Милость Божья

Лиллехаммер, Хамар.

Окончательное вступление в лоно католической церкви произошло довольно скоро. После того как Сварстад наконец подписал бумаги о раздельном проживании супругов, Унсет попросила сделать для нее исключение — ей не хотелось ждать развода. Принять католичество она могла только тогда, когда ее брак со Сварстадом будет признан епископом недействительным. Ответ пришел быстрее, чем она ожидала, и уже через два дня после того, как она получила разрешение, она могла, наконец, подчинить свою волю «Единственной Истинной Церкви». В День всех святых, осенью 1924 года, она направилась к своему «Камню». Soli Deo Gloria. Одному Господу слава.

Возможно, впервые в жизни Унсет по-настоящему почувствовала смирение. В знак этого она преклонила колена и прочла клятву новообращенной:

«Я, Сигрид Унсет, перед Святым Евангелием, возложив на него руку, признаю, что не может быть спасен человек без той веры, которой следует, которую проповедует и которой учит Католическая церковь. Мне больно оттого, что в своем заблуждении я грешила против нее, поскольку, будучи рожденной вне лона Католической церкви, почитала то и верила тому, что противоречит ее учению».

В ту субботу, 1 ноября 1924 года, она стоит на коленях перед алтарем часовни Святого Торфинна и держит в руках Евангелие от Матфея, открытое на словах: «Ты — Петр [Камень], и на сем камне Я создам Церковь Мою». Унсет провозглашает, что верит в чистилище, Судный день и вечную жизнь. Слова идут из глубины души: «Я поклоняюсь святым и благоговею перед иконами». Она принимает строгое учение ватиканской церкви и объявляет «с открытым сердцем и с искренней верой», что отрекается от «любого заблуждения, ереси или сектантства, противостоящего Святой Католической и Апостольской Римской церкви». Тихим монотонным голосом — как будто бы она говорит сама с собой — она заканчивает: «И пусть мне поможет Господь и Святое Евангелие, которое я держу в руках своих».

Утром того же дня пожилой католичке из Эйера, Матее Бодстё, удалось разглядеть, что же скрывалось в душе величественной и часто надменной Сигрид Унсет. Матею Бодстё вызвали для того, чтобы поддержать новообращенную и стать ее крестной матерью. Она увидела робкую, дрожащую Сигрид Унсет. Наверное, писательнице необходимо было пережить те же чувства, что и ее героине Кристин, чтобы со всей достоверностью наделить ими портрет, над которым она работала.

«Незаслуженная милость разрывала ей сердце; подавленная раскаянием, стояла она на коленях, и слезы лились потоком из ее души, как кровь из смертельной раны». Такой Унсет изобразила Кристин, распростершуюся на каменных плитах Нидаросского собора. Точно так же и Улав, сын Аудуна, будет искать место, где сможет обрести благодать, место, где можно найти утешение в самых горьких и тяжелых страданиях, выпавших на его долю. Так Унсет воплощала в своем творчестве самые сокровенные мысли и персонажей, которые были с ней, сколько себя помнила. Она снова и снова возвращалась к своим старым рукописям и вписывала в них новые страницы, так же как и пыталась соединить в себе старое и совершенно новое.

Сигрид Унсет чувствовала, что вера досталась ей в дар. Но не просто так. Своим друзьям она объясняла, что вера не появляется из ниоткуда — она много молилась, чтобы получить дар милости Божьей. Ярл Хеммер, финско-шведский писатель, с которым она вела переписку с тех пор, как начала работать над «Кристин, дочерью Лавранса», попросил в одном из писем совета — он сам хотел обрести веру. «Сказать Вам, что я думаю? — писала она ему в ответ. — Я думаю, что нельзя получить дар веры без долгой и смиренной молитвы — без этого сверхъестественного дара все будет неправдой».

Она позволила Кристин найти утешение, но нашла ли утешение сама Сигрид Унсет? Те, кто видел ее в те дни, скажут: да. Но многие близкие ей люди ответят: нет, даже после принятия католичества. Нини Ролл Анкер она объясняет свое решение чисто рациональными причинами: «Во всяком случае, обряды Римско-католической церкви не раздражают разумного человека, в отличие от изобретений всех этих бесчисленных „протестантских“ сект».

День спустя, когда Сигрид Унсет впервые в своей жизни должна была причаститься, свидетелями ее волнения стали и двое детей.

У алтаря, преклонив колена, стоят трое. Две маленькие фигурки около рослой новообращенной — Хетти и Кристиан Хенриксен, одиннадцати и девяти лет. Они прихожане католической общины Хамара, их мать — француженка, и им предстоит стать частью новой семейной общины Сигрид Унсет. Для детей событие торжественное и эпохальное, поскольку это тоже их первое причастие, и впоследствии Хетти будет чувствовать особую привязанность к женщине, преклонившей колена бок о бок с ней.

Позади осталась сумасшедшая осень: Ханс снова лежал в горячечном бреду, Моссе начинала капризничать, как только видела мать, Андерс беспокоился только о том, как бы провести побольше времени с друзьями — подальше от домашних обязанностей в Бьеркебеке. А ей самой хотелось только одного — отправиться в горы, признавалась она своему давнему товарищу по походам Йосте после довольно суматошного лета, когда так много народу проездом побывало в усадьбе. Она жаловалась на гостей, «относящихся к моему дому как к ямской станции, где я, как служанка, без конца подаю кофе, чай, ужин с вином и без… и могу работать лишь по ночам». Еще она рассказывала, что разбила сад и построила новый дом: «красивый, настоящая гудбрандсдалская изба, — а крестьяне из долины приходили посмотреть на него — и вздыхали над собственной глупостью — над тем, что у них было и что они собственноручно разрушили». Нини Ролл Анкер она написала сразу после принятия католичества; как следовало ожидать — ни слова о торжественной церемонии, но о новом доме, который так красив, что превзошел все ее ожидания. Лучше всего была «светелка», которая должна была стать ее кабинетом. Торжествуя, она писала подруге: «Гостиная и комнатка внизу как нельзя лучше отвечают моему вкусу».

В новой истории ее жизни Сварстаду не было места. А он сам сидел в своей мастерской и писал совершенно нехарактерную для него картину. Это был интерьер одной особенной церкви. Он обратился к Средневековью, и вдохновила его старинная каменная часовня в Бёнснесе, где он бывал ребенком. На переднем плане картины необычная фигура Мадонны XIII века. Мазок за мазком Мадонна Сварстада приобретала все больше сходства с молодой Сигрид Унсет. Но то уважение и понимание ее выбора, о котором свидетельствует ее картина, нельзя передать мазками кисти. Когда он, таким образом, делал шаг в ее мир, исторический и духовный, он, должно быть, много размышлял и сильно тосковал. Изображая юную красивую мать с ребенком на коленях, Сварстад придавал ей черты другой, теперь недоступной для него женщины. Он почти не виделся с младшим сыном. О ребенке он, наверное, и думал, когда изображал младенца Иисуса на коленях у Марии, немного скованной фигуры Мадонны из часовни Бёнснеса.

Сигрид Унсет, видимо, по-прежнему имела большое влияние на художника Сварстада. Как еще объяснить то, что художник, всегда писавший на современные темы, начал интересоваться средневековыми церквами и развалинами монастырей? Ведь в то время как Сигрид Унсет погружалась в католичество и историю жизни Улава, сына Аудуна, Сварстад бродил среди развалин старинного монастыря на острове Хуведэйен и делал наброски для будущих картин. Сварстад еще в меньшей степени, чем сама Унсет, комментировал обстоятельства их разрыва. Только самые близкие ему люди могли видеть, каким позором было для него крушение брака с Сигрид. Второй брак, для заключения которого он стольким пожертвовал, в результате просто признали недействительным. Ему было сложно принять этот факт. Возможно, именно потому, что и раньше, и теперь его мучили угрызения совести за судьбу первой жены, Рагны Му Сварстад. Он чувствовал ответственность за то, что она так и не смогла стать настоящей матерью своим детям, ведь она была не в состоянии позаботиться даже о самом младшем. В результате сильнейшей аллергии у Рагны развилась астма, а Тронду требовался серьезный уход. Сейчас Сварстад оплачивал его проживание в интернате, пока две дочери, которым пришлось учиться относиться к Сигрид как к матери, после ее отъезда в Лиллехаммер были предоставлены самим себе, как, впрочем, и он сам. Старшие дети видели, как он страдал, хотя они и не знали, как упорно он сопротивлялся разводу. Но он ни разу не сказал худого слова о мачехе, которую они привыкли называть мамой. Каждый раз, когда речь заходила о Сигрид Унсет, в его взгляде сквозила нежность. Что же это было, если не любовь?

Несмотря на то что скоропалительный развод стал неожиданностью для Сварстада, переход Унсет в католичество его не удивил. Когда он встретил ее впервые в Риме пятнадцать лет назад, она выразила свои впечатления так: католическая церковь — мать всем церквам. Позже Сварстад наблюдал ее растущий интерес к житиям святых и новейшей католической литературе. Во время медового месяца в Англии в 1912 году она приобретала книги современных католических мыслителей. Унсет писала не только о норвежских святых, но и о шведской Святой Биргитте. Еще за год до обращения в католичество она дебютировала в католическом издании, заголовок гласил: «Из молитвенника вадстенской монахини». Сварстада не могло удивить, что именно Сигрид Унсет, критикующая современное общество, разочарованная, обратилась к житиям святых и к религии. «Единственными людьми, несущими здоровое начало в нашей цивилизации, кажется мне, были эти удивительные мужчины и женщины, которых Католическая церковь называет святыми», — вот ее собственные слова. Несмотря на то что Сварстад не был таким же религиозным, как она, он во многом разделял ее критическое отношение к обществу.

Унсет писала, что еще в молодые годы в ее душе созрел протест против государственной церкви и насаждаемого религиозного образования. «Первым свидетельством консервативного мировоззрения того времени, кроме прочего, был священник, готовивший нас к конфирмации. На меня все это подействовало крайне отталкивающе. <…> Я помню, что особое возмущение я почувствовала, когда мы изучали шестую заповедь. Он говорил с нами так, будто мы были девчонками из народной школы, предупреждал о том, что не надо принимать угощения от мужчин, „пристававших“ к девушкам по вечерам, — и рассказал трагическую историю юной девушки, которую навещал в больнице: ее жизнь была разрушена „из-за одного-единственного поцелуя“. А я с возмущением думала, что девушка ведь не сделала ничего греховного — парень же напротив! <…> Я знала, что Лютер писал о девственности, и этого хватило, чтобы стать антилютеранкой. Не зря же я ходила в школу Рагны Нильсен».

Унсет снова и снова отстаивает взгляды, с которыми выступала в общественных дебатах и раньше. А теперь ей, как новоиспеченной католичке, пришлось участвовать и в новых битвах. Ведь многие читатели стали смотреть на ее книги совсем другими глазами.

Со всех сторон Сигрид Унсет критиковали за изображение греховной любви между Кристин и Эрлендом. Как христианский писатель может позволить себе откровенно описывать подобные отношения? Но Сигрид Унсет решительно отвергала критику. Грех Кристин не в ее добрачных отношениях с Эрлендом, ведь они узаконили их, раз за разом объясняет Сигрид Унсет. Грех Кристин — ее предательство отца и рода, ее высокомерие. Паломничеством в Нидаросский собор она хотела искупить свою вину в смерти Элины, дочери Орма. На Сигрид Унсет обрушивались горы писем с вопросами о грехопадении Кристин. В своей же собственной жизни Унсет навела порядок, приняв точку зрения католической церкви на брак с разведенным мужчиной: он был недействителен, пока Рагна Му Сварстад была жива. Но реалист Унсет прекрасно понимала разницу между недействительным и непроизошедшим: «Только немногие люди в состоянии жить после развода так, будто брака не было и в помине», — писала она в свое время.

Мы не знаем, на каком этапе Унсет, всей душой стремившаяся «безропотно» принимать дары Божьи, задалась вопросом, не должна ли она была сохранить брак ради детей. Но какие бы муки она ни испытывала, строгие правила католической церкви решали за нее: брак со Сварстадом был недействительным. Унсет пришлось дорого заплатить за обращение в веру, но ради этого она готова терпеть горе и страдания. Возможно, она беспокоилась за судьбу детей, и сильнее всего за судьбу приемных детей. Ведь это по ее вине им пришлось расстаться со своей матерью. Утешением служило лишь то, что она в любом случае могла оказывать им материальную поддержку. Сигрид Унсет старалась помогать своим приемным детям, насколько это было в ее силах, и следила за тем, чтобы сводные братья и сестры общались.

Да, Унсет навела в своей жизни порядок. Стало ли ей от этого легче? По крайней мере, ее готовность к смирению, как и переход в католичество в целом, способствовали более честному отношению к себе и окружающим. Ведь у Сварстада были свои жизненные ценности, и вероятно, ее решения ставили его в безвыходную ситуацию. Унсет признала: «У него есть полное право считать, что я невыносимая супруга, своенравная и требовательная, все это сосуществует с моей материальной непритязательностью и готовностью пожертвовать всем, кроме моих собственных идей о том, каким должен быть человек — в общем и в частностях».

«Род следует судьбе рода», — звучит строчка любимого Унсет с детства рождественского псалма. Теперь, когда она чувствовала на себе ответственность за две разрушенные семьи, она находила утешение и оправдание в церковных догмах. Не меньше ее интересовал и первородный грех; она рассматривала себя и свою собственную судьбу в свете этого понятия. «Из-за первородного греха мы все сидим в прискорбной долговой яме», — объясняла она в письме к Туре Эрьясэтеру. И все же Унсет часто поддавалась искушению демонизировать фигуру Сварстада, возможно, особенно перед своей семьей. Ее мать считала, что дочь взвалила на себя неподъемную ношу, но это не мешало ей восхищаться острым умом Сварстада. Не так просто было смириться с тем, что дочь просто-напросто ушла от мужа, несмотря на то что Шарлотта никогда не была особо воодушевлена приемными детьми и критически относилась к роли, которую взяла на себя Унсет во время проживания в Синсене. Как бы то ни было, и мать, и сестра Сигне продолжали общаться со Сварстадом.

Поэтому Сигрид Унсет часто приходилось выслушивать от ближайших родственников, а особенно от матери и сестер, то, как много черт Сварстада она вложила в Эрленда. В таких случаях она возмущалась, ведь Эрленд был, по ее мнению, мерзавцем. Так она однажды решительно заявила в письме к одному восхищенному почитателю Эрленда. Но сестра Сигне, не скрывая удовольствия, доказывала, что Эрленд был изображен не таким уж несимпатичным, как утверждала Сигрид в семейных спорах. Он наверняка был похож на Сварстада лучших времен, поддразнивала младшая сестра: рыцарь, джентльмен — это-то не могло Сигрид не нравиться! Тогда Унсет метала громы и молнии. Особым благочестием новообращенная себя не утруждала. Во всяком случае, в кругу близких и во время острых дискуссий с матерью и сестрой.

В связи с выходом «Кристин, дочери Лавранса» не раз возникал вопрос о присуждении Сигрид Унсет Нобелевской премии по литературе. К. Ю. Хамбру еще в 1921 году составил свое двухстраничное заключение о «Хозяйке» в газете «Моргенбладет», предложив Сигрид Унсет в качестве номинанта на Нобелевскую премию. Еще больший энтузиазм вызвала его статья обо всей трилогии, вышедшая год спустя. Фритьоф Нансен был так восхищен, что купил 10 экземпляров «Моргенбладет». Но со временем появились и не столь положительные отзывы. С родины Нобелевской премии, Швеции, ей прислали в этот год разгромную рецензию: редактор доктор Эрик Хедéн в ежегоднике «Наше время» назвал книгу «литературной дешевкой, грязной книжицей в сентиментальном жанре, годящейся разве что для домохозяек». В Дании тоже разгорелись споры о «Кристин, дочери Лавранса». Возможно, у Сигрид Унсет были причины для беспокойства из-за отрицательной реакции прессы на ее обращение в католичество, поскольку это могло повлиять на оценку ее литературного творчества и уменьшить шансы на получение Нобелевской премии. Однако в целом дискуссия взбодрила ее. Ее забавляли возмущенные рецензии в датской прессе о том, что трилогия «Кристин, дочь Лавранса» — «аморальное, чувственное, разрушительное» произведение. Все началось с того, что пробст Нурдентофт дал роману положительную оценку. После этого он подвергся нападкам П. Лауритцена, который утверждал: рецензия пробста свидетельствует о том, что литературная критика «потеряла способность давать этическую оценку». Лауритцен считал, что «Кристин, дочь Лавранса» — «весьма непристойная книга», приводя в пример сцены насилия, разврата, «бесконечные описания эротических забав Кристин и Эрленда» в «Венце» — первой части трилогии и бесстыдное отношение Эрленда к Сунниве. Все это «вызывает лишь нечистые фантазии в молодых умах», — считает Лауритцен. Писатель демонстрирует психологический надлом и этическую неправду. Любовь в книге малодуховна, и об этом наиболее ярко свидетельствует заключительная сцена, «когда мать Кристин признается мужу в своих изменах; это одна из самых отвратительных сцен в скандинавской литературе».

Рецензия вызвала острые дебаты. Кто-то считал, что в Кристин можно увидеть лишь «гаремную сущность, порабощенную душу», в то время как другие считали эту критику «пощечиной, данной ледяной рукой пиетиста».

Пробст Нурдентофт отмечает в своем новом выступлении как раз этические ценности в книге «Кристин, дочь Лавранса»: «При внимательном прочтении это позитивная и жизнеутверждающая книга». Критик П. Лауритцен все же стоит на своем и говорит, что пробст игнорирует важнейшие идеалы христианской этики и веры, «а под верой я понимаю совсем не ту карикатуру, что предстает перед нами в фигуре Кристин, дочери Лавранса. Это всего лишь пародия, в ней недостает настоящей души».

То, что для женских образов Сигрид Унсет характерны сильные чувственные желания, очевидно, вызывало раздражение и у женской интеллектуальной элиты. Одна из ведущих шведских писательниц и критиков Марика Стьернстед, с творчеством которой Унсет была знакома и восхищалась им, выступила против Кристин и других женских персонажей Унсет: «Женские недостатки, слабости вплоть до нечистоплотности в интимной жизни проходят через все творчество Сигрид Унсет. <…> Я была близким другом для сотен проституток, но в похоти Кристин, дочь Лавранса, превосходит их всех».

Христианская норвежская газета «Даген» также выступила с критикой: не хотела бы Сигрид Унсет отступиться по меньшей мере от «Йенни» теперь, когда она приняла католичество? «Любого мужчину просто стошнит от некоторых описаний интимной жизни в ее книгах», — читаем мы в «Открытом письме писательнице фру Сигрид Унсет». Автор письма пытается вразумить писательницу: «С тех пор Вы пережили духовный кризис, Вы стали христианкой. <…> И сейчас я нижайше прошу Вас остановиться, оглянуться и посмотреть, какие идеи несут Ваши книги норвежской молодежи. Нет никакого сомнения, что некоторые Ваши книги имеют в высшей степени пагубное воздействие на юных и морально нестойких читателей, например книга „Пенни“. Думали ли Вы, каким ядом стала эта книга для норвежских девушек? Если нет, я прошу Вас подумать над этим. И если сейчас Вы всерьез решили стать христианкой, вот мой вопрос: не считаете ли Вы правильным отозвать часть Ваших книг?» Письмо было подписано неким учителем Герх. Холанном, и он достаточно быстро получает категоричный «Ответ Сигрид Унсет» — так гласил заголовок газетной статьи: «Господин Герх. Холанн из Бергена, в отношении Вашего открытого письма ко мне я должна ответить: нет, я не могу угодить Вам и отозвать хоть что-то из того, что я написала». Далее она говорит, что никогда не верила в «современное Евангелие» и также никогда «не разделяла восторга по поводу „освобождения женщин“, когда общественные отношения принуждают молодых, слабых и незрелых девушек уходить из дома и бороться с дьяволом, миром и своей собственной плотью в одиночестве, рассчитывая только на себя. <…> Христианство дало мне ответ — почему такие тенденции, как современные „свободомыслие“ и „прогресс“, обещающие всеобщее счастье и улучшение общества, приводят к совершенно противоположному».

Сигрид Унсет утверждает: «В случае, если человек больше верит своим глазам, нежели ушам, даже язычник, кем я и была раньше, может обнаружить, что такие явления, как, например, отмена родительских прав и обязанностей, сексуальная эмансипация, не учитывающая интересы никого, кроме тех самых двоих, современные трудовые отношения <…> — эти факторы ведут к несчастью и разрушению как для отдельных людей, так и для всего народа».

Несмотря на то что Унсет отвечала на прямые выпады в прессе и, возможно, эта полемика даже забавляла ее, она отказывалась комментировать различные рецензии, которые получала, и особенно датский спор, даже когда пробст Нурдентофт попросил ее об этом в своем письме. «До сего дня я ни разу не высказалась по поводу хоть одной рецензии», — написала она ему в ответном письме. Однако лично Нурдентофту она поверяет некоторые свои мысли по поводу романа и, кроме прочего, объясняет, как она смотрит на грехи Эрленда: «Эрленд не только сексуально озабоченный мерзавец, но и мальчишка, который так и не научится уважать имя отца». В норвежско-датском споре приняли участие многие влиятельные общественные деятели. Альф Ларсен, например, со всей определенностью утверждал, что история Кристин повествует о борьбе человека со своими представлениями о Боге — драма, берущая за живое сильнее, чем «метания Йенни в туманах Кристиании».

За пределами Норвегии Сигрид Унсет тоже становится знаменитостью. И в США, и в Англии роман приняли хорошо. Уже в 1923 году газета «Нью-Йорк таймс» опубликовала большую рецензию, а за год до этого молодой успешный американский издатель Альфред Кнопф подписал контракт с писательницей. В Англии поначалу думали, что Сигрид Унсет — мужчина, что немало позабавило норвежскую прессу. Другие норвежские писательницы, наверное, обиделись бы, если бы их приняли за мужчину, комментировали ситуацию журналисты, намекая на «неженские» бойцовские качества Унсет.

— Является ли Сигрид Унсет величайшей писательницей в мире? — спрашивала газета «Нурланнс авис».

Все газетные статьи пересылались в Бьеркебек, где Унсет сортировала их по темам и раскладывала по конвертам.

Внимание общественности и споры вокруг перехода Унсет в католичество мало что изменили в ее писательской жизни. Хотя теперь она больше времени уделяла своим религиозным обязанностям, она по-прежнему ездила в Кристианию и принимала участие как в официальных встречах с коллегами, так и в вечеринках. Наконец-то она возобновила дружбу с Йостой аф Гейерстамом. Во время одной из поездок в столицу она даже устроила так, что Йоста с супругой Астри смогли присоединиться к представителям творческой элиты на празднике в «Континентале». Зная, что друзьям нелегко добиться выплаты гонораров за работу, Сигрид Унсет попросила разрешения купить оригиналы иллюстраций к его последней книге «Змееныш, Руал и я». Она также договорилась о бесплатном ночлеге для супругов в студенческом общежитии. Счастливая и воспрянувшая духом Сигрид Унсет встретила их на вокзале, а после был большой прием. Она, кроме прочих, пригласила Туре Эрьясэтера, профессора Поске, Петера Эгге, Хелену и Фрёйса Фрёйсланнов. Профессор Поске произнес восхитительную речь в ее честь, а сама она получила возможность прорекламировать своего друга Йосту, который приехал издалека, чтобы попасть сюда.

— Это добрый друг моей юности, друг с тех времен, когда мы мечтали о том, что кто-нибудь когда-нибудь захочет нас читать! Да, как здорово было беспечно бродить в горах! Любовь Гейерстама к дикой и величественной норвежской природе не знает границ.

Удивлялись ли те, кто видел радостную и бойкую Сигрид Унсет в праздничном настроении в этот вечер? Такое разительное отличие от мрачного впечатления, которое она производила, если судить по статьям в прессе и по ее манере держаться в более официальных случаях. Этой праздничной ночью она только похмыкивала и улыбалась. «Сигрид не смеется, только раздувает ноздри», — сказал ее друг Йоста потом. Впоследствии Сигрид Унсет заботилась о том, чтобы Йоста аф Гейерстам получал заказы на иллюстрации к произведениям известных писателей, например Юхана Фалкбергета. Но у Гейерстама были и литературные амбиции, и он попросил своего покровителя и хорошего друга прочесть рукопись. Тогда Сигрид Унсет была так же безжалостно строга, как она могла быть безгранично великодушна и щедра в личных взаимоотношениях: она раскритиковала Йосту за то, что он пишет в стиле Гамсуна. За то, что некоторые описания персонажей напоминают «самое отвратительное в гамсуновской манере — сочувствие свысока, которым он награждает своих героев, позируя на фоне своих собственных творений». Но, несмотря на разрушительную критику, она и дальше помогает своему другу и рекомендует его «дядюшке Мёллеру» в издательстве «Аскехауг», где позже и выйдет его книга «Ингер».

Йосту тоже сравнивали с Эрлендом. Могла ли Сигрид Унсет взять какие-то черты Эрленда у своего старого друга по походам в горы? Услышав об этом, Йоста обиделся: «Это мало походит на комплимент». Когда качества Эрленда обсуждались среди друзей, Сигрид Унсет всегда приговаривала: «Эрленд — осел, но чертовски милый осел».

Сразу после обращения в католичество дружбе с Йостой предстояло небольшое испытание. Один журналист пронюхал о церемонии в часовне Святого Торфинна и задал Гейерстаму несколько вопросов о старой подруге Сигрид Унсет. Сам Йоста считал, что не сказал ничего такого, но журналисту удалось раздуть целую историю. Поста написал Унсет, что очень огорчен. Но писательница только гневно фыркнула в ответ: «Ты ведь должен понимать, что я не такая наивная, чтобы верить тому, что написано в интервью. Несмотря на все старания, мне самой не всегда удавалось избегать таких ситуаций, и я знаю, что человек не обязательно говорил то, что ему приписывают». Немногим позже у нее появилась более веская причина бояться журналистов. В этот раз дружеские отношения дали серьезную трещину.

Холодным декабрьским вечером Нини Ролл Анкер и Сигрид Унсет решили как следует «согреться» в гостиной на втором этаже «Континенталя». Унсет не жалела средств, когда выбиралась в город, чтобы приятно провести время. Настроение было хорошим, и она как раз разразилась очередной тирадой, когда ее прервала Нини Ролл Анкер, чтобы представить молодого друга и коллегу Нурдаля Грига. Многообещающий поэт, как сказала она. Сам же он представился как корреспондент «Осло Афтенавис». Очаровательный высокий молодой человек прекрасно вписался в атмосферу дружеских посиделок и, скорее всего, поощрял язвительные замечания со стороны Сигрид Унсет. Велико же было ее удивление, когда несколькими днями позже она обнаружила интервью с ней и Нини Ролл Анкер на первой полосе газеты. Унсет обрушила на подругу потоки ярости и гнева. Несмотря на то что в основном автор цитировал ее, у нее появилось подозрение, что между Нини Ролл Анкер и журналистом существовала договоренность.

Статья начиналась описанием двух удивительных женщин. Нини Ролл Анкер со спокойными благородными чертами лица, красивая, с веселым и бодрым нравом. Внешний вид Сигрид Унсет, напротив, мало что говорил о ней самой. Только молодые яркие губы были как беспокойный огонек на ее тяжелом лице. Глаза иногда лукаво сияли и выдавали потаенную игру ума и эмоций. Он был захвачен ритмом движений ее прекрасных тонких рук, которые казались такими невероятно слабыми и бессильными по сравнению с теми жестокими строками, которые они выводили на бумаге.

Григ передает беседу о книгах и критике. «Критики — это люди, которые не могут писать сами», — цитирует он слова Сигрид Унсет. Потом речь зашла о ее собственном книжном собрании, которое было застраховано на 60 000 крон. Одной из самых забавных книг в своей коллекции она назвала иллюстрации Кранаха к тексту Лютера, нечто совершенно неприличное, по ее мнению. Потом беседа перешла на католичество. Сигрид Унсет рассуждает как достаточно здравая католичка. О Лютере она говорит только одно:

— В нем нет ни капли религиозности!

