольем для устроителей петушиных боев. Длинный Боксер, приехавший на сезон, застрял в «столице азарта» — камни, по сути, были той же игрой для него. Свободу маневра в море, доказывал моряк, могла обеспечить посудина со скоростью в тридцать-сорок узлов.

— Как идет катер при шторме? — спросил Палавек.

— Волна до четырех метров приемлема...

Длинный Боксер говорил, что волна выше трех метров уже мешает вертолетам стартовать с патрульных сторожевиков. Что же касается хода, то и у новейших вертолетоносцев он не превышает восемнадцати узлов.

Если насчет катера Палавек положился на советы Длинного Боксера и рекомендации фирмы, то набор в свое «братство» обдумывал сам. Его отталкивали приемы Кхоя, навязывавшего свою волю в качестве незыблемого закона для всех, кто с ним шел. Отталкивающей представлялась и «демократия» обычных банд. Будь, конечно, возможным, он предпочел бы действовать в одиночку. Но катеру требовалась команда, будущему делу — исполнители. Самое малое — шесть. В «Шахтерский клуб» заглядывали разные люди. И вели разные разговоры. Захоти Палавек, с ним бы ушло вдесятеро больше. Для «Братства морских удальцов» отобрал самых надежных. Трое прошли службу в армии, в Борай их пригнала безработица. Двое основных — штурман Длинный Боксер и радист Йот — считались опытными мореходами. Шестой работал раньше квалифицированным механиком.

В супной у северо-западного въезда в Борай они сошлись утром. Дымка стлалась по улочкам. Она сползала с холмов, предвещая сухой солнечный день.

— Братья, — рассуждал Палавек, — задача наша состоит в отмщении за унижение, причиняемое нашему достоинству. Земля, лес, море должны быть превращены в общественную собственность, которой каждый пользуется в меру сил. Не будет права наследования, чтобы опять не возникла несправедливость во взаимоотношениях людей. Будет мирное наслаждение жизнью, поиски не положения и богатства, а чести и счастья... Не знаю, кто станет править на земле и море — король, президент, парламент, или можно обойтись без них. Лишь бы вернулись благородство и уважение к нравственности... Начнем мы. Может быть, все провалится, и нас ждет суровая участь. Но это будет наш путь братства. Мы не навязываем своих воззрений, любой живи как хочет...

— И никаких дел с иностранцами, — высказался механик. Его сына раздавила полутонная бомба, когда оборвался трос, на котором ее подтягивали к люку самолета на американской базе в Удоне.

Последние два года механик был профсоюзным активистом на текстильном комбинате «Таи-Мелон» неподалеку от Бангкока. Пятьдесят тысяч рабочих на комбинате и с соседних предприятий, принадлежащих иностранным или смешанным компаниям, сговаривались потребовать прибавки в семьсот бат к месячной зарплате. Профсоюзного организатора с «Таи-Америкэн» зарезали возле дома. Представитель «Таи-Айрис» исчез. Тридцать тысяч бат обещали за голову механика с «Таи-Мелон». Механик узнал про это от шефа фабричной охраны, не сдержавшего язык под злую руку в словесной перепалке. Может, механик бы выстоял, но отступили товарищи. Вчерашние крестьяне из северо-восточных провинций боялись репрессий и прекратили борьбу.

— Мы будем разорять тех иностранцев, которые выступят против нас. Мы не нарушим справедливости, не тронем невинных... Но надо различать и таких, кто, не беря в руки оружия, нажился и наживается на нашем народе...

— Я предлагаю, — сказал Длинный Боксер, — для тех, кто выдаст тайну братства и наши имена, имена наших родственников, а также для нарушителей дисциплины, каким бы малым ни был проступок, одно наказание — смерть.

— Общую договоренность и круговую поруку вы скрепите контрактом со мной, — сказал Палавек. — Вы получите из того, что нам будет доставаться, все действительно необходимое. Не более. Остальное будет раздаваться нуждающимся, у которых имущество похищено с помощью несправедливых законов. Мы обменяемся именами. Я стану, скажем, Йотом, Йот, ты будешь Палавеком...

— Только Длинный Боксер останется Длинным Боксером! — сказал один бывший солдат. Он подскочил с табуретки, сделал замах ногой, имитируя удар «коготь кошки». Длинный Боксер, переломившись пополам, словно складной нож, ушел от удара, и все засмеялись.

Последний «сухопутный» суп съели быстро и в молчании...

В марте 1979 года в фиолетовых сумерках с панамского сухогруза «Океанская слава» на траверзе островов Семилан лебедки положили на серебрившуюся зыбь катер без регистрационных обозначений и бортовых надписей. Шесть человек перешли на него с сампана, в днище которого электрической пилой Длинный Боксер подготовил пробоину. Он же и выбил каблуком подпиленные доски. Старые шлепанцы, обрывки пластиковой упаковки, пустые консервные банки крутились в воронке, в которую ушел, скользнув кормой, парусник.

Тактика «морских удальцов» сводилась к немногим правилам, на выполнении которых Палавек, как командир, настаивал беспощадно. Прежде всего обеспечивались надежные, если в южных морях что-либо могло быть надежным, отлаженные каналы снабжения. Две лодки мокенов оборудовали резервуарами, снятыми с бензозаправщиков. Горючее перекачивалось в них с наливного судна, которое по радиосигналу, менявшемуся каждый раз, выходило из порта Пхукет в направлении островов Пипи. Боеприпасы для автоматов, пистолетов, снайперских винтовок обеспечивались с сампанов, занимавшихся переброской оружия в южные районы Таиланда и северные Малайзии, охваченные повстанческим движением. Отправители «товара», связанные с черным бизнесом, грозили перевозчикам расправой за отпуск на сторону части «фрахта», но доллары делали свое дело, да и неустойки покрывались незамедлительно.

Координаты каждой засады определялись максимально ближе к рубежу атаки. План имел несколько вариантов действий, чтобы в случае изменения обстановки согласованность не нарушалась. Первостепенное значение придавалось выдержке, дисциплине и профессионализму — владению абордажной техникой, оружием, сигнализацией. Позже Палавек, именовавшийся теперь для всех Йотом, вносил нужные поправки.

После нападения на крупный сухогруз — третье судно по счету, предыдущие два пришлись на танкеры, из капитанских сейфов которых взяли более двухсот тысяч долларов, — Йот стал одного бойца оставлять в резерве. Десант, замешкавшийся на сухогрузе перед растянутой на корме — видимо, специально — колючей проволокой, смыли с палубы пожарными брандспойтами. Матросов, орудовавших шлангами, сравнительно легко можно было бы устранить, найдись под рукой кто-нибудь на катере. Палавек-Йот на атакуемые суда не поднимался, компанию при абордажах ему составлял удав, приобретенный у владельца затопленного старого парусника.

Развитие операции, в особенности начало атаки и отход, Йот разрабатывал, никого не привлекая в советчики. Он стоял у штурвала «Револьвера», как назвали катер, на полных оборотах двух двигателей развивавшего ход до сорока узлов. Работа выполнялась в нарастающем темпе, отдыха людям перед нападением не давалось. Тренировки проводились каждый второй день, и случалось так, что они переходили в операцию. Как-то весной 1981 года Йот целый час держал в напряжении команду «Револьвера», кружа вокруг филиппинского транспортника «Звезды и полосы». Экипаж тогда так устал, что после этого последующие преследования дольше чем на полчаса он не затягивал.

«Братство» не держало береговой разведки. Большинство шаек, занимавшихся разбойным промыслом в мере, поступало наоборот. Приглядывались в портах к судам у них случайные люди, падкие на деньги, а стало быть, и могли предать. Агентура тащила с суши «хвосты» и тем губила дело.

Вспоминая военные операции на лаосской территории, в которых приходилось участвовать, житье-бытье у полпотовцев в Кампучии, Йот-Палавек выделил главные условия обеспечения успеха: внезапность, максимальное использование всевозможных технических средств, двукратное как минимум превосходство над противником в скорости перебазирования и маневра. Особенно пригодились локаторы ближнего видения, позволявшие ощупывать океанские суда в то время, как катер для них в сложном фарватере Малаккского пролива оставался незамеченным. Радист часами записывал на магнитофон радиопереговоры капитанов, полиции, таможенников и грузополучателей в портах. Йот в одиночестве прослушивал пленки, подбирал очередную жертву.

Время подтвердило, что ошибки в принципе, по которому подбирался экипаж, не было. Правила «Братства морских удальцов» исполнялись неукоснительно. Отдых они находили у мокенов, внедрить среди которых агентуру не могли ни щедрые американцы, ни расчетливые китайцы-эмигранты.

Может, потому, что жизнь на «Револьвере» не отличалась разнообразием, разговоры большей частью сводились к обсуждению радионовостей. Отрицали и коммунизм, и капитализм, и национализм, и диктатуру, и демократию. Однако со второго года скитаний «удальцов» реже охватывал настрой, способствующий горячим обсуждениям. Йот подметил: члены «братства» предпочитают проводить свободное время у морских кочевников поодиночке.

Из бангкокских сообщений одно вызвало особое обсуждение. В нем говорилось о добровольной сдаче антиправительственных повстанцев, или, как называл их автор, «коммунистов», в северных и южных районах Таиланда. В разгоревшемся споре только трое бывших солдат пренебрежительно говорили о «стратегии завоевания умов и сердец» командующего четвертой армией генерал-лейтенанта Линанонта, высказавшегося перед репортером в том смысле, что должны быть ликвидированы условия, способствующие «революционной войне», а главное для этого — выполнить обещания правительства об улучшении жизни населения.

Оглядываясь назад, Йот-Палавек склонялся к тому, что душевная скука и накопившаяся усталость друг от друга порождали отдельные неприятные моменты. Они отбирали и раздавали... Но деньги, дорогие электроприборы, одежда, сигареты, напитки, продовольствие не всегда попадали в руки, в которые хотелось бы. Мокен, на чьей лодке проводил время Длинный Боксер, завел плавучую лавку, давал взаймы другим мокенам. Штурман не захотел распространяться на эту тему, когда Йот завел разговор.

— Это его дело, это — без меня... Он не вступал в «братство» и свободен действовать по выбору, — сказал Длинный Боксер. — На его лодке мое — только сынишка...

В одной деревушке, на каждый двор которой Йот отправил по крупной сумме, как стало известно, деньги крестьяне сдали в полицию. Печать событие замолчала, хотя заверенные копии квитанций денежных переводов «братство» разослало в редакции газет, на радио и телевидение. Зато не проходило недели, чтобы пресса не объявляла: «Пираты наглеют!»

Кое-что оказывалось в публикациях правдой. К этому относились, в частности, названия судов, которые «обрабатывались» с «Револьвера» и других разбойных катеров. Отголоском правды были и связи морских пиратов с некоторыми судовладельцами и собственниками грузов. Сговоры, конечно, случались. Однако они больше свидетельствовали о бессилии нападавших на танкеры и сухогрузы, поскольку те действовали по чужой указке, выступали в качестве наемников в конкурентной борьбе. С этой стороны таилась опасность не меньшая, чем прямое столкновение с полицейскими патрульными сторожевиками.

«Револьвер» заприметили и нацелились прибрать к рукам, подсылая посредников, крупные «акулы» с суши. После решительных отказов за Йотом и закрепилась кличка Красный. Его знали почти все, кто промышлял морем и его продуктами в районе Малаккского пролива. Раздачу трофеев мокенам, рыбакам и оборванцам прибрежных деревень расценивали как необъяснимый, тщательно скрываемый расчет, имеющий под собой исключительно крупную выгоду.

Йот-Палавек сознавал, что в своих действиях он недалеко ушел от убитого Кхоя. Какая разница — совершается насилие в отношении богатого или бедного?

Когда он присоединился к красным кхмерам, скрывавшимся в джунглях или горах, многое не подходило ему в левацких лозунгах, которые любил повторять Кхой. Привлекал лишь их идеализм. С другой стороны, он теперь догадывался, почему карательные операции не приносили успеха генералу Линанонту, человечку такого карликового роста, что для него шили форму и обувь по особой мерке. Всякий раз, когда затягивалась петля прочесывания, дозоры находили только теплую золу от костров повстанцев. У майоров и капитанов появлялись «мерседесы». «Большие деньги», спасавшие странных революционеров, повсюду оставляли одни следы: машины, виллы, женщин.

Неопределенность относительно будущего тоже, видимо, стала причиной неожиданного срыва.

А началось все, как и всегда, с предательства.

«...Обычно они появляются ночью, чаще в новолуние, в час или два, когда вахтенный остается наедине с воспоминаниями о доме или дремлет от усталости. Эти люди пользуются такими же лодками, как и их предки: вырезанными из дерева пирогами, за кормой которых мощные подвесные моторы. Они взбираются по якорным цепям, если судно стоит на рейде, или же карабкаются на борт по веревкам с кошками на концах. Они вскрывают контейнеры с грузами, берут в плен моряков, а тех, кто оказывает сопротивление, убивают. Жизнь в этих местах стоит дешево».

Блокнот с такими записями на английском Длинный Боксер сбросил Йоту в кокпит «Револьвера», взявшего на абордаж теплоход «Лунатик» на линии Пхукет — Сингапур. Записи сделал рыжий европеец, оказавшийся среди пассажиров. Захваченные — по внешнему виду и повадке китайские дельцы из Гонконга, снявшие по странному обыкновению, принятому у них, брюки и рубашки, едва теплоходик вышел в море, собирались, видимо, развеяться. На инкрустированном лакированном столике салона валялись костяшки домино, карты, топорщились складки зеленых полосок сукна, расчерченных квадратами для рулетки. Навел на «Лунатик» радист, перехвативший переговоры капитана с приятелем в Пхукете. Капитан потешался над пассажирами, сопровождавшими гроб с родственником. Время они проводили, делая крупные ставки. Завзятый игрок, Длинный Боксер не отрывал глаз от стола. Возможно, это притупило его обычную настороженность, и он медлил.

Китайцы, как правило, играют молча, быстро и сосредоточенно. Ощущение азарта должно длиться непрерывно и не ослабевая, без каких-либо раздражителей. У игроков же в салоне звучала на всю мощь магнитофонная музыка. Игроки потягивали виски, бутылки из-под которого были припрятаны за креслами. Может быть, Длинный Боксер и не заподозрил бы неладное, если бы на него не набросился с расспросами рыжий. Вывернув карманы линялого сафари европейца, Длинный Боксер выволок возможного агента Интерпола на палубу, чтобы сдать на «Револьвер». В салоне сбором добычи занялись механик и один из бывших солдат. Радист по плану приводил в негодность радиоаппаратуру. Второй бывший солдат держал из ходовой рубки под прицелом часть палубы и отход к тому месту, где о борт «Лунатика» терся на легкой зыби «Револьвер».

Йот быстро пробегал странные записи, решая, как поступить, и не заметил начала разгрома. Вверху, в салоне теплохода, раздавались выстрелы из неведомого оружия. Вели огонь и по рубке «Лунатика», из которой вывалился бывший солдат. Стрелял изготовившийся снайпер. Перекатываясь через голову, из салона выбросился механик, в положении на спине прошил очередями ходившие створки дверей. От трюма в его направлении прыжками неслись четверо в белой форме. Не стреляли. Недокрашенная шлюпка, перевернутая килем вверх на подходе к салону, мешала механику видеть их, и пока он отбрасывал брусок расстрелянного магазина, потом рвал карман брюк, где зацепился запасной, те кучно навалились. Позже Палавек вспомнил: радист не открыл огонь, хотя имел позицию лучше некуда — мог бы бить в спину напавшим на механика... Длинный Боксер не смог справиться с рыжим, и ему скрутили руки. В кокпит «Револьвера» полетели газовые гранаты.

Судорога вдавила веки, слезы, казалось, текли из ушей, рот переполнился огнем, спазмы подтягивали колени к груди. Теряя сознание, Йот с удивлением успел подумать, каким неожиданным бывает разгром. Какие-то мгновения еще слышал захлебывающийся автомат третьего бывшего солдата.

...Йот-Палавек лежал в кокпите «Револьвера». Механик и бывший солдат, находившийся во время абордажа в резерве, а также Длинный Боксер сидели рядком на пайоле, тесно окруженные матросами в белых форменках, какие приняты у команд на частных яхтах. Великан с вывернутыми ноздрями, пожевывая влажным ртом, вглядывался в лицо Палавека. Из расстегнувшейся гуаяберы высовывался серебряный замок на цепочке. У китайцев такие назывались «замками тысячи семей». Традиция утверждает, что отлитый из древних монет, собранных по разным семьям, такой амулет защищает от хвори и несчастий. Символ огромных связей, страха перед одиночеством и могущества...

— Меня зовут Майкл Цзо, — сказал он по-английски. — О вас, мистер Йот, я знаю все или почти все. Я давно слежу за вашей... э-э-э... любопытной деятельностью. Вы не собирались, видимо, тратить жизнь на накопление вещей или их символов. Жизнь для вас и ваших единоверцев видится неким искусством, требующим формы и стиля... Ваш стиль красный, не так ли? Не берусь утверждать, что цвет этот мне по душе. Однако наличие собственного стиля — свидетельство вкуса и интеллектуальной широты...

— Не крутите. Что нужно?

— Хо-хо-хо... Давайте поговорим вначале о том, что нас сближает, а потом — чего от кого нужно, чтобы сблизиться больше.

Цзо прищелкнул пальцами. Матрос, придерживая автомат, нырнул в каюту «Револьвера». Воспользовавшись, что Цзо смотрел какое-то время в спину посланному, Палавек шевельнулся. Кольт оставался под рубашкой — удивительно, что оружие оставили.

— Хозяин! Тут одни прохладительные! — крикнул матрос.

— Кун! — заорал фальцетом Цзо.

С «Лунатика», о борт которого «Револьвер» по-прежнему терся кранцами, донеслось приглушенно:

— Слушаю, хозяин.

— Отправь сюда виски, закуски и... радиста. — И вежливо Палавеку: — Поговорим как люди особого склада...

Цзо принял обтянутый кожей походный бар, спущенный на нейлоновом тросе с борта «Лунатика». Матрос привычно переоборудовал его в столик на колесиках. Виски, лед, стаканы, замороженные в пакетиках салфетки, сладости унес в каюту. Было слышно, как там хлопнула дверца холодильника.

Запястья радиста обхватывали наручники. Парня почти сбросили сверху, едва дав ступить на веревочный трап.

С подноса, вынесенного из каюты, Цзо взял пакетик с ледяной салфеткой. Ударил между ладонями, как хлопушку. Отирая шею, лицо и руки до локтей, собрав жирные складки на лбу, сказал:

— Договоримся сразу: я вас не покупаю. Все знают, и я верю: вас не купить. Я вынуждаю вас, мистер Йот, к разговору в результате честного поединка. Признаюсь, мы в состоянии разгромить отряд и более сильный... Но мы ведь не заморские дьяволы. Хорошая драка для нас — форма человеческого общения, способ достичь гармонии, а не выражения низменных страстей. Если вы сделаете то, что я попрошу, вы сохраните жизнь вашим людям. Сможете сберечь и самое важное — лицо...

«Выстрелить в тебя, философ, — подумал Палавек, — я не успею. Такие предусматривают все мелочи. Ты знаешь о кольте...» Странное ощущение освобождения от давнишнего ожидания чего-то, что неминуемо надвигалось, пришло вдруг. В размытых возрастом чертах Майкла Цзо смутно угадывались иные, более четкие и молодые. Только чьи? В правом виске сверлила боль.

Цзо протянул запотевшую банку с кока-колой. По его кивку матрос, ходивший к холодильнику, влажными холодными пальцами начал массировать голову Палавека. По мере того как боль рассасывалась, прикосновения становились грубее и чаще. Способ назывался «ласка наизнанку», применялся специалистами высокого класса и большой силы в пальцах. В Бангкоке они ценились бизнесменами, задерганными заботами. Челядь у Цзо была на подбор.

— Почтенный мистер Йот уберет в столице человека, которого я назову. Мои люди заняться им не могут. Не доверишь и случаю... Команда «Револьвера» станет... э-э-э, как бы сказать, страховым обеспечением ваших действий. Относительно радиста... Вы верили ему, а обманываясь, обманывали команду. Лицо капитана может спасти смерть предателя, смерть, как я понимаю морские порядки, по вашему прямому приказу. Действуйте! Это входит в условия нашей договоренности.

— Освободите Длинного Боксера...

Цзо кивнул. Со штурмана сняли никелированные наручники. Рубашка липла к телу Длинного Боксера, по нагрудному карману расплывалось ржавое пятно от размокших сигарет. Глаза помутнели, мускулы рук сводила судорога. Подергивалась нога, которой штурман не владел, отсидев скрюченным на пайоле.

— О каком человеке в Бангкоке идет речь? — спросил Палавек.

— Если вопрос — согласие, узнаете перед пересадкой на сампан, который доставит вас на берег. Речь идет не о ваших близких, не о ваших политических друзьях, поскольку все они, во всяком случае из тех, которые остались в живых, находятся среди нас. Полагаю, у вас, мистер Йот, складывается вполне определенное впечатление, что с вами ведут переговоры, а не принуждают...

В обстоятельствах, когда жизнь тех, кто доверился ему, не стоила и бата, условия представлялись приемлемыми. Отряд сохранялся. Наказание предателя очистило бы полностью совесть. Цзо не навязывал последующего сотрудничества. Это, правда, удивляло. Последуют новые требования? В любом случае карты оказались битыми, и приходилось подчиниться.

— Предателю — смерть, Длинный Боксер?

— Как приговорят братья.

Матрос в белой форменке за наручники рывком поднял механика, потом бывшего солдата. Рука механика, сломанная в запястье, вывернулась наружу. Изуродованная кисть символизировала то, во что в течение нескольких минут превратилось «Братство морских удальцов», соприкоснувшись с Майклом Цзо и могуществом денег, которые стоят за ним. Правильным ли был путь?

— Смерть предателю, — сказал механик.

— Смерть предателю, — сказал бывший солдат.

Радист ушел под воду почти без всплеска. Длинный Боксер сжимал и разжимал пальцы левой руки. Он был левшой, и его коронным ударом все еще считался «кошачий коготь».

— Один из учеников Конфуция говаривал: не человек, не земное и не небеса вызывают интерес, а пламя, которое пожирает и человека, и землю, и богов... Все — на «Лунатик»! — распорядился Цзо.

— Я могу проститься со своими? — спросил Палавек.

— С кем-нибудь одним. Можно с механиком.

— Механик, — сказал Палавек. — Ты не горюй, механик.

Именно перед ним хотелось оправдаться, заручиться пониманием. Пониманием чего? И в мыслях не было, что он, если все пройдет удачно в Бангкоке, не вернется к ним.

Цзо, отвернувшись, любовался морем.

— Мы верим тебе. — Черное от ссадин лицо механика искажала боль. — Видно, курс держали не тот. Лучше об этом — потом. Мы будем думать, ожидая тебя. Ты нам верь тоже.

Их увели на «Лунатик» с уже запущенным двигателем...

Потом произошла встреча с «Морским цыганом», на борту которого Абдуллах ждал своего часа и своего хозяина Майкла Цзо.

 

2

Едва над сине-желтым мелководьем близ острова Тарутау закудрявились макушки мангровых зарослей, к которым «Морской цыган» подошел через три дня, старый Нюан скомандовал «стоп машине». Под лучами закатного солнца скользнули в прозрачную воду лапы большого якоря. На мачте повисли три голубых шара — сигнал постановки сетей. Седловина на вершине острова курилась легкими облачками.

К ночи в полутораста метрах прошел сторожевик с бортовым обозначением «Полиция». На мостике блеснули линзы прожектора. Прикрыв ладонями бинокль, Палавек различил подсвеченное приборной доской скуластое лицо рулевого, растопыренные локти командира со сдвинутой на затылок фуражкой, расчехленную скоростную пушку. Обойдя «Морского цыгана» с обоих бортов, сторожевик лег на южный курс, к границе.

— Абдуллах! — позвал из кормовой каюты Нюан.

Подбирая шлепанцы, малаец соскочил с крыши надстройки. Приторный аромат марихуаны тянулся от его сигареты.

— Ныряй! Захотелось лангустов, — распорядился старик.

— Жизнь прекрасна! Вы — справедливый человек, хозяин.

Матрос старался напустить на себя вид, будто верит, что старый Нюан простил работу на Майкла Цзо. Звеня пряжкой ремня, на котором висел крис, сбросил полотняные штаны. Ножны глухо стукнули по палубе. Бестолково суетился, разыскивая очки для ныряния, остававшиеся на лбу. Притворство не обманывало даже мокенов. Малаец понимал это, но понимал и то, что никто не решится его и пальцем тронуть. Он разыграл удивление, обнаружив очки, потом боязнь перед водой, не вязавшуюся с сильным и уверенным броском с корзинкой и зажженным фонарем, обернутым пластиковым пакетом.

— Красный! — позвал Нюан.

Палавек размышлял: передаст наблюдение за ним Абдуллах или увяжется на берег?.. Силуэт малайца и зеленое пятно от фонаря метались у борта, будто под толщей воды шла драка фантастических рыб.

— Возьми этот взамен того, который в атташе-кейсе. Цзо будет считать твои пульки до тринадцати, а здесь их пятнадцать.

Старик развернул кусок махровой ткани с масляными пятнами. Там лежал браунинг с более удлиненной рукояткой.

Огромный лангуст влетел на палубу. Под светом керосиновой лампы усики-антенны и тонкие ножки, выгибавшийся суставчатый хвост отбрасывали причудливую тень. Пахнуло водорослями. Абдуллах с фырканьем успокаивал дыхание. Ухватив якорный канат, отдыхал в коричневой воде. Потом, изогнувшись, затылком ушел под воду.

— Откуда такой? — спросил Палавек, разглядывая браунинг.

Владелец «Морского цыгана» поднял гладкие, будто подрезанные веки. Вопрос почти что невежливый — в море не интересовались: у кого, что, откуда?

— Усовершенствованная модель. Просто на два патрона в обойме больше. Тебе следовало бы, Красный, отдохнуть...

Новая добыча упала на палубу. Они посмотрели на сероватого лангуста, который скребся шипами по доскам.

— Быстро ты! — крикнул Нюан за борт. — Еще пару, и пусть твой бог воздаст тебе!

С кряхтением переползая на коленях, старик поддел лангустов пластмассовым тазом. Прислушался: под водой ли Абдуллах? Добавил:

— У Цзо большие деньги, многие заботы и крупная игра. Для него ты не партнер. Только орудие. Самураи говорят: не доверяешь повелителю — скажи на приказ «да», а поступи по-своему. Цзо друг всем, потому что дружба для него вроде моторного масла. Он мажет ею механизм, делающий его деньги и создающий его власть. Или спасающий его лицо... А лицо его спасает обычно только смерть других.

Третий лангуст упал, за ним — четвертый.

— Когда-то я здорово зарабатывал в этих краях сбором ласточкиных гнезд, — сказал Абдуллах, подтянувшись рывком на палубу. Широкая грудь вздымалась, поднимая плечи. Он тряс головой, выгоняя воду из ушей, отплевывался и сморкался. — Мы лазали по кручам, собирая их. Мой хозяин и друг Цзо тогда занимался производством снадобья из смеси помета и женьшеня. Оно, как говорили врачи, помогало в девяти из десяти болезней. Даже знаменитая тигровая мазь потеснилась в аптеках. Жаль было расставаться с этим бизнесом. Мой хозяин и друг забросил его...

— Ни с того ни с сего, а? — спросил Нюан.

— Он получил крупную сумму отступного. Мой хозяин и друг сказал тогда: «Абдуллах, ты был хорошим менеджером у шайки сборщиков ласточкиных гнезд. Теперь освой новый бизнес». И я пришел к тебе, хозяин Нюан... Лучше тебе ладить с господином Цзо. У господина и моего друга Цзо есть еще более могущественный хозяин и друг. Он, я думаю, верит, что господин Цзо возьмет под опеку ваши дикие сампаны, варварские лодки мокенов и даже твой бизнес, Красный.

— Мой бизнес? — сказал Палавек. Он смотрел, как лангусты корчатся хвостами и, переползая друг через друга, тычутся в края таза.

— Ну да... Твои и другие морские удальцы будут собраны. В эскадру, как на настоящем флоте. Добытое — в общий банк. Господин Цзо говорит, что тогда прекратятся дикость и варварство на море, тогда твои люди, Красный, будут умиротворены и перестанут безобразничать, раздавая добычу мокенам и рвани... Мой хозяин и друг легко скрутит любого!

«Ныряние на глубину и марихуана, — подумал Палавек, — сделали его болтливым». Он взглянул на Нюана, посылавшего малайца, за лангустами. Лицо вьетнамца, как обычно, оставалось спокойным, даже равнодушным. Такое выражение его земляки, кажется, называют союзом элемента «огонь» с элементом «вода», что символизирует высшее проявление гармонии в характере.

— Придется сдаваться нам Майклу Цзо, хо-хо-хо! Такова, видно, воля неба... Что ж, тем лучше! — Нюан теперь похохатывал, явно копируя рыжего верзилу.

— Вот именно, сдаваться, — сказал малаец. Его пошатывало, он не попадал ногой в штанину. — Как Красному, который уже сдался...

«Вот именно, сдался, — подумал Палавек. — Лучше не скажешь».

...Малаец все-таки не высадился на берег. В плоскодонке полчаса выгребали к кромке прибоя, серебрившегося в предутренних сумерках. Палавек спрыгнул в воду, едва различил низкоствольные деревья с ветвями, поднимавшимися над водой. Бредя по илистому дну, высматривал среди мясистых листьев какой побольше. Подтянул его ко рту и выпил скопившуюся на-нем дождевую влагу. Ломиться через заросли, которые тянулись по мелководью два-три километра, не стоило: прогалина где-нибудь да должна быть. Палавек нашел песчаную косу, когда рассвело. Серые крабики, спасаясь, ввинчивались во влажный песок и, исчезая, вызывали иллюзию двигающейся поверхности.

Он взял направление к одиночным пальмам. За ними начинался лес, в котором деревья образовывали хороводы вокруг болотистых бочагов.

Лишь к половине восьмого Палавек выбрался к обжитым местам. Высокое небо голубело, как фарфоровое блюдо, по кромке которого вдоль далекого горизонта Будда набросал знакомую с детства роспись. Казалось, протяни руку — и пальцы коснутся перламутровых квадратиков затопленных рисовых полей, серых от солнца и ливней домов на сваях. Палавек ощутил, как стосковался по этой земле.

На проселке близ Чемиланга его подобрал переоборудованный в автобус «джип», набитый рабочими, ехавшими по домам с каучуковых плантаций. Пятница у мусульман считается выходным. В Чемиланге Палавек пересел в автобус на Хатъяй, где целый час просидел с наслаждением на деревянной скамейке перед загоном для боя быков. Тряся горбами, бурые и черные бычки сшибались с глухим стуком почти безрогими лбами под вялые крики подсадных болельщиков. Палавек купил билет на самолет до Бангкока, указав в опросном полицейском листке в качестве цели путешествия «поиск клиентов для лекарств собственного приготовления». Заодно разменял в кассе пятисотенные банкноты, поскольку одна такая вызвала панику в пампушечной, хозяину которой пришлось собирать сдачу по всей улице.

До Бангкока Палавек проспал. Из аэропорта Донмыонг он ехал в кондиционированном автобусе, ожидая, что ветровое стекло вот-вот упрется в зачехленный хобот пушки, мотавшейся впереди на прицепе за трехосным грузовиком.

С набережной Чао-Прая узкая лодка с подвесным мотором доставила его до рынка на канале Данг. Перейдя пружинивший мостик, под которым сновали плоскодонки, превращенные в плавучие прилавки, Палавек разыскал дощатый домик с коричневой дверью, стоявший вплотную к железнодорожной ветке Вонгвьен-Яй. Рев автомашин с магистрали Прачад Таксин-роуд почти не доносился. Зато грохот прошедшего пассажирского поезда заложил уши. Ветхие постройки вокруг шатались, дребезжали стекла.

Палавек узнал «нужного» человека. Тот стоял перед ним, глядя поверх очков, сжимая в одной руке листки машинописного текста, а другой придерживая щеколду. За спиной виднелись металлическая табуретка, какие расставляют в дешевых супных, и стол с обшарпанной пишущей машинкой. Не обращая внимания, склонившись над гитарой на полу, стриженая женщина пыталась подобрать мелодию, как разобрал Палавек, «Интернационала».

— Господин Пратит Тук?

«Искать тебя не пришлось», — подумал Палавек, услышав утвердительный ответ.

— Я — журналист. Собираю материал о жизни текстильщиков. Кое-что у меня есть с комбинатов в районе Рангсит. Вы не могли бы принять меня на пятнадцать-двадцать минут? Читателей волнует ваше недавнее выступление относительно положения там...

«Значит, два выстрела», — подумал он, когда женщина подняла лицо от гитары и пристально всмотрелась. Ее лоб пересекала упавшая прядь.

Снова прошел поезд, сотрясая пол и стены хибарки. Палавек отметил, как внезапно налетал грохот состава.

Он не слушал, что говорил Пратит Тук, остановивший на какой-то только ему видимой точке в пространстве косящие глаза. По внешности — учитель начальной школы. Босой. Грубоватое крестьянское лицо. Седина. Пальцы испачканы пастой от шариковой ручки.

— Рангсит, — говорил Пратит Тук, — это район с населением, большинство которого находится на пути к полной пролетаризации. Если ваши цифры объективны, то отметьте в статье прежде всего этот факт. Молодые рабочие и в особенности работницы на тамошних текстильных фабриках отдают заработную плату родителям, занятым в сельском хозяйстве. Таким образом, деревенский ростовщик сосет также и из города, а предприниматель участвует в разорении крестьянства. У вас хватит духу написать так? От какой вы, кстати, газеты? Кто порекомендовал прийти сюда?

Следовало бы задать эти вопросы с самого начала. Наивность и сущее ребячество. Но и запоздалая бдительность предусматривалась Майклом Цзо. Палавек открыл атташе-кейс. Пратит Тук игнорировал крокодиловую кожу дорогого портфеля. Листок рекомендательного письма лежал поверх браунинга.

— Вот письмо от лидеров Федерации работников транспорта, подписанное также в комитете по вопросам трудовых отношений. Я из «Нейшн ревью»...

Крышку атташе-кейса он не опустил. Сколько ждать: десять, двадцать минут, час? Ходили разговоры, что этот человек фанатик, что у него большой авторитет в профсоюзах, что у него четвертая жена, которая помогает в драке за власть, развернувшейся в конгрессе труда. Политикан. Проходимец. Велеречивый болтун, обманывающий работяг. Как все ему подобные... Палавек подавлял в себе жалость. Может, ты станешь новым Кхоем, а то и Пол Потом? Пожалуй, нет... Не распаляйся, это их дело. Майкла Цзо и Пратит Тука. Ты — только вода...

