Светослав Славчев

В ЛОВУШКЕ ГАРПИЙ

 

ДОКТОР ЕВГЕНИЙ МАНОЛОВ

“Я его знаю” — такова первая моя мысль.

Я его действительно хорошо знаю со студенческих лет. Тогда он еще не был доктором Евгением Маноловым, а просто — Женей Это был невысокий светловолосый парень, тихий и застенчивый, ужасно терявшийся на семинарах. Он настолько стеснялся, что начинал сбиваться при первых же вопросах преподавателей, и потом ему уже ничто не помогало, даже наши дружные и отчаянные подсказки. Он и сейчас словно стоит у меня перед глазами — весь какой-то ужасно бледный и растерянный

Но его мучения продолжались лишь до тех пор, пока ассистенты заставляли повторить загадочные названия нервов и сухожилий по латыни. И мгновенно забывались, стоило Жене взять в руки скальпель. Тогда он становился другим Абсолютно преображался, а мы вокруг застывали, пораженные его руками. Они жили как будто отдельной жизнью, эти руки. Каждое движение тонких пальцев было изящным, удивительно точным и подчинялось непонятным нам законам Женя обладал талантом прирожденного хирурга-виртуоза.

Но хирургом он не стал. После института жизнь разбросала нас, прошли годы, прежде чем мы стали изредка видеться в Софии и перебрасываться парой слов на трамвайных остановках. Два или три раза, так уж получилось, нам удалось поговорить подольше. Вспомнили профессоров и однокурсников, старые студенческие анекдоты, рассказали кое-что о себе. Женя работал в научно-исследовательском институте, прошел специальную стажировку и занимался сложными вещами, о которых в наших прежних учебниках и речи не заходило. Он избрал темой диссертации исследование кровяных клеток и какие-то фракции сыворотки. Глядя в его голубые глаза, я представлял себе его руки — с какой изумительной точностью они фиксируют клетки, о которых он рассказывал. Разумеется, Женя изменился. Светлые волосы на висках посеребрились. Стеснительности поубавилось, поведение стало увереннее и спокойней. Но главное в нем сохранилось — доброта.

Я всегда радовался встрече с ним. Поистине, он остался таким же добрым, умным и деликатным, каким и был всегда. Евгений Иванов Манолов — Женя.

Вот такие мысли, а точнее — неясные воспоминания и чувства то накатывают на меня, то исчезают, а я упорно пытаюсь удержать хотя бы часть из них.

Потому что Жени больше нет.

Доктор Евгений Манолов погиб. И я держу в руках сообщение о его смерти.

Первая моя реакция абсолютно бессмысленна — я откладываю телекс в сторону. Как будто вот так, будучи от меня подальше, сообщение может как-то измениться. Но глаза невольно притягивают строчки:

“43–85, ДН2, внешний отдел,

принято в 12.36 ч.

Департамент по вопросам иностранных граждан сообщает, что вчера, пятнадцатого, в 22.25 ч. между Кронсхавеном и Юргорденом в автомобильной катастрофе погиб болгарский гражданин, доктор Евгений Манолов, эксперт рабочей группы ЮНИЭЛ в Кронсхавене. Департамент не возражает в оказании оперативного содействия. Сообщите ваше мнение. Повторяю: сообщите ваше мнение. Настев”.

Из-за окна доносится приглушенный шум улицы, по коридору кто-то ходит, хлопает чья-то дверь. Но смерть Жени здесь, на моем письменном столе. К бланку прикреплен листок с надписью крупным шрифтом на машинке и хорошо знакомыми мне инициалами.

“Дебрскому. Доклад и предложения в 14.30. Л.Г.”

Беру телекс в руки и вновь перечитываю. Есть в нем нечто нелепое, чего я не могу воспринять. Погиб. Работал экспертом ЮНИЭЛ — значит, поэтому нам не приходилось встречаться в последнее время.

Кронсхавен. Где же находится этот самый Кронсхавен?

“Сообщите ваше мнение”. Какое мнение?

Нелепо не само сообщение, а смерть Жени. Его смерть.

Слова начинают приобретать свой реальный смысл, шок постепенно проходит. Каждый из нас может погибнуть. Трудно такое связать с Женей, но вот — произошло.

“Дебрскому. Доклад и предложения”.

Я по-прежнему сижу, потом через какое-то время прихожу в себя, сознание автоматически начинает расставлять вещи по своим местам. Мне известно, как поступать в таких случаях, вот и сейчас необходимо этим заняться. Речь идет о Жене, но процедура та же.

Достаю лист бумаги и медленно, стараясь до конца овладеть собой, начинаю записывать имена. Имена людей, к которым я обращусь за помощью: уточнить исходные данные, поработать над картотекой…

Каждый из нас может погибнуть. Но почему именно он? И почему в далеком и непонятном Кронсхавене?

…поработать над картотекой, провести сравнительный анализ…

Порядок следует соблюсти до мелочей. Неукоснительно.

Я смотрю на лежащий передо мной лист и все еще неуверенной рукой тянусь к клавишам диктофона.

…………………………………

Слушай кто-нибудь со стороны мой доклад генералу, вряд ли бы он многое из него понял. Стенографические знаки скрывают в себе целые слова. В нашем разговоре такие знаки тоже употреблялись и означали они случаи, стоившие когда-то много труда, нервов и сообразительности, а сегодня покоившиеся в архивах, зашифрованные на перфокартах.

— Его можно сравнить с “Васильевым-вторым”, — говорю я и жду ответной реакции. А реакция генерала на “Васильева-второго” категорически отрицательная, он смотрит на меня недоверчивым взглядом. То был случай самоубийства, над которым мы здорово попотели. Не могу себе представить, чтобы Евгений Манолов покончил с собой, просто я должен изложить возможные варианты.

— Не вижу здесь условий “карантина”, Дебрский! — поднимает брови генерал.

Это уже другой случай, произошедший в свое время в карантине Варненского порта. По существу мы столкнулись с преднамеренным убийством, но расследование тронулось с места лишь после того, как удалось раскрыть его мотивы. В данном случае о мотивах нам ничего пока не известно.

В конце концов разговор сводится к уточнению двух вещей: во-первых, верим ли мы в случайность смерти Манолова и, во-вторых — какие непосредственные действия должны предпринять.

Мы уточняем необходимые подробности, затем я возвращаюсь в свой кабинет и продолжаю заниматься справками, которые в состоянии завершить в оставшиеся несколько часов. Телефон звонит непрерывно, я отвечаю и задаю вопросы, уточняю сведения, время бежит с головокружительной скоростью, не позволяя до конца осознать, что на сей раз причина всего этого — смерть Жени. Хотя порой прокрадывается абсурдная мысль, будто это какая-то ужасная ошибка, будто Женя здесь ни при чем.

Но телекс уже подшит в папку, а сверху ложатся все новые и новые листы, портреты и микрофильмы. И я уже заказал разговор с человеком, подписавшим этот телекс, и находится он в одной из северных европейских столиц, за три тысячи километров отсюда.

И так до самого вечера, когда я вновь вхожу к генералу вместе с Савовым, моим помощником, и еще двумя коллегами.

Теперь уже уточняются мельчайшие подробности. Исходные данные, возможности, наши сомнения, варианты оперативных планов. Генерал, по привычке переставляя с места на место недопитую чашечку кофе на письменном столе, слушает, просматривает некоторые справки. Коллеги задают вопросы, связанные главным образом с ЮНИЭЛ и его рабочими группами.

Объясняю, что доктор Манолов входил в одну из этих рабочих или, как их еще называют, экспертных групп ЮНИЭЛ. Они составляются из трех-четырех человек и обыкновенно направляются в так называемые региональные базы по обмену опытом. В Кронсхавене, одном из старейших университетских городов Европы, находится региональная база, занимающаяся исследованием крови.

Объясняю, насколько могу, и характер работы доктора Манолова. Дойдя до “врожденной и приобретенной резистентности организма”, понимаю, что здесь не стоит особенно увлекаться. Взгляд Савова становится очень уж проницательным, а недопитая чашечка кофе замирает на одном месте.

Следуют логичные вопросы, насколько эти исследования можно считать заурядными, кого за границей могут заинтересовать подобные вещи, и мои объяснения. Научные интересы некоторых центров чрезвычайно широки, вероятно они включают и вопросы резистентности или, иначе говоря — устойчивости организма.

— Давайте посмотрим оперативные планы, Дебрский! — говорит генерал.

Оперативные планы особых дискуссий не вызывают. Банальная автомобильная катастрофа, чего тут выяснять. Вот разве что: действительно ли это катастрофа и так ли уж она банальна. Когда все происходит за три тысячи километров от Софии, в скандинавской стране, вопросы могут прозвучать весьма мрачно. И тогда польза от предварительных дискуссий может оказаться весьма сомнительной. Пока не знаешь подробностей, предположения выглядят бесплотными, как геометрические фигуры.

Предположений не так уж много и, как говорится, они не отличаются оптимизмом. (“…Вполне вероятно, несчастный случай, но…”, “Отправляйтесь на место, Дебрский, все-таки вы были знакомы…”). И вновь чувство, будто человек, чьи фотографии лежат у меня в папке, — другой Евгений Манолов, а не Женя. Существуют вещи, которые сознание — так уж оно устроено, регистрирует, но потом упорно их избегает, не желает признать.

Решено, что я еду. Может быть, позднее, при необходимости, придется последовать за мной и Савову. Я приступаю к составлению радиограммы, а капитану Савову достается неблагодарная задача заказать мне авиабилет на завтрашнее утро.

***

Человек, который должен меня встретить, стоит у выхода из зала и внимательно всматривается в поток пассажиров, уже прошедших таможенный досмотр. Высокий седой мужчина на вид лет пятидесяти, один из советников посольства. Где-то я его встречал прежде, мне знакомо это тонкое смуглое лицо с карими, глубоко посаженными глазами. Он тоже, наверное, узнал меня, потому что идет навстречу, протягивая руку.

— Настев. Рад, что благополучно долетели.

— Вы, вероятно знаете, — говорю я, — мне еще лететь до Кронсхавена. Есть здесь где спокойно поговорить? У меня в распоряжении еще… — я смотрю на часы… около получаса.

— Наверху, в кафе-салоне, — кивает он в ответ. — Вот только не знаю, удобно ли вам, имея в виду…

— Вполне.

Я знаю, что он имеет в виду. Современная техника снабдила любопытствующих разнообразнейшей аппаратурой. Но пока я могу говорить вполне свободно, ведь мы еще в самом начале пути.

Настев ведет меня к эскалатору, обходя стороной шумные группы туристов, навьюченных рюкзаками — рослых светловолосых парней и длинноногих девушек, встречающих с букетиками бледных северных цветов в руках и пирамиды чемоданов. Он выглядит спокойным, опытным и уверенным человеком.

В кафе-салоне тихо и прохладно, заняты всего два—три столика. Мы располагаемся в углу, я достаю из кармана и раскрываю карту, Настев же заказывает себе кофе, а мне чай.

— Дела обстоят следующим образом, — говорит он. — Вчера утром позвонили из Департамента и попросили заглянуть к ним. Как всегда любезно. И ознакомили с телефонограммой, полученной из Кронсхавена…

Появляется официант с чашками, чайником, кофейником и вазочкой печенья на подносе. Спрашивает, налить ли нам или мы сами справимся и отходит. А Настев продолжает.

Доктор Манолов погиб позавчера поздно вечером. На одном из поворотов по дороге в Юргорден его автомобиль оказался в полотне встречного движения и на полной скорости врезался в грузовик.

Классическая ситуация. Я грею руки о горячую чашку чая и жду подробностей. Настев смотрит на карту — для того я ее и достал! — и указывает пальцем:

— Здесь!

“Тигр” Скандинавского полуострова готовится перепрыгнуть Балтийское море. У одной из раскрашенных в коричневый цвет “лап” берег рассечен узким и глубоким заливом, усеянным мелкими островками. Там, где он полукругом глубже всего врезается в сушу, находится город. Название выписано латинскими буквами. Кронсхавен. Слева от него, тоже на берегу залива, поближе к темным гребням гор, прячется маленький городок, скромный и неприметный — Юргорден.

— Карта не очень точная, — говорит Настев. — Я бывал в тех местах и, как вам сказать, дороги там не из приятных! Опасные.

Эту карту я рассматривал и в Софии, но теперь все воспринимается по-другому. Даже при таком масштабе топографы все же постарались обозначить на тонкой ниточке шоссе несколько довольно крутых поворотов.

Шоссе обрывалось в Юргордене, дальше с одной стороны простиралось море, а с другой — горы.

— Что заставило его отправиться туда?

Настев в ответ качает головой.

— Не знаю. Это курортный городишко, но сейчас, осенью… Ума не приложу!

— Вам сообщили сведения о шофере грузовика?

— Тотчас же, все сведения, которые я запросил. В результате аварии он пострадал и сейчас находится в больнице в Кронсхавене. Он предупрежден, что придется дать дополнительные показания, но вряд ли мы узнаем что-нибудь для нас интересное…

— В каком смысле?

— Дело в том, что он ничем не примечательный человек. Почтенный отец семьи, двое детей. Никогда ранее не подозревали ни в чем предосудительном. Но я приготовил для вас кое-что новенькое.

Настев достает из внутреннего кармана пиджака несколько сложенных вчетверо листов и протягивает их мне.

— Там приложен и перевод.

Вырезка из вчерашнего номера газеты “Кронсхавен тиднинген”. Три колонки мелким шрифтом и две фотографии. На первом плане — смятый автомобиль марки “пежо”, за ним виднеется силуэт большого грузовика с тупой мордой радиатора. В сторонке — машина “скорой помощи”. Возле “пежо” несколько мужчин, среди них врач в белом халате. Своим телом он закрывает часть носилок.

На второй фотографии снято почти то же самое, но в другом ракурсе. На сей раз в кадре оказались и двое полицейских. Рядом их мотоциклы.

Читаю имя автора репортажа. Оно, разумеется, ничего мне не говорит. Некто Брюге, вероятно, репортер местной газеты.

Настев отпивает глоток чая, а я быстро пробегаю перевод. Интересный, достаточно ехидный репортаж, так и пышущий явной неприязнью к “этим иностранцам”, постоянно становящимся причиной тяжелых дорожных аварий. В данном случае речь идет о болгарине, наверняка под мухой усевшемся за руль. И все это приправлено неприкрытой иронией в адрес полиции, которая, как обычно, на место происшествия прибывает последней (что видно и по фотографиям!). На что идут деньги налогоплательщиков лендера Кронсхавен? На жалование нерасторопной полиции? Имеются и еще кое-какие намеки, понятные разве лишь местному населению.

Неизвестный мне Брюге — явно ловкий журналист. Много рассуждений, красочные — и, конечно, зловещие! — описания обстановки, высокий накал эмоций и мало фактов.

Но среди фактов я натыкаюсь на один, который сразу же заставляет внутренне насторожиться. Болгарин, оказывается, был настолько пьян, что даже не нажал на тормоза, когда, вылетев на полотно встречного движения, оказался, что называется, “лоб в лоб” с грузовиком.

Даже не попытался затормозить?

Вот так новость! Поздний вечер, яркий свет фар и Манолов на полной скорости врезается в большущий грузовик! Он не мог не видеть фар встречного автомобиля, тем более, что подобные грузовики увешаны дополнительными фонарями буквально как рождественские елки.

— Каким образом это установлено? — задаю я вопрос. — Или это только предположения?

— По следам шин на асфальте. Нет и намека на тормозную блокировку колес.

— И… существуют какие-либо объяснения на этот счет?

— Нет. Но репортеру неизвестно, что в момент аварии доктор Манолов был абсолютно трезв. Экспертизой не обнаружено ни малейших следов алкоголя в крови… Это и есть одна из причин, позволивших получить разрешение на ваш приезд, а если понадобится — и вашего помощника. Все же речь идет о болгарине…, одним словом, здесь не желают никаких недомолвок!

— Кто ведет расследование?

— Комиссар Кронсхавена. Это областной центр с собственным ландкомиссариатом. Но если вы сочтете нужным, мы могли бы попросить, чтобы подключили и кого-нибудь из столицы.

— Лучше не надо. И еще один вопрос. Вы хорошо знали доктора Манолова?

— Слабо… — поколебавшись отвечает Настев. — Документы работающих здесь специалистов проходят через нас, иногда они обращаются с просьбами о мелких услугах… Мы же организуем встречи, чествования праздников. Последний раз мы виделись 9 сентября, разговаривали. Симпатичный человек.

— А как он выглядел тогда?

— Да как сказать… — Настев на какое-то мгновение задумывается и машинально приглаживает волосы, — не знаю, он в принципе не похож на других… Нет-нет, не подумайте ничего плохого! Просто я ничего не смыслю в том, чем он занимается, очень уж это далеко от меня.

Ясно. Женя рассказывал ему о своих сыворотках. Нетрудно представить себе, как это звучало.

— Его что-нибудь тревожило? Беспокоило?

— Нет, у меня не сложилось такого впечатления. Жаловался лишь немного на дочь. Хотел забрать ее к себе, чтобы она здесь училась, но возникли какие-то сложности.

Об этих сложностях мне кое-что известно. Десятилетняя дочь осталась у его бывшей жены, которая не позволяла ей поехать к отцу.

— А как себя чувствуют другие члены группы? Какая обстановка сложилась у них в Кронсхавене?

— А какой же ей быть? Тяжело им, тревожатся. Со вчерашнего дня Велчева уже дважды звонила. Ждут вас.

В том, что звонила Николина Велчева, нет ничего удивительного. Она наш второй врач в Кронсхавене. Но может ли она сообщить что-либо важное для меня? И почему Настев ни словом не обмолвился о третьем враче — Стоименове?

А тот будто читает мои мысли.

— Доктор Стоименов… тоже предлагает свою помощь. Сами разберетесь на месте.

Как-то неохотно говорит он о молодом враче, как будто чем-то тот ему не нравится.

Но у меня уже не осталось времени на психологический анализ. Мой самолет на Кронсхавен вылетает через пятнадцать минут.

— У меня одна просьба, — говорю я. — Позвоните в Департамент и попросите, чтобы меня кто-нибудь встретил в Кронсхавене.

Настев бросает взгляд на часы.

— Обязательно. Не знаю только, застану ли кого-нибудь там в это время.

Он поднимается. Я тоже встаю со стула и складываю карту.

Дорога между Кронсхавеном и Юргорденом. Что же там произошло?

 

КОМИССАР ХАНКЕ

За круглым иллюминатором самолета плавают жиденькие облака. Крыло, по которому скользят светлые воздушные струйки, наклоняется, срезает облако и через стекло иллюминатора врываются отблески водной глади. Море здесь холодное, у него насыщенный синий цвет. Потом крыло выравнивается, и море сменяется стеклянной розоватой прозрачностью неба. На горизонте, будто застывшие великаны, вырастают гребни гор. Затем и они исчезают.

Самолет ревет моторами на посадочной полосе, следуя за желтой мигалкой автомобиля-проводника, потом выруливает на отведенную ему стоянку и покорно умолкает. Все еще чувствуя легкое покалывание в ушах, я вместе с другими пассажирами поднимаюсь с кресла и терпеливо ожидаю подачи трапа.

Снаружи уже чувствуется легкая прохлада. На аэродром легла мягкая осень, похожая на нашу, приходящую чуть позже, с тонкими серебристыми паутинками, плавающими в воздухе в лучах послеполуденного солнца. Мы спускаемся по поданному к самолету трапу, вдыхая неприятный запах перегретого масла, и когда после ритуального круга автобус останавливается у аэровокзала, я вижу, что меня встречают.

Точнее, встречает меня только один человек — высокий, крепкий блондин, довольно молодой, явно не старше двадцати пяти. У него открытые голубые глаза, тщательно причесанные на пробор волосы и заботливо подстриженная бородка “а ля Ришелье”. Выглядит он довольно симпатично, несмотря на педантично уложенные волосы и пижонистую бороду. Он слегка кланяется и представляется:

— Лейтенант Кольмар.

Мы обмениваемся любезностями и сразу же становится ясно, что в будущем нам придется разговаривать на своего рода балтийском эсперанто, основу которого составляют немецко-шведские корни слов, небольшие заимствования из языка Гамлета и довольно много славянских окончаний. Кольмар пытается заговорить и на русском, без особого, впрочем, успеха.

В конце концов эсперанто приносит результаты. Из объяснений Кольмара следует, что господин комиссар Ханке будет рад видеть меня. И, если это возможно, сразу же.

— Впрочем, господин комиссар…

— Инспектор, — перебиваю я.

— Впрочем, если господину инспектору угодно, можно сначала осмотреть жилье… Ваши соотечественники позаботились о квартире…

Из последующих довольно путанных объяснений понимаю, что руководитель болгарской группы доктор Велчева позаботилась о том, чтобы мне была предоставлена комната в пансионате ЮНИЭЛ.

Лучше все-таки вначале побывать в комиссариате и уяснить обстановку. Настев отметил, что сам комиссар — один из опытнейших специалистов в ландскомиссариате. Хорошо поэтому первым делом встретиться с ним, тем более что и сам он настаивает на этом.

На роликовом конвейере появляется мой чемодан, и мы с Кольмаром направляемся к выходу из аэровокзала.

Снаружи нас встречает ранняя северная осень. Привокзальная площадь, превращенная в огромную стоянку, залита лучами солнца. За площадью покачиваются кроны голубовато-зеленых елей, среди которых, как на акварели, вспыхивают золотом костры берез. Прозрачный воздух наполнен ревом автобусов, а по широкому полотну шоссе течет поток автомобилей. Желтый полицейский автомобиль с черными полосками подруливает к нам и останавливается у бордюра. Шофер распахивает дверцы и бросает на меня беглый взгляд, в котором читается любопытство. Не каждый день здесь встретишь инспектора из социалистической страны!

— Прошу вас, — приглашает Кольмар.

Наша машина огибает площадь и выезжает на широкое шоссе. По обеим его сторонам тянутся небольшие лесочки и сочные зеленые поляны. То здесь, то там виднеются красные островерхие крыши домов, вдали высятся задумчивые колокольни с оконцами, напоминающие чьи-то любопытные глаза. Все вокруг красиво и по-своему строго — этакая северная Швейцария.

Вдоль шоссе вдруг с неожиданным грохотом вырастают высокие перила и сквозь их ажурную вязь проступает озеро, вода которого отливает невероятным перламутрово-голубым цветом. Это видение длится всего лишь мгновенье и сразу же исчезает. Вместо перил совсем близко к обочинам подступили ели да сосны.

Мы с Кольмаром обмениваемся несколькими фразами. Ему удается объяснить, что мы проехали не над озером, а над одним из фиордов. Как бы подтверждая его слова, вновь вырастают до самого неба высокие перила моста и со всех сторон расстилается водная синь. Внизу, у крутого берега, показывается кораблик. Он остается позади, а скалистый и темный берег быстро приближается, и дорога врезается в него.

Появляются первые редкие светофоры, и мы выезжаем в пригород. Это чистые кварталы таких же чистеньких домов, фасады которых выкрашены в желтый, белый и розовый цвет, а оконные рамы — в коричневый. В шоссе начинают вливаться асфальтированные улочки, нас обгоняют автомобили, приходится останавливаться на перекрестках. Мелькают высокие рекламные щиты.

Вечерний Кронсхавен встречает нас шумом и светом первых фонарей. Это время, когда кажется, будто весь город высыпал на улицы — служащие только что покинули свои оффисы, домохозяйки и пожилые женщины толкают перед собой большие сумки на колесиках с последними покупками, расхаживают бородатые юнцы и молоденькие девушки в джинсах, моряки и группы шумных студентов. Слышится частый визг тормозов, между автомобилями пробираются ловкие велосипедисты. Но в целом — не очень-то и шумно, чувствуется, что это крупный, но провинциальный город.

Кольмар больше помалкивает. Спрашивает, разумеется о том, как я долетел, выражает сожаления по поводу гибели Манолова, но от комментариев воздерживается. Я интересуюсь, бывал ли он в Болгарии. Пока нет. Он слышал о ней много хорошего, но отпуск приходится проводить в деревне, у родителей.

Начинаю удивляться, как много можно сказать на нашем эсперанто. Машина несколько раз сворачивает и останавливается у комиссариата.

Он не производит особого впечатления (может быть, на это и расчет). Мы проходим через старый пассаж, похожий на те, что строили в начале века-с мрачными порталами и высокими подъездами. Сам комиссариат занимает один из подъездов, перед массивной дверью которого расхаживает полицейский в форме. Сбоку, освещенный холодным светом люминесцентных ламп, виден тоннель, ведущий в подземный гараж, слышен приглушенный шум работающих моторов. У него, наверное, есть выход и с другой стороны пассажа, потому что на соседней улице припаркованы две полицейских машины.

Мы поднимаемся на второй этаж и из мрачного портала попадаем в светлый и тихий коридор. Кольмар стучится в одну из дверей слева.

Обычный кабинет, обстановка которого хорошо и разумно продумана — таково мое первое впечатление. Письменный стол, стальной сейф, книжные полки и встроенный шкаф, три подчеркнуто маленьких кресла. Как видно, и здесь не страдают от излишков площади, это отразилось даже на размерах кабинета комиссара.

Второе мое впечатление связано с человеком, который встает из-за стола мне навстречу. Ему приблизительно сорок пять, круглое лицо, обрамленное редкой рыжеватой бородкой, уже склонен к полноте, что видно по слегка расплывшейся фигуре. А глаза — серые, хитрые, с лукавым огоньком. Без сомнения, передо мной человек опытный

Подаем друг другу руку и представляемся. Его зовут Хельмут Ханке, комиссар, начальник отдела. Имя такое же округлое, как и его обладатель.

Ханке не садится за стол, а указывает на кресла. Ведет себя подчеркнуто неофициально и очевидно старается расположить гостя. Улыбается, и на мой вопрос о языках, переходит на довольно сносный русский, что значительно облегчает наш разговор. Кольмар выходит, потом возвращается с папкой в пластиковой обложке и протягивает ее своему шефу. Ханке кивает ему на третье кресло — это приглашение садиться и присутствовать при разговоре. Затем кладет папку себе на колени и обращается ко мне.

— Вы, вероятно, осведомлены в общих чертах об обстоятельствах, — начинает он. — В самых общих, потому что и мы не располагаем пока всем необходимым… Сами понимаете, прошло всего два дня! Но хотелось бы сразу сказать: то, что удалось собрать, вызывает у нас вопросы

Вопросов и у меня хоть отбавляй, но я терпеливо дожидаюсь продолжения. Серьезно глядя на меня, Ханке добавляет:

— Несчастный случай, коллега, лишь одна сторона медали. Здесь, — он стучит пальцем по папке, — протоколы осмотра места происшествия, чертежи, технический анализ осмотра автомобилей…, но нас тревожит другое. Непосредственная причина смерти.

Продолжаю выжидать, потому что Ханке умолкает. Это маленькая театральная пауза. Он достает сигареты, протягивает пачку мне и Кольмару, потом закуривает сам. А я осторожно говорю:

— Вы имеете в виду…

— Имею в виду предварительный протокол вскрытия.

Предварительный протокол? Подобная форма мне не известна. Заключение о смерти или существует, или его нет.

Ханке улавливает немой вопрос в моем взгляде и раскрывает папку.

— Хотите ознакомиться?

— Если ничего не имеете против.

Он подает мне два верхних листа.

— Мы подготовили его, чтобы ввести вас в курс дела, коллега. Судебно-медицинская экспертиза сообщит свое окончательное мнение… надеюсь, завтра утром.

Смотрю на исписанные листы.

“Сегодня, шестнадцатого сентября, в Королевском медицинском институте Кронсхавена, по распоряжению… в присутствии… судебного врача Йенса Вальберга мною произведено вскрытие…”

Дальше следует довольно подробное описание.

Я начинаю читать более внимательно и прежде, чем дойти до заключения врача, понимаю, почему оно является предварительным, или, как оно осторожно названо в протоколе — “этапным”. Здесь нет того, что мы называем непосредственной причиной смерти”. Раны, полученные в катастрофе, — серьезные, но не затрагивают жизненно важных органов.

Перечитываю еще раз. Кровоизлияния сравнительно невелики, не соответствуют характеру ран. Странное наблюдение. В переводе на обычный язык, оно означает лишь одно: в момент получения Маноловым ран кровообращение уже не функционировало. Потому-то и кровоизлияния небольшие. Сердце не гнало кровь нормально, как положено, а сжималось в предсмертных судорогах. И сознание выключилось. Тяжелый грузовик обрушился на уже практически мертвого человека.

Доктор Манолов погиб не в результате несчастного случая, а до него. Автомобильная катастрофа — следствие, а не причина смерти.

Вот почему на асфальте не оказалось следов торможения.

Я хочу выиграть немного времени и для этого вновь демонстративно возвращаюсь к началу протокола.

Что же предполагают специалисты-эксперты?

Вероятно, что-то предполагают, поэтому и ведут себя столь предусмотрительно Сосуды сердца проверены, следов инфаркта не обнаружено. Но его возможность не сбрасывается со счетов Известно, что иногда инфаркт просто недоказуем, особенно если непосредственно за ним последовала смерть. Здесь же картина абсолютно неясная.

А может, мне это только кажется? Бывают и особые случаи, ведь человек — исключительно жизнеспособное существо. События могли бы развиваться и в другом порядке сердечный приступ, авария Но Манолов умер не от инфаркта, а от шока, вызванного столкновением. Мгновенная смерть, которую теперь вообще нельзя доказать.

Ничего не обнаружено — ничего! — и я не могу их винить. Это один из тех редких случаев — редких, но реальных, — когда даже судебные эксперты пожимают плечами и молчат. И Ханке это знает очень хорошо. Положение намного сложнее, чем я ожидал.

Отрываюсь от протокола и смотрю на комиссара. Прищурившись, он настороженно выжидает. Я протягиваю ему листы.

— Ясно, — вырывается у меня. (А что здесь ясного, и сам не знаю!) — Как думаете действовать дальше, коллега?

— А как бы вы поступили на моем месте?

Это, разумеется, чисто риторический вопрос, на который Ханке ответа не ждет. Поэтому, немного помолчав, спрашивает:

— Когда вы хотели бы обсудить оперативный план? Или, быть может, у вас имеются какие-то соображения… дополнительно ознакомиться с обстановкой?

— Прямо сейчас, если можно. А обстановка… будет зависеть от действий!

— Верно, — Ханке улыбается, однако глаза его остаются серьезными. — Тогда вопрос первый: чай или кофе? А может, чего-нибудь покрепче?

В подобных случаях я предпочитаю кофе. Ханке тянется к письменному столу, нажимает клавишу селектора и говорит несколько слов. Потом вновь поворачивается ко мне:

— Мы рассчитывали, что экспертиза все решит, но… сами видите! Поставили проблему и умыли руки. Взяли, правда пробы на исследование, но вряд ли можно всерьез на них полагаться.

Понятно. Пробы крови и т. д. не предмет отравления. Микросрезы сердечной стенки. Проба Левенштейна-Петровского. Все сделано правильно. Но выводы ни к чему определенному не приведут. Они обязательно будут поданы в сопровождении изящных оговорок, на которые медики такие мастаки.

Ханке продолжает:

— Инфаркта они не докажут! А раз не докажут, то нас ожидает предостаточно неприятностей! Придется прорабатывать…

Он умолкает, потому что слышится вежливый стук в дверь. Входит аккуратная молодая блондинка. В руках у нее поднос с кофейником, чашечками и маленькой сахарницей. Разлив кофе, она бесшумно уходит.

Ханке делает маленький глоток и повторяет прерванную мысль:

— Придется прорабатывать множество версий — от самоубийства до инсценировки несчастного случая!

Да, он сформулировал все точно. Прежде, чем признать причину смерти естественной, нужно предварительно убедиться в том, что отсутствует возможность наступления насильственной смерти. Жду, что же будет дальше.

Следует вопрос в упор:

— Скажите, коллега, а в вас не закрались какие-либо сомнения относительно возможного убийства?

Такой вопрос требует прямого ответа.

— Пока ничего определенного. Но вся обстановка… и в особенности характер дорожного происшествия… вызывают определенные подозрения.

Ханке переводит мои слова Кольмару. Они быстро перебрасываются несколькими словами на своем языке, затем Ханке говорит:

— Не будем скрывать: у нас родились такие же сомнения. Ну, что ж, рад, что нашли общий язык. Мы готовы предоставить вам все права по расследованию. И, конечно, свою помощь. Когда вы желали бы приступить к делу? — Он умолкает на секунду—две. — Если хотите, можете сейчас не отвечать, подумайте!

Хороший кофе, крепкий и ароматный. Он снимает усталость и спрятавшееся глубоко в подсознании напряжение. Да и что здесь раздумывать, я ведь приехал заниматься расследованием, а не чаи гонять.

— Зачем же откладывать? Я согласен

Ханке встает, подходит к письменному столу и что-то сообщает по селектору. Одновременно он подает мне папку и я принимаюсь ее листать.

Протокол транспортной полиции Довольно подробные чертежи места происшествия с фотографиями “пежо“” и грузовика. К ним приложена сопроводительная справка о проявленной фотопленке, которая наверняка хранится в сейфе Ханке. Далее подробный технический анализ состояния автомобилей и заключение, переведенные на два языка. Данных, которые свидетельствовали бы о том, что причиной аварии послужила техническая неисправность одного из них, не обнаружено. Но и так ясно — причина не в автомобилях.

Ханке отворачивается от селектора и что-то говорит Кольмару. Тот встает, щелкает каблуками и быстро выходит, а Ханке морщится и возвращается в кресло.

— Формальностей… по горло! — возмущенно вздыхает он — Ничего, я послал Густава, чтобы он хоть немного сократил ваши мытарства!

Допиваем кофе и переходим к обсуждению наших будущих шагов. “Наших” — не совсем точно сказано. Ханке, как и можно было предполагать, не горит желанием распутывать этот случай, мое появление для него — дар божий. Необходимо опросить множество людей, проверить факты — известные и полу известные, выяснить подробности последних дней жизни доктора Манолова, узнать, с кем он встречался, разговаривал и т. д. Нельзя принять версию инфаркта, тщательно не перепроверив и не отсеяв все факты.

Как видно, вся тяжесть ляжет на меня. Лейтенант Кольмар, конечно же, будет освобожден от других задач и станет помогать мне. Исходя из этого, мы и решаем, с чего лучше всего начать.

Наступает деликатный момент, когда я прошу предоставить в мое распоряжение машину. Нет в мире полиции, которая не жаловалась бы на нехватку автомобилей. Ханке пытается уйти от ответа под предлогом того, что парком распоряжается не он. Наверное, так и есть, но все же он соглашается, что без автомобиля мне не обойтись. В конце концов мы договариваемся, что для поездок на более дальние расстояния мне будет выделяться одна из черно-желтых полицейских зебр, а для работы в городе подыщут подходящий автомобиль в местной фирме проката.

В это время возвращается Кольмар и сообщает, что мои документы готовы и осталось пройти через регистратуру.

Пока делать мне здесь вроде бы больше нечего. Я встаю, чтобы попрощаться с Ханке, однако в голову приходит внезапная мысль.

— Позвольте, если можно, еще один вопрос. Где сейчас находится автомобиль доктора Манолова?

Ханке схватывает на лету.

— Хотите взглянуть? Пожалуйста. Обычно мы не задерживаем у себя попавшие в аварию автомобили, после технической экспертизы их возвращают владельцу или его родственникам. Но автомобиль доктора Манолова мы увезли к себе в гараж… Лейтенант Кольмар, проводите коллегу вниз!

Отлично! На такое я даже надеяться не смел. Просто не верилось, что они позаботились об автомобиле; я даже заранее был готов к обычным в таких случаях извинениям (“У нас нет для этого места, коллега… Ведь техосмотр проведен!”).

Я прощаюсь с Ханке и следую за Кольмаром, который с этого момента становится моим помощником. Приятный парень. Если к тому же не обращать внимания на его стрижку и пижонскую бородку… И на черта она ему сдалась?

Кольмар ведет меня по многочисленным внутренним лестницам и коридорам. Начинаются наши “мытарства”, как выразился Ханке: фотографии, отпечатки пальцев, формуляры… Хотя ихняя бюрократия — не такая уж и страшная… Наконец, документы мои готовы, и, если судить по ним, я теперь что-то вроде инспектора-эксперта — такую формулировку они подобрали для моей особы. Не очень изысканно, но в принципе сойдет.

Затем опять-таки по внутренней лестнице мы спускаемся в гараж, тот самый, что я заметил с улицы. Под ярким, чрезмерно желтым светом ламп с одной стороны выстроилось несколько мощных полицейских мотоциклов, а с другой — микроавтобус и два автомобиля с синими мигалками на крыше. Их черные полоски блестят и издали бросаются в глаза.

Нас встречает пожилой полицейский в форме, который, хотя отлично знает лейтенанта, проверяет наши документы по всем правилам. Потом мы направляемся вглубь гаража, где виднеются бетонные клетки с запертыми на ключ решетками. Две из них пустуют, а в третьей автомобиль Манолова, покрытый прозрачным полиэтиленом.

Кольмар отпирает решетку, затем услужливо снимает и сворачивает прозрачное покрывало, чтобы мне было удобнее осматривать автомобиль, или, вернее, то, что им когда-то было.

Лобовой удар буквально в лепешку смял всю переднюю часть автомобиля, стекол не осталось, пол и сиденья сплошь усыпаны мелкими осколками-гранулами. Передние дверцы от удара перекосились и теперь не закрываются. На сиденьи шофера и полу темнеют засохшие пятна крови.

Я внимательно обхожу машину и поворачиваюсь к Кольмару. Он, стараясь не мешать, скромно отошел в сторонку.

— Коллега Кольмар, — обращаюсь я к нему, — мне нужна небольшая справка. И по возможности срочно. Имена и адреса проживающих в Кронсхавене владельцев автомобилей такой же марки и модели! Когда бы вы могли ее подготовить?

— Такими сведениями располагает транспортная полиция… Это займет около получаса.

— А как, по-вашему, сколько таких автомобилей в Кронсхавене?

— “Пежо-404”?.. Вряд ли больше двух десятков… выпуска того же года… Нет, никак не больше!

— Хорошо, — говорю я. — Я подожду вас здесь.

Кольмар щелкает каблуками и уходит, а я принимаюсь за работу. В сущности, такая справка мне хоть и нужна, да не к спеху. Предлог отослать Кольмара, чтобы в одиночестве кое-чем заняться. Дел у меня здесь несколько, причем важных. Они вовсе не относились к компетенции технической экспертизы, и поэтому нужно соблюдать осторожность, не привлекать к себе внимания, тем более что пока не известно, не заинтересовался ли уже кто-то здесь моей личностью.

Я снимаю пиджак и вешаю его на решетку. Стараюсь как бы со стороны анализировать собственные действия. Разбитая машина вся покрыта грязью и пылью, поэтому легко запачкать пиджак. Открываю дипломат и достаю набор для взятия дактилоскопических проб. Надеваю перчатки, берусь за ручку передней перекошенной дверцы. С противным скрипом она медленно и тяжело поддается. Вот сейчас я по пояс просунусь внутрь, чтобы снять отпечатки пальцев: с баранки, приборной доски, даже с кнопки автоматической зажигалки. Все должно выглядеть вполне естественным. Если кто-то и наблюдает за мной в телеобъектив, вероятнее всего он улыбнется с плохо скрываемой иронией. Какой дурак оставил бы после себя следы?

Хотя лыбиться-то особо нечего. Потому что поиски отпечатков — это лишь одна сторона моих действий. Другая, более важная, состоит в том, что теперь у меня будет возможность, не привлекая чужого внимания, постоянно наблюдать за своими наручными часами. А они не простые! Это модный, тяжелый и массивный хронометр, довольно безвкусно усеянный кнопками и стрелками. Их на нем великое множество. Но одна из стрелок — неподвижна. Если она сдвинется с места — значит, где-то рядом, в радиусе 3–4 метров установлен микроподслушиватель.

И вот я просовываюсь в помятое купе автомобиля, кладу дактилоскопический набор на соседнее сиденье и небрежно бросаю взгляд на часы.

С этого момента все меняется.

Меня словно током ударило. Нервы напрягаются до предела, каждой клеточкой тела я ощущаю внезапную опасность. Потому что стрелка часов резко сместилась и задрожала.

Рядом микрофон. Может быть, он даже сейчас включен, но где он монтирован, я не знаю. Крохотный, величиной с рисовое зернышко, с тонкой, как волосинка, почти невидимой антенной. Если он работает, то на расстоянии километра — двух отсюда находится магнитофон — тоже миниатюрный и с секретом, который включается только при звуках человеческой речи.

Я застываю на месте и лишь глазами лихорадочно обшариваю все вокруг: пол автомобиля, усыпанный осколками стекла, искривленную приборную доску, пятна крови. И сразу же понимаю, что дальше так нельзя, нужно двигаться, что-то делать.

Я шумно устраиваюсь на сиденьи, откашливаюсь, что должно прозвучать выражением досады, вызванной неприятной работой, достаю лупу. Хотя я еще и не пришел окончательно в себя, инстинкт подсказывает, что и как нужно делать.

Я этого ожидал, был готов. Но теперь, столкнувшись с неведомой опасностью, иначе смотрел на вещи. Каждый мой ход грозит ошибкой, непоправимой и жестокой.

Только не выдать себя — это главное! Дактилоскопические пробы — и ничего другого, я весь поглощен ими!

Руки автоматически делают свое дело. Просветление, следы, фиксация, отпечаток, просветление… Вопросы возникают в сознании один за другим. За Маноловым наблюдали, может быть и за мной установлена слежка? Почему? Есть ли тут связь с его смертью? Обстоятельства ее и без того весьма подозрительны.

Я просто не в состоянии сейчас на них ответить! Но лучше пока оставаться просто инспектором, тупым, ограниченным формалистом, охваченным досадой, выискивающим дактилоскопические отпечатки. Ничего другого себе не позволять, ничего!

Я пересаживаюсь, подо мной скрипит сиденье, неловко провожу рукой по приборной доске и с нее со звоном падает несколько осколков. Пора уже вылезать из машины. Кладу на место лупу, закрываю “дипломат”. Ручка дверцы, наполовину обломанная, цепляется за рукав рубашки и он трещит по шву.

Выбираюсь наружу и рассматриваю рукав. Конечно же, так и надо, получай по заслугам, глупый формалист, за неуемные старания. Тот, кто, возможно, следит за мной, наверное, ухмыляется. Но я пока в безопасности, ведь тупой и ограниченный инспектор не может никому причинить беспокойства.

Все идет как надо. По внутренней лестнице спускается Кольмар. Щелкнув каблуками, подает мне листок.

— Прошу вас, господин инспектор!

Все эти титулы меня утомляют, но над тем, как их упростить, подумаю потом. А сейчас с серьезным видом углубляюсь в чтение.

Кольмар будто заранее знал — всего таких машин в городе восемнадцать. Я благодарю его за аккуратность и над мушкетерской бородкой расплывается улыбка. Что ж, каждому приятно услышать похвалу за хорошую работу!

— Не было времени снять все отпечатки, — обращаюсь я к нему. — Завтра продолжу. А сейчас мне хотелось бы взглянуть на жилье доктора Манолова. Это удобно?

— Конечно, господин инспектор! Вы не поранились? — участливо спрашивает Кольмар, заметив мой порванный рукав.

— Пустяки! Служба требует жертв!

Хорошо получилось, банально до смерти, как оно и требовалось. Тот тип, небось, опять посмеивается, ведь сказано-то как — “Служба требует жертв”!

Надеваю пиджак, запираю решетку, а ключ кладу в карман. Кольмару все это кажется нормальным, ведь завтра утром я продолжу здесь работу.

Мы покидаем здание комиссариата и через несколько минут уже едем на такси по улицам Кронсхавена. Я безмятежно гляжу в окно автомобиля на незнакомый вечерний город, но внутренне полон тревоги. За Маноловым следили, так что нужно ожидать самого худшего. Но почему? Из-за важности его исследований? Или связь между фактами иная, прямо противоположная тому, что мне известно?

Нужно взглянуть на все со стороны, ни в коем случае не торопиться. Один факт, сам по себе еще ничего не значит.

На улицах пока множество людей, в залитых разноцветным сиянием витринах искусственными улыбками скалятся манекены. Шумные студенческие компании толпятся на перекрестках у светофоров. Слышно нестройное пение и обрывки транзисторных мелодий.

Этот город как будто разделен на этажи. Внизу, на улице, расположены магазины, конторы солидных фирм и банков, неоновые вывески ресторанов. Полоски света, разорванные на желтые, синие, оранжевые куски и кружки, манят к себе и притягивают. На низком парапете фонтана вплотную друг к другу сидят длинноволосые хиппи в ярких рубахах и мятых брюках. Такси проносится буквально в нескольких сантиметрах от их босых ног, обутых в сандалии. Но они никак не реагируют.

Это — улица. Не разноликая и шумная южная улица, которую я так люблю, а северная, сдержанная и спокойная. Но и у нее есть свое очарование. Оно в атмосфере старины, в годах, напластившихся на углы строгих зданий, на маленькие скверы с позеленевшими бронзовыми памятниками, на барельефы с крупным готическим шрифтом, украшающие здания.

Так она выглядит. Может быть, в чем-то лицемерная, не сопротивляющаяся засилью секс-шопов и сомнительных подвальчиков, ярко накрашенных девиц на углах темных переулков. Но у этой улицы свой, особый облик.