Унсет сравнивает Лютера и Стриндберга и признается, что с радостью написала бы трактат об этой парочке. Нини Ролл Анкер говорит, что, если бы она стала католичкой, она бы чувствовала себя отрезанной от солнца, будто в комнате с красивой лампой.

— Но я не теряю солнца! — мгновенно парирует Сигрид Унсет, по словам журналиста. Она характеризует свои религиозные убеждения как интеллектуальные:

— Либо Христос был сумасшедшим, либо он был Богом. Но сумасшедший человек не смог бы изменить мир. Таким образом, он — Бог. И если человек это осознает, у него есть только один путь.

Она тепло и нежно отзывается о своем учителе Карле Хьельструпе и высказывает безграничное восхищение покорными, благочестивыми и учеными сестрами монастыря биргиттинок, который она посещала в Стокгольме. Полагает ли она, что Норвегия примет католичество, спрашивает Нурдаль Григ напоследок:

— Это произойдет уже не в мое время.

В интервью не было ничего компрометирующего. Но Унсет чувствовала себя обманутой. Двумя днями позже «Осло Афтенавис» напечатала ее ответ. Писательница подчеркивает, что в виде интервью опубликована беседа, которую она считала частной. Ей хотелось бы поправить лишь одно высказывание: она не говорила, что Лютеру не хватало религиозности. Это Реформация была не столько религиозным движением, сколько борьбой творческой личности за самовыражение. Нурдаль Григ элегантно защищался. Он утверждал, что из-за «рассеянности, свойственной великой писательнице» она не заметила, что у нее берут интервью, и что ее новое высказывание о Лютере также объясняется «некоторой рассеянностью». Так скоро Сигрид Унсет не могла изменить свое мнение о великом реформаторе. Но поскольку беседа воспринималась ею как приватная, он не считал себя более вправе комментировать эту публикацию.

Нини Ролл Анкер отрицала, что участвовала в «обмане» подруги. Она не знала заранее об интервью, но полагала, что Нурдаль Григ представился корреспондентом газеты не просто так. То, что подруга отчасти встала на сторону журналиста, еще более возмутило Сигрид Унсет. Она не могла простить, что ее доверием злоупотребили, хотя потом и признала, что статья получилась не такой уж и плохой. Впоследствии она объясняла инцидент тем, что людей, которым она действительно доверяла, было очень мало и Нини Ролл Анкер была одной из этих немногих. Но, может быть, между старыми подругами еще до этого пробежала кошка?

Некоторое время спустя Сигрид Унсет пишет своему другу Йосте аф Гейерстаму: «Дорогой Йоста, <…> я приехала вчера из города домой, кипя от раздражения, поскольку совершила ужасную глупость — говорила с молодым репортером, веря в то, что раз он не сказал, что собирается взять у меня интервью, — он его и не опубликует. Кристиан Эльстер высмеял меня, ведь я должна понимать, что журналистам верить нельзя и т. п. и что я не могу ожидать, что буду вкушать сладкие плоды славы и в то же время оставаться в тени, подобно стыдливой фиалке (удачный образ!)». Все так изменилось со времен великих мужей прошлого, каким был ее отец, — известность сопровождала его, но не тревожила и не беспокоила. Унсет говорит, что рада иметь таких друзей, как Йоста и Астри, но ей остается только удивляться, «как наши дети смогут удержаться на плаву в этом варварском водовороте?».

В этот год новая книга так и не вышла. С нее хватило забот с разводом, обращением и строительством. На Рождество Унсет с гордостью пригласила свою мать в «самый красивый дом Норвегии». Предыдущие издания принесли немалый доход, и писательница могла сорить деньгами, покупая подарки и сладости к Рождеству. Много воды утекло с тех пор, как секретарша с зарплатой чуть более 400 крон в год проходила мимо витрин, разглядывая красивые вещи, на покупку которых у нее никогда не хватало денег. Теперь Сигрид Унсет — постоянный клиент антикварного магазина Тв. Гросета, где на свой первый гонорар от «Кристин» она приобрела большой английский шкаф. Но даже когда дом был полностью меблирован, она часто заходила сюда, чтобы полюбоваться красивой старой мебелью.

Не собирается ли она купить еще что-нибудь, поинтересовался как-то антиквар.

— Нет, — весело ответила она, — не могу же я начать обставлять мебелью курятник.

Переводы и статьи — вот что Сигрид Унсет издавала в то время. Она перевела три исландские саги на норвежский язык: «Сагу о Глуме», «Сагу о Кормаке» и «Сагу о Союзниках». Труд немалый. Особенно сложными были висы в «Саге о Кормаке», и Унсет неоднократно советовалась с профессором Поске. Он считал, что у нее были все причины быть довольной — никто никогда не переводил сагу о Кормаке лучше. В то время она не говорила, что эта большая переводческая работа была частью подготовки к написанию романа «Улав, сын Аудуна».

Весну Унсет собиралась встретить в Италии. Андерс должен был увидеть страну, где родился, а ее мать — снова посетить свой любимый город-мечту, Рим. Поездка стала ее подарком Шарлотте Унсет на семидесятилетие. Сама же писательница ехала в Рим не из-за ностальгии. Она хотела совершить паломничество. Всю пасхальную неделю она планировала провести в монастыре Святого Бенедикта Монте-Кассино неподалеку от Рима. В начале марта, навестив родственников в Дании, они должны были отправиться в Южную Европу. Ханс и Моссе остались под надежной опекой в Бьеркебеке. Так она решила, хотя Ханс, которому было пять с половиной лет, с возмущением протестовал против того, что в поездку взяли старшего брата, а его — нет. Обещание отправить его на неделю к католическим сестрам в монастырь Хамара было слабым утешением, ведь старший брат увидит большой мир. Когда они садились на поезд в Лиллехаммере, двенадцатилетний Андерс, которого обычно больше занимали прыжки с трамплина и прочие виды спорта, проникся торжественностью момента. Но это длилось недолго — как только Андерс освоился в купе, он стал носиться по всему поезду и выскакивать чуть ли не на каждой станции. Когда они вышли в Мюнхене, оказалось, что мать и сын забыли в поезде ночную рубашку и пижаму. Тогда Сигрид Унсет начала понимать, что эта поездка будет не совсем такой, как она себе представляла. Она ведь не привыкла проводить с ребенком все время. Чем ближе они подъезжали к итальянской границе, тем яснее становилось Унсет, что и с матерью придется нелегко — та не путешествовала за границей с 1882 года. Правда, с тех пор Шарлотта Унсет стала пожилой разумной дамой, но ее настроение по-прежнему было весьма переменчивым.

И Рим был уже не таков, каким Унсет его помнила. За двенадцать прошедших лет улицы заполонили машины. Когда она водила мать и сына по старым местам, которые так много для нее значили, движение то и дело сбивало ее с толку. Лишь изредка ей удавалось уединиться в своих любимых храмах. Но как бы то ни было, открытки и письма домой были посланы, и настроение было по большей части безупречным, чего и следует ожидать от ознакомительной поездки в Вечный город. Своему верному другу Ноете она все же могла признаться в своих разочарованиях: «Поездка несколько омрачена мешаниной из паломничества и работы сиделкой (маме стало плохо из-за климата и еды), аудиенций, визитов, контрвизитов, обедов и чаепитий, гроз и града с дождем. Но все равно, как же здесь хорошо!»

Сигрид Унсет никому не писала, что она думала о разнице между женщиной, которая испытала любовь всей своей жизни здесь, в Риме, и той, которая вернулась, чтобы вновь приблизиться к Алтарю неба. Что она думала об отце своего сына, когда мысленно встретилась с ним в «их» старом городе? Мать и дочь — каждая в свое время ездила в свадебное путешествие в Рим, но матери она едва ли могла открыть, что ее свадебное путешествие было своего рода авансом, ведь она путешествовала с женатым мужчиной за три года до того, как они сочетались браком. А ту радостную весну решающего 1910 года, когда ей хотелось целовать землю от радости, она, возможно, видела совсем в другом свете теперь, когда собралась праздновать Пасху и вести монашеский образ жизни.

В бенедиктинском монастыре Монте-Кассино Унсет продолжила работу над своей книгой об Улаве. Фабулу во многом она позаимствовала из «Оге, сына Нильса из Ульвхольма» — ее первой попытки написать роман. И в этот раз речь шла о человеке, который несет через всю свою жизнь чувство вины, о человеке, который не может легко относиться к требованиям жизни. Снова она писала о первой любви, но в этот раз осторожно, как в акварельном рисунке. И всю свою жизнь Улав и Ингунн будут платить за любовь и грехи молодости. При работе над книгой она учла весь опыт, полученный ею во время и после создания «Кристин, дочери Лавранса». Названия мест и персонажи были тщательно выписаны, а действие — точно датировано: все должно было произойти примерно за поколение до Кристин. Ее очень забавляло, что юный Лавранс встречается с героем ее нового романа.

«Пришел к своим, и свои Его не приняли» — библейская цитата, которую Святой Бенедикт взялся опровергнуть, оказывая всем безграничное гостеприимство. Сигрид Унсет позволила монахиням окружить себя заботой, наслаждалась видом на Абруцци, простой постной едой и красным вином по вечерам, смотрела на толпы паломников, собиравшихся с окрестных горных деревень на мессу. Как и пятнадцать лет назад, она отмечала особое отношение итальянцев к Мадонне. Очевидно, самое сильное впечатление на них производило то, что младенец, только появившийся на свет, действительно был Богом. После длительного пребывания в Монте-Кассино было приятно снова вернуться в Рим. Андерс изучал устройство трамвайных линий, а сама она посещала различные церкви, чтобы молиться и изучать изображения Мадонны.

Когда началась сильнейшая жара, они снова отправились на север. Прошло три месяца. Сигрид Унсет вернулась домой. Там все было в порядке, только на письменном столе ее ждала груда писем и предложений работы. Она вернулась к детям, которые после ее долгого отсутствия льнули к ней, как никогда раньше. Особенно Ханс боролся за ее внимание. Маленький мальчик, которому скоро должно было исполниться шесть лет, старался не слишком жаловаться на пребывание у сестер в Хамаре, хотя и полагал, что они были очень суровыми. А домработницы в Бьеркебеке рассказывали, что как-то маленький Ханс попросился в церковь, но когда они взяли его на обычное богослужение, мальчик был разочарован. Ему показалось, что священник говорит слишком много. История так понравилась писательнице, что она включила ее в свой доклад о культе Девы Марии. Она рассказала о мальчике-католике шести лет, которому в течение двух месяцев пришлось пропускать католические мессы, поскольку его мать находилась за границей, а ближайшая церковь была в соседнем городе. Няня пожалела его и взяла на службу в лютеранскую церковь: «„Священник все время читал проповедь, так что мне ни секунды не удалось помолиться Богу“, — жаловался мальчуган <…>. А потом, каждый раз, как они с матерью проходили мимо церкви, спрашивал: „Мама, что это за церковь? Там идут службы или только проповеди?“» Возможно, ей показалось, что три месяца вдали от сына — довольно долгий срок, раз в своем пропагандистском выступлении она сократила его до двух. Но Сигрид Унсет указала еще раз на важный для нее самой и для ее взглядов на идеальную церковь аспект: католическая церковь дает возможность человеку проявить свою религиозность более активно, нежели лютеранская.

Унсет пришлось срочно восстанавливать домашнюю дисциплину. Детям не позволялось беспокоить ее до ужина, до этого следовало обращаться к домработницам. Когда она спускалась к трапезе, она требовала дисциплины и за столом. Но после ужина она с удовольствием проводила время с детьми, часто с вязанием в руках. Тогда она читала, или пересказывала сказки, или же доставала со своих богатых книжных полок классическую детскую литературу. Ханс любил такие вечера. Андерс же был мастером выдумывать предлоги, чтобы сбежать и присоединиться к товарищам по играм. Ханс с удовольствием ездил с ней на мессы в Хамар, охотно вставал в шесть утра, чтобы успеть на утренний поезд, ведь тогда он мог пообщаться с мамой целых два с половиной часа, пока шел поезд. Сын крепко держал ее за руку и рьяно преклонял колена у алтаря рядом с ней. Иногда Ханс превосходил сам себя в полной фантазии молитве, возможно, от радости побыть рядом с матерью. Как-то она сделала ему выговор, призвала его не играть с Богом, когда он молится: «Ханс посмотрел на меня очень серьезно, вздохнул и говорит: „Ой, ведь у него, наверное, и вправду совсем нет времени на игры — сейчас я поскорее закончу молитву, чтобы больше его не тревожить“».

Как-то раз Ханс поехал с матерью в столицу. Представилась редкая возможность навестить отца в его мастерской, которая теперь находилась на улице Габельс-гате. Они настолько редко встречались, что Ханс не узнал Сварстада. Мать достаточно сурово тянула его за собой вверх по лестнице, и у него возникло предчувствие, что сейчас произойдет что-то неприятное. Но Ханс увидел только мужчину в белом халате, писавшего «ню» и ругавшегося с матерью.

— Все обнаженное гадость! — сурово сказал маленький мальчик незнакомому мужчине в халате.

Визит был коротким, и, когда они с матерью вышли на лестницу, мальчик спросил, почему они пошли к зубному врачу вместо того, чтобы навестить папу, как собирались.

— Этот идиот в халате и есть твой отец, — ответила Сигрид Унсет.

Об этом эпизоде Ханс позже расскажет своим сводным сестрам.

Мать была занята важными вещами, у нее не было времени. С тех пор как она переехала в Лиллехаммер шесть лет назад, она боролась за то, чтобы празднованию Дня Святого Улава вернули его изначальное содержание: жизнеописание святого в разных форматах Сигрид Унсет излагала почти что ежегодно. Но нашлись и другие сторонники празднования этого дня, хотя скорее в качестве нападок на саму Сигрид Унсет. Под заголовком «День Святого Улава — 1925» вышла статья профессора Карла Волла, в которой он осуждает «тенденцию к католицизации» как одну из причин желания возобновить празднование этого дня. Он выступает за евангелистское празднование и утверждает, что норвежское христианство никогда не было римско-католическим или «папским», а всегда испытывало на себе влияние греко-российского православия из-за давних торговых связей с югом и востоком. Несколько дней спустя Сигрид Унсет ответила на статью: она извинялась, что не знает греческого и поэтому не смогла обнаружить какого-либо языкового влияния греческого на древненорвежский: «Но многих наверняка интересует сей факт, не могли бы Вы, господин профессор, рассказать немного подробнее об этом». После этой колкости она продолжила: «Должно быть, Харальд Суровый Правитель ориентировался на восток во время своих конфликтов с архиепископом Бременским? Было бы интересно доказать, что норвежские священники в раннем Средневековье были неплохо знакомы с греческим языком. <…> Утверждение г-на профессора Волла о том, что Норвегия никогда не была папской или римско-католической страной, по моему мнению, тоже удивительно». Она также попросила предоставить источники и заявила, что протестантская версия истории одна из самых пристрастных среди всех существующих. Хотя она не хотела осуждать всех лютеранских священников, она утверждала, что «священники последнего столетия <…> были корыстолюбивыми, склочными людьми и не имели ни малейшего понятия о жизни простого народа, которому должны были служить».

Профессор так и не ответил прямо, но позже в газете «Кристели Укеблад» появилась неподписанная статья, в которой приводилось два источника, указывающих на контакты между норвежской средневековой церковью и Византией. Тогда в газете «Хамар Стифтсиденде» вышла новая статья Сигрид Унсет, которая отрицала оба источника: один был туманным и не выдерживал критики, а второй — «Книгу об исландцах» Ари Мудрого — она знала очень хорошо и могла утверждать, что этот источник уж никак не поддерживает теорию Волла. В этой полемике она показала себя как воин, который готов поднять меч за свою религию и за своего Улава.

Это лето прошло под знаком Улава. По мнению Сигрид Унсет, впервые День Святого Улава был отпразднован так, как должно: католичка славила главного святого Норвегии. Свои письма к Поске она иногда подписывала «С. Улава Унсет», в них она обсуждала сюжет будущего большого романа. Если ее новая встреча с Римом была пронизана чувством раскаяния, то мысленное возвращение в места ее детства было совсем другим — летние дни, проведенные в Витстене и Дрёбаке, засияли новым светом, когда она поселила Улава, сына Аудуна, в бухте Эммерстад. Его хутор Хествикен находился на берегу моря к югу от Витстена. Среди этих гладких прибрежных скал, что Унсет так любила в детстве, она играла с тем, кому позже даст имя Улав и назовет своей первой любовью. Писательница полностью погрузилась в работу над «Улавом». Она отправила его в Лондон, что дало ей повод более тщательно изучить жизнь в Англии, и особенно в Лондоне, в то время. Книга захватила ее. Не успела она подвести черту под первым томом, как уже углубилась во второй.

В конце осени 1925 года на витринах книжных магазинов появились два первых тома «Улава, сына Аудуна из Хествикена». Люди жаждали приобрести новинку известного автора нашумевшей «Кристин, дочери Лавранса». В первый же день в магазины отправили 20 000 экземпляров книги. Сигрид Унсет уже отослала один экземпляр своему хорошему другу и советчику Фредрику Поске; наверное, он лучше всех знал, как она использовала атмосферу Средневековья, чтобы показать самую суть жизненной борьбы; как она не только стремилась к исторической достоверности, но и хотела обнажить основы человеческого бытия. На этот раз ей удалось взволновать историка и литератора, как никогда раньше. «Я упомяну только одно: Улав в недостроенной церкви, перед распятием. Я и не думаю „стыдиться“, я плакал, безмолвно, в полном одиночестве. Абсолютно все исчезло, все, кроме одной-единственной правды. Я думаю, ты поняла христианство еще глубже, чем в „Кристин“. Так оно и есть. Все это правда. И любой мог бы стать героем собственного романа. Как это и бывает со всеми нами в действительности».

И в этот раз рецензенты расточали похвалы: Сигрид Унсет возвышается над всеми, подобно королеве, она поэт среди историков, она одержала еще одну победу. Когда у Ибсена должна была выйти новая книга, люди приходили в книжные магазины и с нетерпением спрашивали: «Книга вышла?» Так же было и с Унсет. Кристиан Эльстер писал: «Слог ее полон жизни, он заключает в себе все ее страдания и все ее счастье — страхи, чувство одиночества и тоски по жизни, боль и неудачи». «С тех пор как я прочел „Дикую утку“, ничто не трогало меня так, как „Улав, сын Аудуна“», — писал директор школы Эфтестёль. «Она прославляет фактически только одно: Человека», — писал Рольф Тесен. «Она ведет нас по гористому ландшафту, но мы не должны забывать, что на этой земле множество вершин, купающихся в солнце и обдуваемых ветрами». «Сигрид Унсет ставит множество зеркал друг напротив друга. Мы сидим перед ними, а наш взгляд скользит от одного вглубь другого».

Однако Хельге Крог из газеты «Дагбладет» был далеко не в восторге: «Обстоятельность повествования иногда просто убийственна». Крог пишет, что вся история похожа на «дом, огромный, но с окнами на северную сторону. В комнаты никогда не попадает свет, <…> пыль в гостиной никогда не кружится в лучах солнца, но оседает толстым серым слоем на старой мебели и замшелых душах». Он также видел родство между Унсет и Улавом: «Улав — дух от ее духа, душа от ее души, <…> обоим недостает чувства юмора, улыбки. Нет бодрости, радости, легкости духа. Поэтому они оба кажутся такими серыми, поэтому и роман стал таким серым».

Те, кого раньше возмущали эротические описания в романах Сигрид Унсет, нашли еще больше поводов для раздражения. Шведский критик Б. Му-Юхансен припомнил об известном предложении, с которого начинался роман «Фру Марта Оули»: «Я была неверна своему мужу», — и написал, что по сути писательница верна этому девизу: «И вот перед нами „новая Унсет“. И нас вновь встречает тошнотворная вонь постели и распутства, которая опозорила как ее первый исторический роман, так и все ее дальнейшее творчество». Критик выразил мнение, что это «откровенно скучный и многословный дамский роман. <…> Этот роман дурно пахнет. <…> Больной дух и больные мысли». Он не нашел в противоположность доктору Поске «никакого спасения души — только мерзость, уродство и истерию». Более известный шведский критик Фредрик Бёк, напротив, считал, что «она вырубает свои творения в сером граните», и выразил надежду, что новая книга от Сигрид Унсет уже на подходе. Он получил поддержку и от профессора Поульсена из Дании, который в своей положительной рецензии упомянул, что уже два раза выдвигал кандидатуру писательницы на Нобелевскую премию. Ему вторили влиятельные критики Норвегии. К. Ю. Хамбру подчеркивал, что последняя книга Сигрид Унсет только укрепила ее позиции, «Улав, сын Аудуна» был «редчайшим даром народу, о котором и для которого он был написан». В США рецензии были по большей части положительными, газета «Нью-Йорк таймс» писала о том, что «„Улав, сын Аудуна из Хествикена“ возвышает Сигрид Унсет над другими писательницами современности и почти над всеми — за небольшим исключением — писателями».

В кабинете в Бьеркебеке у Сигрид Унсет появилась любимая картина, которую ей подарил ее добрый друг Йоста. Нежеланный младенец, которого оставляли в лесу на смерть и призрак которого, по народным поверьям, искал свою семью. Любимая тема старых друзей. Во время походов по горам в окрестностях Лаургорда в Хёврингене они слышали об этом множество преданий. Йоста аф Гейерстам написал жутковатую картину, изображающую ночь и следы призрака, который добрел до двери и теперь стучался в нее. Сигрид Унсет придумала подкидышу имя: «умертвыш». «„Умертвыша“, как ты знаешь, я особенно люблю, это мой старый знакомый». Она считала картину Йосты необыкновенно красивой и полной настроения. Постепенно Унсет собрала целую коллекцию работ Гейерстама, но, несмотря на повторяющиеся приглашения, друг до сих пор не навестил ее в Бьеркебеке; только когда книга про Улава уже была издана, Йоста наконец приехал. С тех пор дружба стала еще крепче. Возможно, это было связано с той прохладцей, которая возникла между Унсет и Нини Ролл Анкер. Со старым другом Йостой, с которым она в свое время слушала народные предания и сказки на сетере, она могла позволить себе обойтись без иронической дистанции по отношению к своему обращению в католичество. Йоста был глубоко тронут историей об Улаве, он сам был женат на женщине, которая полностью уповала на Господа, только на протестантского. Не согласится ли Йоста сопровождать ее в Селью? Сигрид Унсет задала ему этот вопрос в ответ на его приглашение в гости. Она хотела посетить остров Святой Суннивы.

После отъезда Йосты она сидела ночи напролет в одиночестве в своей «светелке» и вела с другом «задушевные беседы» в длинных веселых письмах. Она несколько иронично писала о своих поездках в Кристианию и посещении доминиканок в «Доме Святой Катарины», где она отведала «спартанский и праведный завтрак». Побывав в церкви, «мы, две папистки, сидели на кухне, пили кофе, ели сухари, мерзли и смеялись. В итоге после этих утренних развлечений я вчера не смогла пойти на дружескую попойку. И не потому, что я в принципе против попоек — совсем нет, — но я бы с удовольствием их избегала. И мне это удавалось, пока мне не позвонила Агнес Мувинкель, и ты можешь себе представить, что было дальше…» Когда у Йосты аф Гейерстама вышла книга «Райские деньки в Стуревике», которую Кристиан Эльстер назвал «завораживающей идиллией», желание Сигрид Унсет увидеть хутор друга на берегу Сунн-фьорда и дачу в Стуревике возросло.

Дом из Рёссума и изба из Далсегга стали единым целым. В новой кладовке под бревенчатой избой Унсет могла хранить яблоки и луковицы цветов. И хотя она жаловалась на то, что ее отвлекают и домашние, и гости, в своей семейной жизни она никогда не ощущала сильнее, чем сейчас, уединение и покой. Моссе и прислуга по-прежнему спали в старом доме, детей она слышала лишь иногда, когда они играли в спальне над ее «светелкой». Но чаще всего это было приятным аккомпанементом к работе. Из другого дома она никогда не слышала ни звука, как будто бы никто и не шумел на кухне, а Моссе не кричала. Распорядок дня менялся только, когда она приглашала различных священников пожить в Бьеркебеке, и в доме собирались все католики Лиллехаммера. В Бьеркебеке проводятся ежедневные службы, а «после устраиваются скромные завтраки для католиков города. Всего их пятеро, и еще один приезжает из долины».

На этих встречах постоянным гостем «из долины» была Матея Бодстё. Дама из Эйера, католичка со стажем, стала крестной матерью Сигрид. Бодстё старше Унсет на шестнадцать лет. Она приняла католическую веру во время своей работы медсестрой в госпитале Пресвятой Девы Марии, жила одно время в Америке и была талантливым фотографом. Самостоятельная женщина, непрестанно пекущаяся о благе жителей Эйера. Сигрид Унсет было несложно найти общий язык с такой неортодоксальной крестной. Теперь они вместе затеяли благотворительную акцию: незамужняя Матея Бодстё тратила свое время, а Сигрид Унсет — деньги. Дом писательницы постепенно становился все более респектабельным, Подруга Хелена Фрёйсланн получила задание во время одной из своих многочисленных поездок в Париж купить новый сервиз — все должно быть по первому классу, когда Сигрид Унсет приглашает на католическую мессу и затем на завтрак.

Но ее гостеприимство имело и оборотную сторону: ей хотелось бросить все и уехать. В конце концов она решилась осуществить планы о поездке в Западную Норвегию к Йосте. Ханс должен был отправиться вместе с ней. В начале июня началось их путешествие через горы Стрюнефьелль. Поездом, автомобилем, автобусом, лошадьми и под конец на старом рыболовецком боте они добирались в глубь фьорда, в Дале. Сигрид Унсет наслаждалась долгой поездкой, а Ханс глазел по сторонам и запоминал. Бумага и ручка оставались лежать нетронутыми. В Дале их сердечно встретили пятеро детей и их чрезвычайно гостеприимные родители. У Ханса появились товарищи по играм, а у Сигрид Унсет — публика, внимательно слушающая ее истории. Там, под старой рябиной, она сидела и пересказывала историю о Бендике и Оролилии до тех пор, пока самая младшая девочка не заплакала. Тогда она перешла на «Песнь о сновидении» и веселые народные сказки.

Для Сигрид Унсет работа в крестьянском хозяйстве была настоящим отдыхом. Она ухаживала за двумя коровами и демонстрировала свои почти забытые навыки доения — доить она научилась, когда они с Йостой проводили летние каникулы на сетере Лаургорд. Она всем сердцем отдавалась романтике сельского труда. Сами хозяева, с трудом сводившие концы с концами, вероятно, не всегда могли разделить ее радость. Прошло много времени с тех пор, как Сигрид Унсет должна была задумываться над тем, позволяют ли ей средства положить лишнюю ложку кофе, чтобы он получился таким крепким, как она любит. Когда Поста спрашивал, достаточно ли одной меры кофейных зерен, она мягко отвечала:

— Знаешь, две все-таки лучше.

Однако всегда внимательная Сигрид Унсет заметила, насколько экономной была жизнь семьи, и, наслаждаясь своим положением гостьи, она не забывала оказывать и помощь по хозяйству. А после того как детей укладывали спать, она обсуждала дальнейшую судьбу Улава с Йостой. Ей очень хотелось оставить героя в Англии, признавалась она другу. Она подумывала сделать его членом ордена, который выкупал христиан из плена сарацинов. А что если Улав предложит себя в обмен на пленника?

— Но я ведь ни разу не была в Африке, а как было бы забавно писать о шейхах и тому подобном. Нет, пусть уж продолжает заниматься своими глупостями в Хествикене, — посмеивалась Унсет.

Писательница так увлекалась, что приготовленный для нее крепкий кофе остывал. Роман об Улаве был простым и актуальным, как и вся средневековая история. Ведь в те времена люди воспринимали требования Господа всерьез, а Господь не был ни добрым, ни покладистым; несмотря на то что Улав пробует сторговаться с ним, у него ничего не получается.

— За все свои страдания он должен благодарить только себя — как и все мы, — подытожила Сигрид Унсет перед тем, как провести остаток ночи за новыми страницами следующего тома.