— Военные обещают не переворачивать столы политических деятелей, если эти деятели пользуются поддержкой масс, — сказала женщина. Голос напористый, дребезжащий. — Кого они имеют в виду под массами? Забитых крестьян, люмпенов, согнутых нуждой на предприятиях в Рангсите? Молодчиков из полувоенных формирований «красных быков» или одурманенных шовинизмом сельских скаутов?

Она — первой, потому что опаснее.

Состав стремительно налетал.

Браунинг действительно имел мягкий спуск — Палавек почти не слышал своих двух выстрелов. Он вытянул из пальцев Пратит Тука листок рекомендательного письма. Не оглянувшись, прикрыл дверь.

Пустую улочку жгло солнце, клонившееся к закату.

 

3

Необъяснимая расточительность домовладельца — потолочный вентилятор месил перекаленный воздух, лестничная площадка, над которой шуршал пропеллер, соединялась с балконом на переулок, примыкавший к Сукхумвит-роуд. Обмякнув на цементе, под ветерком, едва доходившим с потолка, парень в рваных шортах возлежал перед проходом на четвертый этаж.

— Как поживаете, сэр? — осведомился по-английски Бэзил. Шесть маршей лестницы дались нелегко. Воротник лип к шее, ремень резал бедра.

Оборванец приоткрыл глаза. Осоловело посмотрел поверх своих стоптанных шлепанцев, свисавших с грязных ног на ящике из-под пива. Через секунду, потеряв шлепанцы, был на ногах.

— Где квартира Кхуна Ченгпрадита?

— Чан тай као чай... — Не спуская глаз с белого, парень наклонился, на ощупь отодвигая ящик. По-тайски слова означали «не понимаю».

— Я говорю, где живет Кхун Ченгпрадит? — повторил на кантонском наречии Бэзил.

— Говорите не быстро...

— Чего уж, медленно ли, быстро... Все равно ведь не поймешь, — буркнул на этот раз по-русски Бэзил.

Заготовленная в гостинице бумажка с переведенным портье на тайский вопросом размякла в кармане, буквы расползлись, однако парень разобрал. Бродяга оказался грамотным. Махнул рукой — мол, иди следом — и, шаркая подобранными шлепанцами, поднялся этажом выше, крикнул несколько слов через решетчатую дверь.

Об решетку сплющили мордашки с глазами-черносливами девчушки-близнецы в европейских платьицах. Стройная тайка в хлопчатой пижаме и розовых папильотках появилась из боковушки. Набрала условное число на замке и сдвинула решетку.

— Что вам угодно, мистер? — спросила она на чистом английском языке.

— Не могли бы вы мне помочь, мадам? Я разыскиваю мистера Кхуна Ченгпрадита, моего друга...

— Он живет здесь. Вы — мистер Бэзил Шемякин?

— Да. Я оповещал открыткой, что зайду сегодня, в субботу. Ведь телефона у вас нет. Кхун дома?

— Он предупредил. Я — его жена. Скоро должна уходить и потому, извините, не приглашаю. Вы найдете мужа где-нибудь у пагоды Ват По, на базаре или у массажистов. Как только его выпустили из Бум Буда, он ни на минуту не остается на месте, бегает по городу и наслаждается свободой. На мужской лад, конечно...

Бум Буд была бангкокской тюрьмой.

— Прошу извинить, — сказал Бэзил. — Я остановился в гостинице «Виктори». Если мы разминемся, будьте любезны попросить мужа позвонить туда.

— Да, конечно. Всего доброго.

На площадке под вентилятором Бэзил остановился в размышлении. Ехать искать или не ехать? Оборванец стоял рядом, выжидая, когда европеец уберется из его «спальни».

— Вот тебе монета, — сказал по-русски Бэзил, — разыщи такси. Такси, понял? Давай... — А сам свернул носовой платок в жгут и подсунул за воротник.

Бестолковый грамотей подогнал «тук-тук» — трехколесный мотоцикл с крышей, под которой пассажир сидит за водителем, глотая выхлопные газы. Хозяин транспортного средства вымученно улыбался бесцветными губами человека, обретающегося среди уличного чада...

Они с треском пронеслись вдоль тротуара Сукхумвит-роуд, мимо обшарпанных домов, облепленных, будто флагами расцвечивания, пестрым текстилем в лавках. После тряпье сменили вывески, налезавшие одна на другую, вместе с тайскими и английскими надписями пошли китайские и японские иероглифы, индийская и арабская вязь. Но все это благополучие тогда, весной 1983 года, представлялось не столько вызывающим, как бывало, сколько взывающим.

Бангкок... Крунг Тхеп, как говорят тайцы, или «город ангелов». Небоскребы и золотистые пагоды. Ветхие лодки с шалашами, плывущие по грязным каналам мимо дворцов, утопающих в зелени. Зловонные замусоренные переулки и проспекты, полные автомобилей. Продажность, не ведающая границ, и бесконечно преданная доверчивость. Скопище людей фантастических занятий, которые не определишь никаким словом. Мешанина звуков и ароматов. Город, где все начинается и кончается для страны и народа, почти непохожих на свою столицу.

Жизнь Бангкока всегда представлялась Бэзилу, часто бывавшему в нем за последние двадцать лет, неким подобием театра теней. До мелочей рассчитанно двигались они на занавесе, скрывающем актеров. Чужаку добраться до сути, попасть за кулисы этого театра — редкая удача, которая приходит, если вообще приходит, только после долгих лет близкого знакомства и изучения этого города. Но испытательный срок тянется и тянется, а всякому присущи ошибки. К тому же, помимо врожденного такта и нажитого опыта, требуется еще и здоровье, а уж это в Азии, как говорится, и подавно от бога.

Почему-то вспомнился Бэзилу и Шанхай, через который ему, тринадцатилетнему подростку, предстояло попасть в 1948 году в Советский Союз. Вспомнился и отец в Харбине, в квартире, которую они снимали на Модягоу, старой, застроенной одноэтажками улице. За окнами стоял на земле — рельсы демонтировали и увезли — трамвай с облупившейся краской и полустертой ветром с Гоби рекламой Чуринского универмага. Отец еще оставался в Китае, где он прожил восемнадцать лет, а мама и родилась в семье кассира Китайско-Восточной железной дороги.

В последний раз они виделись на родине. Это произошло прошлой зимой на пятнадцатом этаже гостиницы «Выру» в Таллине, куда отец прилетел из Москвы перед уходом теплохода, на котором Бэзил по заданию редакции возвращался в Ханой.

Из распахнутого окна перенатопленного номера открывался вид на светло-серое море и корабли под солнцем на рейде. Зеленоватый налет лежал на коричневых крышах домов. Бесцветные трамваи брали внизу на площади поворот с таким скрежетом, будто их волокли по рельсам без колес. Отец молчал, хмуро курил...

Ночью пошел дождь. Среди зимы нанесло на подушку божьих коровок. Бриз пах по-летнему. И днем с катера, переправлявшего Бэзила на теплоход, залив опять показался летним, хотя черные валуны, словно качавшиеся над стальной водой, оделись в снежный наряд.

Еще по пути в порт — шли пешком, вещи отправили на борт накануне — отец предложил зайти в кафе. За столиками сидели почему-то одни женщины. Подавали кофе со сливками, без сахара и подслащенный березовый сок.

Уже в каюте, когда теплоход мягко раскачивала февральская Балтика, Бэзил вдруг вспомнил, как в Харбине отец рассказывал про березовый сок, нацеженный им последний раз в непролазном лесу, подступавшем к холму, на котором стояла его деревня Байково, весной 1930 года. Отец шел лесом в Мятлево, чтобы сесть на поезд. На востоке взошло огромное тусклое солнце, а на другом краю неба проглядывал окутанный туманом диск луны...

Бэзил с горечью думал о том, сколько усилий тратят втуне, чтобы вырваться из ловушек, которые расставляют страх, ненависть, тщеславие, жадность и трусость. И еще чванливое невежество.

В 1928 году восемнадцатилетний Николай Шемякин в поисках заработка, покинув деревню, поехал во Владивосток. Когда баржа с вагонами плыла через Амур у Хабаровска, вдоль уткнувшихся в волны ферм взорванного железнодорожного моста, завязался разговор с человеком в путейской фуражке. Попутчик работал машинистом паровоза, постоянно жил в Харбине, считался «коренным», как он сказал про себя, на Китайско-Восточной дороге. Имел на руках бумагу советского консульства, что заявил о желании стать гражданином СССР. А ездил в Тулу продать дом, оставленный по наследству умершим братом. Намекнул, что у парня будут большие деньги, если Николай сумеет перебраться на китайскую сторону.

Николай сумел. Правда, решился на это после того, как на вокзале во Владивостоке украли мешок со всем имуществом — вытянули из-под головы, подменив чурбаком. Через два года сумел и перебраться тайком назад. В те дни, когда он шел с контрабандистами через сопки, Особая Дальневосточная армия быстрым ударом разгромила маньчжурское воинство, спровоцировавшее на границе вооруженный конфликт. «Нас побить, побить хотели. Нас побить пыталися...» — пели демобилизованные красноармейцы в переполненных вагонах, которые старый паровоз с черепашьей скоростью тянул к Уралу по скрипучим переправам, заменявшим уничтоженные в гражданскую войну мосты.

В Байкове живым его уже не считали. Братья разлетелись по стройкам кто куда.

Сторож из сельсовета дед Трифон, приходившийся дальним родственником, поднял китайские деньги и пачку харбинских сигарет «Сеятель», вывалившиеся из шерстяных брюк, вывешенных матерью «проветриться». Злорадно сощурившись, сунул в кисет. Обрадовался до того, что забыл пощупать заграничную материю, которая его и притянула. Ночью предупредили: послали за милиционерами в Мятлево, днем приедут забирать «как шпиона». Сначала отец рассмеялся. Потом, как говорил он маме, задумался: ведь придется оправдываться, доказывать и объяснять. И ушел знакомой дорогой. Сыграло роль и то, что шел он к маме, за которой обещал вернуться в Харбин. Уходил, но верил — ненадолго. Оказалось — на восемнадцать лет.

Размышляя о родителях, Бэзил прикидывал судьбу отца, женись он на другой женщине. Кем бы стал? А мама? Устроила бы жизнь как-нибудь... Вместе же они давали друг другу силы оставаться людьми. Удивительная удача, против которой оказались бессильными и бедность, и злоба, и случайность, особенно опасные вдали от родины. Ни отец, ни покойная мама этой темы при нем не касались. А может быть, он просто не помнил.

Бэзил вообще начал помнить себя поздно. В памяти сохранились обрывки главного — молодая мама. В светлом платье из китайского шелка, белой панаме. Мама держит Бэзила за руку. Воротник матроски задирает на затылок июньский ветер. Они ждут отца у кирпичной тумбы — там, где рельсы трамвайной линии, соединяющей Пристань и Новый город, закругляются в начале харбинского виадука через железную дорогу. «Смотри, — говорит мама, — суперэкспресс «Азия»...» Мешает поднимающийся пар, и Бэзил едва замечает вагон со стеклянной башенкой-фонарем, из которого смотрят на Харбин то ли китайские, то ли японские офицеры в песочных кителях.

Из трамвая, тормозящего на повороте, выпрыгивает отец. На нем серые брюки, темный пиджак, желтое канотье с голубой лентой. И когда он наклоняется к Бэзилу, видно, что шляпа, сдвинутая вправо, и отпущенные волосы прикрывают изуродованное ухо. Мама чему-то смеется. У нее широкая свободная походка, и Бэзилу нравится смотреть на легкие туфли. Отец оттопыривает локти, сунув, по тогдашней моде, ладони в карманы короткого пиджака. Ветер теперь заходит с Сунгари, в лицо, и воротник матроски лежит ладно... На Китайской-стрит под белым балконом ресторана «Модерн» папа приподнимает шляпу, мама опять смеется, а Бэзил канючит, пытаясь подтянуть их к обвешенной афишами резной будке кассы кино «Крылья молодости».

...Вероятно, это было еще раньше, когда ему исполнилось восемь и шел 1943 год. На русских, которые не вступили в отряды бывших белых генералов Шильникова, Анненкова или Глебова, сотрудничавших с японцами, смотрели в Харбине косо. Но прошли уже битвы за Москву и Сталинград.

Однажды, когда Бэзила еще звали Василий и он ходил в детский сад для малоимущих эмигрантов, среди ночи его подняла смутная тревога. Впервые в жизни ему приснился сон. Серая старуха рвется в домик на Модягоу, а он едва удерживает обитую войлоком дверь... Сердце сильно-сильно билось, и это единственное, что оставалось въявь. В спальне горячит шепот отца:

— Как я могу опозорить себя и вас, если отряд выступает по найму и будет биться на стороне одного чванливого военачальника против такого же? Это стыдно... Я понимаю. Но знаешь, сколько там платят? Ты бросишь работу у Вексельштейна, которая погубит тебя. Ваську отправим в хорошую школу, в гимназию Генерозова...

Вексельштейн управлял помещавшейся на Мостовой-стрит редакцией английской газеты «Маньчжурия дейли ньюс», куда мама брала иногда Василия с собой. Когда бы они ни высаживались из тесного японского автобусика возле двухэтажного дома, на окнах которого вечно хлопали ставни, со второго этажа свешивалась всклокоченная шевелюра, сверкало пенсне. Управляющий приветствовал их, выкрикивая почему-то по-китайски: «Как дела?» Видимо, он пытался ухаживать за мамой. Спускался в каморку, где Бэзил готовил уроки на столике для пишущей машинки рядом с мамой, переводившей передовицы Вексельштейна на английский, и протягивал всегда одно и то же — яблоко.

— Кушай, кушай, — говорил Вексельштейн, — хотя, по всей вероятности, это было бы полезнее твоему папе... Мадам Шемякина, не так ли?

Отец тогда сдавал кровь при китайской лечебнице. Работы в Харбине с приходом японцев становилось все меньше. На Конной улице, обычно пустынной ранним утром, у госпитального барака трижды в неделю Бэзил ожидал отца с велорикшей. Побледневший и осунувшийся, он полулежал в коляске и рассказывал что-нибудь забавное.

— Ни один мандарин не согласится расстаться с оперированным аппендиксом. Его кладут в баночку со спиртом, где он сохраняется, сколько, понадобится, пока не придет время опускать вместе с хозяином в гроб. На небе благочестивый подданный Поднебесной обязан, предстать, в комплекте. Ну а мы с тобой без предрассудков...

— Что ты читаешь сейчас? — спросил однажды отец.

— У няни в сундуке были «Набат поколения», «Сердце и печень Конфуция и Мэнцзы», «Армия революции», «Оглянись»... На китайском. Остались, кажется, от ее мужа.

— И разбираешь без словаря? Не привираешь?

— Чунь говорила, что у меня каменный живот. Она считает, что память у человека в животе. А у меня память хорошая...

Отец опять хмыкнул. Потом, как всегда, моментально помрачнел.

— Эх, ты, русский человечек... Тебе бы про Илью Муромца читать, а ты — печень Конфуция...

Когда мама укутывала отца в овчинный тулуп на продавленном диванчике, он смешил ее, рассказывая, как на приеме китаянки заливаются краской, показывая на фигурке из слоновой кости, где ощущают боли. И быстро засыпал. Лицо становилось бесцветным.

— О господи, — говорила мама. Подолгу смотрела в окно на пустынную Модягоу.

После той ночи, когда Бэзил увидел страшный сон, отец исчез на год. Мама уволилась из «Маньчжурия дейли ньюс», которая по указке русской фашистской партии публиковала гадости про Россию. Вексельштейн уговаривал остаться, приехал на Модягоу с вином, конфетами и цветами. Мама сказала:

— Приходите, когда вернется Николай. И принесите еще яблоки. Вы сами говорили, что они ему полезны...

Отряд русских наемников, в котором Николай Шемякин считался фельдшером, в июне 1944 года в ходе бестолкового боя между соперничавшими кликами гоминьдановских генералов попал в окружение близ Ичана в провинции Хубэй, был частью уничтожен, частью пленен. Продев проволоку под ключицу командиру, бывшему поручику Неелову, а остальных двенадцать захваченных нанизав на нее ушными раковинами, солдаты погнали наемников, подкалывая штыками, на север. На четвертую ночь, лежа в мокрой глине кругом, голова к голове, каждый разгрыз соседу ухо. Разоружили конвой, захватили три автомобиля в каком-то штабе и пробились в Ухань.

— Меня спасла твоя мама, — сказал отец Бэзилу, который превратился в него из Василия, в пансионе на Беблингбелл-роуд в Шанхае, куда его отправили в январе 1945 года после кончины мамы. Она заболела пневмонией, а пенициллина в Харбине для людей без гражданства не оказалось. — Она ждала, вот я и жив...

Отец потом участвовал в подпольной деятельности патриотически настроенных русских в Харбине. Мама вспоминалась всегда одной и той же: на виадуке и потом у ресторана «Модерн», на Китайской, в шелковом платье и белой панаме. Остальное куда-то ушло, вытеснялось. Может, потому, что он избегал рассказывать о прошлом товарищам по школе, когда его в 1950 году привезли в Куйбышев. Однажды он заговорил о Шанхае с девочкой, которая ему нравилась. «Ох, и выдумщик», — сказала она.

У отца оставались дела в Маньчжурии, где он работал затем в управлении железной дороги. И потом — там оставалась мамина могила. О Харбине Бэзил с отцом никогда не говорил.

Он не научился держаться в женском обществе. Долго жил один, да и в мире, где их почти не было, — школа мужская, дома один отец. Правда, был женат, но семейная жизнь не удалась. А жизнь, проходившая в странствиях по Азии, не благоволила к длительным и прочным привязанностям. Как, впрочем, к обстоятельной должности и положению.

— Тебе за сорок, — посетовала в последнюю встречу бывшая жена, мать его сына. — И на тебе, как бы это сказать, уже... лежит печать. Журналисту, застрявшему в корреспондентах в твоем возрасте, полагается стесняться. Давно бы пора было остепениться. Ладно бы образованием не вышел. А ты ведь все же кандидат наук...

Ее новый муж уверенно двигался по службе, носил погоны подполковника, преподавал в академии, готовил докторскую.

 

Проклятущую «печать» Бэзил после этого разговора и сам вдруг ощутил в кафе, на верхотуре «Выру».

Рита, провожавшая его из Москвы до Таллина, выбрала столик у окна. Закатное солнце высвечивало короткую стрижку, розовое ухо с бирюзовой сережкой. А в полированной столешнице назойливо четко отражалось его изрезанное морщинами лицо. Разговор перед расставанием не клеился. Бэзил ощущал, что должен предпринять немедленно какое-то усилие, чтобы сберечь ее, объяснить что-то решающее и важное.

«Ты — моя последняя любовь», — пошутил, еще садясь в Москве в поезд, Бэзил. Когда любят, люди вместе... Иначе, зачем любить? В зеркале задвинувшейся двери купе Бэзил заметил, что лицо у него мрачнеет так же, как у отца...

Они потанцевали. На каблуках Рита была вровень.

— Ты — высокая, — сказал Бэзил. Он все искал и искал слова.

— Да, если на каблуках...

На белесом небе в окнах кафе мерцали звезды. И по тому, как впилась рука в его плечо, Бэзил догадался: прощается, опоздал... На платформе, с которой виднелись тусклые, будто обернутые марлей фонари на редутах, насыпанных еще шведами перед Вышгородом, он спросил:

— Встреча через год?

Едва решившись, Рита покачала головой.

Ночью не спалось, и Бэзил забрел на северную сторону Вышгорода. Узкие короткие улочки были пустыми и гулкими, высветленными луной. По лестнице Бэзил выбрался на насыпь. Под старой стеной журчал ручей. Здесь стлалась мгла, и Длинный Герман будто парил. В стене светилось окошко. Замерла парочка в вязаных колпаках с помпонами, таких же, как на голове у сына, когда они увиделись в Москве.

...Среди пустого, геометрического, залитого желтым светом асфальтового пространства проспекта Калинина сын был единственным в тот час, кто не кидался на перехват такси. И, подъезжая к кромке тротуара, Бэзил вспомнил харбинскую Модягоу, изрытую куйбышевскую окраину, где все знали друг друга, где не было абстрактно и желто, а разве что немного грустно под редкими фонарями вполнакала, но никогда одиноко, потому что в небольших домишках вокруг жили знакомые ребята.

— Как у тебя с мамой? — спросил в тот раз Бэзил.

— Нормально.

— А с ее мужем?

— Нормально. То есть никак. А что?

— Ничего. Чем занят?

— Курсовой. Этика конфуцианцев. Можно тебя про нее проинтервьюировать?

— Давай... Подружкой не обзавелся? Я — не дед?

— Ну, не скоро... Собери в горсть Конфуция, пап!

— Конфуций не привнес ничего нового. Человек этот в этическом плане пришел к своему поколению из прошлого. Жизнь его сосредоточивалась на возрождении того, что крепко забылось уже и тогда. Он маршировал задом наперед, и в результате — только воскрешение, обрати внимание — я сказал не обновление, а воскрешение, старых доктрин. Мысль конфуцианцев застыла в некой неподвижности... Напомнить про последователя, который в шестьдесят лет играл в детские игрушки в присутствии престарелых родителей, выказывая тем самым почтительность и свое ничтожество перед их авторитетом?

Свернув у гостиницы «Украина» под мост, ехали по набережной в сторону Киевского вокзала.

— А как же Конфуций и отношение к героическому?

— Как и мы, китайцы любят землю на земле. Храбрость конфуцианцы ставят на третье место среди человеческих доблестей. После правдивости и прямоты. Храбрость ведь необходима только в ненормальных обстоятельствах. Все же чрезвычайное — варварство. Только повседневность, только всем присущее и доступное уважается конфуцианцем. Стремление к героическому — стремление к разрушению. К храбрости, как и к всплескам отвлеченного ума, почтения этот конфуцианец не испытывает. Восхищение героями присуще «заморским чертям»...

Последние слова Бэзил сказал по-китайски.

Проехали белую тень Новодевичьего монастыря за Москвой-рекой, вписались в Мосфильмовскую, и вскоре машина остановилась у смотровой площадки на Ленинских горах. Оба считали хорошей приметой прощаться на ходу. Метро для сына было близко, и на город можно было бросить взгляд.

Лет десять назад, вернувшись из очередной командировки, Бэзил, не зная, где гулять с сыном, пришел сюда. Стояла середина июля, вечерело. Поглядывая на сиреневое зарево, они уселись на траве, уперев ноги в склон, близ лыжного трамплина. Река отдавала накопленное за день тепло. Сухим, без оттенков, светом, напоминавшим Бэзилу госпитальный, лучились софиты над Лужниками. То был памятный для обоих день: внезапно ощутили глубокую, взрослую связь, установившуюся вдруг вопреки всем разлукам. Бывают такие счастливые дни.

Начиналась поземка. Чаша Москвы плоско лежала почти без огней. Холод, едва вышли, загнал назад в машину. Зачесался подбородок, и Бэзил прихлопнул по нему ладонью. Засмеялся. Привычка тянулась из тропиков, чешется — значит, москит...

 

В центре Бангкока москитов быть не могло. Их убивал чад. Бэзил расплатился с моторикшей, зашел в бар. Над окошком менялы зажглись зеленые цифры электронного табло. Было десять утра. Самое время искать Кхуна во дворе Ват По. Через два часа зной разгонит всех на сиесту.

Если досужие рассказчики утверждают, что в Заполярье птицы замерзают на лету, то здесь воробьи могли свалиться на голову вареными. Однако букетик жасмина, заткнутый на зеркало заднего вида в такси, стоявшем у гостиницы, казался влажным и прохладным.

— На Прачан-роуд к Таммасатскому университету, — сказал Бэзил водителю.

Таксист сунул в рот порцию бетеля и взял с места на второй скорости, заставив шарахнуться мотоциклиста. На Чароен Крунг-роуд у грязного перекрестка, зажатого двухэтажками, машину задержал светофор. Водитель сплюнул жвачку на тротуар. Начавший переход крепыш в филиппинской гуаябере и с крокодиловым атташе-кейсом в руке поднял глаза. Жесткий, настороженный взгляд скользнул по букетику жасмина и Бэзилу.

 

1

Хмурое сосредоточенное лицо, мелькнувшее на Чароен Крунг-роуд, какое-то время, пока таксист лавировал в потоке, катившемся к набережной Чао-Прая, почему-то оставалось в памяти Бэзила. «Танцы и бокс, мягкость и готовность к соперничеству символизируют темпераментных таиландцев, характер которых отличается беззаботностью, жизнелюбием и оптимизмом», — значилась на обложке рекламного журнальчика «Эта неделя», который утром листал в гостинице, просматривая, какие фильмы и где показывают.

Бэзил, переключив внимание, прикинул, как сподручнее подступиться к теме, по которой должен писать. Шеф по телефону определил: общий обзор положения в рабочем движении, разумеется, не раздражая властей, для чего желательно раскрыть проблему через рассуждения профсоюзных деятелей. К ним же, чтобы подступиться, нужны посредники. Лучшим стал бы Кхун Ченгпрадит, бангкокский журналист, учившийся в Киевском университете, говорящий по-русски, невысокий и худой человек в очках, с широким лбом и губами, почти всегда сжатыми так, будто гасит улыбку.

Кхун подрабатывал в любых изданиях, считался «фри-лансером», то есть свободным журналистом. Его бы не взяли в штат, даже найдись место в газете, журнале, на радио или телевидении. Раз в месяц он получал вызов либо в полицию, либо в армейскую контрразведку, где все же не совсем представляли, как с ним обойтись. Кхун повторял: если его подозревают в связях с коммунистами, то это сущая нелепость, поскольку учение это не местного происхождения, а он решительно против иностранного вмешательства, загляните в ксерокопии его статей в деле. Стало быть, он заодно с полицией, заодно с контрразведчиками, которые пресекают иностранную пропаганду... И все-таки Кхун угодил в Бум Буд.

Бэзил надеялся, что управление по делам иностранцев, может, не поставит под угрозу его визу, если разыскать Кхуна и выйти через него... ну, хотя бы на Пратит Тука, восходящую «звезду» в профобъединении Конгресс труда. Тук выступает вроде бы с решительных позиций, интересен как личность. Проскальзывали сообщения, будто его сторонники высказываются и за создание рабочей партии. Пресса то ли удивлялась, то ли возмущалась, что окружение Тука не замечено в коррупции, а попытки подкупить предпринимались. Этот факт вызывал симпатии у молодых офицеров армии, верхушка которой контролирует положение.

Кхун Ченгпрадит водил знакомство со многими «нужными» людьми, часть которых, случалось, действовала и за чертой закона. Как оценивал эти связи с нравственной точки зрения сам Кхун, трудно сказать. Многие считают, говорил он Бэзилу, будто в Азии покупается абсолютно все. Но даже прожженные политиканы не берутся утверждать, что можно купить чье-либо сознание. Понятие о чести у нас, говорил Кхун, иное, чем у европейцев. Сильный человек уважаем, и поскольку он сильный, ему позволено все. Справедливость ничего не значит, потому что ее нет и быть не может. Тот, кто не обогащается за счет собственной мощи, попросту ненормален. Лев презираем, поскольку лишен коварства. Тигра боятся, он непредсказуем. Но почитают только лиса, который изворотлив, предприимчив и расчетлив. Высказаться о ком-то, что он — лис, значит проявить уважение.

Бэзил тронул водителя за плечо. Висячие усы, острый подбородок, сероватый оттенок скул, ежик над выпуклым лбом. Возможно, сержант или лейтенант, подрабатывающий вне службы. Пожалуй, что так, поскольку таксист взял ровно столько, сколько и стоил маршрут.

Площадь заливало солнце, четыре запущенных змея реяли в белесой выси, дергаясь под ударами ветра, ходившего над крышами пагод, королевского дворца и Таммасатского университета в конце Прачан-роуд. Раз в году, между февралем и апрелем, завязывались воздушные бои бумажных драконов. Когда точно и что выигрывали победители, кроме восторгов зрителей, Бэзилу никто объяснить внятно не смог. Как и прочие тайны этого района, который в один непримечательный день очищали ото всех, кто оказался без галстука, а в другой — предоставляли для торговли, занятия врачеванием, составления прошений, пения и танцев...

Хотя жена Кхуна сказала, что он скорее всего в пагоде, Ват По, Бэзил заглянул прежде в Ват Махатхат, примыкающую к университету. Буддийский клир ее считался олицетворением религии и знавал бурные времена. Двадцать с лишним лет назад верховный бонза пагоды обвинялся в «сборе оружия и ведении пропаганды коммунистической доктрины среди монахов». Четыреста бонз в шафрановых накидках и многотысячная толпа мирян тянулась за его преосвященством до ворот тюрьмы Бум Буд. Шум наделал и процесс над другим бонзой, который привлекался к уголовной ответственности за расправу руками наемного убийцы над противником по теоретическим прениям. У Кхуна были знакомства в этой пагоде, и он мог оказаться там.

На территории пагоды босоногие дети азартно гоняли плетеный мяч. Разморенные жарой женщины судачили в тени. Шофер и подручный с бетономешалки, привезшей раствор для ремонтных работ, неторопливо покуривали сигареты, и дым стлался вдоль спины Будды, изваянного в позе «вызов дождя». Плешивые, тощие псы, сбившиеся в стаю, клацая зубами, с остервенением выкусывали блох.

К самой пагоде Бэзил пробирался через толпу астрологов, слесарей, парикмахеров и художников, потом вдоль стены, где бродячие лекари показывали рентгеновские снимки и цветные фотографии невероятных язв, которые они врачевали. Фотограф снимал и тут же вручал приезжим снимки, запечатлевшие их в компании пластиковой девицы, символизировавшей столичные развлечения. Заклинатель змей попытался всучить в руки питона. На циновке причитал старик, которому только что вырвали зуб. Дантист демонстрировал его кучке восхищенных крестьян.

Поиски Кхуна завершились в павильоне, что находился на полпути к молельне. Он лежал ничком на полотенце, брошенном на топчан. Жилистая женщина пятками и острыми кулаками била по всему телу охавшего и стенавшего клиента, ее коричневые, скрюченные пальцы выворачивали веки, щипали ноздри, давили на глазные яблоки.

— Здравствуй, Кхун! — сказал Бэзил по-русски, глядя поверх массажистки.

— А, Вася... Добро пожаловать в Крунг Тхеп! Давно приехал? Ох-ох!..

Женщина вывернула из плечевого сустава сначала его левую, потом правую руку. Работа завершалась.

— Выжала из меня всю тюремную усталость. Молодец, ведьма! — тоже по-русски сказал Кхун. И дал массажистке пятьдесят бат.

Кхун исхудал, приволакивал ногу. Ключицы выпирали. Дужка очков слева держалась на проволоке. Возможно, что его и били, когда держали в кандалах.

И Бэзил и Кхун были рады новой встрече. Они прошлись молча вдоль сорокапятиметровой скульптуры Лежащего Будды, пересекли галерею, миновали фрески, повествующие о пути Достигшего Нирваны, и строй сотен его статуэток. Выйдя из пагоды, проследовали вдоль стены дворца, здания музея изящных искусств, университета и свернули к набережной, высматривая под выгоревшими пестрыми навесами супную поуютнее.

Устроились над самой Чао-Прая. В желтой воде плавучие гиацинты шевелили космами, в которых путались щепа, картонки, скорлупа кокосовых орехов и банановая кожура. Заказали рисовый суп с цыпленком, заправленный гвоздикой с чесноком, сладкую свинину и фруктовый салат.

Кхун смотрел на реку, длинные лодки у причалов, на зеленую черепицу пагод, ветхие домишки заречья, готовые съехать с хлипких фундаментов в волны, поднятые прогулочным теплоходом.

Бэзил исподволь взглянул на Кхуна. Случалось, тот днями бродил по портовым притонам в поисках материала, что неизбежно порождало напряженность в отношениях с женой. Это настораживало также его политических друзей, приводило к сокращению гонораров и числа редакторов, бравших его статьи. В такие дни Кхун почти не ел, пил только воду, которую местная фирма «Полярис» добывает из артезианских колодцев и распродает в бутылях и бутылках — водопровода в столице практически нет.

Кхун перехватил его взгляд.

— У тебя ко мне серьезный разговор?

— Я действительно хотел и рад тебя видеть, Кхун. И без дела, хотя есть и оно. Я не миллионер и путешествую не по личной надобности. Знаю, что ты отсидел в Бум Буде. Жена сказала...

Шаркая сандалиями, голый по пояс хозяин супной лично, из почтения к клиентам, расставлял чашки, стаканы с крошеным льдом, раскладывал палочки, ложки и вилки, подсовывал мутные колбы с рыбным соусом «нампла», уксусом и жидкими специями, тарелочки с кругляшками перца в лимонном соке, коробку с сахарным песком. Махнув величественно на подступившуюся лоточницу, отпрянувшую в испуге, изобразил улыбку.

Кхун поддевал приглянувшийся кусок вилкой, потом перекладывал на ложку. Жевал неторопливо. Верный признак — скрывает давнишний голод и нехватку денег. Кто его знает, зачем с утра ушел из дома, может, чтобы не делились с ним обедом? Деньги на массаж занял у знакомых, встреченных в Ват По. «Сберег лицо», показал, что на «плаву» и просто забыл кошелек в других брюках, завтра отдаст...

Бэзил черпал суп из пиалы. Что были его заботы по сравнению с жизнью Кхуна! В одну из редких бесед «ни о чем» они заговорили однажды о риске. Речь, правда, зашла не совсем с этого. Кхун избегал громких слов и наверняка, говоря «риск», имел в виду вообще трудную, сложную и опасную жизнь левого журналиста. Обходя десятки препятствий, почти неприметный среди профессионалов, как никто умел нащупывать тропу, по которой приходил к намеченной цели. Всякий работающий для азиатской печати знает, как практически невозможно писать в ней серьезно о том, что подсказывают мысль, совесть и темперамент. Кхун умудрялся доводить статьи до публикации без правки. А гонорар за это выплачивался порой и смертью.

— Туго приходилось в тюрьме?

— Там еще легкий режим.

— А есть тяжелый?