“Манолов! За ним следили!” — эта мысль не выходит из головы, сколько ее ни гони. Не нужно сейчас об этом думать, нельзя пороть горячку. Так недолго и ошибиться, поддавшись первому чувству. Сейчас я — всего лишь инспектор, с любопытством взирающий на незнакомый северный город.

Город Кронсхавен действительно разделен на этажи. Над улицей, этажом выше, царит мир бюргеров, мелких чиновников и служащих, бережливых хозяек, сдающих комнаты студентам. Для них день кончился — вместе со всеми заботами, огорчениями и радостями, распродажами, биржевыми новостями, сделками, разговорами о кризисе. Теперь на шторах маленьких уютных квартир играют голубоватые отблески телевизионных экранов — подошло время показа очередного многосерийного фильма.

Еще выше, на последних этажах, расположились мансарды с балкончиками, смешными башенками и многочисленными цветочными горшками. Здесь царство кассетофонов, дискомузыки и вызывающих плакатов, которыми оклеены стены. Здесь спорят о Хайдеггере и Заратустре, решают судьбы мира, занимаются любовью и твердо верят, что в один прекрасный день удастся перебраться на один из нижних этажей.

И над всем этим — островерхие черепичные крыши, напоминающие рыбью чешую, и огромная холодная луна.

Улицы делаются все уже, все чаще встречаются отсвечивающие красным указатели, такси постоянно сворачивает) то вправо, то влево. Мы выезжаем на старинную площадь с памятником и сквером вокруг него. Среди заботливо подстриженных кипарисов возвышается бронзовый всадник, сжимающий в поднятой руке свиток.

Площадь полукольцом окружена строгими трехэтажными зданиями с колоннами и подъездами, скрытыми под арками. Напротив нас, над главным зданием, сложенным из темного кирпича, высится башня с часами. Все здесь выглядит тяжелым, неприступным. Это, без сомнения, университет. Студентов в эту пору уже нет, поэтому он выглядит непривычно тихо. Прохожих на площади почти не видно.

Такси объезжает скверик и сворачивает в неправдоподобно узкий переулок. Мы проезжаем под массивными сводами и попадаем на другую, соседнюю площадь, в центре которой высится церковь Храм выглядит строго, внушительно, но сама площадь залита электрическим светом и оттого кажется довольно уютной Готическая церковь выстояла под напором времен, она такая же, как три или четыре века назад, лишь площадь изменилась. Здания, ее опоясывающие — яркие, с балкончиками и разноцветными жалюзи на окнах. Большинство из них построено в начале нынешнего века. Церковь и площадь произвели на меня странное впечатление, показалось, будто строгая чопорная дама благосклонно взирает с высоты на своих несколько легкомысленных детишек. К тому же здесь необычайно оживленно, не в пример площади перед университетом. Наше такси с трудом пробивалось через толпы гуляющих. Длинными рядами вплотную друг к другу выстроились на стоянке автомобили, а столики двух ресторанчиков под пестрыми зонтами вынесены прямо на тротуар.

По словам Кольмара, здесь, на площади Св. Анны, расположились лучшие пансионы для преподавателей и иностранных студентов. Очевидно, это и есть подлинный центр университетского городка

Мы расплачиваемся с шофером и выходим из такси. Затем пробираемся через гущу автомобилей на стоянке и Кольмар ведет меня к зданию напротив. Оно ничем не отличается от соседних, но у его входа прикреплена табличка с голубой эмблемой ЮНИЭЛ. Мы поднимаемся по ступенькам и услужливый портье распахивает перед нами двойную застекленную дверь.

Фойе напоминает холл небольшой гостиницы, оно обставлено со скандинавской сдержанностью, но вполне удобно. Справа небольшой бар с высокими табуретками, автомат для сэндвичей, кожаные кресла и низкие столики. Все места заняты. Слышится разноязыкий говор, круглая лампа за стойкой бара подмигивает в такт приглушенной музыке. Пьют здесь, как мне показалось, главным образом кока-колу. Скромная надпись предупреждает, что с такого-то часа подается только кофе и освежающие напитки Ничего не скажешь, полусухой режим!

В глубине фойе я вижу два лифта и пикколо в форме, широкую лестницу с мраморными перилами.

Слева — конторка администратора с ячейками для ключей и корреспонденции, а также телефоны для гостей. Администратор — энергичный молодой парень в официальном темно-синем костюме. У него на лацкане пиджака эмблема ЮНИЭЛ и три маленьких флажка, означающих языки, на которых он говорит.

Кольмар здесь — старый знакомый, он лишь кивает и представляет меня.

— К вашим услугам!.. — подчеркнуто тихо обращается ко мне администратор. Я вполне оцениваю его профессионализм. Произошло несчастье, мы с лейтенантом — необходимое в таких случаях зло, но остальным незачем знать, что расследование продолжается.

Я прошу связать меня с госпожой Велчевой из болгарской группы.

— Минуточку…, фру Вел…тчева? — администратор бросает взгляд на план расположения комнат, лежащий перед ним, набирает номер и передает мне трубку.

После одного—двух гудков в трубке слышится женский голос. Спокойный, уверенный альт. Я называю себя Да, она ожидала меня. Прошу уделить мне немного времени и обещаю позвонить приблизительно через час. Она отвечает согласием и ни о чем больше не спрашивает.

Кладу трубку и обращаюсь к администратору, который деликатно отошел в сторону и занимается какими-то своими делами.

— Я хотел бы поговорить с вами, но, если можно, — немного позже.

— Разумеется! — с готовностью соглашается он — Я недавно заступил на смену и пробуду здесь до утра.

Он кивает мне и поворачивается к нетерпеливому итальянцу, который шумно принимается объяснять историю каких-то виз в своем паспорте. А мы с Кольмаром направляемся к лифту.

 

НИКОЛИНА ВЕЛЧЕВА

Номер у меня приятный, так и дышит уютом, чистотой и спокойствием. Кровать, небольшой письменный стол с удобным креслом, встроенный в стену ночной шкафчик с тумбочкой и телефоном. Крахмальное белье просто сияет. Стены оклеены светло-серыми серебристыми обоями, на одной из них висит морской пейзаж, написанный пастелью Здесь мне предстоит жить, правда не знаю сколько. Может быть, день, а, может, и неделю. Прежде во мне теплилась надежда на обычный несчастный случай: подпишу протокол об окончании расследования и уеду. Кронсхавен со временем забудется, а этот номер, как и многие до него, останется лишь зыбким воспоминанием. Но теперь мне в это больше не верится.

Расследование несчастного случая, которое начинается с обнаружения потайного микрофона в разбитом автомобиле, не оставляет надежд на скорое завершение. Мне непонятно, почему за Маноловым велось наблюдение, кого и чем заинтересовал он сам и его исследования, но что-то тут не так. Может быть, ответ здесь, в его комнате, в институте или городе.

Я ставлю чемодан в стенной шкаф и еще раз осматриваю комнату. Раз мне придется неизвестно сколько прожить здесь, лучше всего, конечно, педантично все осмотреть.

Номер находится на четвертом этаже. Не очень высоко, но и не низко. Возможное любопытство к моей особе так просто не удовлетворить.

Я раздвигаю занавеску, чтобы проверить, не выходит ли окно на улицу.

И на мгновенье забываю о том, что собирался делать. Потому что за окном другой мир и другой город.

Холм напротив усеян островерхими средневековыми крышами — таинственный хаос. Они карабкаются вверх под мертвенно-голубоватым лунным светом. А еще выше в жестокое бездонное небо подобно стрелам вонзаются металлические шпили башен и башенок. И все это живет иной, своей собственной жизнью, тревожной и холодной. Накатывает чувство, будто я когда-то уже жил здесь, под свинцовыми крышами, не раз поднимался по улицам на осевший от старости холм и со мной тут что-то случилось, хотя не могу припомнить, что именно и когда. А случилось нечто важное, от чего зависела не только вся моя тогдашняя жизнь, но каким-то непонятным образом и сегодняшняя.

Странное наваждение. Да еще это непонятное ледяное свечение, в которое я погружаюсь к из которого хочу вырваться. Перед моим взором проносятся ажурные кружевные башни старинных замков далекого прошлого.

Я протягиваю руку и ненужно резким движением задергиваю занавеску. Кончилось.

Возвращаюсь в комнату и достаю из чемодана необходимые вещи. По сути, мне нужно привести в порядок только удобный “дипломат”, с которым я ни на секунду не расстанусь. Не верится, что он может привлечь чье-нибудь внимание, разве что кому придет в голову попытаться открыть его. Тогда обнаружится, что чемоданчик бронирован и замок с шифром открыть не просто.

Потом я запихиваю как попало остальные вещи в шкаф и выхожу. С “дипломатом”, конечно.

Кольмар замечает меня — он у буфета в конце коридора. Оставляет недопитый стакан кока-колы и мы направляемся вниз, в комнату доктора Манолова.

…………………………………

Она находится почти в самом конце коридора, третья слева. Кольмар срывает с двери пломбы, отпирает.

Я протягиваю руку, пытаясь нащупать в темноте электрический выключатель, меня обдает спертым воздухом непроветренного помещения, густым запахом старого табачного дыма и пыльных книг. Этот запах мне хорошо знаком со студенческих лет. Но вспыхивает свет и все становится на свои места.

Это не студенческое жилье, хотя чем-то его и напоминает, а однокомнатная квартира одинокого мужчины. Просторная комната, служащая одновременно спальней, гостиной и рабочим кабинетом, маленький кухонный отсек, ванная с туалетом и прихожая со встроенным шкафом.

После работы Манолов возвращался сюда. Отдыхал, потом читал или писал. Письменный стол беспорядочно завален стопками книг с заложенными между страниц листочками. Маленькая пишущая машинка оставлена открытой. На спинку кресла брошена старая домашняя куртка-халат, в которой он, видимо, любил работать. У меня такое чувство, будто он только что здесь работал, потом торопливо встал, вытащил исписанный лист из машинки, на скорую руку оделся и вышел.

Отрываю взгляд от стола и встречаюсь с голубыми глазами Кольмара. В них застыло беспокойство. Может быть, моя напряженность передалась и ему.

— В досье, которое вы получили, есть опись вещей, господин инспектор! — говорит он.

Да, я видел, но сейчас мне не до описи.

— Это вы опечатывали квартиру?

— Да, вместе с господином комиссаром.

— Сразу же после несчастного случая?

— Приблизительно… — Кольмар задумывается,… было около двух ночи. Значит, через три часа.

Поздновато. Если кому-то хотелось порыться в вещах Манолова, то времени на это у него было достаточно. А если считать с того момента, когда Манолов вышел из дому, то получается не меньше четырех часов.

Письменный стол я решаю оставить на потом. Надо сначала осмотреть помещения. Хочется получить хоть какое-то представление о том, как он жил здесь, какие у него были привычки, как шли дела на работе — меня интересует буквально все.

С кем он встречался? Кто приходил к нему? Была ли у него приятельница? Какими исследованиями он занимался? К чему они привели?

Все это нужно знать. За Маноловым велась слежка, и занимались ею отнюдь не дилетанты. Она требует определенных знаний и опыта, руководят ею из такого места, где умных и опытных людей предостаточно. Но что именно привлекло их внимание? Ведь подобных институтов и региональных баз не один десяток!

Кольмар смотрит на меня в ожидании нового вопроса.

— Коллега… вы женаты?

Он слегка озадачен, вероятно, здесь не принято задавать вопросы личного порядка. Потом лицо его озаряется улыбкой.

— Да, господин инспектор. Женат, трое детей.

Когда же он успел? Закрутило его колесо жизни, ничего не скажешь! А мне с его приглаженными волосами и пижонской бородкой он поначалу показался этаким перезревшим холостяком.

— На сегодня достаточно! — говорю я. — Можете идти, я здесь сам управлюсь. Но завтра утром прошу вас подготовиться к осмотру места происшествия.

— Я обо всем позабочусь, господин инспектор!

— Благодарю вас, — говорю я и подаю ему руку. — Спокойной ночи.

Кольмар уходит, а я продолжаю блуждать по квартире. “Блуждать” — не совсем точно сказано. Я расхаживаю по комнате, потом заглядываю в кухонный отсек и прихожую. Хочу представить себе, как он здесь жил. Личные вещи, подобно собакам, приобретают привычки хозяев. Правда, не всегда.

Я испытываю смешанные чувства, ибо не ожидал, что Женя мог жить в таком беспорядке. В кухонном отсеке — немытые тарелки, ложки и вилки, пустые консервные банки и бутылки, чашки с остатками крепкого чая. Наверное, уборщицам приходилось с ним нелегко.

В прихожей я открываю дверцы шкафа. Вперемешку рубашки — грязные и выстиранные, совсем новые, ни разу не надеванные, и порядком изношенные. Здесь же книги и старые журналы. Пальто, официальный костюм уже не первой молодости. Сверху — целый ворох журнальных вырезок. Обычно ими обмениваются научные работники, но редко читают.

Просматриваю первую, попавшуюся под руку. На французском языке, издание Института тропических болезней, что-то о скорпионах. Совсем в его стиле — интересоваться самыми невероятными вещами. Эти прелестные твари, насколько мне известно, к иммунитету никакого отношения не имеют.

За несколько минут осматриваю карманы пальто и костюма. Сигареты (а когда-то не курил!), два старых билета в театр, приглашение на давно прошедшую научную конференцию, три—четыре визитных карточки и карточка, крепящаяся зажимом к лацкану пиджака, с крупно выведенным его именем. Это от какой-то конференции.

Достаю конверт и складываю в него свои находки. На сегодня хватит. Позже нужно будет проверить, что это была за конференция и с кем он на ней встречался. И с кем ходил в театр. Не верится, что ходил на спектакль с завкафедрой. Я ничего не имею против женщин в жизни одинокого мужчины, но из головы не выходит спрятанный в его автомобиле микрофон.

Остается ванная комната. Если кто-то воображает, что наша работа состоит главным образом в возвышенных раздумьях с рюмкой бренди в руке, то жестоко ошибается. Случается, разумеется, и бренди, но намного чаще — как сейчас: к примеру, ванная и поиск отпечатков, хождение по мукам и тревожное чувство, что в любой момент некто неизвестный, даже в глаза тебя никогда не видевший, может решить, что ты чересчур любопытен и суешь нос не в свои дела.

Я хожу по квартире и не забываю поглядывать на свои наручные часы и другие умные приборы. Судя по всему, микроподслушивателей здесь нет.

Это меня немного озадачивает. Может, решили применить более сложную технику? Существует и такая, но уж больно она дорогая, чтобы использовать ее здесь. А может, микрофонов просто нет. Что не исключает вероятности, что прежде они здесь были.

Теперь можно вернуться к письменному столу и пополнить коллекцию дактилоскопических оттисков. И попытаться узнать, что писал Манолов перед уходом.

Стою у стола и пытаюсь представить себе мужчину, который за ним сидел… потом поднялся… И не могу.

Значит, что-то здесь не так, уж это я по опыту знаю.

Печатал на машинке, потом… Нет, не так! А кресло почему-то отодвинуто чуть в сторону, на спинку брошена куртка-халат, на столе книги, переложенные листочками. Все необходимое для работы.

Придвигаю кресло и сажусь. Странная привычка — исписанные листы складывать под машинку. А куда же их было складывать? Другого места просто нет. Последний лист начат и не окончен. Он здесь, вместе с копиркой.

Быстро просматриваю несколько страниц. Это обзор, из тех, что ритуально зачитываются на научных советах, нагоняя на присутствующих тоску и заставляя с нетерпением дожидаться конца заседания.

Кладу обзор на старое место под машинку. Наверное Манолов, перед тем, как уйти, писал. Чистые листы здесь, под рукой, журналы — тоже, рядом папки со старыми докладами, из которых иной раз можно почерпнуть полезные мысли, книги для справок…

Стоп, книги для справок!

Вот что меня смущает! Стол завален стопками книг. И одна из стопок, в правом дальнем углу, повернута корешками наружу, а не в сторону сидящего за столом.

Я поднимаюсь и медленно обхожу стол. Так и есть. Открытие не бог весть какое, но интересен сам факт. И ему можно дать по меньшей мере два объяснения. Вот первое: стол завален огромным количеством книг и материалов, на нем царит такой хаос, что, может быть, эта стопка повернута таким образом уже давно. А вот второе: она могла быть повернута и недавно. Даже совсем недавно.

Раз так, значит того, кто рылся в книгах, интересовали не доклады и научные справки, лежащие сверху. Он искал что-то другое. И, кроме того, торопился.

Но и мне надо поторапливаться. Я тоже ищу нечто определенное. Выдвигаю один за другим ящики стола, роюсь в мелочах, ненужных мелочах, которые, вероятно, было просто жаль выбрасывать. Ведь это частицы жизни, с которыми обычно не хочется расставаться, часы и минуты нашего прошлого. Хорошее или плохое, все же это часть нас самих, которая уже никогда больше не повторится.

В самом нижнем ящике мне попадается старая деревянная шкатулка. Она явно болгарского происхождения, покрыта незамысловатым рисунком и уже потрескавшимся на многих местах лаком. Открываю и обнаруживаю в ней лекарства. Достаю флакончики, ампулы, пакетики и внимательно их рассматриваю. Настроение у меня портится.

За окнами ночь, начало одиннадцатого, и Велчева, наверное, уже давно дожидается моего звонка. Я встаю, прошу телефонистку связать меня с номером Велчевой. Мы уговариваемся встретиться в фойе. Через несколько минут я спущусь и буду ее ждать. Она соглашается, но мне мерещится в ее голосе чуть заметное колебание, которому не могу найти объяснения.

***

Однако с Велчевой мы встретились не в фойе, а прямо в коридоре третьего этажа, где я сейчас нахожусь. Мне надо было закруглиться в номере Манолова, и это отняло у меня несколько дополнительных минут.

Закрывая за собой дверь, я замечаю идущую по коридору женщину. Она оглядывается и останавливается, догадываясь, что кроме меня никому другому в номере Манолова делать нечего. Я подхожу, здороваюсь, называю себя.

Довольно симпатичная. Ей чуть больше сорока, принадлежит к тому типу спокойных, уверенных в себе женщин, с которыми приятно общаться. Темно-каштановые волосы, умный взгляд и предательские морщинки вокруг глаз. Нет и намека на кокетство, держится очень просто и естественно. Серьезная женщина, хорошо знающая себе цену.

Мы обмениваемся общими фразами о смерти Манолова. Я предлагаю, если ей это не покажется неудобным, где-нибудь посидеть и поговорить за чашкой кофе с бутербродами, ибо мой желудок настойчиво напоминает, что обед в самолете был не из самых обильных.

— Нет ничего неудобного, — говорит Велчева. — Где вы предпочитаете? Где потише, или…

Мы подходим к лифту и, пока ждем, я расспрашиваю ее о членах болгарской группы.

— Все мы живем на этом этаже, — объясняет Велчева. — Доктор Стоименов в триста седьмом номере, рядом с Маноловым… В триста четвертом — Катя и Эмилия, наши лаборантки. Эмилия работала с доктором Маноловым и с того вечера просто не может прийти в себя!

Отвечаю преднамеренно банально, в том смысле, что несчастье может случиться с каждым.

В глазах Велчевой читается немой вопрос.

— Мы обязаны расследовать каждый несчастный случай, — добавляю я.

Это действительно так.

В лифте Велчева продолжает:

— Я живу в триста третьем номере, на углу коридора.

Триста третий, триста четвертый, триста седьмой…

Нужно проверить их расположение и узнать, кто живет по соседству. Хотя тот, кто следил за Маноловым, вряд ли бы избрал номер поблизости

Внизу, в фойе, администратор занят заполнением каких-то бумаг и, принимая от нас ключи, одаривает профессиональной улыбкой. Людей у бара стало поменьше.

Строгая церковь залита мерцающим светом электрических ламп.

Наверное, рядом кинотеатр, и вечерний сеанс только что закончился, потому что площадь заполняется густым потоком людей, который постепенно редеет и рассасывается по соседним улочкам.

Мы подходим к закусочной, над входом в которую светит яркая неоновая реклама. После окончания вечернего киносеанса здесь многолюдно.

— Я уже ужинала! — предупреждает Велчева — За компанию выпью только чашечку кофе… без кофеина. Ничего другого.

Понятно, заботится о фигуре.

Я не ужинал, и поэтому нагружаю поднос соответствующим образом. Ждем немного пока освободятся места и усаживаемся за столик. Наши соседи — молодая парочка, не обращающая на нас ни малейшего внимания.

Вокруг шум, вавилонское смешение языков. Если кто-нибудь и следит за нами, то ему придется нелегко. Но и я не должен подавать виду, что хоть чем-то обеспокоен. И вообще мне незачем скрывать встречу с Велчевой.

— У меня к вам несколько вопросов, — обращаюсь я к ней. — Хотелось бы начать с них.

— Пожалуйста.

— Когда вы видели доктора Манолова в последний раз?

— Позавчера. В тот день, когда… он заглянул в нашу лабораторию. Мы поговорили, и он ушел.

— Зачем он приходил?

— Оставить пробы в холодильнике. У меня установлен холодильник с камерой глубокого замораживания, которой пользуются обе лаборатории. Он хранил свои материалы у нас.

— Как он выглядел?

— Как обычно… мрачным. Выпил чашку чая, жаловался, что поздно занялся наукой. Мол, надвигается старость… “Слушай, — говорю, — ну чего ты раскис? Тебе сорок пять. Какая же это старость?” А он молчит.

— И ничего больше не сказал? Например, о том, что собирается вечером ехать в Юргорден?

— Зачем же было говорить об этом? Я и так знала! — удивленно пожимает плечами Велчева.

— Вам было известно? — в свою очередь удивляюсь я.

— Конечно! Он ставил там опыты, вот и ездил каждый вечер. В Юргордене находится наша база гнотобионтов.

Мне приходилось слышать это слово, но не могу припомнить, что оно означает. В свое время таких слов и в помине-то не было.

— Гнотобионты, — объясняет Велчева, — это животные, выращиваемые в стерильной среде, куда нет доступа микроорганизмам. Они используются для специальных иммунологических опытов… Вырастить их — рабский труд!

Один из важных вопросов отпал сам собой. У института база в Юргордене. Обычно такие базы строятся в курортных местах, подальше от загрязненного промышленностью воздуха. Манолов получил разрешение на проведение серии опытов по своей программе и ездил туда каждый вечер в продолжение десяти дней.

— Кто там работает?

— Линдгрены. Отец и дочь.

Звучит несколько необычно. Но, оказывается, такая уж здесь практика. Принимают на работу близких родственников и они живут на территории базы, потому что животные нуждаются в постоянном специальном уходе.

— Вы уверены, что доктор Манолов ехал на базу?

— Абсолютно!

— А кто еще знал об этих поездках?

Велчева ставит на стол чашечку со своим ненастоящим кофе.

— Многие. А почему вы спрашиваете?

— Просто мне необходимо это знать. Вы не могли бы перечислить имена?

— Ну… прежде всего все мы, работающие в трех лабораториях. Доктор Стоименов, лаборантки… Потом доктор Ченарт. Хотя нет, он за день до этого уехал! — уточняет она.

— А нельзя ли более подробно?

— О докторе Ленарте? Он руководит радиологической лабораторией, в которой проводятся наши опыты по облучению. Симпатичный, умный человек, с ним приятно работать!

— Однако он уехал?

— Да, насколько мне известно. За день до этого. Другие… впрочем, все сотрудники Ленарта знали о серии доктора Манолова.

Она называет имена: Анна Виттинг, биолог, помощник Ленарта, а из кураторов — оберкуратор Макс Нильсен. Может, и еще кто-то знал, но эти уж точно. Характеристики ее все так же скупы — корректные сотрудники, очень точны, в известном смысле даже педантичны, но в науке это нужное качество.

— А над чем работал доктор Манолов?

— Ну… — она смотрит на меня немного растерянно. — Тема у всех у нас общая — иммунитет при пересадке органов. Это очень важная проблема! Например, сделана пересадка сердца или почек, а организм отторгает их! Необходимо подавить иммунитет, поэтому мы прибегаем к облучению… Однако в результате облучения иммунитет может снизиться настолько, что человек погибает от простейшей инфекции!

— Как… в старой истории. Между Сциллой и Харибдой, не так ли?

— Более или менее. Все мы работаем над одной темой, но исследуем ее с разных сторон. Такой подход нельзя назвать новым. То, чем мы занимаемся, в общих чертах широко известно… Хотя существуют и кое-какие детали, подробности… Кроме того, мы готовимся к открытию центра трансплантации. Как видите, вовсе не Америки открываем!

Пришло время задать вопрос, который уже давно вертится у меня на языке.

— А может ли кто-нибудь из вас… прийти к открытию? Маленькому, не очень важному, но постараться сохранить его в тайне от коллег?

Велчева скептически улыбается. Морщинки у глаз приходят в движение.

— Вижу, вы любитель научной фантастики! Какое открытие? Все описывается, обсуждается, протоколируется…. Коллега Дебрский, сегодня даже самая маленькая тема в науке требует усилий многих людей!

Разговор уходит в сторону, мы рассуждаем о том, что нынче науку двигают вперед коллективы и случайных открытий не бывает. Каждый шаг терпеливо подготавливается совместным трудом многих людей.

Кое с чем я соглашаюсь, а кое с чем — нет. Похоже, я неисправимый романтик и продолжаю верить в вымирающее племя ученых-одиночек. Мы не можем прийти к единому мнению с практичной, земной Велчевой. Поэтому я тороплюсь доесть свой ужин и перейти к следующему пункту.

— Доктор Велчева, позвольте деликатный вопрос. Поверьте, задаю его не из праздного любопытства.

— Задавайте.

— Была ли у доктора Манолова приятельница?

— Н-нет! — отшатывается Велчева.

Я улавливаю мгновенное колебание и пытаюсь за него ухватиться.

— Ответьте мне правду! Теперь это важно не для него, а для многих других людей! Скажите, о чем вы подумали только что?

— Я подумала… Нет, это не то! Знаете, одинокий мужчина… — она колеблется, но потом решается. — Ну, хорошо, раз настаиваете! Мне кажется, Анна Виттинг… имела на него известное влияние.

— В каком смысле?

— Как… любая красивая женщина. Но не более того, поймите меня правильно! Доктор Манолов был серьезным человеком!

Я верю ей. Странно, если бы было иначе. Однако нельзя забывать и о микрофоне в его автомобиле.

Щеки Велчевой покрываются красными пятнами. Пора переходить на другую тему.

— Последний вопрос. Как у доктора Манолова обстояли дела со здоровьем? На что-нибудь жаловался?

— Со здоровьем? — удивленно смотрит на меня Велчева. — Нет… Если только что-нибудь интеркуррентное…

Медицина полна подобных слов. Интеркуррентные, криптогенные, идиопатические… Понятия, за которыми легко спрятать незнание. И которые ничего не значат. Или, точнее, означают что-то вроде “переходные”, “скрытые”, “внутренние”. Но как бы там ни было, доктор Манолов на сердце не жаловался. Не было предвестников инфаркта, о котором намекал тот полупротокол у Ханке.

Я думаю над тем, почему в старой деревянной шкатулке не обнаружилось того, что я разыскивал. В ней не оказалось нитроглицерина — лекарства, которое каждый, кто опасается инфаркта, обязательно держит под рукой. Манолов нитроглицерина не держал.

Будем считать, что я поужинал, и — что важнее — выяснил некоторые вопросы. Велчева уже давно выпила свой антикофе. Парочка за нашим столиком продолжает шептаться, интересуются они только собой.

Мы встаем и выходим из закусочной. На площади людского гомону поубавилось. Вдоль бордюра чинно застыли припаркованные автомобили, по их лакированным спинам скользят голубые и оранжевые блики реклам.

По дороге мы беседуем на общие темы — о городе приближающейся осени. Скоро ожидаются первые заморозки. Зима здесь мягкая, но продолжительная.

Неожиданно Велчева останавливается.

— Знаете… хотелось бы спросить у вас, если можно?

— Конечно!

— Верно ли то, о чем писали газеты? Что он даже не пытался избежать столкновения с грузовиком? Видел его… и несмотря на это…

Я пытаюсь подобрать наиболее правильный тон.

— Не уверен, что он его видел.

— Потому что если это верно, — продолжает Велчева, — значит, Евгений самоубийца!

Мы шагаем и я отвечаю не сразу.

— Он не покончил жизнь самоубийством. И не был пьян — тогда, за рулем.

— Он очень любил дочь, — как будто сама к себе вслух обращается Велчева. — Он не мог покончить с собой!

На ее лицо падают красные и желтые отблески, меняя до неузнаваемости. Оно делается твердым и суровым, совсем не похожим на себя.

— Послушайте, — говорю я, — у меня к вам просьба. Завтра я должен осмотреть лабораторию доктора Манолова в институте. Но до этого я просил бы, чтобы вы оповестили о намерении повторить исследования доктора Манолова. В частности, исследования последнего месяца.

Она замедляет шаги.

— Не знаю… позволят ли.

— Почему бы и нет9 К тому же у меня есть соответствующие полномочия. Но пусть это исходит от вас, так вы здорово мне поможете!

— Хорошо, — соглашается Велчева. — Я поговорю с одним из заместителей директора. Вы когда подъедете?

— Думаю, к обеду.

У входа в пансион она останавливается и объясняет, как мне завтра найти институт. Оказывается, он находится не в центре, рядом с университетом, а в другом конце города, в районе порта.

— Не волнуйтесь! — отвечаю ей как можно сердечнее. — Такая уж у меня работа — самому находить дорогу! Спокойной ночи и до завтра!

— До завтра!

Она скрывается за дверью, а я достаю из кармана план города Рассматриваю его и раздумываю, как лучше поступить. Мне приходит в голову мысль разыскать завтра с утра неизвестного мне журналиста Брюге, но потом вспоминаю, что “Кронсхавен тиднинген” выходит по утрам. Следовательно, завтра до обеда мне вряд ли удастся застать кого-либо в редакции, они работают по ночам. Конечно, вероятность встречи с ним на рабочем месте сейчас невелика, но попытаться можно.

Я подхожу к краю тротуара и поднимаю руку, завидев приближающийся зеленый огонек такси.

 

РЕПОРТЕР ЙОРГЕН БРЮГЕ

“Кронсхавен тиднинген” — типичная провинциальная газета, патриархальная атмосфера которой вызывает улыбку умиления. Портье, встретивший меня у входа, служит здесь, по всему видать, уже наверное лет двадцать, здесь он окончательно и состарится, а метранпаж, с целым снопом гранок в руке и в сдвинутых на лоб очках, похож на тысячи своих собратьев во всем мире. Профессия всегда накладывает на людей отпечаток.

Остро пахнет типографской краской. Этот запах накрепко связан в моем сознании с крупными заголовками и только что появившимися на свет, еще влажными газетными листами. Передо мной длинный коридор и в его конце — лестница.

На следующем этаже вдоль всего коридора выстроились стеклянные клетушки, напоминающие пчелиные соты. В каждой из них — столы, телефоны и люди, которые нервно кричат что-то в телефоны. Ослепительно яркий свет заливает стены, увешанные заголовками и фотографиями. Кажется, будто сам воздух пропитан горячкой работы.

Я перехожу от одной клетушки к другой, пока до какой-то девицы не доходит, что мне нужен не шеф-редактор (которого постоянно кто-нибудь разыскивает!), а господин Брюге.

Мне объясняют, что господин Брюге находится в ночном кафе-клубе напротив. В это время он всегда там. На противоположной стороне улицы, в двух шагах от редакции.

Пока я проделываю обратный путь, где-то рядом начинает работать типографская машина — сначала на малых оборотах, с перебоями, а затем все быстрее и равномернее. В окнах тихо дрожат и позванивают стекла. Наступил тот момент, когда очередной номер газеты запущен в производство и возврата назад уже нету. Первые, еще влажные номера, ложатся на стол шефа, а редакторы, репортеры и корректоры вздыхают с облегчением.

Йорген Брюге тоже отдыхает. Это я понимаю, войдя в кафе-клуб, потому что других посетителей здесь нет. Длинное узкое пространство разгорожено низкими деревянными стенками на отдельные кабинеты. Вероятно, кому-то казалось, что так будет уютнее, но уютнее не стало. И вообще, этот клуб-кафе не оправдывает своего названия. У кричаще оформленного бара вертятся две девицы в подчеркнуто обтягивающих узких джинсах. Они мгновенно проходятся по мне оценивающими взглядами и отворачиваются. Правильно.

Брюге сидит в одном из кабинетов почти у самого входа, подальше от шума. Ему лет сорок. Длинное некрасивое лицо, большие залысины на лбу и толстые стекла очков, за которыми глаза кажутся несоразмерно огромными. Похоже, неглупый мужик, но какой-то угловатый. У него на столике веером разбросано с десяток фотографий, рядом — стакан кока-колы.

Я представляюсь и прошу его уделить мне несколько минут. Он рассматривает меня сквозь очки. Потом сгребает фотографии в кучу и указывает рукой на стул рядом.

— Прошу!

За это время я про себя отмечаю сомнительный цвет его напитка. И щекочущий запах дешевого бренди. Судя по подчеркнуто точным и слегка замедленным движениям Брюге, это третий или четвертый стакан подобного пойла.

Я сажусь и мгновенно рядом вырастает бармен. Он оправляется, не желаю ли я чего-нибудь.

Я прошу принести стакан кока-колы. Бармен вопросительно смотрит на Брюге, пытаясь понять ситуацию: какой кока-колы мне нужно? Не дождавшись уточнения, он отходит.

Брюге несколько секунд изучает меня и затем без особого энтузиазма вопрошает:

— Значит, полиция?

— Врач-эксперт, — уточняю я примирительно. — У меня к вам неофициальный разговор. Предъявить документы?

В ответ Брюге бурчит нечто нечленораздельное, скорее всего означающее, что плевать ему на документы, и отпивает глоток.

— Что же вас интересует, господин… эксперт?

В ответ я достаю из кармана вырезку и кладу перед ним на скатерть.

— Это вы писали?

— Допустим.

— Отличный материал, — говорю я как можно более искренно. — Такие репортажи редкость.

Он не может понять, всерьез это я или нет, а потому на всякий случай выжидает. В это время бармен приносит мне кока-колу. Брюге делает ему знак удалиться.

— Я соотечественник погибшего. И у меня есть несколько вопросов.

Брюге молчит. Его длинное лицо и упрятанные за толстые стекла очков глаза ничего не выражают.

— Н-да, — цедит он наконец. — Что же это за вопросы?

Я медленно разглаживаю ладонью вырезку.

— Во-первых, как вы сумели оказаться на месте происшествия раньше полиции? Кто вам сообщил о нем?

В глазах Брюге проблескивают веселые искорки и он откидывается на спинку стула. Мне неожиданно приходит в голову, что в нем есть нечто… лошадиное. Да-да, он похож на интеллигентную лошадь. Улыбка обнажает крупные, выдающиеся вперед зубы.

— Поздравляю вас! Точный диагноз, герр доктор!

— Это не трудно, господин журналист. И все же?

— Секреты профессии! — загадочно заявляет Брюге и допивает свой стакан. — Вас прислал мой старый приятель Ханке?

— Нет. Я разыскал вас по собственной инициативе.

— Каждый раз он спрашивает об этом, и каждый раз просто из себя выходит.

Я подзываю бармена и указываю ему на стакан своего визави. Тот в ответ понимающе кивает.

— Этот номер — мое личное изобретение, — говорит Брюге. — Не люблю полицейских, но с вами, сдается мне, можно покалякать.

Я пропускаю мимо ушей характеристику, которую он мне дает, и перебиваю:

— Что же это за номер?

— Ну…, представьте себе, — начинает он, — что время подходит к девяти вечера. К половине одиннадцатого, но ни в коем случае не позже одиннадцати, я должен положить на стол шефа свои сто строчек. — Он поднимает палец и указывает себе за спину, в ту сторону, где должна находиться редакция. — Уле Петерс ждет, злой как дьявол, а у меня пока ни малейшего представления, откуда высосать эти сто строк! И, как вы думаете, что я делаю?

— Очень интересно было бы услышать!

— Сажусь в машину и медленно объезжаю город. Медленно-медленно. Есть у меня на примете несколько местечек… Обязательно что-нибудь, да случается! То полиция нравов устраивает облаву на девочек в Бертегсратене, то рокеры на кого-нибудь напали и проломили бедняге череп дубинками, то какой-нибудь идиот переехал такого же, как он, идиота! А коли ничего нет — трогаюсь в строну Юргордена или Терне… Оттуда без улова возвращаться не приходилось…

— Понятно.

— А когда нападешь на что-нибудь подходящее, оказываешься на месте раньше господ в белых касках! Достаешь фотоаппарат и получаю все, что требуется! Затем несколько обидных слов по адресу полиции и все такое прочее… Сами понимаете! Но они привыкли и пытаются даже извлечь из этого для себя выгоду, представляете? Размахивают потом в ландтаге газетой и требуют увеличения штатов! Теперь вам ясно?

— Блестяще! — говорю я. — Выпьем за ваше изобретение!

Он поднимает стакан с бренди-колой, отпивает и морщась ставит на стол. На облысевшем лбу собираются глубокие морщины.

— Ну, — спрашивает он, — вам понравилось? Какая гадость!

Поди, догадайся, к чему это относится. Но он указывает глазами на мой стакан.

— Может, попробуете колы “форте”? Ага, вот как называется это изобретение.

— Можно, — соглашаюсь я. — Но в качестве компенсации за муки, которые будут причинены моей печени, вы должны подробно рассказать, что же произошло тогда на шоссе!

— Ну, вот, — ухмыляется он, — это уже похоже на разговор. Конечно, я предпочел бы взять интервью у вас. Но раз мы начали!

— Начали вы, — вежливо поправляю я.

— Н-да… Тот вечер оказался на редкость неудачным. Пришлось впустую съездить в Юргорден. На обратном пути — тоже самое. Ну, думаю, придется запускать руку в неприкосновенный запас.

— А это что такое? — недоумеваю я.

— Есть у меня про запас два—три случая, из давнишних… Неужели не понимаете?

— Ясно.

— Я как раз раздумывал над тем, какой из них мне вытащить на свет божий, когда вошел в поворот. И едва успел ударить по тормозам, еле справился с машиной — до того все оказалось неожиданно! Первым делом я взглянул на часы: двадцать два часа двадцать восемь минут! Включил фары дальнего света и выскочил с фотоаппаратом.

— Минуточку, — говорю. — Значит, по дороге вы не встретили других машин и на месте происшествия оказались первым?

— Нет! — качает головой Брюге. — Раньше меня там оказался туристический джип. Двое мужчин и женщина…

— И что они делали?

— Мужчины пытались вытащить его из кабины… Откуда им знать, что он уже мертв! А женщина визжала как сумасшедшая. Ужасно глупо!

— И больше никто не остановился?

— Но я оказался там буквально через несколько минут после катастрофы! Никого там больше не было!

— А потом кто остановился?

— А никто! Не пожелали, мерзавцы!

И он сердито выругался, о чем я догадался только по тону, ибо не подозревал о существовании таких известных выражений в этом языке.

— А вы чему удивляетесь? — щурится Брюге. — Остановишься, а потом неприятностей не оберешься! У вас разве останавливаются?

— В общем, да!

— Ага, значит “в общем”!

— Погодите, — говорю я. — Теперь по порядку. Во-первых, туристический джип. Двое мужчин, которые пытались вытащить… раненного. И одна женщина А где же на вашей фотографии джип?

Я подаю ему вырезку. Он рассматривает ее и тычет пальцем в угол снимка, где темнеет едва различимый силуэт.

— Потом остановилась еще одна машина, — добавляет Брюге. — Впрочем, тот подлец попытался сразу же улизнуть, да я нацелился на него аппаратом и пригрозил, что ославлю через газету!

— А кто позаботился о шофере грузовика?

Брюге задумывается, потом пожимает плечами.

— Право, не помню. Наверное, кто-то из нас. Ничего особенного с ним не случилось. Правда, шока и он не избежал, но зато живой! Скулил как…

Плохо. Манолова извлекали из разбитой машины, пытались спасти. Если и были какие-нибудь улики, их могли уничтожить, или подбросить другие. К примеру, что-нибудь вроде моей находки.

Хотя в их поведении трудно усмотреть что-либо подозрительное. В подобных случаях никто не думает о последствиях, а пытается спасти раненного.

— Да-а-а, — тянет Брюге и отпивает глоток. — Знаю, что у вас на уме! За полицией в действии мне не раз доводилось наблюдать, правда, в основном я помалкивал… Вы полагаете, что авария произошла не совсем случайно, так ведь?

Я застываю со стаканом в руке.

— Почему вы так считаете?

— Не знаю…, — качает головой Брюге. — Просто так… И нас, журналистов, господь-бог наградил интуицией… Как и вас.

Не пойму, что кроется за этим его “просто так”!

— Что-то вам показалось не совсем в порядке?

— А вы считаете по-другому? Нормальный человек, не выпивший ни капли… вдруг попадает под колеса этого динозавра!

Во мне невольно просыпается раздражение.

— Но как раз здесь написано по-другому! — киваю я на вырезку. — Что во всем виноваты “эти иностранцы”! Садятся за руль в пьяном виде и т. д. и т. п.!

— Да бросьте вы! — примирительно машет рукой Брюге. — Такова уж профессия. Неужели ваши журналисты венчаны за истину?.. Погодите! — торопится он, видя мою реакцию. — Разве это так важно?

У меня зреет твердое намерение выяснить с ним вопрос о взаимоотношениях лжи и профессии, но Брюге опережает меня.

— Ладно! Вы что, намерены требовать опровержения?

— Чего-чего?

— Опровержения в газете… “Наш репортер был введен в заблуждение… Улики не выяснены до конца…” Или… погодите-ка!

За стеклами очков проблескивает идея.

— Эврика! — он с размаху опускает стакан на стол. — На первой полосе! Крупно: “Эксперт опровергает “Кронсхавен тиднинген”! С фотографиями. Интервью года! Недурно?

Его нахальство столь неподдельно, что просто обезоруживает. Я принимаюсь хохотать, раздражение улетучивается.

— Значит, вот как вы представляете себе свои завтрашние сто строк? Не выйдет1 Интервью года подождет. Расплатимся иначе!

Он щурится. Кто его знает, о чем он сейчас думает.

— Мне нужна пленка, которую вы отсняли на месте происшествия.

— О’кей! — соглашается он моментально. — Заскочим в редакцию и вы ее получите. Еще по одному “форте” за примирение?

— Нет. Если вы действительно желаете примирения, надо вставать. Я хотел бы как можно скорее получить эту пленку!

Я встаю первым. Брюге кладет деньги на скатерть и неохотно следует моему примеру. Девицы в узких джинсах бросают последние косые взгляды и списывают нас со счета.

Мы переходим на противоположный тротуар и я вновь глубоко вдыхаю запах типографской краски. Она уже легла на страницы газеты. Шустрый парнишка обходит клетушки редакции и на каждый стол кладет по свежему номеру. Коридоры уже пусты и полутемны. Лишь над дверями устало светят голубоватые люминисцентные лампы.

Я вхожу вслед за Брюге в его клетушку. Она рассчитана на двух человек. В ней два голых письменных стола, телефон и простенькие настенные часы. В принципе довольно неуютно.

— Располагайтесь, — приглашает он, придвигая мне легкий трубчатый стул от соседнего стола. — Сейчас поищем.

Он садится за свой стол, выдвигает верхний ящик и начинает в нем рыться.

— А вы не запираете стол на ключ? — как можно спокойнее задаю ему вопрос.

— А зачем? — ухмыляется Брюге. — Какому психу придет в голову копаться в моих рукописях?

Я-то не рукописи имел ввиду. Однако предпочитаю заметить для ясности. Тем временем Брюге вынимает несколько кассет с фотопленкой и небрежно бросает их на стол. Потом одну за другой начинает рассматривать, используя свет настольной лампы.

— Вот то, что вам надо, — говорит Брюге и протягивает мне одну из кассет.

Я с поклоном прячу ее в карман. Брюге встает, чтобы проводить меня.

— Вообще-то… — говорит он, — мне тоже здесь делать больше нечего. Вам куда? Могу подвезти.

Я не больно горю желанием любой ценой оставаться в его компании, но ловить такси в такое время — занятие не из приятных. Так что лучше воспользоваться его предложением.

И вот мы уже у него в машине. Брюге ведет совсем прилично, и не подумаешь, что выпил. Видать, это ему не впервой. Он ловко справляется с перекрестками и, наверное, выбирает улицы, на которые редко заглядывает транспортная полиция. У пансионата мы прощаемся. Я уже у двери, когда он опускает переднее стекло, высовывается из машины и кричит мне вдогонку:

— А может, дадите все-таки интервью?! С моей помощью недолго и прославиться!

Затем дает газ и резко трогается с места.

Я вхожу в фойе и направляюсь к администратору. Сейчас здесь тихо и спокойно. Никого нет, можно поговорить спокойно.

Наверное, он ждет моих вопросов. Кольмар или Ханке уже беседовали с ним, но нелишне самому выяснить кое-какие подробности.

— Можно попросить вас… на пару слов?

— Разумеется, — с готовностью отвечает администратор и выходит из-за конторки.

— Вы знали доктора Манолова, моего соотечественника?

— Трудно сказать, — неопределенно улыбается он. — Для нас гости — это, скорее, номера.

— Номера?

— В том смысле, что мы связываем с определенным лицом только номер его комнаты. Упомнить все имена просто невозможно. Но жильца из триста шестого я хорошо запомнил.