«Меня не было дома уже почти шесть недель, это мой первый настоящий отпуск с тех пор, как я вышла замуж, — обычно, когда я путешествую, я всегда должна заботиться обо всем и думать за всех», — написала она потом Дее и перечеркнула тем самым другие свои путешествия, например поездку в Италию год назад. Хотя ее и огорчило, что Дея приезжала в Лиллехаммер в ее отсутствие, Унсет переполняла радость: «В этот раз я была гостем у друга счастливой юности, когда я отправлялась в горы только с зубной щеткой, сменой одежды, толстой книгой и сигаретами. Сейчас у него очаровательная молодая жена и пятеро детей в возрасте от четырех до десяти лет. <…> Мы рыбачили, работали на сенокосе, доили коров, купались с детьми и великолепно проводили время». Но Дея едва ли могла воспринять это как прямое приглашение повторить поездку в Лиллехаммер, поскольку дальше Сигрид Унсет писала о навалившихся на нее обязанностях: «горы почты, куча визитов, гостей и никакого покоя».

После благодатных каникул писательнице предстояло совершить финишный рывок. И она понимала, что простым он не будет. Все надежды бедного Улава шли прахом. «По сравнению с ним Кристин была настоящим бойцом, — писала Унсет Йосте, — она всегда добивалась, чего хотела, чертовка!» Осень, как обычно, заявила о себе огромным количеством работы. «Рождественские журналы придумал сам дьявол, я в этом абсолютно уверена», — делилась она своими сокровенными мыслями с другом.

Также шел сбор средств в пользу католической общины, и теперь жители Осло были поражены тем, что именитая писательница приглашала всех на лотерею в «Бристоле». Событие получило масштабную огласку; газеты с иронией писали, что для ее читателей-протестантов будет настоящим сюрпризом видеть Сигрид Унсет за таким занятием. Правда, она выставила на лотерею не свои рукоделия, а неопубликованную рукопись третьего тома «Улава, сына Аудуна» и копию своего знаменитого фотопортрета, где была изображена с толстыми косами вокруг головы.

— Его сделали двадцать один год назад, — задумчиво сказала фру Унсет одному журналисту. — Я терпеть не могу смотреть на свои фотографии, но те, которые у меня есть, такие старые, что это уже не играет никакой роли.

Лотерея превзошла все ожидания. Масса любопытных, собравшихся поглазеть на знаменитость, посчитали своим долгом купить лотерейный билет.

В эссе «Летние дни на острове Святой Суннивы», опубликованном в рождественском журнале «Звон колоколов», Сигрид Унсет рассказала о главном событии лета — паломничестве в Селью. Там она бродила меж древних руин бенедиктинского монастыря, поднимаясь по каменистому склону, где Улав Трюггвасон повелел возвести стены обители, которую «Книга с Плоского острова» называла «лучшим творением рук человеческих». Мыслями она уносилась в далекое прошлое: «С площадки перед руинами небольшой церкви открывается вид прямо на море. Внизу глухо рокочет прибой. <…> Здесь так пусто». Что же правда, а что миф? Была ли Суннива здесь хоть раз? И не потому ли люди теряют свою веру, что Бог кажется таким суровым, что верить в него тяжело? «Ничтожность и скоротечность человеческой жизни ощущаются здесь сильнее, потому что, хоть человек и знает о световом годе, расстояниях во вселенной и тому подобном, существует такое, что человеческая фантазия все же не может покорить. Это ощущение переполняет человека, когда он сидит на скале Святой Суннивы и смотрит на море или бродит по ущельям Рондских гор».

На Рождество Сигрид Унсет предстояло попробовать себя в l’art d’être grand-mère, как она шутливо называла приезд старшей дочери Сварстада Гунхильд с маленькой двухлетней Брит. Ее забавляло, что ее сыновья вдруг стали вести себя как взрослые дяди, и радовало, что в доме вновь воцарился смех. Так было в светлые минуты. Как она была счастлива, когда ее Моссе, ее enfant de Dieu, шумно радовалась рождественской елке и когда не надо было раздавать оплеухи Хансу. И все же ей часто приходилось искать утешения, а возможно и искупления, в своих одиноких молитвах.

Раскаяние — главное в обращении в веру, не раз говорила Сигрид Унсет, а подчинить волю — важнее всего. Теперь, когда переживания в связи с разводом остались позади и она примирилась с состоянием Моссе, Унсет понимала лучше, чем до принятия католичества: человеку необходима милость Божья.

 

Битва на мечах

Лиллехаммер, Осло, Стокгольм.

Установка телефона облегчила жизнь. Правда, сама Унсет ненавидела разговаривать с трубкой, но теперь за нее могли отвечать домработницы:

— Нет, фру Унсет не будет до двух часов. Ей что-то передать? Нет, боюсь, она не сможет перезвонить.

Теперь писательница могла спокойно работать, к тому же у нее появился собственный адвокат. Одним из ее ближайших соседей был член Верховного суда Эйлиф Му, и когда они стали хорошими друзьями, поскольку дети их были одного возраста, она могла обсуждать с ним административные вопросы. В конце концов Му во многом взял на себя хлопоты о ее «литературном предприятии» и домашнем хозяйстве. Вместе с адвокатом Хоконом Таллаугом он основал «Литературное бюро». Все больше коробок с письмами передавалось непосредственно Му, он пунктуально отвечал на письма и также взял на себя часть деловых контактов с иностранными издательствами, кроме прочего, с Альфредом Кнопфом, который с 1921 года был готов издавать все ее книги. После «Кристин, дочери Лавранса» дел стало невпроворот. Правда, ее американский издатель вел четкий учет тиражей и контрактов с переводчиками. Кроме того, и он, и его жена Бланш охотно писали ей напрямую, оба увлекались ее творчеством и уделяли много времени и сил поддержанию контактов со своими известными зарубежными авторами. С тех пор как вышел «Венец», Сигрид Унсет стала одним из основных авторов в издательстве Кнопфа. На личные письма от господина и госпожи Кнопф она отвечала сама, но отвечать на те, что касались книг, она предоставляла Му.

Сын адвоката Му, Уле Хенрик, и Ханс стали лучшими друзьями и все время проводили вместе, даже в школе. Лучший друг зачастую был шокирован тем, как строго обращались с Хансом дома: тот запросто мог схлопотать пощечину, если беспокоил мать во внеурочное время. К Уле Хенрику она относилась совершенно по-другому, терпеливо, особенно когда он проявлял интерес к устроенному за домом альпинарию с горными цветами и приносил новые цветы, что случалось нередко. Тогда у занятой писательницы появлялось время. Два друга сходились во мнении, что им следовало бы обменяться матерями, потому что Луиза, мама Уле Хенрика, была гораздо более любезна с Хансом, чем его собственная мать. Возможно, и взрослые считали идею детей забавной.

Сигрид Унсет всегда воспитывала детей в строгости. Ее недовольство норвежской школой будет иметь последствия для младшего сына, который так и не освоился в частной школе Гудрун Эрнс на Киркегатен. Андерс тоже ходил в эту школу, которая следовала обычной норвежской учебной программе и в которой христианство преподавали традиционно. Андерс учился неплохо, хотя и был немного неотесанным и малообщительным. Наверное, он не считал большим плюсом наличие такой знаменитой матери. Практически абсолютное отсутствие отца было трагедией для Андерса, который вырос в окружении сводных сестер, брата и обоих родителей. Но Андерс, в противоположность младшему брату Хансу, рано познал радости спорта на свежем воздухе. Он катался на лыжах и участвовал в разных спортивных состязаниях. Так у него постепенно появилась своя жизнь, не зависящая от уклада в Бьеркебеке.

Сигрид Унсет считала, что школа должна требовать от младшего сына большего. Почему Андерс и Ханс развивались настолько по-разному, она, возможно, не задумывалась. В целом школа отвечала интересу Андерса к прикладным наукам, например к механике. Но если Андерс был скаутом и спортсменом, Ханс был сделан из другого теста. Андерс только изредка отпускал спокойные и рассудительные замечания, а маленький Ханс болтал без умолку, в его голове роились творческие идеи. Эти двое не очень ладили. Тринадцатилетний Андерс часто убегал по своим делам и отказывался сопровождать мать во время ее религиозных вылазок в Хамар. Ханс, напротив, пользовался любой возможностью побыть вместе с матерью. Тогда он становился маленьким художником, прелестным набожным созданием.

Порой Унсет теряла терпение. «Ханс проводит каникулы, повсюду таскаясь за мной хвостиком», — жаловалась она подруге Ингеборг Мёллер. Кроме того, Ханс был необычайно неуклюж, считала мать. Он даже не мог как следует завязывать шнурки, но вскоре научился играть на своей неловкости. И если мать и домоправительницу Матею Мортенстюен он раздражал, то другие члены семьи скорее тревожились за этого очевидно одаренного мальчика, который был так беспомощен. Позднее Ханс полюбил дурачиться, например, когда стоял на горнолыжном склоне в шляпе и фраке или выдумывал другие проказы. Андерса дразнили из-за его брата-затейника. Ханс был действительно намного младше, но отличался от брата-спортсмена цепкой памятью и острым языком. Он точно знал, как спровоцировать Андерса на его знаменитые «приступы ярости». Во время драк в комнате мальчиков сотрясался даже письменный стол в кабинете этажом ниже.

— Подумай только, каково это — иметь троих детей, да еще таких разных, — со вздохом делилась заботами Унсет со своей старой римской подругой Хеленой Фрёйсланн.

Иногда после обеда писательнице хотелось отвлечься от всех проблем. Тогда на стол ставились два стакана портвейна, а Ханса предупреждали, чтобы он держался подальше. За закрытой дверью дети все же могли различить смех и веселую беседу. Они слышали, как Хелена садилась за фортепьяно, а Сигрид Унсет, наверное, зажигала очередную сигарету и наливала еще вина. Дети любили эти редкие вечера, когда их собственная беготня, игры, шум и гам смешивались с женскими голосами, звуками фортепьяно и звоном бокалов внутри закрытой гостиной.

В начале 1927 года Сигрид Унсет отвезла семилетнего Ханса в Осло и записала в Институт Святого Иосифа и школу Святой Суннивы. Хотя он и бывал раньше в монастыре Хамара, здесь все было по-другому. Теперь ему придется жить в монастырской школе. Мальчик старался не терять мужества, когда прощался с мамой; она пообещала приезжать на выходные. И вот его передали на попечение матушки Зу, «бодрой и решительной французской дамы», как охарактеризовала ее Сигрид Унсет в письме Йосте аф Гейерстаму. Хансу необходимо было уехать. Он постоянно тащил нуждающихся в помощи друзей в дом, рассказывала она. Очевидно, Унсет считала, что ему нужно было научиться дисциплине. «Матерям, которые поручают заботу о своих детях другим, нет прощения», — когда-то давно писала она и повторила перед рождением Ханса в сборнике статей «Точка зрения женщины», но это было еще до того, как она перешла в католическую веру. Сейчас, вероятно, она видела выход в том, чтобы отослать его от себя и дать ему католическое воспитание. К тому же это должно было обеспечить ей покой для работы. Когда Унсет впоследствии называла эти годы «счастливыми днями» и рассказывала о «маленьком мужчине Хансе», который всегда охотно сопровождал ее на богослужения, это было явной идеализацией постоянно досаждавшего ей ребенка.

И вот в рабочей «светелке» Сигрид Унсет настали тихие вечера. На смену громким ссорам между братьями пришло потрескивание камина. Она шла дальше по извилистому пути Улава и постоянно писала газетные статьи, нападая на протестантов и защищая католиков. Так она продолжала свою борьбу за католичество на двух уровнях: в художественной литературе и в прессе, где в роли агрессивного полемиста вела общественные дебаты. Быть католиком в Норвегии было сложно само по себе. Об этом свидетельствовало дело Ларса Эскеланна, который перешел в католичество через год после нее и из-за этого вынужден был оставить работу ректора в народной школе в Воссе. Стуртинг в 1925 году воспротивился отмене конституционного запрета на въезд иезуитов в страну. То, что такая знаменитая писательница, как Сигрид Унсет, приняла католичество, стало триумфом для Рима и для ее единоверцев по всей стране. Итальянские газеты писали о «La riconquista cattolica Norvegia» на первой полосе.

Все эти статьи Сигрид Унсет вырезала и хранила, часто с другими вырезками, например о том, как «датский пастор был отлучен „от облачения и воротничка“ за то, что вел аморальный образ жизни и соблазнил конфирмантку». Ему присудили три месяца тюрьмы за «оскорбление нравственности в отношении служанки в доме священника и за непристойное обращение с конфирманткой». Так писательница собирала аргументацию и примеры для своего крестового похода против протестантов.

Сигрид Унсет вела дебаты с Йенсом Г. Гледичем, епископом в Нидаросе, и готовила ответный удар, когда приходский священник Сигурд Нурманн вызвал ее на дуэль своим докладом «Что католики думают о Лютере». Нурманн был активным представителем лютеранского ренессанса в межвоенное время в Норвегии. Он, скорее всего, не обращался к ней напрямую, но она могла сообщить, что была, наверное, единственным католиком на докладе в церкви Пресвятой Девы Марии и что потом приобрела все 67 томов Лютера на немецком, чтобы ответить ему. В марте Унсет опубликовала в «Афтенпостен» статью, в которой недоумевала, как Нурманн мог считать дело Лютера «самой великой эпохой в духовной истории <…> со времен Иисуса Христа и апостолов». По ее мнению, Лютер — типичный представитель своего времени, он обращается к миру, но не к Богу. Он разрушил то, что создала церковь, его учение построено «на обломках». Она также критиковала точку зрения Лютера на сексуальность: Лютер поощрял не только браки, но и разврат.

Лютер не понимал, что для соблюдения требований моногамии и целибата необходима милость Божья. Со времен грехопадения естественной была так называемая двойная мораль. Сигрид Унсет считала дурным знаком, что женщине дается та же свобода, что и мужчине. И почему приходский священник ничего не говорит о застольных речах Лютера? В них духовные и поэтические высказывания встречаются вперемежку с непристойностями и глупостями. Далее она указывает, что лютеранство спасает только протекция государства. Если бы государство расторгло контракт, лютеранское учение отошло бы в прошлое максимум за полвека, считает Сигрид Унсет.

На этот выпад приходский священник Нурманн ответил, что ее оценка Лютера однобока, что его нужно оценивать с позиций его времени. Неправильно обвинять Лютера в материализме, который появился позже. Со своей стороны, Нурманн не беспокоился о том, что лютеранство или государственная церковь утратят свою силу. Но Сигрид Унсет не сдавалась. Конечно, Лютера надо рассматривать в контексте его времени, но она также считала, что манера Лютера изъясняться коренится в его принадлежности к низам среднего класса и формируется под влиянием народного театра, в котором, кроме прочего, считалось, что кишечная деятельность весьма забавна. Она обратилась к гротескным иллюстрациям Кранаха, «на которых изображена не имеющая себе равных в литературе жестокость; иначе как порнографией это не назовешь».

Нет, она не хотела давать Лютеру односторонних оценок. Но все приведенные ею примеры свидетельствуют о его «холерическом, нездоровом духе».

— А как же быть со всеми плохими папами? — спрашивает приходской священник Нурманн в ответ. Он считает, что при сравнении двух вероисповеданий католичество выглядит куда хуже. «Иннокентий III имел множество детей, Александр VI печально известен своей недостойной жизнью. А как быть с преследованиями представителей другой веры? Сколько миллионов людей истребила церковь?» Лютер же, напротив, был светлой и чистой фигурой. Поношение Лютера католиками явно не случайно.

В своем длинном и обстоятельном ответе Сигрид Унсет напоминает о том, что профессор Поске и архиепископ Сёдерблум признали, что у Лютера были симптомы маниакально-депрессивного психоза. И она не отрицала, что в трудах Лютера есть красивые и правильные мысли. Но он противоречит сам себе. Писательница ответила нападкой на нападку: здесь, в Норвегии, преследовали и сжигали людей с «папистскими» взглядами. Сигрид Унсет считала, что протестанты в общем-то мало знают о католичестве и что они по большей части ограничиваются сплетнями. Католики же не просто так отрицают протестантизм. В качестве аргументов она обратилась к различным судьбам католиков во Франции и Англии. Когда приходский священник выступил со своей последней статьей, она сопровождалась иллюстрацией, на которой сжигалась протестантская Библия; в статье он подчеркивал, что инквизиция существует и по сей день. В конце длинной речи приходской священник подытоживает, что римская церковь была и остается средневековой церковью и что это было его последним встречным доводом против нападок и очернения Унсет «всей нашей лютеранской церкви и христианства».

Хотя дуэль между Нурманном и Унсет закончилась, дебаты продолжались. Писатель и литературный критик Теодор Каспари, который восторженно принял ее «Кристин, дочь Лавранса» и первую часть «Улава, сына Аудуна», отзывается о Лютере как о «гениальном религиозном человеке Ренессанса», а священник Бьённес-Якобсен сравнивает Лютера со Святым Улавом. Оба автора статей с иронией цитируют Сигрид Унсет. Каспари называет ее Жанной Д’Арк католицизма. Эти новые нападки оставить без ответа писательница не могла: поскольку полемику развязала не она, ей пришлось выступить с некоторыми поправками. О сравнении между Лютером и Святым Улавом она могла сказать, что вся жизнь Лютера была нестабильной, в то время как у Святого Улава прослеживается развитие от своенравия к самообладанию. Унсет снова принимает участие в спорах о сексуальной этике и целибате и развивает свою точку зрения. Как католичка, она ужасается тому, что лютеране открыто обсуждают развод и повторный брак, аборт и средства предохранения, она считает, что происходящее сейчас — это все усиливающийся культ тела. Эта последняя статья получила послесловие редакции: «Дискуссия должна быть прекращена».

Однако редактор журнала «Наш мир» Рональд Фанген пригласил Сигрид Унсет написать о будущем католичества в Норвегии. Активно участвуя во всех этих дебатах, она работала над большой статьей о своем отношении к католичеству. Писательница назвала статью «Католическая пропаганда», это был в некотором роде манифест. Она вполне могла рассчитывать на шумиху, и особенно с одним человеком она хотела скрестить мечи — с Мартой Стейнсвик. В ее ближайшем окружении заметили, как сверкали ее глаза и как менялось ее настроение каждый раз, когда заходила речь об этой женщине. Пару лет назад Марта Стейнсвик начала активную антикатолическую кампанию. Для Унсет это время совпало с периодом попыток государственной церкви сделать День Святого Улава протестантским праздником, что сильно задело ее, ведь ни один католический праздник не был так важен для нее, как День Святого Улава. «Католическая пропаганда» должна была рассматриваться и как ее ответ Марте Стейнсвик, и как вызов скандинавскому духовному сословию лютеранской государственной церкви.

Когда статья вышла в печать, один из критиков заявил, что читать ее — все равно что находиться на ведьминской кухне, где «одновременно кипит от жара сотня котлов, и, конечно, неизбежно, что в каких-то котлах вода переливается через край». Сигрид Унсет также вступает в полемику со шведским архиепископом Натаном Сёдерблумом, утверждающим, что царство Божие победило только в Новое время, когда преподавание христианства стало основываться на Новом Завете, проповедях Иисуса и принципе любви к ближнему. «Кроме прочего, я считаю, сложно знать, что делать, если не знаешь, во что веришь», — утверждала Сигрид Унсет. Единственным авторитетом, который она признавала, был авторитет самого Господа. Сигрид Унсет писала, что книга архиепископа Сёдерблума напоминает ей анекдоты о моланах. Дискуссия во время стокгольмской встречи походила на историю о том, как они пытались развести рыбу в своем пруду. Они выпустили туда две копченые селедки, чтобы те размножились. И если бы они схватили врага, который беспрестанно строил козни против царства Божьего, они бы, вероятно, поступили как молане с угрем — поехали бы на фьорд, чтобы его утопить.

Из-за таких выпадов и ее главного утверждения, что рано или поздно в Норвегии не останется других христиан, кроме католиков, ей следовало ожидать новых столкновений. В мае опубликовали ответ Сёдерблума. Он писал, что такой энергичный и умный исследователь источников, как Сигрид Унсет, не может настаивать на таком беспочвенном утверждении. В один прекрасный день она прочтет Лютера совсем другими глазами. В конце он выражал надежду на то, что «обязанность пропагандировать католичество и апологетская энергия» не повредят литературному дару, которым наделил ее Господь. Возможно, когда-нибудь она обнаружит, что на свете есть верующие и молящиеся люди, которые не верят в Рим, Петра или Папу Римского, но верят в Бога. Также он считал, что она будет тосковать по строгим евангелическим богослужениям, когда будет принимать участие в римско-католических мессах.

Но Сигрид Унсет была непоколебима. В новом ответе она объявила, что Сёдерблум окончательно прояснил для нее то, что католикам и протестантам сложно прийти к согласию. Каким образом архиепископ может предполагать, что новообращенная будет скучать по проповедям в евангелистской церкви? Сама она чувствовала себя дома в любой точке мира, если там была католическая церковь. Также Сигрид Унсет повторила свои обвинения против Лютера. Если бы он был больше известен в Скандинавии, он никогда не стал бы таким популярным. Например, для Лютера было естественным требовать от женщин покорности во всем, также он отнюдь не по-рыцарски высказывался о старых девах. То, что непорочность сейчас рассматривается как нечто невозможное среди протестантов, является в первую очередь результатом того, что они считали целибат нездоровым. Она повторила свою точку зрения, что моногамия — такая же неестественная вещь, как и целибат. В обоих случаях человеку нужна помощь свыше, чтобы соблюдать их. Именно в этом взгляд на природу человека и восприятие веры в католичестве отличается от лютеранского сосредоточения на «одной вере». Для Сигрид Унсет одной веры недостаточно. На примере Улава, сына Аудуна, она показывает: важнее веры была воля излечиться, измениться благодаря милости Божьей. Она писала: «Для католика милость — это росток лекарственного растения, лечебное средство, которое грешник должен безостановочно вбирать в себя, чтобы оно правильно взошло — стало святым».

Летом 1927 года раздался звон мечей во время совершенно особенного поединка: женщина, с которой она просто жаждала скрестить мечи, Марта Стейнсвик, заехала в Лиллехаммер во время своего агитационного путешествия по стране. Во время дебатов в стуртинге о снятии запрета на въезд иезуитов она выступила с серьезными заявлениями в поддержку расширения запрета: «Вышлите всех норвежских большевиков в Россию, закройте страну для евреев и держите подальше иезуитов». Марта Стейнсвик тоже училась в школе Рагны Нильсен, но была на пять лет старше Сигрид Унсет. Она принадлежала к элите Аскера, как и Хульда Гарборг, но не относилась к ближайшему окружению Нини Ролл Анкер. Марта Стейнсвик стала известным антропософом и вот уже несколько лет как вышла на тропу войны с католичеством. И вот две яркие личности, бывшие ученицы школы Рагны Нильсен, столкнулись. Сигрид Унсет кипела; Марта Стейнсвик обладала не менее острым языком, недаром против нее уже давно велись судебные процессы. Сигрид Унсет была среди подписавших протест против критики католичества Мартой Стейнсвик, а сейчас Марта прибыла в Лиллехаммер, чтобы выступить с лекцией. «В объятиях матери-церкви», так назывался доклад, в котором она излагала свои взгляды на католическую мораль. Сигрид Унсет присутствовала на докладе с двумя стенографистами, чтобы зафиксировать каждое слово.

Марта Стейнсвик задела Сигрид Унсет за живое, поскольку взгляды писательницы на личность Святого Улава и норвежское Средневековье были своего рода фундаментом ее католической веры. Их точки зрения совпадали только в одном: «Когда народ за одно поколение изменяется, превращаясь из дикого и воинственного в христианский и законопослушный, это заслуга культа Святого Улава», — сказала Марта Стейнсвик. Но в остальном мнения женщин расходятся. Марта Стейнсвик утверждала, что на культ Улава большое влияние оказала ирландская церковь, поскольку именно она взрастила Улава. А когда католическая церковь объявила Святого Улава римско-католическим святым, это «было не чем иным, как невероятной заведомой ложью, хитрой уловкой, присвоением». Норвежская церковь по своему устройству близка ирландской, с более поздним греко-католическим влиянием и она, к примеру, и знать не хотела о целибате. Пришел ли упадок культуры с Реформацией, как любила это представлять Сигрид Унсет? Нет, считала Марта Стейнсвик:

— К началу Реформации католическая церковь так придушила крестьян, что не больше 50 % из них владели своей землей.

В отличие от Сигрид Унсет, она считала, что католичество препятствовало просвещению Норвегии.

— Никогда еще до этого норвежский народ не имел такого низкого культурного и социального положения, как в католическо-римский период с середины XIV века. И то, что Норвегия потеряла свою независимость, не было виной Реформации, — полагала Марта Стейнсвик.

Она оценивала роль и наследие Святого Улава в норвежской церкви иначе, чем Сигрид Унсет:

— Католикам не удалось оскорбить память о Святом Улаве и сделать из него жалкого католического святого, ведь у него нет никакой, даже самой отдаленной связи ни с римским папством, ни с тем, что сейчас принято описывать понятием «католичество», <…> от этого Святой Улав отвернулся бы с отвращением и гадливостью.

Марта Стейнсвик подняла дрожащий указательный палец, словно, обращалась непосредственно к Сигрид Унсет — та сидела в самом конце зала:

— Да, это неслыханная наглость со стороны католиков утверждать, что <…> они выиграют битву и обратят норвежский народ в старую веру, веру в Улава. Пусть радуются, что короля Улава нет в живых и он не может покарать их за дерзость.

Сигрид Унсет не задело то, что ее укорили в дерзости. Возможно, она не считала Марту Стейнсвик достойным противником, потому что, отпустив несколько саркастических комментариев, она открыла стрельбу по другим мишеням. Газеты писали, что писательница выслушала доклад, но в дискуссию не вступила. На вопрос, почему католики не стали возражать, фру Унсет ответила, что они не хотели выглядеть «нелюбезными». Наиболее полный отчет о происшедшем можно было прочесть в газете «Гудбрандсдёлен»: «Я была там только для того, чтобы сделать стенографический реферат. На докладе присутствовали два самых способных стенографиста в городе». Она обещает заняться этим делом после завершения судебного процесса. Ее спрашивают: а что же будет дальше?

«Писательница от души смеется:

— Могу только сказать, что протестанты повсюду будут кричать про нашу нелюбезность, бессовестную наглость и дерзость.

Случается, люди иногда задумываются над тем, что норвежцам подошло бы христианство, которое не было бы таким старушечьим, как протестантство».

По мнению Унсет, тем вечером люди могли понять, почему женщины вроде Марты Стейнсвик выбирают протестантство, а мужчины типа Ларса Эскеланна — католичество. Ее высказывание оппоненты впоследствии назовут «гнусным». Сигрид Унсет в числе многих подписалась под статьей, озаглавленной «Протест», которая заканчивается так: «Непостижимо, как г-же Стейнсвик и ее сторонникам совесть позволяет применять подобные методы борьбы против нашей церкви». Пока Стейнсвик продолжала свое турне, коллекция вырезок Сигрид Унсет пополнялась. Отовсюду ей присылали газеты, часто с сопроводительными записками и просьбой написать статью. Стейнсвик выступала с докладами и в Швеции, где она подчеркивала, что в католических странах по-прежнему продаются индульгенции. «Ответьте же что-нибудь», — написал на вырезке из газеты человек, который прислал ее в Бьеркебек. Унсет также заказала брошюру с «избранными отрывками» из книги Марты Стейнсвик «Ключи Святого Петра от небесных врат», смахивавшую на внутреннюю инструкцию для исповедальни. Например, на суд публики были вынесены такие вопросы, как «Всегда ли являются смертным грехом оральные ласки?». «В Норвегии мы прекрасно можем обойтись без так называемой католической „морали“, <…> честно говоря, мы ее не терпим и сделаем все, что в наших силах, для того чтобы <…> как можно скорее покончить с „моральной теологией“». Ее доклад о католической церкви и Улаве был достаточно сдержанным по сравнению с тем, что было напечатано в книге объемом более 500 страниц.