— Говорят, есть. В других тюрьмах... Я там не был, но в Бум Буд переводят оттуда, и разговоров много. Мне сиделось неплохо. Пришить обвинение теперь непросто, другие времена... Думаю, подержали для острастки. Я написал серию репортажей о забастовке, закончившейся победой, на текстильном комбинате «Тан патапорн». Опубликовали, думаю, из соображений, подсказанных конкурентами комбината. Не исключено, что цензура сознательно взглянула сквозь пальцы на мою писанину. Но мне оказалось на руку. Забастовщики ходили к парламенту, распространяли листовки. Может, в них слишком сказался мой стиль?

— Били?

— Палки, кандалы и все прочее в этом духе являются законными мерами пресечения... Меня посадили в клетку, где варились сорок человек, в том числе иностранцы. Ну из наркоманов. Поскольку надзиратели получали мзду от их родственников, камеру не гоняли по утрам на слушание гимна, зарядку и уборку тюрьмы. Дважды в неделю собирали деньги на покупку продовольствия. Потом американцы вздумали сбежать, да потерпели неудачу. Больше стало палок, не стало рынка. Вся жизнь — лежак сорок сантиметров шириной, духота, клопы, тараканы, москиты, мокрицы; отсюда — натянутые нервы и драки без повода... По воскресеньям, правда, разрешалась игра в «монополию» — детскую игру с акциями. Я в эти часы писал письма жене.

— А от нее передавали?

— Дважды в неделю. По шесть-семь страниц.

Трудно было поверить, чтобы тайская жена тратила столько времени на письма мужу, который сидит в тюрьме. Больше походило на правду, если бы обивала пороги полицейского и судебного начальства, пыталась вступить в сговор с надзирателями и приемщиками передач, бегала по знакомым, пробовала все невероятные способы, вплоть до побега, чтобы помочь обрести свободу.

— Пять с лишним страниц ей надиктовывали мои друзья. От жизни поэтому я не отрывался.

— Она работает?

— Машинисткой в управлении порта. Знаешь, не всякий разбирает каракули, написанные по-английски азиатом, привыкшим к тайскому алфавиту или иероглифам, да еще подправит их с точки зрения орфографии и грамматики. Ей даже прибавили жалованье. Так что получает она больше меня...

Неизвестно с чего в заречье запустили цветные ракеты. Они почти не светились на фоне полуденного неба. Белые шлейфы перьями растворились в воздухе. Лоточница, все-таки подобравшаяся и на корточках слушавшая диковинный язык, взглянула в сторону ракет и вскочила.

— А какое у тебя дело, Вася? Откуда сейчас?

— Находился по соседству, в Лаосе. Туда прилетел из Ханоя, где сижу постоянно. Дело мое сложное. Хочу написать о положении масс здесь, у вас. Задумал и материал о том, что не только ваши соседи из социалистических стран хотят хороших отношений с Таиландом, но и Таиланду это выгодно...

Кхун подтолкнул указательным пальцем очки к переносице.

— Давай закажем кофе? Не будем спешить. Дадим тому человеку, что сидит вон там с краю, не давясь, доесть все, что он заказал. Отлично будет, если он и выкурит сигарету. Сдвинемся раньше — оторвем его от удовольствия за казенный счет и заставим тащиться за мной по жаре. Тогда возникнет злобный отчет. Поев же без спешки, он проникнется благодушием. Таковы правила игры. Если я ему дам двести бат и пообещаю вечером сообщить, где побывал за день, он отстанет вообще. Но у меня нет такой суммы.

— Я бы нашел... Но не будем вводить в искушение блюстителя законов страны пребывания или тем более пытаться нарушать их, — ответил Бэзил. Машинально отметил, что хохотнул, как это бы сделал любой таец, прикрывая шуткой серьезные вещи.

В заречье опять запустили ракеты.

— Праздник там, что ли? — спросил Бэзил, обрадовавшись, что можно связать оборвавшуюся нить разговора.

— Кто знает... Может, у кого в очередной раз победила любимая рыбка. Вот и палит.

— Но сегодня не воскресенье, только суббота.

— Подлинные болельщики рыбьих боев с днями недели не считаются...

Кхун ждал главного вопроса. Наконец Бэзил сказал!

— Поговорим о деле?

— Цифры ты можешь найти в печати. Я скорректирую их для тебя. Но не планируй драматических описаний классовых битв, как их представляли недавно. Все гораздо сложнее. Постарайся слушать меня так, словно ты ничего не знаешь о рабочем движении здесь. Будто первый раз у нас и в первый раз пишешь о том, чего хотят рабочие, кто они такие, о чем думают.

Хозяин супной, не спрашивая, принес высокие стаканы с кокосовым соком и наколотым льдом.

— Ежегодно, — начал Кхун, — сто тысяч человек в стране теряют работу. Одновременно семьсот тысяч молодых людей появляются на рынке рабочих рук. Цифры определены профсоюзами, но считают там клерки, а они везде одинаковы — их не жалованье, а должность кормит. Эти клерки называют цифры безработных в триста пятьдесят тысяч человек при двадцати трех миллионах занятых... Однако поднимать вокруг этого шум все равно, что... э-э-э... потеряв голову, плакать по шапке.

Кхуну доставила удовольствие улыбка Бэзила. Он испытывал теплоту и доверие к этому москвичу. Но Бэзил не должен был об этом догадываться. Это ему бы повредило, считал таец. В журналистской работе, если заниматься ею серьезно, нельзя расслабляться. И потом: теплота да еще доверие — это далеко от деловых взаимоотношений, от дела. А оба занимались делом, да еще таким, как политическая журналистика. Здесь играют свою роль не только материальные интересы, но и общепринятые принципы. Скажем, хотя бы взгляд на то, как подразделяются части света.

Дальний Восток... Разве он дальний для Кхуна, да и для Бэзила? Годы требовались, чтобы пересечь Евроазиатский материк на лошадях и верблюдах, месяцы или недели — на чайных клиперах, затем на теплоходах, часы — на самолете. Со временем контакты заметно расширялись и ускорялись, а что узнали европейцы об Азии, азиаты — о Западе? Так ли заметно взаимопроникались при этих связях жизни и склад ума тех и других? Кхун растерялся, услышав рассуждения преподавателей в Киеве об эпохе Великих географических открытий. Великих для кого? Португальцы и испанцы лезли из Европы, крохотного полуострова в масштабах огромного Евроазиатского материка, в поисках пути в Индию, на Восток, где и до них знали достаточно. Кроме, может быть, «удивительных достижений» в совершенствовании технологии человеческого уничтожения. Бэзил употреблял общепринятые понятия — Европа, Юго-Восточная Азия, Дальний Восток, — но не считал ни один народ вправе видеть себя в середине вселенной, дальше или ближе. Бэзил подавал пример, считал Кхун. Земля для него действительно представлялась круглой. Для Кхуна — нет, пока нет...

— Чего примолк? — спросил Бэзил.

— Я хочу сказать, что для этой страны проблема трехсот пятидесяти тысяч безработных пока еще не из самых срочных. Есть два миллиона малолетних, которые по четырнадцать часов трудятся на мелких и средних предприятиях. Они и содержат безработных родителей, которым зачастую безразлична судьба их детей... Говорит ли кто из профсоюзных деятелей в своих многочисленных речах об этом? Или о женском труде? Политиканы понимают это... Всмотрись в досье деятелей, которые особенно активно выступают за создание партии трудящихся. Для них такая партия станет ступенькой политической лестницы, ведущей к верхам режима. А что реально переменит это в положении рабочих? Обещает ли это им хотя бы минимальные перспективы?

— Поэтому ты и назвал один свой репортаж «Сиам без близнецов»? Получилось, ты защищаешь детей?

— Мне рано защищать что-либо в этой стране, кроме национального достоинства... За полвека сменилось сорок четыре правительства и произошло четырнадцать удавшихся и неудавшихся переворотов. Гражданская администрация находилась у власти в общей сложности одиннадцать лет, военная — тридцать девять. Скоро очередные выборы. Избирательная кампания началась с убийства двух кандидатов и пятерых чиновников, занимающихся техническими вопросами организации голосования... На прошлых выборах в апреле семьдесят девятого в столице на участки явился один из пяти избирателей. Такса за голос была сорок бат — две бутылки местного пива.

— Но нельзя исключать и того, что партия трудящихся будет демократически направленной организацией?

— Она станет при тех людях, которые про нее шумят — за ничтожным, может, исключением, — тем элементом, который, как бильярдный шар в лузу, уложат в политическую систему.

— Бильярдный шар уложат военные?

— Не совсем... В деревне ты видел: крестьянин нарабатывает ровно столько, сколько необходимо для расчета с долгами и на пропитание. Попадая в город, где таец становится чиновником, он действует аналогично. Держит в руках должность и тем кормится, справедливо, с его точки зрения, полагая, что так — от века. В политических партиях и группировках тот же психологический климат... Он всеми способами поддерживается компрадорской буржуазией, состоящей в большинстве из китайских эмигрантов третьего-четвертого поколений, взявших тайские имена. Кроме собственной финансовой мощи, на их стороне — связи с транснациональными корпорациями...

— Но допустим, что все-таки в партии трудящихся возникнут деятели или силы, которые попытаются придать ей действительно радикальное направление?

— Они будут убраны людьми с большими деньгами.

— Так уж и решатся они на прямой вызов чувству национальной самостоятельности и независимости?

— Есть поднаторевшие манипуляторы. Они следят за всякой восходящей «звездой» и способны погасить ее, прибегнув к неожиданным интригам, в самом начале. Нынешнее положение в профсоюзах подтверждает это. Раньше в них насаждалась аполитичность. Сейчас говорить об аполитичности — значит открыто связать себя с прошлым. И заговорили о политизации. Но не думай, что речь идет об организации и политическом просвещении масс. Традиция сохраняется: сделка с властями, интрига и соперничество в рамках обсуждений социальных проблем с целью дезориентации и приглушения активности выступлений низов...

Человек в сафари, сидевший в углу, успел докурить сигарету. Подсучив брюки до колен, дремал, обмякнув на металлическом стульчике. Бэзилу вспомнился оборванец на лестничной площадке дома, где жил Кхун. Нет, не по ошибке поставили там потолочный вентилятор: не полицией ли подосланы салатовое сафари и рваные шорты?..

Плоские часы на чугунной мачте над причалом показывали начало первого. Сколько именно, приходилось гадать — минутная стрелка отсутствовала. Хозяин супной покрутил настройку транзистора, поймал последние известия. «Завтра, — сообщил диктор, — начинаются сингапурско-таиландские военно-морские учения под кодовым названием «Синг-Сайам» в Сингапурском проливе и Сиамском заливе. В них участвуют три корабля королевских ВМС Таиланда и четыре сингапурских катера-ракетоносца. Маневры проводятся ежегодно, начиная с восемьдесят первого года... Их благотворное воздействие на обстановку проявляется, в частности, в обуздании пиратских шаек на море...»

— Пошли? — спросил Бэзил. Он подложил кредитки под стакан с остатками кокосового сока.

Человек в сафари даже не пошевелился и не открыл век.

— Как ты смотришь, Кхун, если я обращусь с просьбой о встрече к некоему Пратит Туку?

Они двигались в сторону скопления сине-желтых трехколесных маршруток. Завидев белого, паренек в красной бейсбольной кепке выскочил из-под навеса с коромыслом, на котором болтались гирлянды надувных рыбок.

— Отойди, — сказал ему по-тайски Кхун. И Бэзилу: — Пратит Тук, пожалуй, интересная фигура среди профсоюзных деятелей. Но не самая влиятельная. Он стоит ближе других к пониманию действительных нужд рабочих. Очень популярен. Молодежь и кое-кто из молодых офицеров видят в нем еще и выразителя национальных интересов. Он против засилья иностранцев, в том числе и эмигрантского капитала. Упорно и методично бьет в эту точку. Удивительно смел. Но есть в нем, как бы тебе сказать, нечто малопривлекательное. Четвертый раз женат, и каждый раз все неудачнее. А ты знаешь, какое у нас понятие о семье...

— Кто его последняя жена?

— Нынешняя прибрала его к рукам — стремится на роль подруги-соратницы рабочего лидера. Держится рядом. Пытается произносить речи. Демонстративно играет на гитаре «Интернационал». В известной мере это делает Пратит Тука популярнее, особенно у текстильщиц. Тайки любят носить брюки мужей...

Боковым зрением Бэзил отметил, как длинногривый молодец в фиолетовой майке, нарочито глядя в сторону лавок, где товар был не по его одежде, двинулся следом.

— Сафари сдал тебя, — сказал он.

Они прошли мимо ворот Таммасатского университета. Самодельный плакат приглашал на дискуссионную встречу профессоров и студентов по теме «Выборы и надежда на демократию».

— Ну, я поехал домой, — сказал Кхун.

— Удачи тебе! Побуду тут дней десять. Гостиница «Виктори».

Трехколесная маршрутка, пальнув клубом дыма, с треском взяла с места. Паренек в фиолетовой майке вскочил на ходу. Бэзил видел, как Кхун подвинулся, давая тому место. Оба улыбались.

В номере, где кондиционер с утра оставался включенным на «очень прохладно», Бэзил ощутил, насколько промокла рубашка. Став моментально холодной, она липла на спине и плечах. Сбросил ее у порога, аккуратно повесил брюки. Взглянул на часы, забытые в ванной, включил радио.

Под горячим душем, предвкушая, как отоспится, услышал голос диктора:

«...сообщение полиции. В собственном доме близ железнодорожного пути Вонгвьен-Яй в Тхонбури вчера, 17 февраля, найден застреленным молодой, подававший большие надежды профсоюзный функционер Пратит Тук. Убита также его жена. Расследование показало, что первой жертвой убийцы, пользовавшегося револьвером, стала женщина. Это наводит следствие на предположение о мести из ревности в качестве мотивов преступления. Покойная была четвертой женой погибшего Пратит Тука».

 

На втором этаже управления уголовной полиции Бангкокской метрополии таксист, оставивший красную «тойоту» в квартале от входа, попросил дежурного сержанта:

— Соедини-ка по дружбе с картотекой.

На службе запрещалось жевать бетель. Допускалась только жвачная резинка. Но дежурный и таксист были земляки, и сержант взял предложенную порцию.

— Здесь лейтенант Рикки Пхромчана, — сказал таксист в трубку. — Не могли бы вы приготовить копию портрета преступника, составленную фотороботом на основе описаний ювелира?.. Ну, того, из «Объединенных гранильщиков», которого ограбили вчера вечером. Мне кажется, я встретил злоумышленника на Чароен Крунг-роуд. Мельком... Нет, не сейчас. Портрет мне понадобится завтра. Сегодня у меня выходной. Спасибо!

Он провел ладонью с короткими сильными пальцами по ежику волос. На смуглом лице блеснули капельки пота.

— Жара, — подосадовал лейтенант. Еще шесть часов предстояло крутить баранку. И приближался час пик.

— Жара, — откликнулся земляк.

На пульте замигала красная лампочка.

Рикки Пхромчана хлопнул по заднему карману, проверяя, на месте ли ключ зажигания. Махнул сержанту, тыкавшему в кнопку вызова концом шариковой ручки, и пошел к выходу.

 

2

Встреча обговаривалась еще на «Морском цыгане»: 17 февраля, пятница, шесть пополудни, ресторан «Чокичай». Семь дней спустя после переговоров на сампане, вечером после «выполнения договоренности». Запасной вариант не предусматривался.

Майклу Цзо особенно по душе приходилось место. Свидеться с Палавеком предстояло не в роскошном клубе «Чокичай», занимавшем двадцать второй этаж небоскреба на проспекте Рамы Четвертого, а в его тезке, скромном заведении без увеселений в пригородном районе.

Пошел на встречу пешком. Глядя с Памятного моста на грязноватые волны Чао-Прая, размышлял о том, что Самый старший брат, разыгрывающий сложную комбинацию с перетасовкой профсоюзников, становится старомоден. Деньги, во всемогущество которых древний старец незыблемо верил, не столь уж надежный по нынешним временам рычаг. Такой человеческий материал, как Палавек и его люди, приходится долго подыскивать. А может, Самый старший брат не так и отстал, хитрит? Зачем настойчиво добивается именно от него, просто старшего брата — второго в «Союзе цветов дракона» человека, личной вербовки «морских удальцов»? Подыскивает себе гвардию?

Посматривая на реку сквозь решетки моста, Цзо размышлял о возможных личных потерях в столкновении с Палавеком, приведенным к покорности под давлением обстоятельств... Скрытный, умеющий быть себе на уме и хранить тайны. Безупречно преданный друзьям и слову. Такие черты — свидетельство большой силы. Если Палавек примется играть против «Союза цветов Дракона» либо, оставшись на положении наймита, попадет в подчинение Цзо, в обоих случаях следовало держаться начеку — пират способен изломать его судьбу...

Самый старший брат давно ощущает дыхание Майкла на затылке. В иерархической пирамиде вторых и третьих старших братьев, затем первых, вторых и третьих младших братьев он, Цзо, приблизился к нему ближе всех. Денег же и почета, а главное — власти у него во много раз меньше, чем у Самого старшего брата. Будь у старца хоть один сын, а не дочери с обленившимися зятьями, как знать, приблизил бы он Цзо? У аристократов из семьи главы «Союза цветов дракона» Майкл считался выскочкой. Ведь он не знал даже, где захоронен прах собственного отца...

Все, абсолютно все можно рассчитать, если воспитать в себе крайнюю терпеливость. Воля проявляется не в варварском натиске, а в упорном, неослабевающем нажиме. И такой волей Цзо обладает в большей степени, чем кто-либо в «Союзе цветов дракона», в том числе и зятья Самого старшего брата. Он ничего не боится. Ибо все можно предвидеть. Единственной реальностью, которой стоит дорожить, является постоянное ощущение полноты удовольствий от власти.

Боялся Цзо лишь смерти. Страх перед ней иногда поднимал среди ночи. Ему случалось встречать людей, которые спокойно, по крайней мере внешне, встречали смерть. В эти минуты он думал о них с ненавистью. Глупцы! Даже нефритовый император на небе, если он существует, не может разделить смерть по долям. Она выдается полностью, сразу и на одного... Палавек, которым велел заняться Самый старший брат, из этих одержимых, для которых и смерть и жизнь принимаются в расчет лишь в зависимости от представлений о чести и справедливости.

Цзо отдавал себе отчет в наличии у него двух «минусов». Во-первых, Майкл действительно не знал могил предков. В начале века его дед в многотысячном стаде кули, загнанном в трюмы английского парохода в Кантоне, попал в Южную Африку, где добыча золота и алмазов переживала бум. Управляющий захваченной у буров территорией лорд Мильнер из пятнадцати тысяч «желтых» шахтеров выделил несколько сот, отличавшихся здоровьем, которые стали надсмотрщиками. Дед использовал привилегию: сумел закрепить за собой китаянку из числа немногих, привезенных для обслуживания горняцких поселков в качестве «переходящих» жен. Цзо знал, что родившийся в Африке и почти забывший язык отец стал копить деньги, но постепенно порвал и с дедом, и с землячеством. Прихватив несколько камней, тайно перебрался в Сингапур, затем в Малайю и оттуда — в Таиланд. Планировал завершить маршрут в Сан-Франциско, но женился на таиландке и осел. Это был второй «минус» Цзо, который уже не мог считаться впредь эмигрантом хуацяо чистой крови. Если бы не деньги отца и его услуги во время войны тогдашнему главе братства хуацяо «Союз цветов дракона», на финансы которого позарилась японская контрразведка, пределом успеха Майкла была бы супная на ночном рынке Пратунам.

Готовя вторжение в Индию, японское командование перебрасывало войска на слонах из Индокитая в Бирму. В разгар муссонных дождей, когда американская и английская авиация бездействовала, двести слонов перетащили более двадцати тысяч тонн грузов. Половину живого тягла обеспечил отец Майкла Цзо. Так в семье появился первый миллион, который после прихода союзников едва не стоил родителю жизни.

Глава «Союза цветов дракона» не забыл, однако, ни старых услуг, ни того, какая кровь текла в жилах отца. Хуацяо всегда стремился к тому, чтобы не давать возможности другим дельцам набирать силу. Самый старший брат, просто старший брат, другие старшие и младшие братья и еще два десятка человек, входивших в верхушку братства, неослабно следили за этим. За полицией, министрами и генералами тоже. И за хуацяо, ибо более половины рабочих бангкокских предприятий составляли именно они, и профсоюзы могли стать для них важнее землячеств, которые контролировал всемогущий «Союз цветов дракона». Самый старший брат, получивший информацию, к которой Цзо не подпускали, видимо, знал многое такое, что заставляло его чаще обращать внимание на профсоюзы. Крупный чиновник в правительственном аппарате в один прекрасный день получал «кадиллак», виллу и любовницу, на худой конец — кресло для отпрыска в компании или банке. А попробуйте подарить десять тысяч такому, как Пратит Тук! Завтра же тот вылетит из профсоюзных лидеров, если клюнет на взятку...

И все же Палавек, даже продайся он полностью и до конца, не станет для «Союза» тем, чем является он, Цзо. Его два «минуса» дороже ста «плюсов» пирата. Нефрит лишь обладает свойствами нефрита, необходимо его обработать. С Палавеком не будут возиться: человек с чужой кровью, испытывающий варварское отвращение к могуществу денег.

«Неукоснительно выполню волю Самого старшего брата», — подумал Майкл Цзо.

Абдуллах поджидал в тени навеса, едва кивнув, подтвердил, что Палавек на месте и «хвоста» не замечено. По канонам мусульманину не полагалось работать в паре с Цзо. Учитывая ранг Майкла, подстраховать должен был кто-нибудь из вторых или третьих младших братьев, а не наемник. Но Абдуллах знал Палавека в лицо. Братья же, двое содержателей прачечных, в качестве резерва обязаны уже находиться в ресторане. Майкл был уверен, что за одним из столиков в «Чокичай» сидит и неизвестный соглядатай, который лично доложит старцу об увиденном. Да и об услышанном, ибо наверняка вооружен электроникой.

«Справедливо дать доносчику фору и запоздать с докладом Самому старшему брату на день, — подумал Майкл. — Суточное ожидание, моего появления опровергнет показания шпиона. Меня нет, значит, дело продолжается, и соглядатай, прибывший слишком торопливо, попадет под подозрение в недобросовестности. Я правильно рассчитал, взяв билет на автобус в Чиангмай на воскресенье».

Цзо поманил Абдуллаха. Они встали рядом, рассматривая фрукты в плоских деревянных ящиках. Толстушка в пластиковой панаме гоняла веером мух.

— Войди в ресторан после меня и займи столик за спиной Красного. Выяви, кто интересуется беседой... До этого с задворок загляни на кухню, спроси официанта Клонта... Пусть приготовит «подарок» и обслуживает меня.

Абдуллах был выряжен в красную тенниску и широкие трикотажные брюки, под которыми угадывался привязанный к колену крис. Плохо, когда у человека отсутствуют этические правила: Конфуций учил старательно избегать одежды красного цвета.

Двери ресторана услужливо распахнули два привратника. Прохладный кондиционированный воздух в зале, уставленном столиками с клетчатыми скатертями, пропитывали ароматы специй. Обедало несколько европейцев, знакомых — никого. Оторванные приказом от домашних пижам и шлепанцев младшие братья скучали за пивом. Пентюхи, не имеющие вкуса к оперативной работе. Навязанные больше для протокола — сопровождения второго человека в братстве, или, как Цзо упорно именовали воротилы клана, старшего брата по оперативной работе. Приставка ущемляла достоинство ранга, заставляла остро переживать.

Красный поджидал, у окна, затянутого жалюзи. Атташе-кейс из крокодиловой кожи стоял между новехонькими лакированными ботинками. Свежайшая розовая гуаябера оттеняла его коричневое лицо.

— Приветствую вас, уважаемый мистер Йот, — сказал по-английски Майкл Цзо, расплываясь в широкой улыбке.

— Приветствую вас, мистер Цзо.

Палавек смотрел на скатерть. Официант придвинул стул гостю.

— Итак, мы снова на равных. Нашу договоренность вы выполнили блестяще...

— Прежде чем расстаться, я хочу получить гарантии, что все захваченные на «Револьвере» и сам катер свободны. Вы можете их дать?

— Не сразу, дорогой мистер Йот, не сразу. Хо-хо-хо... Официант! Виски «Меконг», орешки, сладкой рыбы, ну... и большое меню!

«Он не вооружен, — размышлял Палавек. — Рядом должны сидеть его люди. Поэтому угрожать расправой бессмысленно. Застрелят раньше, чем дотянусь до браунинга».

— Неси таким образом, — распоряжался тем временем Цзо. — Сначала слоновьи подколенники, потом суп из летучих мышей... Дальше, как обычно, — шкурку молодой змеи, муравьиные яйца, салат из медвежатины, черепаховую поджарку, каракатицу и крабов в перце. Виски подливай, когда мой стакан пуст. Расстараешься, скажу хозяину, что опять приду... Как зовут?

— Клонт, господин.

Официант поклонился. Накрахмаленный белый китель коробом встал на плечах. На Клонте были высокие ковбойские ботинки, тогда как другие официанты таскали по полу штиблеты с загнувшимися носками. Со времен работы по заведениям на Патпонге Палавек знал, что прислуге выдается казенная обувь, которая покупается большого размера с расчетом на всех: пришел на службу — надел, ушел — передал сменщику.

— Вы принесли рекомендательное письмо федерации работников транспорта, которое я вам вручил вместе с оружием?

— Да, — ответил Палавек.

— Его брал в руки... ну, он?

— Конечно.

— Положите, пожалуйста, на столик текстом вниз.

Палавек поднял с пола атташе-кейс, достал документ. Браунинг лежал на месте — тринадцать пуль в запасе.

Цзо накрыл письмо бумажной салфеткой, подтянул оба листка, свернул вчетверо, не касаясь самого документа. Вынул из заднего кармана брюк золотистый бумажник.

— На письме отпечатки пальцев Пратит Тука и ваши, дорогой мистер Йот. — Прихлебнув виски, Майкл почмокал сложенным в трубочку ртом. Затем засмеялся и посоветовал: — Пробуйте все. Когда еще среди морских скитаний полакомитесь... Хо-хо-хо!

— Я сыт. Итак, мистер Цзо?

— Итак, дорогой мистер Йот, он же Красный, он же... Палавек!

«Значит, знает-таки обо мне, и брат — в их игре в качестве ставки!» — с горечью пронеслось в голове Палавека.

— «Револьвер», ваших удальцов и вас самого берет под покровительство мой патрон. Кто именно — узнаете позже, — выждав паузу, начал Цзо. — Могу лишь сказать, что он — одна из четырех могущественнейших фигур страны и входит в десятку сильнейших людей Южных морей. Вам предстоит стать, скажем, нашим адмиралом. Ранг, приравненный к первому младшему брату. Стоимость катера, вложенные суммы будут вам (возмещены. Ваш личный оклад — пять тысяч долларов ежемесячно, членам команды назначите содержание сами. Кроме того, один процент с добычи. Береговая разведка, связи с полицией, прессой, общественностью, вообще с миром тревожить вас не должны. Все это координирую я...

— Вы — из триады?

— Уверен, что слышали о «Союзе цветов дракона». Триады — старомодные банды, в которые сбивались от страха лавочники, скопидомы и не совсем понимающие новую роль денег люди. Феодализм давно отошел в прошлое. Эта страна, как и соседи, превратилась в технологического акселерата. Монополия кладет конец национализму, патриотизму, капитализму и социализму. Если хотите, только она в то же время в состоянии дезинформировать «красную звезду», которой чрезмерно подвержены профсоюзы...

— Не забывайте, мистер Цзо, эта страна — моя страна.

— Не будьте наивным. Я позволяю себе резкость, надеюсь, что говорю с проницательным партнером. Вы — с нами, были и остаетесь. Вы исключение из серой массы, предназначение которой — производить блага и удовольствия для избранных, то есть для нас.

Майкл Цзо захватил палочками кусочек черепахи. Желатин выдавился в уголках губ. Клонт, склонившись, доливал «Меконг» в его стакан.

— Во все века избранные состязались за первенство. Князь нападал на князя. Уводил рабов, увозил богатство, присваивал строителей, врачей и артистов. Кто пускал добытое на ветер, кто набивал им подвалы, кто строил дороги и города, занимался благотворительностью — на все была добрая воля избранных. Главное, что путь добычи — один. Разве вы, дорогой мистер Йот, не доказали, что пришли к нам, выполнив договоренность? Но...

Не переставая жевать, он сделал глоток виски. Продолжил:

— ...оставим философское сближение деловых позиций. В отличие от вас, если вспомнили наконец, где мы раньше с вами встречались, я окончил Таммасатский университет. Так что в теории, да и в практике я сильней. Поэтому: да или нет? Учтите, если нет, мы начнем с вашего брата и его семьи. Не побывали еще в гостях! Прелестные у вас племянницы!

— Дайте время на обдумывание.

— Хорошо, даю пять минут.

— Могу я выйти в туалет?

Цзо кивнул. Поворачиваясь, Палавек приметил Абдуллаха, который фарфоровой ложкой жадно уплетал суп, запивая пепси-колой.

В кабинке Палавек прислонился лбом к влажной стене...

«Орешек разгрызается. Но зубки у хозяина поскрипывают, — подумал Абдуллах, исподтишка наблюдая за Майклом Цзо, которому он вот уже десятый год служит верой и правдой. Когда-то его тренер по боксу говорил: на краю поражения следует расслабиться, тогда придут новые силы. Если противник мощно бьет тебе в грудь, отступи! При ударе центр тяжести у противника сместится вперед, и достаточно твоего легкого удара, чтобы повергнуть его. Правда, такой прием достигается, когда руки твои словно железо, обернутое ватой, когда ответный удар нежен, но имеет вес... — Тебе бы, дружок Красный, такой прием сейчас подошел. Но ты не владеешь им, благородный и бескорыстный неудачник!»

А Цзо вспоминал, поглядывая на секундную стрелку часов, того Палавека, которого случай свел с ним в октябре семьдесят третьего года. Чужого всем, подававшего четкие команды в отобранный у него, Майкла, мегафон. Гримасу, исказившую лицо Палавека, когда Цзо от имени студенческого комитета отказал в финансовой поддержке его брату. Интересно, пошел бы тогда Палавек с ним, Майклом, связавшим судьбу с «Союзом цветов дракона», если бы он приветил демобилизованного солдата?

Зрачки между гладкими, без единой складки веками, будто вскрытыми лезвием бритвы, скрылись за ресницами. Давно сузивший свой внутренний мир до некоего подобия прибора, вычисляющего возможную выгоду или предстоящие потери, грозящую опасность или благоприятные условия для нападения, Цзо взвесил характер и жизнь человека, которого ждал. Чутьем понял: каким ни будет ответ, Палавек останется вне интересов «Союза», а может, и стал беспощадным врагом.

Он подал знак Клонту. Направляясь к столику, официант почтительно пропустил Палавека.

Атташе-кейс, остававшийся у ножки стола, кажется, не трогали.

— Клонт, принесите то, что вам передали для меня.

— Ничего не остается, — вздохнул Палавек. — Условия приняты.

— Не сомневался и поэтому отдал распоряжение принести гонорар за уже оказанную услугу и аванс за услуги, которые вы предоставите в будущем. Пишите расписку.

— Это обязательно?

Цзо хохотнул.

— Дорогой мистер Йот! Адмирал! Китайцы не произносят ни молитв, ни клятв, ни присяги. Они их пишут. Потом, правда, сжигают. Эту бумагу, однако, не сделаем жертвой традиции! Извольте соблюдать ваш новый этический кодекс... Вот ручка и бумага. Пишите... Я, такой-то, получил от господина Майкла Цзо десять бриллиантов общим весом девять карат для передачи господину Лю Элвину, владельцу ювелирного магазина, члену компании «Объединенные гранильщики», проживающему по адресу: Нью-роуд 1086/16, Бангкок. Подпись...

Нью-роуд, или «Новая дорога», проходила через старейший китайский квартал, застроенный двухэтажками, в которых нижнее помещение, как правило, лавка, а верх — жилье. Грязное и дешевое место, где неизвестно по какой причине среди менял, скорняков, портных, прачек, стекольщиков и знахарей несокрушимыми крепостями стояло несколько ювелирных магазинов. Словно дозорные «Союза цветов дракона», держащие под неусыпным наблюдением подданных — хуацяо.

Клонт подал на подносе замшевый мешочек.

Цзо молча указал на Палавека. Невежливо, будто сбрасывал неотвратимые убытки.

Тот принял мешочек, достал атташе-кейс, открыл его на коленях — оружие оставалось на месте, положил мешочек, снова захлопнул крышку.

— Проводите нас, Клонт, с господином к телефону...

В трубку Цзо сказал на кантонском диалекте:

— Почтенный учитель Лю, говорит Майкл Цзо. Извините великодушно, что звоню в пятницу и так поздно. Я вынужден произвести абсолютно неотложный платеж наличными. Однако банки уже закрыты до понедельника, а требуемой суммы под рукой нет. Я вручил девять карат бриллиантов некоему господину Йоту. Через полчаса прибудет... Почтительная просьба оценить камни и расплатиться с ним. Неоценимо лестно! Всяческого благоденствия!

Старик привратник, сидевший на бамбуковой табуретке при туалете, перестал дергать ногами. Икры вновь ритмично задергались, когда в трубке прозвучал отбой.

Вернувшись в зал, Цзо дал младшим братьям сигнал: свободны. Оба не потрудились, хотя бы приличия ради, повременить. Задвигали стульями, потребовали счет. Старец, едва закончится обед с Палавеком, наверняка получит сообщение, что Красный принял бриллианты. Ну а он, Цзо, в понедельник доложит Самому старшему брату иную легенду.

— Вы не хотите взглянуть на сокровище, которое получили? — спросил он ласково Палавека. Вновь из-под стола появился атташе-кейс. — Как оружие? — поинтересовался после созерцания бриллиантов.

— Спуск мягкий. Бой безупречный. Хватило и двух выстрелов.

— Значит, осталось одиннадцать? Берегите патроны от моего оружия. Вторую обойму, к сожалению, предоставить пока не могу. Марка новая...

«И вовсе не твое, — подумал Палавек, — а Нюана. И не одиннадцать вишен у меня в запасе, а тринадцать. Но знать тебе это ни к чему».

— Мистер Цзо! Теперь, когда между нами полная ясность, я полагаю, что в мои новые служебные обязанности в «Союзе цветов дракона» не входит совместное увеселительное времяпрепровождение. Благоволите освободить меня, сообщив, где и когда я могу вступить на борт «Револьвера» и возобновить операции... под вашим командованием.