“Номер триста шестой” — вот и все! А сколь различны мы для каждого из знакомых!

— В тот… последний вечер вы дежурили?

— Да. Уходя, он оставил мне ключ.

— Вам оставляют ключи десятки людей, не правда ли?

— Нет, не совсем так, — он опять неопределенно улыбается. — Поздним вечером их не так уж много. И потом… несколько вечеров подряд он уходил в одно и то же время.

— Что-нибудь привлекло ваше внимание? Он торопился?

— Не сказал бы.

Довольно скользкая формулировка.

— Кто-нибудь ждал его? Он с кем-нибудь встретился?

— Я не заметил. В тот вечер у меня было много работы.

В его словах есть какой-то трудно уловимый нюанс. И мне необходимо немного подумать, прежде чем задать следующий вопрос.

— Значит, в другие вечера он с кем-то встречался?

Небольшая заминка. И ответ:

— Мне кажется, да. Два или три раза до… инцидента он уходил вместе со своим коллегой.

Я прошу описать коллегу, но результат получается чересчур туманным. И мне больше ничего не удается из него выжать, как ни стараюсь.

Благодарю администратора и поднимаюсь к себе в комнату.

Все вещи на своих местах. Никто не прикасался к ним можно сказать — со вчерашнего дня, ведь стрелки часов уже перевалили за два ночи.

Часы также свидетельствуют, что пока меня не подслушивают. Пока…

Я достаю из кармана кассету с фотопленкой и рассматриваю ее на свет лампы. Тридцать два кадра. Два из них мне знакомы по газете, а семь—восемь вообще к делу отношения не имеют. На них Брюге отснял уличные сценки, в том числе неизвестную мне красавицу, но совсем прилично одетую. Все остальное — репортаж с места автомобильной катастрофы. Приходится напрягать воображение, обращая в уме негативное изображение в позитивное, светлые силуэты — в темные.

На фотопленке все выглядит безжизненно. Для меня. Вот извлекают из автомобиля мертвого Женю. Кладут на асфальт. Грузовик. Шофер. Прибытие скорой помощи. Чья-то тупая физиономия на мотоцикле.

Меня интересуют снимки автомобиля и грузовика в различных ракурсах. К счастью, на нескольких кадрах — то, что мне надо, хотя и мелким планом. Завтра попрошу Ханке связать меня с фотолабораторией.

И что это за коллега, который, по словам администратора, уходил по вечерам вместе с Женей? Кто он? Ленарт?

Я раздеваюсь, ложусь и тушу свет.

Вновь перебираю в памяти итоги дня. Миниатюрный микрофон в разбитой машине. Как-то странно повернутая стопка книг на рабочем столе Жени.

Смерть Жени Манолова не результат несчастного случая. Авария была инсценирована. Я не располагаю неопровержимыми доказательствами, но люди, за которыми установлена слежка, редко погибают случайно. А он находился под наблюдением, каждый его шаг внимательно анализировался.

Эта авария была двойной ловушкой. Заранее избраны место и жертва. Предварительно обдуманы все детали. Разбитой машиной никто интересоваться не станет. Техническая экспертиза — и все. Потом на автомобильном кладбище некто купит пять—шесть машин, в том числе и эту, и увезет их на переплавку.

Все должно было бы произойти именно так. Ну, а если бы раны оказались не смертельными? Если бы экспертиза дала повод к сомнениям?

На этот случай подготовлена вторая ловушка: Мано-лов умер в результате сердечного приступа. Он подготовлен тщательно, и мне придется здорово попотеть, меряясь силами с опытным противником…

Внезапно звонит телефон.

Его резкий звон в одно мгновенье заполняет комнату и почти оглушает меня. Я застываю на месте.

Вновь звонок. Теперь я слышу его нормально. Затем осторожно протягиваю руку, будто опасаясь наткнуться на ядовитую змею, и снимаю трубку.

Линия работает, но в трубке молчание. На другом конце провода кто-то набрал номер и молчит. Может быть, ждет моего вопроса?

Но и я молчу. Не знаю, сколько длится это обоюдное молчание — секунд десять или больше. Наконец на другом конце провода кладут трубку. Кладу трубку и я. В следующую секунду включаю свет и бросаю взгляд на список служебных номеров, приколотый к тумбочке. Набираю номер администратора, хотя и подозреваю, что это ничего не даст. Вероятнее всего пансионат оборудован автоматическим коммутатором.

Так и есть. Администратор объясняет, что в гостинице установлен автоматический коммутатор. По любому городскому телефону можно набрать номер гостиницы, а затем номер комнаты. Очень жаль, но он ничем не может помочь мне.

— А мог ли кто-нибудь позвонить из гостиницы?

Его голос звучит подчеркнуто учтиво:

— Разумеется, это вполне возможно. Чем я еще могу быть вам полезен?

Я благодарю и кладу трубку. Больше мне ничего от него не надо. А вот какие, интересно, были желания у того, кто звонил? Мой номер был набран не по ошибке, ведь в таких случаях обычно приносятся извинения. Может быть кто-то хотел что-то сообщить мне, а потом раздумал? Или хотел записать мой голос? Но для этого совсем не стоило звонить в половине третьего ночи!

Нужно заснуть, причем немедленно. Утром меня ждет много работы. День обещает быть напряженным, а головная боль в таких случаях — излишняя роскошь.

Я натягиваю на себя одеяло и последнее, что помню — зеленые фосфоресцирующие стрелки часов у щеки на подушке. Потом все проваливается в темноту…

 

ЛЕЙТЕНАНТ ГУСТАВ КОЛЬМАР

Я просыпаюсь с таким ощущением, будто во сне узнал что-то очень важное. Я напрягаю сознание, пытаясь вернуть ускользающие образы, но из этого ничего не выходит, и я открываю глаза.

Светло. Солнце давно взошло. Вся противоположная стена освещена его ласковыми лучами. Я выглядываю в окно и любуюсь панорамой порта с постройками семнадцатого века. В гавани заметно оживление. Пора.

Я встаю и следующие десять минут заставляю себя заниматься тем, что принято называть заботами о теле. Одновременно размышляю на разные отвлеченные темы, отгоняя мысли о предстоящем дне. Я довольно философски отношусь к влиянию настроения на работу, а также к самовнушению. Мне приходилось читать разные брошюры о том, как можно заставить себя поверить в то, что ты бодр и счастлив, непрерывно напоминая себе об этом. Черта с два! Не верю, что кто-нибудь преуспел, используя эту систему. Лично я — нет. Хотя и пробовал. И настроение мое омрачается при мысли о делах, которые ждут меня сегодня.

Через полчаса должен появиться мой мушкетер, и мы отправимся к злополучному повороту на шоссе Кронсхавен—Юргорден, таящему достаточно много загадок. Кроме того нужно выкроить время и отправить телекс, текст которого я сочинил еще до ночного телефонного звонка. Обычный телекс — прибыл на место, разговаривал с тем-то и тем-то, получил полномочия на проведение расследования, вырисовывается вероятность смерти в результате сердечного приступа, но пока нет окончательного подтверждения. В случае подтверждения инфаркта расследование заканчиваю.

С телексом ознакомится человек десять (в том числе, как мне кажется, и комиссар Ханке). Но он предназначен не для Ханке, а для двоих других людей. Один из них, возможно, тот, кто ночью что-то хотел мне сообщить, но раздумал. Его нужно успокоить, хотя это и не так просто. Пусть он думает, что я не так уж и опасен и не стоит лишать следствие моего присутствия. Обоим нам будет неприятно, если он придет все же к такой мысли. Второй — это генерал. Шифр, которым я пользуюсь, разгадать практически невозможно. Необходимо посоветоваться с нашими зарубежными коллегами из братских стран и поинтересоваться, не появилось ли чего-нибудь нового в последнее время в области хозяйственного и научного шпионажа, в частности, в области медицины. Запросить имена и информацию о центрах, проявляющих повышенный интерес к этой науке. Я представляю, как генерал обрадуется моим вопросам.

Затем мне нужно побывать в институте, поговорить с членами болгарской группы, посетить несколько отделов, в том числе радиологический. Получить разрешение на ознакомление с лабораторными дневниками. Лишь тот, кому доводилось заниматься этим, знает, какая это неблагодарная работа. Одновременно познакомиться с людьми. Потом опять побывать в номере Манолова и по-новому взвесить все обстоятельства.

Если бы в сутках было тридцать шесть часов!

После такого сеанса внушения себе радостных чувств я готов к работе. Оставляю одному мне понятные метки на двери, закрываю ее на ключ и вешаю на ручку смешного картонного человека, прижавшего палец к губам. Разумеется я отдаю себе отчет в том, что кроме горничной вряд ли кто-нибудь осмелится посетить комнату в мое отсутствие.

В коридоре тихо, только из-за двери оффиса доносится приглушенный равномерный шум работающего пылесоса. Через стекла окон, отражаясь от крыш соседних домов, пробивается утреннее солнце.

Я спускаюсь в фойе, оставляю ключ и выхожу на улицу. Мне не хочется завтракать в баре с автоматом для сандвичей. Вчера я приметил одно бистро на противоположной стороне улицы, предпочитаю перекусить там.

Кофе в бистро крепкий и ароматный. Он пахнет тропиками, джунглями и лазурным морем. Не знаю почему, но такой кофе всегда вызывает в сознании образы пальм и моря, хотя ничего общего с ними и не имеет.

За стойкой обслуживает посетителей уже не молодая, но приятная женщина, одетая безукоризненно чисто. Людей в это время здесь не много.

Сжевав сандвич и выпив кофе, я минут десять гуляю по улице, разглядывая витрины. Покупаю несколько газет и просматриваю крупные заголовки. Как мне кажется, я уже начинаю ориентироваться в новом языке, да и интересно посмотреть, чем обрадовал на сей раз своих читателей Брюге.

Я жду Кольмара. Наконец он появляется. На стоянку перед пансионатом въезжает темно-синее “вольво”, из которого выходит Кольмар. Я машу ему рукой и приближаюсь.

— Надеюсь, господин инспектор, вам понравится машина! — Он указывает рукой на “вольво”. — Это надежная марка.

И извиняется за небольшое опоздание — пришлось задержаться в фирме по прокату.

Я ничего не имею против автомобиля этой марки, если, разумеется, работники фирмы по прокату не испытывают повышенного интереса к микроэлектронике. Но это я проверю позднее, а пока усаживаюсь на сиденье рядом с Кольмаром.

— Ну, что ж, поехали, — предлагаю я. — Вы не забыли план и фотографии того места?

Кольмар захватил с собой все необходимое. Мы объезжаем пансионат и спускаемся вниз, к порту. За приземистыми пакгаузами видны огромные корпуса кораблей и ажурные стрелы кранов. Остро пахнет смолой, водорослями и нефтью. Слышен сдавленный рев корабельной сирены и грохот колес проносящегося где-то рядом железнодорожного состава.

Он проносится над нашими головами, потому что мы едем по нижнему ярусу двухэтажного моста. С обеих сторон уходят в небо массивные стойки опор, а внизу видна густая синева воды. Это один из рукавов залива — половина Кронсхавена стоит на маленьких островах.

Стойки исчезают так же внезапно, как и появились. Слева от нас залив, он проглядывается через кроны деревьев, и мост переходит в широкое асфальтированное шоссе. Справа от нас поля, серебристо-голубые сосновые перелески и белые островерхие дачки. Свежий ветер врывается через опущенные боковые стекла машины.

Поля поднимаются по склонам все выше и выше, серо-зеленые вершины гор приближаются и теснят шоссе к кромке берега. Дачные домики встречаются все реже, видно им не по душе скалистые отроги.

— Мы почти приехали, — говорит Кольмар. — Нужное нам место — за следующим поворотом.

Справа шоссе расширяется, образуя небольшую придорожную стоянку. Слева — сравнительно высокий откос: внизу блестит рябь одного из рукавов залива. Дорожный знак, предупреждающий о крутом повороте: в этом месте шоссе действительно резко уходит вправо.

Кольмар сбрасывает газ, мы проходим поворот и съезжаем на обочину.

Я не выхожу поскольку хочу видеть это место из машины. Таким, каким его видел в последний раз Женя.

Каменистый обрыв почти сползает на дорогу. В него вцепились кривые узловатые ели, их ветви усеяны гирляндами лишайника. Две непрерывные молочно-белые линии делят асфальт пополам, а с противоположной стороны шоссе огорожено низкими, но прочными перилами.

Если где-нибудь и должна была произойти авария, то лучшего места для этого не найти. Автомобиль, потерявший управление на повороте, неминуемо занесет влево. В лучшем случае он налетит на низкие перила…

Я выхожу, пропуская две машины и перехожу через дорогу. На асфальте еще поблескивают мелкие осколки стекол. За два дня колеса автомашин не сумели подобрать их.

Кольмар подходит ко мне и начинает давать объяснения, а я достаю снимки и чертежи.

Так. Манолов, видимо, потерял управление сразу же, как только вошел в поворот. Но он должен был увидеть фары встречного грузовика. Шофер грузовика также не мог не заметить включенные фары его автомобиля, однако он не снизил скорости, а значит, и не предполагал беды. И лишь когда автомобиль Манолова оказался в полосе встречного движения, изо всех сил нажал на тормоза.

На асфальте хорошо видны следы торможения грузовика — плотные черные полосы. Прикидываю на глаз их длину и сверяюсь со схемой. При таких следах скорость грузовика равнялась приблизительно восьмидесяти километрам в час. Однако столкнуться с тяжелым грузовиком — все равно что налететь на танк!

— Как вы считаете, что могло произойти, если бы не было грузовика?

Вопрос мой обращен к Кольмару. Тот смотрит на следы, прикидывает расстояние от поворота до места, где мы находимся, и потом осторожно отвечает:

— Знаете, трудно сказать… Может быть… автомобиль остановили бы перила. Хотя был случай — я наткнулся на него в архиве — когда один микробус перелетел через них и упал вниз.

Он указывает глазами на крутой откос. Здесь довольно высоко, не меньше пятнадцати метров. Шоферу автомобиля, в случае падения отсюда, грозят не только царапины.

— Ясно, — говорю я. — Вы хорошо водите машину?

— Да, господин инспектор, — с нескрываемым удивлением отвечает Кольмар.

— Давайте вернемся назад и попробуем осилить поворот без использования тормозов.

То, что я задумал, не так уж сложно понять. Техническая экспертиза вычислила скорость Манолова — приблизительно девяносто километров в час. Не очень большая скорость для такого шоссе. Даже если специалисты чуточку завысили эту цифру (в желании оправдать своего шофера!), это не меняет дела. Я это знаю, но мне хочется поставить себя на место Манолова.

Кольмар, пропустив несколько машин, разворачивается. Мы проезжаем поворот, и метров через сто он останавливается, а затем вновь разворачивается и резко нажимает на педаль газа. “Вольво” ревет, набирая скорость. Скалы мелькают за стеклами машин, у меня появляется чувство, будто я вот-вот свалюсь с сиденья, инстинктивно я хватаюсь за приборную панель.

В этот момент Кольмар все же нажимает на тормоза и выворачивает руль вправо. Белые осевые линии уже давно пересечены, мы находимся во встречном полотне движения, а метрах в ста перед нами — спортивный автомобиль. Он проносится мимо, а возмущенный шофер грозит кулаком и делает нам знаки, понятные водителям всех стран.

Часы на приборной панели показывают, что весь опыт длился не больше пятнадцати секунд.

Кольмар съезжает на обочину, останавливается и смотрит на меня

— Это невозможно, господин инспектор! При такой скорости… Я, конечно, до конца не могу быть уверен, но, по-моему этот поворот нельзя взять на такой скорости.

Пятнадцать или двадцать секунд. В это время начинается неожиданный приступ. Боль ужасна, как удар ножа. Дыхание останавливается, человек ничего не видит и перестает что-либо соображать. Инстинктивно хватается за грудь. Наверное, именно это сделал Манолов. А неуправляемый автомобиль несся со скоростью девяносто километров в час.

Манолов все равно не смог бы осилить этот поворот, судьба его была решена метров за сто до него.

Кстати, метрах в ста от него находилась и небольшая придорожная стоянка. Может, это простая случайность, но почему-то совпадение это мне не нравится.

Более удачного места для аварии трудно придумать. Место, где удобно ликвидировать того, кто мешает.

— Можем возвращаться, — говорю я. — Давайте-ка поменяемся местами.

Кольмар уступает мне место водителя. Я проверяю ногой педаль сцепления, тормоза… Как-никак машина мне совсем незнакома! Хотя вскоре я убеждаюсь, что управлять ею довольно приятно и скорость у нее приличная.

На обратной дороге мы в основном молчим. Кольмар спрашивает разрешения закурить, а я обдумываю то, что мне удалось увидеть и почувствовать.

Неизбежная авария, причем — тяжелая. Именно это заставляет меня заподозрить что-то неладное. Даже не заподозрить, а прийти к твердому убеждению, что место катастрофы было выбрано заранее. И столкновение с грузовиком — не просто авария, имея в виду, что за автомобилем Манолова велось наблюдение.

Нужно вернуться в комиссариат и заняться машиной Жени! Осмотреть ее сантиметр за сантиметром, не пропустив ничего! Причем немедленно!

Мы въезжаем в город. Я уже ориентируюсь в нем, но все же прошу Кольмара показывать дорогу. Мы сворачиваем у пансионата ЮНИЭЛ, я нахожу тесное местечко на стоянке и втискиваю туда машину.

— Коллега Кольмар, — говорю я, — ждите меня в гараже комиссариата. Я на минутку поднимусь к себе и тотчас же приеду.

Кольмар понимающе кивает и направляется к перекрестку, а я быстро поднимаюсь в свой номер. Мне нужно порыться в чемодане и заглянуть в один справочник.

Комната находится в том же виде, в каком я ее оставил. Никто не входил сюда, а горничной, наверное, было приятно обнаружить на ручке двери картонного человечка, прижавшего палец к губам. Но на всякий случай проверяю тайные метки, оставленные мною на двери. Потом достаю справочник, просматриваю главу под интересующим меня названием и укладываю в “дипломат” несколько необходимых вещей. Оказывается, я не располагаю всем необходимым, это осложнит работу. Однако придется потрудиться одному. Мне не хотелось бы привлекать к этому делу людей из лаборатории Ханке.

Я захлопываю “дипломат”, вешаю картонного человечка на ручку двери и выхожу.

***

Кольмар ожидает меня у входа в гараж. Пожилой полицейский почтительно берет под козырек, но все же снова педантично проверяет наши документы.

В это время я придумываю задачу для Кольмара.

— Коллега, — говорю я, — можно ли добыть справку об авариях, которые произошли на том месте? Или хотя бы — рядом с ним?

Кольмар что-то высчитывает в уме, а затем объясняет, что сделать это нетрудно, но все же потребуется немного времени. Час или чуть больше. Подобных аварий было около десятка. Нужно проверить в архиве транспортной полиции.

— Тогда займитесь этим! — приказываю я. — Когда будете готовы, приходите сюда.

Конечно, интересно получить данные об авариях, но важнее сейчас остаться одному. За час—полтора, мне кажется, я сумею проверить возникшее предположение.

Кольмар, по своему обыкновению, щелкает каблуками и уходит, а я отпираю ключом решетку. Кладу “дипломат” на крышку багажника разбитого автомобиля и достаю из него старенький набор для снятия отпечатков, а также маленький, но мощный фонарик. Начинается второй акт задуманной пьесы об инспекторе и его ненужном хобби.

Но если тот, другой, внимательно следит за ходом пьесы, ему не до смеха. Поскольку в поисках отпечатков я проверяю один за другим все осколки стекла, которым усеяны сиденья, приборный щиток и пол автомобиля.

Это — поистине сизифов труд, тем более абсурдный, если учесть, что я знаю, что ищу, но не знаю, как это выглядит.

Проходит минут пятнадцать или больше, от неудобной позы начинает ломить поясницу. Именно тогда мне приходит в голову мысль осмотреть смятую и искореженную вентиляционную трубу. Я поддеваю пластмассовую решетку и под ней нахожу тоненькую стеклянную чешуйку, совсем не похожую на остальные осколки в машине. Я сразу же прячу ее, выбираюсь наружу и обхожу автомобиль. Во-первых, нужно размяться, а, во-вторых — оценить обстановку.

Никто мною, кажется, не интересуется. Пожилой полицейский в противоположном конце гаража что-то объясняет своему молодому коллеге, оседлавшему мотоцикл, который время от времени форсирует мотор. Оглушительный рев периодически наполняет все помещение.

Я вновь ныряю в машину. Время бежит незаметно. Наконец я нахожу вторую такую же чешуйку и вслед за этим — еще одну. Находки занимают свое место в маленьких пробирках на дне “дипломата”. Поясницу ломит уже невыносимо. Нужно передохнуть.

Я сижу и размышляю, а руки продолжают механически заниматься снятием дактилоскопических отпечатков. Со стороны выглядит, будто я всецело поглощен ими. Я еще не верю в то, что мне удалось обнаружить, хотя мысль о наихудшем уже прокралась в сознание.

Двойная ловушка. Вот она, вторая — передо мной. На первый взгляд, Манолов умер в результате сердечного приступа, незадолго или вскоре после аварии. От инфаркта. И это объяснение превращается в стену, способную поставить в тупик самого спокойного следователя.

А все же улики остались. Тот, кто подготовил обе петли-ловушки, не сумел вовремя скрыть все следы. Что же ему помешало?

И кому мешал Манолов?

Или он кому-то был очень нужен?

Если они все же его решили ликвидировать, значит, на то были веские причины.

От напряжения и боли в пояснице я все больше начинаю нервничать. И все же, если предположить…

Этих “если” очень много. И первое из них касается людей, которые интересовались Маноловым. Устроить ловушку с двумя петлями не по силам одному человеку. И если это убийство, то оно организовано отнюдь не дилетантами. Подобные убийства планируются и организуются в специальных центрах. Только они могут позволить себе использовать дорогую аппаратуру и технику. И яды, словно рожденные чьим-то больным воображением. Яд королевской кобры перед ними — пустяк, детская игрушка. К тому же кобра нападает открыто, а они, как правило, рядятся в маски. Такие яды имитируют различные тяжелые заболевания с летальным исходом. И имеют свое название — инкапацитанты.

Я смотрю на разбросанные повсюду осколки стекла и мною овладевает уверенность: на сей раз тоже был применен инкапацитант, вызывающий инфаркт.

Но почему? С какой целью? Мне известно, в каких случаях пускаются в ход подобные ампулы, тщательно охраняемые в бетонных подвалах, запрятанные в стальные контейнеры с тройными секретными шифрами. Игра должна стоить свеч. В ней непременно должны быть замешаны десятки и сотни тысяч долларов, экономические и военные интересы.

С какой стати один из таких ядов использован против Манолова? Обычно они предназначаются для важных особ, применяются совсем в иных обстоятельствах. То неожиданно умирает какой-нибудь сенатор, находившийся в цветущем здравии. Или директор крупной корпорации. Инфаркт! Не приходя в сознание! Все оплакивают прекрасного человека! Некрологи и цветы. Приходит соболезнование от президента конкурирующей корпорации. Той самой, что заплатила за ампулу ПЕП-12.

Обычно действуют таким образом. Но это не все. Затем умирает — разумеется, не сразу! — какой-нибудь генерал, принадлежавший к верхушке военной хунты, который помог корпорации заполучить концессию на эксплуатацию медных, свинцовых или молибденовых рудников. Внезапная смерть в течение нескольких секунд! Почетный караул и орудийные залпы в память доблестного воина. Чтобы другой генерал из той же хунты мог передать рудники соперникам. Тем, кто заплатил за очередную ампулу. И группе профессиональных убийц. Впрочем, они добросовестно выполняют свои обязанности и не колеблясь отправляют на тот свет каждого, кто проявляет излишнее любопытство и узнает больше, чем ему полагалось знать.

В разряд таких знатоков теперь перехожу и я. И не могу рассчитывать на чье-либо милосердие.

Однако, я отвлекся. Мысли мои рождены неизвестностью. Все может иметь и иное объяснение, в том числе найденные мною стеклянные чешуйки. К примеру, инфаркт Манолова — может оказаться именно инфарктом.

А почему бы и нет? Причины, по которым он мог быть убит, не выяснены. Да и Велчева категорически утверждает, что ни она, ни другие ее коллеги ничего не знают о каком-либо важном открытии, сделанном Маноловым. Об открытии, ради которого стоило привести в действие машину одной из организаций или центров, занимающихся военным или экономическим шпионажем. Обычно они работают очень осторожно, и подобный шаг предпринимают только в крайнем случае.

А каким же мог быть этот “крайний” случай? Я обдумываю пять или шесть возможных вариантов, но ни один из них не вызывает у меня восторга. Мне нужна помощь, а я не знаю, на кого мне здесь можно положиться.

…………………………………

От этих не особо приятных мыслей меня отрывает Кольмар. Я слышу его шаги и выбираюсь из машины, стараясь придать лицу беззаботное выражение.

Он приближается, протягивая несколько исписанных листков.

— Прошу вас, господин инспектор!

Шесть аварий за шесть лет. Половина из них — тяжелые, в двух случаях последовал летальный исход. Место приблизительно одно и то же, с разницей в пятнадцать-двадцать метров, объясняющейся различной скоростью, с которой двигались автомобили до момента катастрофы.

— Начальство у себя? — спрашиваю я, пряча листки в карман.

— Господин комиссар Ханке? Он уезжал по делам, но должно быть уже вернулся.

Мушкетер получает несколько новых задач, причем на сей раз вовсе не формальных. Я вручаю ему кассету с фотопленкой Брюге и прошу как можно быстрее сделать диапозитивы с каждого кадра для проектирования на экран с помощью диапроектора. Кроме того, поручаю ему идентифицировать с помощью технических экспертов марки автомобилей, попавших в кадры, и выписать из картотеки имена их владельцев. Особенно меня интересует туристический джип — откуда он и данные о его пассажирах.

Возможность встретиться с очевидцами аварии, как говорится, почти минимальна, но предпринять попытку все же стоит.

Кольмар просматривает кассету на свет и скептически щурится.

— Плохо отснята, господин инспектор… Вот, посмотрите! — и он указывает на несколько мутных кадров. — Кто снимал?

— Местный журналист, некий Йорген Брюге.

Гримаса, которую не в силах скрыть Кольмар, красноречиво свидетельствует, как “любят” Брюге в полиции. Но задача поставлена и ее надо выполнять.

Мы договариваемся с Кольмаром встретиться в пять часов, и я поднимаюсь к Ханке.

Он только что вернулся. Я застаю его в тот момент, когда он снимает плащ. На одном из кресел валяется его портфель. Мы здороваемся, после чего Ханке достает из портфеля какую-то бумагу.

— Вот заключение, коллега, — говорит он негромко. — Только что подписанное экспертами.

По тому, как он мне его подает, я понимаю, что дела мои не блестящи. Я переворачиваю страницы и пробегаю глазами последние строки. Непосредственная причина смерти — инфаркт.

Ханке спокойно смотрит на меня. Для него все ясно. Дело можно считать закрытым. Сегодня или в крайнем случае завтра мы подпишем протокол и он, наверное, пригласит меня приехать в гости следующей зимой, а я, в свою очередь, приглашу его к нам на Черное море летом. Потом он проводит меня в аэропорт, и больше мы никогда не увидимся, несмотря на любезный обмен приглашениями.

Нет, так дело не пойдет.

Я достаю из “дипломата” одну из маленьких пробирок и подаю ему. Он вопросительно смотрит на меня. Потом замечает маленький осколочек, похожий на чешуйку, и собирается открыть пробирку.

— Не надо! — предупреждаю я его. — Это я обнаружил в машине Манолова!

— И… что же это такое?

— Пока не знаю, но не исключено, что это осколок ампулы.

Он мгновенно догадывается. Черты его полного лица разглаживаются, первое его движение — положить пробирку куда-нибудь подальше, но он берет себя в руки. Обходит кресло, садится напротив и кладет пробирку на столик между нами. Потом говорит то, что и принято говорить в подобных случаях.

— Что вы предлагаете?

— Во-первых, посоветоваться с кем-нибудь из ваших токсикологов.

Он молчит. Растирает виски и что-то бурчит в ответ. Могу представить себе мысли и чувства, которые его сейчас занимают. Ведь всего минуту назад ему казалось, что с этой историей покончено, а теперь он вновь, причем еще глубже увязывает в ней. Может статься, что со смертью врача никакой связи эта находка не имеет, а может — и наоборот. А вдруг это уловка, подстроенная болгарским следователем с черт знает какими намерениями?

Я тороплюсь дополнить свою мысль.

— Видите ли, я не смог как следует осмотреть машину. Но если мы используем что-нибудь более современное, то может быть удастся найти все части… будем называть это ампулой!

Теперь ему совершенно ясно: я не отступлю и буду искать эти стекляшки до победного конца.

— Токсикологи… — бурчит Ханке. — Черт побери!

Мне приходится выслушать еще несколько облегчающих его душу сентенций, после чего Ханке встает, запирает изнутри дверь и вынимает из стола бутылку и две рюмки. Я хорошо его понимаю и, надо признаться, испытываю такое же желание. Просто голова идет кругом.

Он наполняет рюмки и поднимает свою. Криво улыбается и подмигивает.

— Это единственная токсикология, которая мне по душе, коллега! А теперь обсудим столь неожиданно возникшие вопросы, — и он кивает на пробирку.

В течение следующего получаса происходит вот что: бутылка заметно пустеет, Ханке проводит несколько телефонных разговоров и выясняет, что химические исследования потребуют не меньше недели, и, наконец, добивается согласия на проведение опытов на животных в одной из лабораторий таможни, занимающейся наркотиками.

Мы договариваемся, что Ханке подготовит заявку на интересующие нас анализы, а во второй половине дня мы съездим в лабораторию. Пока и этого достаточно.

Я забираю со столика свой опасный реквизит, Ханке отпирает дверь и провожает меня. У него типичный вид старого полицейского комиссара — краснолицего и мрачного. Краснолицего — по одной причине, мрачного — по другой.

 

ЛАБОРАНТКА ЭМИЛИЯ

Программа, намеченная на утро, отчаянно трещит по швам. Но я, что бывает крайне редко, не жалею об этом. Впрочем, уже одиннадцать, пора появиться в институте.

Я забираюсь в “вольво” и удобно располагаюсь на сиденьи. Располагаюсь — не совсем точное слово, потому что первым делом справляюсь с показаниями моих часов. Хочется знать, достоин ли я того, чтобы уже находиться под наблюдением. Нет, “вольво” пока никто не трогал.

Вывод из этого не очень утешительный: значит, я пока далек от истины. Существует детская игра в “холодно-горячо”, напоминающая мое теперешнее положение. В тот момент, когда станет “горячо”, в “вольво” будет вмонтировано одно из чудес микроэлектроники. Пока же те, кто следил за Маноловым, не опасаются моей персоны. Плохо.

На карте университетский квартал разделен на “старый” и “новый”. Он находится недалеко — надо лишь пересечь городскую площадь, проехать по одному из мостов, а затем миновать университетский парк. Однако мост в ремонте, и мне приходится, следуя указаниям дорожных знаков, долго кружить по улицам, потеряв на это не менее получаса.

Наконец, передо мной университетский парк. С обеих сторон тянутся низкие, ровно подстриженные газоны, по которым гуляют могучие тени старых деревьев. Один из поворотов дороги переходит в аллею, которая завершается вавилонским столпотворением автомобилей, оставленных под сонмом знаков, запрещающих дальнейший проезд.

Хозяин этого автомуравейника — парень в непонятной для меня форме — объясняет, что дальше проезд закрыт. Исключение делается лишь для машин “скорой помощи”.

— И еще для машин профессоров преклонного возраста, — добавляет он. — Мы привыкли уважать старость, господин!

Только теперь я замечаю, что рядом высится некое подобие остатков древних крепостных стен.

Я задумываюсь об охране памятников старины и заботе о старинах. Впрочем, после напряжения и бензиновых испарений в гараже комиссариата несколько минут прогулки пешком по парку кажутся мне подарком судьбы. Пахнет морем и свежескошенной травой. Аллеи петляют вокруг старых вязов. За ними, освещенные ярким солнцем, проглядывают строгие красноватые силуэты построек. Их мрачный рыцарский стиль, который царил в тридцатые годы в архитектуре, напоминает о колледжах шекспировских времен. Сам парк типично скандинавский — гладко подстриженный и светлый. Повсюду снуют студенты, из их спортивных сумок торчат концы свернутых белых халатов.

На солнышке в закутке выстроилось несколько кресел-колясок с пожилыми пациентами, закутанными в пледы. Где-то вдалеке раздается всхлип сирены “скорой помощи”. До поры до времени он спешит на помощь другим. Но однажды приезжают по вызову за нами.

Институт иммунологии располагается в одном из темно-красных кирпичных зданий с аркой у подъезда и сумрачным вестибюлем. Привратник проверяет мои документы, потом проводит пальцем по лежащему перед ним списку.

— Третий этаж, налево. Доктор Велчева предупредила, что ждет посетителя.

Здание, несмотря на свой чопорный вид, внутри оказалось светлым и приветливым. Мягкий солнечный свет свободно струится в окна и ложится на оранжевую дорожку. Из-за закрытых дверей доносится гудение центрифуг, повсюду разлит едкий запах ацетона.

По табличке с именем я нахожу нужную дверь. Стучусь. За дверью слышится голос Велчевой.

Ее лаборатория светлая, маленькая и очень чистая. На стеллажах вдоль окон ряды пробирок, колб, ванночек и цилиндров, из которых торчат длинные мундштуки капельниц. У стен — термостаты и холодильники, включающиеся и выключающиеся с тихим мурлыканьем.

В глубине сквозь полуоткрытую дверь виден кабинет Велчевой.

Она, как и вчера вечером, подтянута, делова и осторожна, взвешивает каждое слово. Пригласив садиться, она задает несколько принятых в подобных ситуациях вопросов и переходит к делу.

— Я разговаривала с нашим шефом, — профессором Ротборном. Он распорядился оказывать вам всяческое содействие. И попросил соблюдать… известную тактичность.

— Будьте спокойны, — отвечаю ей, — мне и самому не хочется, чтобы в институте поднялся переполох.

— Профессор просил меня передать свои извинения… — добавляет неуверенно Велчева, — но сегодня он не сможет вас принять; у него два важных совещания.

Ясно. Подобные предлоги мне известны. Сегодня — совещания, а завтра профессор неожиданно укатит в командировку. Но это не имеет особого значения. Я прошу Велчеву найти место, где бы я смог спокойно просмотреть лабораторные дневники доктора Манолова и при необходимости побеседовать с людьми. Она сразу же предлагает свой кабинет, но мне он кажется не совсем подходящим.

— Нельзя ли где-нибудь… пусть в тесноте, но в одиночестве… — подсказываю я. — Не найдется ли здесь такого помещения?

Она задумывается.

— Можно предложить ротонду.

— Что за “ротонда”?

Название известного парижского кафе, в котором собиралась богема двадцатых годов, здесь мне ничего не говорит.

— Пойдемте со мной, увидите сами! — предлагает Велчева.

Она ведет меня по коридору в самый его конец, достает из кармана халата ключ и отпирает одну из дверей.

Небольшая круглая комната. Точнее, не круглая, а шестиугольная. На трех стенах окна, остальные три до потолка заставлены старыми библиотечными шкафами с витринами, до отказа набитыми толстыми книжными томами. Окна во всю стену. Столик и два стула с подлокотниками. Старая библиотечная стремянка да подшивки пыльных журналов завершают обстановку.

Идеально. Это как раз то, что мне нужно.

— Здесь не очень… — мнется Велчева.

Ей кажется, что старый библиотечный склад не совсем подходит для моей работы. Но мне здесь определенно нравится, и я прошу прислать с кем-нибудь дневники доктора Манолова. Какие точно? Все, если возможно. И оставить ключ, что она и делает немедленно.

— А дневники вам принесет Эмилия, — сообщает Велчева. — Потом смотрит на свои часики. — О! Время летит. Когда проголодаетесь, скажите, и я отведу вас пообедать в наш клуб.

Она выходит, а я осматриваю свою берлогу. Человек назвавший этот склад “ротондой” должно быть обладал развитым чувством юмора. Впрочем, помещение это являло очередной образец архитектурных абсурдов, с которыми мне приходилось встречаться и прежде. Такие детища рождаются в результате мучительных раздумий архитекторов над тем, как украсить фасад так, чтобы его уродства не бросались в глаза и при том, удивить непосвященных. Им и в голову не приходит, что здесь однажды придется работать кому-то вроде меня.

В двери стучат. Должно быть, лаборантка Эмилия.

Да, это она. Маленькая, худенькая и очень милая. Ей не больше двадцати. В руках она держит две толстые прошнурованные тетради.

— Меня зовут Эмилия, — говорит она. — Ведь это вы…

Из ее глаз ручьем хлынули слезы.

Я предлагаю ей войти и подхватываю дневники.

Она плачет так искренне и так по-детски, что у меня ком застревает в горле. Пытаюсь утешить ее, но не выходит, получается что-то банальное и совершенно ненужное. Ничем не могу помочь ей. Человека не стало, и ничто не в состоянии вернуть его к жизни.

— Эмилия, — говорю я глухо, — я тоже знал доктора Манолова!

Из больших карих глаз продолжают катиться слезы, но она все же начинает успокаиваться.

— Знаю, как вам тяжело… — продолжаю я, — но ради него… Очень прошу вас, припомните, пожалуйста, некоторые вещи! Над чем вы работали в последний день? Расскажите мне! Начиная с самого утра, по порядку…

— Утром, — говорит она, вытирая слезы, — я вошла в его кабинет, чтобы спросить… А он говорит: “Минуточку, Эми, сейчас закончу!” — Он что-то дописывал… Я достала штативы и нужные реактивы, расставила по своим местам…

Дальше последовала картина повседневной работы обычной иммунологической лаборатории. Но я хотел бы уточнить одну подробность.

— Эмилия, а что он писал тем утром? Доклад? Или какое-нибудь научное сообщение?

— Нет… — Она колеблется. — Мне кажется, нет. Что-то другое.

— Ты уверена?

— Ну… — Она опять вытирает слезы. — Для докладов он собирал разные журналы, делал выписки, а для сообщений просматривал дневники. Я не раз видела, как он работает!

Я не удивляюсь. Такие лаборантки, как она, обладают безошибочным чутьем. Все понимают с полуслова.

Потом они просматривали пробы. Доктор ей диктовал, а она записывала данные в дневник. Затем она сварила кофе, а Манолов дал ей задание на весь день и опять сел писать.

— Выходит, дневники вели вы?

— Да. Доктор Манолов лишь иногда дописывал в них что-то. Но вела я их. А что, я сделала что-то не так?

— Ну, что вы! Я просто спрашиваю. Доктор оставался здесь целый день? Кто-нибудь приходил к нему?

— Многие приходили… Доктор Велчева, доктор Стоименов… В обед он съездил в радиологическую лабораторию и вернулся оттуда с нашими пробами.

Одна из моих задач — разобраться в сути совместной работы. Радиология вообще живо меня интересует.

— Пробы находятся здесь? В последнее время вы часто проводили подобные опыты?

Она задумывается.

— Как вам сказать… две серии. Это была третья. Все отражено в дневнике.

— Хорошо. В котором часу вечера Манолов покинул лабораторию?

— Не знаю. Я ушла раньше.

— Эмилия, а на следующий день вы ничего такого не заметили?

— Нет… Лаборатория была уже опечатана.

— Большое спасибо, Эмилия! Попросите доктора Велчеву заглянуть ко мне.

Она встает и неуверенно спрашивает:

— Вы, наверное, войдете туда?

— Да, вместе с вами! Хочу только, чтобы вы взяли себя в руки. И вспомнили: где и что вы оставили в лаборатории, и все ли находится на прежнем месте! Но вначале позовите доктора Велчеву.

Она выходит и быстро идет по коридору. Затем стучится к Велчевой, а я останавливаюсь у двери напротив. Она опечатана полосками бумаги с печатями и подписями, выглядевшими нелепыми заплатами. Чистейшая формальность! Если кому-то было нужно побывать здесь, это можно было сделать той же ночью.

Велчева и Эмилия появляются в коридоре, я молча отпираю дверь, и мы втроем входим в кабинет.

Он почти такой же, как у Велчевой. Письменный стол, заваленный книгами и журналами, библиотека и несколько стульев. У окна — лабораторный шкафчик с микроскопом. На вешалке, прикрепленной к двери, висит несколько халатов. Все выглядит так, будто не мы, а Манолов должен был войти сюда и, облачаясь в один из халатов, с улыбкой спросить: “Эмилия, кто-нибудь интересовался моей особой?”

Это — мгновенное чувство, сильное и щемящее.

— Эмилия, — говорю я, — посмотрите внимательно! Все ли на своих местах, или быть может что-то не так?

Нет, все на месте. Она обходит кабинет, берет в руки и рассматривает две стойки с пробирками, осторожно выдвигает ящики стола, набитые разным лабораторным хламом, папками, листками бумаги, старыми бритвенными лезвиями, резиновыми пробками…

— Нет ли там того, что он тогда писал?

Спрашиваю тихо, но достаточно серьезно. Эти записки очень меня интересуют.

Она отрицательно качает головой.

Вряд ли записи находятся здесь. Раз он их писал днем, значит взял с собой, так что придется вновь порыться в его квартире.

Из кабинета мы переходим в лабораторию. Велчева извиняется и на несколько минут покидает нас — у нее в это время идут опыты. А мы осматриваем рабочие места у окон, шкафы с лабораторным имуществом, заглядываем в холодильник и два термостата, наполненные стойками с маленькими пробирками. Ничего интересного.

Я внимательно слежу за Эмилией, за каждым ее движением, за выражением лица. Неожиданно замечаю ее нерешительность. Я тут же оказываюсь рядом с ней. Что-то не так? Пусть даже незначительный на первый взгляд пустяк!

— Смотрите… — говорит она тихо, — я никогда бы так их не оставила!

На верхней полке холодильника стоит два десятка колб с порядковыми номерами, выведенными синим карандашом для стекла. Все они наполнены до половины. Ничего странного я в них не вижу, но Эмилия повторяет:

— Седьмой номер перед восьмым! Здесь ему не место!

Я не понимаю, что она хочет этим сказать. На колбах номера от первого до двадцатого. Несколько колб отсутствует — под номерами три, пять и девять, — но все колбы расставлены в восходящем порядке номеров. Почему же седьмому номеру не стоять перед восьмым?

— Нет, — настаивает Эмилия. — Это проба предыдущей серии, мы ее отставили в сторону, чтобы не перепутать! А теперь она вместе с другими!

Такое может случиться только в лаборатории, где работают всего двое — врач и его лаборантка. Они сомневались в результате и потому повторили пробу. Обработали ее вместе со следующей серией, пометив очередным номером, но, помня, что она “чужая”, отставили в сторону. А теперь вот она поставлена вместе с остальными.

— Может быть доктор Манолов перепутал? — спрашиваю я. — Просматривал пробы после вас и перепутал?

В ответ она энергично мотает головой. Взгляд ее карих глаз серьезен и тверд.

Я верю ей. Ошибку мог сделать только посторонний.

— Доктор Манолов случайно переставил колбу! — заявляю я решительно. — И прошу вас ни с кем не обсуждать это.

Эмилия отворачивается и захлопывает дверцу холодильника.

— Я умею молчать, доктор Дебрский! — говорит она тихо и уже почти неслышно добавляет. — Здесь кто-то побывал.

У этой молоденькой девчушки безошибочное чутье.

— Мы этого не знаем! — отвечаю я спокойно. — Вот почему лучше до поры до времени помалкивать. Обещайте мне это?!

Она утвердительно кивает в ответ. Мне остается только поблагодарить ее.

— Если вы мне понадобитесь, я разыщу вас через доктора Велчеву! — обещаю я и провожаю девушку до двери.

Потом запираюсь и начинаю снимать отпечатки с холодильника, колб, пробирок. Бессмысленное занятие. Тот, кто здесь побывал, визитных карточек не оставляет.

Но второпях он допустил оплошность. Доставал и рассматривал колбы одну по одной. Потом, должно быть, удивился, что семерка не на месте и, не поколебавшись, поставил туда, где, по его мнению, ей следовало находиться.

Я имел дело с опытным и решительным противником. Человеком, не останавливающимся ни перед чем. Когда же он побывал в лаборатории? До или после смерти Манолова?

Впрочем, может статься, что человек этот не имел ничего общего со смертью Жени.

Кладу лупу на колени и осматриваюсь. Лаборатория продолжает жить своей неведомой жизнью. Невидимые реле ведут неслышный разговор в тишине, солнечный луч медленно скользит по пробиркам и колбам. Опытов больше не будет. Вместо прежнего хозяина здесь нахожусь я, чужой человек, абсолютно не вписывающийся в эту обстановку.

Я больше не тешу себя иллюзиями. Женя находился под наблюдением. Точно так же не обольщаюсь и на свой собственный счет. Пока мне удается обнаружить лишь мелкие просчеты противника, незначительные детали, а полная картина остается скрытой.

Что здесь могло представлять интерес? Записи и протоколы опытов?

Мысль эта вызывает улыбку. Похищение записей — это что-то из книг времен моей молодости. Научный шпионаж организован сегодня иначе — на научной основе. Ныне действуют центры, сами по себе являющиеся мощными исследовательскими институтами. В их картотеках значатся все открытые и полузакрытые лаборатории мира. Налажены десятки каналов сбора информации. Анализируется буквально все: от болтовни не в меру резвых говорунов и различного рода заметок в газетах до аннотаций и резюме в научных журналах. Используется как простая запись разговоров, так и участие в важных опытах через подставных лиц. Колоссальная по объему информация собирается и обрабатывается компьютерами. Эксперты определяют стратегические направления промышленного шпионажа, в том числе и в области медицины.