Ханс Хейберг написал острую статью-комментарий к тому, что он назвал «Избранные ругательства». Когда статья попала к Сигрид Унсет, она подчеркнула красным карандашом несколько предложений: «Книга вызвала особый переполох, потому что ее большая часть посвящена описанию произведений католиков, которые были настолько грубы и непристойны, что даже фру Стейнсвик краснела…»

Атмосфера накалилась. Дебаты и судебные процессы — против Марты Стейнсвик — вызвали волнение и за пределами страны, даже в Ватикане. Шведские газеты пестрели заголовками «Культурная война в Норвегии». В суде Марта Стейнсвик проиграла, суд счел ее обвинения против католической церкви беспочвенными, но все-таки не признал их заведомой ложью. А Сигрид Унсет собирала доводы для нового целенаправленного удара.

Она метала громы и молнии по телефону и яростно печатала на машинке отзывы о труде Марты Стейнсвик. Все это затронуло даже близких Унсет. Вернувшись после посещения Бьеркебека, племянницы Сигрид и Шарлотта получили извещение об отлучении от государственной церкви.

И как это она выкраивала время на «Улава, сына Аудуна» в разгар этой полемики? А ведь Улава ждала непростая судьба. Те, кто заглядывал в ее «светелку», все же могли видеть растущую стопку страниц с характерным почерком. Осенью 1927 года писательница собиралась отправить Улава домой. Она, правда, пока еще не знала как. Она часто задерживала Улава среди своих любимых пейзажей: и у Осло-фьорда, и в Англии. Несчастья и тьма нависали над персонажами. Она заставила Улава чувствовать себя «обнаженным калекой» без своей слабой Ингунн, потому что он не нашел своего пути к Богу. Сигрид Унсет была тверда и безжалостна со своими персонажами, она впивалась в них своим зорким взглядом и без пощады описывала то, что видела. Хуже всех приходилось Эйрику: ветреный и лживый ублюдок, осужденный стать обузой для отца до конца жизни. Писательница без конца возвращалась к теме первородного греха. Возможно, она и сама удивлялась, что перипетии судьбы в конце концов привели его в монастырь. Несмотря на то что перед ней, как всегда, была хронология эпохи и родословная, набросок сюжета и его фон, роман развивался в ином ключе, нежели «Кристин, дочь Лавранса». Унсет часто покидает своего главного героя и выводит на первый план скорее мир человеческих мыслей, нежели драму судьбы и жизни Улава.

Кристин боролась с двумя главными силами в жизни: чувственными желаниями и стремлением подчиниться воле рода и Бога. История об Улаве сложнее, но оба главных героя абсолютно уверены в своей исключительности. И Кристин, и Улав одареннее других, и оба чувствуют, что должны брать ответственность не только за себя, но и за остальных. Кристин борется за плотскую любовь, за земную жизнь, которые отдаляют ее от Господа. Борьба Улава — это более глубокий и абстрактный конфликт. Сигрид Унсет заставляет Улава бороться со своей собственной душой, и эта битва важнее, чем та, которую Унсет с радостью позволила ему выиграть у Акерсборга. Как у настоящего военного корреспондента, сообщение с места сражения занимает не одну страницу. Герой поднимал секиру Эттарфюльгья, и «сердце Улава смеялось от счастья в груди». И здесь битва шла за род: «Я никогда не слышал, чтобы подобное оружие звенело, если дело не касается рода». Звенит оно и во имя Господа.

Потребность в самоутверждении мешает Улаву и его Богу. Так же как и его создательница, Улав борется со своим высокомерием. Велика его мистическая тоска по Богу, но он не в состоянии принять дар милости. Не раньше, чем он признает, что он обычный человек, уступивший своей природе. Улаву приходится пройти долгий и трудный путь, прежде чем на него снизойдет откровение и он увидит свое солнце, своего Господа.

Осень Сигрид Унсет провела на сетере Крекке. После того как она отказалась от идеи отправить Улава к сарацинам, чтобы там он обменял свою свободу на свободу пленного крестоносца, она нащупала наконец путь, по которому он будет идти. Количество страниц, которые она отсылала «дядюшке Мёллеру» в «Аскехауг», постоянно росло. Похоже, два последних тома будут для читателей тяжелыми, даже по весу. Вскоре на станцию Треттен пришла посылка с корректурой. Отправив сыновей в школу — Ханса к монахиням в столицу, а Андерса в среднюю школу в Лиллехаммере, она осталась на сетере Крекке, чтобы спокойно поработать. В сентябре писательница наслаждалась видом ранней снежной бури, которая вступила в битву с осенними красками, и сочиняла новые фразы, мысленно возвращаясь к своим излюбленным пейзажам Осло-фьорда: «На крутом, скалистом, поросшем лесом берегу пестрели кроны деревьев, ветер срывал с берез первые желтые листья. Прибой окантовал белой пеной каждую шхеру, а на островках между серыми голыми скалами виднелась сухая, выжженная солнцем трава». Такой Упав увидел окружающую природу, приехав к Турхильд. Унсет тщательно выписывала цвета и запахи, подбирала слова, которыми пользовались люди той эпохи. Она создавала образ человека, будто попавшего в плен и искавшего теперь то, от чего бежал. Это большое полотно требовало от нее полной концентрации. Бьеркебек она с полной уверенностью могла оставить на домработниц и водителя. Иногда ей привозили почту. На просьбы вернуться к горячим дебатам, в которых она участвовала ранее, она отвечала резким отказом, как, например, когда получила просьбу от «Общества рабочих Осло» прочитать доклад. Тогда она написала в ответ, что вряд ли когда-либо еще будет выступать с докладами.

Однако Сигрид Унсет понимала, что этой осенью ей придется сделать исключение. Немецкая писательница Юлиана фон Штокхаузен, путешествуя по Скандинавии, попросила о помощи и личной встрече в связи со своей работой над книгой «О скандинавской душе». Эйлиф Му советовал ей обязательно уделить этому время, поскольку число ее немецких читателей непрерывно растет. И Сигрид Унсет решила ненадолго забыть о своей нелюбви к немцам. Но она не хотела возвращаться ради этого в Бьеркебек, пусть гостья сама поднимется к ней в горы. И Юлиана фон Штокхаузен приехала. Знала ли Сигрид Унсет, насколько популярна она в Германии? Фон Штокхаузен могла передать привет от сотен почитателей.

— Известность меня никогда не привлекала, и меньше всего моя собственная, — холодно отвечала Сигрид Унсет.

Но разве она не испытывает благодарности за то, что ее описание «скандинавской души» читают? Нет, Сигрид Унсет признавала, что испытывает, и все же для нее важнее следовать высоким ценностям, взять крест и нести его. Примером для подражания была Святая Тереза Авильская, один из самых острых умов, которым Бог наделил женщину.

И все же избежать конфронтации не удалось: Сигрид Унсет, очевидно, хотела подчеркнуть свою точку зрения на немецкий милитаризм, когда рассказывала о том, как она дала своему старшему сыну книгу Ремарка «На Западном фронте без перемен». Это задело Юлиану фон Штокхаузен. Разве Сигрид Унсет не знает о том, что немецкая молодежь вынуждена была противостоять французской армии и союзным войскам и что эта книга совершенно неправильно представляет отважную борьбу Германии? После долгих монологов немецкой гостьи «die Königin der Berge» больше всего хотелось вернуться к работе. Впоследствии фон Штокхаузен утверждала, что «королева горы» согласилась с ней, что Германия должна была защищать свою честь. Но для тех, кто знал отношение Унсет к «немецкой сущности», было очевидным то, как ей все это было неприятно. Она наверняка сожалела о том, что позволила внешнему миру, и особенно представительнице Германии, нарушить свое уединение с Улавом.

Когда Сигрид Унсет закончила свой труд, то обнаружила, что написала почти 600 страниц — огромный роман о замкнутом и хмуром человеке, ведущем борьбу с собой, своим окружением и Богом. Человеке, который искал света: «Теперь каждая возносимая молитва была словно прохладная вода из источника, к которому путник припал, чтоб утолить жажду. <…> Теперь же словно отворилась дверь, и в его душу заструились свет и прохлада». Волновалась ли она о том, как будет воспринят роман после всех религиозных дебатов, в которых она участвовала? Она заставила Улава почувствовать так же сильно, как это чувствовала сама: «Когда Бог сам сошел в мир людей и остался там, как муж среди мужей, то должен был принести меч, а не мир». Она ссылалась на слова Иисуса Христа из Евангелия от Матфея: «Не думайте, что Я пришел принести мир на землю; не мир пришел Я принести, но меч». Ждала ли она очередного удара меча?

Не вызывает сомнений, что все это противоречит ее собственному восприятию Реформации, — так истолковал книги про Улава священник Эйвинд Бергграв. Он считал роман криком души, тоской по освобождающему слову, которое принесла Реформация. Но, возможно, описывая душевные муки Улава и его трудный путь к благодати, Унсет просто искала истину, даже когда противоречила самой себе? Бергграв не единственный, кто отметил: Улав служит убедительным примером того, что добрые дела, труд и молитва — это не обязательно путь к милости Божьей. Писательницу, вероятно, раздражало, что образ Улава можно было интерпретировать как иллюстрацию основного пункта теории Лютера: «вглядеться в Бога», обрести милость Божью можно независимо от остальных занятий.

В литературном приложении к газете «Нью-Йорк таймс» Альфред Кнопф восхищался этим гласом истины из «царства дикой природы». Читателей поражало ее знание истории. Специалисты сомневались только в одном: насколько правдоподобно то, что Улав и Кристин были до такой степени католиками? Права ли писательница, уделявшая так мало внимания дохристианским традициям? Писатель Ханс Е. Кинк и историк Эдвард Бюлль считали, что она недооценивала влияние языческой культуры, но Сигрид Унсет получила поддержку от своего хорошего друга Фредрика Поске и от историка Халвдана Кута — оба считали, что в средневековой Норвегии католическая церковь была главной этической и религиозной силой. Вторая половина XIII века, когда жил Улав, и первая половина XIV века, когда жила Кристин, были мало исследованы. Сигрид Унсет могла чувствовать себя достаточно уверенно, когда писала о среднем классе — о нем сохранились свидетельства источников и писем. Ни Кристин, ни Улав не принадлежали к низшим слоям общества, о которых почти ничего не было известно. И все же ее взгляды на историю критиковали — хотя теперь ее это мало задевало. То, что «Улав, сын Аудуна» продавался хуже, чем «Кристин, дочь Лавранса», вероятно, было вызвано нежеланием писательницы участвовать в дебатах; кроме того, критика указывала на многие слабые стороны романа: слишком обстоятельные описания, медленное развитие событий, многочисленные отступления от основного сюжета, и самое главное — роман был слишком мрачным. Однако сомнений не возникало: это выдающаяся книга.

Торжественное открытие часовни Святого Доминика в октябре в Осло стало для Унсет и своего рода праздником по случаю завершения книги об Улаве. В подарок она преподнесла церкви прекрасную люстру. На церемонию писательница взяла с собой Ханса и свою мать Шарлотту, которая, как это ни удивительно, как раз изучала католическое учение. То, что у свободомыслящей матери появилась потребность, подобно дочери, смиренно преклонить колена, поражало Сигрид Унсет больше, чем кого-либо другого в их семье. Вернувшись после долгого творческого уединения в горах, писательница заметила и другие изменения в своих близких: ее бывший муж Андерс К. Сварстад снова присутствовал в их жизни и встречался не только с Хансом, с которым наконец познакомился. Отец часто забирал сына из школы Святой Суннивы и брал его с собой в мастерскую на улице Габельс-гате, 7. Пока сама Унсет творила на сетере Крекке, восьмилетний сын проводил все выходные с отцом, включая обязательный воскресный обед у тети Сигне, у которой жила бабушка Шарлотта. Общение Сварстада с другими членами семьи никогда не прекращалось, но сейчас стало более тесным, чем раньше. В первую очередь из-за Ханса. Мальчику, оставленному на попечение монахинь, было нелегко следовать строгой дисциплине католической школы.

Сигрид Унсет не могла не заметить, что Ханс восхищается отцом. Он тоже хотел стать художником, а отец считал, что у него есть талант. Мальчик гордо показывал, как уже научился рисовать поражавшие сходством с оригиналом маленькие портреты, не отрывая карандаша от бумаги: кошку, лису, монахиню. Отец подарил ему масляные краски, холст и палитру. И Сигрид Унсет, придававшая такое большое значение семье в своем творчестве, вынуждена была признать, как важно снова пригласить Сварстада на Рождество в Бьеркебек.

1928 год должен стать вехой, решила писательница. Уже в январе она заказала пишущую машинку. В этом году Унсет не будет писать толстых романов, она возьмется за перевод книги Роберта X. Бенсона «Дружба Христа»; кроме того, она готовилась стать доминиканкой. Сигрид Унсет собиралась вести более строгий, спартанский образ жизни. Того, что на подушечке, которой она пользовалась во время молитв, уже отпечатались следы ее колен, было недостаточно. Вступив в доминиканский орден, она взяла имя Удава и нашла новых друзей и собеседников в монастыре Святого Доминика на улице Нойбергатен. Ее будни не изменились, за исключением того, что она должна была произносить те же молитвы, что и в монастыре, утром, днем и вечером. Идеала бедности Унсет пыталась достичь, отдавая все, что только возможно, другим. Вдобавок она принимала активное участие в жизни церковной общины Хамара и состояла в комитете по подготовке празднования девятисотлетия битвы при Стиклестаде. К юбилею планировалось возвести католическую часовню. Свои украшения Унсет отдавала с радостью, а вот бороться с гордыней было нелегко. Она часто говорила, что чувствует, как «сам дьявол» следует за ней по пятам. В письмах Йосте аф Гейерстаму и исповедникам Унсет признавалась, что ее «одолевают „черти“». Судя по ее опыту, для того чтобы заслужить милость Божью, нужно было многое сделать. Ее щедрость и набожность производили сильное впечатление на тех, кто был ей близок. Приемная дочь Эбба, которая была особенно привязана к ней, собиралась принять католичество. Сигрид Унсет поощрила ее поездкой в Англию. Там писательница присоединилась к ней, закупила подарки к предстоящей торжественной церемонии, а главное — снова увидела свой любимый Лондон. Как и во времена своего медового месяца, она поехала на пароходе в Бельгию и потом на поезде в Париж. Но на этот раз — чтобы посетить святые места. Она знала, что ее снова выдвинули на Нобелевскую премию, но в списке кандидатов также был ее любимый писатель Г. К. Честертон. После нападок на протестантов как в Швеции, так и в Норвегии, она ни на что не рассчитывала. Еще в начале года она выразила недовольство по поводу того, что все иностранные гости, приехавшие на юбилей Ибсена, стремились почтительно поцеловать руку кандидату на Нобелевскую премию. Сигрид Унсет продала 275 000 экземпляров своих книг только в Норвегии. Одна «Кристин, дочь Лавранса» вышла тиражом 250 000 экземпляров в Германии и полным ходом продавалась в остальных странах Европы и в США. Немаловажным для международной репутации было и то, что этим летом миссис Бланш Кнопф, бойкая супруга ее американского издателя Альфреда Кнопфа, устроила званый чай в Лондоне в честь Сигрид Унсет. Слухи о Нобелевской премии множились, но Сигрид Унсет решительно их отвергала.

— Я, привыкшая играть роль морского чудовища в газетах, не верю в Нобелевскую премию.

Но среди писателей слухи продолжали циркулировать, и осенью Сигрид Унсет была награждена недавно учрежденным «орденом Пегаса» и назначена «Конюшим ордена Пегаса», вместе с Петером Эгге и Херманом Вильденвеем. Впрочем, речи Вильденвея аплодировали сильнее, чем ее монотонному чтению главы из «Гимнадении».

Сигрид Унсет по-прежнему была для своих друзей верным другом, несмотря на то что приобрела такую известность и к тому же стала ярой католичкой. Она крепко держалась своих друзей из Лиллехаммера, хотя теперь у нее было много обязательств и в новой общине. Вместе с семьей адвоката Му она с удовольствием устраивала кукольные представления, и не только из-за детей. Для постановки в этом году Унсет написала сценарий по народной сказке «Три принцессы, попавшие в гору». Она по-прежнему изредка выпивала бокал вина с Хеленой. Было ли это влиянием подруги или нет, но Хелена также собиралась изучать католическое учение. Однако Сигрид Унсет так же часто, как и раньше, забывалась и начинала сыпать проклятиями. Когда она получила письмо от своего верного друга Фредрика Поске с сообщением о том, что он женится на Стине, она пожелала ему счастья и предупредила о том, что им будет нелегко. На оборотной стороне конверта с письмом, полным материнских увещеваний, кто-то, скорее всего сам получатель, написал карандашом: «Сигрид Гордая!»

Сварстад сидел в гостиной, как обычно молча и прищурившись, когда зазвонил телефон. Во вторник 13 ноября 1928 года он был в Бьеркебеке и стал, таким образом, первым человеком после самой Сигрид Унсет, который узнал о том, что она получила Нобелевскую премию по литературе. Тогда бывший муж наконец произнес:

— В доме есть шерри?

Прошло совсем немного времени, и в доме появился не только шерри; потоком шли поздравления, и охапками дарились букеты. Что думала сама Сигрид Унсет? Как быть с новыми обязанностями доминиканки и идеалом бедности? Сумма была головокружительной — 156 000 крон. Думала ли писательница, что может просто отдать деньги нуждающимся и близким? Как только Сигрид Унсет поблагодарила Господа за награду, она написала Йосте аф Гейерстаму: теперь она могла осуществить свои планы об учреждении фонда в помощь родителям детей-инвалидов. Но признание было лучше всего. Только две женщины получили Нобелевскую премию до нее — шведка Сельма Лагерлёф и итальянка Грация Деледда, и только Редьярд Киплинг был моложе ее, когда получил премию. В свои сорок шесть лет Сигрид Унсет Стала лауреатом самой главной литературной премии в мире… От ее американского издателя пришла ликующая телеграмма практически одновременно с телеграммой от Вильяма Нюгора.

Репортерам «Норвежского телеграфного бюро» сложно было из нее что-то вытянуть.

— Скажите, что я приятно удивлена, — говорила Унсет, тут же чувствуя, как ее охватывает страх перед интервью. Она придумывала отговорки, например, что ей надо уложить детей. Поскольку Унсет избегала журналистов, те быстро разыскали и расспросили ее родственников, даже в Дании. В «Афтенпостен» было напечатано интервью ее матери. Шарлотта Унсет изложила свою точку зрения на творчество дочери: она всегда чувствовала себя чужой в современных романах Сигрид Унсет, но, напротив, как дома в средневековых романах. На вопрос, разве она не счастлива и не горда за дочь, она ответила: «Ну да, только мой опыт подсказывает, что никто ничего в этой жизни просто так не получает. Жизнь не сказка. И когда получаешь что-то, приходится всегда платить за это».

Многое изменилось в жизни Сигрид Унсет с тех пор, как она закончила свою самую первую рукопись. Тогда она снялась в только что купленной шляпке. В молодости она любила наряжаться, делать прически, менять шляпки и банты, вертеться перед зеркалом, фотографироваться. Сейчас фотографии ей не нравились, впрочем, как и интервью. Но писательнице пришлось отправиться к фотографу. Издательства требовали новых фотографий. Пока они обходились фотопортретом, сделанным Оге Ремфельдтом в том же году. С задумчивым выражением лица, подперев подбородок рукой, нобелевская лауреатка отправилась в путешествие по миру. Скоро ее сфотографируют в новой шляпке и меховой шубке. А потом она потеряет счет фотографиям. Но ни на одной фотографии нет и тени ликования, ни тени улыбки на лице серьезной и неуклюжей лауреатки.

Эта новая действительность потребовала приобретения входного звонка и благодарственных карточек. Адвокат Эйлиф Му взял на себя большую часть работы и распределение средств на благотворительность. Сразу же был учрежден «Фонд Марен Шарлотты Унсет Сварстад» в помощь родителям, желающим содержать детей-инвалидов дома. Крупная сумма отправилась в фонд поддержки писателей, а потом Унсет учредила фонд, средства из которого шли на обучение детей из необеспеченных семей в католических школах.

В декабре Сигрид Унсет пришлось забыть о своей нелюбви к многолюдным собраниям, нарушить свое обещание никогда больше не выступать с докладами и терпеть суету вокруг своей персоны. А ведь с незнакомыми людьми она всегда чувствовала себя скованно. Сначала ее пригласили в качестве почетного гостя на тридцатипятилетие Союза писателей Норвегии, в зал Рококо «Гранд-отеля» в Осло, где, кроме прочих, премьер-министр Мувинкель и председатель стуртинга К. Ю. Хамбру оказывали ей всякие почести. Возможно, Унсет немного оттаяла после слов своей старой подруги Нини Ролл Анкер, с которой она поссорилась несколько лет назад. Теперь Нини, сама лидер по натуре, в своей речи назвала Сигрид Унсет национальным героем, прославившим свою родину.

Когда писательница вставала на защиту своих идеалов, она забывала про свое глубочайшее нежелание быть объектом всеобщего внимания. Тогда она могла так же упиваться битвой, как и Улав, когда он заносил секиру Эттарфюльгья для удара. Очередной бой Сигрид Унсет дала в актовом зале Университета Осло 8 декабря, где выступила с докладом по приглашению Студенческого общества. По ее мнению, в качестве прелюдии к торжествам в Стокгольме великолепно подходила тема былых горячих дискуссий: смена веры в Норвегии. Пора было раз и навсегда поставить Марту Стейнсвик и ее сторонников на место. Этой осенью она уже выступила в газетах с критикой церковного сословия. «Война за Господа в наши дни имеет много общего с другими партизанскими войнами: она увлекательна и интересна, а кроме того, она всерьез!» Обмен мнениями с пастором Эйнаром Эдвином продолжался весь ноябрь, и, кроме прочего, речь шла о> взглядах на целибат. Пастор считал, что ей следовало бы подождать с теологическими выпадами и лучше перечитать Новый Завет перед тем, как высказываться. Но пастор Эдвин испытал и то, что уже знали многие другие: невозможно было заставить Сигрид Унсет отступить, указав на недостаточность ее знаний. Напротив, она расценивала это как приглашение показать всю их глубину, которую она и продемонстрировала в своем почти двухчасовом докладе, правда, не лишенном полемических высказываний. Однако в более сдержанной форме, чем в статьях. И в этот раз нобелевского лауреата прославляли все газеты, несмотря на то что, по их мнению, доклад был слишком «духовным», чтобы его можно было кратко пересказать. Речь перво-наперво шла о распространении католицизма в Норвегии и в меньшей степени о неудачах Лютера и Реформации, о чем она так много говорила раньше.

Сигрид Унсет утверждала, что, будучи католичкой, лучше могла читать между строк тексты Снорри или Одда Мунка, чем историки, незнакомые с католической церковью. Она признавала, что, прежде чем сама стала католичкой, толковала народные песни неправильно.

В своем докладе Сигрид Унсет дала публике понять, какой путь ей пришлось пройти, указала своих наставников и то, в какого именно Христа она верила: в того, у которого в руках меч. В Христа, что был рыцарем, спасавшим сбившихся с истинного пути. Такие убеждения легли в основу ее истории о Кристин и изображения борьбы между старыми и новыми взглядами как внутренней борьбы в самом человеке в «Улаве, сыне Аудуна». Она подвергла критике такие модные идеи, как, например, чистоту расы. Они ведут только к кровавым конфликтам, полагала она. Речь давалась ей сложно, и в этот раз она должна была терпеть замечания, что ее голос лучше подходит для небольших собраний; на просьбы говорить громче она отвечала ледяным взглядом. А несколькими днями позже ей предстояло вновь подняться на трибуну, чтобы держать благодарственную речь за Нобелевскую премию в Стокгольме.

Сигрид Унсет признавала, что ей проще было писать, нежели говорить, и что самым сложным для нее было говорить о самой себе. Она передала привет Швеции от председателя стуртинга и всех своих коллег-писателей, с которыми она отпраздновала получение премии:

— У нас общие реки и леса, наши дома походят друг на друга. Нам повезло, что больших городов у нас немного и мы живем близко к природе. Но из всех городов самым красивым норвежцы считают Стокгольм, — сказала Сигрид Унсет своим невнятным голосом. Короткая речь, которая тем не менее произвела на собравшихся впечатление.

Большинством на церемонии вручения были мужчины. В новом шелковом платье с миниатюрным орденом Святого Улава на груди, Сигрид Унсет восседала среди них, как королева. Старая подруга по переписке Дея не приехала, несмотря на то что Сигрид отправила ей приглашение еще в ноябре. Она еще раз извинилась перед подругой за то, что, когда Дея неожиданно приехала в Лиллехаммер, она была в отъезде. Но все же это важное событие ее жизни прошло без участия подруги. Сестра Рагнхильд, с которой у Сигрид Унсет не было доверительных отношений, и Му были единственными представителями семьи и близких, когда король Густав вручал ей литературную премию.

«Мой отец родом из Эстердала» — так писательница начала краткую автобиографию, изданную по случаю получения Нобелевской премии. Она просто рассказала о своих корнях, о прадедах, о рано оборвавшейся карьере отца. Когда ее отдали в школу Рагны Нильсен, все думали, что она продолжит его дело.

«Школа была очень важна для моего становления как личности — там зародилось мое недоверие к радостям прогресса и программам развития. Так случилось не потому, что я не любила фру Нильсен или не понимала того, насколько она была умна и искренна. Просто ее идеи вызывали у меня безграничный скептицизм». Она вспоминает, как фру Нильсен воспринимала отсутствие интереса к занятиям. Фактически большую часть своего повествования Сигрид Унсет посвящает школьным годам.

Она также рассказывает о плюсах торгового училища: там от нее не ожидали, что какие-то предметы будут ей нравиться. Работала она хорошо, но работа ей совсем не нравилась. Она была как свернувшийся еж: своенравная девочка, которая не хотела идти по стопам своего отца. И ни слова о том, за что, собственно говоря, она получила Нобелевскую премию. Как сказал профессор Йоста Форссель на церемонии вручения, ее исторические произведения — «Илиада» Севера. Сама же писательница просто ограничилась перечислением названий и годов издания своих книг. Рассказ о ее взрослой жизни еще более немногословен: «В 1912 году в Бельгии я вышла замуж за норвежского художника А. К. Сварстада. Когда в 1924 году была принята в лоно Католической церкви, брак пришлось расторгнуть, поскольку Сварстад ранее развелся с женщиной, которая была по-прежнему жива. У нас трое детей. С 1919 года я живу в Лиллехаммере».

В качестве девиза она приводила слова Святого Августина, обращенные к лидеру еретиков Донатусу: «Securus judicat orbis terrarum». Свою страсть и силу, и в жизни, и в творчестве, она определила словами Святого Фомы: «Nihil est in intellectu quod non prius fuerit in sensu». Такой ключ к своей жизни и творчеству она дала своим читателям. Однако всех, несомненно, заинтересовало, что в краткой автобиографии, написанной по столь торжественному поводу, она сделала упор на неудачах в школьные годы и тяготах работы в конторе.

Может быть, Сигрид Унсет по-прежнему отождествляла себя с секретаршами, с которыми проработала более десяти лет? Может быть, она по-прежнему думала, как когда-то давно: «Я из тех женщин, что одиноки, несчастны и вынуждены украдкой добывать себе счастье»? Так она писала Нини Ролл Анкер из Лондона в 1912 году после бракосочетания с Андерсом Сварстадом. Чувствовала ли она себя так и последние восемь лет, с головой окунувшись в Средневековье и католическую веру? Во всяком случае, Унсет не отступилась от своих взглядов на женский вопрос, что подтверждает и ее американский издатель: «Она считает, что женщины сейчас в более рабском положении, работая в конторах, магазинах и чайных, чем они были во времена Средневековья, живя и работая в собственных домах».

Сигрид Унсет удивила элегантную публику, присутствовавшую на Нобелевской церемонии, и журналистов, выпытывающих ее мнение. Что же ей особенно не нравилось в ее работе в конторе?

— Являться по первому вызову чужого господина — это не по мне, — резко, как могла отвечать журналистам только Сигрид Унсет, проговорила она. И добавила: — Женщинам нужно не равноправие, а защита.