— Что ж, «Револьвер» в порту Хуахин. Катер переведен на легальное положение: внесен в филиппинский реестр, имеет портовую приписку. Бортовое название — «Красная стрела». Длинный Боксер, механик и один из бывших солдат — при катере. Других людей на борту нет. Без вас удальцы, которые, кстати, имеют на руках подлинные документы, с места не желают сдвинуться и под автоматами. Это проверено...

— Благодарю. Я ухожу...

— Будьте осторожны. И обязательный совет: ночуйте у брата. Во всем Бангкоке сегодня для вас, дорогой мистер Йот, безопаснее места нет!

 

Когда дверь «Чокичая» мягко прикрылась за Палавеком, шел девятый час. Огоньки лампочек, вполнакала светивших над лавчонками и забегаловками, и керосиновые камельки лоточниц, сидевших на тротуаре, выписывали дугу, уходящую в ночь. За Чао-Прайя сверкали зарницы. Жара компрессом ложилась на лицо и грудь, намокала рубашка. Но даже надрывный вой «тук-тука», лишившегося глушителя, радовал и казался вестником свободы. Не хотелось думать о будущем.

Палавек заткнул браунинг за брючный ремень на спине, прикрыл его полой гуаяберы. Мешочек с бриллиантами сунул в карман. Остановил такси.

У входа в магазин «Драгоценные камни и ювелирные изделия Элвина, Объединенные гранильщики», раздвинув на полметра стальную решетку, прикрывавшую витрину, которая искрилась изумрудными ожерельями, рубиновыми подвесками и бриллиантовыми кольцами, переминался сам хозяин. Угодливо поприветствовав столь позднего посетителя, затараторил:

— Конечно, конечно... Ну, что вы! Какие церемонии! Раз дело спешное...

Магазинчик блистал ухоженностью.

Палавек выложил замшевый мешочек на поднос, обтянутый черным бархатом. Дернул за уголок. Камни раскатились, мерцая под включенной лампой дневного света.

— Девять карат...

Ювелир задвигал костяшками секционных китайских счетов.

— Алмазы представляют собой лучший способ уместить огромную сумму в минимальном пространстве... Скажем, бриллианты стоимостью в полтора миллиона долларов уложатся в мою горсть. А для золота на эту сумму потребуется сундучок. Не так ли? Красота, долговечность, редкость — таковы достоинства этого камня. Все преходяще: любовь, брак, моральные ценности, нравственные принципы, политические убеждения и устройство государств. Только ценность алмаза неизменна. Покупки бриллиантов растут. Да, постоянно растут, почтенный мистер Йот. Хотя, как говорит мой друг и конкурент Берид Барух из правления «Объединенных гранильщиков», только небо беспредельно...

Ювелир выписал цифры на бумажку.

— Вам, господин Йот, с вычетом комиссионных полагается двести двадцать шесть тысяч бат.

Лю Элвин выбрасывал из сейфа на прилавок стянутые крест-накрест резинками пачки фиолетовых пятисотбатовых банкнотов.

— Ваши камни от Майкла Цзо. Его имя — гарантия. Не будем думать об их источнике... Нередко алмазы оказываются в слабых руках и вызывают завистливую алчность сильных людей, что повергает затем целые семьи в безжалостные кровавые ссоры, восстанавливает детей против отцов, супругу против супруга... Кажется, все. Вот вам пластиковый пакет.

Палавек привязал пакет с деньгами к ручке атташе-кейса и распрощался с владельцем магазина...

Шел десятый час. Нужно было поспешать к брату.

 

Тунг занимал двухкомнатную квартирку в мансарде с подобием балкончика трехэтажного дома в конце Петбури-роуд. Раскалившаяся за день крыша не давала вечерней прохладе ходу в помещение, и семья брата — сам в одних трусах, жена в саронге, затянутом под мышками, детишки нагишом — расположилась на узком балконе, слушая радио.

Палавек знал, что брату удалось завершить образование. Женился он на сокурснице, родом с севера, где ее отец занялся сплавом древесины по каналам и рекам до столицы. Меченые бревна проделывали долгий путь самоходом. Доходы тестя Тунга, видимо, приумножались с такой же скоростью. Брат ждал вакантного места в отделении «Меркантайл банк» на Силом-роуд, переводил с французского и адаптировал детективные истории для детских книжек-картинок, а жена, симпатичная и спокойная северяночка, работала учительницей в благотворительной школе миссионеров — «свидетелей Иеговы».

Палавек сказал, что сыт, только что поужинал.

Сидя на низеньком табурете, он слушал, как жена брата, смеясь, рассказывает о миссионере, молодом парне, приваживающем женщин к молельному дому с помощью курсов быстрого вязания, которые сам и ведет.

— Как ты жил эти годы? — спросил Тунг.

После покупки «Револьвера» Палавек не присылал вестей. Однако от владелицы «Шахтерского клуба» в Борае или ее брата, обретавшегося на старом месте в «Сахарной хибарке», Тунг мог знать, с кем отправился Палавек четыре года назад в море.

— Ходил в каботажные рейсы. В основном по Малаккскому проливу... Так уж сложилось.

Тунг не жил в достатке. Цементный пол застилали циновки. В углу балкона стоял солдатский примус. Одежда висела в шкафу из деревянных перекладин и пластиковой пленки. У порога — резиновые шлепанцы. Туфель в доме не водилось. Когда жена брата вытащила из ящика два пакетика с черным кофе, Палавек отказался, понимая, что его не ждали и второй пакетик предназначался для молодой женщины. Что-то удерживало от того, чтобы предложить им деньги из тех, что лежали в пакете, полученном от фирмы Лю Элвина.

— Надолго в Бангкок? Какие планы?

Брат был моложе Палавека на четыре года, но в пышной шевелюре поблескивала седина.

— День-два, пока не ясно. Завтра сделаю кое-какие визиты и, вероятнее всего, снова уйду в море... Возможно, будет неплохо оплачиваемый рейс. Ты согласишься, если я пришлю тебе деньги... Отдашь, когда эта вакансия в банке откроется.

— Напиши сначала, хорошо? Виправан постелет тебе на балконе...

Из приемника с хрипами, вызывавшимися, наверное, помехами от вспыхивавших над городом зарниц, неслось:

Тунг повертел ручку настройки. Однодиапазонный приемник едва взял городскую рекламу. Расхваливали голландский растворимый кофе в гранулах, потом стиральный порошок «Два лебедя» и грамзаписи фирмы «Счастливые звуки». Ничего этого семья не покупала.

Разговора не получалось. Догадывался ли брат о делах Палавека?

Сославшись на необходимость повидаться со старым приятелем на ночном рынке Пратунам, Палавек ушел, сказав, что вернется часа через два. Браунинг он не решился на глазах Виправан перекладывать в атташе-кейс, оставил за поясом. Взял только пачку банкнотов.

На Раждамри-роуд ощутил забытое удовольствие неторопливой бесцельной прогулки. Зарницы еще вспыхивали. Привлеченные прохладой на улицы, бангкокцы обсуждали погоду. Закончился сеанс в кино «Парамаунт», и потоки людей обтекали Палавека в направлении автобусной станции. У гостиницы «Фьерст» он действительно завернул на ночной Пратунам, запруженный лотками, передвижными прилавками с грудами съестного, заставленный столиками и табуретками временных закусочных. Вошел в писчебумажный магазинчик, который оборотистый хозяин на ночь сдавал под ресторан.

Заведение пользовалось известностью. Свободных столиков не оставалось. Палавек извинился перед девушкой в шелковом вечерном платье, которая смешивала палочками и фарфоровой ложкой специи в чашке, сел напротив. Повар кивнул от плиты и крикнул:

— Вам, господин?

— Суп, — сказал Палавек, опершись спиной на стеллаж с блокнотами, прикрытый занавеской. — Вот такой же, с лапшой.

Девушка, склонившаяся над чашкой, улыбнулась. Сухие пальцы продолжались выпуклыми жилками к тонким запястьям. Густые волосы скользили с плеч. Нос покрывала полоска светлого крема — обычное ухищрение, чтобы сделать его подлиннее. Широко поставленные глаза с уголками, притянутыми к вискам, оставляли странное впечатление. Если он смотрел на них, его взгляд как бы проскальзывал, не задерживаясь, мимо.

Наверное, актриса из китайского балаганчика, подумал он. Меланхолически шнурует в уголке сцены на пуфике красную туфельку, высший символ женской привлекательности, для онемевших с открытыми ртами хуацяо. Не поет, не говорит, только шнурует да вздыхает, поглядывая в воображаемую даль, в которой скрылся возлюбленный мандарин восьмого разряда...

— Извините, госпожа. Меня зовут Палавек. Я — моряк, в городе бываю редко. Могу ли я спросить — вы артистка?

— Нет. Почему вы так решили? — Улыбаясь, она кривила губы.

— Ваше платье необычно для Пратунама... Вы извините мои слова?

— Что вы! Это признание. Я работаю модельером, изобретаю фасоны...

— Изобретаете — что?

— Модели. Модели национальных платьев. Наступит же время отказаться от экстравагантности и вульгарности, которые присущи западным фасонам в наших условиях...

Не покажись назойливым, потихоньку сказал он себе. Что сказать вслух, еще не знал. Она поняла: он хочет слушать.

— Понимаете, платье не может считаться красивым само по себе, если женщина не выглядит в нем единственной.

— Я, кажется, догадываюсь... Как ваше?

Она опять поняла его: это не комплимент.

— Ну да... Ателье, которое я задумала организовать, будет работать как лаборатория, изыскательский институт. Торжество наступит, когда мода перестанет служить униформой для женщины, станет нечто таким, что придаст каждой свою индивидуальность. Понимаете?

— Вы хотите заставить мечтать?

— Да... Но не заставить, а призвать.

Он засмеялся, впервые за много дней, и заметил с иронией:

— Вам тогда нужен первоначальный капитал.

— Ох, кажется, нашелся менеджер, готовый рискнуть! Начинаю путь в неизвестность...

Повар принес ему чашку с лапшой.

— Не опасайтесь неизведанного пути. Это всегда интересно. Мы, моряки...

— О, это заметно по вашим старомодным любезностям! Моряки — народ непредсказуемый. В походах оторваны от земли, от обычной среды, и в океане вам приходит в голову слишком много отвлеченных идей, а тесное житье в кубриках способствует сплоченности... Моряки частенько затевают на берегу сумятицы.

— Сумятицы?

— Ну да... нечто вроде переворотов. Мой бедный брат так говорил... Ой, кажется, вам делает знаки вон та женщина!

С растрепанным шиньоном, в домашнем халате, Виправан делала ему какие-то знаки в нескольких шагах от двери магазинчика. Палавек извинился перед соседкой по столику и подошел к свояченице.

— На вас лица нет...

— Я прибежала разыскать вас, сказать, чтобы вы не позорили нашу семью! Слава Будде, я разглядела вас здесь... Минут через пятнадцать после вашего ухода налетела полиция. Все перевернули. Испугали детей... Некто Лю Элвин, как сказали агенты, заявил, что вы — гангстер, обобрали его в собственном магазине. Элвин назвал даже марку вашего пистолета, номера банкнотов... Все подтвердилось, когда нашли сверток с деньгами. Номера банкнотов указаны в бухгалтерской книге этого Лю Элвина... Как вы докатились до такой жизни? Лучше вам явиться с повинной... Они так сказали. Прощайте!

Накатила слабость. Он безучастно смотрел перед собой. Кто-то тронул за плечо.

— Да, — сказал Палавек, — да... Сейчас расплачусь...

— Монет не хватит, — прозвучал глумливый голос из-за спины.

Выхватывая браунинг, Палавек резко обернулся. Абдуллах!

Малаец присел, расставив руки, готовый схватиться за крис.

— Я ходил к дому твоего брата, Красный, чтобы убедиться и доложить хозяину Цзо, как ты будешь убит, отстреливаясь от полиции. Будь ты у брата, ты ведь не знал бы, что тебя обвиняют в грабеже. Ты бы думал, что к тебе привел след от трупиков Пратит Тука и его хахалицы, и бился бы до последнего. Ведь сдайся ты, тебя ждал бы фанерный ящик и отделение солдат. А после твоей гибели все шито-крыто. Ни Пратит Тука, ни тебя. Ревность и падение... этих... ну, нравов. Ловко? Я пристроился в хвосте у этой истеричной госпожи, когда она полуголой бросилась из дома после ухода полиции. Я понял, что бежит она к тебе, Красный...

— Что же ты меня не убил? Хозяин бы заплатил!

— Сейчас догадаешься. Майкл Цзо послезавтра вечерним автобусом выезжает на севере в Чиангмай. Довольно с тебя? Место — в восьмом ряду, слева по ходу...

— Почему предупреждаешь? С чего бы это вдруг?

— Хочу стать свободным.

— От кого?

— Нетрудно догадаться. И потом, Красный, будет справедливо, если у тебя заведется собственный шанс. Цзо втянул в игру полицию. Это предательство. Есть правила... Я не собака. Аллах велик!

Девушки за столом уже не было.

Итак, двое суток в ожидании, подумал Палавек. Нужно поискать пристанище и тщательно продумать последующие перемещения. Если полиция взялась за розыск, она не отступится. Убежища безопаснее, чем в доках Клонг-Тоя, не найдешь. А днем — в толпу на базаре, и так продержаться до воскресенья, до вечернего автобуса на Чиангмай.

Среди ночи, лежа на досках в складском сарае, Палавек проснулся. О листья бананов на задворках доков, о ставни и дощатые стены монотонно стучали капли. И из-за этого, не вязавшегося с сезоном дождя остро чувствовалось, что никого, кроме сторожа, которому Палавек дал сотню за ночлег, кругом нет, что сарай стоит в углу огромного двора, а там дальше грудятся трущобы, переполненные людьми, которые напуганы ранним началом муссона. Вся жизнь этих людей — вообще постоянный страх, что бы ни случилось, ибо ничего хорошего с ними не происходило и не произойдет.

 

3

Две рыбки кружили в большом аквариуме. Та, что поменьше, меняя оттенки чешуи, лучилась то красным и золотистым, то голубым и зеленым. Словно подвижная радуга кромсала жемчужную воду. Вторая, неопределенного сине-фиолетового цвета, прижимала и развертывала веером перепончатые рули, которые казались длиннее, чем у соперницы. Обе неизменно держались головами друг к другу.

В стенках аквариума отражались потные, искаженные лица зрителей, сгрудившихся вокруг главного «ринга» рыбьих боев на площади Пангкам, где собирается базар. «Бешеный Воитель» против «Синего Дракона» — значилось нацарапанными от руки тайскими буквами и китайскими иероглифами на куске картона, прибитого к шесту, который высоко держал хозяин аквариума. Ставки шли до тысячи бат.

Рыбки ускоряли и замедляли круговые движения, сохраняя расстояние между собой постоянным. Когда встречные скорости возрастали, плавники стального цвета сжимались. Ждали удара, и тогда рваные рули грозили потерей равновесия и гибелью. Сладковатый запашок тянул из толпы: кто-то курил набитую марихуаной сигарету.

Лейтенант Рикки Пхромчана, одетый в плотные армейские брюки и застиранную тенниску, под которой на шнуре висел кольт, не всматривался, кто курил. Когда тебе за пятьдесят, наивной представляется погоня по мелочам. И в армии, где служил в разведывательном взводе, и теперь в полиции Рикки является, как говорят, человеком первой линии. То есть таким, кому больше всего приходится заниматься тем, о чем предпочитают взахлеб писать газеты. Служакой — ценимым, но отнюдь не приближенным начальством. На войне это значило попадать в дозоры, а на страже порядка в городе — получать назначения в ночные обходы. Удел людей первой линии — подвергаться нападениям и получать низкое жалованье...

Головы сгрудились, чтобы разглядеть получше рыбий поединок, поскольку затемненное со всех сторон стекло давало зеркальный эффект. Стояла напряженная тишина, словно сшибиться насмерть предстояло людям.

Бой был взрывным. Противники броском атаковали одновременно, сошлись в круговерти, вцепились зубами. Крики, причитания, молитвы. Рыбы бились три-четыре секунды. Разошлись... Со спины «Бешеного Воителя» завивалось темно-красное перо. По мере того как вода темнела, лица зрителей отчетливее отражались в стенках аквариума. Некоторые приседали, чтобы видеть не себя, а рыб.

Перо, тянувшееся за «Бешеным Воителем», распустилось алым цветком. Раненая рыбка замерла. «Синий Дракон» придержал скорость и впился в нее. Кутаясь в кровавое облачко, «Бешеный Воитель» всплыл брюхом вверх. Краски чешуи угасли.

Хозяин победителя, старичок с ритуальной татуировкой на морщинистой шее, раздавал мятые банкноты ставившим на «Синего Дракона». Бормотал:

— Он выиграл семь боев, в том числе против «Золотого Князя», привезенного из Утхайтхани в Бангкок, ибо на месте не находилось равноценных противников. Теперь и ему пришел конец. Он добыл мне двенадцать тысяч бат! Я закажу рыбе кремацию...

Владелец аквариума и «Синего Дракона» комками совал деньги в панаму с французским флагом на тулье. Черная рубашка промокла на спице и груди. Он включил электрический фильтр. Вода снова приобретала жемчужный оттенок.

— Первый бой, его первый бой, — бормотал он так же тихо, как и хозяин соперника.

— Эй! — крикнули из толпы. — Убирайся до следующего воскресенья! «Дракон» устал!

«Уже воскресенье, — подумал лейтенант Пхромчана. — Видел же я его — уверен, что именно его — в субботу утром: вчера, когда вез длинного европейца».

Гангстер, дерзко забравший наличность из магазина Лю Элвина в пятницу вечером, представлял собой как преступник нечто непривычное. Зная, что полиция была на квартире, куда он заходил, бандит, будто искушая судьбу, на следующий день утром появляется на людной Чароен Крунг-роуд, где осведомители на каждом шагу, где находится и заведение ограбленного им Лю Элвина. Либо жулику что-то нужно доделать, либо он дилетант, либо кого-то выслеживает...

Третий час Рикки прочесывал заполненные праздношатающимся и торгующим людом улицы, прилегающие к набережной Чао-Прая. Помощник, сержант Чудоч Уттамо, прикрываясь лотком с сигаретами, держал под наблюдением стоянки такси и моторикш. Парень, правда, с некоторых пор стал немного рассеянным — воспылал любовью к заявительнице, месяц назад подавшей заявление об исчезновении брата. Дело, которое она возбудила, наверняка безнадежное, каких сейчас десятки тысяч...

Рикки, пользуясь допуском к картотеке, заглянул для очистки совести в раздел организаций, вербующих рабочую силу для использования за границей. Брат этой Типпарат Кантамала, Самсук, клюнул на приманку «Малтинэшнл рекрутмент груп» из Саудовской Аравии. И пропал. Где теперь искать человека, оказавшегося на чужбине?

Типпарат, конечно, мужественная девушка, достойная, но ведь без капитала. Подрабатывает в пошивочной мастерской, обслуживающей аристократов. Один фасон вызвал интерес при королевском дворе. Но чтобы открыть собственное дело, откупиться от хозяина, красавице нужен муж побогаче Чудоча. Или влиятельный друг. Рикки Пхромчана так и сказал сержанту, побывав на одной свадьбе, где вступали в брак, с одной стороны, большие деньги, а с другой — высокая должность отца.

Под торжества была отдана вилла министра по делам ветеранов. Министр предоставил ее брату, который женил сына. Брат имел чин полковника полиции. Под его командованием Рикки воевал в Южном Вьетнаме.

Сержант Пхромчана достаточно ловко водил разведывательные дозоры, чтобы не натыкаться на партизан, наладил «дружеские» связи с местным населением, в результате чего будущий полицейский полковник, а тогда капитан и командир роты рейнджеров, почти не имел стычек с противником, а значит, почти не имел и потерь. По тем временам это считалось боевым успехом. Не стоило соваться под огонь ради разглагольствований американских спецов по психологической войне, как делали южнокорейцы, дочиста обиравшие деревни, а потом питавшиеся консервами, огородившись колючей проволокой. Сержант Рикки Пхромчана сквозь пальцы смотрел на торговлишку своих солдат с населением, да и сам неплохо подрабатывал на комиссионных за товары, которые капитан через него переправлял лавочникам-хуацяо в глухих вьетнамских местечках. Денежная молодость! Монеты давались за риск, которого удавалось избегать. Давались легко и тратились так же... А сейчас, когда он в годах, чтобы тянуть семью и откладывать на старость, приходилось в свободные дни водить такси...

Полковник удостоил Рикки в тот свадебный вечер личной беседой на веранде. Гости уже развеселились: шум, танцы, западная музыка, дорогие напитки, вдоволь деликатесов. Начальник курил бирманскую сигарету, крутил в руках из любопытства стек, полученный его братом-министром в Англии после завершения служебной стажировки в военной академии.

— Мы живем в жаркой политической и экономической обстановке. А хочется свежести... Вот уже несколько лет, как я холоден внутри. Я даже не потребляю алкоголя. Я спокоен.

Он встал и двинул стулом собак, сцепившихся из-за куска.

— Я спокоен, потому что обрел прохладу, которую дают большие деньги. Сын женится на дочери китайца и тайки, они заживут в полном достатке. Тесть — крупная фигура в торговом и кредитном мире. Предлагает компаньонство... Мне кажется, главным в жизни является все-таки не карьера. Многое ли дали боевые заслуги, мой старый товарищ? Главное — деньги!

Такой вот состоялся неожиданный разговор...

Лейтенант взглянул на часы, полученные два года назад от полковника за храбрость при разгроме гангстерской банды, орудовавшей на вокзале Лумпини. Почти одиннадцать. На сегодня — безрезультатно. А завтра рыбка уплывет наверняка из Бангкока. Может, даже сегодня вечером. Самолет, междугородный автобус или поезд? Легкового автомобиля у этого Йота нет. Что ж, поищем на автостанциях и вокзалах.

Шевельнув плечами, лейтенант попятился через толпу, спрессовавшуюся за спиной. И через аквариум увидел лицо того, кого и надеялся встретить. «Вот и мой бешеный водитель, который сейчас выпустит красное перышко», — подумал Рикки. Взгляды их встретились. Палавек тоже признал любителя бетеля, сидевшего за рулем красной «тойоты».

Рванись Рикки за ввинтившимся в толпу Йотом, ему бы непременно дали подножку. Полицию не любили на площади Пангкам. Но на кого выходил мошенник в толкотне? Или посчитал базар лучшим убежищем?

Лейтенант разыскал сержанта Уттамо, который томился в угрожающей его нравственности обстановке заигрываний двух девиц, в третий раз подходивших к «лоточнику» покупать штучные сигареты «для братьев».

— Я упустил рыбку, — сказал Рикки. — Почти из рук. Между нами стоял аквариум. Но этот гангстер каким-то чутьем распознал во мне полицейского. Матерый, видимо. Но и со странностями. По повадке живет вне закона давно. Действия же нелогичны для преступника. Я допросил его брата. Посмотрел бы ты на его физиономию, когда я предъявил ему пачки денег...

— Что делать? Какие будут распоряжения?

— Погуляй немного для страховки и возвращайся в управление. Этот Йот теперь нырнул глубоко. Хотя вот что. Попытайся не спускать глаз с одного человека. Это главный свидетель по делу ограбления Лю Элвина. Его зовут Майкл Цзо. Он утверждает, что видел, как Йот выбегал из ювелирного магазина. Говорит, что узнал в нем компаньона некоего Нюана, вьетнамца-эмигранта, хозяина морского сампана. Этот же Цзо и показал квартиру брата Йота. Слишком много он знает. Сколько себя помню в полиции, люди Цзо постоянно околачиваются у черты, за которой бизнес становится преступлением. Большие ловкачи и имеют выход наверх, да и платных осведомителей, наверное, в нашем управлении. А по начальству я доложу о твоих действиях...

Раньше, случись подобная промашка, Рикки Пхромчана места себе не находил. Но по опыту он знал, что есть преступления, которые не раскрывают. И случаются ошибки, когда невинному приписывается несовершенное, а то и не существующее вовсе преступление. Во всяком деле есть обстоятельства, которые сильнее человека. Все зависит, в чью они пользу — человека или ошибки. Так будет в конце концов и с Йотом...

Докладывать пришлось тому же полковнику.

Когда лейтенант входил в его кабинет, просторный и длинный, как тир, начальник почтительно говорил в телефонную трубку:

— ...да, ваше превосходительство, работаю и сегодня. Расследование ведется энергично. Установлено, что убийство Пратит Тука и его четвертой жены совершено по личным мотивам. Убийцу разыщем. Представители профсоюзных объединений, как мне представляется, удовлетворены ходом следствия... Почему они? Но мне казалось, что следует прежде всего успокоить этих господ... Ах, так! Да... Слушаю!

Полковник дождался, пока отключились на другом конце провода, и с остервенением бросил трубку на аппарат.

— Помощник министра настаивает на скорейшей поимке убийцы этого Пратит Тука. Ему плевать на беспокойство профсоюзных боссов. Зато деловые круги, связанные с иностранным капиталом, требуют от него доказательств, публично и через печать подтвердивших бы, что не они подсылали к Пратит Туку наемного убийцу. А подобные слухи по городу поползли...

Рикки Пхромчана замялся у двери. В такие разговоры он старался не вникать. Хотя слышал, когда получал в лаборатории портрет-фоторобот Йота, как младшие сотрудники со знанием дела рассуждали о пулях, извлеченных из тел профсоюзного лидера и его жены. Дескать, даже у ведущих оперативников из полиции, да и армейской контрразведки нет такого оружия, из которого выпустили эти пули. Хорош убийца-ревнивец!

Полковник размышлял, как некстати пришлись все эти расследования. А он еще собирался подавать в отставку, как говорится, непобежденным, возглавить отдел солидной фирмы, загородить широкой спиной отменного старого служаки и ветерана ловкачей-хуацяо, которые выставят его, полковника, имя на своей вывеске.

Имелись огорчения и посерьезнее, чем убийство Пратит Тука или ограбление ювелирного магазина. Приятель из штаба первой региональной армии, расквартированной вокруг столицы, доверительно сообщил, что на северо-западе, близ бирманской границы, настигнуты и погибли в перестрелке сержант, а также гражданское лицо, подозреваемые в попытке покушения на премьер-министра. Крамола выплескивалась рядом, в армии. А вооруженная расправа над политическим руководителем правительства, удайся покушение, представляла бы для военной верхушки своеобразную публичную казнь.

Полковник, незыблемо веривший и в справедливость, и в божественное происхождение верховной власти, с содроганием ловил себя на том, что подсчитывает число оставшихся монархий на земле. Англия, Бельгия, Голландия, Монако... Просвещенная Европа — там есть прожженные политиканы, столетние институты власти. А что в Азии? В свое время отреклись от трона принц Сианук и император Бао-Дай, затерялся в неизвестности после провозглашения республики лаосский король Шри Саван Воттхана... Трагическое призвание азиатских монархов.

Появились и среди коллег полковника такие, кто нащупывал новую для себя тропу в меняющемся мире. Приверженцы тактики «завоевания умов и сердец»: медицинское обслуживание, образование, дешевые продукты питания — для всех, повышение эффективности административного аппарата, увеличение производства на экспорт и сокращение импорта, защита национального предпринимательства...

— Садись-ка, Рикки, старый товарищ, — сказал, спохватившись, полковник все еще мявшемуся у двери лейтенанту.

Пхромчана уселся на жесткий стул, повернутый к столу начальника, и только потом осознал неловкость своего поступка. Место предназначалось тем, кого приводили для последнего допроса.

Полковник с кряхтением опустился в кресло перед никелированной пепельницей на высокой подставке. Жестом пересадил лейтенанта в такое же напротив.

— Убийца Пратит Тука должен быть найден и арестован. В два-три дня. Особенно прорабатывайте версию этого... гангстера Йота. Не изнуряйте себя поиском доподлинных доказательств, считайте заранее установленным, что оба противозаконных действия — убийство профсоюзного босса и ограбление ювелира — совершены одним лицом. Живым он мне... не нужен.

...Лейтенанту Рикки Пхромчана не полагалось знать о телефонном звонке, прозвучавшем ранним утром в этом же кабинете. Звонил Майкл Цзо.

— Полковник, покойный профсоюзный лидер Пратит Тук баламутил людей на комбинате, ритмичная и доходная работа которого обеспечивает акции вашей снохи. В будущем, самом недалеком, вы ведь возглавите отдел связи с общественностью, обеспечения порядка и охраны в известной вам компании. Так что это будет ваш первый шаг на будущем поприще.

Цзо осторожно выжидал на другом конце провода.

— Это интересная информация, — сказал полковник. — В паводок рыба пожирает муравьев, в сушь — муравьи рыбу.

— Мы так и думали... Имеется документ, на котором отчетливо обозначены отпечатки пальцев двух человек — Пратит Тука и гангстера по имени Йот. Гангстер обвиняется и в ограблении ювелира Лю Элвина. Если Йот будет отстреливаться, его оружие может быть идентифицировано с тем, из которого убит Пратит Тук. Документ в любую минуту вам доставят, когда... дело закроется со смертью преступника. Живым он не сдастся ведь? Помощник министра вам звонил? Нет еще?.. Мой Самый старший брат, полковник, просил передать вам почтительный привет...

Из чьего трупа будет извлечена после перестрелки с этим Йотом пуля, которая позволит идентифицировать оружие убийцы? Возможно, из твоего, лейтенант Рикки Пхромчана, старый боевой товарищ. Полковник с горечью рассматривал сломавшуюся от стирок пуговку на тенниске подчиненного, отутюженные армейские брюки, чуть замасленные у щиколоток о цилиндры мотоцикла.

— Это приказ, — сказал полковник. — Доложи, что имеется по делу Йота.

— Я видел его сегодня. Ускользнул в толпе на Пангкам. Сержант Чудоч Уттамо взял под наблюдение Майкла Цзо. Не исключено, что Йот ищет контакт с ним или его людьми... Цзо слишком уж рьяно выступает свидетелем на стороне ювелира. Вполне возможно и сведение счетов между шайками.

— Этот путь отставить! Всем сосредоточиться на Йоте. Бей по голове, тогда весь клубок шупалец распадется. Есть соображения?

— Думаю, что следовало бы посмотреть на обоих вокзалах. Посмотрим и на междугородных автобусных. Гангстеру самое время уходить. Здесь ему и полдня еще не продержаться.

Рикки хитрил. Цзо, как сообщили осведомители, купил билет на воскресный вечерний автобус в Чиангмай. Чутье подсказывало, что Йот попытается где-нибудь здесь выйти на Майкла, который всеми средствами топит бандита. Не исключено, что Цзо выступит в данном случае живцом. Останется только вовремя перехватить... Если шеф против разработки версии Цзо, то незачем ему и знать все это. А как будет добыта голова Йота, не все ли равно полковнику?

На втором этаже лейтенант попросил дежурного передать сержанту Уттамо, когда выйдет на связь, чтобы незамедлительно прекращал выполнение задания.

Рикки кивнул часовому в подъезде, уселся на «хонду», и, прежде чем надавить кнопку электрозапуска, запихнул в рот порцию бетеля. Он уже видел на погонах и рукавах своей форменки, висящей в шкафу дома, нашивки старшего лейтенанта, обещанные «за энергичное доведение до конца порученной операции»...

 

Палавек запомнил красную «тойоту» с букетиком жасмина за ветровым стеклом, которую накануне увидел на Чароен Крунг-роуд. Автомобиль умчал сгорбившегося на заднем сиденье понурого европейца. Запомнил не только жасмин, но и сидевшего за рулем любителя бетеля. Ощущение, что таксист приглядывался к нему по какой-то причине, вызывало смутную тревогу. Офицеры из полицейского управления вне службы подрабатывали где кто, в том числе и водителями такси.

Столкнувшись с таксистом, жевавшим бетель, на площади Пангкам, Палавек поспешил убраться как можно скорее. Теперь охота велась за ним всерьез. Подумать только: десять минут топтался перед аквариумом, поглощенный боем рыбок, ничего не видя вокруг.

Прикрыв лицо носовым платком от выхлопной гари, Палавек согнулся, делая вид, будто спешит к врачу с неотложной болезнью. Он отпустил чадившую трехколеску за квартал до Клонг-Тоя. Попытка дозвониться по автомату до «Сахарной хибарки» оказалась успешной, знакомый швейцар оказался на месте. После долгих удивлений приятель обещал послать боя за билетом на вечерний автобус в Чиангмай. Палавек не хотел иметь ненужных объяснений с кондуктором, если понадобится сесть в машину. Сто сорок бат, которые стоил проезд, он тут же перешлет. Билет договорились оставить в супной, про которую они оба знали.

Палавек коротал время до вечера на досках в сарае в доках Клонг-Той. Лежал, перебирал в памяти детали встречи на ночном рынке Пратунам в писчебумажном магазине, превращенном в ресторанчик. Волосы, соскальзывающие с плеч, когда молодая женщина наклонялась над пиалой, прямые плечи, странные глаза. «Моряки — народ непредсказуемый...» Он ощущал, как ладони лежат на штурвале «Револьвера», как в корпус бьет волна, чувствовал надежность и твердь океана на скорости, видел серебристо-зеленые валы, как проваливались они за кормой, разваленные винтами. Ветровое стекло искрилось бисеринками брызг, оставлявшими соленые разводы. Даже чувствовал, как за спиной, укрывшись в кокпите и расставив ноги, с оружием, кошками и джутовой лестницей стоят наготове Длинный Боксер, радист и трое бывших солдат. Механик присел у приборов, лицо, как всегда, печально... Тут он проснулся и вспомнил, что радист всех предал и теперь мертв.

До знакомой супной он опять взял «тук-тук». Конверт с билетом ждал у мороженщика, сына хозяина супной, успевшего жениться и обособиться, правда, как он сказал, пока на отцовской территории. Отъехав метров пятьдесят, Палавек сделал вид, будто что-то забыл в супной, махнул рукой, расплатился за проезд и, дождавшись, когда водитель исчезнет, нырнул в калитку серой ограды пагоды. С веревки стащил еще сыроватую хламиду, снял рубашку, чтобы оголить одно плечо. Почти до макушки опустил бамбуковый зонт, подобранный у молельни, чтобы скрыть небритый череп. Браунинг спрятал под монашеским одеянием, затянутым в талии.

К скоплению пестрых автобусов на Северной-конечной Палавек шел размашистым шагом послушника, отправляющегося в неурочное для появления на улице время по исключительно неотложным делам клира. Проезжавший на американском вездеходе водитель даже бросил руль и сложил ладони, завидев монаха, из-за чего чуть не вылетел на бровку тротуара. Почтительный верующий получил тычок от седока с заднего сиденья. Описав полукруг перед длинным «Изузу», автомобиль притормозил. Водитель суетливо выскочил разгружать вещи. Палавек спешил на тот же автобус...