Кроме того, никто не швыряет денег на ветер. Последние новинки электроники и шпионской техники используются только на важных участках. Современные агенты — профессионалы экстра-класса, по многу лет работающие под видом обычных рядовых сотрудников в важнейших институтах. Чтобы получить ординарные сведения или нужные документы есть десятки других способов, ради этого они не пойдут на риск.

Что здесь могли искать? Не исключено, что неизвестный, побывавший в лаборатории до меня, тоже толком не знал, что ищет. Кроме того, у него, как и у меня, время поиска было ограниченным.

Странно. Смерть Жени как бы отходит на второй план, отодвигается, становится фоном, а все мое сознание концентрируется на другом.

Каким знанием обладал живой Евгений Манолов?

Отыскивая отпечатки или копаясь в содержании письменного стола, я никогда не приближусь к ответу на этот вопрос. Нужно поставить себя на место Манолова, изучить все серии опытов, понять ход его мыслей, их направленность. Сделать это вряд ли удастся, мне попросту не хватит знаний. И все же у меня есть одно преимущество: я знаю, на что нацелен промышленный шпионаж в медицине. Знаю, за что платят, что оседает за семью печатями на дне бронированных сейфов, за что при необходимости убирают людей.

Я встаю, собираю свою старенькую дактилоскопическую технику и запираю лабораторию.

***

Следующие два часа в “ротонде” я просиживаю над дневниками. Лишь тот, кому доводилось заниматься этим, знает, какой это труд. Просматриваю записи об опытах, изучаю номера подопытных морских свинок и кроликов, помеченных плюсами и минусами, а также цифровые обозначения вида и числа животных в клетках. Одновременно сравниваю результаты опытов с тем, что Манолов опубликовал или докладывал, с выводами о возможных направлениях дальнейшей работы.

В целом черт оказался не таким страшным, как его малюют! Методика традиционна и не выходит за рамки моих возможностей. Суть опытов если и не совсем мне понятна, но все же не настолько, чтобы постоянно обращаться за помощью к Велчевой или Эмилии. Мне, если можно так выразиться, в известном смысле повезло. Протоколы написаны четким почерком Эмилии и рисуют картину опытов по дням и часам их проведения. Затем Манолов, особо не церемонясь с написанным, заполнял записи корявым почерком. Они важны для меня, ибо по ним я имею возможность следить за тем, что его волновало.

В сущности, он проводил свои опыты по двум направлениям в рамках двух тем. Одна из тем разрабатывалась силами всей болгарской группы: о влиянии различных факторов на иммунитет в связи с трансплантацией органов. Впрочем, развернутое научное название этой темы может сбить с толку непосвященного человека.

Дело в том, что организм очень четко распознает чужую ткань, мобилизует свои иммунные силы и уничтожает ее. Убивает даже тогда, когда она жизненно важна для организма. Как например, в случаях пересадки сердца. Это выглядит абсурдом и нелепостью, такие реакции начисто лишены разумного начала, но здесь царят биологические законы. Поэтому перед трансплантацией организм облучают, или с помощью сильнодействующих препаратов пытаются подавить его иммунитет.

Эти опыты Манолов проводил в радиологической лаборатории. Здесь вещи достаточно ясны, методики известны, да и результаты, отраженные в лабораторных дневниках, соответствуют сведениям, содержащимся в моих справочниках.

Вторая тема была темой личной и довольно специфической. Интерес к ней давно зародился у Манолова. Она связана с поисками веществ, стимулирующих иммунные силы организма в борьбе с раком. Препаратов, которые оказывают такую помощь при различных заболеваниях, существует немало, но при раковых заболеваниях они — увы! — бессильны.

Жене ничего нового обнаружить не удалось, об этом свидетельствуют протоколы. Здесь он продолжал опыты, начатые еще в Софии. Исследовал одно вещество за другим — экстракты бактерий, химических соединений, клетки растений и насекомых. Несколько десятков веществ — чистых и в различных комбинациях. Но — ничего обнадеживающего. Подопытные животные продолжали умирать от рака.

По коридору ходят люди, за окнами слышны голоса. Солнечные квадраты с книжных шкафов переместились на стены.

Я неторопливо поднимаюсь со стула и делаю несколько шагов по комнате. Необходимо рассеяться, от колонок с цифрами рябит в глазах. Да и проклятая головная боль не дает покоя.

Так каким же знанием обладал доктор Манолов?

Я подхожу к окну. Передо мной часть парка со знакомыми кирпичными зданиями и по-осеннему желтыми кронами деревьев. Сквозь них просматривается кусочек стадиона с зеленым полем и коричневой гаревой дорожкой. В одном из окон напротив на секунду мелькает силуэт женщины в белом, по асфальтированной аллее медленно ползет грузовик, набитый больничным скарбом. Институт живет своей обычной жизнью. Такой же, как и в дни, когда Женя работал здесь, а время бежало, отсчитывая часы и минуты, остававшиеся до катастрофы на дороге Кронсхавен—Юргорден.

Я представляю себе ту дорогу ночью. Вспоминаю разговор с симпатичным нахалом Брюге, его снимки, и во мне вспыхивает раздражение. Это верный признак того, что я упустил нечто важное. Нужно было еще о чем-то спросить его, а я этого не сделал.

Как ни стараюсь, не могу сообразить, что же я упустил. Видимо, придется встретиться с ним еще раз.

Откладываю дневники в сторону, достаю из кармана с десяток маленьких листочков и начинаю наносить отдельные имена, записывать факты и места событий. Потом раскладываю их в виде пасьянса, который, хотя чаще всего и не сходится, но зато помогает мне думать, наглядно показывая, что уже известно и как много еще предстоит выяснить.

Пасьянс не сошелся. Я собираю листочки и засовываю их в карман.

Вновь усаживаюсь за протоколы. Отмечаю малейшие отклонения, повторения опытов, Женины дополнения. Он считал их не больше, чем рабочими протоколами. Поля пестрят вопросительными и восклицательными знаками, разрисованы фигурками. Это не шифр, а просто его условные знаки: треугольниками отмечались повторения, кружками — результаты, показавшиеся ему интересными. Встречаются и записи, вызывающие невольную улыбку. В одном месте к примеру, он написал: “Разиня, где контрольные результаты?” Действительно, контрольные результаты не занесены в протокол. В другом месте встретилось такое обращение к Эмилии: “А сыворотка — того, скисла!!!”

В дверь стучат, и я слышу голос Велчевой:

— Коллега, вы не проголодались?

Я уже давно голоден, так что подкрепиться действительно не мешает.

Велчева ведет меня в институтский ресторан по аллее, с обеих сторон которой тянутся ухоженные клумбы с желтыми хризантемами, источающими горьковатый аромат осени. Мы беседуем о Софии, которая кажется мне теперь бесконечно далекой, о разных пустяках. Но втайне, наверное, каждый из нас думает о другом — о Манолове.

Я выбираю момент и, замедляя шаг, говорю:

— Коллега, вчера вечером я не задал вам вопроса, который может показаться вам неделикатным, но он важен для меня.

Она останавливается.

— Я вас слушаю.

— Вы работали с Евгением… доктором Маноловым, часто встречались… Вы не подметили у него какой-нибудь слабости? Слабости, которую мог бы использовать другой человек?

Велчева молчит и лишь отрицательно качает головой.

— К примеру, выпивка? — настаиваю я. — Азартные игры? Наркотики?.. Поймите меня правильно, я знал его давно, но здесь жизнь другая. Это очень важно!

— …Нет.

Небольшая заминка, за которую я хватаюсь как утопающий.

— Прошу вас! Это очень важно!

Она поджимает губы.

— Это… нельзя назвать слабостью. Да и как мне кажется, это и не в его характере.

— О чем вы?

— Доктор Ленарт, коллега, с которым он работал в радиологической лаборатории, человек довольно странный. Он раза два—три приглашал Евгения в интерклуб, в казино… Впрочем, как-то раз пригласил и меня. Евгению там показалось забавно, но не более того!

— И все же это произвело на вас впечатление! Он играл?

— Нет, что вы! — она предупреждающе поднимает руку. — Так, по мелочи, ему было просто любопытно понаблюдать за публикой! Там собирается интересное общество!

— А доктор Ленарт что — игрок?

— Эрвин? — губы ее трогает легкая улыбка. — Нет, он не интересуется рулеткой, он ходит туда ради роскошных дам!

Она не может скрыть досады. Встречаются же на свете люди, для которых жизнь легка и удовольствия достаются без всякого труда — только протяни руку. Ленарт принадлежал к их кругу. Но слепая судьба остановила свой выбор не на Ленарте. Он так и будет ходить в свой интерклуб и в другие клубы, чтобы забавляться и брать от жизни как можно больше. А вот Манолов погиб.

Но, по-моему, судьба не просто слепая, но еще и злая штука.

— Значит, доктор Ленарт пытался ввести Евгения в круг своих знакомых?

— Не знаю, что и ответить. Но так мне показалось.

Круг Ленарта. Вот чего пока нет в моем пасьянсе. Придется проработать эту версию!

Некоторое время шагаем молча. На одном из поворотов аллеи она кивает вправо и говорит:

— А здесь радиология, которой вы интересовались!

Здание новее других, как и сама наука радиология. Оно легкое, светлое, состоит из двух корпусов. Солнце отражается в больших зеркальных стеклах, пылает желто-зеленым и темно-коричневым огнем.

Мой голод отступает перед неожиданной мыслью.

— Я кого-нибудь там застану сейчас, или это удобнее сделать попозже?

Велчева внимательно смотрит на меня.

— У них сокращенный рабочий день. А вам непременно нужно побывать там сегодня?

— Непременно!

Больше ни о чем не спрашивая, она поворачивается и ведет меня к одному из подъездов. Все же я опасаюсь, что мы опоздали, ибо в здании как-то слишком тихо. Велчева нажимает кнопку звонка, и нам открывает привратник в белом халате. Они обмениваются двумя-тремя фразами, Велчева переводит:

— Доктора Ленарта нет, он ушел в отпуск. Но здесь фрау Виттинг. Если желаете, можно встретиться с ней.

Кабинет этой Виттинг находится на втором этаже, к нему ведет тихий солнечный коридор, погруженный в послеполуденную дрему. Интересно, что собой представляет Виттинг. Судя по всему, Велчева особой любви к ней не питает.

Мое любопытство щедро вознаграждается. Анна Виттинг, в чей кабинет мы входим, — красивая женщина. Даже очень красивая! На вид ей лет тридцать пять. Стройная, яркая блондинка с короткой стрижкой и лесными зелеными глазами. Прическа удачно подчеркивает правильные черты лица.

Она принадлежит к тому типу энергичных, слегка холодноватых женщин, для которых красота — опасное оружие. Я всегда задавался вопросом, каким должен выглядеть мир в глазах таких женщин!

Велчева знакомит нас В зеленых глазах на секунду вспыхивает любопытство, сменяющееся сразу же напускным безразличием. Хозяйка кабинета приглашает нас присаживаться, извиняется за скромную обстановку (хотя ничего скромного я в ней не замечаю!) и выражает соболезнование по поводу смерти нашего соотечественника.

Я чувствую, что она контролирует каждый свой жест и каждое слово. Говорит то, что положено в подобных случаях, сохраняя абсолютно невозмутимый вид. Мне понятно, что женщины настроены друг к другу враждебно, но умело маскируют это учтивой незаинтересованностью.

Я объясняю, что таков уж порядок: расследование смерти доктора Манолова, иностранца, требует выполнения определенных формальностей, хотя ее причина и ясна. Соответствующее разрешение у меня имеется, и я хотел бы задать несколько вопросов.

— Разумеется! — с готовностью соглашается Виттинг. — Но что это за вопросы и сумею ли я чем-нибудь помочь?

— Вопросы простые. Когда вы в последний раз видели доктора Манолова?

— Когда? — она задумывается. — Ну, конечно же! Он заходил к нам в тот самый день…

— В котором часу? И когда ушел?

Свои настойчивые вопросы я сопровождаю извиняющейся улыбкой.

— Вскоре после полудня, — говорит Виттинг, — точно не могу вспомнить, но, как мне кажется, пробыл он здесь час—полтора. Просмотрел результаты последних опытов, попрощался и ушел. А в чем дело?

— Да так, ничего особенного. Но понимаете, мы не нашли протоколов этих опытов, — говорю я первое, что приходит в голову.

Это не столько взволновало ее, сколько озадачило.

— Вас интересуют и эти протоколы?

— Да, мадам. Вы ведь тоже занимались этими опытами?

В ответ следует неопределенный жест. В зеленых глазах проскальзывает досада.

— Отчасти… Лишь в плане дозиметрии. Как бы вам объяснить…

Я уверяю ее, что мне все понятно. Главным образом Манолов работал с Ленартом, но нельзя ли бросить взгляд на эти протоколы?

— Конечно, можно. Но они состоят сплошь из цифр — время облучения и технические данные. Вы прямо сейчас желаете ознакомиться с ними?

— Если можно.

Я ожидал, что дневники находятся здесь же, но ошибся. Фру Виттинг встает, просит нас одеть халаты и приглашает за собой. Данные хранятся в одном из отделений экспериментального блока.

Мы проходим несколько коридоров, спускаемся на первый этаж и попадаем в экспериментальный блок. Холодные белые стены, двери с тяжелыми круглыми запорами. Она вынимает из кармана две голубенькие трубки и прикрепляет к кармашкам наших халатов. Это сигнальные дозиметры, носить которые предписывается правилами безопасности. Остро пахнет озоном.

Виттинг нажимает кнопку звонка на одной из дверей и почти сразу же — будто нас ожидали! — она открывается. Перед нами пожилой мужчина. Ему под пятьдесят. Седые волосы, усталые глаза, окруженные сетью морщин. Очевидно, он собирается уходить, потому что на нем вместо белого халата старенький костюм.

Фру Виттинг представляет нас. Я не расслышал фамилии, но понимаю, что перед нами Макс, старший куратор экспериментального блока, что соответствует приблизительно должности нашего старшего лаборанта. Его вид красноречиво говорит, что перед нами — человек из того типа тружеников, которые на всю жишь остаются старшими кураторами, проработав много лет в одном и том же институте.

— Макс, — говорит фру Виттинг, — этот господин — наш коллега. Его интересуют последние протоколы доктора Манолова. Можно ему взглянуть на них?

Макс распахивает дверь пошире, окидывает нас усталым и полным равнодушия взглядом.

— Момент, фрау Виттинг! — говорит он и исчезает за одной из боковых дверей.

Через минуту он возвращается в халате, из кармашка которого выглядывает дозиметр. Затем отпирает соседнюю дверь и приглашает войти.

Мы оказываемся в узком бетонном склепе, залитом ярким светом люминесцентных ламп, с маленьким преддверием, в котором находится встроенный шкаф и электронные часы. Следующее помещение немного просторнее. В нем стоят лабораторные столы, а в одной из стен проделано круглое окно с толстым свинцовым стеклом. Под ним установлено странное сооружение — манипулятор с рукоятками управления. За стеклом, в радиационной камере, на столе, отливающем белизной, покоятся две длинные металлические руки робота. Стоит включить манипулятор и они придут в движение, с точностью до миллиметра повторяя движения человеческих рук. В подобном сочетании грубости металла и невероятной точности есть что-то космическое, неземное.

Макс проходит вперед, открывает один из шкафов у стены, достает прошнурованную толстую тетрадь и подает ее Виттинг. Она перелистывает несколько страниц и протягивает тетрадь.

— Вот здесь, ознакомьтесь.

Я вижу почерк Манолова, даты, номера подопытных животных. Все это вписано в готовые формуляры, облегчающие работу. Однако тотчас понимаю, что здесь лишь половина того, что мне необходимо: электронные счетчики на контрольных лентах зафиксировали дозы облучения подопытных животных. Но результатов последних исследований нет.

Я достаю из кармана листок с номерами опытов, которые мне нужно, и подаю его Максу.

— Можно ознакомиться с результатами вот этих опытов, коллега…

— …Нильсен, — учтиво кланяется он. — Прошу меня извинить, но для этого необходимо…

— … разрешение, которое у меня есть и которое я депозирую после получения копии! — заканчиваю я вместо него.

— Тогда все в порядке, — вновь кланяется Макс. — Надеюсь, завтра к обеду все будет готово. — Он внимательно смотрит на номера. — Я позабочусь об этом, здесь не так много работы.

Я благодарю его и обращаюсь к Виттинг:

— Простите, пожалуйста, за назойливость, но можно взглянуть на дневниковые записи последних наблюдений?

В первый момент она не понимает или делает вид, что не понимает моего вопроса.

— Последних наблюдений? Ах, да… Вы спрашиваете о физиологических и иммунологических наблюдениях. Они у доктора Ленарта. Это срочно?

— Нет, не очень, — отвечаю я. — Могу завтра еще раз заглянуть к вам. Скорее, в них больше заинтересована доктор Велчева.

Я поворачиваюсь к ней, и она сразу же включается в игру.

— Мы хотим повторить некоторые из последних опытов, — подтверждает она мои слова, — и продолжить работу по теме доктора Манолова. Если вы не имеете ничего против, мы попросим разрешения у профессора Ротборна.

Анна Виттинг на секунду задумывается и, не усмотрев в подобном желании ничего недозволенного, обращается к Максу:

— Как по-вашему, Макс, мы располагаем запланированным радиационным временем?

Вопрос, разумеется, носит риторический характер, ибо все зависит только от нее. Разрешение профессора — чистейшая формальность. Он вообще не может знать, что именно и на какое время планируется.

Как не знаю и я, приведут ли планируемые мной шаги к каким-либо обнадеживающим результатам.

 

ИНСПЕКТОР ДЕБРСКИЙ

После обеда я вновь сижу над дневниками в “ротонде”. Делаю выписки, сравниваю данные и все больше убеждаюсь, что мне необходимо поговорить с Ленартом. Я раздобыл его адрес и телефон и пытался дозвониться до него из кабинета Велчевой. Разумеется, впустую. Нужно заказать разговор с Парижем, а также с небольшим городком на побережье Бретани, где проживают его родители.

Рабочий день института заканчивается в шестнадцать часов. В коридоре делается шумно, в мою берлогу заглядывает Велчева и Эмилия и сочувственно справляются, не нужна ли мне их помощь. Показываю некоторые места в дневниках, и Велчева спокойно, стараясь не задеть моего самолюбия, расширяет мои познания в области иммунологии. Только я не самолюбив, а просто хочу выяснить для себя возможные ходы-выходы и не запутаться в лабиринте экспериментов.

Женя был человеком с воображением. Причем — не простым. Кажется, будто вся его работа в институте строго делилась на две части и выполнялась двумя непохожими людьми. Одна охватывала тему по трансплантации и выполнялась по всем правилам работящим и педантичным ученым, не позволявшим себе ни малейших отклонений от нее. Потом появлялся другой человек. Человек воображения, необузданной фантазии. Женя буквально преображался, часто отступал от всякой научной логики. Проводил опыты с невероятными веществами, выдумывал эксперименты, за которые подвергся бы безжалостному разносу на любом научном совете. Это были его стихия, радость и муки творчества.

Увы! Должен сказать, что если он и добился чего-то полезного, то только в области трансплантации. Ему удалось сделать несколько, пускай не очень важных, но все же открытий. А фантазии так и остались фантазиями, сколь бы мне ни нравились романтики в науке.

Велчева и Эмилия уходят. Часам к пяти я решаю, что пора закругляться и ехать в комиссариат, где Ханке, должно быть, уже заждался меня.

Так оно и есть. Как только я переступаю порог его кабинета, Ханке встает и без лишних слов снимает с вешалки свой плащ. Глянув в окно, комиссар морщится как от зубной боли.

— Предлагаю ехать на дежурной машине. Как вы считаете, мы быстро покончим с этим делом?

— Боюсь, как бы потом не пришлось начинать все с начала! — мрачно отвечаю я.

Слова эти слетают с языка помимо моей воли. Сказались напряжение и тревога, преследовавшие меня с самого утра. Как бы ни старался я заставить себя не волноваться и трезво оценивать ситуацию, мне не удается отделаться от предчувствия, что вот-вот всплывут веские доказательства, которые скажутся на всей дальнейшей судьбе расследования.

Ханке морщится еще больше. Ему тоже не до светских бесед. Он нажимает кнопку селектора и вызывает служебную машину.

Минут через пятнадцать мы въезжаем на территорию порта и останавливаемся у серого четырехэтажного здания таможни с унылым фасадом и маленькими окнами.

Лаборатории по исследованию наркотиков находятся на третьем этаже. За обычной на первый взгляд дверью установлена двойная решетка. Чуть в стороне прохаживается полицейский в форме.

Биологическая лаборатория по размерам не велика, однако оборудована по последнему слову техники. Микроскопы и другие приборы здесь новейших моделей, а в глубине находится изолированный отсек для работы с опасными веществами. Все вокруг блестит чистотой и пропитано едким запахом формалина.

Ханке чувствует себя здесь как дома. Он представляет меня персоналу лаборатории — пожилому худому химику, молодому биологу и серьезной на вид лаборантке. Потом усаживается на стул и предоставляет вести дальнейшие переговоры мне.

Как мы и договаривались, я стараюсь как можно правдоподобнее изложить версию о задержанном нами контрабандном товаре и достаю две из своих пробирок. Химик Петерсен-оказывается, он имеет ученую степень доктора — рассматривает их содержимое, задает несколько дополнительных вопросов и заводит тихий разговор с биологом. Я хорошо понимаю трудность, с которой они столкнулись. Перед ними новый, неизвестный яд, которого нет ни в одном справочнике. Поэтому опыт придется проводить по аналогии с исследованием других ядов. Сам опыт займет не больше десяти минут, но его подготовка — дело не простое и опасное.

В конце концов они останавливаются на одном из способов. Назвать его наиболее удачным трудно, но нам выбирать не из чего.

Потом мы маемся целый час, в течение которого Ханке несколько раз выходит курить в коридор, а я, встав у толстых стеклянных перегородок отсека, напряженно слежу за действиями Петерсена и биолога Зауэра. Оба они надевают маски с респираторами, резиновые фартуки и перчатки, их движения кажутся замедленными, а все действие напоминает сцену из фильма ужасов.

Лаборантка приносит клетку с шестью морскими свинками. Это кроткие и безобидные создания. Некогда их предки на ярмарках, устраиваемых в различных городах Европы, под звуки шарманки вытаскивали счастливые билетики с предсказаниями судьбы. Ныне счастье изменило им.

Священнодействия со стеклянными чешуйками заканчиваются. Петерсен берет клетку и достает из нее животных. Зауэр распределяет их под шестью отдельными стеклянными колпаками. Морские свинки мечутся в этих прозрачных капканах. Ханке становится рядом со мной, и по его лицу пробегает кислая гримаса.

Затем Петерсен и Зауэр быстро проделывают необходимое и отступают в сторону, чтобы нам с Ханке было лучше видно.

Не проходит и десяти секунд, как одна из свинок, скрючившись в предсмертных конвульсиях, падает на спинку.

У Ханке вырывается невольных вздох. В это время падает вторая свинка, а за ней — третья. Живыми и невредимыми остаются только три контрольные свинки.

По спине у меня пробегает мороз, на негнущихся ногах я делаю несколько шагов в сторону и припадаю лицом к стеклянной перегородке. Напряжение исчезает, его место занимает страх, который мгновенно переходит в мрачную решимость. Сомнений не остается, все становится на свои места. С Маноловым расправились, его убили. Хладнокровно, с дьявольской расчетливостью, предварительно выбрав место и время. Удар был нанесен безошибочно.

Петерсен и Зауэр выходят, снимают маски и перчатки, вновь приобретая нормальный человеческий облик. Я медленно выпрямляюсь и пытаюсь контролировать выражением лица. Я не могу позволить, чтобы вырвались наружу злоба и гнев, накопившиеся во мне. В ближайшие часы и минуты мне предстоит держать эмоции в узде. Из десяти возможных шагов предстоит выбрать один, самый верный. В противном случае я тоже рискую поплатиться жизнью.

Доктор Петерсен не торопится. Он садится за свой стол и приглашает нас последовать его примеру. Обведя взглядом молчаливого Ханке, он обращается ко мне:

— Как мне кажется, все ясно. Разумеется… — он кивает в сторону Зауэра, — коллега произведет диссекцию, но и без того ясно — опасная… контрабанда!

Он прозрачно намекает, что хотя ему все понятно, он готов держать язык за зубами. В этой лаборатории ему приходилось видеть и не такое, и он знает, что жизнь чересчур разговорчивых специалистов полна неприятных неожиданностей.

Мы обмениваемся взглядами с Ханке, и он вновь заводит разговор об опасной контрабанде. Протокол составлять не обязательно, это не в наших интересах. Поэтому он добавляет, что доктор Дебрский, если понадобится, заглянет сюда в начале следующей недели. Показанного нам пока достаточно.

Петерсен не удивляется. Он достает из ящика стола бланк, заполняет его и подает Ханке.

— Я попросил бы вас подписать это!

Краешком глаза я замечаю, что это счет, включающий расходы на животных, гонорар за проведение опыта и доплата за работу с особо опасными веществами. Довольно кругленькая сумма. Теперь мне становится понятно, почему они все же согласились на проведение опыта, а не посоветовали нам обратиться в другое место. Теперь приходит наша очередь подписать счет, что мы и делаем.

Хозяева провожают нас по дверей, полицейский берет под козырек.

Надвигается ясный прохладный вечер. На странном, каком-то фиолетовом небе зажигаются первые редкие звезды. Внизу, на причалах, в холодном свете прожекторов молчаливо трудятся краны.

— Как у вас со временем? — спрашиваю я Ханке. — Хорошо бы вместе обсудить кое-какие вопросы.

— Согласен, — отвечает тот. — Придется… менять наши планы, не так ли?

По дороге к машине он мрачно цедит сквозь зубы:

— И как все мастерски сработано… двойная петля! Как у гарпий, вы понимаете?

Я невольно замедляю шаг и гляжу на него. Мне кажется, что я ослышался, но он повторяет:

— Двойная петля. Как у гарпий!

Никак не ожидал услышать от него такое! В юношеские годы я увлекался мифологией, но не допускал, чтобы провинциальный комиссар знал древнегреческую легенду о гарпиях — полуженщинах-полуптицах, охотившихся на одиноких путников с помощью сплетенных ими ловушек. Петли ловушек были особые, двойные. В тот момент, когда жертве казалось, что ей удалось вырваться из петли, она попадала во вторую, спастись из которой было невозможно.

Здесь тоже были подготовлены ловушки. Первая — катастрофа, вторая — подло стимулированный инфаркт.

Ханке приходит в голову еще что-то. Это я понимаю по дороге в комиссариат. Но он не торопится с объяснениями.

Наконец, мы попадаем в его кабинет, он достает небольшую кофеварку, заваривает кофе и разливает его в чашечки. Потом извлекает уже знакомую мне бутылку. Я вежливо отказываюсь, а он вливает порядочную порцию в свой кофе.

— Итак, коллега, — начинает он, — ваши полномочия подтверждены Департаментом. Если желаете, мы могли бы расширить состав вашей рабочей группы… в связи с только что полученными новыми данными.

Официальный язык, на который он неожиданно перешел, означает следующее: “Дорогой коллега, вы доказали наличие убийства. Чудесно. Однако речь идет о вашем соотечественнике, и мы, прежде всего лично я, не хотели бы ввязываться в эту историю. Мы предоставим все необходимое и окажем помощь, но ответственность перед вашей страной и нашей общественностью будете нести вы один! Согласны?

— Я хотел бы вызвать из Софии своего помощника, капитана Савова, — говорю я.

— Как вам будет угодно.

— Кстати, мне понадобится ваш специалист. Опытный монтер. К тому же терпеливый. Вы уверены, что сотрудники лаборатории будут молчать?

— На все сто, — уверяет меня Ханке. — Каждый из них знает, что в противном случае рискует головой.

Он отпивает крупный глоток своего “крепкого” кофе и продолжает:

— Вам нужен еще один человек? Дадим. Монтер у нас найдется. А почему он должен быть терпеливым?

— Чтобы терпеливо ждать и не скучать, ведя наблюдение за одним из автомобильных кладбищ.

Ханке удивленно смотрит на меня, а я с воодушевлением излагаю идею, зародившуюся у меня вчера вечером. Она пока еще до конца не выкристаллизовалась, но уже обещает определенные шансы на успех. Мы могли бы избавить гаража комиссариата от разбитой машины Манолова, вывезя ее на одно из автомобильных кладбищ. Разыграть этюд о подходящем к концу расследовании, когда машина больше не нужна. Затем наступит черед опытного и терпеливого специалиста, хорошо владеющего оптическими приборами наблюдения.

Ханке недоверчиво кривит губы.

— А почему вы думаете, что кто-то обязательно явится за автомобилем? Я бы на их месте не рисковал.

— Могли бы и не рисковать, — соглашаюсь я. — Но в машине остались улики! И неизвестно, в чьи руки она может попасть. А если новый владелец решит разобрать ее на части?

— Н-да… — вздыхает Ханке.

Мне не ясно, о чем он подумал. Он может сразу не согласиться с моим предложением, а может и просто отказать.

— Что же вы теперь намереваетесь предпринять? — задает вопрос Ханке. — Новые обстоятельства, вероятно, потребуют… некоторых перемен?

Верно. Мы столкнулись с убийством. Кроме того здесь попахивает и промышленным шпионажем. Ханке известно, как нужно действовать в подобных случаях. Однако ему также известно, чем это обычно кончается. Пока выясняются возможные мотивы, ведется проверка различных версий, бесконечные допросы подозреваемых, группа профессиональных убийц успевает перебраться на другой конец планеты и осесть где-нибудь в горах Венесуэлы или на побережье Австралии. На месте остается только резидент, хотя иногда центр отзывает и его до прихода лучших времен.

— У меня есть кое-какие планы, — осторожно говорю я. — Но очень хотелось бы рассчитывать на то, что все пока останется строго между нами. Хоть на несколько дней. Это возможно?

Ханке откидывается на спинку кресла и задумывается. Его взгляд становится неподвижным. Он понимает мое желание не ставить в известность Департамент о моих новых планах хотя бы в течение нескольких дней. Поэтому комиссар прикидывает все возможные для себя плюсы и минусы подобной ситуации. Вырисовывается неясная картина, которая может затянуться на месяцы. Ханке — человек достаточно опытный, и, вероятно, не раз испытавший на собственной шкуре помощь начальства. В то же время он знает, что чересчур резвые комиссары, любящие поднимать излишний шум, быстрее других оказываются на пенсии.

Мое предложение берет верх.

— Хорошо! — соглашается он. — Что мы теряем? Практически ничего. Никакие мы не суперполицейские, как вы сами могли в этом убедиться!

— Вы обеспечите человека для наблюдения за автомобильным кладбищем?

— Мне нравится эта идея. Вы его получите.

Мы переходим к обсуждению практических вопросов. А их немало. Хотя сомнения продолжают терзать Ханке, он решается оказать мне помощь. Кольмар организует перевозку разбитой машины. Он будет знать только то, что необходимо. Информация об ампуле с ядом останется нашей тайной.

Мы уговариваемся о способах связи, о необходимых людях, и это отнимает массу времени. За окнами уже поздний вечер, напоминающий о себе ярким свечением неоновых реклам.

Пора прощаться с Ханке. Мы обсудили и уточнили несколько вариантов. Не могу сказать, что я от них в восторге, но приходится учитывать целый ряд обстоятельств. Тот, кто отдал приказ вмонтировать микрофон и ампулу с ядом, не привык церемониться с кем бы то ни было, к тому же приходится помнить о такой простой вещи, как шумиха в прессе и инсценировка дипломатического скандала. Центр, скорее всего, находится не в Кронсхавене, здесь в лучшем случае помещается один из его филиалов.

Мы с Ханке пока не собираемся трубить о своих подозрениях, касающихся промышленного шпионажа. Версия, которую мы будем поддерживать перед его помощниками, выглядит вполне правдоподобно: катастрофа, причины которой следует выяснить подробнее, для чего необходимо дополнительное расследование.

— Минуточку, коллега, — обращается ко мне Ханке и достает из своего стола большой серый конверт из плотной бумаги. — Инспектор Кольмар оставил для вас какие-то снимки и списки.

Я беру конверт и задумываюсь.

— Знаете… у меня к вам еще одна просьба. Пусть лейтенант Кольмар подготовит справку о случаях серьезных преступлений, совершенных в последнее время. Которые еще не расследованы. Убийства, исчезновения и т. д. …А вы, если не трудно, держите меня в курсе новых. Может быть придется заняться их сопоставлением.

— Я распоряжусь, — кивает Ханке. Понимаю, что вас волнует.

Мы прощаемся, и через минуту я сажусь в “вольво” и смотрю на свои часы, вернее — на интересующую меня стрелку.

Нет, пока никто не удостоил меня своим вниманием.

Будем считать, что у меня еще есть время и нужно использовать его с пользой. Причем желательно поторопиться, потому что я опять чувствую приближение головной боли. День был трудным, а впереди куча непочатых дел.

Наконец, я решаю, что правильнее всего вернуться в пансион и еще раз осмотреть номер Манолова. Может быть, мне удастся обнаружить новые следы.

***

Комната в том же виде, в каком я ее оставил вчера вечером. Никто сюда не входил, как о том свидетельствует моя микротехника. В желтом свете бра все выглядит будничным и спокойным: заваленный журналами стол, небрежно заправленная кровать, пишущая машинка с подложенными под нее листами. Кажется, будто Манолов недавно встал из-за стола и вышел поболтать с коллегами или выпить чашечку кофе в баре. Его вещи продолжают жить, даже цветы в вазе не увяли. Их горьковатый аромат я почувствовал еще у двери.

Сажусь в кресло, устраиваюсь поудобнее. Нужно подумать, собраться с мыслями. В сознании всплывают картины сегодняшнего дня: Кольмар и эксперимент на шоссе, зловещие находки в разбитой машине, работа над протоколами в “ротонде”, Эмилия, странная ошибка в расстановке колб с сывороткой. Затем встречи в радиологии. Макс. Почему именно Макс, куратор из бетонного подземелья так врезался в память? Я вспоминаю лабораторию таможни, Петерсена, маски с респираторами и погибших морских свинок. Возникает опасение, что столкнулся с противником, который намного сильнее меня. Он стоит в стороне, неведомый мне, и пристально следит за моими действиями.

Я уже знаю, что подобное настроение — следствие усталости и отсутствия ясного следа. Пройдет. Мне ведь тоже уже многое известно. Известно, что Манолов был убит, а тот, кто сделал это, имеет еще одну задачу. Наверняка он еще здесь, в городе. И будем надеяться, попадет в ловушку, которую я ему приготовил. Только как бы не пришлось заплатить за это дорогой ценой!

Я достаю из “дипломата” бумагу и принимаюсь за шифровку телексов в Софию. Представляю, что будет, когда один из них завтра утром ляжет на стол генерала, и что за этим последует!

Вынимаю фотографии из конверта и рассматриваю их. На увеличенных снимках хорошо видны отдельные детали. Я доволен — Кольмар точно объяснил специалистам, что от них требуется. Неясные места пересняты с помощью специальной техники, из фотографий выжато все, что было можно.

Автомобили на дороге. Двое мужчин, извлекающих мертвого Манолова из смятой машины. Тупая морда грузовика и шофер, уронивший голову на баранку. Носилки с Евгением. Опять грузовик, шофер лежит на асфальте среди осколков стекла. Автомобили на обочине. Прибытие полиции. Констебль в белой каске, наводящий порядок.

Вновь возвращаюсь к начальным кадрам. Не могу себе объяснить причину, но в грузовике мне что-то не нравится — то ли как он остановился, то ли широко распахнутые дверцы его кабины.

Не могу понять, что же мне здесь кажется странным. Собираю в кулак все оставшиеся силы, напрягаю сознание, но ничего не выходит. Проходит несколько минут, но сознание по-прежнему отказывается мне повиноваться.

Раздосадованный на себя я убираю фотографии. Чрезмерная усталость и обостренная подозрительность — вот и все. Именно эти вещи мешают работе сознания вместо того, чтобы помочь ему сосредоточиться на самом важном.

А самое важное — добраться до причины убийства. До того, что Манолов знал и унес с собой в могилу.

Я встаю и пытаюсь воссоздать хронологический порядок событий того вечера. Он сидел за этим столом. Просматривал журналы при свете настольной лампы, сменил исписанный лист в машинке. Потом взглянул на часы и поднялся.

Его машина со смертоносной ампулой, спрятанной в системе вентиляции, находилась внизу. Предполагал ли он, что за ним следят? Не думаю. Он выехал из города и отправился по шоссе в Юргорден. Поворот, еще поворот. Мелкий дождик. Мириады капель покрыли смотровое стекло, в них переливались радугой лучи фар встречных автомобилей.

А впереди все было уже подготовлено. На придорожной стоянке у скалы с потушенными фарами замер автомобиль, притаившийся как призрак. Из него радиосигналом была подана команда взрывному устройству ампулы с ядом. Манолов не успел его увидеть. Он проехал рядом, и в следующий момент ампула взорвалась с тихим звуком, неслышным в шуме мотора.

Затем — боль. Невероятная, невыносимая боль, как от удара ножом в грудь! Боль, пронизывающая каждую клетку тела, не позволяющая ни вздохнуть, ни выдохнуть. Мгновенный страх, парализующий сознание, возвещающий о том, что ты осужден на смерть. Нет времени раздумывать, а тем более предпринимать что-то. И лишь в последнюю секунду помутнившийся взор различает несущиеся навстречу огромные, слепящие огни.

Удара он не почувствовал и не услышал, ибо уже находился по ту сторону незримой границы, отделяющей нас от пропасти, из которой нет возврата…

Я как будто сам пережил все это, прикованный к креслу. Мысленно я видел каждую деталь.

А сидевший в темной машине опустил боковое стекло и обратился весь в слух. До него донесся ужасный скрежет врезавшегося в грузовик автомобиля и противный звон бьющихся стекол. Затем-мертвая тишина. Тишина, свидетельствующая о том, что его замысел удался.

А потом? Что же он сделал потом? Рискнул отправиться на место катастрофы или же на полной скорости умчался в темноте в противоположном направлении?

Этого я никогда не узнаю. Однако нельзя упускать из виду одну подробность. Тот, кто находился в автомобиле, с потушенными фарами, должен был поторапливаться. Ведь ему нужно было найти нечто у Манолова. Может быть, из-за этого он решился на убийство. В таком случае…

…В таком случае он должен был действовать. Воспользовавшись катастрофой, появиться на месте происшествия, помочь извлечь тело Манолова из разбитого автомобиля и за несколько минут до прибытия полиции успеть обыскать труп.

Может, это двое мужчин на снимке? Абсурд. Могут появиться новые свидетели, прибудет полиция и всем придется давать показания! В протокол будут вписаны имена. Смерть Манолова в таком случае окажется ловушкой для убийцы. Нет, профессионал так опрометчиво не поступит.

И все меня не покидает чувство, что там, на повороте, после катастрофы произошло еще что-то. Очень важное для меня.

С этим чувством я встаю и отправляюсь на поиски Брюге.

***

Кафе-бар тонет в усыпляющей музыке и неярком свете. Из-за перегородок кабин доносятся приглушенные голоса посетителей, две джинсового типа девицы дежурят на своем посту, подперев локтями стойку бара. Бармен, завидев меня, изображает подобие улыбки, и, продолжая смешивать коктейль, кивает в сторону бокового кабинета.

Брюге сидит на своем месте, склонившись над гранками. Его авторучка бегает по листкам, а непременный стакан с кока-колой подозрительного цвета уже опорожнен до половины. Он поднимает голову, довольно равнодушно бросает на меня взгляд и указывает на стул рядом с собой.

— Присаживайтесь. — Потом откладывает ручку в сторону и вздыхает. — Я задаю себе вопрос, герр комиссар… неужели и у вас то же самое?

— Что именно?

— Главные редактора — обязательно шизофреники!

Его горячая любовь к главным редакторам мне уже известна. И неистребимое пристрастие к риторическим вопросам тоже.

— Что случилось? — интересуюсь я.

— Фантастический материал, — он похлопывает ладонью по гранкам перед собой. — Завтра его паршивую газетенку раскупили бы в мгновение ока! А он, понимаете, снял его в последний момент!

Я становлюсь неравнодушным, как нынче любят выражаться журналисты, к его горю и участливо спрашиваю:

— Жаль, а о чем материал?

— Небольшая афера с наркотиками. Ничего особенного, разве что в ней замешаны детки крупных шишек. Прогулки на яхтах и т. д. Мне удалось раскопать кое-какие фактики… — Он улыбается и толстые стекла его очков поблескивают. Сами понимаете, могут быть информированные друзья! А шеф ни с того ни с сего забраковал в последний момент!

— Значит, ваш шеф — далеко не шизофреник! — серьезно говорю я. — Давайте закажем сандвичей и кока-колы по вашему рецепту. Мне хотелось бы поговорить с вами, но не на голодный желудок!

— Приветствую разумное предложение! — заявляет Брюге и поднимает вверх два пальца. Насколько я понимаю, это отработанный метод сигнализации.

Стаканы с “крепкой” кока-колой появляются мгновенно. Оставив их, бармен тотчас исчезает.

— Ну, что ж, а теперь поговорим! — поднимает стакан Брюге. — Наверное, речь пойдет о вашей работе. Кстати, как она продвигается?

— Можно сказать… приближается к концу, — осторожно говорю я.

Потом, отпив дрянного на вкус напитка, добавляю:

— Инфаркт. Доктор Манолов скончался от инфаркта. Катастрофа — всего лишь следствие, да и раны, полученные в ней, не столь уж серьезны.

Брюге поправляет очки и бросает на меня испытующий взгляд.

— Тогда все о’кей! Чего же вам еще надо?

— Нет, не о’кей. Причина смерти ясна. Но, воссоздавая подробную картину катастрофы, мне не удается восстановить отрезок в две—три минуты. Как раз тот самый отрезок с момента катастрофы до вашего появления. Вчера вечером вы подробно описали ситуацию, но давайте попробуем изобразить ее наглядно, в чертеже. Для большей ясности.

— Раз вам нужно, пожалуйста, — соглашается Брюге.

Я достаю лист, на котором скопирован чертеж места происшествия и кладу перед ним. На нем изображен поворот, квадратиками обозначены грузовик и автомобиль Манолова. Брюге склоняется над чертежом.

— Все точно? — спрашиваю я.

— Абсолютно точно, — подтверждает Брюге.

— Вы ехали отсюда, — я провожу ногтем по линии шоссе, — со стороны Юргордена. Неожиданно перед вами на повороте возник стоящий грузовик…

— Я чуть было не врезался в него! — горячо восклицает Брюге. — Мне чудом удалось остановить машину в каком-то метре.

— Хорошо. Вы останавливаетесь в метре, материте идиота-шофера, начинаете объезжать грузовик и только тогда замечаете, что что-то случилось. Не так ли?

— Нет. Я сразу догадался, что произошла авария.

— А где находился третий автомобиль, тот, что оказался на месте происшествия раньше вас?

— Вот здесь.

Я протягиваю ему ручку, и он рисует квадратик возле машины Манолова, в левой стороне полотна.

— Но на снимке он находится справа, — замечаю я.

— Да. Когда стало ясно, что дело серьезное, они сразу же отогнали его в сторону. Чтобы не мешать скорой помощи и полиции.

Я жую сандвич, но куски застревают в горле. Никто так не останавливается. Реакция в таких случаях совсем другая. Ведя автомобиль ночью по шоссе и неожиданно заметив остановившийся автомобиль на повороте, я никогда не съеду на обочину влево. На это просто не хватит времени. Я нажму на тормоза и обязательно выверну руль вправо. На эту подробность Брюге не обратил внимания.

Брюге задумывается.

— Вот здесь он остановился, а сюда они его потом переместили. А это так важно?

— Может оказаться, что важно. А кто позвонил в полицию?

Наверное, что-то в моем вопросе настораживает Брюге, потому что он смотрит на меня с подозрением.

— Это допрос, герр комиссар?

— Почему же допрос? — улыбаюсь я. — Ваши “показания” читал в газете весь Кронсхавен, не так ли? Просто мужчина, позвонивший в полицию, не назвал своего имени.

Брюге сердито бурчит что-то себе под нос. Потом говорит:

— Это был тот тип, который не хотел останавливаться Я же рассказывал вам о нем… Я буквально заставил его сделать это, сфотографировав для верности его поганую морду!

Действительно, журналистика — великое дело! Нужно будет еще раз внимательно просмотреть фотографии. Тот тип определенно начинает меня интересовать, хотя может оказаться, что не имеет к этому делу никакого отношения.

Брюге допивает свою “колу”.

— Что вас еще интересует, герр комиссар? Давайте до конца раскроем свои карты.

— Идет. Прошу вас припомнить еще кое-что. Восстановив подробности до секунды. Если можете.

— Что именно я должен вспомнить?

— То, что вы увидели на шоссе до того, как фары вашего автомобиля осветили поворот.

Брюге поджимает губы.

— И что же я должен был увидеть?