В беседах со шведскими журналистами писательница с удовольствием высказывала взгляды, которые, как ей, видимо, казалось, должны разозлить шведок — борцов за равноправие женщин. Она утверждала, что вести домашнее хозяйство — приятная обязанность, а норвежские писательницы — хорошие хозяйки и любят готовить. Откровенной ложью это, конечно, не было, если подумать о самой Унсет или о Нини Ролл Анкер и забыть о домработницах. О своих творческих планах Сигрид Унсет говорила, что сейчас целиком и полностью занята переводами, но у нее готовы планы трех исторических романов — так что дел хватает.

Видимо, ее забавляли и такие заголовки норвежских газет, как «Для Лиллехаммера она в первую очередь домохозяйка и мать». Это разнило ее с предыдущим лауреатом Нобелевской премии, жившим в тех местах. Величественного и статного Бьёрнстьерне Бьёрнсона тоже можно было встретить на улицах Лиллехаммера. Но, в отличие от него, Сигрид Унсет выглядела как обычная домохозяйка: она ходила за покупками, держа за руку ребенка. В той же статье написано то, что ей, наверное, казалось правдивее остального: «В сущности, Сигрид Унсет и Лиллехаммер не знают друг друга».

О чем думала лауреатка премии этой праздничной ночью, когда вместо того, чтобы идти спать, смотрела на ночное небо Стокгольма? Этот день она хотела разделить с человеком, который был с ней с самого начала — с самой первой литературной попытки. Подруга по переписке Дея, как никто другой, знала о пережитых страданиях, мыслях о самоубийстве, упорной внутренней борьбе с искушениями, стремлении к независимости. Она лучше всех знала о ранимости и суровости Сигрид, о ее страстном желании творить. «По сути, каждое наше письмо было выяснением отношений с самой собой», — сказала она как-то об их когда-то активной переписке.

Но Дея не приехала.

Унсет решила написать Нильсу Коллетту Фогту. Он вошел в ее жизнь как искренний друг, когда она еще только пробовала свое перо. Сейчас она достигла того, ради чего решила бороться, она — звезда, награжденная высшей литературной премией. Но почему она не чувствовала себя победительницей? Своему коллеге она не раз писала об ощущении родства с рабочим классом — «потому что я с двенадцати лет жила в рабочем квартале, играла с их детьми» — и с бедными женщинами в «голубых передниках», труженицами многочисленных контор, единственным выходом для которых было отдаться «пузатому начальнику». Но она решила идти собственным путем и победила. И все же в ее письме не ощущалось торжества победы. Неужели там, под звездами Стокгольма, Унсет по-прежнему чувствовала себя «одинокой несчастной женщиной»?

Одна. Наедине со своим пером — была ли это победа? Она скомкала письмо и выбросила его.

 

Католическая истина

Лиллехаммер, Стиклестад, Осло.

По приезде на родину Сигрид Унсет тоже чествовали. Никогда раньше Союз писателей Норвегии не организовывал более стильного и красивого мероприятия, чем в этот праздничный вечер 13 декабря 1928 года. Стол на званом ужине в зале Рококо порадовал и любителей цветов, и гурманов. Хвалебным речам конца не было. Председатель Рональд Фанген поблагодарил ее и как писателя, и как историка:

— Она не идеализирует своих персонажей, поскольку знает, что постижение правды о самом себе облагораживает дух. <…> Мастерство невозможно без таланта, но истинное мастерство всегда больше, чем талант. И дело тут в человечности. Этим мастерством фру Унсет владеет сполна. Именно поэтому ее книги можно проживать так же, как и другие испытанные временем книги.

Писательнице вручили лавровый венок. Не тот, о котором она думала накануне, сидя в одиночестве в гостиничном номере. В отличие от тяжелого венка, что именитые писатели получали в конце жизненного пути, ее был легким и маленьким; его можно было взять с собой в дальнейший путь. Нини Ролл Анкер она призналась в том, что такой прием в Стокгольме и Осло ее порадовал.

Пора было забрать Ханса и отправиться в Лиллехаммер готовиться к Рождеству. Когда поезд приближался к станции, удивлению не было предела: ее встречало море огней, будто в ту декабрьскую ночь все до единого жители города вышли с горящими факелами. Все ликовали, тишина наступила, лишь когда Стиан Кристенсен выступил с небольшой речью; как только он закончил, всеобщее ликование продолжилось. Сигрид Унсет и сыновей отвезли домой в Бьеркебек на санях.

— С такими деньгами вас ждет веселая жизнь, — так поздравил пятнадцатилетнего Андерса его учитель.

— Самые крупные деньги, которые я видел, — 25 эре, — ответил Андерс.

Девятилетний Ханс радовался праздничной суматохе, но тоже не заметил особой разницы. Дети привыкли, что в доме много гостей, особенно на Рождество. Вероятно, то, что она раздавала свою Нобелевскую премию другим, большее впечатление произвело на остальных. Близкие же люди, привычные к тому, что она многим оказывала финансовую помощь, совсем не удивились. Но ее мать Шарлотта считала обидным, что платой за щедрость стали новые письма с просьбами о деньгах, — премия не должна была повлечь за собой столько расходов. Сама Шарлотта купила себе «шикарное коричневое шелковое платье от Паулссона», чтобы у Сигрид была самая красивая мама на свете. Она напомнила дочери, что тридцать пять лет назад Ингвальд лежал на смертном одре и все «перевернулось»: «Я по-прежнему вижу перед собой две маленькие худенькие фигурки в синих свитерах с каштановыми волосами ниже плеч и могу слышать, как Рагнхильд кричит: „Сигрид, наш отец умер!“»

Для матери с тремя дочерьми, которая отважно боролась за выживание, но так и не смогла справиться самостоятельно и рано начала получать помощь от секретаря Сигрид Унсет, все это было еще более невообразимым, чем для дочери, выигравшей тяжелую битву и давно переставшей быть бедной. «А теперь будем веселиться! — воскликнула Шарлотта. — Да, жизнь прекрасна!» Правда заключалась в том, что она уже в течение многих лет неплохо жила на прямые выплаты от издательства «Аскехауг» со счета дочери, 125 крон каждый месяц. Уже много лет хозяйка Бьеркебека ни в чем не отказывала членам своей большой семьи.

Сыновья Унсет говорили, что подарки раздавались в больших количествах и самым разным людям. Наверное, мать думала о том, что дочери следовало бы отложить некоторую сумму на черный день, а не отдавать все. Кто знает, вдруг все снова «перевернется»? Но Сигрид Унсет, похоже, считала, что к советам от человека, живущего на ее средства, не стоит прислушиваться. Кроме денег от «Аскехауг» писательницу ждали гонорары от датского издательства «Гюльдендал», которое в то время распространяло книги норвежских авторов за границей. Первый чек после вручения Нобелевской премии был на сумму 2546,65 крон. Примерно в это же время Унсет напрямую пришел чек от ее американского издателя Альфреда Кнопфа на 994 доллара. И это было лишь началом — позже продажи в Америке только возрастали. Следующий чек в этом году был выписан уже на 2861 доллар! И еще один на 1000 долларов. Если так пойдут дела, Сигрид Унсет вполне могла раздать всю Нобелевскую премию и даже больше. Из Швеции, Дании, Финляндии, Германии и большинства стран Восточной Европы деньги текли рекой.

Хотя Сигрид Унсет иногда казалось, что она похожа на тяжело груженные баржи, которые проплывали мимо по озеру Мьёса, именно забота о других наполняла жизнь смыслом. Несколько лет назад на Рождество она купила концертный рояль «Грёндал» за 500–600 крон и радовалась как ребенок, когда дарила его. Мать Шарлотта наслаждалась щедростью дочери, например во время поездки первым классом в Рим, ведь она не видела счетов общей суммой более 15 000 крон.

Сигрид Унсет с радостью дарила подарки своим близким, но могла холодно отказать тем, кто просил у нее денег. Ее щедрость была широко известна, а количество писем с просьбами о деньгах только возрастало. Как она заметила Нини Ролл Анкер, круг ее общения сузился до «нуждающихся мелких крестьян и женщин без вязальной машинки» и сейчас она окончательно уверилась в том, что на Луне нет жизни, поскольку писем она не получала разве только оттуда. Эйлиф Му делал все что мог, чтобы притормозить выплаты «достойным» нуждающимся. Тогда Сигрид Унсет приходилось объяснять, почему они были «достойны». Сильнее, чем раньше, она видела оборотную сторону славы. Например, когда с ней связался датский журналист и попросил прокомментировать заявление, процитированное в газетах, о том, что она собирается раздать всю Нобелевскую премию: «Как Вы, будучи журналистом, — злорадно ответила фру Унсет, — можете верить тому, что написано в газетах?».

«Премию за вежливость ей бы не присудили» — такой заголовок выбрал для своей статьи немало смущенный журналист.

Нет, Унсет не могла ожидать того, что, купаясь в лучах славы, ей удастся остаться в тени, подобно стыдливой фиалке, — об этом несколько лет назад ей напомнил ее друг, Кристиан Эльстер. Когда к Рождеству все уже было готово, у нее появилось желание вспомнить о прошлом и довериться кому-то. Однажды поздним вечером она взялась за новое письмо Нильсу Коллетту Фогту: «После церемонии в Стокгольме я села писать Вам, но порвала письмо — мне казалось, что было нелепо выбирать Вас для своей исповеди. Кстати говоря, в том письме речь шла о желании попрощаться с миром». Не потому, что она была недовольна, — совсем нет — просто она чувствовала, что эти празднования, по сути, ее не касались. Унсет напомнила ему, что в свое время он учил ее быть честолюбивой. И хотя она сама утверждала, что нельзя совершать поступки только из тщеславия, она считала себя не лишенной честолюбия. Унсет признавала: то, о чем она так отчаянно мечтала тогда, «в той или иной степени» она получила. У нее есть сыновья. «Все же тогда я не знала, что могло успокоить мое сердце». Учитывая скептицизм, с которым она смотрела на норвежскую церковную жизнь, она и не надеялась, что обретет веру. Теперь она смотрела на жизнь совсем другими глазами: «Я оцениваю все происходящее только с одной точки зрения — помогает или мешает это человеку молиться Господу». Последнее предложение письма она дописывала уже глубокой ночью: «Вот теперь я все-таки исповедовалась Вам — и только Господь знает, что Вы об этом подумаете».

В одиночестве Сигрид Унсет отправилась в свою спальню, молиться.

— И чтобы спасти нас от грехов наших, пришел Он… Святая Мария, Матерь Божья, молись за нас, ныне, и присно, и во веки веков. Аминь.

Стояла глубокая ночь, дом спал. Она, как обычно, легла и долго не могла уснуть.

«Суета сует! — вздыхала Сигрид Унсет после Рождества, утопая в горах писем. — Я так тоскую по покою и возможности спокойно работать». На Рождество приезжал Сварстад с детьми и внуками, «и так мы праздновали Рождество — отец, мать, шестеро детей, зять и милая девчушка. Идиллию слегка нарушило то, что мы в разводе, а у троих детей есть другая мать». На второй день Рождества пожаловали остальные члены семьи и оккупировали весь дом. Незадолго до отъезда Сварстада у Сигрид случилась одна из вулканических вспышек ярости: «Я взорвалась — это со мной бывает крайне редко, но если уж случается… — Эбба и Гунхильд забились в уголок и плакали там». Она не нашла в себе сил покаяться в этом, когда заезжал отец Хьельструп, ведь он проповедовал любовь и терпение.

Хорошо, что теперь она могла запереться в своей «светелке» и писать до боли в пальцах. Она писала о Святом Магнусе и попросила друга Йосту проиллюстрировать текст. При подготовке к юбилею битвы при Стиклестаде ей в голову пришла идея, что Йоста мог бы написать запрестольный образ для новой часовни. Кроме того, она редактировала свои ранние статьи. «Аскехауг» планировало переиздать ее собрание сочинений. Она все больше замечала, что становится просто популярным «товаром». Ее почтовый ящик не пустовал никогда, так много писем к ней поступало.

В связи с получением Нобелевской премии всплывали все новые истории о непростом пути Сигрид Унсет к успеху. В частности, о ее первой встрече с издательским миром. Ее собственный рассказ можно было найти в газетах под заголовком «Когда Сигрид Унсет получила отказ»: «Я постаралась выглядеть как можно лучше, — рассказывает сама писательница. — Большая летняя шляпка с цветами, светлое платье и шелковые чулки. Ни до, ни после у меня не было шелковых чулок! И вот я пришла в издательство „Гюльдендал“, дрожа от страха, к самому Петеру Нансену со своей рукописью. Аудиенция длилась недолго: „Приходите через месяц“, — сказал он». Члены ее семьи охотно дополняли рассказ деталями. Ее двоюродная сестра из Дании Клара Мёллер, урожденная Гют-Унсет, могла рассказать, что Нансен предложил ей сигарету с ироничным комментарием:

— Ваша мама наверняка запрещает вам курить.

Как будто бы вся семья считала своим долгом отомстить за этот первый, позорный отказ. Когда сама Унсет рассказывала об отказе, она драматическим тоном цитировала Петера Нансена:

— Не пытайтесь больше писать исторические романы. Вы не умеете.

Теперь эта история стала еще интереснее. Петер Нансен умер в 1918 году и не мог опротестовать ее драматизированную и не совсем правдивую версию, а она охотно рассказывала ее литературоведам. Так, вероятно, больше походило на историю Золушки? Или же было реваншем секретарши? Но это подчеркивало и то, какую профессиональную ошибку допустил Нансен, ведь отвергнутый им роман позднее превратился в «Улава, сына Аудуна» — роман, удостоенный Нобелевской премии! На самом деле Нансен, скорее всего, не зря раскритиковал изначальную версию про Оге и Алхед. Сигрид Унсет хранила письмо, полученное ею от Нансена. Только Сигне — сестра Унсет — знала правду о вежливом отказе, полученном в июле 1905 года: «Могу тебе сообщить, что Петер Нансен вернул мне рукопись, сопроводив ее письмом. Он не может рекомендовать ее к печати, для этого она недостаточно хороша. Тем не менее он признает за мной талант: „есть места, поражающие силой и тонкостью описания“, однако композиционно текст оставляет впечатление рыхлого и незаконченного, так что временами, по его мнению, „Оге“ просто разваливается. Кое с чем я могу согласиться, но далеко не со всем. Под конец он выразил пожелание, чтобы я опробовала себя на ниве современности и избегала переодевания, т. е. исторической формы. В общем, это было очень милое письмо, но, к сожалению, меня оно не очень порадовало».

Правда состояла в том, что, несмотря на отказ, письмо от Петера Нансена ее ободрило. И потом, когда это было, чтобы роман секретарши принимали в печать с первого раза? «Теперь-то я вижу, какое это непростое дело», — написала она Сигне. Отказ дал Унсет стимул более дисциплинированно заниматься творчеством. Теперь она вполне понимала это, хотя по-прежнему с удовольствием рассказывала версию о непростительной ошибке Петера Нансена и издательства «Гюльдендал».

Сигрид Унсет сидела за новенькой пишущей машинкой и пыталась понять, каково ей сейчас. После первого поражения прошло двадцать четыре года. Все было совсем иначе, чем она представляла себе, и по многим параметрам намного лучше того, о чем она мечтала. Особенно когда ей не напоминали о крахе семейной жизни и дом не гудел от званых и незваных гостей.

Будни же проходили по раз и навсегда заведенному ею порядку. Она редко спускалась на первый этаж раньше часа дня, чаще всего около двух, выпив много кофе за чтением в постели. В три часа был обед, после которого она садилась писать. Она всегда следила за тем, когда Моссе ложилась спать, чтобы посидеть на краю ее кровати. Ханс был в школе-интернате, Андерс чаще всего занимался своими делами и не отвлекал ее. Весь дом спал, и никто не слышал, как она уже после полуночи шла к угловому шкафу в гостиной, чтобы наполнить свой стакан, неизменно стоящий рядом с бутылкой.

Жизнь в Бьеркебеке изменилась. Дети повзрослели, любимая няня Моссе, Мэри Андерсен, влюбилась, вышла замуж и стала фермершей Стендал в Брёттуме. Сигрид Унсет позаботилась о свадьбе, а потом устроила так, чтобы Мэри Стендал стала няней Тронда. И для Сварстада, и для нее самой стало облегчением, что Тронд жил теперь в семье. Стало вдвойне приятнее навещать Мэри и Тронда. Сигрид Унсет возмещала расходы на одежду, а содержание ребенка оплачивалось из благотворительных средств.

Матея Мортенстюен вернулась домой после пребывания в городе. Она прошла обучение на кухне отеля «Континенталь». Католичество она приняла, когда еще помогала по хозяйству в Бьеркебеке. Сигрид Унсет была ее крестной матерью. Тея, как ее называли дети, могла иногда быть достаточно суровой, но умение отлично готовить сочеталось в ней с административной жилкой, так что Сигрид Унсет могла спокойно оставить дом на нее. На то, что Тея в конечном итоге предпочитала католическим мессам организацию завтраков, Унсет смотрела сквозь пальцы.

Пересказы, переводы, переиздания, безустанное изучение исторических источников — стол был завален различными материалами. Когда Сигрид Унсет собиралась пересказывать одну из классических рождественских историй, она всегда использовала несколько источников. Вновь она писала о Рождестве в разные журналы и снова признавалась в том, как любит пересказывать. «Дорога утомила их», — писала Унсет, на этот раз об Иисусе и учениках — их пути домой, в Карфаген. Она вживалась в повествование: «А если мы попробуем представить все то, что Евангелие не описывает: долгие странствия по длинным римским дорогам, — от них можно устать так, что каменистая горная тропка покажется настоящим отдыхом».

Пересказы и переводы были для нее отдохновением, так писательница собиралась с силами для своего собственного творчества. Ее сравнивали с Ибсеном и Бьёрнсоном. А она была закрыта для внешнего мира — почти в гамсуновском духе. Сейчас, когда она снова писала о «современности», отдельные главы из нового романа, «Гимнадении», были уже опубликованы, и книгу ожидали с нетерпением. А она с нетерпением ждала весны. Почти десять лет Унсет жила в Бьеркебеке. В этом году зима тянулась долго. Снег все еще не сошел, но она знала, что лед на Осло-фьорде уже треснул. Иногда Унсет, наверное, думала, что скоро такая жизнь станет ей не по силам, ведь она немолода. Но она понимала, что слишком любит сад и дом, чтобы переехать.

Особым событием этой весны для Унсет стала свадьба в королевской семье: 21 марта 1929 года принц Улав женился на своей Марте. Писательница познакомилась со шведской королевской семьей годом раньше, и принцесса Марта присутствовала на церемонии вручения Нобелевской премии. Для Сигрид Унсет, написавшей столько о Святом Улаве, для королевы слова, венчавшей свое творчество историей об Улаве, сыне Аудуна, это так много значило, и радости ее не было предела. Кронпринц Улав был ее принцем! И вот он взял в жены свою принцессу, которая станет его единственной королевой. Для Сигрид Унсет, назубок знавшей династии королевских семей Дании, Швеции и Норвегии, эта свадьба с более чем шестьюстами гостями во дворце была живой историей. Она придерживалась монархических взглядов и обожала Улава. И не только потому, что наблюдала за его взрослением в летние каникулы, которые он проводил в доме Нини Ролл Анкер. Кронпринц был частью норвежской истории. И Матея из Эйера поднимала бокал и произносила тосты в честь молодоженов с таким же энтузиазмом, как и Сигрид Унсет.

В апреле вышел сборник «Этапы». В нем были изданы путевые заметки, например «Первый раз за границей», программное эссе «Мелеющий поток», эссе о сестрах Бронте и послесловие к сборнику «Точка зрения женщины», написанному ею сразу после переезда в Лиллехаммер. Читателя должно было удивить, насколько явственно в ее ранних эссе прочитывается то, что с ней должно было случиться: переход в католичество и ее радикальный консерватизм. А те, кто впервые увидел ее эссе «Мелеющий поток», которое выходило четырьмя годами ранее в книге Рикарда Берге о норвежском эпическом искусстве, восхитились и ее юмористическим стилем повествования, и твердостью ее взглядов на воспитание. Эссе было написано как вступление к пяти сказкам, также включенным в сборник, и давало представление о детстве Унсет. Наверное, в основном все обратили внимание на ее кредо в воспитании детей: «Я могу только посочувствовать маленьким бедняжкам, которых воспитывают при полном отсутствии моральных ценностей». Преимущество строгого воспитания, как воспитывали и ее, состоит в том, что не нужно вести себя очень плохо, чтобы «почувствовать сладость запретного плода».

Сигрид Унсет высказала все, что думает о современном либеральном воспитании. Статья была написана в защиту культурного наследия — эта идея звучала во всех ее рассказах, сказках и висах: «мелеющий поток родовых и домашних традиций», с трудом пробивающий себе путь «до порога и образующий маленькие лужицы там, перед тем как высохнуть». Писательница вспоминала детские песенки и считалки, пересказывала сказочные истории няни Каролины. Но то, что Сигрид Унсет рассказывала обо всем с улыбкой, мало кто заметил.

«Во многих отношениях это реакционная книга», — писали о сборнике, но ведь Сигрид Унсет и не отрицала своих реакционных взглядов. Однажды ее назвали самым радикальным голосом Скандинавии, а теперь она выступала как явный консерватор, отмечалось в литературной хронике газеты «Нация» под заголовком: «От оппозиции к реакции», но ей отдали должное за ее взгляды «без предрассудков на все то, что с консервативной точки зрения неприлично и предосудительно». Ей пришлось вытерпеть критику и в адрес своего стиля: «Возникает ощущение, будто пробираешься по непроходимой местности, но зачастую, только когда преодолеешь такой путь, взору открываются прекрасные и необозримые виды».

Другие считали, что ее категоричность воспринималась бы лучше, если бы она была приправлена щепоткой юмора. Вообще-то достаточно сложно увидеть улыбку в творчестве Сигрид Унсет, резюмировали критики. Может, они все же не читали «Мелеющий поток»?

Вызывала ли такая критика улыбку у Сигрид Унсет? Что заставило ее оглянуться назад, издать сборник? Возможно, она пыталась сделать из воспоминаний о детстве и взрослении что-то большее? В предисловии вечно занятая королева слова говорит: «Наверняка сейчас появились новые материалы, освещающие жизнь сестер Бронте», — ноу нее не было возможности пополнить свои знания, поэтому текст отправился в печать без изменений. Она была достаточно уверена в себе, чтобы не бояться оглядываться — «это пройденные мной этапы», — и она собиралась идти дальше. После Улава объектом ее исследования стал еще один мужчина, на сей раз современник. Путь Пауля к познанию, путь к любви и обретению Бога. «Дядюшка Мёллер» рвал на себе волосы из-за названия книги, но об издании «Гимнадении» было уже заявлено — писательница настояла на своем. «Гимнадения. История юности Пауля Сельмера» — вот заголовки двух статей, напечатанных в газете «Афтенпостен» девять лет назад. Имя возлюбленной Пауля Унсет заимствовала из романа Шарлотты Бронте «Городок» — Люси.

Когда пришла осень, Сигрид Унсет снова уединилась на сетере Крекке. Там было тихо и спокойно. Она могла писать письма Йосте, завернувшись в шкуры, и наслаждаться видом «сияющего солнца и заснеженных вершин Рондских гор, далеко-далеко отсюда, и искрящимися ледниками Йотунхейма». У нее даже находилось время на «соседские посиделки» в Хёгтиндене, где она любила поболтать с хозяйкой хутора Янной. Она наслаждалась прогулками под луной и северным сиянием. Пока Унсет гуляла в горах, где природа действовала на нее умиротворяюще и способствовала плавному течению мыслей, она воссоздавала пейзажи других известных мест: конечной станции трамвая в Ши, Кейсерс-гате, холма Блосен, леса в Нурмарке. Она использует и свой собственный опыт. Пауль родом из неполной семьи: мать Юлия в разводе и немало походит и на Шарлотту Унсет, и на Нини Ролл Анкер. Юлия прежде всего исповедует веру в науку и прогресс, веру, не разделяемую Паулем. Видимо, изображая мать Пауля, писательница заимствовала черты и у своей бывшей учительницы Рагны Нильсен.

Как и сама Унсет, Пауль радостно приветствует расторжение унии со Швецией 7 июня в 1905 году. Как и его создательница, Пауль примет католичество. На создание образа Пауля ее вдохновил писатель Хилер Беллок, поскольку Пауль является «дистрибутистом», последователем политического направления, желающего распределять блага поровну. Лидером этого направления и был как раз Беллок. Мысли о Моссе воплощаются и в судьбе Пауля — у него тоже появится enfant de Dieu. Так же бесстрашно, как и всегда, она освещает эротические мотивы и «темные стороны» жизни. Люси описана как женщина-лилия, мечта любого мужчины. Ее обволакивает аромат влажной земли сада, ее сравнивают с кувшинкой и ландышем. Да и работает она в цветочном магазине. Тем не менее Унсет не боится сравнивать выражение лица Люси со взглядом «буренки, увязшей в болоте». Сигрид Унсет может быть весьма язвительной и циничной.

Ближайшее окружение живо обсуждало выход книги. Сестра Сигне сказала, что Унсет поставила новый рекорд. Если «Улав, сын Аудуна» был книгой, которую можно было прожить, то здесь писательница вмешивалась в ход повествования своими знаменитыми выпадами против протестантизма и превратно истолкованного феминизма. Хотя и было забавно узнавать события 7 июня и многие из тех мест, где прошло их детство, семья посчитала книгу своеобразным испытанием на выносливость для читателя. Ее наверняка встретят не так благосклонно, как и католические пассажи. Так считала и новообращенная мать Унсет. Именно она всегда читала свежеизданные книги первой.

Критика в Осло приняла роман довольно прохладно. Многие ломали голову над названием книги. Наверняка упоминание невзрачного цветка орхидеи — мать принесла его Паулю, и он был в нем разочарован — было очень символичным, но что значила эта сцена?

Некий рецензент высказал предположение, что блеклый цветок должен был символизировать католическую церковь, но это не совсем соответствовало истине: цветок не был таким уж незаметным. «Gymna» — греческий корень, означающий обнаженность, указал другой критик: «Эта книга должна обнажать устаревшие идеалы». Ее старый друг и коллега Кристиан Эльстер рецензировал книгу для «Афтенпостен» и считал, что невозможно понять, что же означает заголовок книги. Возможно, это станет ясно в последнем томе? Он критикует безобразные полемические выпады против протестантизма. «Фру Унсет язвительна и насмешлива, это чистая пропаганда, и она вредит книге. <…> Я не понимаю, как фру Унсет могла принести в жертву свое искусство, свое глубокое, неповторимое описание человека на алтарь пропаганды».

Другие считали, что Унсет стала более уверенной и зрелой и что среди многих привлекательных персонажей Люси была самой живой и нежной, хотя и изображена со значительной долей иронии. Некоторые толковали книгу как историю о протестантской юности Сигрид Унсет. Рецензии на «Гимнадению» были напечатаны во многих газетах. Но большинство ведущих критиков разделяло точку зрения Эдварда Бейера и Кристиана Эльстера: к последней книге Сигрид Унсет слишком много претензий. Бейер полагал: «К посредственному писателю нужно быть снисходительным, к великому же — немилосердно суровым».

Восхищенных отзывов практически не нашлось. Сигрид Унсет всегда была непримиримым борцом за истину, неужели она предала своих читателей? Поэзию правды подменили католической пропагандой? Многие из ее старых почитателей отказывались принимать ее новую «правду». Они не покупали ее книгу. Впервые у Сигрид Унсет вышел роман, не занявший первого места по продажам. В июле 1929 года книга Юхана Бойера «Люди у моря» вышла тиражом 20 000 экземпляров против 15 000 экземпляров книги Унсет.