Прячась за деревьями, он отошел в сторону многочисленных супных, раскинувших тенты на пыльной площадке, которая примыкала к шоссе на аэропорт Донмыонг. Электронные часы автовокзала показывали без четверти десять. Еще оставалось в запасе пятнадцать минут.

Раздирая брюки, царапая колени и руки о колючую проволоку, Палавек перемахнул через ограду на участок, окружавший двухэтажную виллу. Посидел на корточках, выжидая, пока не успокоятся потревоженные в вольере попугайчики. Сбросил накидку, вновь надел рубашку в оба рукава. Сунул браунинг под брючный ремень за спиной, чтобы легче перемещаться.

Из-за ограды полуосвещенная входная дверь «Изузу» казалась даже уютной. Чрево автобуса набивали чемоданами, приподняв крышки боковых отсеков.

За минуту до отправления со ступеньки «Изузу» спрыгнул Абдуллах. Видно, провожал хозяина, который, если верить малайцу, должен сидеть у окошка в восьмом ряду слева по ходу. Все правильно...

Водитель, повернув голову, подождал, пока Абдуллах обойдет автобус спереди. Фары мигнули, и машина тронулась с освещенной площадки. Перекинувшись через ограду, Палавек махнул водителю рукой, в которой сжимал билет. Пассажиры, за исключением сидевших в первом ряду, не могли его видеть из-за высоких спинок сидений. Скользнув в приоткрытую почти на ходу дверь, Палавек бросил водителю:

— Давай, давай...

Пригнувшись, скользнул в кресло третьего ряда. Подошел кондуктор, взял билет.

— Я опаздывал... Извините, не приходилось выбирать кресло.

— Ваш костюм испачкан. Пройдите в туалетную комнату в конце. Я сейчас открою ее для вас. В таком виде я не вправе, извините, оставлять вас в салоне. Надеюсь, вы правильно поймете меня. Тут едут уважаемые господа...

— Мой билет в полном порядке. Вы же видите...

Палавек старался говорить шепотом, хотя Цзо находился через четыре ряда за высокими спинками.

— Но вы ободраны, ваш костюм... Вы в крови... Странно это.

— Успокойтесь наконец. Вот вам...

Фиолетовая купюра в пятьсот бат повергла человека, ставившего превыше всего правила и приличие, в полное расстройство. Палавек аккуратно опустил деньги в нагрудный карманчик форменной куртки, мягко вытянул из пальцев кондуктора свой билет и откинулся в кресле. Соседнее, к счастью, пустовало.

— Но хотя бы почистите костюм...

— Сейчас не хочется. Желал бы соснуть. Спасибо.

— Вам спасибо, господин, — спохватился кондуктор. В кармашке лежала полумесячная зарплата. Таких чаевых никто не давал.

Палавек посмотрел на расписание, которое вытащил из сетки на спинке кресла. Остановка будет через два с половиной часа, всего на три минуты... Надо незаметно, когда все погрузятся в дрему, перебраться в кресло седьмого ряда. На остановке за несколько секунд до отправления выстрелить в Цзо, пробежать по проходу, спрыгнуть. Дальше по обстоятельствам.

За окном мелькали одинокие пальмы среди полей. Будто серебряный шарф, брошенный в долину, блеснула река. Черными парусами, наполненными ветром, проплыли очертания вогнутых скатов пагоды.

Через час он перебрался в седьмой ряд. Сидевший у окна старичок бонза даже не повернул головы. Развернув банановый лист, подбирал щепотью комки клейкого риса с мясом, чавкая и хлюпая носом...

Автобус плавно остановился. Бонза похрапывал, заложив, по монастырской привычке спать без подушки, руки за голову. Практически никто не видел в лицо Палавека, кроме кондуктора. Да и тот будет молчать — из трусости не сознается, что получил такую крупную взятку.

Палавек выждал две с половиной минуты. Проход между кресел оставался пустым. Кондуктор копошился у передней двери, которая оставалась открытой.

Повернувшись назад, он снял курок браунинга с предохранителя, потянул левой рукой на себя спинку кресла.

Подтянутые к вискам миндалевидные глаза смотрели с удивлением.

— Моряк? Вы?

— Здравствуйте, госпожа... — Палавек опустил браунинг.

На коленях она сжимала пакетик с полотенцем и косметической сумочкой. В свете ночника сквозь целлофан просвечивала красная роза на махровой ткани. Палавек услышал шипение закрывшейся автобусной двери.

Он перевел оружие на предохранитель. С урчанием автобус набирал скорость. На площадке у кабины водителя вспыхнула потолочная лампа. В затемненном стекле, отделявшем кабину от салона, отразились заломленный околыш фуражки и звездочки на погонах полицейского. Кондуктор в сползавших очках говорил что-то, показывая рукой в сторону седьмого ряда.

 

1

Бэзил отхлебнул из чашечки зеленый чай. Поперхнулся и ощутил то же состояние, как бывало в детстве, когда не успевал сжать губы, ныряя в Сунгари.

Поезд, мягко постукивая на стыках, неторопливо катил вдоль затопленных рисовых чеков. Лунная дорожка, преломляясь на дамбах, словно спешила следом.

Сосед по купе, японец, которого за минуту-две до отправления доставили из «веселого квартала» Патпонг, похрапывал и причмокивал, подобрав ноги к животу. Проводник, разволновавшийся в ожидании возможного протеста Бэзила, с повышенным вниманием следил за поданным чайником — горяч ли чай, хорошо ли заварен?

Из кармана кремового пиджака японца выпал журнал с фотографией американского истребителя-бомбардировщика на обложке и надписью:

«Достаточно сильный, чтобы победить, достаточно грозный, чтобы сдерживать. Его наличие — самовыражение национальной воли».

Бэзил тоже задремал, а потом его разбудил вой и свист «самовыразителя национальной воли», пронесшегося в ночном небе за окном вагона. По реакции на самолеты лет десять назад в Ханое распознавались новички. Старожилы же ухом не вели, когда ревело в небе. Стоило ли суетиться, если звук, словно хвост, подтягивался только после пролета «американца»?

Сосед успел раздеться и забраться в стеганный мелким квадратом спальный мешок. Костюмчик висел на складной вешалке, покачиваясь в такт мотанию вагона.

Сон прошел, и Бэзил уставился в непроглядную темень... Когда он подарил Рите свою последнюю книгу, писавшуюся с перерывами, трудно и удачно, она сказала:

— Тебе не приходило на ум, что писать о Востоке, впитывать его цивилизацию похоже на... кражу чужого наследства? Ты ведь ничего не добавляешь от себя. Глядишь и пишешь...

Обычно Рита никак не называла его. Разница в возрасте составляла двадцать лет. Только на людях — по имени-отчеству. Книжку они скромно отмечали в ресторане «Русь», за кольцевой дорогой, в канун отъезда в Таллин. Билеты лежали в ее сумочке, чтобы, как она сказала, вещественно уведомить мужа, что едет с подругой.

Бэзил отшутился:

— Вот и пишу о Востоке, раскрываю глаза на тайны, скрытые иероглифами... Такая уж моя судьба.

— Твоя судьба — я, — было сказано в ответ за неделю до расставания.

Банальная история о наивных, никак не старящихся бродягах: он родился слишком рано, она — слишком поздно. Ничего не объясняющие слова. Но почему последняя любовь — если это любовь, а не суета перед закрытием ворот — так сильно ранит? Потому что ближе к закрытию ворот?

Значит, глядишь и пишешь...

Бэзил потянулся к походной сумке, вытянул пенал с лекарствами. Снотворного не находилось. Наверное, в чемодане. На несколько дней брать его не было надобности, оставил у знакомого дипломата в советском посольстве.

Перед отъездом там ждала телеграмма от шефа:

«Материал получили поездку север разрешаю...»

Корреспонденцию о положении в экономике, выступлениях трудящихся за ее оздоровление и освобождение от иностранного диктата приходилось готовить главным образом на основе наблюдений. Убийство Пратит Тука вызвало всевозможные кривотолки на транспортных предприятиях, текстильных комбинатах и продовольственных базах, на заводе по сборке автомобилей.

Официальные лица отвечали Бэзилу вежливым отказом на просьбу о встрече, не желая быть первыми в комментировании сложной обстановки, в обсуждении закулисных дел корпораций. Одно неосторожное слово вызывало в этой стране непредвиденную цепь неожиданных последствий. А завершения следствия по делу об убийстве профсоюзного лидера, явившемуся не просто уголовной сенсацией, хотелось дождаться, какими бы ни оказались результаты. Отправив корреспонденцию, ради которой приезжал в Бангкок, попросил разрешения остаться, съездить на север страны, в Чиангмай, чтобы подготовить — про запас — еще одну.

Теперь, посматривая в окно, за которым ничего нельзя было разглядеть, Бэзил думал о шефе, одной из тяжелых обязанностей которого было следить за тем, чтобы у его людей в командировках всегда были возможности и сносные условия для оперативного освещения событий. Бэзил как никогда оценил эту заботу во время марша вьетнамских войск на Сайгон весной семьдесят пятого, в изнуряющие дни освобождения Пномпеня от полпотовцев в январе семьдесят девятого... Московские газеты приходили раз в месяц, и Бэзил разрывал бандероли, волнуясь: опубликовали, то ли дал? Печатали, хотя и правили, сокращали, добавляли. Иногда по телефону доносились искаженные расстоянием жесткие интонации: «Опаздываешь с информацией. Твой портрет прикажешь ставить вместо нее в газете?..»

В Чиангмай, в семистах пятидесяти километрах от Бангкока, «северную столицу», через которую проходила одна сторона «золотого треугольника» — района производства опиумного мака, охватывающего Таиланд, Бирму и Лаос, — Бэзил приезжал лет пять назад. Чистенький, процветающий город среди плодородных рисовых долин, вокруг — кольцо голубых гор. Самая высокая — Дой Сутхеп — на закате бросала тень на улицы, подступившие к обветшалым кирпичным стенам средневековой крепости. На восходе, розовея, в безветренном небе зависали прозрачные облака. Величаво сходились, нагромождались, расходились, исчезали и вновь возникали. Сверкали позолоченные крыши пагод. Почти каждый день в какой-либо шумело гулянье.

Из вросших в землю ворот вытягивались, словно янтарные бусы, вереницы бонз в шафрановых накидках. Толпа кричащих парней тащила следом барабаны на бамбуковых жердях. Пританцовывающие девушки с шиньонами, перетянутыми жемчугом или серебряными нитями, в сверкающих шарфах, прикрывавших грудь, прижимали чеканные вазы с цветами. Одетые в белое старухи плелись под зонтами с изображением птиц...

Утром японец упорно избегал смотреть на Бэзила. Роясь в мягкой сумке, перекладывал сваленные в кучу фотоаппарат и кинокамеру, коробки с пленками, плоский приемник, несессер, защитные очки, зонтик, термос и коробочки для закусок.

Спрыгнув с подножки остановившегося вагона, Бэзил едва не угодил под мотоцикл, с треском вырвавшийся на платформу. Водитель в зеленом шлеме и пятнистой форме гнал, лавируя между пассажирами. Седок за его спиной упирался в бедро прикладом ручного пулемета, запасные рожки для которого торчали из брезентовых подсумков на багажнике. Второй мотоцикл вылетел из-за пакгауза, потом третий. На этих солдаты взгромоздили противотанковые реактивные гранатометы в специальных гнездах.

— Завтра сможем купить на деревенском базаре даже базуки с инфракрасной наводкой, — сказал японец, морщась от бензиновой гари. — Почему бы им сразу не разнести в щепы этот поезд?..

— Вот куда я приеду умирать, — шутливо сказал Кхун Ченгпрадит, догоняя Бэзила, которого он сам вызвался сопровождать в этой поездке.

Кхун провел ночь в третьем классе из экономии. Деньги взять наотрез отказался, хотя Бэзил предлагал заплатить за работу в качестве переводчика на время пребывания в Чиангмае. Такое редакционной сметой расходов допускалось. Кхун объяснил, что если будет переводить Бэзилу при его встречах, у полиции появится формальный повод вызывать и спрашивать: совместима ли деятельность русского с интересами национальной безопасности?

Ничего исключительного в этом, конечно, не было, но Кхуну явки в участок нанесли бы вред в глазах коллег. В любой роли попадать в осведомители более чем неэтично... Из Бангкока выезжал не очень веселый, а теперь его настроение явно поправилось.

— Радуемся жизни? — спросил Бэзил.

— Не было бы счастья, да несчастье помогло... Кажется, идет в руки материал. Видел лихачей с гранатометами? Начинаются маневры армии, авиации и местных рейнджеров под названием «Следующая тревога — настоящая».

— Местные рейнджеры?

— Генералы надумали бороться с повстанцами их же методами. Сформировали батальоны по территориальному признаку. Предполагается, что уроженец местности, где предстоит действовать против партизан, активней и быстрей выполнит задачу, поскольку знает леса, тропки, ручейки да и многих жителей в округе.

Улицу возле вокзала перегораживали грязно-зеленые армейские грузовики. На колесных ободьях, крыльях и рессорах слиплись пласты краснозема. Парни с насупленными лицами, в зеленых комбинезонах и черных беретах с кокардами томились в кузовах. Между колен держали карабины с примкнутыми штыками. Брезентовые подсумки — без единой металлической застежки, на завязках, — какие раньше Бэзил видел на пленных полпотовцах, свисали на широких лямках.

Публика эта называлась «красными быками», считалась опорой государства и стекалась по сигналу из деревень вокруг ближайших армейских гарнизонов. Там бравые парни получали оружие, боезапас и обмундирование. На этот раз «быки» прихватили и противогазы.

Грузовики ждали с работающими моторами. С «джипов» в мегафоны подавались команды. За почтамт, откуда начиналась ведущая в центр улица Муанг-роуд, шаркая кедами в такт, уходило шествие сельских скаутов — деревенских парней в шортах, широкополых шляпах, с дубинками на плечах... Огнестрельное оружие им заменяли многочисленные кинжалы. У них тоже отвисали противогазные сумки, каждый десятый тащил носилки.

Кхун делал пометки в блокноте. Рядом переминался высокий здоровяк в белой гуаябере. Отдуваясь, он поставил на асфальт кофр-холодильник и большой термос. Когда наклонился, из выреза рубашки скользнул серебряный замок на цепочке. Здоровяк, от которого тянуло виски, запихнул замок обратно.

— О Будда! Ни носильщиков, ни встречающих! — сказал он по-английски. И почти без перехода молодцевато и весело заорал, прижмурившись от натуги, по-тайски:

— Ура защитникам родины и национальных ценностей! Ура бесстрашным воинам! Смерть коммунистам!

Пассажиров, задержанных потоком войск, скопилось несколько десятков. На крик никто не обратил внимания. Только Кхун, стоявший ближе других, сунул блокнот в задний карман брюк, повернулся к здоровяку и возбужденно подхватил, придерживая пальцами дужки очков:

— Ура защитникам родины и национальных ценностей!

Человек с кофром и термосом покосился на единомышленника. Несвежая тенниска с вышедшим из моды языкастым воротничком, мятые брюки, сандалии на босу ногу, дерюжная торба с пожитками, пластмассовые очки в царапинах.

— Слушай-ка, парень! Дотащи до стоянки машин мои вещи. Получишь двадцать бат.

— Вы... иностранец! Вы предлагаете мне подзаработать в этот ответственный час для нашей безопасности?! Патриотов вам не купить! Ура защитникам национальных ценностей!

— Ура! — ответил здоровяк. — Однако у вас нет оснований считать меня иностранцем...

Стоявшие поблизости отводили глаза. Ура-патриотов принимали за подвыпивших. В тот момент только отдельные слова разобрал Бэзил, остальное Кхун пересказал по-русски в такси.

Бэзил тронул его за рукав, кивнул в заднее окошко такси, в котором они ехали. Следом, лишенный из-за воинских грузовиков возможности обогнать такси, величаво плыл перламутровый «крайслер», сверкавший хромом, с номерным знаком из четырех восьмерок. В машине сидел знакомый по вокзалу здоровяк.

— Ого! «Большие деньги» — толстосумы демонстрируют мощь... Но на меня им наплевать, — сказал Кхун. — Я нахожусь вне сферы их интересов. Вот Пратит Тук, которого убрали, пожалуй, их больше интересовал...

— Чья такая карета?

— Их шесть. Помимо «крайслера», три «мерседеса» и два «роллс-ройса». Все имеют номера из четырех восьмерок. По поверью хуацяо, цифра является мифологическим воплощением денег и их всесилия. Чан Ю, хозяин роскошных тачек, заплатил за каждый номер по сто пятьдесят тысяч бат на специальных торгах в дорожной полиции.

— Чан Ю еще жив?

— Никто не знает в точности. Возможно, дряхлый проходимец здравствует, возможно — нет. Чтобы сохранить авторитет «больших денег», нужна таинственность. Известно, что Чан Ю выбрал Чиангмай для проживания из-за здорового климата и обретается в специальных апартаментах гостиницы «Чианг Ин» на последнем восьмом этаже, блокированном наглухо. Один бедовый офицер из армии сунулся было туда в связи с расследованием опиумного бизнеса и оказался уволенным. Вот так-то!

— Тогда твой отказ услужить человеку Чан Ю или, во всяком случае, человеку, за которым приехал на вокзал его «крайслер», может тебе дорого обойтись.

— Ты же не новичок на Востоке, Бэзил! Да плюнь я в рожу Чан Ю публично, он не шевельнется. Разве я запустил руку в его кошелек? А вот возьми я оттуда десяток бат, мне бы тогда несдобровать...

Кхун помрачнел, съежился в углу оклеенного пластиком сиденья. Пальцы, сжатые над торбой, шевелились. Сказал:

— Ненавижу бедность и хотел бы иметь много денег... Чем образованнее человек, тем сильнее должен ненавидеть он бедность, лишающую возможности творчества. В высшем смысле. Но я ненавижу и деньги, потому что они лишены достоинства. Хотел бы стать богатым, иметь дом, машину, возможность покупать книги, что-нибудь коллекционировать. Не больше. Но у денег нет достоинства, они съедают в человеке человека...

За мостом Наварак через красноватую реку Пинг, где они свернули влево, «крайслер» ушел прямо по Маунг-роуд.

Бэзил и Кхун молча доехали до гостиницы. В деревянном холле, продуваемом ветром с видневшейся в окнах реки, расстались, договорившись встретиться вечером, и Кхун уехал. Бэзил забросил сумку в отведенный по его просьбе свой прежний номер, посидел минутку в бамбуковом кресле, погладил матовую столешницу старинного бюро. Так замечательно писалось здесь пять лет назад!

В ресторанчике поблизости он съел пресноватый горский шашлычок, попробовал перепелиных яиц, потом устриц, не зная, чему больше радуется — покою, редкой еде или давно не ощущавшейся естественной прохладе. На перекрестках ветер с реки полоскал полотнища с надписями «Дезинтоксикационный пост», под которыми стояли армейские палатки. Рябь перебегала по их пузырящимся стенам.

Распаренный после душа, Бэзил, с наслаждением укрывшись одеялом, подремал под шум листвы, щебетание птиц и крики лодочников, доносившиеся через распахнутую балконную дверь...

К гостинице «Ринком» он добирался пешком, жалея, что не захватил свитер. Дой Сутхеп, в сторону которой шел, уже легла тенью на улицы, высветив загоревшиеся электрические иероглифы китайских реклам. У дезинтоксикационных постов гудели дизелями грузовики. От них тянулись провода к прожекторам.

Обойдя стороной корову, вынюхивавшую арбузную корку в водостоке у входа в «Ринком», Бэзил купил у портье «Северное приложение» к «Бангкок пост». В баре Кхуна не было. С высокого табурета у стойки кивнул японец-попутчик. Вышколенный бармен сдвинулся с места не раньше, чем Бэзил освоился в малиновом полумраке и выбрал уголок в конце стойки. Сидевший через табурет европеец в белой рубашке с длинными рукавами, на которой выделялся металлический крестик, чуть улыбнулся. В рюмке темнело вино, и по этому признаку и крестику Бэзил определил, что он — католический патер в цивильном.

В полумраке зала за столиками угадывались две-три фигуры. Сбоку виднелся телевизор.

— Если кто выберет табурет рядом со мной, предупредите, пожалуйста, что место зарезервировано. Я жду приятеля.

— Да, сэр, — сказал бармен. — На какой номер выписывать счет?

— Я не отсюда.

— Все мы здесь пришлые, — прозвучал вдруг за спиной из зала голос с хрипотцой.

Заскрипел отодвигаемый стул. Подошел лобастый американец с добрейшей, почти детской улыбкой, с седыми усами, плохо вязавшимися с белобрысыми влажными волосами. Что это американец, сомнения не оставлял выговор. Общительный приставала косолапо расставил ноги в черных ботинках. Один нью-йоркский журналист писал когда-то из Вьетнама: если в тропиках встречаете соотечественника в начищенных до глянца черных штиблетах, не сомневайтесь — перед вами человек из морской пехоты.

Бармен казался поглощенным вытиранием рюмок. Завтра все эти разговоры станут донесением. Шутки в сторону, решил Бэзил. С самого начала следует внести ясность.

— Кто мой новый знакомый?

— Пит Эрли, специалист при министерстве обороны, к вашим услугам, мистер...

— Бэзил Шемякин.

— Вы, что же, ирландец? Тогда — долой британское колониальное господство! Я никого не обидел? Капеллан ведь католик. Тот японский джентльмен, естественно, не в счет... Я полностью уважаю и его религиозные убеждения!

— Я — русский, журналист.

Пит Эрли, казалось, не удивился. Раньше, когда таких спецов набирались в Индокитае сотни тысяч, подумал Бэзил, они не были столь общительными. Даже под сильным хмельком. Удовлетворялись тем, что называется человеческими взаимоотношениями, в собственном коллективе. Теперь коллектива не стало. Из-под синей рубашки американца желтел тигровый клык на цепочке. Клык покрывали щербинки — наверное, потихоньку крошился от ветхости. Такие вручали в качестве символа кровного братства горцы.

— С ним все в порядке, мистер Шемякин, — мягко сказал капеллан. — Мистер Эрли несколько шумный, но уравновешенный человек. Извините, пожалуйста. Вы журналист и все правильно поймете...

— Ну, вы тоже не тихоня, — переключился Эрли на капеллана. — Помните журналиста, которого принимали в прошлом году?

Он повернулся к Бэзилу:

— Капеллан надел мою форму, а я — его крестик. Все остальные поменялись тоже. Так что полковник стал лейтенантом, и наоборот... Я был все время капелланом. Когда этот тип стал выспрашивать про мораль военнослужащих и все такое, я как пастор духовный сообщил ему свое особое мнение...

— Мистер Эрли, это анекдот, — сказал капеллан.

— Не анекдот... Я как пастор заявил ему, что основная проблема нравственного порядка заключается в повсеместном запрете военнослужащим посещать публичные дома. Я сказал: срочно необходим закон, отменяющий этот грубый произвол. Полковник в лейтенантской рубашке тут же принялся поносить в открытую лейтенанта с полковничьими регалиями. Тип написал потом разгромную статью об этом... ну, общем упадке, моральной деградации и поругании служебной субординации. Может ли такая армия побеждать? Дурачить репортеров — забава. Им что ни дай...

— Мистер Эрли совсем не хочет вас обидеть, — сказал Бэзилу капеллан.

— Ну что вы! Все в порядке. Я пишу о другом. Мой жанр — наблюдения.

— Наблюдения, — ухмыльнулся явно захмелевший Эрли. — Хороший наблюдатель стоит десятка... Можно по-товарищески? Раз вы, Бэзил, наблюдатель, значит нюх меня не подвел. Вы тоже из наших, только с другой стороны. «Зеленый берет», только русский. Давайте-ка я вас напою двойным виски. За счет конгресса Соединенных Штатов... А потом вы меня. И давайте споем!

— Дорогой Пит, может быть, пора отдохнуть? — увещевательно произнес капеллан. Ханжества или лицемерия в голосе не слышалось. — Да и что петь? Разве что могу предложить псалом «На реках Вавилонских»!

— Марш морской пехоты, — подсказал Бэзил.

— Вы думаете? Нет... другую — «Мы поженились в спешке».

— У вас есть «Мы поженились в спешке»? — спросил Бэзил через стойку бармена.

— Простите, сэр?

— Я говорю: у вас есть пленка с песней «Мы поженились в спешке»? Полтора десятка лет назад ее пела одна леди, кажется, ее звали Нэнси Синатра.

— Извините, сэр, я не помню такой. Эта леди не выступала здесь. Но я посмотрю, сэр.

От дважды повторенного «сэр» подбородок Пита Эрли приподнялся с волосатых ручищ. Взгляд поблуждал в пространстве между головой бармена и экраном телевизора, на котором теперь шел репортаж с мирового чемпионата по бильярду.

— Что ты заладил: сэр да сэр! Тут никто не на службе. Тут все отдыхают! Зови меня Пит, а его — Бэзил. Понял?

Улыбка бармена становилась все приветливее по мере того, как пальцы, перебиравшие пластинки, подвигались к концу стеллажа.

— Как только рот растянется до ушей, тогда и услышим «нет», — сказал Эрли. — Все у них наизнанку. Хотя мне тут всегда нравилось.

Как быстро течет время, в том числе историческое, подумал Бэзил. «Мы поженились в спешке» играли в увеселительных заведениях Индокитая, посещавшихся американцами, в конце шестидесятых. Пит Эрли, судя по возрасту, наверняка обретался где-нибудь здесь. Бэзил тихонько напел мотив. Постукивая стаканом, Пит сказал:

— Этим, Бэзил, вы могли бы деморализовать всю седьмую группу специальных сил. Там умели петь. А в противогазе много не напоешь.

— В противогазе?

— Вот именно. Когда вы свалились сюда? В газетах и по радио объявлено: завтра после одиннадцати часов без намордника не появляйтесь. Станете подопытной свинкой для постов по дезинтоксикации... Ребята, собранные в городе, всерьез считают, что следующая тревога будет настоящей и клубы оранжевого вещества, распыленного противником, погубят все живое...

— А как быть с коровами? — спросил Бэзил.

— Какими коровами?

— Которые ходят по улицам.

— Ах, дьявол! Но... кажется, существуют противогазы для лошадей. Что-то такое использовалось или заготавливалось во время второй мировой войны с этим, с Гитлером... Вы — голова, Бэзил. Ах, дьявол! Коровы...

Пит Эрли коров не предусмотрел. А еще профессионал! Какая, к чертям, химическая атака, если среди мечущихся в противогазах «красных быков» спокойненько будут разгуливать, помахивая хвостами, коровы, целехонькие и здоровые?

Эрли объяснил, что смерть в результате отравления наступает по-разному: либо у человека или животного прерывается дыхание, либо их сердце перестает перекачивать кровь. Это он хорошо уяснил, занимаясь на медицинских курсах перед отправкой в конце шестьдесят седьмого года в горы на севере Таиланда к племени, называющемуся «Духи желтых листьев», в котором вспыхнула эпидемия.

Пит раньше думал, что в медицину идут те, кому религиозные или иные убеждения не позволяют убивать людей, либо чудаки. Тогда, в шестьдесят седьмом, он всерьез увлекся врачеванием. Но потом его прикомандировали к седьмой группе специальных сил в Южном Вьетнаме, где действовал один закон: выжить любой ценой.

— Вас никогда не смущало то, что для этого приходилось убивать? — спросил Бэзил.

— Было однажды, когда смутился... Я шел по тропинке, весь настороже. Из-за поворота появляется человек. На плече ружье... Я сразу убил его. Сначала я был счастлив, потому что считал, что избежал страшной опасности. Но потом стал спокойнее размышлять над тем случаем... Мы столкнулись, и из нас двоих я оказался проворнее. Однако это как-то уже не радовало. Я думал: то был одинокий человек в джунглях. Даже испытывал какое-то сочувствие к его семье.

Пит Эрли уцепился локтями за стойку.

— И каждый год, — говорил он заплетающимся языком, — мне и в самом деле все легче умереть. Потому что слабнут рефлексы, уходит физическая сила. Я замечаю, что начал стареть. Моя профессия чудовищно изматывает нервы, и наступит момент, когда я больше не смогу преодолевать страх и он парализует меня... И тогда я не смогу обучать пользованию резиновыми намордниками коров...

Наконец в дверях появился Кхун. Бэзил положил на стойку деньги и поспешил навстречу. Увлек его в холл.

— Там сущий сумасшедший дом. Давай-ка пройдемся до моей гостиницы. Ну и место встречи ты назначил!

— Ну а я сейчас — лошадка, везущая хворосту воз... Узнал от коллег, что вокруг дела об убийстве Пратит Тука разматывается огромный-преогромный клубок. В Бангкоке агенты специального управления по борьбе с торговлей наркотиками случайно зацепили некоего Абдуллаха, малайца. Обыкновенный мул.

— Мул?..

Шумовое облако ночных цикад накрыло их на повороте улицы. Присели за столиком супной.

— Мул, — сказал Кхун, — это человек, который занимается доставкой партий героина от оптовика к розничным торговцам. Абдуллах имел при себе сто восемнадцать граммов. Закон предусматривает тюремное заключение на пятьдесят лет за партию наркотиков свыше ста граммов. Чтобы добиться снисхождения, выдавать хозяев героина было бессмысленно. Те не пойманы с поличным, а понятия «соучастие» тайский закон не знает. Тогда Абдуллах намекнул, что знает нечто про убийство Пратит Тука. И запротоколировали: Абдуллах знает убийцу. Это наемник, бывший рейнджер, бывший полпотовец и пират. Более того, убийца совершил еще и крупное ограбление ювелирной лавки. Полиция напала на его след.

— И что же?

— А то, — сказал Кхун, — что теперь им не удастся выдать расправу над Пратит Туком как бытовое преступление. Личность убийцы свидетельствует, что он мог действовать только по найму. Раз. Если уберут и, так сказать, не захватят убийцу живым — это лишь усилит негативную реакцию общественного мнения. Тем более что Абдуллах показал, что ему якобы предлагали стать убийцей убийцы. Два. Если даже убийца Пратит Тука и жил какое-то время в Кампучии, то теперь ясно — было это при полпотовцах, что не дает возможности запустить утку о вмешательстве нынешнего Пномпеня и поддать жару для нагнетания обстановки на кампучийско-таиландской границе с целью сорвать урегулирование в Индокитае.

 

2

В хрупком тельце под упругими перьями жило сердце. Нежно облапив боевого петуха, Цзо почти чувствовал ладонями, как отлаженно и напористо работает организм птицы.. Корзина из бамбуковой дранки для любимца покоилась в густой тени навеса на алюминиевом шесте. С восхода и до захода верный слуга зорко следил и ухаживал за лучшим в Чиангмае бойцом. Даже солнечное облучение петух получал дозированно, как питание. Слуга исчезал в одном случае: когда появлялся хозяин и оставался наедине с самым дорогим существом в этой жизни — по кличке Черный Дракон.

Золотистые квадраты трехскатной крыши пагоды Ват Суан Док поблескивали за оградой виллы под полуденным небом. Ударили в гонг. Упругий неторопливый гул, выдавившись из узкой часовни, растекался между деревьев Будды, усыпанных красными и желтыми цветами. Наступал час купания.

Майкл взглянул на электронный термометр: вода в бассейне, стены которого выложены плашками из дерева, вывезенного с острова Бали, нагрелась достаточно. Черный Дракон топорщил перья, дергал вислым хвостом, клекотал, показывая норов.

Цзо помассировал голенастые ноги со шпорами и теперь прислушивался к сердцу птицы. Желание убивать достигало взлета, закипало в крови подобно тому, как закипает металл только при определенных условиях. В том-то и заключался секрет непобедимости Черного Дракона, что в это состояние хозяин или слуга приводили его всегда в одно время: когда гудел гонг.

Приподнята вторая корзина. Ненавистный соперник перед глазами. Нахохлив жабо, отливающее сталью, Черный Дракон на взлете наносит первый удар. Долгожданное сведение счетов. Летят перья... Но через полторы минуты тренировочная драка прервана. Цзо любовно дует в остекленевшие от ненависти глаза петуха, чтобы очистить от пыли. Как бешено колотится сердце под жесткими перьями!

— Придет денек, придет, — шепчет, раскачиваясь с птицей в руках, Майкл Цзо. — Ты насладишься чужой смертью... Среди большого ринга. Я надену на твои шпоры пятнадцатисантиметровые кинжалы. Ты вонзишь их в сердце противнику. Ты испытаешь ни с чем не сравнимое наслаждение от ощущения, как уходит жизнь из тела врага. Может, и он нанесет кровавый удар. И эти дикари, сгрудившись вокруг ринга, выкатив глаза и открыв рты, будут с вожделением смотреть, кто испустит дух первым из вас. Потому что они поставят на твою победу огромные деньги. А некоторые и нечто большее, чем просто деньги. Рисовые поля, лодки, а то и детей. Ты ощущаешь силу кинжалов на шпорах? Тебе предстоит сразиться с Тигром, который выиграл сто шестьдесят боев и стоит двенадцать тысяч бат... Умертви его!

Бесшумно подступивший слуга накрыл Черного Дракона корзиной. В ладонях Цзо еще жило ощущение гладкой упругости перьев, хрупкого и сильного тела.

Слуга занялся вторым петухом, удел которого — поддерживать пламя злобности в Черном Драконе. Боец с кроваво-красной головой, именовавшийся Старый Су, мог бы и сам стать чемпионом многих арен. Но не рядом с Черным Драконом. Не против него...

А сам Старый Су, чьим именем назван петух, мертв. Три дня как мертв.

Майкл Цзо в шелковом кимоно, надев кожаные шлепанцы с петлей для большого пальца, побрел в глубь сада.

Старый Су, этот заскорузлый дьявол, презирал виски, сладости считал бабьей забавой. Тогда бы уж, как говорили в старину, повесил у двери чайник — заделался знахарем, из человеколюбия пичкал простофиль кореньями, сушеными пауками и змеями. Погиб глупо, хотя считался везучим, а хитрость, изворотливость ума позволяли ему надеяться на регалии Самого старшего брата.

Сколько же ему было лет? Пятьдесят шестой, кажется. Почти миллион бат пообещала полиция за поимку его живым или мертвым. Меньше и не пообещаешь. Старый Су сам дважды давал: в шестьдесят третьем за побег из Бум Буда и в семьдесят шестом — из госпиталя внутренней тюрьмы центрального полицейского управления — и не меньше. Самый старший брат высоко ценил Старого Су, так высоко, что не спускал с него глаз.