— Вы действительно собираетесь раскрыть свои карты? Ведь в подобных случаях очевидцы обычно старательно припоминают все подробности, даже не имеющие никакого отношения к делу. А вы постоянно начинаете с одного и того же — с остановившегося на повороте грузовика. Я не прав?

Очки Брюге съезжают на кончик носа, он щурит глаза и вокруг них собирается сеть морщин.

— Ничего до этого я не видел! — настороженно отвечает он. — Поставьте себя на мое место.

— Это я и пытаюсь сделать. И все же?

— Вы возвращаетесь ночью, попадаете в подобную передрягу, пишете материал, а поутру… перебирая в памяти всю историю… что-то в ней начинает вам не нравиться…

Я молчу. Или он знает намного больше, или обладает невероятной интуицией. Впрочем, журналисту без интуиции не обойтись.

— …Одним словом, не нравится мне то место! — заканчивает Брюге.

Я осторожно отпиваю глоток из своего стакана. Ничем нельзя выдавать себя, каждое движение должно выглядеть естественным. Слова — тоже.

— Происшествия случаются повсюду, — спокойно говорю я.

— Полностью с вами согласен. Но я давно гонюсь за подобными историями… — Брюге поглаживает гранки перед собой, — и… мне понятны кое-какие вещи!

Не могу понять его. Не выгоревшая сенсация о наркотиках и смерть Манолова… Что он имеет в виду?

— Моторные лодки и яхты, — лаконично поясняет Брюге. — В комиссариате хорошо знают, как попадает сюда героин из Гамбурга! Его доставляют морем. А полицейские катера береговой охраны не в состоянии держать под наблюдением каждый эгстрем!

— Эг… стрем?

— Так называются рукава между островами, — говорит Брюге. — Кстати, они подходят к самому шоссе…

Он ничего больше не добавляет, и вид у него делается сонливый.

Вот так штука! Дело оказывается серьезнее, чем я предполагал. Каналом море-шоссе могли воспользоваться не только торговцы наркотиками… Такая комбинация мне даже в голову не приходила.

Я смотрю на ручку, которой машинально играет Брюге. У него тонкие, нервные пальцы интеллигента. Скептичен, дерзок. Он вполне отдает себе отчет, какая каша может завариться после того, как подбросил мне столь интересную идейку. Пока он пишет свои репортажи, никому и в голову не придет им заинтересоваться, сколь едкими бы они не были. Здесь считается хорошим тоном дразнить полицию и печатать “сенсации”, подоплека которых хорошо известна и комиссариату, и торговцам нелегальным товаром. Но вот ежели кто-нибудь из шефов пока неведомого мне центра узнает, что Брюге напал на след, связанный с убийством Манолова, может статься, что репортер просто исчезнет. Такое здесь случается.

Я гляжу на него и постепенно проникаюсь уважением к насмешливому журналисту с лошадиной физиономией, который набрался смелости обратить мое внимание на вещи, которые могут и не иметь никакого отношения к убийству Манолова, но все же, если принять обратное, могут стоить ему жизни.

— Откровенность за откровенность, герр комиссар! — криво ухмыляется Брюге. — Теперь мне бы хотелось задать вам один вопрос.

— Прошу вас.

— Как по-вашему, что скрывается за этим несчастным случаем? Нет, я не совсем правильно выразился, — качает он головой. — Впрочем, вы понимаете, что я хочу сказать Несчастный случай вызван инфарктом, как вы выразились. А расследование продолжается. Почему?

Я на секунду задумываюсь. То, что я сообщу, может появиться уже завтра утром. Сто строк в газете, небольшая приманка, которую он мог бы разукрасить и подать в соответствующем виде.

— Записывайте! — говорю я. — И если проявите расторопность, то уже через полчаса обрадуете шефа, о котором проявляете столь трогательную заботу.

Его реакция мгновенна. Брюге просто ошеломляет меня. Он извлекает из кармана портативный диктофон, нажимает кнопку и говорит ровным, хорошо поставленным голосом:

— Нашему репортеру Йоргену Брюге удалось встретиться в не совсем обычной обстановке с инспектором… — Он успевает достать из бумажника мою визитную карточку и зачитывает имя, — расследующим несчастный случай, о котором мы поместили материал в одном из последних номеров нашей газеты…

Начинается артистический репортаж с подробным описанием и моей внешности, и многочисленных попыток встретиться со мной (разумеется, сделать это было невероятно трудно, ибо я избегаю каких бы то ни было контактов с представителями прессы), и вопросов, которыми он меня притиснул к стенке!

По существу — репортаж дутый, ибо содержит повторы известных вещей, которые читатели — как надеется Брюге! — уже успели подзабыть, выдержки из протокола экспертизы, намеки Брюге на то, что случай этот особый, а также рассказ о похожих автомобильных катастрофах, который, как мне кажется, он выдумал на ходу. И наконец, следует самый главный вопрос: почему же при наличии стольких очевидных фактов расследование продолжается?

Я осторожно объясняю, что если говорить о несчастном случае, то здесь все ясно: экспертиза дала исчерпывающие объяснения. Но возникли подозрения — вот тут-то я пускаю в ход целый набор недомолвок и прозрачных намеков, — что после смерти доктора Манолова исчезли материалы, которые могли бы пролить свет на последние результаты его научной работы.

Достаточно туманно для читателей и совершенно ясно для тех, кого это должно насторожить. Могу представить их реакцию. Вначале — презрительная ухмылка: подумать только, этот болгарский инспектор не только тупица, но, оказывается, еще и порядочный хвастун!

Потом внезапная мысль — а вдруг за всем этим что-то кроется. Сами они, я в этом абсолютно уверен, пока не добрались до “исчезнувших материалов”. И то обстоятельство, что они интересуют и меня, может оказаться сигналом, предупреждающим о возможных осложнениях.

Брюге заканчивает репортаж помпезной фразой и вскакивает со стула

— До запуска номера в печать остается двадцать минут!

Вслед за этим он извлекает из репортерской сумки фотоаппарат со вспышкой и, чуть ли не тыча объективом мне в лицо, делает несколько снимков (Хочется надеяться, что в кадры не попал столик с пустыми стаканами)

Я стараюсь как можно шире улыбаться, чтобы “порадовать” тех, кто должен теперь мною заинтересоваться Хотя, по всей вероятности, мои фотографии у них уже имеются.

— Оревуар! Тысячи благодарностей! — кричит Брюге и, подхватив сумку, устремляется к выходу.

Я оставляю на столике деньги и встаю. Усталость всей своей тяжестью наваливается на меня. Хочется только одного — сесть в “вольво” и как можно скорее вернуться в пансион, послав к черту все правила, запрещающие садиться за руль после употребления спиртного

 

ХЕЛЬГА ЛИНДГРЕН С БАЗЫ

Новое утро началось с тумана. Все окутано ленивым осенним туманом, наползающим с моря, размывающим очертания островерхих крыш. Лить церковные шпили с крестами высятся над его пеленой, нереальные и призрачные, как мачты затонувших кораблей. Внизу, в парке, пожелтевшие листья кажутся матовыми от влаги.

Я раздвигаю пошире шторы и машинально протягиваю руки к радиатору парового отопления. Потом стряхиваю с себя оцепенение, и мысли переключаются на задачи, намеченные на сегодняшнее утро.

Нужно определить круг людей, с которыми встречался Манолов. Возможно среди них окажется и тот, кто следил за ним. Таково правило, но из него бывают и исключения. Ведь существует много иных способов ведения слежки.

Во-первых, необходимо поговорить с остальными членами болгарской группы. Вдруг это что-нибудь даст. Нужно же узнать, кто имел доступ к протоколам, откуда могла происходить утечка информации, что было самым важным в исследованиях?

Во-вторых — присмотреться к людям, с которыми он был связан по работе. Анна Виттинг, Макс, может быть еще кто-то, остающийся пока в тени. Смущает отсутствие доктора Ленарта, его отъезд накануне убийства. Случайность? Я задаю себе вопрос, не много ли их. К примеру, Ленарт уезжает накануне, а Брюге появляется непосредственно после катастрофы. Туристический джип останавливается не где-нибудь, а рядом с его автомобилем… Горький опыт научил меня не доверять случайностям, между ними, как правило, существует определенная связь. Но в данном случае пока она мне не ясна.

И, в-третьих — познакомиться с людьми, с которыми он работал на базе в Юргордене, о чем упоминала Велчева. Ведь в тот вечер Манолов направлялся как раз туда. Надо и мне съездить на эту базу, а по дороге еще раз осмотреть поворот, если конечно не помешает туман. Ознакомиться с рукавами залива, подступающими к шоссе. То, о чем обмолвился Брюге, вчера мне показалось интересным и важным, но теперь, с приходом нового дня, представляется просто журналистической уткой. Творческой игрой воображения, как принято говорить в их среде. Люди, занимающиеся доставкой наркотиков, почему-то были заинтересованы в убийстве Манолова Или — группа, ведущая слежку за Маноловым, находилась не на шоссе, а была доставлена и на моторных лодках, на которых потом и скрылась. Чересчур сложно и не особенно убедительно.

Хорошо бы сегодня побеседовать и с шофером грузовика. Попрошу Ко^ьмара переводить, вряд ли шофер владеет каким-либо языком, кроме родного.

Я одеваюсь и обдумываю вопросы, которые задам шоферу. Из радио льется тихая, приятная музыка, прерываемая голосом диктора, задушевным тоном рекламирующего достоинства нового стирального порошка Тем не менее я пробую наслаждаться концертом Вивальди.

Шофера зовут Тине Йенсен. Данные, собранные о нем, ничего не говорят. Он видел свет фар встречного автомобиля, но не предполагал несчастья. Столкновение произошло внезапно, он почувствовал острую боль и потерял сознание. Пришел в себя на асфальте, куда его положили подоспевшие на помощь пассажиры остановившейся машины Остается много неясных вопросов, которые хотелось бы выяснить. Главным образом меня интересуют путевые листы и те места, где он останавливался по дороге. Фирма, в которой он работает, также находится в Юр гордене Таким образом можно будет совместить посещение этой фирмы с посещением базы.

Я складываю необходимые вещи в “дипломат” и спускаюсь в фойе. Люди, спускающиеся или поднимающиеся по лестнице, оживленно беседуют, здороваются друг с другом. Явно, большинство постояльцев живет здесь уже давно. У входа тихо урчат моторами два автобуса.

У меня в запасе несколько минут, и я отправляюсь к автомату с сандвичами С негромким щелчком он выполняет мой заказ Затем соседний автомат выдает мне порцию кофе. Не знаю, быть может, я просто не привык, но досадно получать точно отсчитанные калории от безликой машины. Правда, у автоматов есть одно достоинство — они не фамильярничают с клиентами.

Сажусь в одно из свободных кресел и терпеливо поглощаю свой завтрак, окруженный утренней сутолокой фойе. Звучит многоязычная речь, посыльные развозят багаж отъезжающих, в стайке девушек раздается задорный смех. Ловлю себя на мысли о том, что хорошо бы очутиться на месте одного из постоянных обитателей пансиона, думать о лаборатории и работе, о подопытных кроликах, мудро шевелящих ушами. Вспомнилась Эмилия в белом крахмальном халате у окна, деловито и спокойно рассматривающая стойки с пробирками.

Так, наверное, в эти часы думал и Женя. Но меня, к сожалению, ожидают отнюдь не подопытные кролики.

— Доктор Дебрский?

Поворачиваю голову. От группы людей у стойки бара отделяется молодой мужчина лет тридцати, жгучий брюнет с живыми глазами.

— Извините, что побеспокоил вас здесь. Моя фамилия Стоименов… доктор Стоименов.

Мы обмениваемся рукопожатием. Стоименов тихо обращается ко мне:

— Можно ли на минутку побеспокоить вас?

— Разумеется!

Мы отходим в сторону. С моей точки зрения это совершенно излишне, но я соглашаюсь ради успокоения Стоименова. Тот, кому надо, прекрасно может нас подслушивать и здесь.

— Я хотел еще вчера показать вам кое-то, но вы уехали… Не знаю, но может быть, это представляет для вас интерес, — говорит Стоименов. — Ведь вы знакомились с протоколами доктора Манолова…

— Верно. А что в собирались мне показать?

— Его записи.

— Какие именно?

— Как вам сказать… — пожимает плечами Стоименов, — это заявки на получение подопытных животных. Ничего особого они собой не представляют, но на обороте он делал записи. Доктор Велчева сообщила, что придется повторить его последние опыты, вот я и подумал…

— А где они?

— В институте, я держу их отдельно.

— Благодарю вас, — говорю я. — К обеду надеюсь побывать в институте и обязательно загляну к вам.

Он прощается и торопливо направляется к готовящемуся отъехать автобусу. Я допиваю остывший кофе и выхожу на улицу, окутанную тумаком.

Заявки, на обратной стороне которых Манолов делал записи. Вот только я не успел спросить Стоименова, как они попали к нему, а это может оказаться важным.

…………………………………

Желтое пятно противотуманных фар ложится перед “вольво” на асфальт, а я стараюсь, чтобы оно не пересекало белую разделительную линию, тянувшуюся посередине дороги. Порой мне кажется, что автомобиль стоит на месте, но повороты и свет встречных фар. появляющихся как будто из-под земли, возвращает меня к действительности. В фарах есть нечто гипнотическое, они притягивают к себе. Лишь белая линия мешает встречным машинам налететь на меня. Они проносятся рядом, глухой рев их моторов замиряет позади, и я вновь остаюсь один на один с желтым пятном перед собой, за которым мне никогда не угнаться.

Скоро место катастрофы. Я запомнил его по дорожным знакам и характерным очертаниям скал.

Останавливаю “вольво” справа на обочине и пешком перехожу шоссе.

Внизу, под перилами ограждения, ползут косматые клочья тумана. Они налетают на острые зубья скал, рвутся на куски, и под ними проступает ледяной смут обрыва. Напротив виднеются едва различимые очертания островков, хаотически разбросанных по заливу.

Брюге прав. В запутанном узком лабиринте островков полицейские катера бессильны. Да и невозможно темной ночью объехать каждую бухточку.

Это многое меняет. И события могли развиваться той ночью не так. как я себе представлял их прежде. Если внизу, в двадцати метрах от поворота, находился катер с убийцами, к прежним версиям нужно прибавить еще одну, заслуживающую самого пристального внимания. От моей уверенности, что на фотопленке Брюге засняты все действующие лица, не остается и следа. Катер мог тихо причалить к берегу и потом также незаметно отплыть. Все другое — камуфляж.

Я стою у обрыва, и холод пронизывает меня. За спиной проносятся автомобили; и в свете их фар моя тень кажется гигантской и уродливой.

Больше здесь делать нечего. К моему пасьянсу можно прибавить еще один листок.

Я медленно возвращаюсь к машине. Нужно поторапливаться в Юргорден.

Поворот сменяется за поворотом. Вдали видны очертания городка на полуострове, глубоко выдающемся в море. Туман постепенно рассеивается. С обеих сторон шоссе появляются размытые силуэты дач с островерхими крышами, ухоженными террасами, серебристыми канадскими елями и арками из белого камня. Их сменяют пансионаты и отели, обращенные застекленными фасадами к скупому солнцу. Оно уже поднялось над заливом и своим металлическим сиянием походит на солнце с далекой чужой планеты.

А вот и улицы небольшого, но богатого городка, живущего за счет туристов и курортников. Повсюду рестораны, диско-клубы, магазины и киоски сувениров. Яркие рекламы извещают о начале сезонной распродажи одежды, зазывают в конторы туристских фирм. Лето прошло, однако, городок старается поддерживать свой привлекательный вид, впрочем, ему это не трудно, ибо сюда приезжают на отдых круглый год. Даже сейчас, несмотря на промозглый туман, на улицах царит оживление.

Я оставляю “вольво” на платной стоянке возле центральной площади, опускаю монету в автомат и отправляюсь на разведку. Филиал фирмы “Скандия” обязательно должен находиться в центре. Подобные предприятия заботятся о престиже.

Предположение мое подтверждается — филиал находится неподалеку от площади, между украшенной колоннами почтой, банком и витринами супермаркета вездесущей фирмы “Нордквист”.

В коридорах безлюдно, обитые искусственной кожей двери слепы и глухи. Нахожу дверь с табличкой “Директор” и, полагаясь на везение, вхожу.

Это приемная, в которой хозяйничает секретарша — молодая, энергичная особа, она ведет разговор по селектору и одновременно беседует с мужчиной, расположившемся на диване для посетителей Секретарша окидывает меня оценивающим взглядом и моментально догадывается, какое именно учреждение я представляю.

Через минуту я узнаю, что господина директора нет, но она с удовольствием окажет мне любую посильную помощь.

К отсутствию директоров я уже успел привыкнуть. Поэтому я успокаиваю ее и говорю, что мне нужен не столько сам господин директор, сколько кто-нибудь, у кого я бы мог навести справки о путевых листах и накладных, которые выдавались шоферу Тине Йенсену, работающему у них. Не более, чем простая формальность. Она выслушивает мои сбивчивые объяснения и, нажав кнопку селектора, сплавляет меня к начальнику транспортного отдела.

Он ждет меня в кабинете — низенький, плешивый и чрезвычайно подвижный бодрячек, похожий на уроженца знойного юга — и встречает служебно-вежливой улыбкой.

— Господин инспектор? — он встает из-за стола. — Понимаю, все понимаю! Вас интересуют путевые листы. Представители страховой компании уже просматривали их. Еще позавчера! Прошу вас!

Он пододвигает ко мне толстую папку, лежащую на столе. Что, накладные? На столе появляется еще одна папка. Если господин инспектор желает, он мог бы поработать в отдельной комнате, где его никто не будет беспокоить.

То, что здесь до меня уже побывали представители страховой компании, мне не нравится, хотя этого можно было ожидать. Среди страховых агентов встречается немало типов, готовых за определенную мзду оказать услугу кому угодно. В том числе не гнушающихся и промышленного шпионажа.

— Это всего лишь простая формальность! — говорю я. — Дело совершенно ясное, но, как вы понимаете…

С его стороны следует неизменное: “Понимаю, все понимаю!”, Он с готовностью показывает последние путевые листы Йенсена, накладные, выданные той злополучной ночью, и без умолку трещит о добродетелях “старины” Тине, которого все, ну просто буквально все уважают и высоко ценят

Я небрежно просматриваю голубоватые листки, испещренные подписями и отметками о времени погрузки и разгрузки, проставленными в ту ночь. Стараюсь, чтобы мое поведение не навело его на мысль об инспекторе, напавшем на след. Я изучу эти документы, а также карту с маршрутами, разложенную на столе, ночью, когда их фотокопии будут лежать передо мной, а пока методично снимаю их микрокамерами, скрытыми в моих запонках. Запонки эти довольно безвкусные, как и мои часы, а поблески-вание крупных поддельных рубинов человек неопытный мог бы принять за игру света. Вот только не знаю, насколько неопытен этот плешивый и чрезмерно подвижный дядька.

Заканчиваю так называемую проверку, во время которой мой любезный собеседник успевает оглядеть меня, заказать кофе и даже посетовать на ухудшившуюся конъюнктуру перевозок. Во всем, оказывается, виноват проклятый энергетический кризис. Цены растут, и “Скандии” приходится ежедневно бороться с конкуренцией, да еще заботиться о сохранении своей репутации. Фирма ни разу не опоздала с доставкой, ни разу не отказала клиентам.

И т. д. и т. п. Я поддакиваю, пью кофе (который, несмотря на энергетический кризис, оказывается превосходным) и, наконец, откланиваюсь. Он провожает меня почти до самого выхода из филиала.

На улице я устанавливаю, что за мной следят. На какую-то долю секунды боковым зрением я фиксирую далекий отблеск.

Я замираю, ибо мне хорошо известно, что он может означать в туманный день.

Это или линза телеобъектива, или глазок оптического прицела.

Главное не суетиться, ничем не выдать себя. Как автомат, я шагаю за пожилой женщиной с большой хозяйственной сумкой на колесиках. Сохраняю спокойствие, хотя по спине ползают мурашки.

Значит, появились. Давно пора.

Это не оптический прицел, для этого еще рано. Я еще им нужен, необходим в их игре!

А страх во мне продолжает расти. Он прокрадывается в каждую клеточку тела, время от времени прорываясь в сознание. Еще немного, еще несколько шагов под прикрытием женщины! Два, три… шесть…

Между мной и предполагаемым глазком прицела — стеклянные двери супермаркета, металлические стеллажи отделов. Я отворачиваюсь, рассеянно смотрю на людской поток.

За стеклянными витринами, на стоянке, находится с десяток автомобилей. Все они пусты. Лишь в одной сидит какой-то мужчина. Он скучает, опершись на баранку, выставив локоть наружу через опущенное боковое стекло, поскольку он далеко, я не могу рассмотреть его лицо.

Нет, это не оптический прицел. Стрельба из машины предполагает наличие иных условий.

Как только я понимаю это, подленький страх начинает таять, вместо него приходит ненависть. Так и подмывает выйти из магазина, подойти к нему… Ноги сами несут меня. Пересекаю стоянку Рывком распахиваю дверцу, в окно которой он нагло выставил локоть. Кулак опускается на ненавистное лицо.

Ничего подобного, разумеется, не происходит. Я выхожу из супермаркета и направляюсь к своему “вольво”, послушно ожидающему меня у автомата. Нельзя ничего себе позволять даже в мыслях. Выражение лица должно оставаться абсолютно равнодушным. Физиономия должна отвечать представлению о рассеянном, тупом и не очень добросовестном инспекторе, который недостаточно опасен, чтобы его отпра вить на тот свет, но и не так глуп, чтобы оставить его без наблюдения.

Завожу машину и трогаюсь с места Делая разворот, покидаю стоянку и вдруг до меня доходит, что по существу я не знаю, где находится база института. Как мне объяснила Велчева, она расположена за городом. Подобные базы обычно располагаются вдали от городов, воздух которых загрязнен, чаще всего для них отводят место в горах. Но здесь горы кончаются, за городом встают каменистые холмы, спускающиеся к морю

Я стараюсь выбирать улицы, ведущие в сторону этих холмов. Напряжение спадает. Веду машину неторопливо, делаю остановку, чтобы купить газеты и расспросить о дороге к базе.

Того, кто следил за мной, я потерял из виду. Его машины не видно, да ее наверное и не разглядеть в тумане, который еще не рассеялся. Шоссе поднимается вверх, по обеим сторонам мелькают дачи, на крутых поворотах в разрывах молочной пелены внизу просматривается Юргорден. Где-то в заливе протяжно воет корабельная сирена, словно невидимый диковинный зверь.

После одной из дач вырастает высокая ограда из кованого железа. Судя по описанию, которое я получил, это и должна быть база. Ограда завершается массивными железными воротами. Сбоку — табличка с голубой эмблемой ЮНИЭЛ, два—три приткнувшихся автомобиля.

Оставляю “вольво” и начинаю утомительные переговоры с вахтером, который выходит из сторожевой будки, прячущейся за воротами.

Вероятно, это бывшее имение, купленное ЮНИЭЛ. Нарядная двухэтажная постройка в довоенном стиле с белыми колоннами, с украшенным барельефами фасадом. Перед ней простирается парк, засаженный кленами, мокрые медно-красные листья их ковром устилают траву. Спокойствие и тишина, все тонет в воспоминаниях о прошедшем лете.

Вахтер методически выполняет все предписанные инструкциями действия: телефонный разговор с кем-то, кого отыскать не так просто, проверка моих документов, запись в толстой тетради. Наконец, он говорит:

— Проходите! Фрекен Линдгрен встретит вас.

Я подхожу по аллее к дому и вижу, что меня уже ждут.

Фрекен Линдгрен — низенькая, очень светлая, с нежным личиком. Она относится к тому типу женщин, возраст которых определить очень трудно и которые часто походят на рано состарившихся девушек. Крахмальный халат без единой морщинки, русые волосы тщательно упрятаны под марлевый тюрбан. У нее большие серые глаза, глядевшие на меня строго — без неприязни, но и без особого удовольствия. Мы идем по коридору и останавливаемся у одного из многочисленных встроенных в стену шкафов.

— Прошу надеть халат.

Халаты висят на плечиках под прозрачными синтетическими чехлами, от которых резко несет формалином. Мой наряд дополняют шапочка и обязательные тапочки-галоши, в которые я влезаю в туфлях, постоянно чувствуя на себе взгляд внимательных серых глаз.

Наконец, фрекен Линдгрен решает, что я достоин того, чтобы вступить на территорию базы.

— Животные размещены в соседнем крыле, — говорит она, — но, как вы понимаете, здесь тоже необходимо соблюдать стерильность! В сущности, с кем вам хотелось бы побеседовать?

— С кем-то, кто хорошо знаком с характером опытов покойного доктора Манолова.

— Ну что ж, тогда я к вашим услугам. Отец в данный момент занят животными. Прошу вас!

Мы опять идем по коридору, бесшумно ступая в резиновых тапочках-галошах. Лишь крахмальный халат шуршит при каждом движении и обдает меня своим резким запахом.

Линдгрен открывает одну из дверей и приглашает меня войти. Я следую за ней и едва сдерживаю готовое вырваться удивление. Я вижу Анну Виттинг, которая сидит за столом и что-вписывает в толстый дневник. Она поднимает голову, но мое появление, видимо, ее нисколько не удивляет.

Я невозмутимо кланяюсь ей, а Линдгрен спешит представить меня.

— О, мы уже познакомились с господином инспектором! — улыбается Виттинг краешками губ. — Но, честно говоря, не ожидала встретить вас здесь. Я закончила, Хельга, не буду вам мешать!

— Вы мне окажете огромную услугу, — обращаюсь я к ней учтиво, — если останетесь. Всего на несколько минут, не больше!

И вновь завожу старую песню о необходимости повторения отдельных опытов и о том, что мы заинтересованы в доведении до конца работы, начатой нашим покойным коллегой.

Виттинг не верит ни единому моему слову, в ее русалочьих глазах появляется досада и легкая насмешка. Ничего не скажешь — она красива и сегодня выглядит даже еще лучше, чем вчера. Чем-то она похожа на древнюю молодую афинянку, тот же тип строгой, совершенной и холодной красоты.

Хозяйка приглашает меня сесть, и я устраиваюсь в соседнем кресле Что и говорить — прием не из самых радушных.

— Мне хотелось бы выяснить всего лишь несколько подробностей, — завожу я старую пластинку, — в противном случае не осмелился бы беспокоить вас… Когда доктор Манолов приступил к последней серии опытов?

Линдгрен подсчитывает в уме и говорит:

— За четыре дня… до смерти.

— Значит, тот вечер можно считать четвертым?

— Да.

— Он предварительно извещал вас о том, когда приедет?

— В этом не было необходимости. Мы с отцом находимся здесь постоянно. Здесь и живем.

Потом поясняет, что данный вид животных требует непрерывного ухода. Кормить их нужно через каждые три часа. Они дежурят с отцом по очереди. Все это сообщается так, чтобы стало понятно даже человеку, далекому от медицины.

— Доктор Манолов работал сам?

— Нет, здесь никто не смог бы справиться в одиночку. Ему помогала я, если вас это интересует.

— И сколько времени он оставался здесь… то есть, я хотел спросить, сколько времени требовалось на один опыт?

— Час—полтора. Иногда два, но не больше.

— Благодарю вас, — говорю я и поднимаюсь с кресла. — Это все. Вот только хотелось бы, если можно, взглянуть на лабораторный дневник.

— Прошу вас! — Линдгрен тоже встает. — Он там, у фру Виттинг.

Следует оценка, в ходе которой я разыгрываю старый вариант посещения “Скандии”, — роль не очень добросовестного инспектора, который относится к делу формально, не особенно интересуясь тем, что просматривает.

— Доктор Ленарт тоже приезжал вместе с Маноловым? — небрежно спрашиваю я, перелистывая страницы дневника.

— Не всегда, — отвечает Линдгрен. — Он работает в другой области.

— Но последняя серия его интересовала И, наверное, он часто сопровождал Манолова… если находил для этого время?

— Возможно, — не задумываясь отвечает она.

— У вас нет известий от доктора Ленарта? Он не давал о себе знать, после того как уехал в отпуск?

— Не вижу для этого причин, — достаточно сухо роняет фрекен Линдгрен.

Я замечаю, что фру Виттинг уже не столь безучастна к моим актерским этюдам.

— Вы тоже проводите здесь опыты, не так ли? — спрашиваю я ее как можно любезнее.

Я мог бы и не задавать этого вопроса, ибо все зафиксировано в лабораторном дневнике.

— Они вас интересуют, господин инспектор? — улыбается Виттинг.

— О, нет! — быстро отступаю я. — Лишь постольку, поскольку они могли совпадать с опытами доктора Манолова… по времени.

Улыбка не сходит с лица Виттинг.

— Профессиональное заболевание, — говорит она.

— Простите?

— Подозрительность. У всех полицейских, — добавляет Виттинг. — И что же вы подозреваете?

Она отплатила мне за этюд с протоколами опытов. Теперь моя очередь улыбаться, что я и делаю из последних сил. Мне очень хочется прямо ответить на ее вопрос, но вместо этого, разумеется, я говорю совсем другое:

— Случайность, фру Виттинг. Любой несчастный случай — совпадение случайностей!

Наш разговор грозит перейти в область абстрактных рассуждений. Замечаю, что фрекет Линдгрен украдкой посматривает на часы. Поэтому быстро перелистываю еще несколько страниц, исписанных почерком Манолова и, как мне кажется, Ленарта. Кладу дневник на стол и поворачиваюсь к Виттинг.

— Если желаете, я мог бы вас подвезти.

Она благодарит и отклоняет мое предложение: сюда она приехала на собственном автомобиле.

Мы выходим. Внизу фрекен Линдгрен прячет мои одеяния в шкаф и провожает меня до двери. Взгляд ее внимателен. Как мне кажется, в нем читается немой вопрос, который так и остается не заданным.

…………………………………

Из-за тумана я опаздываю. Мне казалось, что до Кронсхавена я доеду быстро, но дорога отняла более получаса. Уже перевалило за одиннадцать, и вряд ли в это время мне удастся застать Ханке в комиссариате. Да и Кольмар, вероятно, занимается перевозкой разбитой машины Манолова.

Мое предположение насчет Ханке подтверждается — его кабинет заперт. Но Кольмар у себя. Как и полагается по чину, ему отведена довольно тесная клетушка. Перед ним на столе стопки розовых и желтых листков. Судя по всему, работа над справками, которые он должен был подготовить, еще не завершена.

Мы здороваемся, я опускаюсь на стул для посетителей, и Кольмар начинает докладывать.

Он собрал квитанции билетов на паром и карточки регистрации приезжих в Юргордене. Теперь он проверял имена.

И еще. Комиссар Ханке спешно отправился в порт. Ночью был убит владелец одной из моторных яхт, и комиссар велел передать эту новость мне вместе со сведениями о совершенных в последние дни тяжелых преступлениях. С этими словами. Кольмар протягивает мне густо исписанный лист бумаги.

Владелец яхты?

Я беру лист, но даже не пытаюсь читать. Брюге и его расследования, лабиринт заливов вдоль шоссе — все это всплывает в сознании и вытесняет остальное. Как будто чья-то рука смахнула со стола мозаику фактов, которые я так старательно собирал до сегодняшнего дня. Одновременно мною овладевает чувство, будто я упустил что-то очень важное, и, пока занимался пустяками, рядом разыгрывались события, непосредственно связанные с убийством Манолова.

— Имя владельца яхты?

Оно ничего мне не говорит. Некто Пер Матуссон, относившийся к тому типу подозрительных лиц, которых полиция постоянно держит под наблюдением, поскольку они часто бывают замешаны в разных темных делишках, но против них как правило никогда не удается собрать серьезных улик. Яхта курсировала по заливу, но иногда заходила и в Гамбург. Не раз подвергалась проверкам, но безрезультатно. Пер Матуссон всегда выходил сухим из воды.

— Хотелось бы как можно скорее взглянуть на убитого. Вы не могли бы сопроводить меня в порт?

Кольмар удивленно моргает, но чинопочитание не позволяет ему задавать излишних вопросов. Он снимает трубку и звонит в гараж.

— Вы не возражаете против поездки на дежурной машине?

— Нисколько.

Яхта, заходившая в Гамбург. И владелец, причиной убийства которого могли быть факты, знать которые ему не полагалось. Не исключено, что они заинтересовали бы и меня! Поэтому его и вывели из игры у меня под носом!..

Мы стоим на перекрестке в ожидании зеленого света, и я не нахожу себе места от досады. Вдруг вспоминаю, что Кольмар не закончил свой доклад. Можно его продолжить и здесь, а то вдруг потом не окажется на это времени.

— Коллега Кольмар, — обращаюсь я к нему, — вам удалось что-нибудь выяснить о свидетелях аварии?

Да. Он как раз закончил работу, когда я пришел. Сравнивал имена в протоколах опроса свидетелей. Туристы из ФРГ, те, что оказались первыми на месте происшествия, ночевали в одной из гостиниц Юргордена. Инженер Георг Реммер, его супруга Шарлотта Рембер и ее брат. Они покинули гостиницу на следующее утро… Администратор слышал, что они собирались возвращаться через Кронсхавен. И действительно, после обеда они отплыли в Киль. Это подтверждается квитанцией на погрузку “ленд-ровера” на паром.

— А можно проверить, где они останавливались до этого?

— Трудновато, — качает головой Кольмар. — Однажды мы занимались подобной проверкой. На это уйдет не меньше двух недель.

Значит — исчезли. Тот джип, что так странно остановился на повороте — исчез. И вообще — больно я размечтался! Неужели все только и станут дожидаться того момента, когда я примусь задавать им неудобные вопросы? Вот и доктор Ленарт выбрал для отъезда именно тот самый день, хотя серия совместных опытов с Маноловым была для него далеко не безразлична!

Остальные свидетели находятся здесь, в Кронсхавене. Их можно вызвать и еще раз опросить. Кольмар сообщает это как нечто важное, но мне убийственно ясно, что они мне не пригодятся. А те, кто нужен, уже далеко. Или, быть может, здесь, но под другими именами и с другими планами.

Машина осторожно едет по улице, протянувшейся вдоль моря. У меня появляется чувство, будто мы скользим по мокрому асфальту. Оно не обманчиво, ибо баранка руля в руках шофера становится чрезвычайно подвижной.

А вот и территория порта. Мы проезжаем несколько предупредительных указателей и знаков, затем перед нами поднимается шлагбаум и машина останавливается у здания портовой полиции. Оно находится на самом берегу. У причала покачивается на волнах полицейский катер. Справа тянутся причалы для грузовых кораблей. Их громадные силуэты угадываются в тумане, доносится скрип лебедок и глухие звуки такелажных работ. Море окутано пеленой тумана, мутно-зеленые волны устало вздымаются за молом.

Кольмар, расспросив постового полицейского, ведет меня за здание через скверик, окруженный свежевыкрашенными пакгаузами. Из их открытых дверей доносятся короткие свистки, видны снующие электропогрузчики. Рядом два крана деловито ворочают стрелами.

Мы выходим к причалу для лодок и яхт, и Кольмар озирается.

— По-моему, они там, в конце!

Я поднимаю воротник плаща и следую за ним. Множество малых и больших моторных лодок и катеров, некоторые напоминают корабли в миниатюре. Они покачиваются на волнах, удерживаемые канатами: точь-в-точь послушные домашние животные. Нас провожают настороженные взгляды мужчин, перетаскивающих корзины и сетки с рыбой. Слух о происшествии уже облетел весь порт, но работа есть работа.

Моторная яхта — я быстро смотрю на ее название: “Хенне Оде” — находится почти в самом конце причала. Она довольно внушительна, с мачтой и каютой. По палубе расхаживает подтянутый парень в штатском, как видно, один из помощников Ханке.

Перешагивая через свернутые кольцами канаты, по ступенькам спускаемся в каюту.

Там находятся сурового вида пожилой полицейский в форме, Ханке, молодой мужчина в штатском и покойник. Каюта небольшая, обставлена скромно: одна над другой две матросские койки, стол, шкафчик и скамья. На ней покойник, голова его ничком лежит на столе. Одной щекой он лежит на руке, вторая рука беспомощно свесилась вниз. Если бы не лужица крови на полу, его можно было бы принять за спящего.

Ханке, присев на корточки перед шкафчиком, внимательно изучает его содержимое. Он выпрямляется и знакомит нас. Полицейский оказывается портовым комиссаром, а штатский — судебным врачом. В нескольких словах Ханке объясняет им причину моего появления. Он излагает ее довольно туманно, вскользь упоминая лишь о несчастном случае, который произошел неподалеку от Юргордена. Впрочем, это не имеет значения. Портовый комиссар не возражает против моего присутствия, и осмотр продолжается.

Постепенно — со слов Ханке и портового комиссара — я узнаю то, что уже известно. Смерть наступила приблизительно в два часа ночи. Матуссон был убит из огнестрельного оружия с близкого расстояния. Очевидно, его застали врасплох, потому что он даже не успел встать из-за стола.

Все произошло очень быстро. Убийца знал, что Матуссон находится на яхте. Он спустился вниз, распахнул дверь в каюту и выстрелил. Потом покинул яхту, прошел по причалу и исчез в темноте за пакгаузами. Опасными для него могли быть моменты, когда он ступил на палубу яхты и когда покидал ее, ибо причал хорошо освещен. Однако убийцу никто не заметил. Будка сторожа находится на другом конце причала, и лодки по сути не охраняются. Регистрируются лишь те из них, что покидают акваторию порта, этим занимаются дежурные, несущие службу на контрольном пункте.

Я подхожу к Ханке и бегло осматриваю каюту.

— У вас есть предположения… кто бы мог сделать это… И почему?

— Почему? — Ханке делает гримасу как при зубной боли. — Алкоголь или наркотики! Половина владельцев лодок занимается контрабандой алкоголя. И у каждого свои покровители.

Он добавляет в сердцах, что покровители неплохо заботятся о своих протеже. Да и протеже щедро расплачиваются за это. В конце концов контрабанда алкоголя и наркотиков имеет свои законы и правила, и те, кто ею занимаются, соблюдают их.

— Значит… конкуренты? — бросаю я.

Портовой комиссар прислушивается к нашему разговору и кисло улыбается. Его суровое лицо становится еще строже.

— Какая к черту конкуренция? — вмешивается он. — Участники и их границы точно определены, каждый из них хорошо знает свое место в игре! Свои… свои же и расправились с ним!

Он уверен, что убийство Матуссона преследует определенную цель. Все вроде бы подтверждает это. Столь дерзко и открыто обычно расправляются, во-первых, чтобы покарать виновного, и, во-вторых, чтобы припугнуть остальных. Для кары виновного существует множество способов. Пер Матуссон мог просто бесследно исчезнуть, испариться. Его поисками занялись бы через неделю—другую, и они, разумеется, так ни к чему бы и не привели. Потому что все, кто знает хоть самую малость, будут молчать. Какой-нибудь инспектор — юный шерлок вроде Кольмара! — вначале примется за дело с жаром. Потом, наткувшись на стену молчания, оно ему осточертеет. Со временем он займется другими, более спешными случаями, а папка с этим делом будет погребена в картотеках комиссариата. Через пять лет — таков установленный срок! — расследование будет прекращено. Вот такая банальная история.

Но здесь — другое дело.

Я гляжу на застывшую маску лица, по которой уже разлилась отчужденная, серая бледность смерти, и размышляю. Допустим, он провинился. Но в чем? Может быть, он стал свидетелем другого убийства? В ту ночь, на повороте.

— Похоже, с ним расправились, — говорю я неопределенно. — Что касается меня, то хотелось бы выяснить кое-какие мелочи.

Ханке с интересом смотрит на меня.

— К примеру, маршруты ночных прогулок, — добавляю я.

Хитрые глаза Ханке блестят.

— Мда-а-а… Только боюсь, ничего из этого не получится. Мы уже допросили и временно задержали помощника Матуссона. Впустую. В подобных случаях, как правило, имеется железное алиби! Но, если хотите, Густав проводит вас к нему.

Кольмар получает соответствующие распоряжения, а Ханке возвращается к обыску. Достав из портфеля деревянный молоток, он начинает методично простукивать обшивку каюты в надежде обнаружить тайник.

Ничего ему не найти, и он это знает. Просто занимается этим для очистки совести. Современные контрабандисты мастаки на разные хитрости — поймать их с поличным почти невозможно. Чаще всего товар упаковывается в герметический полиэтиленовый мешок, который лодка или катер тянет за собой на канате. Стоит появиться полицейскому судну, как канат тут же обрубают и все доказательства уходят на дно. Если товар ценный, то в мешке находится великолепное приспособление — радиомаяк, который передает и принимает радиосигналы на определенной волне. Лежит такой мешок на дне, и время от времени дает о себе знать. В нужный момент радиомаяку подается команда, она приводит в действие баллончик со сжатым кислородом, мешок надувается и всплывает на поверхность, продолжая подавать сигналы. Все дальнейшее зависит от умения и ловкости, а этого профессиональным контрабандистам не занимать.

Ханке все это хорошо известно, но он добросовестно, как врач, знающий о безнадежном положении пациента, продолжает обстукивать стены каюты. Его помощник, прежде находившийся на палубе, появляется с фотоаппаратом, и яркий свет фотовспышки раз за разом выхватывает мертвеца из сумрака каюты. Серое лицо Матуссона в эти мгновения приобретает отталкивающую мраморную бледность.

Делать мне здесь больше нечего. Мы договариваемся с Ханке встретиться после обеда, и я выхожу с Кольмаром. Он должен проводить меня в службу портового контроля, где регистрируются данные, получаемые с контрольных пунктов о плавсредствах, покидающих акваторию порта.

…………………………………

Ханке ошибся. Алиби у “Хенне Оде” отнюдь не безупречно. Накануне убийства Манолова яхта покинула порт и вернулась лишь на следующий день. Этот факт может что-то означать, хотя и не обязательно он связан с убийством. Яхта выходила в море и в предыдущие дни — нерегулярно, без всякой видимой закономерности, — утром, после обеда и поздним вечером.

Пока я просматриваю журнал портового контроля, Кольмар приносит регистрационную карточку яхты. Меня интересуют ее бывшие владельцы, и он добросовестно записал все данные и незнакомые имена, но в подобных случаях все же лучше иметь под рукой как можно более полную их коллекцию. Мозг мой напряженно работает, я стараюсь как-то связать воедино и туманные намеки Брюге, и сомнительные прогулки “Хенне Оде”, и повторяю название яхты как заклинание.

Мы заканчиваем работу в службе портового контроля, и Кольмар бросает на меня вопросительный взгляд. Хорошо бы побывать в институте и встретиться с Велчевой и Стоименовым, но мне приходит мысль, что уже несколько раз я откладывал разговор с шофером Тине Йенсеном, помещенным в хирургическую клинику. Откладывал, ибо считал, что такой свидетель никуда не денется. Теперь я начинаю думать иначе.

— Тине Йенсен, — говорю я Кольмару.

Кольмар понимает с полуслова, да и вид мой ему подсказывает: что-то изменилось. Мы садимся в машину и всю обратную дорогу молчим. Быть может, его одолевают мысли о семье, детях, я же пытаюсь представить разговор с Тине Йенсеном и обдумываю вопросы, которые заготовил для него еще с утра.

Мы выходим из машины у университета, и мой мушкетер ведет меня в хирургическую клинику. Она размещается в трех мрачных на вид зданиях, наверняка построенных в прошлом веке, полукругом стоящих на ровно подстриженной поляне. На ней уныло торчат покрытые полиэтиленовыми мешочками низкие кустики роз. Солнце уже довольно высоко, сквозь редеющий туман оно блестит как капля расплавленного свинца. Что ж, зима не за горами.

Мы входим в крайнее справа здание и с порога погружаемся в знакомую атмосферу ослепительной, пугающей чистоты — лучшее напоминание о людских страданиях. В коридорах пусто, амбулатории и приемные находятся в другом крыле здания. Мы же вошли через служебный вход под испытующим взглядом привратника. Но нет такой клиники в мире, где бы привратник не разбирался в посетителях. Этот тоже нас не остановил.

Мы поднимаемся по лестнице, нажимаем кнопку звонка у закрытых дверей. Открывшая нам пожилая медсестра, провожает нас в палату, где находится Тине Йенсен. В ее пристальном взгляде сквозит скрытое недоверие, ибо, насколько я понял, Кольмар представил меня вначале как инспектора, а потом и как врача, а это показалось бы подозрительным и самой доверчивой сестре. А эта, судя по всему, не из таких.

В небольшой светлой палате кроме Йенсена находится еще один больной. Кровать Йенсена — у окна. Когда мы входим, он полулежа обедает, стол заменяет ему подвижный металлический поднос, прикрепленный к кровати. Голова и левая рука у него перебинтованы, под белой повязкой лицо кажется маленьким и детским Он отодвигает поднос и поворачивается к нам.

Кольмар коротко представляет меня, я придвигаю к себе стул и сажусь. Прошу его не смущаться, а спокойно продолжать обедать, и объясняю, что мое посещение можно рассматривать как чисто формальное. Йенсен не до конца понимает меня, и мои слова ему переводит Кольмар. Я чувствую, что контакта не получится, ибо от самого начала в палате возникла напряженная атмосфера. Да и медсестра стоит рядом, будто строгий фельдфебель, и на ее лице ясно читается, что она крайне недовольна моим визитом.