Можно ли объяснить негативные отзывы на книгу агрессивным отношением к католичеству? И как скандал с епископом привел к тому, что некоторые читатели повернулись спиной к писательнице-католичке? Наверняка многие стали показывать пальцем в ее сторону, когда всплыла история с фрёкен Рамстад и епископом Смитом. Он пообещал жениться на девушке, все кончилось тем, что его понизили в сане до священника. «Где же наша главная католичка Сигрид Унсет? — писали в газеты. — Она в первую очередь женщина или все-таки католик?» Снова писательница была вынуждена прояснить свою точку зрения на целибат под заголовком: «Без милости Божьей невозможно практиковать моногамию». Подзаголовок: «Автор „Гимнадении“ не может ни в чем упрекнуть католическую церковь». Но в кругу близких друзей Унсет метала молнии по поводу католического епископа и его безграничной глупости: «После болезни самой безнадежной вещью является глупость, причина убогости; глупость из всех грехов лечится хуже всего, но у нас ничего не делается, чтобы ограничить ее распространение».

Иногда писательница чувствовала, что ее преследуют или подозревают. «Меня временами ужасно раздражает человеческая глупость и подлость, ведь, даже живя в полной изоляции, прекрасно понимаешь, что все эти глупые люди говорят за спиной». Она помнила, каково быть подозреваемой без причины, когда несколькими годами раньше, во время поездки в Селью, хотела приобрести участок земли, чтобы построить там летний домик. Земля, которую она присмотрела, принадлежала церкви; ей отказали, испугавшись, что место станет центром католической пропаганды. Эйлиф Му и Йоста аф Гейерстам пытались переубедить владельцев, но тщетно.

Нелестные слухи достигали ее и дома, в Хамаре муссировали очередные сплетни. Дело приняло настолько скверный оборот, что Унсет вынуждена была передать дело Эйлифу Му, который озвучил следующую информацию из Хамара: «Слух заключается в том, что фру Унсет такая чувственная, что влюбляется в одного за другим, даже в молодых мужчин, и пытается во что бы то ни стало заполучить их. Последним был архитектор Фишер». И раньше ей приходилось терпеть слухи о предстоящей свадьбе с Фредриком Поске, но те глупые слухи испарились после его женитьбы. Слухи о Фишере распространяла женщина, связанная с католической общиной Хамара. Фишер и Унсет живо интересовались историей собора в Хамаре и изучали руины. Там их можно было встретить довольно часто. Фишер занимался архитектурой Средневековья, а его жена была подругой Сигне — сестры Унсет. Чета Фишеров стала близкими друзьями семьи. Унсет хотела добиться извинений от сплетницы из Хамара; когда она передавала дело Эйлифу Му, она была в ярости:

— Я прекрасно понимаю, что люди неизбежно будут обсуждать мою личную жизнь и придумывать слухи тем активнее, чем сильнее я буду избегать их общества.

Самое неприятное было то, что слухи зарождались в ее ближайшем окружении. От другого католика, Ларса Эскеланна, она получила предупреждение о «предательнице» из Хамара. «Берегитесь! — писал он Сигрид Унсет. — Она — гадюка». Многим сплетникам не давал покоя вопрос: как могло получиться так, что такая великолепная женщина не нашла себе нового мужа после развода со Сварстадом? Это было загадкой для тех, кто хорошо знал ее интерес к чувственной стороне жизни как в творчестве, так и в действительности.

Той же осенью с Унсет произошла и другая неприятность. Она отправила пьесу, написанную по мотивам народной сказки «К востоку от Солнца, к западу от Луны» для постановки в Новом театре Осло. Сама она расценивала это как милую дружескую услугу кукольному театру семьи Му. Она любила сказки и умела их рассказывать, поэтому кукольный театр был ее радостью и слабостью.

Если для театра Му она сама изготовила вручную весь театр в спичечном коробке, то теперь ее друзья-художники создали яркие декорации и кукол. У нее не было театральных амбиций, во всяком случае с тех пор, как еще в юности она отправила пьесу «Перед рассветом» в Национальный театр, но ту не приняли. Унсет знала, что не была драматургом. Однако со специально написанной музыкой постановка сказки имела большой успех в Лиллехаммере, но как отнесется к ней столичная публика? Даже имя не спасло ее от фиаско. Критика писала: «За пределами дружеского круга драматургические поделки Унсет не представляют ни малейшего интереса».

Сигрид Унсет все чаще приходилось ездить в Осло на официальные встречи и заседания. Несмотря на неоднозначное отношение к ней со стороны общества, она оставалась королевой среди писателей. Унсет снова вошла в состав Экспертного комитета, переименованного теперь в Литературный совет. Там ее ценили и уважали. И так было не только потому, что она щедро раздавала коллегам Нобелевскую премию. Она уже давно расплатилась за те стипендии, которые вывели ее из душного мирка конторы в большой мир. Но не противоречило ли идеалам Нобеля то, что деньги из его фонда тратятся на «подрывные работы папистов», то есть на подрыв позиций государственной церкви и в Швеции, и в Норвегии? Вопрос был поднят Фредриком Стангом Конради в газете «Моргенбладет», и эта дискуссия продолжалась в Швеции. Правильно ли то, что Сигрид Унсет отдала часть денег на католические нужды — вот в чем вопрос.

Ее близкие коллеги по Союзу писателей знали, что Сигрид Унсет соединяет в себе две совершенно разные личности. Она могла быть отстраненной, холодной и строгой, или, как говорили некоторые, высокомерной и надменной. Но в кругу друзей Сигрид Унсет оттаивала, и тогда она блистала остроумием и могла обогнать любого мужчину по количеству выпитого за ночь виски с содовой. Во время официальной церемонии на юбилее Ибсена весной 1928 года она сначала показала себя со своей первой стороны, а потом на вечеринке присутствующим открылась совершенно другая Унсет. Иностранные гости были весьма удивлены, когда на следующий день увидели, как «снежная королева» от души веселится в окружении коллег за завтраком. Как позже рассказывала Эли Крог, Рональд Фанген сидел, прижавшись к ее груди, а Хельге Крог отдыхал у ее ног, положив голову ей на колени. Про нее сочиняли анекдоты, и с годами их не становилось меньше. Среди коллег ходила история о том, как подвыпивший Матти Айкио признался, что давно мечтает о любовной интрижке с великой писательницей. Со свойственной ей невозмутимостью Сигрид Унсет ответила: «Ну что, начнем прямо здесь и сейчас?» А одно из писательских застолий она покинула под утро со вздохом:

— Ну ладно, я пошла к своему любовнику.

Коллеги обожали ее за изысканный сарказм и, наверное, еще сильнее за то, что она всегда держала дистанцию. Что же поделаешь, если ее «любовником» была утренняя молитва в часовне Святого Доминика? Но вопрос оставался вопросом: что же случилось с ней — женщиной, которая почти все свое творчество посвятила описанию страсти и неудержимого зова плоти? Она что же, раз и навсегда закрыла для себя путь к этому животворящему источнику? Как она могла жить с этим? Когда Унсет порвала со Сварстадом, ей было немногим за сорок, она была в самом расцвете сил. Ничто не указывает на то, что после развода эти двое устраивали свидания, равно как и на то, что она вступала в любовные отношения с другими мужчинами. В ее насыщенной событиями жизни мужчины играли роль друзей и единомышленников. Даже в самых доверительных письмах она ни словом не упоминает, чего ей стоил такой выбор. Но в последовательности ей не откажешь. Очевидно, что решение полностью совпадало с ее взглядами на целибат у католических священников. Если Унсет хотела получить прощение за отношения со Сварстадом, она должна была закрыть для себя тему незаконной любви. Но только не в своих книгах. Писательница постоянно дополняет галерею персонажей людьми, ставшими жертвой «темных сил инстинктов».

Страстная натура Сигрид Унсет нашла применение, в частности, в благотворительности. Прежде всего писательница всеми силами старалась помочь своим собратьям по перу, всегда следя за тем, чтобы чек был от анонимного отправителя. Всем оставалось только гадать, кто же оплачивал, например, пребывание в психиатрической лечебнице в Гаустаде и расходы на врачей Кристоферу Уппдалу. Только немногие в издательстве «Аскехауг» знали, что она снимала крупные суммы со своего счета. Задолго до получения Нобелевской премии она переводила значительные средства на благотворительность и настаивала, чтобы деньги выплачивались анонимно.

В эти годы в Союзе писателей Норвегии между радикалами и консерваторами разгорелась нешуточная борьба. По разные стороны баррикад оказались две коллеги Сигрид Унсет, вот уже двадцать лет бывшие ее соратницами. Нини Ролл Анкер, несмотря на свою личную дружбу с королевской семьей, придерживалась радикальных взглядов — ее даже называли «придворным коммунистом». Лагерь консерваторов возглавила Барбра Ринг. Обе боролись за лидирующие позиции, хотя было очевидно, что Сигрид Унсет с ее отстраненностью от разных течений в Союзе писателей считалась истинной королевой слова. Она была выше политики двух лагерей, но все-таки с большей симпатией относилась к Нини Ролл Анкер. Унсет считала Барбру Ринг карьеристкой, готовой на все ради получения власти. Но поскольку тесная дружба с Нини Ролл Анкер постепенно сходила на нет, их альянс тоже ослабевал.

После празднования Рождества с большим наплывом гостей новый 1930 год Унсет встретила, ощущая бесконечную усталость и «греховное желание поднять мятеж против Господа или лечь и завыть». Она сделала все, что могла, чтобы соблюсти рождественские традиции, ей казалось это очень важным. Она развесила кормушки для птиц, читала вслух Диккенса, следила за тем, чтобы столы ломились от яств, а тарелки с орешками для детей не пустовали. Но внутренний конфликт, всегда проявлявшийся, когда речь шла о Сварстаде и его детях, был неразрешим. «Я не имею ни малейшего представления о том, что чувствуют мои приемные дети. Они по-своему любят меня. Хорошо и то, что у них нет склонности к доверительным отношениям, они ведут себя хорошо и вежливо. Но я не знаю, переживают ли все дети — кроме Моссе и Ханса — из-за наших странных отношений с их отцом так же, как и я».

Однако Унсет снова должна была отложить домашние заботы в сторону, запереться в «светелке» и заняться делами. Летом ожидалось празднование юбилея битвы при Стиклестаде: с тех пор как ее любимый Святой Улав пал в битве, прошло девятьсот лет. Она с самого начала участвовала в работе организационного комитета, но скромный бюджет не позволял осуществить все то, о чем мечтала писательница. Например, на запрестольный образ, написанный Йостой аф Гейерстамом, денег не хватало, но небольшую часовню собирались построить. Ей нравилось заниматься делом, в котором находили применение ее интерес к истории и католическая вера. Она вела активную переписку и рассылала специальные конверты с памятной маркой: на ней была изображена часовня Святого Улава и красовалась надпись «Стиклестад, 1030–1930». Унсет написала праздничную речь, более подробную и выдержанную в другом стиле, нежели все ее другие, ранние эссе и доклады об Улаве. Теперь это было настоящее житие, в котором подчеркивалось, какой выдающейся личностью был святой. «X век — это заря христианской истории. Распространение ислама остановлено», — так начала она свою речь. Описывая исторические события, предшествовавшие времени Улава Харальдссона, и эпоху христианизации Норвегии, она ссылалась на такие источники, как «Церковная история народа англов» Беды Достопочтенного и «Славянская хроника» священника Гельмольда.

Писательница сравнивала разные версии того, как конунг получил имя Улав, а потом излагала свои взгляды на личность и деяния святого. Так она вступила в научную дискуссию: каким должен быть рассказ о Святом Улаве и о каких его чертах мы можем говорить с уверенностью? Отдельные утверждения писательницы целиком расходились с мнениями многих других исследователей. Некоторые из критиков полагали, что ей все же не совсем удалось создать его портрет. По-прежнему оставался открытым вопрос: что за человек скрывается за всеми мифами о нем? Судя по описанию Снорри, Улав был уродливым коротышкой и очень любил молоденьких девушек. Некоторые историки ставили под сомнение христианские добродетели Улава, ведь они были несовместимы с его вероломным обращением с женщинами. Однако Пауль Йесдал, в частности, писал: «Но разве психологическая литература и наш собственный опыт не подсказывают, что эти вещи зачастую довольно легко совмещаются?» Он считал, что Сигрид Унсет наделяет Улава чертами святого в гораздо большей мере, чем Снорри, а историю про Ингегерд, женщину, которую Улав так и не получил в жены, она явно недооценила, потому что «наша великая писательница <…> стоит перед Улавом на коленях». Правда, письмо от Халвдана Кута немного ободрило ее. К нему он приложил свою статью об Улаве, в которой подчеркивал социальную роль католической церкви. На полях была заметка: «Протестантам было бы неплохо прислушаться. (Я не католик, но мне никогда не нравились категоричные обвинения протестантов в адрес католической церкви)».

Этот год тоже не начался без сложностей и болезней: «Вряд ли сам дьявол устраивает мне неприятности, но странно, что все наваливается именно тогда, когда мне так необходима каждая минута рабочего времени. Во всяком случае, у меня есть ощущение, что какой-то чертенок следует за мной по пятам и записывает все мои самые сокровенные мысли, каждый раз, когда близкие друзья или родственники приезжают в гости», — писала она доверительно отцу Тойвесу. Унсет пришлось, по ее собственному выражению, «оттаскать себя за волосы» и сесть за назидательные книги, чтобы напомнить себе, что сам Господь не критиковал души, которые хотел спасти. Однако назидательной литературой она не ограничилась. Писательница испрашивает позволения епископа на прочтение «еретических статей, необходимых для моей научной работы». Ее замечание целиком и полностью в духе Унсет: она испытывает «чертовское почтение» к разрешению епископа. Так же характерна и ее издевка над этими так называемыми «еретическими текстами»: «Я полагаю, что психоанализ тоже относится к таким текстам; я попробовала почитать Фрейда, но не справилась с этой задачей».

Умозаключения Фрейда были не во вкусе Сигрид Унсет: «Мне хватило первой главы. Ученые мужи не рассказывают такого публике…» Она считала, что автора можно сравнить с гадалкой, и оставила страницы книги неразрезанными. Но если Унсет и продолжала выражать свои безапелляционные мнения в частной переписке, она пока больше не публиковала язвительных статей против протестантизма и протестантского типа мышления. Ее близкие могли вздохнуть с облегчением, ведь они уже забыли, когда последний раз без замирания сердца читали заголовки первой полосы газет.

Предыдущий год закончился биржевым крахом. Сейчас, в 1930 году, его последствия сказались на Норвегии в полной мере. Кризис экспорта, простой торгового флота, повсеместная безработица. Поток отчаянных писем с просьбой о помощи «Лауреату Нобелевской премии, Сигрид Унсет, в Бьеркебек» не иссякает. Дебаты о правомерности использования премии на поддержание католической церкви и нападках писательницы на протестантизм постепенно улеглись. Теперь культурную элиту больше занимала роль королевы слова на Скандинавском конгрессе писателей, состоявшемся в Осло летом 1930 года, и ее миссии в Литературном совете, который присуждал стипендии. В ходе дискуссий именитые члены Союза писателей Норвегии не скупились на «лестные» отзывы друг о друге. Ей пришлось смириться с тем, что карикатуристы изображали ее то бродячей проповедницей с Библией в руках, то хранителем мешков с деньгами. «Я побывала на писательском конгрессе в Осло — забавно, особенно потому, что я уезжала оттуда, чувствуя себя агнцем, искусно убранным к закланию, меня это здорово позабавило», — писала она отцу Тойвесу.

Унсет, очевидно, понимала, что во время встречи с коллегами должна была держать себя в руках. В то же время это было нелегко, ведь ее воспринимали как глашатая католицизма, хотя газетные споры и улеглись. Теперь свои мысли она выражала в творчестве. «Издатели боятся католической пропаганды — мой дрожит при мысли о том, что я могу придумать в этом году», — писала она впоследствии своему духовному отцу. Жития святых занимали ее все больше и больше, не только потому, что «святые открывают нам путь на небеса». Жития свидетельствовали об «извечном стремлении человека» к словесному творчеству. Писательница считала, что они многое могут поведать о том времени, когда люди говорили о святых как о своих соседях, и тем не менее к житиям как историческим источникам она относилась весьма критически и нередко находила в них и чистые выдумки. Например, знаменитое описание солнечного затмения во время битвы при Стиклестаде в исландской саге, написанной сто лет спустя.

Любимой темой Унсет стали и образы женщин-святых. После скандинавских Биргитты и Суннивы ее внимание привлекли Тереза Авильская и английская Марджери Кемп из Кингс-линна. Последняя восхитила Сигрид Унсет своей двойственной натурой — она была смешением «добросердечности и эгоистичности, смирения и гордыни, любви к ближнему и жесткости, таланта и истеричности». Также Унсет постоянно возвращалась к произведениям Джулианы из Нориджа. В жизни святых ее привлекала не только мистика, но и то, как эти ученые женщины шли своим путем и какими самостоятельными мыслителями они были. Образцом для нее стала и Святая Екатерина, которая считала смирение самой сутью верующей души. Сигрид Унсет старалась жить, следуя католическим идеалам. Люди, просто и искренне верящие в Бога, всегда производили на нее впечатление. В их числе — фру Хенриксен в общине Лиллехаммера. Она была больна и вверила свою судьбу в руки Бога. «Я всегда завидовала людям, которые относятся к вере как к чему-то само собой разумеющемуся», — написала Сигрид Унсет после одного из визитов к больной. Ей самой не всегда было легко впустить Бога в свою жизнь. Ей приходилось бороться со своей гордыней, первейшим из семи смертных грехов. На пути к праведности стояла и ее гневливость, но гордыню победить было сложнее. Из секретаря в королеву слова Унсет превратила прежде всего ее воля. Она же и была главным препятствием в борьбе с гордыней. Писательница усердно молилась, но, как черт из табакерки, гордыня возникала снова. И тогда Унсет ранила словом, острым как бритва.

«Я, кроме всего прочего, слишком люблю досаждать людям, которых не люблю, устраивать споры и раздражаться из-за чужой глупости», — писала она отцу Тойвесу. Она была «легкой жертвой для чертей, которые подначивают бедную душу злиться и лелеять злобу». И особенно сильно это проявлялось, когда она чувствовала себя уставшей — ее обычное состояние, — тогда ей было сложно показать себя с хорошей стороны и оставалось только молиться.

В гостиной стоял алтарь, двенадцать молельных стульев были привезены из Парижа, в кабинете хранилась итальянская шкатулка эпохи Ренессанса со всем необходимым для службы. Поскольку Бьеркебек был единственным местом, где можно было собраться на католическое богослужение в Лиллехаммере, она часто приглашала и на завтрак, и на службу. Тогда отец Бешо или отец Лутц могли приехать днем раньше и переночевать в доме, который называли священническим. Среди молодежи, принимавшей участие в мессах, была и шестнадцатилетняя Хетти Хенриксен, одноклассница Андерса. Она приходила со своей матерью-француженкой. Хетти чувствовала глубокую привязанность к Сигрид Унсет с тех пор, как шесть лет назад они обе приняли крещение в часовне Святого Торфинна. Девушка испытывала ни с чем не сравнимое благоговение, когда исповедовалась в «светелке» Сигрид Унсет. После того как все побывали на исповеди, хозяйка спускалась из спальни, чтобы преклонить колена во время молитвы и мессы.

Потом Унсет сердечно приветствовала всех членов маленькой общины и приглашала на изумительно сервированный завтрак. Ханс с удовольствием принимал в этом участие и задавал забавные вопросы гостившим у них священникам. Например, однажды он спросил о змее в раю:

— А он ползал на животе или у него были маленькие ножки?

Андерс отстранился от религии, не конфирмовался и вышел из государственной церкви в пятнадцать лет. «Не принадлежит ни к одной из церковных общин» — гласила запись в графе «Вера» приходской книги. С тех пор как Андерс в принудительном порядке присутствовал на освящении часовни Святого Торфинна, он категорически отказывался ездить в Хамар. Статный семнадцатилетний молодой человек все больше походил на своего отца и требовал уважения от матери. Нехотя ей пришлось принять его позицию, и, наверное, ее задевало, когда он говорил, что католическая церковь чересчур снисходительно относилась к грешникам. «Думайте о нем иногда и молитесь за то, чтобы он образумился и пришел к вере, — писала она отцу Тойвесу, — он видит будущее мира и этой страны в черном цвете, хочет, чтобы разводы карались смертной казнью, школы были аннулированы, а психоаналитики сожжены, <…> к сожалению, он не стал католиком. Мне кажется, он полагает, что мы недостаточно строги». Андерс считал к тому же чепухой проводить воскресенье в церкви, когда можно было кататься на лыжах или рыбачить. Он не мог согласиться с тем, что религиозные обязательства важнее его занятий спортом.

Дружба с семьей Гейерстамов укрепилась. Не только потому, что Поста принял католичество, но и потому, что Унсет во многом помогала семье деньгами. Взамен они постоянно приглашали Унсет с детьми в гости. У нее самой было не так много времени. Семнадцатилетний Андерс же, напротив, проводил у них длинные каникулы. Взамен сын Гейерстамов Пелле поступил в гимназию в Лиллехаммере. Его родители были недовольны школой, в которую он ходил, и теперь Сигрид Унсет могла пообещать, что он будет учиться в «приличной школе». Жизнь в Бьеркебеке стала для него испытанием на стойкость и мужество. Пелле испытания не выдержал. Что именно спровоцировало откровенный гнев Сигрид Унсет — неизвестно, но близкие говорили, что в основном она была недовольна обращением Пелле с Моссе. Едва ли что-то другое могло бы спровоцировать Сигрид Унсет больше, чем неуважительное отношение к ее enfant de Dieu.

Однако об этом Унсет родителям Пелле напрямую не сообщила, лишь указала на его недисциплинированность. В письме она не стесняясь обвиняла родителей в плохом воспитании сына. Мальчика отослали домой после первого семестра. Она сетовала по поводу того, что он как будто бы «никогда не слышал, что людей, занятых работой, отвлекать нельзя», и напомнила о том, насколько строго ей приходилось воспитывать своих детей: «Когда я приехала в Лиллехаммер двенадцать лет назад, незадолго до рождения Ханса, речь шла о жизни и смерти. Если бы я тогда не справилась, Туллу пришлось бы отправить в эту помойку, лечебницу для душевнобольных в Торкеруде. <…> О том, чтобы баловать детей, не могло быть и речи. Туллу я вынуждена была даже бить, как бы жестоко это ни выглядело. Приходилось силой приучать ее к чистоплотности, иначе бы она стала совсем животным. Андерса тоже надо было держать в ежовых рукавицах, чтобы из него вышел толк на случай, если он останется без меня и попадет к чужим людям. Как мне было тяжело, знает один Господь Бог».

Не впервые Йоста и Астри аф Гейерстам получили от нее бесцеремонное письмо. Унсет могла быть не только безоговорочно строгой и честной, но и авторитарной. Когда Астри ждала последнего ребенка, Унсет отправила ей весьма жесткое послание. Астри, урожденная Смит, сестра приходского священника, была убежденной протестанткой, верной прихожанкой Норвежской церкви. Но Сигрид Унсет настаивала не только на католическом обряде крещения, но и на имени Суннива для ребенка, а также на том, чтобы она сама стала ей крестной матерью. «Ты должна принять мое предложение, Астри», — требовала она. Письма четырнадцатилетнего Пелле свидетельствуют о том, что в Бьеркебеке друг с другом не церемонились и Матея могла перещеголять свою хозяйку в ловкости употребления бранных слов. Например, «идиот». «Не завидуй мне, что я тут, в Бьеркебеке», — писал Пелле своему брату.

Сигрид Унсет никогда не сомневалась, что должным образом воспитывает собственных детей. Не колеблясь, она отослала Ханса к сестрам в Осло, оставила Моссе дома и позволила Андерсу идти своим путем. Лишь в одном она все время терзалась сомнениями: как дела у детей приемных? Как они относятся к ней на самом деле? В последнее время она постоянно посылала чеки и щедрые подарки и Эббе, и Гунхильд. Этой осенью Эбба жила в Бьеркебеке, но болела. Врачи опасались туберкулеза, и ее положили в санаторий Меснали. И хотя болезнь оказалась совсем не тяжелой, забота о приемной дочери целиком легла на плечи Сигрид Унсет. Ей пришлось отменить поездку с сыновьями в Рим, поездку, которой она так ждала. В первый раз за всю историю Бьеркебека Рождество отпраздновали тихо: единственным гостем была Эбба. Почти все свое время Унсет посвящала работе над второй частью истории Пауля — «Неопалимой купиной». И большинство книг, которыми она окружила себя, читал по вечерам и ее герой, в частности Джулиану из Нориджа.

Записки матери Джулианы XIV–XV веков неоднократно переиздавались. У самой Сигрид Унсет было пять разных изданий ее книги, автора которой она считала выдающимся католическим мыслителем и мистиком. Она собирала книги многих других английских мистиков: Ричарда Ролла де Хэмпола XIII века и современных Хилера Беллока и Роберта Хью Бенсона. У нее было большинство книг Честертона, которые переводила либо она сама, либо Эбба. Но как она пыталась показать в истории о Пауле, главное испытание заключается в обычной повседневной жизни. Для Пауля это в первую очередь совместная жизнь с Бьёрг. О чем она думала, когда вынуждала Пауля смириться, в то время как сама поступила совсем по-другому? Возможно, для нее это не имело значения.

«Неопалимая купина» была принята немногим лучше «Гимнадении». «Последняя Нобелевская премия недешево обошлась норвежской литературе. Она отняла у нас выдающуюся писательницу и вместо этого дала нам католического пропагандиста». «Если в „Гимнадении“ католическая пропаганда была интенсивной и назойливой, то в „Неопалимой купине“ она уже громогласна и раздражает», — считал критик Пауль Йесдал. Он полагал, что Унсет пишет плохую литературу. «Первые 150 страниц нового большого романа невероятно серы и скучны». Но он отдает ей должное: Унсет мастерски описывает борьбу человека за веру и «показывает, что лоно церкви — это не подушка под голову, но средоточие бесконечной борьбы, которая не заканчивается со смертью. <…> Нельзя не восхищаться благочестивой и бескомпромиссной борьбой Пауля Дон Кихота против ветряных мельниц порока». Унсет снова почувствовала, что взошедший на Парнас должен научиться сносить удары меча: «Жалко Сигрид Унсет. Снова и снова те же самые ошибки, которых легко избежать, если быть самокритичной и прислушаться к мнению других. Но, похоже, ей не избежать судьбы всех примадонн».

Как восприняла Сигрид Унсет эту критику? Откуда она черпала творческое вдохновение? Писательница постоянно жаловалась на усталость и часто думала о смерти. Наверное, это было вызвано тихой смертью фру Хенриксен. Иногда Унсет охватывало желание исчезнуть, но она хорошо знала, что не могла этого сделать, пока Моссе в ней нуждалась, пока не встал на ноги Ханс: «Я часто думаю — хотя, вероятно, это глупо и легкомысленно, — что я хотела бы умереть, когда мои дети вырастут и не будут больше во мне нуждаться. И особенно если моя маленькая больная девочка умрет до меня. До этого я уходить не имею права. Конечно, я ужасно плохо подготовлена к смерти и вести такие речи неразумно».

Только поздней ночью в своей «светелке» Унсет могла предаваться таким мыслям, равно как и «беседовать» с немногими друзьями в письмах. На несколько коротких часов ее толстый панцирь трескался и показывал женщину, которая пряталась за суровой оболочкой.

 

«И здесь живут люди!»

Готланд, Исландия, Вадстена, Северная Норвегия.

Сигрид Унсет жила в двух мирах. В одном мире ее жизнью были цветы, красивейший дом Норвегии, Матея, гремящая сковородками на кухне, птицы за окном, Моссе, любившая слушать граммофон, и сыновья, ставшие уже слишком взрослыми, чтобы неожиданно вбегать и отвлекать ее. Вторым миром была ее «светелка». Там к ней, окруженной любимыми книгами и текстами, приходили все ее персонажи. Некоторые из персонажей жили бок о бок с ней в течение многих лет, ездили с ней отдыхать летом, бродили по горам осенью. Кристин, Упав, Пауль… Даже Святой Улав являлся ей, когда она писала новые версии его жизни и пыталась представить его себе.

Унсет обладала способностью идентифицировать себя со своими персонажами, радикально отличающимися от нее, вживаться в их роль, ясно их видеть. Она заимствовала некоторые черты у членов семьи или знакомых, но у нее почти никогда не было потребности в живой модели. Возможно, потому что это бы ограничивало ее. Когда она создавала своих персонажей, она употребляла весь спектр человеческих типов, темные и светлые стороны души, выражала их сокровенные желания и мысли.