Первая неудача постигла заскорузлого дьявола в прошлом году. Подпольная фабрика по обработке опиума, дававшая героин высших сортов, который закупали даже для военных складов в Нью-Йорке, Кентукки и Колорадо, пошла прахом. С ней еще типография по выпуску фальшивых долларов, радиостанция и оружие. Все захватила бирманская дивизия, прочесавшая горы там, где ее не ждали.

В тот день погибли четверо доверенных Старого Су. А сейчас, девять месяцев спустя, добрались и до него. Застрелен пограничной охраной. Самый старший брат вздохнул облегченно.

Соперник Старого Су, теперь уже бывший, далеко не целит. Для своих, хуацяо, он — Чан Шифу, для бирманцев — Кхун У, для тайцев — Чан Чантракун, для остального мира и полиции — Кхун Са. Но тоже не удержался, показал гордыню. Послал губернатору города Чианграя письмо с протестом против того, что его голова оценена в половину суммы, дававшейся за Старого Су. Самый старший брат пристукнул мизинцем по лакированному столику, когда докладывали про это. Счастье Чана, что он держится в рамках данных полномочий, скромно — только опиум, в кадровые дела «Союза цветов дракона» не вмешивается...

Агент Цзо в штабе трехтысячной армии Чан Шифу доносит, что урожай в этом году плох. Предполагается снять триста — триста пятьдесят тонн опиума на круг вместо шестисот прошлогодних. Засуха. Конкуренты «золотого треугольника» из «золотого полумесяца» — Ирана, Пакистана и остального, что между ними по дуге, вклинивается еще острее в американский и европейский рынки. Есть и другая неприятность: входит в моду латиноамериканский кокаин... Уйдут связи с американцами, упущены будут возможности стать здесь, в Южных морях, полными хозяевами, присваивать новые доходы, участвуя в большой игре с нефтью, золотом, долларами, могуществом, политикой...

Старый Су погиб, потому что оперировал по старинке — в пределах коридора, проложенного предками. Дальше Бангкока и Гонконга нос не высовывал. Перед сингапурскими дельцами с университетскими дипломами и связями, простирающимися в Америку, Южную Африку, на Ближний Восток, в Южную Корею и Японию, заскорузлый дьявол тушевался...

Самый старший брат тоже тушуется. Ослеплен ненавистью к тому, что произошло на родине после прихода к власти коммунистов. Уповает на создание нелепой Поднебесной Южных морей, для чего нужны деньги, деньги и опять деньги. Когда? Через сто лет? Кхун Са, что ли, поведет на завоевание новой империи свою армию в три тысячи кули с карабинами? Завербованный пират вроде Йота поднимется на мостик флагмана могущественнейшей эскадры в сотню сампанов?

Раздражение... Оно-то и отравляло Цзо удовольствие от встречи с любимой птицей. Самый старший брат хотел бы сражаться двумя мечами: деньгами и оружием. Деньгами распоряжается сам. Прибегать к силе предпочитает через других. Умиротворять зарвавшихся профсоюзных лидеров, вербовать морских пиратов, вести игру с полицией, армией и политиканами — эта работа поручается Цзо. Доклады его и Кхун Са выслушиваются одновременно. Самый старший брат рассчитывает сшибить их лбами: Кого же он считает Черным Драконом, а кого — партнером для возбуждения злобности?

Пожалуй, стоит расслабиться. И Цзо сам себе продекламировал любимого поэта:

«Надо пригласить каллиграфа, — подумал Цзо; — заказать шелк с этими словами». Попытался перевести на английский. Получалось плоско: оставались слова и смысл, но не было образа, объемности, иероглифического рисунка, которые сообщали мысли поэта философскую созерцательность.

Но пора обдумать заботы, намеченные на день. Что там неотложное?

Абдуллах, схваченный с героином, плетет лишнее у следователя управления по борьбе с продажей наркотиков. Повлиять на содержание протоколов трудно. Не потому, что в управлении не найдено дверцы. Она имеется, но лишь приотворена. Западные службы, вынюхивающие подпольные пути наркотиков, держат в Бангкоке постоянных агентов. Кто из них брякнул: «Десять лет назад можно было предстать перед таможенными властями Таиланда со слоном, нагруженным наркотиками, и вас пропустили бы. Сейчас, по всей вероятности, обратят внимание — на слона». Кто же из них? О Будда! О чем я думаю? Поскольку Абдуллах — мой человек, необязательно докладывать о его судьбе Самому старшему брату. Пусть исчезнет...

Теперь Красный. Полиция, а затем Абдуллах, которому приказывалось прикончить его, дали маху. Самый старший брат тоже. Психологически. Времена переменились. Людей, которых все труднее купить, становится все больше. И все больше становится людей, которых трудно убить, если они мешают. Парламент, газеты, молодые офицеры в армии и полиции, солдаты с образованием, студенты из крестьянских семей...

Видимо, доклад о Красном следует строить, основываясь на его ненормальности. Маньяк, вообразивший себя благодетелем морских побирушек-мокенов. Мания собственной значимости. Стремление завоевать популярность без четко сформулированной цели. Взять на себя вину за неудачу так, чтобы Самый старший брат усмотрел лицемерие в его, Майкла Цзо, поведении, в смиренной готовности понести наказание. Почувствует лицемерие, поймет, что Майкл притворяется, затаивает недовольство. Поймет, что его необходимо привлекать не только к исполнению, но и к разработке ходов. Только тогда эти ходы станут эффективными. В этом случае...

— Господин, — осторожно окликнул слуга. — Настойчиво звонят по телефону, желают с вами разговаривать.

— Кто?

— Женщина. Говорит, что вы познакомились в Бангкоке и великодушно разрешили ей прибегнуть к протекции. Ее зовут Типпарат Кантамала...

— Неси сюда аппарат.

Миндалевидные глаза с уголками, подтянутыми к вискам. Плавный вынос руки вперед и вбок на ходу, пружинящая походка в туфлях без каблуков. Длинная шея с серебряной гривной и висящим изображением танцовщицы. И шелковые платья по фасонам национальных мотивов в зале, где царили западные коллекции. Взрыв интереса, донесшийся и до дворца, сомнения прессы, только подхлестывающие любопытство... Настоящий цветок, обольстительная и талантливая чертовка. Нуждалась в средствах для открытия собственного дела здесь, в Чиангмае, чтобы с этого плацдарма завоевывать столицу своими фасонами из тайского шелка.

В Чиангмае у нее имелась договоренность на демонстрацию моделей в «Шип-кафе» в сопровождении джазовой группы. Всего-то! Нужна реклама, нужна мастерская, нужны швеи, оборудование, материалы... Настоящий цветок, но без всяких средств. Значит, не обзавелась покровителем. Или скорее всего порвала с ним. Майкл при знакомстве в демонстрационном зале в Бангкоке намекнул, что в состоянии оказать протекцию. Цветок не очень-то распустил лепестки. Усиливая напор, расчувствовавшись, Майкл отдал автобусный билет на Чиангмай «в качестве первого взноса в предприятие». Настоящий цветок устроил бы его. Иначе почему поступил так, как никогда не поступал: дал телефон на виллу, где проживает Черный Дракон.

— Добрый, добрый день, мисс Типпарат! — сказал Цзо по-английски в трубку, чувствуя, что разволновался. — Очень вам благодарен, что решились позвонить. Хо-хо...

И пока слуга по его знаку опускал в стакан виски кусочки льда, мягкий голос, отвечавший тоже по-английски, звучал в трубке:

— Мистер Цзо, я бы хотела надеяться на обещанную вами любезную помощь. Могли бы мы посоветоваться относительно первого комплекта моих платьев? Хотелось бы представить в «Шип-кафе» тайские мотивы, потом, возможно, что-нибудь из того, что уже заинтересовало в Гонконге, для европейцев это тоже любопытно... Скажем, в стиле нашего тайского кантри...

Он радовался бы чуть больше, не будь в ее тоне легкого кокетства. Независимой она казалась привлекательнее.

— Разумеется, дорогая мисс Типпарат, разумеется.

— Это возможно сегодня?

— И даже в самом «Шип-кафе». Я позвоню, зарезервирую столик. Возможно, вы сразу и продемонстрируете?

— Я должна сначала обсудить это с музыкантами...

— Значит, встречаемся в «Шип-кафе»? Скажем, около десяти вечера.

Она вздохнула. Так тихо, будто трубку прикрывали ладонью. Сказала с ноткой настойчивости:

— Пожалуйста, нет. Вы могли бы подъехать за мной на машине около восьми вечера к «Джимкхан-клубу»? Это такой бар напротив электростанции, можно проехать по мосту Манграй.

— Хорошо, я подъеду, мисс Типпарат.

— Большое спасибо, мистер Цзо.

 

Самый плохой советчик — хорошее настроение. Тем более, если остаются нерешенными важные дела.

Итак: что нового с Красным? Пора кончать с ним. Подумать только — этот тип тоже приехал в Чиангмай. Случайно оказавшийся в междугородном автобусе полицейский заподозрил неладное. Сойдя на своей остановке, он немедленно сообщил о странном пассажире в центральное управление полиции. Там сопоставили сведения и пришли к выводу, что речь идет о разыскиваемом Йоте. Из Бангкока, без сомнения, местному комиссару немедленно посоветовали не затягивать преследование. А толстый соня, получивший телекс об опознании преступника в автобусе, ухитрился не взять след, когда тот прибыл на конечную остановку в Чиангмай. Говорит, что улицы забиты войсками, рейнджерами, скаутами и мотоциклистами. Давка и толкотня, мол, сбили с толку его людей...

Цзо встревожился. Выходит, Красный — он же Йот, он же Палавек — сел в автобус, в котором должен был бы находиться и он, Цзо, не уступи свой билет обольстительной чертовке по чистой случайности, поскольку решил отправиться в Чиангмай поездом. Совпадение? А если...

Какой-то лейтенант Рикки Пхромчана с помощником вылетели в Чиангмай самолетом, совершающим четыре дневных рейса с десятком пассажиров из Бангкока. Пхромчана, Пхромчана... Цзо собрал складки на лбу. Имя ничего не говорило. Набрал телефонный номер.

— Прикончите преступника сразу, как обнаружите, — сказал он комиссару. — Чем раньше, тем лучше. Если это не сделаете вы, сделают ребята, которые гонятся за бандитом из Бангкока. Уж они-то не упустят наградные... Все!

 

Комиссар поднял глаза на сидевшего напротив, через стол, Рикки Пхромчана. Поношенный, вытянутый пуловер давно потерял вид. Лейтенант был либо скрягой, либо обремененным семьей. Отбрасывая тень, к алюминиевой раме окна прислонился сержант, прилетевший с лейтенантом.

Не очень-то они вежливы, эти господа из центра. Тут свои, да, свои собственные порядки. В этом городе не торопятся. Комиссар неторопливо закурил. Разыскиваемый бандит, похоже, умудрился досадить сразу и полиции, и «Союзу цветов дракона». Редкий случай совпадения интересов.

В пачке желтых бланков по нужному делу ничего не оказалось. Майор оттопыренным пальцем вдавил клавишу аппарата связи.

— Да, шеф? — ответил дежурный оперативного сектора.

— Какие новости?

— Драка на рынке, кража штуки шелка в магазине «Старый Чиангмай». Да, вот еще что. С поста в гостинице «Чиангмайский гостевой дом» поступило донесение. Иностранец оставил у администратора записку для своего знакомого. Судя по тексту записки, можно предположить, что он выходит на какую-то связь. Иностранец убыл на встречу сорок минут назад.

— Можно предположить или явствует?

— Можно предположить. Мы приняли меры, его сопровождают. В ожидаемом месте встречи — в пагоде на горе Дой Сутхеп — усиленное наблюдение.

— По грабителю, о котором сообщали из Бангкока, донесений нет?

— Нет.

— Вы сами слышали, лейтенант, — сказал комиссар. Дым от сигареты, приклеившейся к сухим от жары губам, выжимал слезу. Простуду комиссар схватил накануне у кондиционера в баре гостиницы «Чианг Ин». Спустился туда после доклада Самому старшему брату. Глава «Союза цветов дракона» принимал в закупоренный наглухо комнате с задраенным окном, где приходилось изнывать от духоты.

В провинциальном городе усердие столичного полицейского офицера казалось поистине смешным. Как и самоуверенность Майкла Цзо, не имевшего представления о том, где бывает раз в неделю комиссар.

 

3

Согнувшись, Палавек протиснулся из своего кресла в соседнее с женщиной, к счастью, незанятое. Так тихо, что скорее по движению губ и выражению лица стало понятно, чего он хочет, приказал не двигаться.

Автобус набирал ход, шум мотора делался тише, и она смогла услышать:

— Скажете полицейскому агенту, что я — ваш жених, муж... в этом роде. Болезненно ревнив. Выслеживал. И все такое... Вскочил в автобус на ходу, подозревая, что вы с кем-то отправляетесь провести время. Лишнее слово — стреляю.

Отвернувшись, прикрылся оказавшимся у нее пледом. Старался не замечать отражения в темном окне: скрюченный, насторожившийся мерзавец, растерянно сидящая в кресле женщина.

— Простите, госпожа, — сказал неожиданно появившийся кондуктор. Боком, чтобы не потревожить спящего бонзу, он пробрался между креслами седьмого ряда так, чтобы встать перед Палавеком. Полицейский остался у входа. Наручники поблескивали из кожаного футляра, пристегнутого рядом с кобурой. У него были нашивки капрала. Над тремя-четырьмя креслами поднялись головы любопытствующих. Водитель крутил баранку, изредка посматривая в зеркало заднего вида.

Девушка вымученно улыбнулась.

— Этот господин сел сначала в кресло третьего ряда. Теперь перебрался сюда. Он вас не беспокоит? Мне показалось... его вид, костюм не совсем в порядке... Его билет — в третий ряд.

— Отстаньте от нас, — грубо сказал Палавек. — Не лезьте не в свое дело. Какая вам разница, где я сижу?

Обыкновенный трус. Даже получив пятьсот бат, трусил из-за мелочного нарушения порядка. Его неуверенность передалась и парню в форме.

Плед прикрывал разодранную рубашку, расцарапанные руки и браунинг. Достаточно слегка потянуть, чтобы все оказалось наружу.

— Не придавайте всему этому значения, — хрипло произнесла девушка. — Это мой муж... Ревность... Мы выясняем отношения!

— Мне показалось...

— Вы еще вызовите сюда бригаду по борьбе с гангстеризмом! — заорал Палавек.

Над креслами показались еще головы. Бонза проснулся, часто заморгал ресницами. Кто-то громко сказал впереди:

— Полиция не стесняется вторгаться и в личную жизнь!

Кондуктор молча ушел по проходу в переднюю часть салона. На следующей остановке полицейский сошел.

— Вы ведь все равно убьете меня? — вдруг с дрожью спросила девушка. — Да? Потому что я вас узнала?

— Не будем говорить об этом. Скажите лучше, как вас зовут?

— Типпарат Кантамала... А вас, вас... вы сказали, помнится, Палавек. Это настоящее имя?

— Будем считать, что так.

— За вами погоня? — спросила она. — Хотите, я поклянусь, что не выдам вас?

— Прекратите, пожалуйста, разговор. Сидите тихо. В противном случае завяжу вам рот.

— Извините меня, господин Палавек, — шепотом сказала Типпарат, — но мне страшно. Мне будет легче, если мы будем разговаривать...

Только этого не хватало, подумал Палавек. Начнет теперь рассказывать про мужа, детей, родителей, свой бизнес и тех, кто ее ждет не дождется в Чиангмае.

Она подтянула ноги под себя. Ее била дрожь. Палавек перекинул половину пледа в ее сторону. В салоне ощущалась сырость. Видимо, поднялись на плоскогорье, и стало прохладнее.

— Спасибо... Вы не похожи на бандита. Разбойники выглядят иначе. И ведут себя по-другому... Настоящий бандит меня бы уже придушил потихоньку. Пледом, например. А у вас есть сострадание... Клянусь, я не выдам. Хотя не представляю, как и почему должна вас выдать, — говорила она.

— Один мой знакомый разбирал случай... Артист кабаре, метатель ножей, узнал, что жена, выступающая в его номере, изменяет. Он горел желанием мести. Решил убить ее. Ошибись он на сантиметр во время представления, и кинжал вонзится в горло изменнице, стоящей у щита... Трагическая ошибка. За это разве что условное осуждение. Да и как обвинять человека в убийстве любимой жены? А он действительно любил... Все знали. Решив поступить так, как надумал, он промучился полгода, а потом явился с повинной...

Она пыталась понять: интересен ли ее рассказ Палавеку, но тот молчал.

— Артист явился в полицию... Сознался в том, что лишь задумал сделать, но не смог, хотя хочет и полон решимости... Понимаете, рука ему не подчинялась... Вот такая история...

— А почему этим делом занимался ваш знакомый? Он что — судья?

— Нет, полицейский...

Палавек не испытывал доверия к женщине. Но убить ее — он уже понял, что не сделает этого, — не мог по другой причине. К ней у него не было ненависти.

А к Пратит Туку была? Только брезгливое равнодушие. Потому что он был противником Майкла Цзо в политической борьбе, оперировал фразами, похожими на те, которыми жонглировал Кхой. Они грызлись из-за власти, выпячивали свое «я». Какая, в сущности, разница между Кхоем и Цзо? Убить Типпарат значило уподобиться им.

— Вы скрываетесь и кого-то ищете, — снова заговорила Типпарат. — Я начинаю догадываться кого... В моем кресле должен был ехать один человек. Ведь это он дал мне свой билет. Это была любезность с его стороны. И вы об этом не знали. Вы хотите его убить? Его зовут Майкл Цзо.

— Зачем вам это знать? — сказал Палавек. Его теперь больше устраивало, если разговор вела она. — Есть истина: чем меньше тайн тебе доверяют, тем дольше живешь... К тому же один ваш хороший знакомый — полицейский.

— Не иронизируйте. Вы не знаете другого... Знакомый занимается розыском моего пропавшего без вести брата. Очень внимательный и добросовестный. И его начальник, лейтенант, тоже. С образованием, правда, у них плоховато. А про то, что у вас счеты с Майклом Цзо, нетрудно догадаться всякому на моем месте.

Если связать ей руки полотенцем, можно полтора-два часа вздремнуть, подумал Палавек.

— Этот Цзо, приметив меня на демонстрации моделей в Бангкоке, воспылал... Менеджера из чиангмайского «Шип-кафе», где я с таким трудом договорилась показать свою коллекцию, он отлично знает. Менеджер до этого разговаривал сквозь зубы, а тут на все согласился. Вполне вероятно, что и кондуктор не заупрямился, поскольку видел, что меня усаживал в автобус человек или слуга Цзо. Решил, что вся эта история с ревнивым мужем связана с любовными похождениями Цзо. А с Цзо, которого кондуктор не может не знать, лучше не связываться...

— Но вы-то решились дать отпор? — сказал Палавек. — Или надеетесь на выручку хорошего знакомого из полиции?

Он услышал негромкий мягкий смех.

— Небо послало заступника, который едва не лишил меня жизни, — сказала она.

— Хорошо, я не причиню вам зла. Взамен вы будете в точности выполнять мои указания... По приезде в Чиангмай я понесу ваши вещи, и вы вообще будете обращаться со мной, как с человеком, которого давно знаете. Мы выйдем первыми. Вы потребуетесь мне еще на день-два... В какой гостинице вас ждут?

— Менеджер говорил про «Порн Пинг».

— Вот позвоните туда и скажете, чтобы они передали этому менеджеру, что по дороге неожиданно встретили подругу детства и она повезла вас к себе погостить на денек. И намекните, что сделала так, дескать, чтобы Цзо не привязывался сразу. Договорились?

Он приказал ей вытянуть руки. Связал запястья ремешком от сумки, прикрыл пледом. И тут же провалился в сон...

Мутное утро тянулось за окном. Желтая вата — пронизанный солнцем туман — липла к стеклу. До Чиангмая, судя по часам, оставалось минут сорок, Типпарат спала.

Ощущалась высота: в гуаябере становилось зябко. «Изузу» свернул со скоростной магистрали влево. Над водителем и городом в переднем стекле вставали высвеченные солнцем изумрудные горы.

— Господа! — раздался голос кондуктора. — Наша конечная остановка! Прибываем на площадь у почтамта. Там же напротив вокзальная площадь, где вы найдете такси.

 

Шаг у нее был широкий, уверенный и легкий даже в качающемся автобусе. Платье из светло-коричневого шелка и кремовый жакет подчеркивали рост. Палавек плелся следом с ее сумкой. Пассажиры косились на разодранную рубашку и запачканные брюки. На площадке перед дверью Типпарат упрекнула Палавека за то, что он еле тащится, и принялась прихорашиваться перед зеркальцем. Волнения ничем не выдавала.

Чемодан Типпарат, огромный и тяжелый, не давал возможности идти быстро. Палавек потянул женщину в сторону железнодорожных путей за почтамтом. Они спотыкались о чугунные шпалы, извивающийся по грязному гравию и мочалистой траве кабель. Бетонный забор, в который уперлись и вдоль которого теперь шли, поднимался метра на два с половиной. Стучало в висках, но Палавек отказался от помощи Типпарат. Побледневший, в жеваной одежде, попытался шутить:

— В некотором роде вы являетесь военнопленной. Согласно международным правилам военнопленных нельзя подвергать принудительным работам.

— А если будем считать, что я сдалась добровольно, перебежчица? — сказала она, поравнявшись. Уже несколько минут Типпарат шла сзади.

Ржавая калитка вывела на пустырь, заросший пожухлыми кустами. Дальше тянулось шоссе, за которым теснились серые бараки под гофрированными крышами. К ним лепились шалаши и хижины, собранные из картона, жестянок и досок. Кое-где из жиденьких труб тянулись дымки.

— За дорогой район бараков Кавила, потом вдоль реки пойдет Лампхун-роуд.

Ветер с реки, поплутав по проулкам, пропитывался запахами сушеной рыбы, вспаханных огородов, болота, дыма и сырых тряпок.

— Я не знаю этого города, — сказал Палавек. — Идемте в сторону бараков. Мне холодно на ветру... Вы не могли бы надеть что-нибудь сверху? Для этого места у вас немного роскошный туалет.

— У меня нет ничего... похуже.

Палавек поманил рикшу, курившего штучно купленную сигарету под пестрым тентом бродячей торговки. Коляска его походила на те, которые видел в Лаосе. Рикша крутил педали, ерзая на седле латаными шортами. Чемодан и Типпарат ехали на обтянутом голубым пластиком сиденье. Палавек шел следом. Тянулся коридор из неоштукатуренных блочных стен с ржавыми крюками. Грязные стекла не отражали солнце. Краска на дверях вся потрескалась.

— Почему тут не живут? — спросил Палавек.

— Никто не хочет платить столько, сколько заломила компания. Дешевле ждать, кто первый уступит, — сказал рикша. Он оглянулся на Палавека.

— А что там внутри?.

— Квартиры... для трудящихся, господин.

— Поблизости есть телефон?

— Я видел аппарат в баре «Приют загулявших». Это дальше, в сторону электростанции. Только вот работает ли...

Палавек протянул ему красную кредитку.

— Все — тебе. И ты нас не видел. Никогда. Нигде. И в особенности здесь и сейчас.

— Понял...

Рикша не добавил слово «господин». Он хотел сказать принятое в этом квартале «брат». Роскошная дамочка в счет не шла. Мало ли что случается в жизни. Ни сотенная, ни гуаябера его не обманывали. Человек искал прибежища. Плохой человек или богатенький искал бы его в другом месте, в заречье.

Он поднял подушку сиденья, пошарил под ней и протянул Палавеку стальной прут.

— Такая запчасть пригодится?..

Дверь подалась легко. Подопревшие доски не держали ни гвоздей, ни шурупов. Выставив филенку, Палавек втянул в отверстие Типпарат. Треснул шелк, зацепившийся в проломе. Потом задвинул чемодан, пролез сам и аккуратно наживил доску на место. В затхлом помещении, затянутом паутиной, засыпанном пылью и засохшими насекомыми, сквозь внутренние жалюзи и железные решетки едва пробивался свет. Квартирка состояла из комнаты с загородкой для кухни и глухого чулана с жестяным баком для воды. Деревянные рамы с веревочными сетками служили кроватями. На салатовых лопастях потолочного фена тараканами сидели пятна ржавчины.

Палавек двинул одну из рам к двери, перегородил вход.

— Отдыхайте, сегодняшний день свободный. Вы гостите у подруги.

Растянувшись на веревочной сетке, которая провисла как солдатский гамак, сказал:

— Госпожа Типпарат, я хочу попросить... Вы позвоните завтра Майклу Цзо и назначите свидание... Придумайте повод. Есть тут приличное место поблизости? Может, «Приют подгулявших»?

Он сел. В комнате ее не было. Цветастый кусок материи, видимо, из ее профессиональных запасов, свисал с притолоки двери в чулан. Оттуда доносился шум передвигаемого бака.

— Могу вам помочь?

Она показалась из-за занавески. В стеганой шелковой куртке, длинной тяжелой юбке. Волосы собраны в пучок. Бросила платье и жакет в свой чемодан.

— Что вы сказали, господин Палавек?

Он повторил тоном приказа.

— Есть местечко, посещаемое воротилами типа Цзо. «Джимкхан клуб»... Там я назначу ему на восемь вечера.

— Если все сойдет, в тот момент, когда Майкл Цзо выйдет на контакт, вы — свободны, отправляйтесь в свою гостиницу. В машину к Цзо сяду я...

Типпарат достала из сумочки книжку в пестрой обложке.

— Я в гостях у подруги. Хотите, почитаю вслух? «Человек с золотым ружьем» — красный шпионаж и в таком духе...

— А почему вы не интересуетесь, что произойдет дальше?

— Если вы спрашиваете действительно серьезно... — сказала она. — Мне бы не хотелось расставаться с верой в то, что вы не такой человек, роль которого взяли. Мне бы хотелось думать, что вы достойный человек. Вы таким мне показались еще на рынке Пратунам. Я сожалела тогда, что наше знакомство не состоялось.

— Что значит — достойный человек?

— Значит, не делать зла ради зла.

— Ради добра — можно?

— Как я, женщина, могу сказать «да» на этот общий вопрос, если видела вас с уже нацеленным и готовым выстрелить оружием? Одобрить убийство?

— Я иду своей дорогой.

— Я не собираюсь вас сворачивать. Верю, что ваши пути с этим человеком... Цзо только пересеклись... Я хочу верить, что вы боретесь ради добра! Но вы ведь один. Настолько один, что способны убить и невиновного. Не в том суть, что невиновной могла оказаться я. А в том, что другие люди за ничтожным исключением перестали для вас существовать. Вы присвоили право решать за всех. Вы преследуете зло. Это — нетрудно. Рискованно, и только. Но что для настоящего мужчины в этой стране риск? Повседневность... Попробуйте-ка сделать для людей добро! Я всего швея и не в состоянии привнести в этот мир доброту и порядок... Но неужели, хотя бы в мечтах, мир не может стать лучше, чем есть?

— Лучше, чем есть? — переспросил Палавек. — В мечтах? Это большая роскошь, госпожа Типпарат, — мечты. За них расплачиваются судьбой.

— Возможно, и судьбой... Так случилось, что средства на хорошую школу мне достались из воздуха. Японское отделение фирмы «Ямага» объявило конкурс на лучшую рекламу своих мотоциклов. Я написала на листке почтовой бумаги случайно пришедшую в голову фразу: «После изобретения колеса новое — только моторы «Ямага». Отправила. Девиз признали лучшим. Представитель фирмы в Бангкоке вручил мне чек в холле гостиницы «Ориентэл». Получила сразу несколько приглашений работать для рекламных роликов по телевидению. Мечта, ставшая явью, для четырнадцатилетней девочки из семьи подмастерья в пошивочной мастерской на окраине...

— И после этого вы решили заняться... этим моделированием?

Смех ее был спокойным.

— О, что вы! Училась и танцам, и пению. Выступала с эстрады в баре «Созвездия»... Как одевались девушки, которые туда приходили! Безвкусица с Запада заполонила все... Принялась моделировать, продала несколько фасонов. Пришел первый успех, а потом дело застопорилось. Приглашений от известных ателье я не принимала, это грозило кабалой. Своих средств на мастерскую нет...

— Вам... вам, — сказал Палавек, — сколько лет, госпожа Типпарат? Вы замужем?

— Двадцать семь. Не замужем... Был друг, но мы расстались, для моей профессии необходимо, чтобы муж был совершенно неревнивым.

— Не понимаю?

— За богатыми дамами к модной портнихе заезжают богатые мужчины. Пока ждут, всякое бродит в голове... Предложения, которые я получаю, почти не отличаются от тех, которые делаются певицам в баре «Созвездия». Майкл Цзо не исключение.

Вот он и напомнил о себе, подумал Палавек. Сделал вид, что засыпает.

...Еще до рассвета его разбудил голод. Чем они будут кормиться? Палавек пытался расслышать в темноте дыхание девушки. И в этот момент за окном между цементными стенами начал накатывать грохот тяжелых моторов. Всполохи фар полоснули по потолку и стенам. Барак дрогнул.

Снаружи, надрываясь, орали сержанты, ссаживая солдат из грузовиков. Палавек разобрал из команд: в пустом квартальчике размещается транспортная рота, вошедшая в город. С улицы неслись выкрики номеров отделений и взводов.

Типпарат стояла у двери рядом с Палавеком, готовая к выходу. Куда теперь? Но ведь они — в Чиангмае.

Старый товарищ по батальону «желтых тигров», встреченный однажды в Бангкоке во времена, когда Палавек подвизался на должности вышибалы, сказал, что уходит послушником в чиангмайскую пагоду Ват Дой Сутхем. В монастырях нашедшего там приют полиция не трогает...

Капрал, задевший в суматохе плечом Палавека, тащил охапку бамбуковых жердей с привязанными оранжевыми стрелками. На них чернели надписи: «К дезинтоксикационному посту». Офицеры раздавали дубликаты ключей к дверям бараков, у которых, свалив амуницию, каски и оружие на асфальт, грудились невыспавшиеся солдаты.

Конец улицы, опутанной мотками колючей проволоки, перегораживали желто-зеленым шлагбаумом, когда Палавек, тащивший чемодан, и Типпарат покидали ее. Метрах в двадцати дальше, объезжая грузовики и бронетранспортеры, вилял синеватый «датсун» с желтым кругом такси на дверце.

— К пагоде Ват Дой Сутхеп, — сказал Палавек водителю.

Лейтенант Рикки Пхромчана молчал, опустив глаза, будто не расслышал ответа комиссара. Чудоч Уттамо переживал за авторитет начальника. Что он себе позволяет здесь, даже в чине майора, этот комиссар в провинции? Преступник бродит по городу вторые сутки, а они не только ничего не знают о нем, но и не чувствуют никакой ответственности за халатность по службе. Сержант увидел, как неторопливо потянулась рука шефа в карман брюк. Чтобы достать коробку с бетелем, ему пришлось перенести тяжесть тела на левую ногу. Натянувшаяся штанина готова была лопнуть. На локте пуловер явно нуждался в починке.

Взвизгнул и вспыхнул проблесками тревожный сигнал на аппарате связи. Комиссар и лейтенант смотрели теперь друг другу в глаза. Взаимопонимание или сотрудничество не налаживалось.

— Господин майор, на связи старший группы слежения за иностранцем в пагоде Ват Дой Сутхеп, — прозвучал голос дежурного оперативного сектора. — Они зацепили бандита, прибывшего на автобусе.

Старший группы доложил не торопясь, что в ходе наблюдения за иностранцем, который, побродив по монастырю, двенадцать минут беседовал с настоятелем, группа наткнулась на преступника из Бангкока. Бандит приехал на такси в сопровождении молодой женщины с большим чемоданом. Водитель сказал, что его наняли до пагоды близ бараков Кавила. В дороге пассажиры не разговаривали. У здания медицинского института дамочка звонила из телефона-автомата. Прикрываясь женщиной и иностранцем, которым он угрожал оружием, бандит отступил к библиотеке монастыря — мондопу и заблокировался там с заложниками. Мондоп окружен, в нем одна дверь. Чемодан захвачен, к нему не притрагивались.

— Ну я поехал, — сказал лейтенант. — Брать его нам... — Не спрашивая разрешения майора, из-за его спины надавил клавиш ответа на аппарате связи.

— Говорит Рикки Пхромчана из центрального управления. Вот что: держи его взаперти, друг, и не трогай до моего прибытия. С боеприпасами у этого знатока древних текстов дело обстоит очень даже неплохо.

— Майкл? — спросил комиссар, ткнув в кнопку памяти телефонных номеров, когда гости из центра выскочили из кабинета. — Бандит обложен. Существовать ему около часа, самое большее.

 

1

Осенью, в начале октября, на плесе Иваньковского водохранилища становилось теплее, чем на суше. Голые острова пластались по серой воде. Зыбь раскачивала листву, сорванную с деревьев и кустарников. Купола церкви на южном берегу высовывались над рыжими липами, донашивавшими увядший летний наряд. Тугой ветер с запада отбеливал низкое небо. Запах прели, сырой земли и горелой ботвы чувствовался повсюду.

Моторка в такие дни ходила словно по маслу, и однажды Бэзил, удивленный до крайности просьбой, перевез местной учительнице с одного на другой берег телку, а между берегами было полтора километра. В осевшую лодку черно-белая, пахнувшая лесом телка вошла покорно, на ходу стояла смирно, с морды тянулась слюна. Муж учительницы покуривал, поглядывая выцветшими глазами на привычную красоту, простор и величие природы. Сунул без разговоров, казавшихся ему лишними, трешницу Бэзилу и потянул скотину по косогору к церкви, в деревню, мимо рубленого магазина.

Так он отдыхал последний раз. А с чего вспомнилось, не знал и сам. Может, блаженное состояние покоя накатило в деревянной гостинице, в номере со скрипучими полами и балконом на реку. Она плавно заворачивалась у переката, поверх которого, будто паруса, прогибались трехъярусные крыши пагоды.

А может, потому, что предстояло провести два-три часа в Ват Дой Сутхеп, за городом, среди архитектуры и в общении с людьми, чьи традиции были, может, последней на земле живой, не умозрительной и музейной, а именно живой связью с древним прошлым. С живущим прошлым. Он любил и помнил свои прогулки в королевских парках и храмах-усыпальницах вьетнамского Хюэ, на пустынных дворах пагод в лаосском Луангпрабанге, среди красных колонн крытых черепицей дворцов и павильонов Запретного города в Пекине...