И все же надо с чего-то начинать разговор. Я говорю несколько слов о катастрофе, которая в такой ситуации была неминуема, выражаю надежду на его скорейшее выздоровление, а также уверенность, что моя страна возьмет на себя все расходы по лечению и возместит причиненный ущерб. Это в какой-то мере проясняет атмосферу и Йенсен вновь тянется к чашке с бульоном. По его лицу пробегает болезненная гримаса — вероятно, движение нарушило покой сломанных ребер. Затем я объясняю, что по возвращении на родину мне предстоит сделать доклад перед соответствующими властями и поэтому меня интересуют подробности катастрофы. Эта версия не бог весть как убедительна, но все же мне она кажется подходящей для случая. Сестра-цербер успокаивается, дает наставления Кольмару относительно общения с больным и выходит.

Я перехожу к делу.

— Вы можете вспомнить, в котором часу выехали из Юргордена?

— Минут через пять после того, как пробило десять, не позже, — без запинки отвечает Йенсен. Очевидно этот вопрос ему задавался уже не раз.

— Вы всегда по вечерам выезжаете в одно и то же время?

— Нет, зависит от товара и… Еще от того, в какой он таре, — объясняет Йенсен. — Иной раз погрузка немного затягивается. Но в одиннадцать я должен быть на месте для повторного рейса.

Он вместе с другими шоферами делает по три—четыре ездки за ночь, развозя товар по магазинам, с которыми у фирмы заключен договор. Как видно, почин доставлять товары в дневное время ему не известен.

— По пути вы не делали остановок?

— Нет! — сразу же отвечает Йенсен. Быть может я ошибаюсь, но мне кажется, что в его глазах мелькнуло беспокойство.

— В кабине вы находились один?

— Нам запрещено брать пассажиров! — качает перебинтованной головой Йенсен.

Я не настаиваю на уточнении, хотя его ответ не совсем ясен.

— А случается вам по дороге… подвезти кого-нибудь? — продолжаю я с раздражающей настойчивостью.

— Я, знаете ли, получаю хорошее жалованье, — криво улыбается Йенсен. — И не хотел бы его лишиться. Людям моего возраста непросто найти работу!

Ясно. Так мне ничего не добиться.

Я прошу подробно и точно описать, как все произошло: когда он заметил автомобиль Манолова, что за этим последовало и т. д. Йенсен, потихоньку отпивая бульон, рассказывает. Время от времени он морщится от боли и устраивается на подушке поудобней. Я почти все понимаю, Кольмару остается изредка переводить интересующие меня подробности.

Вылетевшую на него из-за поворота со скоростью снаряда машину Манолова он увидел перед собой в последнее мгновение. Помнит, что изо всех сил сжал руль и нажал на тормоза. Потом — провал в памяти. Сколько пробыл без сознания, не знает. Когда пришел в себя, он лежал на земле.

Да. Классический случай сотрясения мозга.

Мне все ясно. Я встаю и пытаюсь подыскать нужные слова для последнего вопроса. И тут Йенсен сам приходит мне на помощь:

— Как по-вашему… я быстро встану на ноги?

— Вы — да. Но Пер Матуссон — нет! — говорю я. — Он мертв!

Мои слова прозвучали как выстрел во мраке. Кольмар замирает от удивления, его голубые глаза округляются. А Йенсен… какое-то мгновение мучительно старается изобразить полное непонимание.

Но это непонимание, к которому примешан страх.

Всего лишь секунду или даже меньше того длится эта игра. Он смотрит на меня как на неожиданно появившееся перед ним привидение, но затем усилием воли берет себя в руки.

— Не знаю я никакого Матуссона!

— Его застрелили на борту собственной яхты, — настаиваю я, — и сейчас полиция разыскивает убийцу.

— Вы что-то путаете, господин инспектор! — заявляет Йенсен, резко опуская чашку на металлический поднос.

— Допустим, ошибаюсь, — соглашаюсь я. — И все же если вы передумаете и решите мне позвонить, смотрите, чтобы не оказалось слишком поздно!

Я пишу на визитной карточке свой телефон в пансионе и оставляю ее на тумбочке. Лицо Йенсена, стянутое бинтами, напоминает застывшую маску.

В коридоре, шагая за мной, Кольмар угрюмо молчит. Вероятно, его терзают сомнения, и он не одобряет мой ход. Для него убийство владельца какой-то там яхты и смерть доктора Манолова — абсолютно не связанные между собой события. Я же, вспоминая перепуганный взгляд Тине Йенсена, начинаю думать иначе.

Кольмар получает несколько новых задач, для выполнения которых ему придется сегодня попотеть, и мы прощаемся. Я трогаюсь по аллее к институту.

Туман начинает редеть. Он рвется на тонкие полоски, опутывающие потемневшие стволы деревьев, и тонет в подстриженных ровными квадратами кустах. Издали, с моря, тянет солоноватой влагой.

Я невольно замедляю шаг. К чему так торопиться? Горьковатая, призрачная красота парка неожиданно снимает боль в висках от напряжения. Я смотрю на ковер листьев, устлавший аллею, на оголенные ветви и призрачный свет солнца, пробивающийся сквозь туман, окутавший парк, в котором нет теней.

Интересно, что представляет собой мой противник? Не тот, что готов в любой момент нажать на спуск — тот просто безмозглый придаток к стволу пистолета, а его Шеф. Наверное, умен, опытен, не без чувства юмора. Лишь в дешевых комиксах их изображают с тупыми мордами и квадратной челюстью. Конечно, есть и такие, но им достается черная работа. Тот, о котором я думаю, не подал бы руки простому исполнителю. Он — недоступный Шеф, отделенный от мира кордоном секретарей и охраны. Он совершает деловые поездки — Буэнос-Айрес, Ванкувер, Манила. Всегда гладко выбрит, ни одной складочки на костюме, который он меняет дважды в день. Семья живет в Швейцарии, дети учатся в католическом колледже, но свободомыслящие, как того требует хороший тон.

Для него дело Манолова почти завершено. “Почти” — потому что кто-то из его подчиненных даже после смерти Манолова все еще не нашел того, что нужно, все еще просит отсрочки и медлит с докладом. Быть может, оправдывается, ссылаясь на мое появление. Шефу докладывают о моих шагах: эксперимент на шоссе, встречи с нахальным и смелым Брюге, посещения базы и Тине Йенсена. Ничего такого, что могло бы угрожать ему или его людям. Шансов на удачу у меня нет. Именно поэтому я пока и жив. А не попробовать ли…

И пока я медленно бреду по аллее, освещенной светом, не отбрасывающим теней, у меня появляется одна идея.

 

ДОКТОР СТОИМЕНОВ

Я вхожу в “ротонду” вместе со Стоименовым. Как мне кажется, он ждал меня или попросил дежурного сообщить о моем появлении, потому что встретил он меня в коридоре. Я собирался заглянуть сначала к Велчевой, но это можно было сделать и потом.

В комнате все на своих местах, все как я оставил: на столе дневники, подшивки журналов. За стеклами строгих шкафов выстроились ряды томов с тисненными золотыми буквами на корешках.

Приглашаю Стоименова присаживаться и угощаю сигаретой. Он достает из кармана халата несколько сложенных пополам небольших листков бумаги.

— Прошу вас! — подает он их мне.

Это отрывные части бланков заказов на подопытных животных. Есть такие бланки, состоящие из двух половинок: одна половинка отрывается и остается у заказчика. Довольно старомодный способ работы, но как и все старомодное, он свято соблюдается в институте, где чтут традиции. Эти половинки исписаны почерком Манолова, а на их обратной стороне — разрозненные записи, какие-то сверки протоколов.

— Благодарю вас. Как вам известно, мы собираем все, что связано с работой доктора Манолова. Принято решение продолжить некоторые его опыты.

— Да, я слышал, — говорит Стоименов, — вам виднее.

Это его “вам виднее” режет слух. Но Стоименов как будто не собирался вкладывать в свои слова скрытого смысла. Он просто курит сигарету и ждет.

— У меня к вам несколько вопросов, связанных с продолжением опытов.

— Я к вашим услугам.

Здесь я разыгрываю элементарный трюк, хотя и сознаю его ненужность, ибо Стоименов достаточно интеллигентен. Я разглядываю половинки бланков и спрашиваю:

— Кстати, где вы их нашли?

Он чуть заметно улыбается.

— В кармане своего халата.

Разумеется, я жду продолжения.

— Три—четыре дня тому назад… — добавляет Стоименов. — Я был в виварии. Скорее всего, Евгений перепутал свой халат с моим…

Он пускает кольцо дыма и поясняет:

— Я нашел их в кармане, но не придал этому значения. Собирался вернуть ему, да забыл… Как правило, мы их просто выбрасываем! И лишь вчера, узнаю, что вы интересуетесь…

Он красноречиво кивает на дневники.

Должен сознаться, все это довольно правдоподобно. Бывало, и я находил в кармане халата чужие сигареты и записки. К тому же Стоименову попросту незачем лгать.

— Надеюсь, они помогут вам, — говорю я. — Я просмотрю их и передам Велчевой. Но уж коль мы разговорились… Вы не вспомните, когда в последний раз видели доктора Манолова?

— Конечно, помню. Накануне его смерти, вечером.

Он говорит это так спокойно, будто речь идет о самой простой вещи. Если он притворяется, то, нужно отдать ему должное, делает это весьма искусно. Мне же притворяться не нужно: он прекрасно понимает, что расследование продолжается.

— В котором часу это было?

— Точно сказать трудно, но, наверное, в десять или около того. Я ужинал… Мы как раз поужинали с моей знакомой, я возвращался в комнату.

Мне ясно, что в комнату после ужина он возвращался не один.

— Где вы встретили Манолова?

— В коридоре. Он как раз запирал свою дверь на ключ. Мы поздоровались и… Впрочем, это все.

— В руках у него было что-то?

Стоименов помедлил, прежде чем ответить.

— Да как сказать… Не знаю, неуверен. Хотя, кажется, он действительно держал в руках небольшую кожаную папку. А почему вас это интересует?

— Меня интересуют любимые подробности.

Если он что-то и уносил с собой, то теперь это исчезло. Во всяком случае, в опись не попало. И не известно, что он мог взять — записи, касающиеся опытов, или что-то еще, гораздо более важное.

Стоименов ждет. Как мне кажется, его что-то беспокоит.

— Как держался Манолов? Может, торопился?

— Нет, — отрицательно качает головой Стоименов. — Знаете, это, конечно, мое личное впечатление…

— Ничего, продолжайте!

— Он мне показался каким-то очень уж задумчивым. И без того он был не из разговорчивых, но тогда… Мог бы сказать хоть пару слов.

Мой собеседник явно чего-то не договаривает. Стоименов был не один, а со спутницей. Поэтому вполне естественно, что Манолову было просто неудобно останавливать его и задавать вопросы.

— Мне не хотелось бы ставить вас в неловкое положение, но я обязан выяснить картину последних часов жизни Манолова. Вы тогда были не один?

— Для вас это действительно важно?

Понимаю. Он просто боится, как бы чего не прознала оставшаяся в Софии жена.

— Все останется строго между нами. Ее имя?

— …Хелен Траугот. Работает в радиологической лаборатории… Лаборанткой у доктора Ленарта.

Признаться, я ожидал чего-нибудь в этом роде. Я устраиваюсь на стуле поудобнее и внимательно наблюдаю за Стоименовым.

— Все же лучше, если вы об этом узнаете от меня… — лебезит он. — Только не подумайте, что это серьезно! Просто мы сошлись на почве общих интересов…

Не знаю даже, стоит ли обращать на него внимание. Совершенно ясно — доморощенный донжуан сдрейфил, узнав, что я вчера побывал в радиологической лаборатории. Значит, вся эта игра с половинками бланков была затеяна, чтобы встретиться со мною с глазу на глаз и просить не выдавать его амурных похождений с лаборанткой!

Но она — лаборантка Ленарта. Все опять упирается в человека, связанного по работе с Маноловым и исчезнувшим в самое неподходящее время.

Стоименов изо всех сил пытается скрыть от меня свой страх. Да мне и нет нужды больше расспрашивать его. Следует только запомнить это имя — Хелен Траугот.

— Не волнуйтесь, никого это не интересует. — заверяю я его. — Но у меня еще один вопрос. До которого часу у вас оставалась фрекен Траугот?

— Если мне не изменяет память, я проводил ее около двенадцати.

— Она живет в городе?

— Да, на улице Остергатан. Очень прошу вас… не расспрашивайте ее о том вечере! Я ничего от вас не скрыл.

— Подробности меня не интересуют! — успокаиваю я его и улыбаюсь, хотя радоваться абсолютно нечему. — Когда вы вернулись, в коридоре или возле комнаты Манолова вы не заметили чего-нибудь подозрительного?

— Нет. Вернувшись, я немного почитал и к часу заснул.

— Хорошо. Теперь, вам предстоит повторить часть опытов доктора Манолова, не так ли?

— Да. Нина… то есть доктор Велчева, уже дала мне необходимые указания. Можете рассчитывать на меня. Все будет сделано в лучшем виде.

— Не сомневаюсь. Только хотел бы вас попросить, не торопиться с протоколами. Доктор Велчева сообщит всем, когда нужно будет приступать к работе над ними.

— Понимаю, — кивает Стоименов.

К нему уже отчасти вернулась прежняя самоуверенность и, погасив сигарету в пепельнице, он встает и выходит.

Я разглаживаю тыльной стороной ладони половинки квитанций и приступаю к их изучению. Стоименов говорил, что их просто выбрасывают. А Манолов сохранил, значит они зачем-то были ему нужны.

Придвигаю к себе дневники и начинаю сверять по датам опыты, для которых выпысывались эти животные. Шесть кроликов по теме иммунной трансплантации, над которой они работали вместе с Ленартом. Животных вначале обрабатывала Эмилия. Затем по программе их облучали. Это было сравнительно давно, полгода назад. На обратной стороне квитанций Манолов записал дозы облучения, потом зачеркнул, но в конце концов повторно вычислил те же дозы. На одной из половинок другой ручкой сделана приписка:

“Ошибочно выданы, милый мой!”

И ниже:

“Нужно проверить вместе с Эрвином! Четыре?”

Гляжу на эти две строчки и ничего не понимаю. Он всегда обращался к себе во втором лице: “милый мой”., дорогой доктор”, но далее следует какая-то абракадабра. Что выдано ошибочно? Животные? И что нужно было проверить вместе с Эрвином?

Верчу листок и так и этак, но никаких иных записей не обнаруживаю. Лишь вычисления и эти две строчки. Одновременно чувствую, что они важны, что необходимо обязательно докопаться до их смысла.

“Четыре?”

Похоже на кроссворд или головоломку, из которой убраны слова и осталось лишь ненужное. Но это связано с вычислениями, иначе зачем бы Манолову потребовалось писать эти загадочные фразы.

Они должны были что-то проверить с Эрвином Ленартом. Что-то, о чем знали только они и никто больше.

Я встаю со стула и начинаю расхаживать по комнате. Затем вновь возвращаюсь к дневникам и решаю проследить дальнейшую судьбу этих животных. Так, значит их выписали из вивария для совместной темы, касающейся трансплантации. На следующий день Эмилия подготовила их, затем последовало облучение в радиологической лаборатории и кроликов вновь вернули в виварий, на сей раз в клетки для подопытных животных. Ничего особого я в этом не вижу. Подобные опыты проводились и прежде, это отражено в протоколах.

Мне нужен Ленарт. Но вот где он — в Париже, в Ан’экс ле Мер у больной матери или где-то еще? На попытки связаться с ним по телефону уйдет не один день. И что я ему скажу? Что доктор Манолов, с которым он работал, погиб в результате несчастного случая? Или что инспектор из Софии занимается расследованием и просит объяснить непонятную запись о какой-то ошибке?

Представляю себе удивленное молчание на другом конце провода. Затем: “Коллега Манолов погиб? Как жаль! Но какое отношение к этому могу иметь я и вообще… Да, я собираюсь вернуться в конце месяца. Если, господин инспектор… вы все еще будете находиться в Кронсхавене, я с удовольствием встречусь с вами. Хотя и вряд ли смогу сообщить что-либо заслуживающее внимания”.

В этом месте нас обязательно прервут и телефонистка любезным тоном назовет сумму, причитающуюся за разговор. Доктор Ленарт так и не поймет, что же мне было от него нужно. Если я еще буду находиться в Кронсхавене…

Вот таким будет наш разговор. Учтивые извинения — только и всего.

Я без толку расхаживаю по комнате, стараясь сосредоточиться. В конце концов запись может оказаться чем-то незначительным, не имеющим никакого отношения к делу.

Нужно поговорить с Эмилией, все же она была здесь самым близким Манолову человеком.

Запираю “ротонду” на ключ и через минуту появляюсь в лаборатории Манолова. Эмилия сидит за столом у окна и занимается растворами в колбах. Я тороплюсь успокоить ее — нет, ничего не случилось, просто посижу рядом и понаблюдаю за ее работой.

Она — лаборантка высшего класса, все ее движения точны, отмерены и бесшумны. Эмилия является как бы неотъемлемой частью лаборатории и ее атмосферы. Милая девушка, умный и опытный работник, ей нравилось проводить опыты с Женей. Видела все его недостатки, старалась прощать его небрежность л несобранность, создавала вокруг него обстановку, в которой ему легче думалось и работалось. Интересно, понимал ли он, кто находился с ним рядом?

— Эмилия, — тихо говорю я, — в ходе какого из опытов была допущена ошибка?

Она зажимает пальцем горлышко пробирки с раствором и смотрит на меня непонимающим взглядом.

— Какая… ошибка?

— Вот, взгляните.

Она отставляет пробирку и смотрит на листок, который я ей подаю. Удивление ее абсолютно неподдельно.

— Не знаю. Наверное с животными, но почему они выданы ошибочно?

Она рассматривает обратную сторону листка.

— Заказ оформлен как полагается. А Эрвин… это доктор Ленарт.

Она ничем не может помочь мне, просто с Маноловым у них не заходил разговор об опытах этой серии.

— А животных вы помните, Эмилия? Ведь это было сравнительно недавно.

— По-моему, да Ну конечно же! Я их готовила к опытам и относила на облучение.

Я опять оказываюсь в тупике. Не пойму, как найти эту ошибку, Манолов ведь не зря шутливо назвал себя “милый мой”! Может быть, есть смысл проверить вычисления? Но для этого мне придется навести справки в радиологической лаборатории. У Анны Виттинг. Или у лаборантки доктора Ленарта — Хелен Траугот. Лучше у Хелен Траугот, проявляющей повышенный интерес к мужской половине болгарской группы1

— Эмилия, — говорю я как можно осторожнее, — вы ведь знакомы с лаборанткой доктора Ленарта?

Она выстреливает в меня взглядом. На какую-то долю секунды я улавливаю в нем скрытую неприязнь. Потом верх берет чисто женское любопытство.

— Да, я с ней знакома

Ее тон достаточно красноречив. Приключение Стоименова явно ей не по вкусу, да и не только ей одной. Во всем этом им видится нечто чересчур поверхностное, вызывающее досаду. А теперь вот и инспектор заинтересовался!

Только мой интерес не имеет ничего общего с увлечениями Стоименова.

— Ей известны подробности опытов доктора Маноло-ва?

— Как вам сказать… Известны.

Это “как вам сказать” прозвучало тоже довольно многозначительно. Боже мой, как женщины умеют с помощью одной только интонации давать характеристику человеку! Чаще всего пристрастную, разумеется.

Нужно побывать в радиологической лаборатории. Макс обещал подготовить сегодня копии протоколов. Если удастся, я встречусь с фрекен Траугот и поговорю с ней. Хотя мы и не знакомы, она должна дать мне кое-какие объяснения.

— Эмилия, мне хотелось бы предупредить вас вот о чем. Если почувствуете к себе чей-то интерес, пожалуйста, сразу же сообщите мне об этом.

— Интерес? — переспрашивает она, и на ее щеках вспыхивает румянец. — Неужели вы думаете…

— Не обижайтесь, я говорю о другом. Просто будьте осторожнее с людьми, проявляющими интерес к этим опытам.

Я говорю ей это, понимая, что над ней нависла угроза. Пока будут вестись работы по повторению опытов Манолова, мой противник будет выжидать, не станет предпринимать действий, которые заставили бы его выйти из укрытия. Но в один прекрасный день он поймет, что его разыгрывают, и тогда не одной Эмилии придется быть предельно осторожной: в этом случае он не станет церемониться ни с кем.

Мы заканчиваем разговор и я прощаюсь. Потом направляюсь к лаборатории Велчевой, но она куда-то вышла и дверь заперта.

Ничего. Встретимся позднее, в конце концов я могу заглянуть и вечером. А сейчас — в радиологическое отделение.

…………………………………

Привратник любезно осведомляет меня, что фрекен Траугот еще не ушла и находится наверху, в лаборатории. Но вот господин Нильсен, к сожалению…

Меня разбирает досада на самого себя. Мог бы сначала заглянуть сюда! Теперь еще один день придется ждать копий протоколов.

Однако досадовал на себя я напрасно. Привратник скрывается в своей комнатушке и через секунду появляется с конвертом в руке.

— Господин оберкуратор ушел, но оставил для вас пакет. Он ждал вас сегодня.

Вот что значит старая школа! Обещал и сдержал свое слово, приготовил все в срок. Мне нравится педантичность таких людей, им не нужно напоминать, они не ссылаются на непредвиденные обстоятельства.

Я сую конверт в карман и поднимаюсь на второй этаж, в лабораторию доктора Ленарта к фрекен Траугот.

Вхожу в просторное светлое помещение и пытаюсь понять, какое впечатление производит на меня Хелен Траугот. Потому что лишний раз убеждаюсь, — мужское впечатление разнится от женского! Пусть не всегда и не во всем, но разнится!

Я бы не назвал Хелен Траугот красавицей, но женщина она интересная — это точно. Ей около тридцати, она прекрасно сложена и очевидно умна. Светлая, даже чуть рыжеватая. У нее приветливый взгляд и одухотворенные черты лица. Она протягивает руку и окидывает меня внимательным, оценивающим взглядом карих глаз. Каждое движение подчеркивает в ней хозяйку лаборатории. Мне она определенно нравится.

Объясняю, кто я такой (излишне, она это хорошо знает!) и перехожу к главному, к совместным опытам доктора Ленарта и его болгарского коллеги. Спрашиваю, можно ли взглянуть на протоколы этих опытов.

— Конечно, — не задумываясь отвечает Траугот. — Вам понадобится моя помощь?

Нет и следа от дистанции, которую постоянно выдерживала в общении со мной Виттинг. Помощь мне понадобится. Протоколы написаны на их родном языке, а мы разговариваем с ней на том странном наречии, которое неплохо зарекомендовало себя в общении с Кольмаром.

Мы садимся за протоколы, я изучаю отдельные места и сравниваю их с моими записями. Постепенно понимаю, что в этой Траугот, которую нельзя назвать красавицей, раздражает женщин. Она прекрасно владеет праисторическим искусством: умеет заставить мужчин почувствовать себя мужчинами — всезнающими, умными, хозяевами положения. И делает это совсем ненавязчиво, а как нечто само собою разумеющееся. Мне давно не приходилось встречать таких женщин, судьба чаще сводила меня с другим их типом — теми, кто предпочитает размахивать интеллектом как полковым знаменем.

Читаю протоколы, слушаю ее лаконичные объяснения и начинаю понимать, что ничего нужного здесь мне не раскопать. Не знаю, силен ли Ленарт в науке, но от его записей так и веет посредственностью. Все чрезмерно определенно и точно, чрезмерно ясно. Одно подтверждается, другое отрицается, но выводы не выходят за рамки общеизвестного, общепринятого. А я этого терпеть не могу! Странные и по-своему интересные идеи Жени разбивались о стены этой лаборатории, скатывались вниз, к оберкуратору, и умирали… Женя же верил в чудо. А чтобы чудеса жили на свете, нужны одержимые.

— Фрекен Траугот, — наконец, говорю я и достаю половинки квитанций, — вы не могли бы растолковать мне эти вычисления? По-моему, они относятся к облучениям.

Она рассматривает цифры, но расшифровать текст не в состоянии.

— Попытаюсь. Но вы мне поможете?

Каким тоном это было сказано! — “но вы мне поможете?..” Ведь мой багаж знаний не превышает уровня университетского курса по радиологии, а она знает по крайней мере раза в три больше! Траугот достает из ящика письменного стола маленький калькулятор и начинает ловко орудовать им. На зеленом экранчике вспыхивают и с космической скоростью меняются цифры. Моя же высококвалифицированная помощь сводится к их записыванию, к чему она относится совершенно серьезно.

— Не понимаю, — говорит Траугот, глядя на выписанные мною колонки цифр. — Дозы великоваты.

— В каком смысле?

— Имея в виду вес животных, они почти вдвое превышают обычные.

Это для меня новость. Не на эту ли ошибку обратил внимание Манолов? И когда она была допущена?

Нужно будет проверить по копиям протоколов, оставленных мне Максом.

Пока же, не подавая вида, что они меня заинтересовали, кладу лист с колонками цифр в карман и встаю.

Фрекен Траугот подает мне на прощанье руку и приветливо улыбается. Я, со своей стороны, с трудом выжимаю из себя фразу о том, что было бы приятно встретиться, если она когда-нибудь решит посетить Болгарию. Пытаюсь быть любезным, но получается у меня это неуклюже, фразы звучат двусмысленно. Ей становится ясно, что я уже успел побеседовать со Стоименовым.

Внизу привратник почтительно распахивает передо мной дверь и сообщает:

— Отличная погода, господин инспектор!

Верно. Лучи послеполуденного солнца заливают университетский парк. Туман, еще недавно стелившийся над зданиями, исчез, на аллеях появились прогуливающиеся больные в халатах. Они прохаживаются в одиночку и группами по два—три человека, почти не разговаривая друг с другом. Попав в больницу, человек начинает размышлять о вещах, от которых в повседневной жизни обычно прежде отмахивался.

У меня же нет времени для таких размышлений. Я достаю записную книжку с адресами и телефонами, найденную в столе Манолова, и перелистываю ее. Нахожу то, что мне нужно: “Виллемстад”, 26, доктор Эрвин Ленарт.

Понимаю, что это почти бессмысленная затея, но наведаться нужно. В нашей профессии даже заведомо бессмысленные вещи иногда оказываются полезными.

 

ОТСУТСТВУЮЩИЙ ДОКТОР ЛЕНАРТ

“Виллемстад” 26 — опрятный трехэтажный дом на небольшой уютной площади, за которой начинается парк. Его внешний вид сообщает мне многое. В таких домах живут солидные люди, завоевавшие прочное положение в обществе. Строгие линии, дорогая облицовка, запирающаяся дверь в подъезде с переговорным устройством, связанным с каждой квартирой.

Пока я изучаю имена жильцов на табличках, прикрепленных под кнопками звонков, мне на помощь приходит счастливый случай. Дверь открывается, и из дома выходит пожилая женщина с собачкой на поводке. Я придерживаю дверь, любезно раскланиваюсь, и, как человек, не раз бывавший здесь, совершенно непринужденно прохожу внутрь.

Мраморная лестница с широкими пролетами покрыта мягкой ковровой дорожкой. Наружные строгие линии дома полностью отвечают солидной роскоши внутри. Доктор Ленарт знал, где выбирать себе квартиру. Очевидно, он не испытывает недостатка в средствах.

Нужная мне квартира оказалась на третьем этаже. На ее двери кроме таблички с именем Ленарта прикреплена еще одна, потемневшая от времени. На мой звонок, как и можно было ожидать, никто не отзывается.

Вокруг тихо. Через окно на лестничной площадке врываются красноватые лучи осеннего солнца. Я стою спиной к окну, освещенный его косыми лучами, и вряд ли мои действия могли бы вызвать у кого-нибудь подозрение. Но, на всякий случай, подождав немного, я звоню еще раз и принимаю небрежную позу, оперевшись рукой на ручку двери.

Это движение обдумано мною заранее и позволяет наблюдать за показаниями маленького прибора, покоящегося у меня на ладони. Он вовремя подскажет, если на расстоянии нескольких метров от меня в этом направлении находится живое существо. Затем я повертываю ладонь в другом направлении.

Стоп! Как мне показалось, стрелка чуть дрогнула. Почти неуловимое отклонение, значение которого пока не совсем ясно. Оно может означать и не то, что в данном случае меня интересует. К примеру, присутствие кошки, собаки, даже канарейки. Высокая чувствительность прибора — одновременно и его главный недостаток.

Да и косые лучи солнца мне мешают. Поэтому, подождав немного, я звоню третий раз. Разыгрывая роль нетерпеливого и нервного посетителя, я провожу рукой по двери.

Стрелка смещается. Немного, но и этого достаточно. Почти на границе возможностей моего прибора.

В квартире Ленарта находится человек. Не рядом с дверью, но и не так далеко от нее.

Ленарт? Или кто-то другой, интересующийся им?

Это тоже меня не удивило бы. Раз следили за Маноловым, то могли следить и за людьми, связанными с ним по работе. В том числе за Ленартом.

Я отхожу от двери и звоню в квартиру напротив. Проходит полминуты, минута и наконец я слышу где-то в глубине квартиры тихие шаркающие шаги. Шторка глазка на двери приоткрывается и я изображаю на лице приветливую улыбку, что после сделанного только что открытия дается мне не легко.

Мои старания, видимо, не произвели должного впечатления на человека за дверью, потому что шторка глазка падает и шаги начинают удаляться. Я вновь торопливо нажимаю на кнопку звонка. Это приносит свои результаты — старческий голос вопрошает, кто я такой и чего мне надобно.

Затем между нами завязывается мучительный разговор. Старик туговат на ухо, но двери не открывает, и кроме того — не владеет ни одним из языков, на которых я пытаюсь с ним объясниться. Я буквально кричу в дверь, что мне нужен доктор Ленарт и я не знаю, как его разыскать. Старик тоже не знает. Господин доктор, наверное, уехал, он часто бывает в отъезде. Да, живет один, владелец квартиры уже много лет находится за границей.

Это единственное сведение которое мне удалось заполучить от собеседника за дверью. Еще одно мне сообщает его почтовый ящик внизу, наполненный почти до отказа газетами и письмами. Доктор Ленарт действительно отсутствует.

Однако так просто от меня не отделаться. Я достаю блокнот и быстро набрасываю несколько строчек. Потом отрываю листок и опускаю его в почтовый ящик.

Вот так. Если кто-то скрывается наверху, он не устоит и заберет почту. Или хотя бы просмотрит ее. И мое краткое послание, намекающее на некие исчезнувшие материалы, заставит его призадуматься.

Мой визит подошел к концу. Пора отправляться восвояси.

Маленькая площадь погружена в тишину. Повсюду лежат опавшие желтые листья. Солнце уже клонится к закату; его лучи отражаются на оголенных влажных ветках кленов. Все как у нас в каком-нибудь старом софийском квартале, только осень здесь строже и в воздухе растворен непривычно густой запах смолы.

Нужно придумать, где бы перекусить посолиднее. На кофе и сандвичах долго не протянуть.

Обхожу площадь и решаю заглянуть в первое попавшееся на глаза бистро.

Пять—шесть столиков, буфет, стойки с холодными закусками и напитками. Чисто, как повсюду в этой стране. Заведение работает на самообслуживании. Посетителей почти нет, время ужина еще не подошло.

Я останавливаю свой выбор на сосисках с кисло-сладким — на северный вкус — салатом и сажусь за один из столиков. Собираюсь приняться за еду, но замечаю, что привлек чье-то внимание. За стойкой стоит седоволосый мужчина лет сорока — сорока пяти в белом халате и расставляет чистые стаканы. Он разглядывает меня с нескрываемым любопытством. Потом подзывает девушку, сидящую за кассой, и что-то ей говорит. В ответ та кивает и принимается за начатую им работу, а мужчина направляется прямо ко мне.

В его поведении нет и намека на нахальство. Мне любопытно, что же будет дальше…

— Извините, — говорит мужчина, — вы случайно… не болгарин? Если позволите…

Все ясно, эмигрант. Только этого мне не доставало сейчас. Однако его вежливое обращение обезоруживает меня.

— Прошу! — указываю я на стул рядом.

— Костов. Милен Костов, родом из-под Видина.

— Дебрский. Доктор Дебрский.

— Может быть, желаете баночку пива? — оживляется он с неподражаемой непосредственностью.

— С удовольствием, — соглашаюсь я, — но только если платить буду я.

Костов заторопился к буфету, вернулся с двумя банками охлажденного пива. Открыл и поставил на стол.

— Здесь редко встретить болгар, поэтому я и решился, — говорит он извиняющимся тоном. — Но если вам неприятно…

— Вы давно покинули родину?

Костов печально кивает.

— Давно. В пятьдесят четвертом. Но здесь я с шестьдесят первого. А вы?

— Два дня назад приехал сюда в командировку.

— С шестьдесят первого, — повторяет Костов. — Женился, две дочери. — Он обводит бистро взглядом. — Все здесь принадлежит жене. А вон там — моя младшая.

При встречах с эмигрантами я всегда чувствую себя не в своей тарелке. Прежде всего из-за остающихся незаданными вопросов, на что никто не осмеливается. И еще из-за какой-то особой атмосферы. Обычно часть их ведет себя взвинчено, обрушивает на собеседника потоки дешевого хвастовства и громогласно выражает радужные надежды на будущее, другие в основном понуро молчат, всем своим видом демонстрируя печальную истину о собственном положении. Но Костов, сидящий рядом, не кажется мне взвинченным, ни потерянным. Просто духовно опустошенным, погрузившимся в апатию.

Разговор принимает обычное в таких случаях направление. Он объясняет причину бегства. Родился в деревне под Видином, после коллективизации — нужда, неразбериха.

Бежали втроем, двое постарше и он — восемнадцатилетний парень. Прошел через лагеря в Австрии, его пытались вербовать, но он нашел в себе силы отказаться.

Голос у него ровный, но какой-то безличный. Все — в прошлом, все давно перегорело, остались одни смутные воспоминания.

— Сколько всего пришлось испытать и пережить… Отправили меня на рудники в Кируну. Знаете, где находится эта Кируна?

Я молчу, да и он не ждет ответа. В руке — забытая банка с пивом.

— Разболелся… Но тут повезло. Повезло единственный раз в жизни. Встретил стоящую женщину, поженились…. Потом переехали сюда. Из нее вышла хорошая жена. Вот только сам я… старею и уже не тот, что был прежде.

Он как будто очнулся от сна. Оглядывается, делает глоток пива.

Несмотря на внутреннее сопротивление, я верю ему. Такие как он нередко придумывают разные душещипательные истории и постепенно сами начинают в них верить. Рассказывают их сотни раз каждому встречному, и они приобретают в их собственных глазах правдивость, а все другое как бы стирается из памяти.

— А как там у нас, дома? — спрашивает он.

— Как?.. — в ответ я вдруг сам осторожно задаю вопрос. — А вы в посольство не обращались?

— Как же, обращался. Возвращайтесь, говорят. С женой и детьми. Что было — то быльем поросло, родина все простит, да и работа для всех найдется. Будете честно трудиться — все наладится.

— Правильный вам дали совет.

— Да только куда же мне ехать? Все станут коситься на меня. Вот, мол, всю молодость провел за границей, а теперь приполз… Дай что я знаю, что умею? Ничего. Жена, дочери — и они там будут всем чужие, останется у них только горечь… Такие вот дела. Извините меня, ради бога! Вам хотелось спокойно поесть, да я ненароком…

Он ставит на стол пустую банку из-под пива и поднимается.

— А газеты вы не получаете? — спрашиваю я. — Выписывать-то их нетрудно.

Костов в ответ вздыхает.

— Получаю. Но это не то! Ну да ладно, заходите еще, всегда буду рад.

Я кладу на поднос монету. Он замечает это, ему становится неловко, но он не протестует.

Выхожу на улицу, достаю из кармана план города и пытаюсь сообразить, как быстрее всего добраться до комиссариата. Расстояние вроде бы небольшое, нужно только пересечь площадь в обратном направлении.

Я шагаю вдоль парка и мысли мои заняты Костовым, незнакомой видинской деревней далеких лет, тоской, которая измучила его и от которой ему некуда деться. Плохо я вел себя с ним, впору вернуться и продолжить беседу. Если уж помочь нечем, нужно было бы сказать просто пару теплых слов.

Но я не возвращаюсь. Постепенно успокаиваюсь, заставляю себя не вспоминать о том бистро. Мысли мои сосредотачиваются на неизвестном человеке, находящемся в квартире Ленарта: факт, как говорится, неприятный, но бесспорный.

…………………………………

На лестнице комиссариата я сталкиваюсь с Ханке. Судя по всему, он куда-то спешит. Мы здороваемся, и он сообщает, что намеревается присутствовать при аутопсии Пера Матуссона.

— А что у вас новенького? — с любопытством спрашивает он и стреляет в меня своими серыми глазами.

— Шофер грузовика, залечивающий свои раны после несчастного случая, знаком с Матуссоном, то есть, конечно, был знаком.

Ханке поджимает губы.

— Ничего удивительного. В городе многие знали Матуссона. В том числе и ваш покорный слуга.

— Возможно. Но с какой стати Йенсену отпираться и отрицать это знакомство?

— Вот как? Мда-а-а… — цедит Ханке. Потом опускает на колено портфель и начинает в нем рыться. — Вот, возьмите копию! У помощника Матуссона понемногу развязался язык. Это список людей, которым по тайным каналам время от времени доставлялся товар. Я имею в виду героин. Может быть, он вам пригодится. Густав у себя в кабинете.

Мы прощаемся, и Ханке уходит.

Я пробегаю взглядом список, оставленный мне комиссаром, и на мгновение забываю, что собирался подняться к Кольмару. Мне вдруг захотелось догнать Ханке и спросить, нет ли здесь какой ошибки. Потому что в списке значится и имя Хельги Линдгрен.

Хельги Линдгрен из Юргордена.

Прячу список и поднимаюсь к Кольмару.

Густав Кольмар занят просмотром служебной почты. Сак только я вхожу, он вскакивает со стула и вытягивается.

— Прошу вас, господин инспектор!

Мне не по нутру подобная официальность, но не знаю, как бороться с Кольмаром. Поэтому молча усаживаюсь на стул.

— Рассказывайте, коллега, — обращаюсь я к нему.

— В соответствии с указаниями, — начинает Кольмар, — я подобрал подходящий склад. Не знаю, понравится ли он вам, но, как мне кажется, он удобен…

Под удобством он подразумевает возможность незаметно вести наблюдение. Все уже организовано, об этом позаботился Ханке. А Кольмар нанял трайлер и перевез автомобиль Манолова из гаража комиссариата на склад, и, оставив его под одним из навесов, уехал. На месте остался для наблюдения оперативный работник, с которым поддерживается прямая связь по радиотелефону. Эта операция не вызвала ни у кого из посторонних никаких подозрений.

Задача выполнена четко, не нравится мне только эта связь по радиотелефону, потому что тот, кому мы готовим ловушку, тоже не лыком шит. Эфир прослушивается легко и любой разговор, тем более шифрованный, проведенный с территории склада, может насторожить его.

Я делюсь своими опасениями с Кольмаром, но менять что-либо теперь уже поздно. Придется оставить все как есть. Кольмар продолжает:

— Что же касается второй задачи, то мне только что удалось установить, что автомобиль доктора Эрвина Ленарта был погружен на паром и покинул пределы страны.

Так. Автомобиль уплыл. А сам Ленарт?

На этот вопрос Кольмару ответить нелегко. Между соседними странами установлен безвизовый режим. Поэтому Ленарт мог уехать на поезде, самолете, частном гидроплане, катере, яхте. К примеру, на такой же яхте, какой владел Пер Матуссон…

Может, стоит разыскать владельца квартиры, которую снимает Ленарт, и тот сообщит что-нибудь интересное? У меня мелькает даже мысль потребовать ордер на обыск квартиры, но я сразу же отгоняю ее. Это означало бы полностью раскрыть себя перед противником, после чего мне уж не удастся выманить его из засады.

Кольмар получает новые задачи. Я тоже не сижу сложа руки. Надо разыскать Анну Виттинг.

Беру со стола Кольмара городской телефонный справочник и раскрываю его. Стоименов вспоминал улицу Хельмерсгатан. Да, так и есть. Анна Виттинг, Хельмерсгатан, 15, телефон 554–218.

Набираю номер ее телефона и жду. Вслушиваясь в ровные гудки, повторяющиеся с равным интервалом, я нервно покашливаю и обдумываю, как лучше начать разговор. Он должен показаться ей чисто служебным… А может, начать с извинений? Но чего ради мне извиняться?

Все решается само собой. В трубке раздается голос Анны Виттинг:

— Алле?.. Я слушаю…

Я неожиданно начинаю разговор тем тоном, каким говорят с интересной женщиной. Извиняющиеся нотки приобретают оттенок нескрываемого восхищения. То, что я говорю, это полная чушь — якобы у меня есть новости от доктора Ленарта, которые, вероятно, ее заинтересуют. Одновременно сам удивляюсь тому, какую чушь иной раз приходится нести.

Нет на свете женщины, которая была бы безразлична к комплиментам. И Анна Виттинг не исключение. Впрочем, она настолько привыкла и к деланному, и к подлинному восхищению своей особой, к самым разным формам ухаживания, что мои слова воспринимаются ею как нечто само собой разумеющееся.

Конечно, она немного удивлена. Затем пытается увильнуть от встречи. Я настаиваю и чувствую, как она постепенно начинает уступать.

Хорошо. Раз дело касается доктора Ленарта, она примет меня. До половины восьмого она свободна и сможет уделить мне немного времени.

Кладу трубку и встречаю полуизумленный-полузаговорнический взгляд ухмыляющегося в бороду Кольмара. Сиюминутное перевоплощение было замечено и оценено по достоинству. Но мне, сам не знаю почему, делается как-то неловко. Будто я в действительности старался понравиться Анне Виттинг. Хотя, честно говоря, она отнюдь не вызывает во мне неприязни. К чему философствовать! Нет мужчины, который не стремился бы побыть в компании с красивой женщиной…

Ленарт, мысль об исчезнувшем Ленарте не дает мне покоя. Теперь я понимаю, какую ошибку допустил вчера, скорее даже позавчера, не отправившись на его поиски. Нужно было это сделать сразу же, после того как Велчева сообщила о его отъезде, а я, как последний растяпа, гонялся за призраками. Теперь и Эрвин Ленарт превратился в призрака!

Подавляю в себе искреннюю досаду и встаю. Хватит самобичеваний, все же я веду расследование убийства по всем правилам. Хотя мне и не хватило предусмотрительности в первый момент.

Итак, Хельмерсгатан, 15.

…………………………………

Улица находится в старой части города. Она начинается внизу, у порта и, петляя, поднимается по холму. Ее мощеная булыжником мостовая сжата с обеих сторон старыми фасадами домов, вид которых оживляют свежевыкрашенные деревянные рамы окон. На самом верху улица кончается и переходит в лестницу, освещенную мутным желтоватым светом фонарей. За средневековой толщины стенами домов и сегодня живут люди. В окнах горит свет, доносятся голоса. Пахнет свежими опилками.

Я шагаю по вытертому тысячами ног булыжнику мостовой и разглядываю номера домов.

На двери дома под номером 15 нет таблички с именем хозяев. На ней укреплено лишь кольцо, на котором висит позеленевший от старости медный молоточек. Я осторожно стучу им в дверь, но из-за нее до меня вдруг доносится мелодичный звон электрического звонка. Понятно, модернизованное средневековье.

Послышались шаги, над дверью зажглась электрическая лампочка. Проходит секунд десять, но фру Виттинг этого достаточно, чтобы разглядеть посетителя, и дверь открывается. Я невольно отмечаю про себя, как хорошо умеют женщины подчеркнуть свою красоту. Темно-вишневое платье очень идет к ее русой головке. Никакого грима. При вечернем освещении русалочьи глаза будто изменили свой цвет и приобрели еще более глубокий изумрудный оттенок.

— Прошу вас, господин инспектор! — она делает шаг в сторону и пропускает меня.

Она словно дает мне понять, что считает мой визит служебным и устанавливает дистанцию. Это мне не особенно нравится, но что поделаешь? Как-никак мой приход иначе как деловым и не назовешь.

Снаружи каменный фасад дома создает мрачное и холодное впечатление, но интерьер — неожиданно теплый и уютный — рассеивает его. На первом этаже — широкая, просторная гостиная с деревянными колонами, с потолка свешивается керосиновая лампа в старинном абажуре. Стулья из темного дерева — грубые, обтянутые кожей — в северном стиле. Огромных размеров резной комод и камин с кованой, решеткой дополняют обстановку. Горящие в камине поленья отбрасывают мягкий свет и создают еще больший уют.

— Присаживайтесь! — плавным движением руки она указывает на один из стульев. — Виски? Коньяк? Или у вас это не принято?

— Не хотел бы обременять вас, — отвечаю я. Мне сейчас действительно не до виски и коньяка.

— Значит, грог, — делает неожиданный вывод хозяйка. — Одну минутку!

Она исчезает за дверью в глубине гостиной, а я по профессиональной привычке осматриваюсь, пытаясь определить куда я попал.

Гостиная, где я нахожусь, служила своим хозяевам много лет. Разные поколения переделывали ее, расширяли, от старого помещения остались деревянные колонны. На второй этаж ведет лестница из красного кирпича с деревянными ступенями. Прежний холодный каменный пол ныне покрыт толстыми половицами. Старинную обивку мебели сохранили просто для стиля.

Наверху слышны шаги. Тихие, осторожные шаги. Потом их звук затихает и воцаряется полная тишина.