Унсет переживала момент истины, когда ей вдруг открывалось, каким путем пойдут дальше Кристин или Улав, или когда она бросала Эйрика в объятья Элдрид. Как много общего было с ней у Пауля на пути обретения веры, она, наверное, и сама не сознавала. Сейчас ее занимал новый персонаж: Ида Элизабет никак не хотела появляться на свет, не хотела становиться такой, какой ее задумала писательница. Ее романы на современные темы и новеллы о жителях Кристиании давались ей проще, как и произведения о Средневековье, историей которого она так много занималась. Теперь все было не так. Персонажи противились ее воле. Не утратила ли она способность перевоплощаться в своих персонажей? Не только Ида Элизабет не принимала внятных очертаний, Унсет была переполнена другими идеями, которые не хотели принимать форму. Поэтому она часто брала паузу и переводила или пересказывала. Ей также было необходимо постоянно укреплять свою веру, черпать силу и вдохновение, чтобы следовать католическим идеалам. «Чтобы увидеть свой дом, лучше всего остаться дома; но если это не удастся, обойдите весь свет и вернитесь домой», — писала Унсет, но это были не ее слова. Высказывание принадлежало Честертону. Многое из того, что он написал, а она перевела, она воспринимала как свое собственное.

Католичество — это возвращение домой; Унсет все чаще обращалась к «дому» своего детства и юности. Точно так же она постоянно возвращалась к образу Святого Улава, вглядываясь в историю и открывая новые черты — новые взаимосвязи. Возможно, процесс самопознания занимал теперь больше места, чем раньше? Ее вымышленным персонажам иногда приходилось подолгу ждать за дверью.

В рождественском письме юбилейного года битвы при Стиклестаде (1930) Нини Ролл Анкер спросила, не могут ли они попытаться возродить дружеские отношения. Шесть лет прошло с «истории Нурдаля Грига», а Сигрид Унсет утверждала, что ей все еще сложно преодолеть обиду и злость. Нини Ролл Анкер не раз доказывала, как глубоко уважает ее, не в последнюю очередь в своей речи на торжестве по случаю получения Нобелевской премии. Они встречались на собраниях Союза писателей Норвегии, но восстановить прежний доверительный и непринужденный тон общения было нелегко. С необычной для себя горечью Сигрид Унсет ответила на просьбу Нини Ролл Анкер: «За всю свою жизнь я любила очень немногих. Ты одна из немногих, с кем я говорила, зная, что ты поймешь всегда, — тебе я доверилась сознательно, я принимала от тебя помощь, поддержку и хотела отвечать тем же».

Нини Ролл Анкер, очевидно, сложно было понять, что женщина, которую часто сравнивали с Доврскими горами, до сих пор могла чувствовать себя уязвленной из-за давней пустяковой истории.

Возможно, все объяснялось не только злосчастной статьей в прессе, но и тем, что, обратившись в католичество, Унсет отдалилась от подруги. Нини Ролл Анкер считала, что для норвежской королевы слова это было шагом назад. Ее надменность раздражала. Нини поделилась своими мыслями с их общим другом — Нильсом Коллеттом Фогтом, который тоже был огорчен, но по-прежнему восхищался Унсет: «Ее глаза излучают дух и волю — ее чарующий взгляд невозможно забыть. И если она не обрела мужчины, она обрела своего Спасителя и Бога. Разве этого недостаточно?»

Нельзя сказать, что Сигрид Унсет отличалась кротостью в общении с другими писателями. Тем не менее старым подругам было приятно разрядить атмосферу, им стало проще встречаться, они возобновили старую традицию пить вместе кофе, когда Сигрид Унсет приезжала в Осло, а делала она это все чаще.

Зимой 1930/1931 года Унсет с удовольствием работала над переводом «Вечного человека» своего любимого писателя — Г. К. Честертона. То, что Честертон был журналистом, ни в коей мере не настроило ее против него, не оттолкнуло, напротив. Свое предисловие она открыла цитатой одного епископа, который говорил, что, если бы Святой Павел жил в наши дни, он был бы журналистом. У Честертона она нашла юмор и остроты, пришедшиеся ей по вкусу. Много времени прошло с тех пор, как Унсет прочла его «Ортодоксию». «Биографией души» назвала она эту книгу, разъяснившую ей смешение понятий, которое, как она считала, царило в мире перед Первой мировой войной. Эхом ее собственных мыслей были высказывания Честертона о том, что в наше время, век эгоизма, было роскошью защищать «какие-либо из главных добродетелей». Отношение Честертона к шуткам абсолютно соотносилось с ее собственным, часто таким резким юмором: «На какие же темы шутить, если не на самые серьезные?» Когда книга вышла, не все в церковной среде были согласны с Унсет. «Норвежская христианская газета» утверждала, что Честертон — суетливый журналист, им он и останется, ему не хватает глубины мысли. Ее старый друг, критик из газеты «Дагбладет» Эмиль Смит, не мог удержаться от иронии: «наша великая писательница» производит впечатление «застенчивой и скромной гувернантки» по сравнению с Честертоном, ей не хватает его «мужского кокетства и безответственности». Но в ее серьезности сомневаться не приходилось; в некоторых рецензиях ее называли «Святой Сигрид». Ей удалось убедить «Аскехауг» издать книгу, хотя «дядюшка Мёллер» был недоволен тем, что ему придется печатать произведение ее любимого католического писателя вместо ее собственной книги.

Звук и запах талой воды вторгались в комнату, а Унсет сидела, склонившись над своими бумагами и книгами. Ручей, текущий через поместье Бьеркебек, снова пробудился к жизни. С раннего утра он наполнял воздух своим весенним журчанием. И сама она как будто очнулась от зимней спячки и решила осуществить две старые мечты: съездить в Швецию на остров Готланд и в Исландию. Приглашение в Исландию приходилось на конец лета, поэтому сначала, ранней весной, она решила поехать на Готланд. Унсет написала Янне Холе на хутор Крекке и впервые за много лет отменила привычную поездку на сетер. Ей не хватало ощущения свободы: «так много времени прошло с тех пор, как я в последний раз была свободна и могла побыть одна какое-то время», — писала она. Исследование исторических мест было для нее крайне важно, а на Готланде она могла как раз побыть одна и насладиться природой, одновременно путешествуя в историю. Кроме того, она снова отправлялась по следам Святого Улава.

Готландцы со времен Средневековья утверждали, что сам Удав крестил остров, когда причалил к нему на корабле во время бегства из Норвегии. Они почитали его как святого заступника. Сигрид Унсет хотела навестить и других исторических знакомых: «Когда я узнала, что Ангантюр погребен на Готланде, я, конечно, решила посетить его могилу. Ангантюр и Орвар-Одд… я знала их, еще будучи маленькой девочкой».

В конце концов Унсет нашла курган бронзового века. Под порывами свежего весеннего ветра она наслаждалась великолепным видом: «Море было тихим и сверкало солнечными бликами. По небу плыли обрамленные солнцем облачка, а вокруг кургана рос терновник, усыпанный белыми цветами. Весь луг был покрыт орхидеями — Orchis militarist, самые красивые из всех северных орхидей, в Норвегии они не растут». Она следовала по стопам своего старого знакомого Линнея и снова вспомнила об увлечении юности — ботанике. Она пила из святых источников и чувствовала, как линии ее жизни сходятся здесь, как будто бы она всю свою жизнь хотела попасть на Готланд. И она вспоминала, как, будучи молодой и неверующей, увидела чудо источника во время путешествия по лесу.

Остров показал себя с лучшей стороны, был «намного красивее, чем я могла себе представить раньше». Когда Унсет добралась до руин старинной церкви Бара, одной из 91 каменной церкви на острове, закат окрасил в золото облака над лесом. Руины призрачно мерцали на лугу, который уже весь погрузился в сумерки, а верхушки сосен чернели на фоне неба. Она подумала, что воздух, приправленный прохладными запахами ночного леса, был свеж, как вода из источника. В знак своей старой дружбы с Карлом фон Линнеем она взяла с собой редкую орхидею «Весенний Адонис», которой он дал имя почти 200 лет назад. Линии сошлись: история, природа и святость.

Летом 1931 года Сигрид Унсет была признана одной из «десяти величайших женщин современности» американской организацией «Церковь содружества». В списке, напечатанном во многих крупных американских газетах, она фигурировала наравне с мадам Кюри. Американская пресса утверждала, что Сигрид Унсет была любимой писательницей Кэтрин Хепбёрн, а книгу «Кристин, дочь Лавранса» необходимо прочесть всем. Многие хвалебные статьи вышли благодаря связям Альфреда Кнопфа в Нью-Йорке и Вашингтоне. Сигрид Унсет была одним из самых продаваемых писателей во многих странах. Ее переписка с заграницей только ширилась. Часто она писала ответы на письма на английском, немецком и французском языках. Например, когда она обнаружила ужасный перевод «Гимнадении»: «Изобилие раздражающих и абсурдных ошибок и недоразумений меня огорчает». Она была в ярости. Переводчик, очевидно, не знал ни слова по-норвежски, он пользовался плохим немецким переводом, считала Сигрид Унсет.

Унсет, насколько могла, следила за делами своего успешного «литературного предприятия», хотя Эйлиф Му вел переписку и расчеты со всеми иностранными издательствами. В Германии, где у нее была самая большая аудитория, вышло собрание ее новейших статей «Встречи и расставания. Эссе о христианстве и германском духе». Туда вошли прошлогодняя юбилейная статья о Святом Удаве, «Католическая пропаганда» (1927) и «Ответ приходскому священнику» (1929) с новым предисловием. Его она написала с особой радостью. Она считала, что было важно спровоцировать немецких читателей. Она выступила с точно сформулированными мнениями о лютеранском учении. Несмотря на то что ни «Гимнадения», ни «Неопалимая купина» не стали бестселлерами, первый гонорар не превысил 18 000 крон, остальные ее книги продавались хорошо, как в Норвегии, так и за границей, обеспечивая постоянный доход и ей, и издательству.

Из-за финансового упадка во всем мире она решила увеличить долю отчислений матери. Теперь «Аскехауг» стал выплачивать ей 200 крон ежемесячно, несмотря на убытки Унсет. По меркам Лилле хам мера ее доход можно было сравнить с доходом небольшого предприятия — в 1930 году он составил 123 460 крон, в переводе на современные деньги почти 3,4 миллиона. Сигрид Унсет поддерживала порядок и управляла Бьеркебеком как дотошный секретарь, каким она и была когда-то. Правда, вести дела ей помогали домработницы и Эйлиф Му.

Все чаще Унсет просила Матею заказать машину, и все чаще у ворот появлялся один и тот же водитель. Его звали Фредрик Бё, и он с удовольствием возил ее и на длинные, и на короткие расстояния. Она не экономила, поскольку обожала ездить на машине. Задачи были разными: поехать смотреть на цветение калужницы болотной в Гаусдале или отвезти ее на встречу писателей в столицу. Моссе радовалась поездкам на машине, такое случалось только в особых случаях, например на 17 мая.

После поездки на Готланд Унсет некоторое время чувствовала себя возрожденной и обновленной, но это длилось недолго. Настроение и ритм жизни в доме заметно изменились, когда домой вернулся Ханс. Снова в комнате над ее кабинетом было неспокойно, братья часто ссорились до позднего вечера. Ханс закончил школу Святой Суннивы, осенью он должен был начать учебу в средней школе в Крингшё, Андерсу оставался один год гимназии. Она думала: с образовательной точки зрения неплохо взять с собой двенадцатилетнего Ханса и восемнадцатилетнего Андерса в Исландию — в путешествие по острову саг. Еще в 1928 году ей вручили исландский орден Сокола, и с тех пор ее неоднократно приглашали посетить страну. Моссе она могла спокойно оставить на Матею. В поездке не обошлось без приключений: у Андерса образовался нарыв, ему пришлось обратиться к врачу, и они застряли на Фарерских островах. Там мальчики забыли про все свои ссоры. Во время вынужденной остановки в Торсхавне Сигрид Унсет написала своей верной помощнице Матее, что город просто чудо — помесь норвежского рыбацкого поселка и сетера Крекке. По приезде в Исландию ее приняли, как подобает встречать женщину-скальда — где, как не на острове саг, королеве слова Сигрид Унсет мог быть присвоен титул женщины-скальда?

В Исландии она была самым читаемым писателем, ее радостно приветствовали.

«Здесь мы стали кем-то средним между узниками крепости и высокими гостями. Правительство присылает за нами машину <…>. Моему восхищению нет предела: страна гораздо прекраснее, чем можно было представить, люди невероятно гостеприимны и милы», — написала она Матее.

Унсет выросла, читая саги, она, без сомнения, могла говорить на исландском языке, и те памятные места, что ей показывали, были ей уже давно знакомы.

Во время поездки мальчики были все время заняты и как губка впитывали в себя новые впечатления — словом, все прошло лучше, чем она могла предположить. И все же домой она вернулась уставшей. Как всегда, у нее было много работы и много переписки на ее любимую тему — саги. Она поздравила себя с тем, что своим отъездом избежала всех летних гостей в Бьеркебеке, но когда вернулась домой к осени, на нее обрушилась жестокая реальность, как экономическая, так и политическая.

В Норвегии разгорались мировоззренческие споры между представителями разных политических и духовных течений. Как в Союзе писателей, так и в университетской среде настала эпоха великих идеологий. Упадок в экономике обострил классовые противоречия, это было заметно и в мещанском Лиллехаммере, и в деревнях вокруг. От жителей Хамара Сигрид Унсет узнала, что многие опасаются нищеты и там, где уже образовались профсоюзы, дело доходило до открытых конфликтов рабочих с крестьянами и буржуазией.

В этот год министр обороны Видкун Квислинг отправил солдат на подавление демонстрации в Менстаде. Бывший секретарь Сигрид Унсет на деле доказала, что она по-прежнему симпатизирует «обездоленным», но в то же время считает, что другая борьба — борьба за духовные ценности — намного важнее.

Как нельзя кстати Унсет попросили написать о пути в католичество. Одна из статей получила название «Если два плюс два равно пять», где писательница признавалась: думать, что два плюс два всегда должно равняться четырем, невыносимо. Ей необходимо было найти авторитет, который не следовал бы моде. Она не могла смириться с тем, что каждый волен создавать себе собственное представление о Боге, и снова возвращалась к тому, как конфирмационное обучение отдалило ее от лютеранской церкви.

Как обычно, на осень пришлось самое напряженное время. Несмотря на то что в основном Сигрид Унсет занималась переводом, она написала и несколько больших статей, например «Святая Анджела Меричи. Борец за права женщин» и «Молебен Святому Иакову». Многочисленные рождественские журналы хотели получить свое. После напряженных трудов последовал приступ ревматизма, а руки покрылись сыпью. Врач посоветовал Унсет лечение в санатории, но, как она сказала, «пост и воздержание очень полезны, однако не в обществе пациентов, обсуждающих диету и методы оздоровления».

Когда Унсет открыла двери Бьеркебека для многолюдного празднования Рождества, ее гостеприимство, видимо, было не совсем чистосердечным. «У меня ощущение, что минимум сотня людей наполняет весь дом с утра и до вечера», — написала она подруге, вздыхая, что она «устала, как никогда раньше». Унсет часто рассуждала о лояльности, но лояльно ли было описывать свою сестру Рагнхильд как назойливого гостя? После Нового года она призналась отцу Тойвесу: «Я чувствую, что моя черная душа нуждается в очищении, <…> какая же я себялюбивая, как мало любви я на самом деле испытываю к людям, которые утомляют или раздражают меня. <…> Она [Рагнхильд] такая энтузиастка, всегда высказывает категоричные суждения, много говорит об искусстве и литературе, хотя ничего в этом не понимает». Сигрид Унсет считала, что теперь ей открылось, какой недоброй она была «от природы», и она порицает себя: «Утром, в обед и вечером я выворачиваю совесть наизнанку: какая ты нетерпеливая, как мало по-настоящему христианских добродетелей есть в тебе, раз ты не можешь управлять собой». Она думала, что все Рождество было «свидетельством моей нелюбезности — свидетельством для меня самой».

За эти грехи Унсет наложила на себя епитимью — ежедневные прогулки. Ей требовалось прийти в лучшую форму. В самом начале подъема на Нурдсетер она уже задыхалась и с трудом заканчивала свои длинные тирады в разговоре с Луизой Му. Не говоря уж о том, что она не помещалась в свои платья, сшитые по случаю получения Нобелевской премии. Только лодыжки и руки были по-прежнему худыми и изящными. Ходила она теперь семенящими шажками, но по-прежнему была такой же статной и высокой — 180 см. Волосы чуть тронуло сединой, разве только глаза выдавали, что ей вот-вот должно было исполниться пятьдесят. Это подтверждал и почтовый ящик — целый поток обращений и просьб об интервью в честь пятидесятилетия.

Некоторые представители прессы получили аудиенцию. Но Сигрид Унсет не была бы собой, если бы не стала провоцировать журналистов, в том числе и из радикальной «Дагбладет».

— Люди в наше время совсем не понимают, что такое радикализм, <…> быть радикалом значит просто вернуться к истокам, — настаивала она.

По ее мнению, стране необходима более сильная система обороны. Сигрид Унсет уже давно волновало распространение политической идеологии тоталитаризма и развитие тоталитарных режимов в Европе. Как она написала в «Ответе приходскому священнику», «скоро в Европе останется лишь горстка христиан». Ту же тему она подняла в «Неопалимой купине»; она считала, что ценности, которые люди обрели благодаря христианству, — на грани уничтожения.

— Вы же не думаете о вторжении из Азии? — спросил один сбитый с толку журналист. Ответ последовал незамедлительно:

— Почитайте историю Европы. Ничего и не было, кроме вторжений из Азии: татары, ислам. Сейчас как раз исполняется двести лет с момента изгнания татар из Вены.

— Что же с женским вопросом? — хотел знать журналист. — Не изменила ли с годами юбиляр точку зрения?

Напротив! В ответ последовала резкая отповедь:

— Истинная причина возникновения «женского вопроса» в том, что мужчины не хотят обеспечивать женщин, — ответила Сигрид Унсет.

Она по-прежнему считала, что Хенрика Ибсена незаслуженно хвалили за освещение «женского вопроса» — Гедда есть и останется курицей, пустой женщиной. Сходство между Геддой Ибсена и Эммой Джейн Остин поразительно, но последняя обращается с Эммой менее возвышенно. Ибсен слишком уважает своих дам, несмотря на то что видит их насквозь.

Но верила ли Сигрид Унсет в любовь?

— Да, когда люди все время вместе и все равно могут любить друг друга, — ответила она. Взгляд стал загадочным. Журналист посчитал, что ее глаза и крупный выразительный рот «свидетельствуют о ее сильной чувственной натуре».

Но согласие на интервью получили немногие. Когда журнал «Норвежские женщины» обратился к Сигрид Унсет, она ответила, что можно напечатать ее слова восемнадцатилетней давности: «Женщина сейчас такая же, как и раньше, во времена наших предков. <…> Наше время здоровым назвать нельзя, в любом случае оно не способствует гармоничному физическому и духовному развитию. Хуже всего то, что общественные отношения на всех уровнях препятствуют естественной способности женщины — материнству». Этого, как она считала, должно хватить для выражения ее мнения о развитии общества и положении женщины.

Юбилейный год Сигрид Унсет начался с издания «Аскехаугом» собрания ее средневековых романов. Это было очень кстати, учитывая, что за предыдущий год новой книги она не написала. Перевод Честертона не принес ей дохода, она была в долгу у издательства. Унсет понимала, что должна закончить историю об Иде Элизабет, но тем не менее решила отложить это и снова обратилась к образу Святой Биргитты. Она поехала в Эребру и отпраздновала свое пятидесятилетие 20 мая 1932 года одна, на коленях перед алтарем в часовне Святого Эскильда, освященной в честь Святой Биргитты. Для Сигрид Унсет было очень важно материнство, она считала, что женщина должна быть окружена детьми, но на этом отрезке жизни она выбрала абсолютное одиночество.

Унсет вернулась в дом, полный цветов и поздравлений. Несмотря на то что она напечатала благодарственные карточки, многих она благодарила лично. Ее журнал почтовых отправлений, который она аккуратно вела, показывает, что до наступления лета из Бьеркебека было отправлено по меньшей мере 500 писем.

Андерс отпраздновал окончание гимназии и собирался навсегда покинуть дом. Он был призван в армию. Андерс хорошо сдал экзамены и хотел получить техническое образование. С Хансом все шло не так гладко — ему пришлось сдавать дополнительные экзамены, чтобы продолжить обучение в средней школе. Ему мало помогало то, что он мог пересказывать саги и жития святых и память его могла соперничать с маминой. Он не справлялся со школьным распорядком и дисциплиной. Тринадцатилетний Ханс по-прежнему использовал любую возможность для того, чтобы побыть с матерью. Когда Унсет решила, что хочет уехать на лето, чтобы, как в прошлом году, избежать потенциальных гостей, Ханс захотел присоединиться к ней. Они поехали в Швецию, на лечебные воды Люкорна, где Ханс мог купаться в море, а сама она получала целительный уход и принимала грязевые ванны. К пятидесяти годам она особенно остро почувствовала необходимость следить за своим здоровьем.

Оттуда Унсет написала Матее, чтобы удостовериться, что с Моссе все хорошо. Матея, все время проводившая с Моссе с тех пор, как переехала в Бьеркебек, успокоила мать — все было в полном порядке.

«Теплые летние вечера у моря прекрасны», — писала Сигрид Унсет. Она наслаждалась купанием в море и чувствовала себя так же легко, как в молодые годы, когда плавала в Осло-фьорде. Ханс купался с новыми друзьями и, как она рассказывала Матее, «для Ханса вел себя вполне прилично». Но неприятное письмо нарушило летнюю идиллию: «сообщение из школы о том, что Ханс не справился с контрольной работой. <…> Ханс прорыдал большую часть ночи, бедняжка, и отказывался от еды…» Мать пообещала замолвить за него словечко у ректора, возможно, он все же мог бы получить новый шанс. Но последние две недели отпуска были испорчены. В августе, перед началом нового учебного года, Унсет приложила максимум усилий, чтобы поместить Ханса под надежную опеку, ведь ей был так необходим покой для творчества. Ее искусство убеждения помогло: Хансу разрешили продолжить обучение.

Последний этап работы над «Идой Элизабет» был очень трудным, как она и боялась. Унсет писала толстый роман о современной жизни, в котором главной темой были отношения: мать — дети — безответственный отец. Унсет, безусловно, идеализировала главную героиню как пример того, сколько человек может испытать разочарований и какую ношу вынести, все равно находя радость в самопожертвовании ради других. Она также прошлась по идеям социальной гигиены, которые как раз начинали распространяться в Германии: в уста любезного врача со связями в Германии писательница вложила слова о том, как неэкономично для общества заботиться о непродуктивных людях. От Сигрид Унсет ничего нового не ожидали — было написано в одной датской статье, — тема книги та же, что и в ее средневековых романах: краткосрочные эротические отношения, за которые приходится расплачиваться в течение многих лет, противопоставленные жертвенной любви. Кристиан Эльстер также был строг к ней и считал, что через некоторые «пассажи, да, впрочем, и целые страницы, читатель пробирается с трудом». Диалоги воспринимались как затянутые монологи, необходимые писательнице для выражения своих хорошо известных всем мыслей. К. Ю. Хамбру, который в свое время активно содействовал тому, чтобы она получила стипендию и Нобелевскую премию, похоже, был разочарован творчеством Сигрид Унсет. Конечно, это «спокойная и тактичная проповедь, — писал он, — но имеет ли она отношение к художественной литературе? Во время чтения „Иды Элизабет“ на первый план выходят другие вопросы: педагогические, моральные, религиозные, но никак не художественные».

Этот «гимн матери» получил признание в христианских кругах, в той же мере, в какой образ героя романа вызвал раздражение у сторонниц эмансипации. Возможно, Фритьоф был современной параллелью образам «содержанок» прошлого. Никто из тех, кто знал Сварстада, не мог представить себе его прототипом Фритьофа, однако среди близких Унсет снова вспыхнули споры.

Что она имела в виду под этим грубым изображением глупого и бесполезного мужчины? Они нередко слышали ее обвинения в адрес Сварстада: он-де как обычно заставлял ее тянуть весь воз на себе. Но что она хотела сказать этой пародией на мужчину? Несмотря на то что мать Шарлотту и друзей забавляло ее безжалостное отношение к героям, ее сестра Сигне считала, что в книге есть нечто тягостное и угнетающее. Она считала, что Сигрид лучше всего удавались персонажи, которых она изображала с любовью, тогда они были ясными и глубокими. Когда же старшая сестра шла на поводу у своего высокомерного презрения и отвращения к людям, ничего хорошего не получалось. Сама же Унсет оправдывалась тем, что наблюдала в действительности во множестве семей: «Иногда я думаю, что „Ида Элизабет“ была достаточно жестокой книгой, хотя семья Бротё — это образ многих семей, что я знала». Роман «спасало» разве что ее требование заботы о самых слабых в обществе, этакая шпилька в сторону мнений о чистоте расы, которые распространялись уже и по Норвегии. И все же Сигне считала, что это самый слабый роман Унсет. Нини Ролл Анкер придерживалась того же мнения, но Нильс Коллетт Фогт полагал, что первые сто пятьдесят страниц незабываемы и образ Фритьофа по сути «сродни Ялмару Экдалу». По разоблачающей силе роман можно сравнить с лучшими произведениями Ибсена: «Как сильно Сигрид Унсет, должно быть, страдает от презрения к людям!» Он сообщал, что в Швеции книгу встретили как шедевр. «Она чертовски хороша! Каким глубоким, разоблачающим, опасным знанием человеческой натуры она [Унсет] обладает! Что за пугающе пронизывающий взгляд у нее»!

В Германии Гитлер попытался прийти к власти, осенью 1932-го он отказался стать заместителем премьер-министра Франца фон Папена. Сигрид Унсет все время была одним из самых читаемых писателей в Германии и сейчас по заказу писала предисловие к немецкой книге о норвежской природе. Она вспоминала о визите двух турок на ее родину в самом начале XX века: «Я тогда была молоденькой секретаршей в одной немецкой компании. Мой работодатель мог сам общаться с Хасан-пашой, потому что Хасан говорил по-немецки. Тевик-паша, напротив, кроме турецкого знал только французский, а мой работодатель французского как раз и не знал. Я не хочу утверждать, что я хорошо понимала французский Тевик-паши, но болтала я весело и бодро. Меня выбрали переводчиком. Пока турки ожидали машину, которая должна была отвезти их на станцию, наш директор развлекал их светской беседой:

— Что на вас, Тевик-паша, оказало самое большое впечатление во время вашей поездки в нашу страну?

Тевик-паша посмотрел темно-карими глазами в окно конторы, по которому струйками стекал дождь. Февральский ветер ударялся о стекло, трепал листья росшей на углу березы, свистел между досок, сложенных во внутреннем дворе фабрики, и мерзко завывал, раскачивая цепи крана и теребя железную рухлядь. Турок ответил не сразу, и его голос выдавал его чувства больше, чем, как мне тогда казалось, было хорошим тоном у восточных людей:

— И здесь живут люди!»

Предисловие стало свидетельством таланта Унсет-рассказчицы; ее пером управляла большая любовь к стране и народу, который в ней живет.

Она приглашает читателя в путешествие по родине штормов и снежных бурь — по побережью, где взору открываются «серо-зеленое море, волны, пенный прибой, непригодные для жизни острова, шхеры и открытые ветрам голые скалы, облака и туман, поднимающиеся от моря к небу.

По берегам теснятся маленькие городишки, умытые штормами и ливнями, крохотные участки неплодородной земли и жалкие лачужки…

„И здесь живут люди!“

Да, несмотря ни на что, люди живут здесь не одну тысячу лет. Они добывают пропитание в море, горах и лесах, возделывают клочки каменистой почвы у голых скал. Жизнь, полная тяжкого труда и лишений».