Когда-то, очень давно, ему представлялось, что стать бигкху — буддийским монахом, быть им всегда и везде в непрерывной череде ритуалов, схоже с добровольным заточением в тюрьме. Но, узнав их жизнь, разобрался, что люди эти не затворники и выражают себя внешне как буддисты в определенной обстановке. Среди них немало сильных и целеустремленных людей, полных энергии в осуждении несправедливости и верящих в добро. Старший бонза пагоды Ват Дой Сутхеп был из таких...

Однако следовало принять меры предосторожности. Накануне вечером Кхун Ченгпрадит дал ему свежий номер местной газеты «Дао мыанг» с приложением перевода статьи «Встречайте красного!». Автор сообщал, что одним из преимуществ москвичей перед жителями других городов мира является возможность получать информацию о Юго-Восточной Азии от журналиста Бэзила Шемякина. Ему все чудится, что американский империализм влияет, вмешивается и проникает повсюду. В некоторых азиатских странах, в том числе и той, в которую господину Шемякину разрешили приехать, для него мало привлекательного. Он пишет одобрительно лишь в следующих случаях: когда в этой стране поддерживают забастовщиков, безработных и когда высказываются в пользу связей с Вьетнамом, торговли с Россией или ворчат по поводу слишком большой свободы иностранных предпринимателей.

Однако господин Шемякин производит положительное впечатление на тех, с кем сталкивается. Его неизменно награждают эпитетами: светский, интеллектуальный, динамичный. Отмечают также, что он элегантно одет, хорошо держится. Господин Шемякин быстро ориентируется в обстановке...

Как ни странно, ему опять не предложили при выдаче визы предоставить сведения о своей прошлой деятельности, сокрушался автор статьи. Во время вьетнамской войны он находился в Индокитае. Действительно, его тогдашние репортажи содержали подробности, которые не так-то просто было узнать... К сожалению, господин Шемякин ничего не сообщает теперь своим читателям такого, что было бы интересно и нашим.

Конечно, наш коллега находится в этой стране и в этом городе в качестве журналиста. Такова точка зрения властей. Быть может, найдутся, однако, патриоты, которые попытаются провести в этом деле частное расследование. Теперь это легко сделать: красные здесь, поговорите с ними! Их авангард — господин Бэзил Шемякин..

Встреча в баре «Ринком» не прошла даром. Вспомнились омертвелые от сине-зеленой подсветки лица капеллана с крестиком, пришитым к рубашке, Эрли, знатока двух методов умерщвления... Разболтались, а теперь выправляют положение. «Дао мыанг» читала совершенно определенная публика. Почему бы «группе патриотов, охваченных священным и справедливым гневом против красного шпиона», не набить ему морду в публичном месте с подобающим шумом? Пришлось бы кстати. Скандал с «красным», глядишь, придал бы правдоподобие страхам и поддал жару милитаристской истерии, к которой все еще с прохладцей относятся чиангмайцы, серьезные деловые круги и даже часть младших офицеров.

Бэзил набрал номер администратора.

— Взяли записку, которую я оставил для знакомого?

— Да, сэр. Полтора часа назад. Лицо, которому адресовано послание, забрало его лично.

По договоренности с Кхуном Ченгпрадитом Бэзил каждое утро должен ставить его в известность о планах на день запиской через администратора. Написал по-английски:

«Дорогой Кхун, не смогу позавтракать с вами сегодня. Причина, надеюсь, уважительная. Мне нужно около полудня получить важную информацию от одного осведомленного человека в пагоде Дой Сутхеп. Приезжайте туда попозже, если сможете. С почтением и извинениями, ваш Бэзил».

Писал не по-русски специально: возможно, те, кто пользуется услугами переводчика с редкого для этих краев языка, могли и не найти его достаточно быстро. Английский же им понятен. Можно не сомневаться, что с этого момента Бэзилу выделена свита, чтобы, мол, не не дать его в обиду патриотам, решительно настроенным газетой «Дао мыанг» на частное расследование его принадлежности к зловещей шпионской сети. Свите же важнее выявить его связи и сохранить целым и невредимым. Прием древний, известный всем, но неизменно срабатывающий.

Сидя в такси, которое покатило не через цитадель, а вокруг, петляя по улицам, Бэзил наблюдал, как за несколько часов изменился знакомый город.

Бедствие нелепо спланированных развертывающихся маневров пока коснулось только окраинных районов. Происходившее не стало еще привычным, еще казалось игрой, хотя в нее втягивались сотни солдат, «красных быков» и сельских скаутов с вполне серьезной целью. И худшее состояло в том, что солдат держали на заднем плане. Вперед выдвигались военизированные формирования, бойцы которых занимали главные перекрестки, проезды, разбивали во дворах административных зданий и учебных заведений палатки, вели себя возбужденно, ощутив вседозволенность. Нечто, представлявшееся накануне пустой пропагандой, вторгалось в повседневную жизнь. С улиц исчезали прохожие и торговцы. Стальные жалюзи закрывали входы в лавки. Водитель тоже нервничал и дергал машину...

Триста ступеней между шершавыми пористыми телами пары каменных змей, сползающих с макушки горы к шоссе, Бэзил преодолевал, отдыхая и созерцая открывавшуюся панораму Чиангмая. Лестница на всем протяжении, пока Бэзил поднимался, оставалась безлюдной. Он постоял несколько минут, не доходя десятка ступеней до вершины, где горела позолотой острая ступа, обрамленная неправдоподобно голубым небом.

Бэзил открыл футляр магнитофона, которым пользовался, когда разговор предстоял длительный и сложный, проверил ход пленки, посчитал вслух, подгоняя уровень записи, и снова закрыл. Потертая кожаная коробка создавала видимость того, что в ней находится фотокамера.

Две пожилые американки с одинаковыми сумочками на плече, одна в красном, другая белом платье, разглядывали граненую громадину, вокруг шпиля которой гудели под ветром растяжки. Из-за белых колонн жавшейся к обрыву библиотеки — мондопа — в сторону подвешенных колоколов, где остановился Бэзил, направился священнослужитель, за которым тащился лохматый пес. Наклоненная выбритая голова монаха блеснула. На плоском носу держались очки с зеркальными линзами. Бэзил подумал, заметив в них свое отражение, что надо бы улыбнуться. Монах сложил ладони перед грудью.

— Я — советский журналист Шемякин, — сказал Бэзил по-английски.

— Добро пожаловать. Преподобный согласился побеседовать с вами.

Они прошли к белой часовне с ломающейся на изгибе крышей. Высокий старец с длинным безучастным лицом едва кивнул, отвечая на приветствие. Пятясь и приседая, монах отодвинулся в тень.

— Господин Ченгпрадит передал мне бумагу с вашими вопросами. Я размышлял над ними... Ваши мирские интересы и наши, монастырские, я вижу, различаются. Миряне, которых вы представляете, то есть ваши читатели, судя по всему, обеспокоены событиями в материальном мире, хотя их беспокойство вызвано нравственными соображениями. Мы же не беспокоимся о земном. Наша забота — воздать ритуалами, всем образом жизни и поведением в миру почести нравственным принципам Будды, суть которых — прощение, добро. Может быть, добро представляется вам достижимым только через привнесенные страдания другим и через собственные страдания. Вы хотите изменить мир вещей. Мы — нравственность людей. Наш путь чище.

Отповедь была очевидной. Первый вопрос Бэзила формулировался так: отношение буддийских кругов к ухудшению материального положения крестьян и рабочих, к падению нравов под воздействием чуждых национальным традициям влияний и к милитаризму. Приходилось придерживаться абстракций.

— Преподобный, как же будут тогда разрешены противоречия нашего земного мира? Мы все должны уйти из него по дороге самоусовершенствования? Что же останется от общества? Да и достижимо ли это?

— Разрешение противоречий в так называемых современных обществах, как обещают лидеры людей, живущих в них, состоится в далеком будущем и зависит от технологических и экономических перемен. Вокруг вас возникла окружающая среда, которая — только производное от ваших технологий и жажды комфорта. Для вас возникла природа, ставшая производной от культуры ваших обществ, как бы искусственно созданная из моделей ваших представлений о мире. А чем больше вы погрязаете в такой среде, тем больше усложняется ваше собственное положение в этой природе. В один прекрасный день, запутавшись, вы выберете такие схемы сведения воедино накопленных представлений, которые, по существу, не будут отличаться от мифов, принятых у нас, буддистов... Разве не чувство ностальгии по гармоничному представлению о мире, утраченному еще вашими предками, водит вас, иностранцев, по Ват Дой Сутхеп? Мне кажется, ваш интерес пронизан этим чувством...

— А отношение бонз к войне, преподобный! Мне ли напоминать о буддистах, самосжигавшихся десять лет назад в Сайгоне в знак протеста против кровавой бойни? А их шествия...

— Некоторые военнослужащие принимают постриг, уволившись из армии. Мы — за мир. Но мы никого не понуждаем. Мы только подаем пример жертвенности во имя мира.

— Возможно ли, преподобный, что клир Ват Дой Сутхеп, других монастырей, обеспокоенный ростом военной напряженности здесь, в Индокитае, и других районах земли, выскажется в поддержку диалога, против конфронтации?

— Это скорее мирские заботы...

Бэзил не включил магнитофон. Старик разговаривал и ничего не говорил. В монастыре Ват Дой Сутхеп исповедовали хинаяну, или буддизм «малой колесницы», который в отличие от махаяны — «большой колесницы» — предписывал поиски идеала «освобождения» прежде всего для себя. Эта религия не знала религиозных войн. Ее приверженцы стремились к собственному совершенствованию.

Молодой монах выдвинулся из тени, чтобы проводить его.

 

Боль от толчка в спину каким-то твердым предметом.

— Не дергаться! Не кричать! Руки за спину! — с акцентом прозвучало за плечом по-английски.

Запястья захлестнули ремешком, стянули, грубо обхватили сзади вокруг пояса. Прижатый спиной к напавшему, Бэзил пятился за ним. Справа вытягивалась мускулистая рука с браунингом на взводе.

Монахов рядом уже не было.

Две фигуры метнулись за красную ограду ступы, уходя из зоны огня. Человек, схвативший Бэзила, крикнул им что-то по-тайски, резче дернул журналиста за собой. Почти падая, они ввалились в выбитую пяткой дверь библиотеки.

Теперь его держали за брючный ремень, поставив в узкой двери книгохранилища лицом во двор пагоды. Человек из-за спины с минуту еще кричал по-тайски, срывая голос, иногда замолкая и хрипя пересохшим горлом.

Его еще раз дернули назад. Дверь захлопнулась. Теперь можно было видеть с подворья монастыря только голову Бэзила в верхней, забранной решеткой части дверных створок.

— Не шевелитесь, — сказал женский голос по-английски, — вам не сделают зла, господин иностранец. Успокойтесь! Это вынужденная мера. Вас отпустят.

— Кто вы? Ваше поведение возмутительно!

— Мы не будем задавать вопросов. Не задавайте и вы.

— Я могу сесть?

— Да, только в дверях. Лицом на выход.

Бэзил, скрючившись, неловко опустился, подгибая ноги. Тот, кто еще держал его за ремень, ткнул ногой створки дверей. Солнце ослепило.

Стены мондопа казались толстыми, и вывалиться из дверного проема одним движением в сторону, из зоны досягаемости браунинга за спиной, было невозможно. Подташнивало. Разбирала злость. Стрелять те, кто залег у ограды и блокировал вход, вряд ли решатся. Насилие в пагоде, тем более стрельба — святотатство, на которое тайцы не пойдут. Руки затекали.

— Эй, вы там, как вас! — сказал Бэзил, оглядываясь и ничего не различая в полумраке мондопа. — Вы превратите меня в инвалида. Руки затекают. Привяжите веревку иначе...

Ременная петля скользнула через голову на шею. Путы на кистях ослабли. Теперь он мог сидеть, упершись руками и прислонившись плечом к притолоке. Тошнота резиновым мячиком то подступала, то отпускала. От ограды кричали по-тайски.

Выстрел из-за плеча оглушил Бэзила. Потом второй выстрел, еще выстрел, снова выстрел, и все смолкло.

С той стороны огнем не отвечали. Удивляло, что и не предпринимали попыток к переговорам. Бэзил сидел в дверях, перед которыми простиралась мощенная плитками площадка метров пятьдесят длиной. Тень ступы сузилась. Ветерок и солнце сушили лицо, оно горело. Тошнота прошла, но мучительно хотелось пить.

— Вы — террористы? — спросил он, оглядываясь внутрь мондопа. — Я иностранец, гражданин другой страны. Вы отдаете себе отчет в этом? На что вы рассчитываете?

Женщина что-то сказала мужчине по-тайски. Он как-то странно ответил. Голоса у сообщников, которые обсуждают положение, звучали бы иначе. Коробка с магнитофоном, висевшая на плече Бэзила, лежала чуть сбоку и за спиной. Он передвинул ее на колени.

Разговор за спиной возобновился, и Бэзил надавил клавиш записи. Он не понимал ничего из того, что говорилось. Но и так было ясно, что материал шел. Только бы не заметили, что магнитофон включен, и хватило бы пленки...

Губы саднило, вернулась тошнота. Когда же начнется атака и как ее планирует полиция? В Чиангмае нет советского представительства. Как дать знать в Бангкок в посольство? Возможно, Кхун Ченгпрадит что-нибудь предпримет...

За спиной все чаще и дольше звучал мужской голос. Показалось, что женщина всплакнула. Вероятно, оба скрывались в монастыре от полиции, и свита, которую Бэзил «притащил» из города, напоролась на них.

Магнитофон Бэзила еще не работал, когда Палавек сказал Типпарат:

— Простите меня, если можете. Я втянул вас в эту скверную историю. Но вы свободны. Вы скажите им, что я решил обойтись одним заложником и отпустил вас. Идите...

— Я могла убежать, воспользовавшись суматохой. Вы схватили подвернувшегося иностранца, чтобы прикрыться им. Ведь легче и сподручнее было использовать с этой целью меня. Какая разница? Я находилась рядом. А вы, увидев переодетых полицейских, пробежали еще метров десять, рискуя попасть под пули...

— Вы правы... В обстоятельствах, в которых оказался я, наверное, можно сказать, что... вы дороги мне, Типпарат...

— Вам за тридцать, а вы не женаты, Палавек. Это считается зазорным. Почему же не вступили в брак?

— Наверное, я не хотел...

Здесь пошла пленка, которой хватило на час с лишним работы. Бэзил сумел, осторожно двигая пальцами, сменить кассету, закашлявшись, чтобы приглушить щелчок крышки магнитофона. «Останусь жив, — подумал он, — Кхуну достанется работка по переводу, и он окупит дорогу...» А Палавек, поняв, что иностранец ни слова не понимает по-тайски, говорил про детство, службу в армии, об университете и брате, бегстве в Кампучию, морском «братстве» и встрече с Цзо.

Наступали быстрые тропические сумерки. Вторая пленка тоже кончилась.

Измученный жаждой, тяжелой головной болью, Бэзил полулежал в дверях, прислонившись виском к притолоке. Ноги деревенели. Он ждал, когда сжавшееся до раскаленного пятака солнце упадет за раскинувшийся внизу город и начнется атака.

Бэзил осторожно оглянулся. Мужчина, выдвинувшись к двери, смотрел на горизонт, тлеющий за черным теперь силуэтом ступы. Серое лицо выглядело измученным, на широкой ладони лежали сухие пальцы женщины.

Сырая прохлада наползала в мондоп.

— Полиция включит прожектор, ослепит и захватит вас, — сказал Бэзил сиплым голосом.

Оставалась надежда, что эти двое решатся на плен. Тогда еще все обойдется. Уголовники или террористы? Он старался не думать о возможной смерти... Почему им не делают никаких предложений? Чего молчат на той стороне?

 

2

На той стороне лейтенант Рикки Пхромчана, стоя пятью ступенями лестницы ниже монастырского двора, посматривал на часы и солнце, клонившееся к закату. Человек пятнадцать репортеров топтались перед оцеплением. Зевак в этот час почти не было. Десяток агентов, посланных в поддержку, Рикки погнал через заросли по круче блокировать Ват Дой Сутхеп с запада.

Непросто вышло с монахами. Настоятель предложил полиции удалиться. В пагодах играют в футбол, устраивают гулянья, судачат кумушки, врачуют знахари, бродят торговцы, а полиции приходить запрещается! В ответ Рикки заявил, что если полиция уйдет, преступник и преступница, а возможно — тоже заложница, застрянут в монастыре с захваченным иностранцем и год, и больше, пользуясь неприкосновенностью, а это чревато шумным политическим скандалом. Настоятель уступил нажиму, попросил только не вести боевых действий до заката. А там, сказал он, как хотите. Лейтенант и сам так хотел. Он ждал сумерек.

Когда Пхромчана и сержант Чудоч Уттамо приехали в монастырь, как раз началась стрельба. Втянувшийся в не свое дело и смекнувший это старший группы слежения за иностранцем с видимым удовольствием уступил инициативу, как он сказал, специалистам из центра.

Рикки приказал не отвечать на огонь злоумышленника, отогнавшего выстрелами двух агентов, которые попытались ворваться в мондоп. Прежде всего нельзя допустить, чтобы пострадал заложник, оказавшийся иностранным журналистом. Будь он местным писакой, тогда можно было бы и не обращать внимания... Поступить таким образом посоветовал старший группы слежения. Однако лейтенант распорядился не стрелять по другой причине: приказ полковника — живым бандита не брать! В перестрелке же тот мог израсходовать все патроны и, чего доброго, выйти с поднятыми руками среди бела дня, чтобы сдаться. А приказ надлежало выполнить чисто и незаметно.

Поначалу Рикки Пхромчана не чувствовал угрызений совести, ведь преступника все равно ждал один приговор: расстрел. Убить же в темноте сподручнее. Именно по этой причине не получила одобрения и подсказка сержанта Уттамо подтащить прожектор.

Стоя на узких, слизистых от испарения ступеньках каменной лестницы, Рикки и Чудоч ели суп, принесенный посыльным из ресторанчика у подножия горы.

Расселины затягивала темнота. Из них курился туман, заволакивая лестницу на высоте, где находилось оцепление. Кто-то из репортеров блеснул там вспышкой фотоаппарата.

Подошел старший группы слежения. Сглотнул слюну, ощутив аромат специй. Его люди сидели в засаде с полудня. Рикки и Чудоч обменялись взглядами. Сержант протянул старшему пачку сигарет.

— Спасибо, — сказал тот. Зажигалка у него была самая дешевая, закопченная у фитиля и жирная от просачивавшегося бензина.

Поднялся полицейский из нижнего оцепления. Он держал за локоть тщедушного человека в очках.

— Господин лейтенант, этот тип говорит, что желает сообщить нечто важное.

— Имя? — спросил злобно Рикки. Ему хотелось доесть суп в спокойной обстановке. Он и раньше, в армии, всегда злился перед боем. Потому что, в сущности, ничего глупее вооруженной драки на свете нет. Дело было не в объявившемся заявителе.

— Я журналист из Бангкока. Кхун Ченгпрадит... Мне известен иностранный заложник. Это русский журналист Бэзил Шемякин. Он мой друг. И я прошу сказать мне, господин лейтенант, что тут случилось?

— Ваш политический дружок, значит?

— Наше традиционное гостеприимство...

— Вышвырните его отсюда, — приказал Рикки полицейскому, — и больше никого не таскайте сюда из-за оцепления.

По рации, висевшей на груди старшего группы слежения, зазвучал сигнал вызова.

— Слушаю, господин комиссар, — сказал он.

— Где лейтенант из центра?

— Да, я слушаю, — ответил Рикки, отводя пиалу в сторону и наклоняясь к микрофону.

— Как обстановка? Ждете сумерек?

— Скоро начнем. Еще минут десять.

— Ладно. Я побуду в конторе... Удачи.

В сопровождении сержанта лейтенант поднялся на подворье пагоды. Осторожно двинулись к мондопу, очертания которого угадывались в фиолетовых сумерках. Небо мерцало первыми звездами.

В черном прямоугольнике двери можно было разглядеть застывшую на пороге фигуру заложника. И оба сразу заметили силуэт человека, который, перешагнув через него, сделал прыжок вперед и резко метнулся к ограде ступы.

Рикки не попал только потому, что преступник, запутавшись в брюках, которые, видно, обо что-то зацепились, споткнулся и упал на долю секунды раньше его выстрела. Чудоч, рассчитывая, что в случае неудачи начальника беглец рванется вперед, сделал одновременно выстрел с упреждением. Ясно было, что бандит не намерен сдаваться. Но почему не стрелял в ответ, а чуть приподнялся на корточки и застыл без движения?

Рикки сразу понял, что не попал. Бросился вперед, стараясь опередить агентов, уже вырвавшихся из-за ограды. Лейтенант должен был успеть прикончить этого человека.

И все же усердный Чудоч обогнал всех, с налета обрушился всем корпусом и прижал злоумышленника к каменным плитам двора.

Сразу вспыхнуло несколько фонариков, осветив преступника, который лежал лицом вверх. Это была женщина в разорванной мужской гуаябере и слишком просторных брюках. Правая нога неестественно подвернута. Сержант тихо охнул, хватая ртом воздух. Один из агентов нервно посмеивался — так бывает иногда, едва минует опасность.

— Баба, — констатировал старший группы слежения. — Отвлекала...

— Всем к мондопу! — крикнул Рикки.

— Птичка уже упорхнула, лейтенант, — доложил быстро вернувшийся старший группы. — Но вы не беспокойтесь, мои люди умеют работать, и командую ими я...

Он почувствовал: что-то непредвиденное произошло с этим специалистом из центра. Будучи старой лисицей, решил: я свое дело сделал, в чужое не суюсь. И выдернул шнур питания рации. Будем считать, что контакт пропал в суматохе, случайно. Когда его попросит этот лейтенант, он восстановит связь с комиссаром. Старший группы отвел взгляд на силуэт ступы и звездное небо.

— Пойду посмотрю, что там, в мондопе, — сказал он и застучал по плитам ботинками на кожаной подошве.

Иностранец, кажется, находился в полуобмороке. Незадачливый шпион, ставший заложником. Да и шпион ли?.. Однако подобные размышления не входили в компетенцию старшего группы. Его дело — беспристрастное донесение об этом бедолаге. Доклад о сбежавшем бандите — дело лейтенанта.

Снизу из расселины донеслись три выстрела, приглушенных туманом. Наверняка стреляли для очистки совести или от страха. Кому из оцепления хочется, чтобы вооруженный матерый рецидивист выскочил на него?..

— Господин Пхромчана, — сказала Типпарат, открыв глаза, — вы преследуете не того человека, вы преследуете жертву преступления...

— О чем вы говорите, госпожа Типпарат? Как вы оказались тут? Вы — заложница или соучастница? Это бандит погнал вас под пули?

— Господин Пхромчана, говорю: вы преследуете не преступника. Я... я...

— Вы оправдываете опасного бандита. Он убил людей, ограбил магазин. Втянул вас в грязное дело, подставил под наши выстрелы. Вы знаете, что Чудоч и я стреляли в вас? Почему вы в этой рубашке и этих брюках? Как вы чувствуете себя? У вас перелом ноги...

— О Будда, — сказал, присаживаясь рядом на корточки, Чудоч. Он стонал. — О несчастье! Господин лейтенант! Во имя нашей дружбы! Никаких журналистов, никаких фотографий... Понимаете меня? Бандит будет мертв самое позднее к утру. На двести процентов мертв. Он погубил ее... может, мы еще поможем ей...

— Передай-ка мне девушку. Сам — быстро вниз за машиной!..

Сержант, светя фонарем под ноги, заскользил по лестнице.

Девушка, в которую они стреляли, казалась необыкновенно легкой. Она никогда, пока шли розыски брата, не говорила пустых слов, вспомнил Рикки. Всегда знала, что говорила. Достойная девушка. Бандит манипулировал ею. Так же, как полковник манипулировал им, лейтенантом Рикки Пхромчана, а Майкл Цзо — полковником и бандитом. Нечестная политика. Все это дело — одна сплошная грязь, в которую, как безропотную пешку, втянули и его. Поэтому необходимо разобраться во всем самому. С самого начала и до конца. Ему, лейтенанту Рикки Пхромчана, выполнявшему приказ и стрелявшему, видимо, действительно не в того, кто больше заслуживал.

Каждая из трехсот ступеней длинной лестницы вниз отдавалась пронзившей душевной болью...

Внизу Типпарат, когда Рикки положил ее на землю, опять приоткрыла глаза.

— Тот человек — жертва грязных интриг. Его обманули, заставили... Ему надо было как-то спасти товарищей... Его все время и все обманывают. Прошу вас, прекратите преследование, дайте ему свободу действовать. Говорю: он действительно не виноват!

— Госпожа Типпарат, это решаю не я... Он умрет. Он знал, что должен быть убит полицией. И послал вас под пулю, предназначенную ему.

— Я по доброй воле оделась в этот костюм. Я сама предложила. Он не знает, что полиция должна его убить, думает, что вы случайно ухватили его след. Он считает, что его хочет убить этот политикан, продавшийся иностранцам и большим деньгам Майкл Цзо. Вот кто настоящий убийца Пратит Тука и его жены. Ограбление ювелирного магазина — ложное, подлог. Дайте Палавеку шанс свести счеты с Цзо на равных...

— Свести счеты?

— Через полтора часа встреча.

— Куда он побежал?! Один ничего не сумеет. Его убьют. Уж там-то — теперь наверняка. В логове Цзо ни у кого нет шансов играть на равных. А у этого... как его... Палавека еще может оказаться шанс, представ перед судом. Его надо остановить на том пути, по которому сейчас идет. Ради него самого. Он не знает, на кого поднимает руку. Это верная гибель...

— Вы защитите его, господин Пхромчана?

— Обещаю действовать строго по закону.

— Это сложно, в его деле нужен какой-то другой закон... Встреча у «Джимкхан-клуба» в восемь.

...Теперь он ждал, когда появится Чудоч Уттамо. Они прекратят позорную игру. Однажды необходимо ее прекратить. Взять и выйти из игры, чтобы своя совесть была чиста.

Шурша шинами по гравию, подпрыгивая на колдобинах, подъехал полицейский пикап. В кабине горбилась огромная спина сержанта. В кузове лежали матрацы, на которые лейтенант бережно опустил девушку. Полицейский санитар что-то делал с ее ногой. Чудоч ждал, когда он закончит.

— Повезешь в военный госпиталь, — сказал Рикки сержанту.

— У вас есть претензии к властям? — услышал он, как по-английски спросил иностранца старший группы слежения. Журналиста пошатывало, его поддерживал друг в очках.

— Ничего, кроме благодарности за спасение... Неискренне звучало.

Журналист перешел на язык, понятный только его коллеге.

— Ну, дорогой Кхун, спасибо, что встретил, — сказал Бэзил. — Приключения я записал на пленку. Если техника не подвела, найдется работенка...

— Работа не Алитет, в горы не уходит, — ответил выпускник Киевского университета, любивший щегольнуть знанием русского.

Теперь начнут трезвонить про порядки в нашей стране, неприязненно подумал Рикки Пхромчана, прислушиваясь к незнакомой речи. Этого, в очках, следовало бы засадить за связи с иностранными коммунистами.

Он закинул ногу за борт пикапа. Сержант взял с места так осторожно, как только мог.

 

...Три треугольника и полоска на петлицах обозначали звание штабного сержанта. Широкие штаны с отвисшими карманами стягивал брезентовый пояс. Штык-кинжал, большая фляжка, чехол с саперной лопатой и кобура тянули вниз. Темные очки защищали глаза от потрескивавшего и гудевшего прожектора. Вокруг роилась мошкара. Тучу гнуса бросками рассекали летучие мыши. Поодаль угадывались в темноте стены цитадели. Прожекторная рота заняла позиции на склоне горы в ожидании начала учений, назначенного на двадцать ноль-ноль.

Палавек выжидал, укрывшись в зарослях дикого орешника. Броском с земли и ударом ноги, который у «желтых тигров» назывался «стальным замахом», оглушил парня, когда тот зашел в тень. Осторожно оттащил на несколько шагов в глубь зарослей, взвалил на плечо и перебежкой, исхлестав голые ноги жесткой травой, донес его до каких-то гаражей под навесами. Сержант оказался одного роста с Палавеком. Добротная гимнастерка и просторные штаны пришлись кстати после часового пребывания в одних трусах.

Штабной сержант шевельнулся, осоловело покрутил головой.

— Тихо, — прошипел ему на ухо Палавек. — Одно слово, и я на практике научу тебя одному из способов умереть.

Он спеленал вояку нейлоновым буксирным тросом, найденным в багажнике «форда», стоявшего в ряду других автомобилей. Сделал кляп из подвернувшейся махровой салфетки, заткнул парню рот и перевалил его в багажник машины.

В ночном небе над ними загудели самолеты. Поднимая руку к крышке багажника, Палавек перехватил испуганный взгляд сержанта. Сказал:

— Сейчас сбросят смертоносные контейнеры с «желтым веществом». Так что не успеешь и простудиться...

Саднило голень, которую он расшиб, скатываясь с горы Дой Сутхеп сквозь колючий кустарник. Правая кисть распухла, кровоточило левое предплечье. Агент из оцепления, открывший огонь, задел...

Если бы Палавек знал, что у агентов был приказ ликвидировать его, он никогда бы не позволил Типпарат выйти из мондопа в его одежде. Удача, удача всей жизни, что в нее не попали. Сумеет ли убедить полицию, что ее заставили переодеться и под дулом браунинга погнали из мондопа? Теперь он не имел права провалить дело, за успех которого Типпарат, Типпи, пошла на смертельный риск. Только бы он сам выжил...

Ботинки с брезентовым верхом жали. Палавек надрезал кинжалом кожаные носы. Пальцы высовывались, но в темноте сходило. До встречи с Майклом Цзо оставалось меньше получаса.

На пересечении Рачждамнен-роуд с западной стеной цитадели Палавек помахал армейскому «виллису». Там сидел лейтенант рейнджеров. Свет приборной доски выхватывал срезанный подбородок с редкими волосками и нагрудную нашивку с обозначением разведывательного отдела. Палавек поднял ладонь к фуражке.

— Штабной сержант Креанг, господин лейтенант. Рота прожектористов. Если по пути, подвезите в район бараков Кавила, в расположение транспортного подразделения...

Дремавший на заднем сиденье солдат в берете, пропахший потом и рыбным соусом, на поворотах наваливался боком на Палавека.

Фонарики цветным прямоугольником обрамляли дверь «Джимкхан-клуба». Овальная площадка перед заведением едва освещалась. В конце проглядывалась серым пятном палатка дезинтоксикационного поста.

«Крайслер» подъехал не от центра, со стороны моста Манграй, а по дороге с вокзала. Медленно сделал круг по площадке, высвечивая фарами штабель носилок, санитарные машины, мотоциклы, бугорки спальных мешков с солдатами, брошенные на асфальт груды противогазных коробок. Две Палавек уже подобрал для себя и Цзо. Машина притормозила у входа в клуб.

В небо с шипением ушли зеленые ракеты. Словно по сигналу атаки, Палавек, надев противогаз, в несколько прыжков оказался у автомобиля. Застучал костяшками пальцев о стекло со стороны водителя, встав так, чтобы явственно различались форма и противогаз. Водитель нажал кнопку управления. Палавек ударил его в темя рукоятью браунинга, распахнув дверцу, вытянул сразу обмякшее тело на тротуар. Ринулся внутрь машины, утопая коленями в податливом сиденье, ткнул браунинг в лицо пассажира, сказал по-английски:

— Майкл Цзо, если шевельнетесь, я пристрелю вас. Вот противогаз. Наденьте и переберитесь, не выходя из машины, на сиденье водителя, отвезете меня в район подстанции на окружной. Там сами выберете для себя место, где умереть...

В салоне омерзительно запахло перегаром.

— Сколько вы хотите за мою жизнь, мистер Палавек?

— Цена одна. Ваша жизнь... Перебирайтесь за руль!

— Есть другая жизнь, которая стоит дороже. Того, кто приказал мне действовать...

«Крайслер» с автоматической коробкой передач бесшумно и мягко катил по асфальту. Если бы не мелькание силуэтов домов и редких фонарей, можно было подумать, что они не двигаются.

У моста пост скаутов просветил машину прожектором. Палавек прижал браунинг к туловищу Цзо. Заметив на обоих противогазы, патруль не задержал их для досмотра..

— Поворачивайте к этому человеку, — сказал Палавек. — Однако помните: западня меня не страшит. Я все время буду рядом с вами либо за спиной. За попытку оторваться плата одна — пуля...

Отсрочку выиграл, подумал Цзо. Два выстрела у него были в Бангкоке. Позвонивший час назад комиссар утверждал, что четыре он сделал в Ват Дой Сутхеп. Значит, в обойме его тринадцатизарядного осталось семь патронов. Удалось бы их вытянуть!.. Не следовало выезжать, зная, что Палавек вырвался из мешка. Соблазнительная дамочка оказалась подсадной. Легко провели!..

Полыхнула в темном небе кроваво-красная неоновая надпись гостиницы «Токио». На Лой Кро-роуд, на углу парка, в середине которого мягко светились стилизованные под соты окна отеля «Чианг Ин», пришлось постоять. Скауты и рейнджеры в противогазах, маршируя, многие не в ногу, вытягивались в направлении квартала административных зданий.

Цзо теперь еще и стошнило на руль. Он безостановочно икал. Страх, овладевший гангстером, подбадривал Палавека, который предвидел охранников на пути к главному воротиле. У него оставалось девять патронов. Один, бесспорно, для Цзо. Восемь — на полную битву. Противогаз не предохранял от мерзости, которой пропах салон...

Палавек вышел из «крайслера» вслед за Цзо. Противогазы они стянули. Бой в позументах, словно не замечая мокрых штанин Цзо, склонился почтительно. С дивана у ручейка, пересекавшего холл гостиницы между побегами бамбука, привстали и поклонились еще трое в кремовых смокингах. Верхушки высоких растений, перехлестываясь, упирались в зеркальный потолок, отражавший и ручей с черепахами и рыбками, и белых попугаев в вольере. Администратор за стойкой нажал какую-то клавишу у телефонного пульта. Боковой лифт бесшумно распахнул двери. Никаких кнопок. Кабина пошла сама.

Створки раздвинулись в ярко освещенный коридор из грубых цементных плит. Швы с потеками черного раствора. Ворсистый пол глушил шаги. Палавек ухватил Цзо за брючный ремень.