Анна Виттинг возвращается, ставит передо мной на стол высокую фарфоровую чашку с крышечкой и садится напротив. Набрасывает на плечи меховую накидку, висевшую на спинке стула, потом говорит:

— Пейте, пока горячий, а я буду вас слушать!

Я снимаю с чашки крышечку и раздумываю, с чего начать. Наверное, лучше всего прямо приступить к делу.

— Госпожа Виттинг, у меня к вам всего один вопрос. Вы мне поможете найти доктора Ленарта?

Она смотрит на меня в упор.

— Найти? А что случилось?

— Будем надеяться — ничего плохого. Если позволите, постараюсь объяснить в двух словах.

Мое объяснение — глупое, но тем не менее оно правдоподобно, если иметь в виду, что она уже знает обо мне. Короче, я завожу песню о том, что необходимо повторить часть опытов доктора Манолова, а важные сведения, которые мог дать только Ленарт, отсутствуют, хотя сам он, похоже, никуда не уезжал.

— А вы уверены в этом?

— Я разговаривал с его соседями.

(С натяжкой это можно принять за истину, если считать разговором диалог с полуглухим стариком, ведущийся через дверь.)

Анна Виттинг задумывается.

— Если он не уехал, на то должна быть причина.

— Именно причина меня и беспокоит.

— Вот как? — улыбается она и кутается в накидку. — У мужчин всегда найдутся причины, чтобы на время исчезнуть!

Это — намек на то, что в этом деле может быть замешана женщина. Впрочем, это довольно-таки сомнительно.

Наверху опять кто-то начинает расхаживать. Я не поднимаю головы, но невольно прислушиваюсь к шагам. Они мне кажутся странными. Два-три шага — и тишина. Потом все сначала. Кто мог бы так расхаживать? И вообще, кто еще живет в этом доме?

Анна Виттинг будто читает мои мысли.

— Наверху моя мать, господин инспектор. Она очень любопытна… в особенности, когда у меня бывают гости.

— О, вы живете с мамой? Вы не окажете мне честь представить меня ей? — заявляю я довольно нахально. У меня нет причины не верить ее словам, тем более, что шаги действительно напоминают шаги пожилого человека, смущенного и расстроенного. Кроме того, мне просто интересно было бы взглянуть на ее мать.

— Представить вас… — странно улыбается фрау Виттинг. — А как вы относитесь к духам?

— Как вы сказали?

— Или к привидениям. И вообще — к черной магии, если вам это что-то говорит.

— Конечно, говорит. Но, как вы знаете, профессия у меня довольно земная.

— Тогда у вас нет шансов на успех у моей матери. Кроме того, ей ничего не известно о докторе Ленарте.

Зеленые глаза впиваются в меня, их взгляд неподвижно застывает на мне.

— Госпожа Виттинг, — говорю я примирительно, — вы позволите, пока я допью грог, задать вам еще один вопрос?

— Ну что ж… попробуйте.

— Когда в последний раз вы видели доктора Ленарта?

Она смеется, но выражение глаз у нее злое.

— Ого! Допрос ведется по всем правилам! Я видела его в день отъезда.

— Следовательно, в тот же день, когда случилось несчастье с доктором Маноловым?

— Да. В институте. Оставалось несколько сеансов облучения, и мы завершили их вместе.

— Он сам говорил вам, что уезжает?

Здесь придется отвечать или “да” или “нет”. Но Анна Виттинг не отвечает. Она внимательно смотрит на меня, по ее лицу пробегают отсветы пламени в зажженном камине.

— Если вы хотите спросить, были ли мы с ним близки, я готова ответить. Нет. Никогда не были.

Разговор грозит принять неприятный оборот. Их отношения, разумеется, не могут меня не интересовать, но сейчас для меня важнее другое.

— Вам не показалось это странным? Целый день вы проработали вместе, а на другой он неожиданно исчез?

— Ничего странного в этом нет. Доктор Ленарт уже давно говорил об этой поездке, даже вспоминал, что получил письмо от родителей. Они у него люди пожилые, часто болеют.

Выходит, заранее подготовил свое исчезновение. Что же касается формальностей, связанных с получением отпуска в институте, они решаются просто и никому до этого нет дела…

— Он не раз уезжал внезапно, — добавляет Анна Виттинг. — Не понимаю, почему вас что-то смущает.

Верно, уезжал. Но не тогда же, когда готовилось убийство Манолова!

— Госпожа Виттинг, доктор Ленарт не оставил у вас каких-нибудь материалов? На то время, пока его не будет в институте.

— Ему незачем оставлять у меня чего бы то ни было! Для этого у него есть лаборатория, его лаборантки в конце концов. Впрочем, там вы уже, наверное, побывали! У вас есть другие вопросы?

Достаточно ясный намек на то, что я переусердствовал. Кроме того, она ведь предупредила, что день у нее занят. Или это лишь удобный предлог отказаться продолжать разговор?

Как бы то ни было, я благодарю ее за любезность и встаю. Она поднимается медленно, все движения хорошо заучены. Темно-вишневое платье сидит на ней великолепно. Мне становится ясен смысл слов, сказанных мне Велчевой, о гипнотической силе красивых женщин. Хотя это и не должно бы занимать меня сейчас.

Поколебавшись, я неожиданно спрашиваю у нее:

— Госпожа Виттинг, еще один вопрос. Какую ошибку допустил в своих опытах доктор Манолов?

Она провожает меня до двери, подает на прощание руку и улыбается:

— Доктор Манолов никогда не допускал ошибок!

Виттинг собирается еще что-то добавить, но в это время раздается мелодичный звук электрического звонка.

— Минуточку, — обращается она ко мне и открывает дверь.

На ступеньках стоит ее помощник, оберкуратор Макс. Он не менее удивлен, чем я. Секунду-две мы молчим, потом он здоровается.

— Входите, Макс! — приглашает его Виттинг. — Я вас заждалась!

Я сразу же прощаюсь и ухожу. Неожиданно у меня возникает нелепая мысль: может, нужно было спросить у Макса, в чем ошибся Манолов? Или у Виттинг — что ее связывает с Хельгой Линдгрен?

Я отгоняю эту мысль и, спускаясь по средневековым ступенькам, решаю, что неплохо бы взглянуть, как выглядит дом Ленарта в вечернее время. И повторить проверку с помощью моего прибора. Отсутствие или изменение в показаниях подтвердили бы, что днем там кто-то скрывался.

Я делаю для себя вывод, что вечерний Кронсхавен интересен лишь в центре и в районе порта. Старинные улицы, по которым я шагаю, абсолютно пустынны. Многие дома кажутся покинутыми жителями, играют как бы роль декораций и памятников старины. В бледном свете фонарей выплывают кованые гербы и цеховые эмблемы на оградах, служившие когда-то символами благополучия и всеобщего уважения. Сплетенные обручи — у дома бондаря, три бронзовых шара — над дверью аптекаря, ножницы — на калитке портного. Во всем царит порядок. Люди здесь рождались, росли, наслаждались и страдали, а в воскресные дни после обязательного посещения церкви собирались на площади. Там было интереснее всего. На телегах привозили в клетках осужденных. Их причащали, палач, прося прощения, целовал им руку, а затем взмахивал топором…

Странный мир. Мир теней, непонятных нам, потому что мыслили они иначе, чем мы. Как будут мыслить другие поколения через каких-нибудь лет триста. И никому в голову не придет, что когда-то по этим ступенькам, гонимый тревогой, спускался однажды вечером, никому не известный в этом городе следователь из далекой страны, вынужденный обдумывать каждое свое слово, и каждый свой шаг.

Дорога до улицы Виллемстад заняла у меня пятьдесят минут. Я уже научился ориентироваться в этом городе, расположенном вокруг холма и гавани. В доме № 26 зажегся свет, лишь в окнах правой стороны третьего этажа темно. На площади изредка раздаются шаги запоздалых прохожих, неоновые лампы заливают ветви кленов синюшным марсианским сиянием.

Я останавливаюсь у низких каменных перил ограды, окружающей парк, напрасно вглядываясь в темные окна квартиры Ленарта. Наверное, часть их выходит во внутренний двор, но если попытаться проникнуть туда, это может привлечь внимание. Придется довольствоваться одной—двумя беседами с жильцами дома.

Сделать это, однако, не так-то просто. Входная дверь заперта. Я наугад нажимаю кнопки звонков нескольких квартир, пока кто-то злым голосом не отвечает мне, что с бродягами-иностранцами он не желает иметь никакого дела. Замок на двери простой, его не составило бы труда открыть, но не хотелось бы подтверждать только что услышанное о себе мнение. Да и не нужно, потому что к дому подходит супружеская пара, возвращающаяся, по-видимому, после вечерних покупок, потому что глава семьи тащит за собой тяжелую хозяйственную сумку на колесиках.

Подхожу к ним и объясняю, что я, мол, коллега доктора Ленарта, только сегодня приехал из-за границы, мне срочно нужно поговорить с ним.

Я произвожу на них благоприятное впечатление, ибо супруг, хотя и лаконично, но все же отвечает мне. Да, доктор Ленарт живет здесь. Ему можно позвонить снизу. Никто не отвечает? Быть может, он задержался в клинике.

— Может, он уехал? Жаль, если мне не удастся встретиться с ним. Хотелось посоветоваться с ним по поводу одного интересного случая, который…

Супруг становится более разговорчивым, но все же занимает у двери такую позицию, чтобы я не смог войти в дом. Действительно, вот уже несколько дней они не встречали доктора Ленарта. Но это ни о чем не говорит, потому что они вообще редко видят его.

Супружеская пара вежливо прощается со мной, входит в дом и захлопывает дверь у меня перед носом. В душе вскипает возмущение местной подозрительностью, превратившейся, насколько я могу судить, в манию.

Уже девять часов вечера, и площадь быстро пустеет. Мои представления жителя юга о вечерней жизни портового города приходят в противоречие с действительностью. На стоянке дремлют оставленные авто, в iокнах отсвечивают голубыми огоньками экраны телевизоров, со стороны парка разносится горьковатый запах влажной травы.

Нужно возвращаться, делать здесь мне больше нечего. Я жду телекса, который, должно быть, уже получен администратором.

Я иду вдоль низких перил ограждения парка, бросив прощальный взгляд на темные окна третьего этажа. А что если вдруг в них блеснет огонек?

Вдруг неожиданно до моего слуха доносится тихий, сдавленный крик:

— …Помогите!

Он доносится откуда-то из парка. Я останавливаюсь и весь обращаюсь в слух. Да, вот опять:

— Помогите!.. Помогите!..

Не теряя времени, а перепрыгиваю через перила и бегу по мокрой траве в том направлении, откуда донесся крик.

И, оказавшись на одной из пустынных аллей, в десяти метрах от себя замечаю двух парней, волочащих за собой отчаянно сопротивляющуюся девушку. Один из них зажимает ладонью ей рот, а другой — выкручивает руки.

По тому, как ловко они действуют, в их безошибочно можно угадать профессионалов.

Это проносится у меня в сознании за долю секунды до того, как я устремляюсь к ним.

Заслышав мои шаги, хулиганы поворачиваются ко мне. Я выбираю более рослого, делая рывок в его сторону. В призрачном свете фонаря успеваю разглядеть выдающуюся вперед квадратную челюсть и маленькие наглые глазки под коротким ежиком волос. Провинциальный супермен. Он — посильнее своего дружка, который, заломив девушке руки, прячется за ней, как за щитом.

Делаю ложный выпад вправо, и супермен получает свое. Однако удар я наношу не совсем точно, потому что он, качнувшись, медленно опускается на колени, но не падает. Этого тоже достаточно, потому что сейчас…

Неожиданно я получаю удар в солнечное сплетение. У меня перехватывает дыхание. Мне просто нечем дышать от дикой боли, парализовавшей все тело…

Кто-то опять замахивается.

Меня бьет девушка! Второй тип обходит меня сзади.

Это ловушка!

Слева я замечаю скамейку, нужно укрыться за ней, укрыться во что бы то ни стало… Делаю отчаянный прыжок, но у меня вновь перехватывает дыхание… Я уже за скамейкой, и получаю секундную передышку. В глазах двоится. Только бы удержаться на ногах…

Теперь все трое окружают меня. У “супермена” появляется в руках нож.

Меня охватывает дикая, неудержимая ярость. Не думая ни о чем, собрав последние силы, я отчаянно толкаю ногой скамейку. Она переворачивается, вслед за ней, вскрикнув падает “супермен”.

Я оказываюсь над ним, но девушка и второй хулиган впиваются в меня мертвой хваткой. Бьют, пытаясь свалить с ног. Мой локоть утопает в чьем-то животе. Если не удержусь на ногах — тогда конец…

Вдруг до меня доносится чей-то крик. Кто-то спешит ко мне на помощь!

Двое нападавших отпускают меня и спасаются бегством… “Супермен”, прихрамывая, трусит к кустам и тоже исчезает из виду. Я не в состоянии преследовать их, ноги у меня подгибаются…

На аллее появляется высокий крепкий мужчина приближается ккустам, оглядывается, потом идет ко мне. В руке у него зажат обрезок толстой металлической трубы.

Пронесло. Помощь подоспела вовремя!.. Я сажусь на перевернутую скамейку и стараюсь отдышаться. Провожу по лицу рукой и чувствую на пальцах что-то липкое. Кровь… В синюшном свете фонаря она кажется темно-коричневой. Не знаю, чья она, не исключено, что моя собственная.

Мужчина внимательно осматривает меня.

— Как вы себя чувствуете? Не ранены?

У него крупное мясистое лицо, широкие скулы. Он достает из кармана носовой платок, протягивает мне. За ухом у меня рваная рана. Судя по всему — не серьезная, потому что кровь больше не течет.

— В двух шагах отсюда есть вода, — говорит мужчина. — Хотите умыться?

Я поднимаюсь и медленно бреду за ним. Благодарю за помощь, в ответ он только машет рукой. Потом интересуется, как я здесь оказался. Отвечаю, что услышал крики о помощи. Он замечает, что это полная глупость с моей стороны, что я попался на примитивную уловку. За каких-нибудь сто крон здесь так отделают, что потом никакой доктор не поможет.

Его лицо кажется мне знакомым, где-то я его уже видел. Я умываюсь, подставив ладони под струи фонтанчика, украшенного фигурами бронзовых тритонов, и постепенно начинаю приходить в себя. Холодная вода здорово освежает. Растираю лицо, стараюсь глубже дышать. Спасся. Бедный Дон Кихот, в очередной раз он получил по шее. Но в глубине души я даже немного злорадствую — “супермену” все же придется какое-то время попользоваться костылями! Номер со скамейкой не прошел для него даром.

А вот этого широкоскулого я положительно где-то уже встречал. Напрягаю память, но из этого ничего не выходит. И вдруг в сознании всплывает автомобиль на стоянке у супермаркета в Юргордене. Опущенное стекло окна и вызывающе выставленный в него локоть!

Я отнимаю от лица мокрый платок и бросаю на него взгляд.

Ошибки быть не может, это он. Человек, следующий за мной тенью, готовый в любой момент, получив приказ, нажать на курок.

Даже в столь плачевном состоянии меня распирает смех. Жуткий нервный смех — реакция на пережитую опасность.

Я буквально трясусь в беззвучном смехе, а мой спаситель изумленно таращится на меня. Передо мной наемник, который не убил, а спас меня! Просто он еще не получил приказа, и если кто-то другой отправит меня на тот свет, он не получит обещанной суммы!

Я не могу отказать себе в удовольствии рассмотреть своего ангела-спасителя. Да и у него есть редкая возможность увидеть меня вблизи, а не в оптический прицел.

Передо мной профессионал. Мощная фигура, лицо баварского крестьянина с тяжелым взглядом серых глаз. Наверное, прежде служил во флоте — на кисти правой руки, сжимающей обрезок трубы, красуется татуировка. Медведь, не очень умный, но сильный медведь — вот кто он! Все же ему хватило ума вовремя прийти мне на выручку. Меня так и подмывает спросить его, не встречались ли мы где-нибудь раньше. Например, в Юргордене.

Как бы там ни было, в данный момент он мой спаситель. Я вновь благодарю его, и мы направляемся по аллее к выходу из парка. Молчание представляется мне неудобным, но о чем говорить? Не рассказывать же ему, что здесь я в командировке (он ведь знает это), что живу в пансионе ЮНИЭЛ (не скажу ему ничего нового!) Чтобы не молчать, я все же сообщаю ему эти факты, а он притворяется, что ему страшно любопытно все это слышать от меня. В свою очередь, я любезно интересуюсь личностью своего спасителя.

Оказывается, он действительно бывший моряк. Живет в другом городе, а в Кронсхавене находится по службе (это-то мне хорошо известно!), причем старательно избегает рассказывать о характере своей работы. В целом, мы остаемся довольны друг другом.

На площади мы прощаемся. Я направляюсь к пансиону, а он исчезает в одной из улиц. Если немного подождать, то наверняка можно будет обнаружить его автомобиль, прячущийся в тени домов. Но делать мне это незачем. Нужно возвращаться и справиться насчет телекса. Шепотом проклиная негодницу, угодившую доктем прямо в солнечное сплетение, и стараясь ровно дышать, я кратчайшей дорогой отправляюсь к пансиону.

 

ТОРГОВЫЙ АГЕНТ ПЕТЕР ВАН ГРООТ

Я иду лесом. Он особый, как в снах моего детства. Тропинка вьется между старых деревьев. Она то взбирается вверх, то спускается вниз, а с ветвей свисают кружева исландского лишайника, время от времени касающиеся моего лица. Я иду по тропинке в полной тишине. Потом начинает накрапывать дождик, но меня от него спасает густая листва деревьев.

Мне не до дождя. Я должен разыскать кого-то, кто — я твердо знаю это — мне очень нужен. Но вот беда, я позабыл, кто он. Я пускаюсь бежать. Ветви хлещут меня, но я не обращаю на это внимания.

Неожиданно лес кончается. Я оказываюсь на поляне. За ней пологий песочный склон ведет к озеру — серому и мрачному, похожему на дождевую тучу. По его свинцовой поверхности плавают, лопаясь, мириады пузырьков, отчего оно кажется живым.

По берегу идет человек

Я не могу рассмотреть его лица, вижу лишь его удаляющуюся фигуру, но знаю, что это Женя. Именно его я и должен был разыскать. Он все такой же — сухощавый, задумчивый, вечно куда-то спешащий.

Женя? Но он же умер. И потому-то я приехал в эту страну.

Дождь усиливается. Капли шумно барабанят по воде, силуэт мужчины растворяется…

Нет, это просто дождь барабанит по подоконнику, и я понимаю, что проснулся.

Я лежу и слушаю шум дождя. Незаметно похолодало, погода испортилась. По невидимым водосточным трубам несутся журчащие потоки дождевой воды. Остатки сна покидают мое сознание.

Мне снился Женя таким, каким он был в молодости, и от этого камень на душе становится еще тяжелее. Не знаю, чем вызван этот сон, воспоминаниями ли о поездках в студенческие годы в Рильские горы или еще чем-то. И я вновь с горечью осознаю, что его нет в живых. Когда-нибудь настанет и мой черед, и всех, кто его помнил, но никто и никогда больше не встретит его.

Вот так. Вечный страх разума перед смертью.

Я стараюсь отогнать мрачные мысли. Раз не удастся вновь заснуть, лучше уж думать о вещах более разумных. К чему бояться смерти? Ведь сама она есть главное условие жизни.

За окном изредка проносятся одинокие машины. Свет их фар преломляется в оконном стекле и на мгновенье выхватывает из темноты углы и стены моей комнаты. Слышится характерный шелест шин по мокрому асфальту.

Лучше подумать о делах.

В чем ошибся Женя? Почему “ошибочно выданы” его подопытные животные? Какой смысл имеет в его записи слово “четыре”? Понять это — самое важное.

Разве зверьки не должны были остаться в живых? Это мысль. Хелен Траугот подсказала, что дозы облучения были чересчур велики. И все же они выжили. Все отражено в протоколах, ничто не осталось скрытым… Нет, так дело не пойдет!

Я чувствую себя путником, попавшим в лабиринт. Интересно, а если предположить, что я и мой противник — оба мы находился на равном расстоянии от решения загадки. И мне, и ему известны отдельные важные детали. Но то, что известно одному, недостает сопернику! Вот бы встретиться, посидеть за рюмкой коньяка, обсудить все по-человечески!

Эта мысль заставляет меня улыбнуться в темноте. Ведь после того, как мы встретимся, один из нас выйдет из игры. Скорее всего — он. Наверняка — он. В мире шпионажа не существует смягчающих вину обстоятельств. Там все предельно ясно. Разведцентр платит и требует работы. Пока удается перехитрить противника (к примеру, такого как я) или убрать его с дороги (что почти одно и то же) — ты на высоте. Центр рассчитывает на тебя, а ты — на увеличение личного счета в банке. И тешишь себя надеждой на обеспеченную старость, виллу в Швейцарии и любование закатами над Юнгфрау или Лаго ди Комо.

Но такая игра не для мелких сошек. Пусть ты принес Центру не одну сотню тысяч долларов, но в случае провала или даже небольшой ошибки, агент выбывает из списка живых. Разъезжая по белому свету, продолжая обедать в дорогих ресторанах и содержать шикарную любовницу, он по существу мертв. Обруч вокруг него стягивается. Он начинает чувствовать вокруг холод молчания и все же продолжает обманывать себя. Наконец, получает задачу. Значит, он еще нужен Центру! Но эта задача оказывается последней, и ему приходится расплачиваться за дорогие рестораны и шикарную любовницу собственной жизнью, которая внезапно обрывается на пороге новых надежд…

За смерть Жени милости ему ждать неоткуда. Он должен за это заплатить. Самой дорогой ценой.

Мне же необходимо найти верное решение. Ленарт скрылся, ибо ему стало известно то, чего я пока не знаю. И это непременно связано с опытами!

Я включаю ночник. Полтретьего ночи. Чудесное время для рассуждений и гипотез!

Достаю из кармана пиджака копии, подготовленные факсом, и вновь забираюсь в теплую постель. Раскладываю листы поверх одеяла и начинаю сверку совместных опытов Ленарта и Манолова по датам. Предполагалось провести шесть серий. В ходе двух серий все животные умерли, и опыты были прекращены.

Я пытаюсь разобраться в этих двух неудачных сериях. Успешные опыты доступны для всех, они легко могут быть повторены, изучены. Разведцентры располагают отличными лабораториями и обученными специалистами. Успешные опыты давно занесены в их картотеки, перепроверены и из них извлечено все ценное.

А за неудавшимися сериями может скрываться многое. Они могут быть проверкой, повторением чего-то другого…

Одну минуточку! Проверкой? Манолов ведь требовал от Ленарта как раз проверки!

Я чувствую, что приблизился к чему-то важному. Возникшее предположение пока неясно мне самому, но захватывает все сильнее.

Что если две последние — неудавшиеся серии были предприняты для проверки другого эксперимента, того самого, который проводился над животными, попавшими в подопытную партию по ошибке?

По ошибке… Они были выписаны ошибочно…

Их ошибочно выдали для опытов по облучению!

Эта мысль всплыла откуда-то из подсознания. В первый момент она показалась абсурдной. В следующую минуту — странной, но не невероятной. А потом вдруг все стало понятно. Разрозненные осколки калейдоскопа пришли в движение, стали складываться в картину.

Женя получил партию подопытных животных для экспериментов по своей, раковой тематике. Вечером он ввел им препарат. Правдоподобно, не так ли? А Эмилия утром, в его отсутствие, провела с ними другие опыты — по теме трансплантации. И отправила их на облучение. Нелепая случайность, в результате которой над животными были проделаны одновременно два эксперимента.

Два эксперимента одновременно. Животные должны были погибнуть, так как доза радиации была смертельной. Погибнуть до одного. Но четыре зверька выжило, лучевая болезнь проявилась у них в легкой форме. Благодаря препарату, который ввел им Женя.

И хотя рисовавшаяся мне картина оставалась мутной и деформированной, как в кривом зеркале, все же это была картина.

Женя не создал панацеи против рака. Такой панацеи не существовало.

Тем не менее четверо осужденных на смерть зверьков спаслись. Произошла удивительная ошибка. Препарат, который Женя надеялся использовать в борьбе с раком, оказался протектором.

Судьба подарила Жене протектор. Так называется вещество, препятствующее развитию лучевой болезни после радиоактивного облучения.

Нужно спокойно подумать. Нужно все взвесить, нельзя сразу же принимать эту версию.

Итак, протектор. Маловероятно, хотя и возможно. Тогда становятся понятны и те две строки на половинке квитанции. Точнее, почти понятны. Картина начинает приобретать все более ясные очертания.

Боже милостивый, да знал ли Женя цену этому открытию? Впрочем, настоящий протектор он не обнаружил, ему удалось лишь нащупать направление исследований. Но для пресловутых разведцентров протекторы — самая драгоценная дичь. Это почти как золотая жила. Да что там золотая жила — намного ценнее. За сведения о протекторах платят десятки и сотни тысяч, на их разработку отваливают миллионы, а уж убивают без всяких колебаний. Ведь протекторы — это защита от радиации в случае ядерной войны.

Не шевелясь, я лежу на кровати. Белизна прямоугольных листков режет глаза.

Да, это все объясняет. Из-за такого протектора Женю вполне могли отправить на тот свет. Он молчал, а из этого следует, что кто-то обманом заставил его молчать. Доверчивость и доброта погубили его. А обманул его Ленарт.

Теперь понятно, почему Ленарт исчез.

Нужно еще подумать. Все взвесить. Действительно ли все это так. Случайность. Ну, а кто всерьез возьмется утверждать, что в науке нет места случайностям?

Теперь мой капкан сработает. Он не может не сработать, потому что речь идет о протекторе.

Я собираю листки, выключаю лампу, но еще долго лежу в темноте, наблюдая, как за окном в лучах фар отсвечивают янтарем струи дождя.

…………………………………

Для того чтобы проснуться, пришлось сделать усилие. Понимаю, что непростимо валяться в кровати, поддавшись усталости, но не могу найти сил поднять голову. Пришлось призвать на помощь всю самокритичность и растолкать уснувшую совесть. В конце концов это дало нужный результат: я встаю и, охая, отправляюсь под холодный душ — заслуженное наказание за ночное бдение.

Однако ночные мысли не забыты. Прежде всего-Ленарт. Необходимо позвонить в Ан’экс ле Мер, впрочем, я заранее знаю, что это гиблое дело. И еще определить круг людей, с которыми Эрвин Ленарт поддерживал контакты, подумать о том, где он может скрываться. Возможно, он не покидал пределов страны, во всяком случае, мне хочется в это верить.

Ох, сколько раз мне уже приходилось составлять подобные планы.

Располагаюсь перед телефоном и пытаюсь связаться с комиссариатом. Как и следовало ожидать, Ханке на месте нет. А мне хотелось застать его с утра и выяснить, сможет ли он добиться разрешения на обыск в доме Ленарта. Конечно, шансов вырвать согласие прокурора почти никаких, но неплохо знать, на чем мы стоим.

Как только я кладу трубку, раздается телефонная трель. В голосе Кольмара чувствуется воодушевление:

— Простите за беспокойство, господин инспектор, но я только что получил сведения, о которых вы просили. Вы заедете в комиссариат?

Это сигнал, что он раскопал нечто интересное. Я даже догадываюсь, что именно.

Выглянув в окно и убедившись, что небо затянуто свинцовыми тучами, я смиренно натягиваю плащ. Как и во всем мире, и здесь метеорологи не отличаются точностью прогнозов-вчера по радио обещали всего лишь переменную облачность. Вообще, с климатом на нашей планете творится бог весть что. И сколько бы ни утверждали в своих статьях ученые, что все в порядке, дождь от этого не перестает быть дождем.

Десять минут, определенных в моем расписании на так называемый завтрак, я провожу в полупустом вестибюле и как всегда распределяю их между автоматом с бутербродами и автоматом для “эспрессо”. Оживленный утренний поток уже успел рассосаться по автобусам, стоянки личных машин также опустели, и время вроде бы замедлило свой бег. Администратор не спеша развешивает в своей конторке ключи, швейцар спокойно уселся в одно из кресел.

На улице не холодно, однако нельзя сказать, что погода благоприятствует моей прогулке пешком. Острый мелкий дождик колет лицо, заставляя прохожих кутаться в воротники пальто.

Кольмара я застаю в его кабинете, он висит на телефоне, упорно стараясь выжать из кого-то нужные ему сведения. На письменном столе перед ним раскрытая папка с делом Манолова, сверху — с десяток фотографий.

Я сажусь, а он, закончив разговор, сгребает фотографии и протягивает их мне.

— Прошу вас, господин инспектор! Это я получил утром.

Кольмар слегка возбужден, в его нотках сквозит профессиональная гордость.

На всех фотографиях снят один и тот же мужчина. Он молод, хорошо одет, среднего роста. На отдельных снимках скрытая камера запечатлела его лицо крупным планом. Интеллигентное лицо, с живыми темными глазами, с подбритыми по последней моде бакенбардами. Тип лица явно не скандинавский.

На складе он появился рано утром и принялся осматривать выставленные под навесом разбитые машины, хотя и не походил на обычных дельцов, постоянно околачивавшихся вокруг таких складов и наперечет известных всем работникам.

Затем события начали развиваться в полном соответствии с моим предположением. Он долго рассматривал машины, подолгу останавливаясь возле каждой, и наконец задержался возле нашего покореженного “пежо”.

— Эрик поинтересовался у него, какие части ему потребуются и не хочет ли он воспользоваться услугами монтера, — поясняет Кольмар.

Эрик — это наш человек на складе. Я вполне оцениваю его работу скрытой камерой — фотографии очень приличные для тех условий, в которых они делались.

— Ну и?

— Тот тип не стал ввязываться в разговор. Просто сказал, чтобы “пежо” доставили ему по указанному адресу. И добавил, что будет там к одиннадцати часам.

— И кто же это?

Кольмара распирает гордость именно потому, что он знает имя этого мужчины. И я его хорошо понимаю. Для того чтобы меньше чем за час по крупицам собрать сведения о нем, ему пришлось немало побегать под дождем и покрутить диск телефона.

— Петер ван Гроот, — сообщает Кольмар. — Представитель ряда фирм по производству медицинской аппаратуры.

— А адрес, оставленный им?

— Это его дом. А также нечто вроде конторы.

Ясно, что они начинают действовать. И даже не стали выжидать, решили взяться за дело немедленно. Кольмар, которому ничего не известно об ампуле, причинившей смерть Манолову, не совсем понимает, что означает вся эта суета вокруг разбитой машины, однако и его охватил азарт преследования.

Кольмар поворачивается к висящей на стене карте.

— Коллега, где находится этот дом, — спрашиваю я.

— В Бергстадене.

Стоя у карты, Кольмар пальцем обводит район, испещренный густой сетью улиц, островами и извилистыми каналами. Из его объяснений мне становится ясно, что в этом районе живут избранные — владельцы небольших вилл, поселившиеся вдали от шумных городских улиц и дымного порта. Типичный аристократический квартал, где люди живут замкнуто и куда закрыт доступ для простых смертных. Мне нетрудно представить, как он выглядит и какие драмы разыгрываются за изысканными фасадами изящных коттеджей.

— У меня есть одна просьба, — говорю я Кольмару. — Опишите мне путь, по которому будет доставлено “пежо”.

— Я… Я как-то не подумал об этом, господин инспектор. Но если нужно, я немедленно свяжусь с Эриком.

— Ни в коем случае! Прикиньте просто, какую дорогу вы выбрали бы на месте шофера.

Кольмар вдруг становится похожим на нерешительного школьника, вызванного к доске учителем географии. Разыскав на карте склад, который находится практически на окраине в противоположной части города, он проводит от него линию к одной из самых широких городских артерий и задумывается.

— Наверное, он проехал бы по Тюрингатан… Да, скорее всего по ней.

Это довольно длинная улица, одним концом она упирается в пресловутый аристократический квартал. В принципе, неплохо было бы иметь под рукой компьютер, чтобы рассчитать, откуда мог бы проехать грузовик с катастрофировавшим “пежо”. А так как Кольмар не компьютер, ему приходится изрядно попотеть над решением этой задачи. И все же, после того как он долго рассматривал лабиринты улиц с односторонним движением, мосты и автобусные маршруты, он, страдальчески вздохнув, показывает на одну из площадей.

— Вот здесь они непременно проедут, господин инспектор!

Площадь находится посередине Тюрингатана, значит, после нее свернуть грузовику некуда.

Я начинаю анализировать предполагаемый маршрут. Потом даю Кольмару несколько различных по сложности заданий и покидаю здание комиссариата, мысленно стараясь как можно лучше распланировать свое поведение на следующий час. Я посвящаю его отправке телексов в Софию, провожу серию телефонных разговоров, причем один из них — с Велчевой, и у меня как раз остается время для того, чтобы на автобусах добраться до площади на Тюрингатан.

Поиск площади отнял немного больше запланированного времени, поскольку я плохо знаю город, но в конце операция заканчивается успешно — я нахожу нужную площадь. Выполнение первой части плана завершается тем, что я бросаю якорь на автобусной остановке вблизи площади.

Дождь действует на нервы. Над городом повисли серо-стальные тучи, словно подобранные по цвету со всего Балтийского моря, а я торчу на автобусной остановке, изучая расписание движения автобусов. Занятие это не вселяет в меня бодрости, ибо промокший плащ все сильнее начинает липнуть к плечам Гораздо больший оптимизм внушают мне такси — тут и там мелькают зеленые огоньки Поэтому есть надежда, что при необходимости одна из машин окажется под рукой.

Итак, особняк в Бергстадене, в одиннадцать часов. Меня живо интересует, кто будет сопровождать трайлер с “пежо” Может, тот, кто вмонтировал ампулу со смертоносным ядом в машину Манолова? Или кто другой? Во всяком случае, на сцене должен будет появиться кто-то, кто знает об этой ампуле.

По необходимости время ожидания я заполняю маленьким экспериментом. Его цель — проверить, продолжает ли заботиться о моей персоне “Медведь”, мой вчерашний спаситель.

Проверка заключается в том, что я на ходу вскакиваю в отходящий автобус и после небольшой поездки по улицам вновь возвращаюсь на свой наблюдательный пункт. Вокруг меня все спокойно. Наверное, мой ангел-хранитель получил более серьезное задание, и подозреваю, что я даже знаю, какое.

Все дальнейшее — вопрос терпения и везения.

Терпению я обучен. Стоически выстаиваю под дождем, отгоняя мысли о возможных последствиях простуды. Занятие весьма полезное.

Везение не оставляет меня. Без десяти одиннадцать в конце улицы появляется столь нужный мне грузовик с платформой На ней — заботливо укутанная брезентом разбитая машина Манолова. Сознание автоматически регистрирует движущиеся за платформой автомашины: “сааб”, голубой “фиат”, “опель” старой модели, пижонского вида “форд-торнадо” — последний нетерпеливо обгоняет всех подряд, вздымая грязные тучи брызг. Несколько машин неизвестных мне марок. И одно свободное такси, которое появляется, словно по заказу.

Останавливаю такси и усевшись, разыгрываю в ответ на вопросительный взгляд шофера небольшой этюд: выступаю в роли иностранца, который разыскивает в Бергстадене знакомый ему дом, но не знает его номера. Объясняю, что был в этом доме всего один раз, помню как он выглядит и все в таком духе. Отмечаю, что таксист не очень воодушевлен обрисованной мною перспективой.

— И помедленнее, — прошу я его. — Понимаете, я должен сориентироваться.

Ориентирование заключается не столько в изучении бульвара и стоящих на нем зданий, сколько в наблюдении за машинами. “Торнадо” умчалось далеко вперед, обогнало платформу и по всей видимости направилось к какой-то загородной вилле. Все верно, сегодня пятница, для людей высокопоставленных уик-энд уже начался. Машины неизвестных марок ныряют в переулки. “Сааб”, почти не тормозя, сворачивает на одном из. перекрестков и таким образом тоже выходит из игры. “Опель” останавливается перед небольшим ресторанчиком Следовательно, мне остается следить за “фиатом”. Того, кто сидит за его рулем, рассмотреть не удается. Сосредоточиваю на “фиате” все внимание Он следит за платформой, не принимает попыток обойти ее.

А я старательно глазею по сторонам, оглядывая дома, и все чаще заставляю таксиста притормаживать. Могу себе представить, как я его раздражаю! Но что делать, если, фиат” тоже снижает скорость и оказывается у нас что называется под самым носом.

И вдруг я понимаю, что меня оставили с носом. Водитель “фиата” резко поворачивает руль, машина исчезает в переулке.

Не может быть. Не может быть, чтобы никто не клюнул на приманку! Остолбенев, я механически продолжаю следить за дорогой. Досада на себя и разочарование так велики, что я даже забываю давать таксисту указания.

Так я сижу несколько минут, пока такси продолжает следовать за платформой.

И тут я замечаю, что откуда-то из соседней улицы вынырнул “пикап” и направился вслед за платформой. Немного выждав, убеждаюсь, что он прочно сел ей на хвост.

Попеременная слежка — как это я не догадался. Водитель “фиата” передал наблюдение своему напарнику в “пикапе”. Что ж, в уме моим противникам не откажешь!

— Вспомнил, — обращаюсь я к шоферу, — это в конце улицы. Побыстрее, пожалуйста.

Таксист воздерживается от комментариев, всем видом давая понять, что он повидал многих чудаковатых иностранцев. Он просто увеличивает скорость. Дворники сгоняют с ветрового стекла мутные ручейки.

В конце улицы — мост и небольшая площадь, украшенная очередной фигурой бронзового всадника, поставленной на гранитный постамент. Дальше начинается Бергстаден.

Картина поразительно отвечает той, что я мысленно рисовал себе. За высокими оградами с решетчатыми воротами стоят небольшие, но солидные особняки. Сквозь ажурный рисунок оград видны оголенные ветви деревьев, посыпанные песком аллеи и внушительные гаражи. Площадь окружают фасады торговых представительств, сквозь дождливый сумрак видны горящие в их вестибюлях люстры.

— Остановитесь здесь, — прошу я шофера.

Оставив на сиденье банкноту, приказываю таксисту ждать. В моем распоряжении — всего несколько минут.

За эти минуты я убеждаюсь, что Петер ван Гроот снял один из двухэтажных особняков, что на массивной двери блестит надраенная медная табличка с названием какой-то бельгийской фирмы и что здание это представляет собой что-то вроде частной резиденции, ибо в нем не замечается никаких признаков жизни.

Я возвращаюсь в такси, сиденье которого еще хранит тепло моего тела, с видом пассажира, находившегося в растерянности и потому испытывающего потребность спокойно обдумать ситуацию. Впрочем, раздумья не отнимают у меня много времени, потому что из-за бронзового памятника выплывает платформа с брезентовой тушей. Сделав поворот, она с трудом въезжает в узкую улицу и останавливается возле особняка с медной табличкой на дверях. Из кабины грузовика выходят двое парней в зеленых рабочих комбинезонах. Должно быть, вид солидного особняка заставляет их удивиться желанию его обитателя приобрести катастрофировавшую машину.

Наверное, то же самое заставляет удивиться и водителя “пикапа”, появившегося со стороны площади. Ну, а мне увиденной картины вполне достаточно. Я жестом приказываю таксисту свернуть в первый же переулок, и как только мы удаляемся от здания бельгийской фирмы, представитель которой должен быть изрядным оригиналом, даю шоферу новый адрес.

Это адрес Йоргена Брюге. По моим расчетам, в это время у меня есть все шансы застать его дома. И мне очень нужно встретиться с ним.

В двери дома, сильно отличающегося от своих собратьев в этом районе, пришлось звонить долго и настойчиво. Дом этот, по всей видимости, строился в период между двумя мировыми войнами, вид у него не столько бедный, сколько свидетельствует об усилиях выглядеть прилично. Что само по себе говорит о многом.

В конце концов моя настойчивость вознаграждается. За дверями раздаются шаги, потом — брюзгливый голос Брюге, желающего узнать, кому это он так срочно понадобился. Охотно даю необходимые пояснения, после чего дверь распахивается.

Жрец свободной прессы предстает передо мной в пижаме и тапочках, вид у него довольно помятый. На щеках щетина, очки съехали набок.

— Вы? — удивляется он. — Что вам нужно?

— Извините, что поднял вас с постели… в такое время. Вы не уделите мне несколько минут?

Наконец Брюге, словно вспомнив пословицу: “Лучше поздно, чем никогда”, — приглашает меня в дом.

— Прошу вас, — бормочет он, включая свет в прихожей и давая мне пройти.

Все его апартаменты — это небольшая комната, разделенная занавеской на гостиную и крохотную спаленку. У окна, выходящего во внутренний двор, поставлен видавший виды письменный стол с расчехленной пишущей машинкой и лампой с довольно большим матерчатым абажуром. Переполненная книгами и журналами библиотека, два—три кресла и низкий столик — ровесник письменного — дополняют обстановку.

— Садитесь, — приглашает Брюге, — а я сейчас. Одну минутку…

С этими словами хозяин квартиры оставляет меня одного.

Я располагаюсь в одном из кресел. Из раскрытой двери в ванную доносятся шумные всплески. Брюге, по-видимому, предпринимает усилия привести себя в форму.

По тому, как он меня встретил, я предполагал застать в квартире еще больший беспорядок. Однако похоже, что Брюге умеет не только пить, но и работать. Кавардак, причем ужасный, заметен только в спальне, но письменный стол и вообще вся гостиная, которая служит хозяину и рабочим кабинетом, в относительно приличном виде. Папки рядом с машинкой аккуратно закрыты, шариковые ручки покойно стоят в массивной подставке из металла, возле них — тюбик с клеем.

— Ради бога, простите, я сейчас, — долетает до меня возглас хозяина.

Через минуту появляется и он сам, уже в домашнем халате, с румяным от холодной воды лицом, тщательно причесанный. Не спрашивая, достает из вмонтированного в библиотеку бара бутылку бренди, наполняет две рюмки.

— Вам от простуды, мне — от головной боли!

Качество бренди довольно посредственно, но все же я благодарен ему, поскольку он прав — по спине волной пробегает дрожь. Мы делаем по глотку.

— Ну, так чему уже я обязан? — Брюге впивает в меня пристальный взгляд.

— Вашему расследованию.

— Какому расследованию? — недоуменно спрашивает Брюге.

— Тому, которым вы так гордились. По делу о торговцах героином…

Наступает молчание. Взгляд журналиста неожиданно мрачнеет. Он делает большой глоток бренди, на лбу появляются морщины.

— Забудьте об этом! Нелепая история.

— Ну почему же, — позволяю я себе возразить. — Вы же сами говорили, что если бы шеф-шизофреник не завернул вашу статью, его паршивую газетенку раскупили бы в считанные минуты, правда? Почему бы вам не показать мне эти материалы?

Снова воцаряется молчание. Только я не даю ему скрыться за ним.

— Что же, по-вашему, я должен думать? Или что вы все высосали из пальца, или что вас перепугало убийство Пера Матуссона. Так ведь? Признайтесь, в этом нет ничего постыдного.

Брюге продолжает рассматривать мою кислую физиономию, не спеша подносит к губам рюмку. Делает несколько больших глотков, ставит пустую рюмку на столик.

— Да, вы правы. Не хочу рисковать своей шкурой.

— Я тоже, — заверяю я его. — Но дело в том, что материалами вашего расследования заинтересовался один мой друг. У него, видите ли, хобби — он пытается установить, каким путем доставляется сюда героин из Гамбурга. А еще мне просто жалко Пера Матуссона.

Мой черный юмор явно не доставляет Брюге удовольствия Держа рюмку обеими руками, он откидывается на спинку кресла.

— Я так и знал. Значит, поэтому…

— Что поэтому?

— Поэтому ваш друг отправил своих друзей проверить ящики моего письменного стола! — цедит сквозь зубы Брюге

Теперь моя очередь рассматривать его недовольно вытянутую физиономию. Значит, здесь они уже побывали. Зачем? Хотели заполучить его материалы? Что-то не верится, чтобы убийцы Матуссона пошли на риск из-за веши, которую отлично знают и без Брюге.

— Послушайте, — говорю я ему. — Обычаев вашей страны я не знаю, но за своих друзей ручаюсь — они не войдут в дом в отсутствие хозяина.

— Ах вот как, — язвительно кривит губы Брюге. — А вам не совестно, что вы — атеист, пытаетесь заставить меня поверить в духов?

Понимая, что убеждать его бесполезно, я только пожимаю плечами.

— Прошу меня извинить, — говорю я, бросая взгляд на часы, — но я не располагаю временем, хотя наша беседа для меня небезынтересна. Насколько я понял, вы отказываетесь помочь моим друзьям?

Взгляд Брюге за толстыми стеклами очков непреклонен.

— Не имею такой возможности, — говорит он. — Я все сжег и больше не желаю копаться в этой истории. Мое решение окончательно. Существуют и менее опасные способы публиковать по сто строчек в день.

Я поднимаюсь из кресла и довольно мастерски делаю вид, что с трудом удерживаюсь от вздоха разочарования.

— Скажите, — спрашиваю я, — а в каком месте у вас провели обследование? Будьте добры, удовлетворите мое профессиональное любопытство.

Брюге, который тоже поднялся с места, кивает в сторону письменного стола

— Там, где же еще. Я сразу же заметил это, поскольку моя домработница никогда не прикасается к ящикам стола, и уж тем более не посмела бы рыться в них.

Я делаю шаг к письменному столу, но спохватываюсь и снова бросаю взгляд на часы.