А потом писательница переносит продрогшего читателя в лето:

«Тихий и влажный летний воздух окутывает горы голубой вуалью, и они красуются в зеленом убранстве из листвы деревьев и трав, пестреют яркими цветами, пробивающимися то тут, то там из разогретых солнцем трещин. Над фьордами нависают каменистые выступы, а дальше, насколько хватает глаз, гора вздымается за горой, и где-то вдалеке из глубин сияющего на солнце серебристого ледника поднимается пар. По крутым склонам, поблескивая зеленоватой прозрачной водой, сбегают ручьи, а по их берегам кустятся заросли ольшаника. Свежевыкрашенные белые дома и посеревшие от старости хутора стоят доверчиво и смиренно в зарослях кустарника или в тени высоких раскидистых деревьев. Тот, кто побывал в нашей стране в это время года, и не догадывается, каково здесь зимой».

В кратком очерке истории Унсет не удержалась от шпилек в адрес Реформации, но подчеркнула, что люди выжили здесь и духовно развивались только благодаря уважению к физическому труду. Основа норвежской культуры — близость к земле, а не герои оперы Вагнера. Таким образом она выразила свои взгляды на ложные представления немцев о великом германском наследии.

Предисловие заканчивается так: «Поля окружают валы, сложенные из огромных камней, от которых крестьяне киркой и плугом на протяжении веков очищали пахотную землю и луга. Тот, кто хоть раз видел новый надел на норвежском горном хуторе, возможно, догадается, какую бесценную жертву люди из поколения в поколение приносили своей родной земле. Каменные межи — это памятник крестьянскому труду. И мы гордимся им, как и любым другим памятником нашей истории».

Сигрид Унсет всегда старалась окружить себя книгами. С годами ее книжное царство росло и превратилось в собрание редких и ценных экземпляров. С 1926 года составлять каталог писательнице помогал библиотекарь Альберт Хьер. Она радовалась редким и красивым книгам так же, как и своей коллекции растений. Унсет была весьма разборчивым коллекционером и избавлялась от экземпляров, которые ей присылали как члену Литературного совета. Их она отправляла в больницы и санатории. Так же как и отец, она украшала стены книжными полками, наполнявшими дом запахом кожаных переплетов. Страсть к обладанию книгами она унаследовала и из родного дома матери в Калуннборге. Она помнила чувство, когда дедушка подарил ей иллюстрированную историю Дании А. К. Фабрициуса. Унсет заботилась о том, чтобы у родных и приемных детей, а потом и детей Гунхильд были собственные экземпляры любимых ею с детства книг. Их она дарила с надписью «от Матери». Да и племянникам тетя Сигрид не только дарила книги, но и помогала выбрать книгу по душе. Сама она по-прежнему как ребенок радовалась, когда дотрагивалась до красивого издания, его кожаного переплета и бумаги, открывала для себя новые сказки и истории. Те, кто видел, как она берет с полки свои любимые книги, рассказывали, что она с наслаждением разглядывает страницы, закрывает глаза, чтобы все хорошенько запомнить, и листает дальше. В переписке Унсет часто обсуждала книги, которые читала в данный момент. События в Германии занимали ее все больше и больше, она читала произведения многих немецких писателей, чтобы быть в курсе событий. Отец Тойвес прислал ей книги католической писательницы Гертруды фон ле Форт, и она почти нехотя признала, что местами это было «необыкновенным» чтением, но она по-прежнему утверждала: «В то, что немцы наши ближайшие родственники, я просто не могу поверить».

Еще во время своей первой поездки в Германию в 1909 году Унсет обратила внимание на немецкую идею о превосходстве германской расы. Тогда она встречалась с немецким коллегой своего отца; тот утверждал, что французские черепа примитивны по сравнению с немецкими, но историческое развитие, к счастью, ведет к господству Германии. Использование антропологии с целью доказать превосходство одной расы над другими она решительно отвергала. Книги Честертона помогли ей понять, что свастика символизировала самую экстремальную форму современного индивидуализма и эгоцентризма. «Задолго до того, как кто-то придумал, что свастика будет знаком народа, который назвал себя избранным и арийским, <…> Честертон возненавидел этот знак», — напишет она в связи с кончиной Честертона несколько лет спустя.

Сигрид Унсет следила за развитием фашизма в Италии с тех пор, как Бенито Муссолини пришел к власти в 1922 году. Несмотря на то что она наблюдала последствия его антидемократической политики во время своей поездки в Рим в 1925 году, она еще не высказалась публично о своем отношении к итальянскому фашизму. Со все возрастающим беспокойством она наблюдала, что Муссолини, похоже, действовал заодно с Гитлером. Унсет, должно быть, удивляло, почему ее друзья-католики в Ватикане молчат. Честертон высказал то, что думала сама Унсет: нацизм предлагал новую форму язычества в пугающих масштабах. Речь шла о борьбе добра и зла. Сама мысль сохранять хорошие наследственные качества и избавляться от плохих была ей отвратительна. Если бы Моссе родилась в Германии, ее бы тоже уничтожили?

Из Берлина поступили страшные известия. В январе 1933 года человек со свастикой стал рейхсканцлером Германии. Однажды Сигрид Унсет получила газеты с пугающим заголовком на первой странице: здание рейхстага пылает. В последующие дни она узнала об охоте на евреев и всех противников Адольфа Гитлера. Видкун Квислинг, «прославившийся» разгоном демонстрации в Менстаде, создал в Норвегии партию «Нашунал самлинг». На это его явно вдохновили успехи Адольфа Гитлера. Сигрид Унсет приобрела книгу «Майн кампф» и прочла ее. Все перевернулось в ней, когда она услышала отголоски этих идей у Квислинга.

От этих мыслей писательницу отвлек Арнульф Эверланн, выступивший с настоящей кампанией против христианства. «Десятая беда народа» — называл он христианство в статьях и своем докладе «К всеобщему негодованию». Блистая остроумием и не задумываясь о доказательствах, Эверланн ополчился на профессора теологического факультета Уле Халлесбю и его книгу «Этика». Халлесбю подал на Эверланна в суд за богохульство, но тот был потом оправдан шестью голосами против четырех. Сигрид Унсет, привыкшая к тому, что она сама была самым непопулярным критиком протестантизма, защищала Арнульфа Эверланна. Позже она также написала статью «Долг и протест. По поводу нападок Арнульфа Эверланна на христианство».

Унсет не нашла ни единой причины для негодования: «Я должна сказать, что я не могла понять жуткого возмущения по поводу доклада Эверланна. Он напомнил мне мою маленькую племянницу. Разозлившись, она делала все, чтобы привести меня в ярость. И поскольку у нее никак не получалось вывести меня из себя, она решила оскорбить мои религиозные чувства: „Тетя Сигрид, а знаешь, что я сейчас посмею сказать? Я посмею сказать: Бог сдох“».

Она считала, что Эверланн хорошо описал, какой шокирующий образ Бога ему навязывался в детстве. Это дало ей повод снова вспомнить о своей подготовке к конфирмации у «старика Арнесена», пастора, не оставившего в ее душе ничего, кроме безграничного раздражения. «И даже такое религиозное обучение не превратило меня в ярого врага христианства — но я всем сердцем возненавидела версию христианства, принадлежавшую Арнесену». Реакция на то, что Сигрид Унсет выставила «старика Арнесена» на всеобщее осмеяние, не заставила себя долго ждать. Под заголовком «Католический фанатизм» в газете «Кристели укеблад» опубликовали письмо читателя, который считал «такие нападки на давно почившего и к тому же, высоко уважаемого приходского священника Арнесена из общины Ураниенборга» неслыханными. Автором был священник. Он утверждал, что тот же самый Арнесен много значил для встречи других с Богом, а от того, что «в сознании Сигрид Унсет он стал козлом отпущения, ничего не изменилось. В обращении в другую веру есть свои соблазны».

И в этот год у Сигрид Унсет не вышла новая художественная книга. Наверное, так случилось потому, что вокруг нее происходило очень много разных событий, на которые она считала своим долгом отвечать публично. Поздней осенью 1933 года Унсет выпустила новый сборник эссе «Этапы. Новые вехи». Сборник как свидетельство ее духовной борьбы и как свой ответ приходскому священнику она считала важным вкладом в общественные дебаты.

Подзаголовок статьи о Святой Анджеле Меричи гласил: «Борец за права женщин». Унсет пишет, что предрассудки сторонниц эмансипации мешают им перенимать опыт у выдающихся католичек. «Самое простое дело на свете — собрать гигантский компендиум женоненавистнических высказываний из староцерковных и средневековых теологических трудов. По ним, женщина — это низший пол: женщина — существо ненадежное, похотливое, неспокойное, недуховное и со времен Евы заставляет мужчин грешить.

Так же просто собрать высказывания, прославляющие женщину — храбрую и сильную, насмерть стоящую за свою веру, женщину добродетельную, которая по-матерински заботится о бедных и по-сестрински помогает больным, невесту Христа в служении убогим».

Она считала, что можно читать тексты, как черт читает Библию, и постоянно упускать главное: «Короче говоря, можно найти самые различные мнения об отношениях между мужчинами и женщинами — за исключением того, что разницы между мужчинами и женщинами нет никакой». Глубокое уважение к особому положению женщины, признание различий между полами, коренящееся в предназначении женщины стать матерью, — вот основополагающая мысль католического учения.

Читатели, да и критики, встретили сборник не очень радушно. Почему бы Унсет не назвать сборник эссе так же, как и свой памфлет несколько лет назад — «Католическая пропаганда», — спрашивали они. Продажи не улучшились и в этом году, и ее долг издательству «Аскехауг» возрастал. Но Унсет отказывалась внять советам управляющего Эйлифа Му — всегда был кто-то, нуждавшийся в помощи: члены общины в Хамаре, Йоста аф Гейерстам, у которого было слишком мало заказов, или ее коллеги-писатели. Несмотря ни на что, она не хотела сокращать выплаты ни матери, ни Эббе. При любой возможности она с радостью посылала пятьсот крон одной из сестер со словами:

— Порадуй себя!

Унсет не хотела отказывать себе в этом удовольствии, даже если придется влезть в долги. Однако она прекрасно понимала, что ей нужен бестселлер. Книга мемуаров Нильса Коллетта Фогта «Не мальчик, но муж» (1932) прекрасно продавалась. Автобиография, подготовленная в связи с получением Нобелевской премии, и эссе «Мелеющий поток» навели ее на мысль, не написать ли и ей воспоминания о детстве. И вот Ингвильд, у которой так много общего с маленькой Сигрид, уже взбирается на холм Блосен. Вскоре в шведском «Литературном журнале Бонниера» (BLM) вышла первая глава детских воспоминаний, и читатели встретили ее с большим интересом. Рассказ под названием «У истока» стал и началом работы, полностью захватившей писательницу.

В 1934 году Сигрид Унсет впервые в своей жизни должна была выступать на радио. Ее эта перспектива не вдохновляла. Всю свою жизнь писательница была против радиовещания. Она граммофон-то купила только для того, чтобы порадовать Моссе. Болтовня по радио раздражала ее. В ее «светелке» должна была царить тишина. Договор с Норвежским государственным радиовещанием Союз писателей заключил десять лет назад, и Унсет поставила на документе свою подпись, уступив уговорам ратовавшего за него тогдашнего председателя Арнульфа Эверланна. Но прежде она написала Эверланну и спросила, будет ли это соглашение касаться писателя, который «питает искреннее отвращение к радиовещанию, <…> еще большее, нежели к фильмам (если это возможно). Но если соглашение является крайней необходимостью, я, конечно, подпишу».

Теперь дошло до того, что Унсет самой пришлось выступать от лица Союза писателей в субботнем эфире 18 апреля 1934 года. Ведущим программы был Юхан Бойер. Когда она неохотно, раздосадованная, села за микрофон и начала говорить, случилось нечто необычайное. Оказалось, что ее монотонный, будто немного простуженный голос заворожил слушателей, заставив поближе подвинуться к радиоприемникам и затихнуть. Этому не мешал даже ее датский акцент.

Сигрид Унсет возглавила Литературный совет. Все чаще ей приходилось совершать вылазки в это «осиное гнездо», в столицу. Оскара Бротена на посту председателя Союза писателей сменил Юхан Бойер, однако группа несогласных в 1933 году организовала Союз революционных писателей. Среди них были Нурдаль Григ и Нильс Юхан Рюд. После многих треволнений Нини Ролл Анкер осталась в Союзе писателей и призывала других к тому же. Сигрид Унсет по-прежнему придерживалась нейтралитета в политических спорах. Представители всех лагерей уважали ее за добросовестный отбор кандидатов на стипендии и поддержку, которую она оказывала своим коллегам. По-прежнему она была главной «звездой» издательства «Аскехауг», точно так же, как Кнут Гамсун — «Гюльдендала». Поскольку партию Квислинга «Национальное собрание» поддерживали такие писатели, как Кнут Гамсун, Юхан Бойер, Барбра Ринг и Ингеборг Мёллер, стало очевидно, что не все толковали события в Германии как сигнал опасности. Но Сигрид Унсет понимала, что при сложившейся политической обстановке необходим новый подход к деятельности Союза писателей, даже в Литературном совете дела приобрели политический окрас. Так же бесстрашно, как она защищала Арнульфа Эверланна, она отстаивала право Акселя Сандемусе на стипендию.

Унсет чувствовала, что круговерть событий засасывает ее. Поэтому летом она решила сделать небольшую передышку и снова отправиться в историческую экспедицию, а заодно встретиться со своим старым другом Йостой аф Гейерстамом. Северная Норвегия уже давно была в списке мест, которые ей хотелось посетить. Тем более что Йоста вот уже несколько недель как расписывал католическую церковь в Трумсё. В конце июня 1934 года писательница поехала сначала в Тронхейм, а потом в Хельгеланн и Альстадхауг. Сюда предки ее матери переехали когда-то из Шотландии. Их потомки, ее дальние родственники, до сих пор жили здесь. Они решили, что Сигрид должна унаследовать, наверное, самую экзотическую вещь, оставшуюся от ее прапрадеда: ей торжественно вручили муфту из фламинго, хранящуюся в семье с рубежа XVIII и XIX веков. Для Сигрид Унсет, изучавшей историю рода, это было очень важно. Еще один эпизод из семейной хроники, и его документальное подтверждение — пропахшая нафталином муфта, которую прапрадед приказал сделать из пойманного им в 1760–1770 годах фламинго.

В ее предках числился Петтер Дасс, поэтому Унсет хотела осмотреть его церковь. После пребывания в Альстадхауге и Люнгене она отправилась в Харстад, намереваясь затем посетить и средневековую церковь в Тронденесе. Когда она добралась до Трумсё, июль уже был в самом разгаре. Унсет остановилась в недорогой гостинице, и вскоре продавец лавочки по соседству увидел из окна неторопливо шедшую по улице даму в длинном темном плаще. Зайдя в магазин, она поинтересовалась:

— У вас есть крестьянское масло и настоящий козий сыр?

Получив желаемое, полбатона хлеба и пару других мелочей, она попросила доставить товары в гостиницу. Не подскажет ли он, где находится церковь Тронденеса? Ей хочется осмотреть окрестности, сказала величественная незнакомка. Продавец помог ей найти надежного шофера. Местная пресса еще не знала, какая знаменитость посетила их город. Сигрид Унсет любила путешествовать инкогнито. Она часто пользовалась другим именем, когда селилась в гостиницах.

Унсет отправилась навестить своего друга Йосту аф Гейерстама. Он уже два месяца работал над запрестольным образом в местной католической церкви и за это время успел исследовать красоты долины Трумсдал и завести много новых друзей. Теперь он активно делился своими впечатлениями со старой подругой по походам в горы. Вместе они совершали автомобильные прогулки по Трумсдалу. «Я пробыл с Сигрид в Трумсдале почти весь день. Мы и прогулялись, и поговорили. Сигрид была свежа и мила, как в прежние дни», — написал Йоста домой своей Астри.

Когда Унсет вернулась в Бьеркебек, в ее голове роилось множество творческих планов. Муфта из фламинго стала ярким украшением ветвистого генеалогического древа ее рода. Еще со времен поездки в Данию десять лет назад, когда писательница многое выяснила о происхождении семьи, ее не оставляла мысль сделать историю своего рода основой нового романа. Чем больше она собирала сведений, тем более интересными представлялись ей ее предки, особенно поколение, жившее в XVIII веке. Раньше Сигрид никогда не разделяла восхищения матери XVIII веком, теперь же она поняла, что ей есть о чем побеседовать с Шарлоттой. У матери также была фантастическая память на все истории о родственниках, которые передавались устно из поколения в поколение. Кое-что из того, что Сигрид Унсет слышала в детстве от тети Сигне, предстало в новом свете. Писательница обратилась к своему детству. Рабочим названием книги стало «Одиннадцать лет».

Поглощенная своим «возвращением в прошлое», Сигрид Унсет уединялась в каминной и «светелке». Царивший в Бьеркебеке распорядок был таков: ее нельзя было беспокоить до трех дня и также когда она была занята работой в послеобеденное время. Но когда приходили гости, хозяйка могла прерваться. И все же этой осенью она отказалась принять многих, несмотря на то что Хансу, наверное, нужна была компания во время осенних каникул. Ни племянников, ни приемных детей она пригласить не могла. Ее раздражали Гунхильд и Эбба, которым казалось странным, что они не могут приезжать в свой второй дом, когда им заблагорассудится: «Люди просто не понимают, что теперь я так стара, что не могу, как раньше, открыть двери своего дома для всех и к тому же всячески помогать материально», — жаловалась она сестре Сигне. Ей необходимо написать книгу, которая будет продаваться, тем более что доходы из других стран тоже сократились: «Для меня становится все сложнее и сложнее получать деньги из-за границы, а число тех, кто ждет от меня поддержки, не уменьшается». Ее американский издатель Альфред Кнопф хотел, чтобы она написала предисловие к однотомному изданию «Улава, сына Аудуна», но она решительно отказалась: ей вряд ли удастся сказать что-то стоящее о старой книге:

— Они становятся крайне далеки от меня, как только я заканчиваю их и берусь за что-то новое.

Сейчас у писательницы дел хватает — она работает над книгой «Одиннадцать лет», рассказывала она. Это что-то вроде автобиографии, «от написания которой она получает колоссальное удовольствие». Когда наступили осенние каникулы, Ханс и соседский мальчик Уле Хенрик Му, к счастью, увлеклись сбором грибов и держались подальше от дома сутки напролет, писала довольная Унсет своей сестре. Хозяйка дала Матее все полномочия, чтобы та держала Ханса подальше от гостиной, от библиотеки и в особенности от ее пишущей машинки.

Свое альтер эго Унсет назвала Ингвильд, в честь отца Ингвальда. Все другие персонажи книги получили фиктивные имена, но описания Кристиании и Калуннборга были вполне реальны. К концу осени книга «Одиннадцать лет» вышла, и читатели восприняли ее как подлинно автобиографическую. И, возможно, это был умнейший ход, который замкнутая и не общающаяся с журналистами Унсет только могла сделать: апеллировать к человеческому любопытству, ведь личная жизнь Сигрид Унсет интересовала всех. Она пригласила читателей к себе домой, пригласила понаблюдать за своей семьей и взрослением! Люди увидели совсем другую Сигрид Унсет — суровая спорщица, к которой все привыкли, лишь исподволь, да и то с юмором, позволяла себе садиться на своего любимого конька.

— Ну-ну, я надеюсь, что людям будет интересно почитать об этой девчонке, чтобы мы могли привести финансы в Бьеркебеке в порядок, — сказала она домработнице Сигрид Бё, когда распечатывала коробку с книгами из издательства.

Реакция прессы, вероятно, разочаровала королеву слова. Внимание журналистов привлекли всяческие мелочи: «Сигрид Унсет не очень хорошо шила и вышивала», «нашей всемирно известной писательнице с трудом давалась азбука». Однако читатели были зачарованы совершенно другой динамикой повествования, нежели в ранних книгах Унсет. Она сумела вдохнуть жизнь в старые улочки Кристиании, такими явственными стали запахи, звуки и цвета в тесных двориках и разные времена года, сменявшиеся в лесах, окружавших город. Она воссоздавала картины своего детства, словно подтверждая слова, выбранные девизом: «Нет ничего в разуме, чего не было бы раньше в чувствах».

Она помнила почти все. Но было ли все это правдой?

Как обычно, самой горячей дискуссия была дома у сестры Сигне. Мать была оскорблена, но не сказала ни слова. Сигне считала, что автор позволила себе много вольностей и была слишком строга с матерью, выведя ее в образе Анины. Что имела в виду Сигрид, изображая себя жертвой, этаким «котенком во время грозы», страдающим от ужасного темперамента матери? Сигрид протестовала: образ матери позитивный, она же написала, что Ингвильд любила свою мать, и сильнее всего — когда буря стихала. И разве она не изобразила либерализм матери как благо? Наверное, нет, считала Сигне, особенно если принять во внимание ее критику школы Рагны Нильсен. И почему фру Вильстер (в действительности их соседка Винтер-Йельм) стала антиподом ее собственной матери? Именно фру Вильстер, а не Анина изображена как образец хорошей матери, считала Сигне. Она утверждала, что это было несправедливо, потому что ситуации в семьях были различными. Дискуссия между двумя сестрами бурлила, а мать отказывалась выходить из комнаты. Интересно и то, с какой симпатией Сигрид Унсет описывала героиню немецкого происхождения. Кроме членов семьи, никто не обвинял автора «Одиннадцати лет» в недостоверной передаче фактов, характерной для многих мемуаров. Книгу приняли очень положительно и с нетерпением ждали следующего тома, потому что ключ к творчеству Сигрид Унсет, казалось, лежал в следующих десяти годах ее жизни.

Хорошие рецензии и восторженные отзывы читателей снова вывели ее на вершины продаж.

В связи с пятидесятилетним юбилеем Сигрид Унсет раскрыла один из секретов своего творчества: она вживалась в своих персонажей до такой степени, что будто покидала свое тело и становилась другим человеком. Сильнее всего она прочувствовала это, когда создавала образ Кристин, дочери Лавранса.

— Никто не значил для меня столько, сколько значила она.

Несмотря ни на что, Кристин всегда оставалась сама собой, и это придавало ей особенный шарм.

— Когда бушующие волны житейского океана, казалось, вот-вот поглотят ее, мне становилось страшно — неужели она сдастся?

Иногда персонажи противились воле автора, и писательница ощущала творческое бессилие. Тогда она обращалась к своему прошлому, находила прибежище в истории. Но, вероятно, она сбегала в свое детство не только поэтому. Ее постоянно беспокоило то, как складываются ее отношения с родными и приемными детьми. В письмах отцу Тойвесу, Нини Ролл Анкер, Йосте аф Гейерстаму Унсет вновь и вновь задавала одни и те же вопросы: каково же было на самом деле всем этим детям, за судьбу которых она взяла на себя ответственность? Больше всего беспокойства — и радости — доставляла ей Моссе. Унсет позаботилась о том, чтобы за Моссе хорошо следили, и та никак не могла помешать работе своей матери. Двое здоровых сыновей подвергали ее испытаниям совсем другого рода: Андерс выбрал свой путь и хотел стать инженером. Он добился уважения и к своим воззрениям на религию, и к решению получить техническое образование. А что с Хансом? Он оставался для нее загадкой — однажды, когда ему было пятнадцать, он доехал на велосипеде аж до Тронхейма только для того, чтобы встретить мать из поездки на север. Конечно, ей это понравилось. Но откуда взялась такая потребность находиться все время рядом с матерью?

Унсет была противницей «умилительного доверия» в семье. Она старалась быть твердой. Любое другое отношение — медвежья услуга. Она видела, что Ханс искал ласки, но у нее не было привычки сюсюкать с детьми.

Сигрид Унсет старалась делать все правильно: она построила красивый дом, стала кормилицей семьи, делилась с детьми своими книжными радостями, строго, но справедливо, как считала она сама, воспитывала их.

Когда она смотрела на Андерса и Ханса, ей не давал покоя один вопрос: как дорого обошелся детям ее развод с мужем? Семья и род всегда много значили для нее. Не меньше всегда значила для нее и правда, поэтому она искала ответ в себе: не живет ли она на самом деле по законам «века эгоизма», который критиковала. Она ведь аннулировала брак, приняла решение обратиться в католичество, заявила о своем суверенном праве запереться в своем писательском кабинете.

Было ли у нее право забирать у детей отца? Не в этом ли величайший парадокс ее жизни, противоречащий ее идеалам? Противоречащий ее собственной тоске по рано ушедшему отцу. Будучи исследователем человеческой души, писательница не могла не задавать себе этих основополагающих вопросов. Она признавала, что, как и Оскар Уайльд, любит парадоксы. Теперь ценой за такую любовь стали ее отношения с собственными детьми, особенно с Хансом. Такую цену платить было нелегко.

Ни один автор современности не мог так, как Унсет, вжиться в историю о Марии и младенце, никто не мог, как она, описать эти символичные отношения матери и ребенка. Начало начал, квинтэссенция отстаиваемых ею взглядов на Бога, человека и общество. Всю свою нежность вложила она в описание Мадонны и младенца: «Покрытая мягким пушком головка ребенка крупновата, тельце крохотное, ножки и ручки тоненькие. Младенец засунул пальчик в рот и задумчиво сосет его, суча ножками с розовыми пяточками. Бедный малыш лежит на холодном земляном полу, и лишь изредка ему подложат пук соломы или кусок холста».

Для Унсет это был реализм в его лучшем проявлении, что она подчеркивает небольшим юмористическим отступлением: «Хочется, подобно пастухам в старинной мистерии, дать молодой матери дельные советы о правильном уходе за ребенком».

Ее собственная реальность сейчас была далека от покрытых легким пушком детских головок. На Ханса уже не действовали затрещины. Где бы он ни был, возникали проблемы. Он стал долговязым подростком, который то поучал, то веселил своих друзей. По будням он, правда, старался держать честную компанию подальше от Бьеркебека, чему в немалой степени способствовала и Тея.

Унсет все больше убеждалась, что проблем с приемными детьми избежать невозможно. Времена, когда она писала о теплом отношении Кристин к сыну Эрленда Орму, прошли. С тех пор она набралась опыта. Теперь, когда подруга рассказывает Иде Элизабет о том, что собирается выйти замуж за вдовца и стать приемной матерью его детей, та восклицает, что это «практически хуже самоубийства». Пример Нини Ролл Анкер говорил сам за себя: приемные дети ненавидели ее, и она постоянно страдала из-за этого. Унсет жаловалась подруге, что Сварстад даже не думает освободить ее от ответственности за своих детей. Другим она тоже жаловалась, например на Эббу, которой из всех приемных детей она помогала больше всего: падчерице уже под тридцать, а она так и не научилась сама обеспечивать себя. Унсет признавала, что приемные дети доставляют ей «в основном заботы и хлопоты», хотя и радости тоже были. Она больше не сомневалась: приемные дети — это всегда проблема. Поэтому ее Ида Элизабет принимает решение: у ее детей не будет приемного отца.

Мачеха Сигрид считала, что проблемы с приемными детьми влекут за собой другие и это сказывается на ее собственных сыновьях. Может быть, она считала, что должна быть строже как раз со своими детьми? На себе это ощутил в первую очередь Ханс, который снова вынужден был соблюдать режим Бьеркебека. Друзья семьи и гости часто ощущали неловкость, когда видели, как строга она с Хансом. Например, когда предыдущей осенью Сигрид Унсет навестила четырехлетняя крестница Суннива. Родителями Йостой и Астри аф Гейерстам малышке было привито благоговение перед «тетей Сигрид», наверное даже излишнее, потому что, когда они приехали в Бьеркебек, Суннива не хотела отпускать маму. Она и рыдала, и цеплялась за мать, так что крестная Сигрид в конце концов вспылила:

— Нужно быть более твердой, Астри. Что за кривляние!

На четырехлетнюю девочку пребывание в гостях произвело неизгладимое впечатление. На следующий день, когда Ханс ворвался в дом и хотел о чем-то спросить, «тетя Сигрид только взглянула на него, дала ему пощечину и продолжила заниматься своими делами». Долговязый подросток выбежал с пылающей щекой.

Иногда порядки в Бьеркебеке были такими строгими и мрачными, что младший сын мог процитировать того самого турка:

— И здесь живут люди!