Выдвинувшемуся из ниши бронированной двери человеку в полосатом свитере и вязаной шапочке, с автоматом «Узи» на ремне Цзо бросил единственное слово:

— Представление.

В комнате, куда они вошли, удлиненную стену занимало зашторенное окно, стоял густой аромат жертвенных благовоний. Они тлели в сосудах перед алтарем, заставленным лакированными табличками с инкрустированными иероглифами именами предков. Коричневый письменный стол перегораживал противоположный угол, образуемый цементными стенами с деревянными панелями. В неудобном кресле, едва доставая ступнями подставку-скамеечку, крючился над тазом-плевательницей глубокий старец в стеганом халате со стоячим воротником. Булькающий кашель дергал иссохшую шею, сотрясал плечи и узкую спину так, будто в хилом теле что-то кипело.

Натужно отхаркавшись, старик поднял овальную голову. Крапины старческих веснушек обсыпали пергаментное лицо. Губы были так бесцветны и тонки, что линия рта почти не выделялась среди паутины морщин.

Вошедший вслед охранник убрал со стола плевательницу под алтарь предков. Ни телефона, ни других скрытых средств сигнализации зрительно не обнаруживалось.

Палавек кивнул на охранника.

— Выйди, — сказал Майкл Цзо на кантонском диалекте. — Я здесь, можешь не беспокоиться.

Охранник покосился на его брюки. Старик молчал, и было неясно: видел ли их? Ухнула бронированная дверь.

— Я — Йот, — сказал Палавек, переходя на принятый у них язык.

Старик игнорировал его.

— Разве ты не передал ему наши условия, мой старший брат?

Он игнорировал и браунинг, который Палавек, отступая к двери, направлял теперь попеременно на Цзо и его хозяина. Расчет был простой — огонь открыть от косяка двери, когда человек в свитере, бросившись на выстрелы в комнату, окажется с незащищенным флангом.

Старик тускло воспринимал происходящее. Гудение мошек давным-давно, десятки лет, не тревожило его ушей. Палавек оставался мошкой, прихлопыванием которых занимались специальные люди, нанятые за большие деньги. Такие, как этот Йот, в комнате не появлялись. К Самому старшему брату «Союза цветов дракона» обращались высокие персоны. Такие высокие, с чьей волей приходилось считаться всему миру. Как ненавидел он их! Всю жизнь...

Там, где стоит ничтожный Йот с пистолетом, никому не страшным, помутневшие от времени глаза Самого старшего брата три часа назад видели другого человека — с приколотым к кармашку рубашки металлическим крестиком и называвшего себя капелланом. Непочтителен был капеллан, бегло говоривший на кантонском наречии, единственном, которое понимал старик.

— Господин Чан Ю, — говорил тот нарочито раздраженным голосом, — осуществление операции «Двойной удар» приурочивалось к началу маневров «Следующая тревога — настоящая». Договоренности и инструкции предусматривали убийство честолюбивого профсоюзного лидера человеком, ранее находившимся в Кампучии. Предписывалось этого человека также немедленно убрать, а потом сфабриковать неопровержимые данные, свидетельствующие о темном прошлом убийцы, который затем, мол, стал коммунистическим агентом, и таким образом обвинить нынешние режимы в Пномпене и Ханое во вмешательстве с помощью наемных террористов во внутренние дела этой страны.

Сделав короткую паузу, капеллан продолжал:

— Меня уполномочили передать: центру недостаточно начинающихся здесь маневров, ему необходима региональная война или, по меньшей мере, постоянно наращиваемая военная напряженность на границе с коммунистической Кампучией. План таких действий полностью совпадает и с вашими интересами. Ведь убирался лидер, побуждавший рабочих ваших крупнейших заводов на забастовки. Вы получали от нас немалые средства и оружие. Именно вы и ваш «Союз» должны действовать решительно, ибо наши политические друзья в администрации не хотят оказаться замешанными в таком деле, когда не за горами очередные выборы. Убийца же профсоюзного босса все еще не ликвидирован... Более того. Смерть босса в соответствующих кругах вызвала двойственное отношение, повсюду только говорят и пишут всякое о подлинных мотивах убийства... Господин Чан Ю, в вашей организации есть люди, которые центру представляются более конструктивно оценивающими нынешнюю ситуацию.

— Майкл Цзо? — спросил Чан Ю. Он определенно знал, что американцы готовят на его место этого выскочку. Как в свое время продвигали вперед любого, лишь бы слушался, — в Сеуле, Сайгоне, Вьентьяне, Пномпене... И провалились с треском. В Азии американцы так и не научились считаться с азиатами, которые лучше знают, как противостоять коммунистам.

— Я назову имя, — ответил капеллан, — когда меня уполномочат...

Нетерпеливые заморские варвары. Будда и Конфуций на Востоке, Христос на Западе не ровня теперешним политическим болтунам, они стремились воздвигнуть царство покоя и любви, в котором существовало бы человечество. Они не увидели торжества своих идеалов, гармоничного существования. А эти сегодня, сейчас, немедленно хотят утвердить господство своих низменных потребительских прихотей. Богом всемогущим сделали на земле разведку, вынюхивание. В конторах обсуждают проект прокладки канала через перешеек Кра, который спрямит дорогу между Индийским и Тихим океанами, с помощью атомного взрыва...

Нерасчетливые, горячие варвары, использующие военную мощь, чтобы навязывать азиатам свою волю. Сто с лишним лет назад четыре американских корабля смогли заставить самураев открыть порты для торговли. Девяносто лет назад один британский или французский полк безнаказанно захватывал любой порт Китая. А тридцать лет назад азиаты оказались в состоянии сражаться против лучших войск Америки в Корее. Давно ли американцы ушли из Вьетнама... А все еще хотят всюду командовать, вмешиваться, распоряжаться.

Могущество Азии стало бы еще большим, не будь оно подорвано коммунистами. В Китае, в Корее, в Индокитае — здесь, рядом. Борьба с коммунизмом — главная основа сотрудничества «Союза цветов дракона» с американцами. Потом, когда коммунизм, захвативший Поднебесную, окажется сокрушен, придет время новой исторической игры...

Труднейшее время в собственной жизни из теперешнего далека в этой серой полудреме, уже тянущейся часами, представляется счастливым. Он — чанкайшистский генерал — выводит остатки пятой армии генералиссимуса в труднодоступные горы Бирмы, приводит к повиновению беглецов из других разбитых армейских соединений. Солдаты льют самодельные пули, готовят порох, кормятся охотой. Скольких лично обезглавил он за попытку уйти назад, в Поднебесную, захваченную коммунистами! Через несколько лет заставил мир заговорить о себе.

Выскочка Майкл Цзо рвется к власти. Тогда в «Союзе цветов дракона» воцарилась бы власть американцев. Но Чан Ю видит хитрую игру. Его преемник будет другой, подготовленный им. Американцам придется считаться с деньгами миллионов соотечественников, заполняющих своим золотом, добытым в странах Южных морей, банки Японии, Тайваня, Сингапура, Южной Кореи, Австралии, Америки и Швейцарии. Это единственное в своем роде золото — золото хуацяо, — где бы ни оказалось оно помещенным, возродит отечество... Только хуацяо всегда и всюду на чужбине сохраняют расовую исключительность. Потому что у них есть древнейшее среди всех народов прошлое...

Теперь он глубокий старец и поэтому вправе упрекнуть соотечественников в себялюбии. То, что на севере, в Поднебесной, господствуют коммунисты, многих по-прежнему оставляет равнодушными. Они сбиваются в эмиграции по землячествам и в триады. Он, Чан Ю, десятилетиями упорных трудов собрал эти разрозненные соперничающие группы в нечто целое. Создана, правда лишь зыбкая, финансовая основа; до будущего политического объединения хуацяо еще далеко. А имей он такое объединение, «Союз цветов дракона» занялся бы не только защитой и приумножением своих богатств...

Цзо рвется к власти по наущению ЦРУ. Он тянет руки к огромной змее, которую не укротит. Чтобы сохранить власть, нужен упорный труд, труд без отдыха, труд даже во сне. Едва одно осложнение преодолено, появляется другое. Равновесие на тонкой, качающейся, рвущейся, не имеющей конца проволоке — вот что такое власть. Передышка приходит только с поражением или смертью — как свобода к рабу.

Конфуций настоятельно рекомендовал следить за речью. Он учил, что лучше слишком недоговаривать, чем говорить слишком. Великий учитель предписывал слушать сосредоточенно, объяснять внятно и неторопливо... Что кричит там на каком-то языке этот отщепенец Майкл Цзо, продавшийся с потрохами заморским варварам? А может, продался заморским варварам он сам, изгнанный из Поднебесной генерал, а ныне могущественный Чан Ю. Когда же он размышлял обо всем этом? Ах, да, еще до прихода Цзо с Йотом...

Палавек дважды выстрелил в Чан Ю, когда опиумный король, бывший чанкайшистский генерал, Самый старший брат «Союза цветов дракона» и агент Центрального разведывательного управления США уже был мертв. Сердце старца только что само остановилось на восемьдесят пятом году жизни.

Вломившийся охранник в падении, от порога, не разобравшись в обстановке, успел дать очередь по Цзо. Палавеку пришлось стрелять в охранника, повернувшего автомат в его сторону.

Легко раненный, Цзо укатился за кресло Чан Ю, нажал под письменным столом кнопки сигнализации. Если нижняя охрана успеет, он — спасен.

Свет в комнате вдруг вырубили. За окном завыли сирены воздушной тревоги. Согласно плану маневров электростанция «вышла из строя». Но свет зажегся вновь. Дизельный движок гостиницы «Чианг Ин», администрация которой могла себе позволить не считаться с причудами армии, дал ток.

Цзо в комнате не было. В дверь, ведущую в коридор, выйти, минуя Палавека, стоявшего в ней, он не мог. Значит, потайной выход в апартаменты?

Из поднявшегося лифта, едва начали раздвигаться створки дверей, охранник в смокинге выпустил очередь вдоль коридора. За секунду до этого Палавек инстинктивно втиснулся в дверь. Услышан топот, трижды выстрелил, выставив руку за косяк. Падение тела...

Близ алтаря предков приметилась щель. Палавек пинком распахнул вход во внутренние покои Чан Ю.

Всемогущий богач жил в комнате, обставленной как деревенская хижина. Низкий дощатый столик. Деревянная, голая, вытертая до блеска кровать без белья. Сундук для посуды, сундук для бумаг и сундук для одежды. На подставке бронзовый бюст Конфуция, который Майкл Цзо бросил в голову Палавека. Возможно, из-за этого выстрел с бедра получился неудачным. Пуля сбила бронзовую цаплю на припаянных к спине бронзовой черепахи ногах. Символ долголетия — тысяча лет цапле и десять тысяч черепахе — рухнул под ноги Цзо.

В растерзанном вечернем пиджаке, рубашке, вылезшей из-под загаженных брюк, с серебряным замком, свисавшим наружу, расставив массивные короткие ноги, Цзо нащупывал левой рукой вторую цаплю.

— Щелкните-ка пушечкой в последний раз, дорогой мистер Йот, — сказал он, облизывая сухие губы. — Вы неплохо поработали моим подарочком. Мягкий спуск, не так ли? Тринадцать мягких нажимов вы уже сделали. А?

Пятясь, Палавек вытянул Цзо на середину комнаты и выстрелил...

Дядюшка Нюан знал, что делал, когда подменивал оружие. Один патрон оставался еще в обойме.

Он прислушался. Движения ни в приемной Чан Ю, ни в коридоре не слышалось. Значит, снизу больше не поднимались. Надо действовать — и побыстрее!..

 

3

Лейтенант Пхромчана и сержант Уттамо дали Палавеку возможность усесться в «крайслер» у входа в «Джимкхан-клуб». Чудоч дивился выдержке шефа, объезжая вывалившегося на асфальт водителя. Бандит, успевший по пути из Ват Дой Сутхеп до бара переодеться в военную форму, минуту-две представлял идеальную мишень. Следуя в ста метрах за роскошным автомобилем, освещавшим габаритными огнями половину улицы, сержант притормозил у гостиницы «Чианг Ин». Подъезжать ко входу шеф, к удивлению, тоже не позволил.

— Пусть разберутся между собой, Чудоч. Дадим им время, — как-то неуверенно и раздумчиво сказал лейтенант. — Они друг друга стоят...

Когда в районе крайнего окна на восьмом этаже глухо раздались пистолетные выстрелы и громче отработал автомат, они вкатили пикап почти в вестибюль. Двое в светлых смокингах, доставшие было «узи» из-под дивана, на котором сидели, разглядев форму сержанта, без разговоров подняли руки.

— Если будут тревожные звонки постояльцев из-за выстрелов, — сказал Рикки администратору, — скажите, что это шумовое оформление идущих маневров, ничего чрезвычайного... Я — лейтенант Пхромчана из центрального управления полиции. Ясно?

— Слушаюсь, господин лейтенант.

— Покажите сержанту Уттамо, куда поместить двух красавцев на короткое время.

— Посыльный! — заорал администратор, хотя мальчик с раскрытым от удивления ртом стоял рядом. — Апартаменты ноль-ноль-один... Живо!

Группа нарядно одетых людей прошла из ресторана к лифтам. Пока официант держал для них тяжелую стеклянную дверь, оттуда вырывались звуки оркестра. Вряд ли публика там встревожилась — шума у них хватало. В номера же с кондиционированным климатом не проникло ни звука из внешнего мира. Рикки Пхромчана подобрал автоматы, поблескивавшие на диванном шелке. В полиции таких еще не выдавали.

— Молодцы — из охраны восьмого этажа?

— Восьмого, господин лейтенант.

— Почему сверху донеслись выстрелы? Разве там открываются окна?

— Я... не знаю...

— Будете лгать или изворачиваться, привлеку. Банде — конец. Они не смогут вас тронуть.

— Обычно там все плотно закрыто. Так было до вчерашнего дня. Потом подача кондиционированного воздуха приостановилась по желанию клиента. Окна распахнули... Такова причуда постояльца. Это специальные апартаменты. Заплачено за пятнадцать лет вперед... Специальный лифт, отдельная лестница, собственная прислуга и эти... эти люди... телохранители. Согласитесь, ничего противозаконного, господин лейтенант...

Пхромчана побросал автоматы в пикап, капот которого сжимали раздвинутые фотоэлементом двери гостиницы. Створки дергались, привратник всем видом показывал, что это его не касается. Рикки рывком, пробуксовывая на ковре, дал задний ход. Створки со стуком сошлись. Развернулся прямо на пандусе и поставил машину капотом на выезд со двора. Сплюнул старую жвачку, приготовил новую порцию бетеля. Следовало взвесить: как поступить дальше?

Широкое окно на восьмом этаже засветилось ярче — отодвинулась занавеска. Через подоконник свесился головой вниз человек в противогазе. Он сползал, сползал и, набирая скорость падения, крутясь, мотая руками, паруся вздувшейся пузырем рубашкой и широкими штанинами, полетел вниз, освещаемый светом из номеров.

Удар об асфальт услышал и Чудоч Уттамо, шедший за указаниями к Рикки из апартаментов ноль-ноль-один. Он держал ключ с массивным брелоком, обтянутым обезьяньей шкуркой. Бьющая через край роскошь помещения, которое он увидел, и всей гостиницы, особенно после случившегося с Типпарат, угнетала. Он не сразу и сообразил, что произошло.

Они постояли над телом в треснувшей по швам униформе. Противогаз тоже лопнул, из-под него пузырьками выходила серо-красная жидкость.

— Жаль все-таки парня, — сказал Рикки Пхромчана. Хотя думал другое. Сердце вдруг сжала острая нежность и жалость к девушке. Что у нее было с этим злосчастным? Может, и вправду Палавек этот — жертва?

— Парень не на тех замахнулся. Удивительно еще, что сумел выстоять и эти два раунда... Ну, сержант, за работу!

Администратор не слышал падения тела.

— Где специальный лифт на восьмой? — спросил Рикки.

— Створчатая голубая дверь. Я распахиваю ее с пульта, если... если не бывает возражений со стороны трех господ, дежурящих в холле. Подъемник идет без остановок на восьмой. Выходите в коридор, посередине — обитая кожей бронированная дверь.

— А лестница?

— Лестница несколько дальше, там... тоже голубые створки.

— Вы ответите перед законом, если кто-либо воспользуется специальным лифтом. Кто-либо, кроме меня и сержанта. Поняли?

— Да, господин лейтенант. Не сомневайтесь, господин лейтенант.

— Чудоч, блокируй лестницу...

Рикки Пхромчана прошел в кабину междугородных переговоров. По спецномеру соединился с дежурным оперативного отдела управления в Бангкоке, а тот переключил его на домашний номер полковника.

Прикрывая ладонью трубку, лейтенант доложил:

— Дело убийцы Пратит Тука закрыто, господин полковник. Йот умер три минуты назад.

— Не сомневался в успехе. Его застрелили?

— Выбросился из окна восьмого этажа. Или выбросили. Уточняю.

Кажется, на том конце провода что-то допивали.

— Ну да. Куда же было деваться? Ведь у него имелось в запасе только одиннадцать патронов... Возвращайтесь, как только сможете. Оба. Протокол дознания, следствие и прочее отдайте на разграбление местным силам. Они честолюбивы, ревнивы и — любят славу...

Лейтенант рассеянно положил трубку на рычаг. Машинально ткнул пальцем в клавишу возврата жетонов.

Кажется, он забыл попрощаться с полковником... Откуда начальник знал, чем вооружен злосчастный Йот-Палавек и сколько патронов в обойме его браунинга? Почему не сообщил еще в Бангкоке ему, Рикки Пхромчана? И когда дело закрылось, расслабившись, проговорился... Сговор с теми, кто хотел расправиться с бандитом его, Рикки, руками? С теми, кто хотел прикрыть Майкла Цзо? Как это сказала в пагоде Типпарат: Йот-Палавек не знал, что его должна убить полиция? А про то, что его должен убить Майкл Цзо, знал... Значит, Чудоч и я стали орудием в руках Цзо?

— Соедините меня с военным госпиталем, пожалуйста, — попросил Рикки администратора, делая усилие, чтобы преодолеть растерянность. — Беспокоит лейтенант Пхромчана из центрального управления полиции. К вам поступила с травмами два часа назад девушка по имени Типпарат Кантамала. Сообщите о ее состоянии.

Он сделал сержанту знак подтянуться поближе. Кивнул на параллельную трубку. Чудоч сузил глаза. Оба слушали слабое пощелкивание на другом конце провода. Потом начитанный на пленку голос из справочного ролика сказал:

— Перелом большой берцовой кости правой ноги, вывих правого локтевого сустава, ушибы в области живота, левой ключицы... Оказана помощь. Состояние удовлетворительное.

— Благодарю вас, — сказал Рикки, хотя ролик там, в госпитале, в этом не нуждался. И администратору: — Теперь городскую полицию.

Ему дали оперативного дежурного по городу.

— Вас все тут ищут, — протянул дежурный и, не объясняя, куда переключает, соединил с комиссаром.

— Господин лейтенант, могу поздравить с успехом?

Вся полиция отмечала в этот вечер неизвестный Рикки праздник. В трубке слышалось жужжание голосов, джазовая музыка.

— Успех достигнут. Точка поставлена. Бандит мертв... Расшибся, вывалившись с восьмого этажа «Чианг Ин». Так что мне остается только уехать, что я и сделаю, как прибудут ваши люди. В конечном счете вся заслуга их. Не так ли, господин майор?..

Лестницей на восьмой этаж, по которой поднимался Рикки, похоже, не пользовались. Серые ступени, стена справа и железные перила слева выглядели как новые, хотя гостиница, поднявшаяся на дрожжах туристского бума шестидесятых годов, стояла больше пятнадцати лет. В узком лазе наверх электрические лампочки, затянутые решетками, горели тускло. Слой пыли глушил свет. Коричневая паутина провисала по углам под серыми хлопьями грязи. Повсюду высохшие насекомые. Сверху явственно донеслись шаркающие шаги. Осторожно, выстаивая на площадках, кто-то спускался навстречу.

Рикки выждал, пока пролет отстучал до конца под ногами привидения. Выступил вперед.

Наверху стоял широкоплечий человек в светлом смокинге. На левой поле — пулевые отверстия и следы крови. Рука с оружием в правом кармане оттопыривала другую. Брюки наползали на лакированные ботинки. В повадке, с какой встречный изготовился, что-то выдавало солдата. Солдата с войны. Рикки-ветеран знал эту сноровку.

Прошло долгое время, возможно, минута, прежде чем Рикки-полицейский, опустив глаза, слева, вдоль перил, обошел сжавшегося пружиной, готового открыть огонь встречного. Теперь он находился в тылу беглеца, перед которым была — по крайней мере на данный момент — свобода.

— Прошу вас, очень прошу: скажите, как девушка Типпарат? — спросил Палавек. Он запомнил этого лейтенанта, первым стрелявшего в нее в Ват Дой Сутхеп.

Не оборачиваясь, Рикки сказал:

— Она в военном госпитале. Я позаботился... исправить последствия ваших и ее... безрассудных поступков. Молю Будду, чтобы они не были квалифицированы как преступные... Она просила за вас... Только поэтому — уходите! Этажом ниже имеется вентиляционное окно. Я вас не видел. Пусть у вас будет единственный шанс...

Не выстрелит он в спину человеку в угоду Цзо. Человеку, который не стал стрелять в лицо ему, Рикки. Парень не промах: выбросил с восьмого этажа труп в своей одежде.

Слушая затихавшее шарканье штиблет, потом легкий звон выбитого окна, лейтенант полиции Рикки Пхромчана почувствовал, что почти обрадовался происшедшему. Выждав пару минут, он повернул назад.

Едва вошел в холл, у входа в гостиницу застучали дверцы автомобилей. Рассыпаясь по вестибюлю, вбежали агенты. Красивая операция, столько блеску! Комиссар, вывалившийся из «мерседеса», придерживая фуражку одной рукой, другой кобуру, динамично, словно перед телекамерами, вошел следом. Наверняка поблизости уже находились репортеры. Спросил:

— Были наверху, лейтенант?

— Взглянул на лестницу. Восемь этажей... А мой интерес — снаружи, на асфальте...

— Кто-либо выходил?

— При мне никто. Не так ли, господин Киви? — сказал лейтенант, поворачиваясь к администратору. Тот покачал головой, больше для комиссара. Догадка вдруг расширила глаза дипломированного ночного менеджера, специализирующегося на приеме внеплановых гостей. Рикки увидел, как передавшийся страх разливает бледность по лицу комиссара.

— Желаю удачи, — сказал лейтенант. — Едем, сержант...

Самое большее — через полчаса, подумал он, они ринутся в город искать злосчастного парня, растревожившего весь их «муравейник».

 

...Крутые спуски, изматывающие серпантины, ночные улицы городов по пути следования автобуса на юг, к Бангкоку, Палавек не заметил. Переутомление скосило, и сон походил на изнеможение...

Ему опять повезло. Автобус компании «Космос-тур», отходивший от гостиницы «Токио» с опозданием из-за начавшихся маневров на два с половиной часа против расписания, двинулся, едва Палавек сел в него.

В Лопбури, куда водитель, гнавший на скорости сто километров, прибыл до рассвета, Палавек поел и купил одежду попроще на ночной толкучке. Он не сразу надел синюю домотканую рубашку с тесемками вместо пуговиц и светлые шорты. Потерпев до остановки в Сарабури, когда до Бангкока оставалось километров сто с небольшим, вышел и не вернулся в автобус. Переодевшись, сговорился с таксистом доехать до Самутпракана, минуя столицу по окружной. Чувствовал себя легко и бодро.

Напряжение минувшей недели выдувало влажным ветерком, влетавшим в окно «тойоты» с рисовых чеков, на которых крестьяне в соломенных шляпах выхаживали за буйволами, поднимая, как на параде солдаты, колени над топью полей. Вцепившись в рукояти плугов, они словно пытались топить их в светло-серой жиже...

Палавек расплатился у доков. За замызганным армоцементным забором стояла необычная тишина. Не ухали паровые молоты, не дробили клепальные молотки, не шипела сварка. Никаких грузовиков, и около двух километров он тащился вдоль пирамид контейнеров, бревен, бочек и мешков, загромождавших подходы к берегу.

В южной части порта наконец блеснула желтая поверхность реки. Ударила вонь гниющих водорослей. Джонки, сампаны, лодки с подвесными моторами в несколько рядов, приткнутые бортами, покачивались на волнах, нагоняемых судами, идущими вверх по реке и вниз к морю. Серый полицейский катер с огромной цифрой «65» на борту метрах в пятидесяти от берега словно пас хаотичное сборище мелких посудин.

Как бы пригодился бинокль! Где-то среди сотен суденышек находился и «Морской цыган» Нюана. От него — мост к друзьям, в надежное убежище. Палавек не доверял информации Цзо о том, что «Револьвер» пришвартован в курортном местечке Хуахин.

Миновал полдень. Над рекой поднималось марево, в котором едва угадывался противоположный берег... Трюк со сбрасыванием охранника, переодетого в форму, уже разгадан наверняка. Нашли и штабного сержанта в машине. Вслед брошена полиция, оповещена она и в портах. Тем, кто заинтересован в том, чтобы его убрать — из мести ли, из желания спрятать концы в воду, — ясно, что Палавек ищет выхода к морю, дорогу к своим. Знать бы куда... Нюан шепнул на прощание, что постоит, подлечится и подзапасется провиантом, да и договорится о фрахте после праздников нового лунного года. Затем перейдет в заросли мангровых деревьев на отмелях южнее — в двадцати милях, на стыке пресных и морских вод. Праздники только прошли. Значит, «Морской цыган» — там...

Палавек присел на табуретик у столика в глубине супной. Разомлевшая от жары хозяйка равнодушно приняла заказ на чашку риса со свиными обрезками. Тощий парень в болтавшихся шортах готовил блюдо, поливая сковороду не столько маслом, сколько водой. Два полуголых малыша ползали по цементному полу между ножками столиков, подбирая бутылочные пробки.

Заказ принес повар.

— Ты давно здесь живешь? — спросил Палавек. — Людей с причалов знаешь?

— Тут все с причалов. Хозяин наш — тоже.

Палавек положил на пластиковую столешницу красную стобатовую купюру.

— Найди надежного лодочника, который бы покатал меня вдоль пристани. Это — задаток...

На реке загудел теплоход. Повар воровато оглянулся на хозяйку. Расставив колени, уронив между ними руки на засаленную юбку, она безучастно разглядывала длинную, с выщербленным асфальтом улицу, по которой ветер растягивал шлейф дыма от очага ее заведения. Гирлянды пестрых шляп свисали над лавкой напротив. Одуревший от скуки приказчик на корточках выжидал покупателей, упираясь локтями в колени и высоко воздев разведенные будто в удивлении ладони. В одной между пальцами потухшая сигарета. Скорее всего спал.

— Я не могу уйти. Хозяйка не отпустит.

— Скажи, заболел.

Парень, скомкав, впихнул кредитку в карман. Развинченно размахивая руками, подошел к женщине. Хозяйка, слушая его, взглянула на Палавека, улыбнулась одними губами, кивнула.

Повар лениво поволокся в сторону реки. За мужем хозяйки, который мог заработать на Палавеке? Он тихонько поправил браунинг, в котором оставался один патрон, и пересел за столик, выдвигавшийся на тротуар. Метрах в пятидесяти в сторону реки, возле перекрестка, через который тянулись машины, рикши, велосипедисты и мотоциклисты, повар пережидал красный светофор. Рядом в светло-салатовой форме выделялся полицейский.

Палавек оттолкнул столик. Убыстряя шаги, пошел в противоположном направлении. Метров через двадцать побежал, ввинчиваясь в толпу, огибая расстеленные циновки уличных торговцев, канавы, столбы.

Грянул пистолетный выстрел в воздух. Второй. Движение вокруг постепенно замирало. Таков обычай: пешеходам и транспорту полагалось стоять после предупредительного огня, преследуемый оставался единственным, продолжавшим движение...

Палавек выхватил браунинг. Не всякий решится теперь подставить подножку. Он бежал мимо лавок, супных, мастерских, вдоль заборов с рекламой, садиков и алтарей, мимо остановившихся, озирающихся людей со сливающимися в одно лицами, расступавшимися и предававшими этим Палавека. Как прав был механик, что они — всегда одни...

Впереди на перекрестке заступили дорогу двое в светло-салатовых гимнастерках. Палавек сделал бросок во дворик, опрокинул стол с какими-то красками, растоптал снопики шляпной соломки, по тюкам, приваленным к глухой стене, взобрался наверх.

Перед ним расстилалась улица, запруженная тысячами людей, которые неторопливо шли, выкрикивая по команде, подаваемой в мегафон, резкие слова. Времени раздумывать не оставалось. От гребня стены, на которой он сидел на корточках, вцепившись руками в шероховатый бетон, до тротуара было метра три.

— Эй, вы! — заорал Палавек, чувствуя, как срывается голос. — Ловите меня! Ловите!

Подхватили. Он коснулся асфальта. Сжали запястья, плечи, потому что кто-то сказал:

— Провокатор, братья!

Палавек выронил браунинг.

— Нет! Нет! Нет! — кричал он, не стыдясь прорвавшейся мольбы.

Сказавший, что Палавек — провокатор, носком сандалии пнул браунинг, и он отлетел в сточную канаву.

— Ну, увидим, — сказал. Стрелять ты, пришелец, во всяком случае, не сможешь... Иди с нами. Но — без левацких выходок...

— Прекратить увольнения! Прекратить убийства профсоюзных функционеров! Увеличить расценки! Остановить рост цен! Работу!.. — неслось отовсюду.

Полицейские стояли вдоль тротуара. Пожарные машины красными квадратными корпусами возвышались над толпой по перекресткам. Наемная охрана жидкой цепочкой рассредоточивалась у стальных ворот в доки. Колонна людей в рабочих спецовках и комбинезонах, проткнув ее, втекала в ворота, и никто не решался преградить дорогу или вырвать кого-либо из рядов.

 

...Командир катера «65» передал бинокль лейтенанту Рикки Пхромчана. Подумав в сотый раз, что пора бы обзавестись очками, он подкрутил регулировку резкости. Между корпусами с зубчатыми алюминиевыми крышами, примыкавшими к докам, скапливался трудовой люд. Рикки разглядел кусок рогожи, поднятый на бамбуковой жерди. Цвет флага был красный.

Беспорядки в доках тянулись восьмой час. Судостроители прошли по городу, увлекая за собой грузчиков, складских рабочих и поденщиков, вернулись назад, не позволив расчленить себя отрядам безопасности. Профсоюзы обеспечивали дисциплину и не давали повода для вмешательства армии.

Лейтенант перевел бинокль в сектор порта, где грудились вдоль мостков у черной трясины берега джонки, сампаны, моторки и лодки «дикого флота». Грязь, запущенность и убогость. С палуб плавучих трущоб сошло большинство тех, кто снова выстраивался на территории доков...

За белой сеткой специального затона покачивались на желтой воде яхты и пестрые прогулочные лодки с подвесными моторами. Цветные канаты тянулись к оранжевым буям.

Ни одно суденышко не должно пройти без досмотра в направлении моря. Будь то убогая, провонявшая рыбным соусом лодка с надстройкой из дранки или плавучая дача, начиненная электроникой. Палавек, ушедший от чиангмайской полиции, находился в этом городе и, вне сомнения, искал путей в море.

В Бангкок Рикки Пхромчана и Чудоч Уттамо вылетели на рассвете «педальным» самолетом, вымотавшим все силы болтанкой над горами. Накануне, поздно вечером, комиссар позвонил в общежитие, где гостям из центра предоставили ночлег, и сообщил о трюке с переодеванием телохранителя «очень высокой персоны». Запрошенные полицией командование скаутов и офицеры армейских патрулей на выездах из города сообщили, что никаких частных автомобилей не выпускали. Поскольку после двадцати-ноль-ноль из Чиангмая выехал один автобус на Бангкок, дали сигнал тревоги по его маршруту. Из-за нерасторопности связистов, дежуривших ночью спустя рукава, перехватить автобус сумели только перед его отходом из Сарабури. Водитель и кондуктор показали, что действительно везли из Чиангмая пассажира в светлом смокинге со следами потасовки. Оба опознали портрет-фоторобот Палавека. Водитель сказал еще, что случайно приметил, как переодетый в синюю крестьянскую рубашку и шорты пассажир нанимал такси — «тойоту» со вмятым бампером. На номер он не обратил внимания. Посты дорожной полиции перехватили такси на выезде из Самутпракана. Оно шло с другим пассажиром. Местная полиция поставила всех на ноги. Как-никак город считался и военным портом.

Рикки Пхромчана сумел открутиться. Он поступил так, как поступал в армии, когда операция не удавалась: валил все на других, в данном случае на чиангмайского майора, агентура которого, вместо того чтобы тихо-мирно «пасти» иностранца, набросилась на бандита, не предупредив его, Рикки Пхромчана. Разнос достался чиангмайцам, а лейтенанту полковник наказал докончить дело в Самутпракане. Из всех возможных позиций для перехвата беглеца Рикки выбрал самую последнюю — порт.

Как теперь выпутается из положения Йот-Палавек, лейтенант не представлял. В городе, напичканном осведомителями и полицией, в том числе военной, без подготовленного убежища и друзей не спрятаться... Кто поможет? Никто. Но и к гибели несчастного в этом городе он, Рикки Пхромчана, отношения тоже иметь не будет. Хватит служить игрушкой в каких-то махинациях и полковника, и Майкла Цзо, и остальных сильных мира сего. Пусть поступают и командуют, как им угодно. Пусть мир погрязает в вооруженной драке. Только без него, Рикки Пхромчана...

Шведский сухогруз, синяя громадина с многоэтажными надстройками, поднимал волну от берега до берега, взбаламучивая реку до дна. Вздыбило зачаленные лодки. Они застучали бортами, налезая одна на другую.

В течение пяти минут, вписываясь в излучину, швед заводил треугольную корму, отрабатывая винтами. Заслонил правый берег. Катер «65» валяло... А когда очистился сектор обзора, в нем в сторону моря на максимальной скорости шла красная лодка с подвесным мотором. Маневр, прикрывшись корпусом сухогруза, совершал ловкий моряк.

Рикки поспешно навел бинокль. И узнал одинокого рулевого.

Командир катера зевнул. Сказал:

— Отдайте стеклышки старшине, лейтенант. Пусть поглядит представление в доках. Приглашаю на чай.

Перед спуском в люк, взявшись за поручни трапа, Рикки Пхромчана еще раз посмотрел вдоль реки, по которой, растворяясь в мареве, уходила лодка.

 

Бангкок — Москва