— Э, — говорю я, — мне пора. Я прощаюсь с вами. Завтра я уезжаю. Будете в Болгарии — обязательно звоните.

— Да, да, позвоню, — заверяет меня Брюге. С тех пор как я перестал проявлять интерес к его материалам, его настроение заметно улучшилось. — Так говорите, вы уезжаете?

— Да, завтра утром.

Брюге морщит лоб, словно пытаясь вспомнить что-то важное.

— Выходит, вы нашли то, что искали? Это правда?

— Да. Понимаете, как оказалось…

Я обрываю фразу на полуслове и улыбаюсь.

— Впрочем, это служебная тайна, которую я не могу разгласить, как бы мне ни хотелось помочь вам написать ваши сто строк.

— А нельзя ли… Ну, в общем, без подробностей?..

— Нет, — отрезал я. — Да и случай этот особый. До свидания!

— До свидания, господин комиссар!

Он провожает меня до дверей, за которыми я снова попадаю в объятия сырости. Но теперь меня не волнует мокрый плащ, липнущий к спине: я весь захвачен мыслью о том ходе, который только что сделал. Ход этот задумывался мною иначе, однако судьбе было угодно свести меня с Брюге — человеком, пытающимся раздобыть сведения о каналах доставки наркотиков. Интервью со мною, опубликованное на страницах его газеты, сыграло роль приманки. В доме журналиста сразу же были установлены подслушивающие устройства. Вот зачем им понадобилось вторжение, причем довольно грубое.

Они постоянно приближались ко мне. А теперь подошли чуть ли не вплотную. Моя очередная приманка явится для них неприятным сюрпризом. Они будут думать, что инспектору удалось опередить их. Он заполучил то, что искал, и завтра ускользнет от них на веки вечные.

С тротуара стекают лужи, но похоже, дождь льет не так сильно А может, мне просто так кажется, потому что на улицах стало оживленнее. Обеденное время — отовсюду высыпали из контор чиновники, они толпятся у магазинов и автобусных остановок. Где-то, наверно в порту, коротко и пронзительно взвизгивает сирена.

В голове гвоздем сидит один-единственный вопрос: начнет противник действовать или нет? Неужели я выстрелил вхолостую? Нет, у моего противника не остается времени. Я набросил на него петлю, и она уже начала затягиваться.

Замедляю шаги. У меня тоже не осталось времени. Вместе с ним я оказался в петле. Но я должен до конца сыграть свою роль. Роль человека, закончившего свои дела. Удачливого инспектора. Закончившего свою работу и завтра утром улетающего с сознанием выполненного долга. Которому остается выяснить мелкие подробности в оставшееся время.

И прежде всего — разыскать Ханке

…………………………………

Ханке слушает рассказ о моих похождениях, время от времени вставляя слово—другое, и я не вижу на его лице никакого энтузиазма. А когда я делюсь с ним своими планами, в его взгляде появляется скептическое выражение.

— Но ведь это… — Он старается подобрать слово. — Это же абсурд! Не знаю, понимаете ли вы весь риск!

— Риск всегда существует, — не уступаю я, — а здесь он не больше обычного. Как вы убедились, меня охраняют. Прошлой ночью меня могли спокойно отправить на тот свет, однако они меня спасли от этой неприятности Верно?

Мой мрачный юмор оставляет его равнодушным. Но в конце концов расследование поручено мне, и после того как я излагаю ему все детали, он сдается.

— Ладно, вы уполномочены вести это дело, и план этот тоже разработали вы, так что действуйте. Разумеется, от нас вы получите необходимую помощь.

Что касается помощи, то она требуется немедленно. Дело в том, что я горю желанием совершить прогулку над городом с помощью вертолета береговой охраны. Город любопытно осмотреть с высоты, в особенности район Бергстадена. У меня насчет этого есть кое-какие соображения.

Ханке принимается звонить по телефону. Я слышу, как он просит чью-то секретаршу соединить его с каким-то шефом, несколько минут беседует с ним, затем, прикрыв трубку ладонью, спрашивает меня:

— В три двадцать вас устроит? Тогда вылетает очередной патруль. Согласны?

— Разумеется!

Этот вопрос можно считать решенным, и я больше не занимаю им свою голову. Мы с Ханке уточняем отдельные подробности, после чего в течение следующего часа мне приходится заняться делом, которое никогда не было для меня особенно приятным. Оно заключается в том, чтобы спрятать на себе два миниатюрных радиомаяка. Через каждые пять минут они будут посылать в комиссариат сигналы, сообщая о моем местонахождении. К сожалению, эти сигналы не обязательно будут означать, что я жив и здоров.

Сопровождая меня по лабораториям комиссариата, Ханке следит за тем, чтобы ничего не было упущено. Время от времени он делает скептические замечания, однако я понимаю, что ему хочется проверить, нет ли в моем плане дыр. А я и сам этого не знаю. Во всяком случае я все еще убежден, что представляю для своих противников достаточную ценность, чтобы они без лишних слов отправили меня в лучший мир.

Все процедуры выполняются в точном соответствии с моими указаниями. Первый радиомаяк бесхитростно устанавливается в карман пиджака — тот, где обычно держат сигареты, но именно там их никто не держит. Это делается для того, чтобы при возможном обыске его обнаружение удовлетворило любопытство тех, кто любит обшаривать чужие карманы. Надеюсь, что продолжать они не станут.

Из комиссариата я выхожу с безразличным, скучающим видом. С видом человека, озабоченного лишь тем, как убить оставшееся время.

На самом деле я думаю вовсе не об этом, а как скорее и незаметнее пробраться к патрульной службе береговой охраны.

…………………………………

От оглушительного рева над головой в какой-то мере спасают наушники, но от вибрации — постоянной и равномерной, от которой сотрясается все тело, ничего не спасает. Но это с непривычки — пилот и лейтенант патрульной службы, сидящий за моей спиной, не обращают на это никакого внимания. Они беседуют друг с другом по внутренней связи: в наушниках я слышу их измененные электроникой голоса.

Мы летим над заливом, с небольшой высоты хорошо виден город, его картина впечатляет. В самолете человек чувствует себя как в купе поезда, из-за большой высоты на земле почти ничего нельзя разглядеть. С вертолета все видится иначе — как будто сам летишь, словно птица.

Дождь кончился, ветер угнал тучи на запад, вода залива отливает перламутром. Море совершенно гладкое, с высоты оно кажется разделенным на широкие темно-синие и голубые полосы, близко стоящие друг к другу острова похожи на мост, перекинутый через залив. Вдали видны утесы, окутанные бородатым туманом. Суровая северная красота, печальная и холодная.

Мы летим над городом, и только теперь я понимаю, что Кронсхавен — это на самом деле несколько городков. На холме раскинулся средневековый город, островерхие дома жмутся друг к другу, до шпилей церквей кажется можно коснуться рукой. Над портом висит облако дыма, из которого торчат верхушки однообразных унылых зданий, архитектура которых одинакова во всем мире. Они блестят вымытыми дождем стеклами окон. Справа и слева — пригороды с широкими лентами шоссейных дорог, по которым ползут игрушечных размеров автомобили. Пригородная часть Кронсхавена застроена нарядными особняками, окруженными по-северному скромными парками.

Больше всего меня интересует Бергстаден — район за холмом.

Я припадаю к окулярам телеобъектива и сразу же попадаю в другой мир, теряюсь в хаотическом нагромождении крыш, зданий, широких перекрестков. Стараюсь сориентироваться. Наконец мне удается обнаружить площадь с бронзовым памятником.

Я поднимаю руку, давая сигнал. Лейтенант подает пилоту команду, и вертолет, сбавив скорость, зависает над берегом.

Мне нужно всего несколько минут, нельзя висеть здесь чересчур долго — это может кое у кого вызвать подозрения. Конечно, местные жители привыкли к патрульным вертолетам, но не настолько, чтобы совсем не обращать на них внимания.

Площадь, памятник, улица, ведущая к дому, снятому Петером Гроотом. Все как на ладони — только неестественных размеров и непривычно четкое. В телеобъективе я вижу даже лица отдельных прохожих.

Дом. Теперь я могу спокойно рассмотреть его. Массивный двухэтажный особняк с террасой, выходящей во двор. Напротив дома — гараж. Двустворчатые ворота открыты, внутри горит свет. По всему видно, что Петер Гроот не теряет времени даром и занимается машиной, которую недавно приобрел со склада.

Осматриваю соседние улицы. Одну, другую. Работать с прибором трудно, это новая модель, раньше мне не приходилось иметь с ней дело.

Снова даю знак, чтобы мы поднялись чуть выше. Лейтенант дублирует мой сигнал, бросает пилоту команду. И тут же я замечаю знакомый “пикап” — тот самый, что видел утром, тот, который разыскиваю. Мне нужно еще несколько секунд, всего несколько. Я максимально увеличиваю изображение, теперь я отчетливо вижу даже номер “пикапа”. Да, ошибки нет, это тот самый “пикап”, он стоит в каких-нибудь ста метрах от особняка Гроота, на сидящем в нем мужчине — огромный шоферский тулуп.

Больше мне здесь делать нечего, достаточно, что я убедился: в гараже горит свет, а “пикап” на своем посту.

Я оглядываю все в последний раз, и вертолет продолжает полет по маршруту патрулирования. Только после этого я отрываюсь от телеобъектива. Не хочу, чтобы кто-то знал, каким именно объектом я интересовался.

В оставшиеся полчаса я пытаюсь убедить себя в том, что у береговой охраны свои задачи и что она вовсе не обязана немедленно доставить меня в город.

В конце концов я же увидел то, что мне было нужно. По окончании своих воздушных приключений я на такси возвращаюсь в пансион.

…………………………………

Я позволяю себе роскошь пообедать, хотя добропорядочные граждане Кронсхавена отводят это время для чашки кофе. Мне остается одно — как следует играть свою роль и готовиться к схватке. А желудок напоминает, что продолжать диету больше не следует.

Выбрав неподалеку приличный ресторан, я погружаюсь в царящую в нем атмосферу спокойствия: в дверях меня встречает, словно постоянного посетителя, обер-кельнер. Он сопровождает меня до самого столика, затем тактично поясняет смысл написанного в меню. На его руках — перчатки безукоризненной белизны.

Я нарочно позволяю себе и этот ресторан, и безмятежность его тишины, и неимоверно долгий обед. Все это для того, чтобы поиграть на нервах своего невидимого противника. Время теперь работает против него.

Но и переигрывать не следует. Я допиваю свой кофе, оставляя на подносе крупную банкноту. Обер-кельнер почтительно провожает меня до двери.

Посмотрим, что делается на улице.

Дождя нет, но улицы все еще тонут во влаге, несущиеся по ним автомобили заляпаны грязью. Небо прояснилось, в разорванных облаках виднеется молочная синева неба.

В институте у меня остались кое-какие дела. “Вольво” с утра оставлено перед комиссариатом, и я надеюсь, что у моих соглядатаев не нашлось достаточно смелости познакомиться с ним поближе.

А сами они здесь, рядом. И даже не стараются особенно маскировать свое присутствие — очевидно, долгое ожидание совсем их доконало. Как только я включаюсь в поток машин, синий “форд” срывается со стоянки за площадью. Похоже, терпение у них кончается, и не только у них, но и у тех, кому они посылают свои доклады. Так что помариновать их пару часиков перед институтом будет совсем нелишним.

Медленно двигаясь по улицам, я у каждого светофора проверяю, что делается сзади. “Форд” не обнаруживает признаков того, что жаждет обогнать меня, хотя это мощная, тяжелая машина, явно выбранная специально для того, чтобы служить мне эскортом.

Но пока что не возникает никаких осложнений. “Форд” добросовестно провожает меня до стоянки возле университета. Шагая по аллеям парка, замечаю, что и здесь не обходится без сопровождения. За мной чуть ли не по пятам идет приличного вида мужчина в плаще, в руках у него саквояж, с каким обычно ходят врачи, но я догадываюсь, что содержимое его — вовсе не ампулы и спринцовки.

Размышляю я об этом как-то отчужденно, словно меня это вовсе не касается. Даже инстинкт самосохранения не может заставить меня ускорить шаги. На ходу я рассеянно поглядываю по сторонам — на грузные от влаги кусты, на дорожки, по которым стайками проходят студенты.

Я понимаю, что этот человек опасен. Когда он приближается, мне удается рассмотреть его получше. Он еще молод, ему наверное нет еще и тридцати, выглядит он намного интеллигентнее “Медведя”. Узок в кости, темнолик. Глаза живые, но близко посаженные, поэтому выражение лица не очень приятное. Он идет спокойной, неторопливой походкой, в какой-то момент мы даже оказываемся рядом, и он бросает на меня беглый, равнодушный взгляд, слишком равнодушный, чтобы не быть заученным. У “Медведя” это получилось бы лучше.

В голове мелькает безумная мысль — остановить его. Вот здесь, у дерева. И сказать, что он проиграл и я хочу узнать у него одно имя. Можно поторговаться насчет условий.

Но мне нечего ему предложить, незачем останавливать. Он всего лишь исполнитель — пусть хитрый и злой, но всего лишь исполнитель. Может быть даже, что это именно он убил Женю. Вмонтировал ампулу со смертельным ядом, рассчитал время, когда машина Жени появится у поворота, ждал в темноте, не терзаясь угрызениями совести готовил убийство. Теперь ему просто указали следующую жертву.

Нам не о чем договариваться. Один из нас проиграет и заплатит за проигрыш.

Аллея раздваивается, и я устраиваю своему преследователю простенький номер: сворачиваю влево, а когда слышу за спиной его шаги, круто поворачиваю, возвращаюсь и иду вправо, к институту. В его цепком кошачьем взгляде мелькает злобная искра — он понял. Но вслед за мной к институту не пошел.

Стрелки часов перевалили за шесть. Лестницы освещены мягким молочным светом ламп, за окном спускаются сиреневые сумерки.

Я заглядываю в кабинет Велчевой, она возится у окна с пробирками.

— Простите, — говорю я ей, — я просто хотел проверить, здесь ли вы. Мне нужно бросить взгляд на дневники доктора Манолова.

Она смотрит на часы.

— Не беспокойтесь, мы с Эмилией весь вечер будем заниматься опытами. Вы закончили свою работу?

— Почти, — отвечаю я. — Наверное, завтра полечу домой.

В ее взгляде заметно удивление, но она удерживается от вопросов. А я отправляюсь в “ротонду” и в который раз проверяю записи, касающиеся странной серии. Нахожу номера подопытных животных и прослеживаю даты их выписки из вивария, поступления в лабораторию, начала опытов. Затем — даты облучения.

Кладу перед собой фотокопии протоколов Ленарта с указанием дозировки гамма-облучений, испещренные его пометками. Я знаю, что протоколы безупречны, и все же что-то беспокоит меня. Ведь животных можно подменить, а протоколы — подделать.

Но зачем их было подделывать. Ленарт тогда еще не знал результатов, все было в руках Манолова.

А теперь все в моих руках. И эпилог этой истории будет писаться не здесь, над страницами протоколов и фотокопиями, а вне стен этого института. Жребий брошен, отступать поздно. Поздно отступать мне, Петеру ван Грооту, надежно упрятавшему в гараж улики, проливающие свет на убийство Манолова, и этому смуглому типу с хищным взглядом, мерзнущему сейчас где-то в холодном сумраке. Поздно отступать их всемогущему Хозяину, который наверное, так же как и я сидит сейчас, размышляя о том, какие шансы у него еще остались

Пора. Я убираю фотокопии и протоколы, внимательно осматриваю все вокруг, чтобы не забыть ничего. Нужно еще раз зайти к Велчевой, вернуть ей дневники И больше здесь не задерживаться — не стоит заставлять противника чересчур долго ждать, пока я снова появлюсь на сцене.

 

МАКС НИЛЬСЕН ИЗ РАДИОЛОГИИ

“Коротышка”, разумеется, уже заждался. Но происшествие на аллее научило его осторожности, теперь он следует на порядочном расстоянии. Частые фонарные столбы заливают мокрый асфальт аллей мощными потоками света, и у меня есть возможность украдкой разглядеть его. Представляю, как я ему опротивел. Из-за меня ему пришлось обойти все подъезды соседних зданий, разговаривать со скорыми на подозрения привратниками, или просто топтаться под запертыми дверями, дрожа от холода. А теперь вот сопровождать меня по аллее, стараясь держаться подальше, ощущая тяжесть саквояжа и не давая прорваться ненависти, переполняющей душу. Но он не должен давать воли чувствам, ему нужно быть осторожным.

Нужно быть осторожным и мне. С каждым шагом я все ближе приближаюсь к западне, которую сам себе устроил. Впрочем, может никакой западни и нет. Может, я сделал ошибочный ход, и на каком-то повороте меня уже поджидает “Медведь” или другой молодчик, еще незнакомый мне в лицо. Тогда все решится за ту самую долю секунды, которую трудно зарегистрировать самыми точными приборами.

Аллея кончилась, я пересекаю полянку у старых стен и подхожу к стоянке. “Вольво” стоит на своем месте. Машин много — час еще не поздний, многие сотрудники института не разъехались по домам.

Я нарочно медлю, делая вид, что ищу ключи от машины, а на самом деле обвожу взглядом машины. Так, синий “форд” здесь. Значит, ждут. “Форд” стоит так, чтобы я не мог видеть его хозяина, но я и не собирался устанавливать его личность.

Отпирая дверцу “вольво”, сажусь за руль и пытаюсь включить зажигание. Стартер оживает, но мотор, видимо, слишком холодный, и я соображаю, что придется…

— Не двигаться!

Я замираю. Вмиг окоченевшая рука с трудом удерживает ключи. Стараюсь не думать и не шевелиться. (-Машина заминирована, — раздается тот же голос. — При малейшей попытке к бегству мы немедленно взорвем вас!

Ну вот. Это и есть западня, в которую я попался. Я не шевелюсь, только слегка скашиваю глаза. Голос доносится с сидения справа. Он идет из небольшой коробочки, которую можно принять за спичечный коробок. Передатчик.

— Слушайте внимательно, — продолжает давать инструкции мужской голос с сильным акцентом. — Включите мотор и медленно следуйте по бульвару! Никуда не сворачивая, доедете до площади! Повторите!

— Никуда не сворачивая, доеду до площади, — повторяю я, чувствуя во рту противный металлический привкус.

Негнущимися руками включаю зажигание, фары, ставлю машину на скорость. Делаю только самые необходимые движения, ничего лишнего.

— Езжайте!

“Вольво” трогается с места. Выезжаю со стоянки. Поднимаю глаза, вижу, как следом за мной трогается тяжелый “ситроен”. Я вижу его какую-то долю секунды, потому что свет его фар бьет мне прямо в зеркало и ослепляет. Я могу смотреть теперь только перед собой.

Значит, “форд” был оставлен, чтобы ввести меня в заблуждение, отвлечь внимание.

Бульвар хорошо освещен. По сторонам мелькают ограды, деревья, силуэты которых выделяются на фоне вечернего неба. Зеркальный блеск витрин, повсюду горят рекламы, разбрасывая голубые и желтые искры. Асфальт влажен, шины издают характерный чавкающий звук.

— Не вырывайтесь вперед! — приказывает мужской голос.

Я и не вырываюсь. Руки впились в баранку руля, я весь превращаюсь в слух и зрение. Одна ошибка — и все будет кончено. Навсегда. Я не почувствую даже боли, а просто исчезну.

Но я не имею права на страх. Ведь ловушку, в которую я загнал себя, я расставлял сам.

Машины обгоняют меня, их водителей должна раздражать моя черепашья скорость. Но “ситроен” вплотную следует сзади, свет его фар продолжает заливать зеркало заднего вида.

Проезжаю через мост, колонны его увешаны гирляндами фонарей, свет их отражается в воде. Мост остается позади, я подъезжаю к площади.

— Сверните вправо! — слышу я приказ. — Потом — прямо!

Сворачиваю, дожидаюсь, когда светофор переключится на зеленый свет, попадаю на улицу с оживленным движением и наконец понимаю, где нахожусь. На улице Тюрингатан — самой длинной улице города, ведущей в Бергстаден.

Постепенно шок проходит, я начинаю соображать. И все же окружающий меня мир стал вдруг каким-то чужим. Хотя меня отделяет от него простая дверца машины. И несколько секунд, необходимые, чтобы выпрыгнуть из нее. Но этих-то нескольких секунд у меня и нет. Остается ждать и надеяться выжить. Выжить здесь, в этом узком пространстве, другого у меня нет. Вообще сейчас у меня ничего нет. Поэтому нужно выжить.

На спидометре сменяются цифры. Я понимаю, что меня доставят в тот самый особняк, с медной табличкой на массивной двери. Скоро я окажусь за этой дверью, дальнейшее будет зависеть уже не от меня.

В поле зрения появляется бронзовый всадник, залитый золотым светом прожекторов, затем — респектабельные особняки за высокими оградами. Все представительства закрыты, светятся только их подъезды.

— Третий дом справа! — инструктирует меня электронное устройство. — Остановитесь у входа. Выйдя из машины, повернитесь лицом к дому. Поняли? Повторите!

— Понял, — угрюмо отвечаю я, — лицом к дому.

Как только я останавливаюсь у бордюра, подкатывает “ситроен”. Его фары обрушивают на меня лавину света. Осторожно выбираюсь из “вольво”, прохожу между двумя машинами. Один шаг в сторону — и меня тут же пристрелят.

Все тело напряжено, но на ногах, слава богу, я держусь твердо. Поднимаюсь по ступенькам, механически пересчитывая их. Три, четыре… семь. Сознание регистрирует нелепые подробности — вроде того, что гранитная стена шершавая, а медная табличка надраена до блеска и находится от меня по левую сторону.

Слышу, как хлопает дверца “ситроена”. Мимо меня кто-то проходит, слышны только шаги. Щелкает в замке ключ. Табличка исчезает из поля зрения, значит — открыли дверь. В дальнем конце гостиной горит настольная лампа, бросая мутно-зеленый свет. Кто-то толкает меня, затем в спину упирается дуло пистолета.

— Вперед!

Я подчиняюсь, дверь бесшумно захлопывается за моей спиной.

Вхожу в комнату, мой охранник дышит мне в затылок.

— Налево, к креслу! — приказывает он.

Сажусь, кладу руки на подлокотники, ладонями ощущая прохладную кожу кресла. Сопровождавшая меня горилла встает сзади, перебрасывает через меня веревку и привязывает к креслу.

Глаза привыкают к сумраку, взгляд выхватывает предметы обстановки. Два свободных кресла, стол с хрустальным стеклом, оттоманка, покрытая дорогой шкурой, наверное, леопарда. В дальнем углу — бар, зеркала и вазы из тончайшего фарфора. Огромная стеклянная дверь, ведущая в сад.

Мужчина обходит кресло, становится передо мной и начинает с любопытством рассматривать. И я рассматриваю его.

Рост средний, возраст — немногим больше тридцати. Интеллигентное, загорелое лицо, на котором выделяются модно подстриженные бакенбарды. Костюм сидит на нем как влитой. Двигается ловко, в манере чувствуется уверенность.

Петер ван Гроот собственной персоной — таким он и выглядит на фотографии. И голос узнаваем — такой же суровый и неприятный, какой я слышал в машине.

— Ну, — говорит он, налюбовавшись мною. — Надеюсь, вам удобно в этом кресле. Поскольку беседа наша будет долгой и, я надеюсь, содержательной.

Я молчу. Коротко рассмеявшись, он добавляет:

— Конечно, это зависит от вас! Должен сразу предупредить: я люблю разговорчивых! Причем когда они не упрямятся.

Он поворачивается ко мне спиной, подходит к бару, достает бутылку и две рюмки, которые тут же наполняет.

— Хотите глоточек? — интересуется он. — Это ободряет даже в вашем положении. Коньяк, могу вас заверить, добрый, из Кипра.

— Не остроумно, — говорю я каким-то чужим голо- сом. — Издеваться над связанным противником легко, это может каждый. Да и коньяк предлагают в этих случаях не так уж редко.

Он предупреждающе поднимает руку.

— Один момент! Вы, как всегда, спешите с выводами!

Он обходит кресло, ослабляет узел веревки. Теперь руки у меня почти свободны, хотя я и привязан. Гроот подает мне рюмку и усаживается в кресло напротив.

— Пейте смело! — с усмешкой бросает он, замечая мое замешательство. — В нем нет никакой фармацевтики, уверяю вас!

Он подносит рюмку к губам, вдыхает аромат напитка, и по его лицу пробегает довольная гримаса.

Я не ручаюсь, что в коньяке нет примесей. В рюмку можно заранее сыпануть нужной отравы. Например из тех, что подавляют волю, способность сопротивляться натиску. Человек превращается в послушную марионетку. Но сейчас эхо не имеет значения. Я знаком с этим Петером ван Гроотом не только по фотографии. Но иногда лучше умереть с помутнившимся сознанием, ни о чем не думая и не жалея.

Поднимаю, насколько это возможно, рюмку, и меня обдает ароматом раскаленной солнцем земли, виноградников и моря.

— Ну а теперь, — предлагает ван Гроот, — мы можем спокойно побеседовать. Я хочу, чтобы вы рассказали мне все об этом случае с вашим доктором. Подробно — я человек терпеливый. И не забудьте такую важную подробность, как то, что вам удалось узнать о его экспериментах. Эта тема меня особенно интересует.

— Вы действительно полагаете, что я вам все выложу?

— Разумеется! — смеется ван Гроот. — Я требую от вас не так уж многого, только то, что я рано или поздно все равно узнаю. Ваш рассказ сэкономит мне дней десять плюс мелкие неприятности с сослуживцами. А вы за это получите жизнь И спокойно уйдете отсюда, а завтра полетите домой.

Похоже, что я не смог удержаться от гримасы, потому что да продолжает:

— Улетаете, сохранив все ваши знания при себе. Впрочем, я уверен, что вы сообщили все, что раскопали здесь, по надежным каналам. Скажете, я не прав?

Я предпочитаю промолчать

— Ну вот видите, — криво улыбается ван Гроот, — вы ничего не теряете! И мне незачем будет… избавляться от вас, раз я получу нужные сведения. К чему поднимать на ноги всю местную полицию только из-за того, что вы исчезли. Я не спешу покидать Кронсхавен без необходимости.

Он прав. Цена моей жизни — предательство. Ван Гроот замолкает, прислушиваясь к каким-то своим мыслям. Потом отпивает глоток коньяка и снова кривит губы:

— Не верите? Правильно! Я тоже вам не верю. Чтобы перейти к взаимному доверию, предлагаю сначала сообщить мне, докопались ли вы до всех сведений самостоятельно, или вам кто-то помог в этом?

Он, оказывается, болтлив. Чувствует себя хозяином положения. А мне нужно выиграть время, и я стараюсь растягивать каждую минуту.

— Мне помогли, — наконец признаюсь я.

— Ну вот и хорошо! — Ван Гроот воодушевленно поднимает рюмку. — Вот мы и начали говорить. А когда двое таких людей, как мы с вами, начинают беседовать, появляется надежда на то, что они в конце концов договорятся обо всем. И хорошо. Могу я задать вам первый вопрос?

— Все равно, их очередность не имеет значения.

— О нет, вы ошибаетесь! — качает головой ван Гроот. Он снова становится задумчивым, как будто прислушивается к чему-то. Потом он поднимается, берет мою рюмку и направляется в сторону бара, где стоит бутылка, и наполняет рюмки.

Я медленно поворачиваю голову, делая вид, что наблюдаю за его движениями.

И понимаю, что где-то поблизости находится еще кто-то. Может быть — в прихожей. Я услышал подозрительный шорох и весь внутренне собрался.

Но ван Гроот ничего не слышит. Он бросает на рюмки рассеянный взгляд, зачем-то доливает еще по капле… С его языка готова сорваться очередная сентенция, он даже уже скривил губы в улыбке.

С треском распахнулась настежь входная дверь. В ней появляется коротышка с автоматом наизготовку В глазах его хищный блеск.

Ван Гроот прирастает к месту. Не выпуская рюмки, он медленно поднимает руки. Темные капли заливают его безукоризненный серый пиджак.

— К стене, — командует коротышка. — И без фокусов!

Ему достаточно одного взгляда, чтобы понять, что я не могу ни поднять руки, ни двинуться с места.

— Туда! — показывает он ван Грооту место дулом автомата.

Ван Гроот послушно делает несколько шагов, двигаясь, как сломанная механическая кукла. Поднятыми руками он опирается на стену.

В этот момент со стороны сада доносятся тихие шаги. На террасе появляется человек, рука его ложится на ручку двери Но дверь не поддается. Не задумываясь, человек плечом выбивает стекло.

Крупные куски с противным звоном летят на пол, человек, пригнувшись, перешагивает через каркас двери.

В новом посетителе я узнаю Макса. Макса из радиологической лаборатории. Он пересекает комнату, для порядка бросив на меня взгляд, чтобы увериться в том, что крепко привязан, и встает за спиной у ван Гроота. Пистолет в его правой руке упирается в спину бельгийца, а левая рука ловко обшаривает его пиджак и брюки. Макс извлекает из кобуры, надетой у ван Гроота под пиджаком, его пистолет и небрежно сует оружие в свой карман.

— Так, — произносит он наконец, — думаю, что мы поспели вовремя. Можешь повернуться! — бросает он ван Грооту. — Я должен задать тебе пару вопросов.

Не опуская рук, ван Гроот поворачивается к Максу. Я сижу неподвижно — ничего другого мне и не остается. Я только зритель этой зловещей сцены, которая пока не имеет ничего общего со мной.

— Вам придется дать объяснения папе Джакомо! — тихо говорит ван Гроот с угрозой. Его тон не очень вяжется с поднятыми руками.

Лицо Макса искажает гримаса. Взгляд у него сейчас не утомленный, а откровенно злой.

— Вот как! А я только что собирался спросить тебя, кто твой хозяин. Значит, папа Джакомо? Ну и что ты успел выжать у этого типа в кресле?

“Тип” — это, конечно, я, а чтобы в этом не оставалось сомнений, Макс тычет в мою сторону пистолетом.

— Он еще не начал… говорить, — заикаясь, отвечает ван Гроот.

— Значит, не пожелал, а? Быть не может! — притворяется удивленным Макс. — Ну значит мы и впрямь успели вовремя. — Гейне! — окликает он коротышку, не опускающего ствол автомата, — не стой как памятник, займись делом!

Тот и правда стоит в дверях как статуя, лишь ствол автомата покачивается из стороны в сторону. Наконец, задрав ствол к потолку, коротышка делает в мою сторону один шаг который кажется мне вечностью, и…

И как подкошенный падает на пол. Автомат со стуком опускается рядом, почти у моих ног.

Макс стремительно поворачивается. Пистолет в его руке описывает полукруг в поисках цели. Палец готовится нажать на спуск.

Вот только стрелять ему не в кого. Я по-прежнему сижу связанный в кресле, а больше в комнате никого нет.

В это время ван Гроот отскакивает от стены, и его рука со страшной силой опускается на голову Макса. Пистолет Макса летит в сторону. Ван Гроот замахивается, и очередной удар заставляет Макса мешком опуститься на ковер. В падении он толкает низкий столик с которого скатываются на пол рюмки и стаканы.

— Скорее, — кричу я и вскакиваю с кресла. — Займись Максом! — Веревка которой я был привязан, валяется у меня в ногах.

Ван Гроот, или капитан Савов, что одно и то же, достав из бара наручники склонился над бесчувственным Максом. Через минуту запястья Макса уже украшали стальные браслеты.

Я же занимаюсь коротышкой — придерживая веко одним пальцем, заглядываю в невидящий глаз.

— Скоро придет в себя, — сообщаю я — Через пять—шесть минут. А теперь посмотрим, сумел ли Ханке справиться с “Медведем”, оставшимся в машине.

Не успел я произнести это как с улицы донесся вой полицейских сирен. Он усиливался и вскоре на железных оградах Бергстадена заиграли холодные синие блики, свидетельствуя о приближении полицейских машин.

***

За бортом самолета ревут двигатели, но здесь, в салоне, чувствуется лишь ровная вибрация, передающаяся телу через кресло и приятно расслабляющая мышцы. В иллюминатор заглядывает ослепительное солнце, отражающееся в снежных глыбах проплывающих внизу облаков. Думаю о том, что не прошло и недели, как я впервые увидел вот такие же облака, в которых отражалось сияние северного солнца. А кажется — прошли месяцы. Конечно, это все от напряжения и головокружительного развития событий, заполнивших дни недели.

Я протягиваю руку, опускаю цветной экран иллюминатора. Облака, над которыми мы летим, приобретают ярко-синий оттенок, небо становится фиолетовым, каким-то негостеприимным. Нет, без экрана было лучше.

Откидываю голову на спинку кресла, закрываю глаза и стараюсь думать о чем-нибудь другом, отвлечься от событий в Кронсхавене. Заранее знаю, что это бесполезно. Снять физическое напряжение легко, нервное — намного труднее В сознании продолжают всплывать — словно эпизоды из фильма — отдельные сцены событий, вспоминаются беседы, мелькают отрывочные мысли. Ничего этого мне сейчас не нужно, все это лишь утомляет, но видно, так уж устроена человеческая память — у нее свои законы, не подчиняющиеся человеческой воли. Потом, в Софии, когда мне придется писать доклад, я буду мучительно стараться извлечь из памяти те же сцены и мысли, но из этого ничего не выйдет. Доклад получится сухим, неровным, полным казенных фраз, вызывающих в душе раздражение и чувство стыда.

Доклад. Я написал десятки докладов и постоянно терзался мыслью, что не могу изложить точно, что же происходило Всегда мне чего-то недоставало, и только хорошенько подумав, я понимал чего. В докладах излагаются факты и мотивы, но в них почти никогда не упоминается о чувствах — о том самом, что предшествует мотивам и фактам О том, что заставляет людей поступать совсем не так, как требуют обстоятельства и житейское благоразумие. О чувствах, толкающих на нелепые ошибки и еще более нелепые поступки.

В убийстве Манолова я обнаружил странную помесь холодного разума и чувств. Что же случилось на самом деле?

Я снова обдумываю факты, потому что факты — основа моего будущего доклада.

Центром событий стал Манолов и его работа. Теперь я уже знаю, как это было Итак, Манолов каждое утро появлялся в институте, усаживался за свой письменный стол у окна и пододвигал к себе микроскоп, а Эмилия принималась расставлять пробирки. Начиналась ежедневная работа. Работа, где почти все результаты были известны заранее, где незначительные успехи имели лишь ту цену, что ими подтверждались или дополнялись знания об уже известных вещах. Монотонная работа ученого, необходимая для развития науки. Тот, кто рисует себе картину современной науки как неиссякаемый фонтан идей или водоворот счастливых или ошибочных предположений, тот просто не знает истинного положения вещей.

Манолов терпеливо работал над своей темой, хорошо понимая пользу и необходимость этой работы. Он давно примирился с этим. В десять утра Эмилия приносила кофе, они садились и неторопливо беседовали — о том, что в Софии еще лето, что вот еще одно лето уходит под барабанный стук падающих по бульварам каштанов. Наверное, к ним иногда забегал Стоименов, раздражавший их непомерным самомнением о себе как о преуспевающем и неотразимом мужчине; приходила Велчева, чтобы сообщить об очередном производственном совещании. Ровно в час дня Манолов шел в клуб-ресторан обедать, а Эмилия отправлялась в институтскую столовую, после чего оба возвращались в лабораторию. Снова работа — планирование экспериментов на будущий день, посещение радиологического отделения и вивариума, наблюдение за подопытными животными. На этом работа заканчивалась.

А на самом деле с этого момента все только начиналось. Начиналась романтика научного труда — проверка оригинальных идей, эксперименты со случайными условиями, то есть то, что является абсурдным для современной науки. В чем проявляется еретическая страсть ученых к открытиям. То, что Женя любил в науке больше жизни. Что превращало кандидата наук Манолова в Женю, в того наивного и романтичного студента с золотыми руками. Тогда он превращался в алхимика, одержимого идеей найти свой философский камень.

Его философским камнем был иммунитет от рака. Повышающие иммунитет вещества должны были заставлять организм обнаруживать раковые клетки и уничтожать их.

Он испробовал десятки соединений. Подчиняясь этой идее-фикс, он комбинировал их, вводил в организм животных последовательно и в обратном порядке. Он пытался найти ту единственную комбинацию вещества, которая разрубит гордиевый узел проблемы рака. Пытался найти вещество-мираж. Его раздражали, но не останавливали неудачи. Он продолжал с азартом ставить свои опыты, в которых как в рулетке ставил на самый крупный выигрыш. Верила в его успех только Эмилия. Остальные знали о его страсти, но не поощряли ее. Никто, правда, не смеялся над ним. Женю любили и уважали. Любили за то, что он был просто хорошим человеком, и за то, что он был кандидатом наук Евгением Маноловым.

Философского камня он не нашел и свинец в золото тоже не превратил. Случайная ошибка подарила ему не иммунитет против рака, а комбинацию веществ, действующих как протектор, то есть повышающих сопротивляемость организма в условиях повышенной радиации.

Женя учел это, но у него не было уверенности. Поэтому побочный результат не вызвал у него особого энтузиазма. Да и Ленарт. участвовавший в опыте, попросил его помалкивать до поры до времени. Говорить о результатах эксперимента, обусловленных случайностью, не принято у ученых и считается дурным тоном. Надо сперва хотя бы подтвердить их другими опытами. Зная, как относятся к его опытам коллеги, Женя решил не давать им очередного повода для разговоров. Он решил выждать, чтобы не вызвать пересудов.

Вот это выжидание и стоило ему жизни. Потому что Эрвин Ленарт моментально сообразил, как можно нагреть руки на таком открытии. Результаты опыта могли стать основой для исследований другого характера. Для исследований, за которые военно-промышленный комплекс отваливает любые деньги. Манолов вобще не думал об этом, другое дело — Ленарт. Тот сразу позаботился о том, чтобы повторные эксперименты оказались неуспешными. Сделать это ему было нетрудно. Успех первых опытов был приписан действию случайных факторов, и Манолов прекратил эксперименты. Молчал и Ленарт, выжидая удобный момент, когда подвернется возможность отработать методику эксперимента и продать ее какой-нибудь фирме, выполняющей заказы военных.

Вот только Ленарт недооценил размах промышленного шпионажа. Он не знал, что Макс, работающий на экспериментальной базе ЮНИЭЛ, является резидентом. Шпионские центры не любят разбрасываться по мелочам, они внедряют своих людей на важнейшие объекты. Макс Нильсен давно работал в Центре, он отвечал за исследования в области радиационной медицины.

Макс не дал Ленарту обвести себя вокруг пальца. Он сразу понял, какие козыри оказались на руках у Ленарта. И сообщил в Центр, что ему нужна помощь.

И помощь ему была оказана немедленно. В один прекрасный день к Ленарту явился посетитель. Кто это был? Может, один из пассажиров “лендровера”, которого я безуспешно пытался разыскать, но который так и не появился в поле зрения. Не называя себя, неизвестный посетитель в тактичных выражениях предложил Ленарту солидную сумму, работу в одной из секретных лабораторий, личную безопасность. А также тактично предупредил, что значит отказаться от предложения такой организации, как центр военно-промышленного шпионажа.

Насчет последнего у Ленарта не было никаких иллюзий, а жизнь была ему дорога. Он, конечно, поторговался, пытаясь набить себе цену, но согласие дал немедленно. Они договорились, что Ленарт покинет Кронсхавен сразу же после того, как соберет все сведения о веществах, с которыми работал Манолов. Все это время Макс оставался в тени, но видимо Ленарт все же догадывался, что тот резидент.

Оставалось решить одну небольшую проблему. Что делать с самим Маноловым. Макс понимал — пытаться купить или шантажировать болгарина невозможно. В его похищении тоже не было смысла — Ленарт знал все, что нужно было знать. Манолов должен был умереть.

Причем умереть так, чтобы его смерть не вызвала никаких подозрений и Макс мог продолжать выполнять свои функции резидента. Так родилась идея инфаркта. Инфаркт может произойти везде — в кабинете, в пансионе, за рулем. Инфаркт в машине, во время поездки, вдали от города казался самым удачным вариантом, поскольку разом ликвидировал бы все следы преступления.

Тем временем Манолов становился все более опасным. В одном из своих научных сообщений он упомянул о результатах той самой серии опытов. Он не успел сделать этого сообщения, так как показал черновик Ленарту.

Это послужило сигналом к действию. Был выбран способ убийства — отравление. Место преступления — дорога в Юргорден, куда Манолов ездил ставить свои опыты. Ленарту было приказано немедленно уехать, поскольку ему еще не особо доверяли. В частности, Макс высказал опасение, что Ленарт может не выдержать и заговорить. Безопаснее было упрятать его куда-нибудь подальше.

Одновременно с убийством Манолова нужно было выкрасть черновик сообщения и пробы веществ, с которыми работал болгарский ученый. Последние требовались лаборатории Центра. Выполнить эту задачу взялся сам Макс — он мог сравнительно легко проникнуть и в кабинет Манолова, и в его комнату в пансионе.

Но идеальных преступлений не бывает, как нет убийцы, который может предусмотреть все неожиданные осложнения. План был выполнен точно. В ночь после отъезда Ленарта Манолов был убит. Вот только катастрофа оказалась не совсем такой, как хотелось бы тем, кто ее планировал. Потерявший сознание Манолов врезался на повороте в грузовик фирмы “Скандия”.

В первую минуту после катастрофы убийцы из “джипа” действовали точно и быстро. Они вытащили тело Манолова из разбитой вдребезги машины и прибрали к рукам папку, которая оказалась при нем.

И слишком поздно заметили, что есть еще один свидетель происшествия, которому удалось тихомолком скрыться. Ведь в грузовике прятался Пер Матуссон, сообщник Тине. Он перевозил очередную партию героина. Матуссон, изумившийся поведению пассажиров “джипа”, быстренько сообразил, что происходящее совсем не похоже на обыкновенную дорожную катастрофу И поспешил спуститься по тропинке к морю, где неподалеку его ждал катер Матуссон надеялся, что побег с места происшествия спас его. Но в правилах разведцентров записано, что самый лучший свидетель — это покойник. Через своих агентов в преступном мире Максу не составило труда установить, кто был свидетелем ночного происшествия, и приказать расправиться с ним.

Связь между Матуссоном и Хельгой Линдгрен была установлена позднее. Это сделал комиссар, проследивший за каналами распространения героина. Оказалось, что Линдгрен, подруга Анны Виттинг, покупала наркотик для матери Анны, зарегистрированной наркоманки.

Впрочем, дела с наркотиками интересовали меня куда меньше, чем действия Макса.

Сразу же после убийства Макс обыскал комнату Манолова и забрал все записи, касающиеся протектора. Обыск кабинета, однако, не дал никаких результатов. Образцы вещества хранились в другом месте. Макс не мог знать, что Манолов держит их в другой лаборатории, у Велчевой. Это внесло в операцию новые осложнения — выяснилось, что она все еще далека от своего завершения. И в спешке была допущена новая ошибка — в порядке расстановки колб. Торопясь и нервничая, Макс сделал и другую — неправильно сложил книги на письменном столе Манолова.

Мой приезд сначала совершенно не обеспокоил Макса. Он ограничился тем, что пустил по моим следам “Медведя”, приказав ему следить за моими действиями. Немного растревожило его сообщение о том, что я попросил повторить некоторые опыты Манолова, но поскольку он мог следить за этим из радиологии, особой опасности это для него не представляло. Обеспокоило Макса и мое интервью с Брюге, где журналист намекал на какие-то улики, будто бы обнаруженные мною. Но он все же не придал этой публикации особого значения, решив, видимо, что репортер передергивает.

Даже самому опытному резиденту иногда приходится обнаружить свое присутствие. Это происходит обычно тогда, когда он видит, что важной операции грозит провал и что сведения, добытые таким трудом, уплывают в руки конкурента.

У Макса конкурента не было. Мой план заключался в том, чтобы создать его. Чтобы Макс вдруг столкнулся с сильным противником, действия которого свидетельствуют о том, что это профессионал. Моего помощника, капитана Савова, давно готовили на эту роль, только мы не знали, когда и где ему представится случай сыграть ее. Савов прибыл в Кронсхавен вместе со мной, главная трудность в его работе заключалась в том, чтобы найти подходящий особняк и создать вокруг себя обстановку, подобающую такому человеку, как Петер ван Гроот.

У Макса не было времени проверять личность ван Гроота. В тот самый день, когда на сцене вдруг возник ван Гроот, он понял, что операции грозит провал. Пока Макс соображал, что делать, “бельгиец” умыкнул у него из-под носа разбитую машину Манолова, а затем последовали новые удары. Из моего разговора с Брюге он узнал, что с убийством Манолова мне все ясно. С вертолета я увидел условный сигнал — открытую дверь гаража. Нес дозор и пикап, что означало — резидент клюнул на нашу приманку. В тот же вечер меня “похитили”.

Если бы конкурент узнал все подробности убийства Манолова и получил от меня все данные о его опытах и — что еще хуже — пробы вещества это означало бы конец карьеры Макса как резидента.

И Макс попал в западню. Он рассчитывал захватить нас с ван Гроотом, а затем сориентировавшись кому служит, то есть чей агент ван Гроот и какими сведениями располагаю я, решить нашу судьбу.

Я был уверен, что никто из них не посмеет стрелять, пока Макс не знает, кого представляет его конкурент. Тем более, что Гроот—Савов сразу же упомянул имя одного из боссов преступного мира — папу Джакомо. Сферы влияния шпионских центров и преступных синдикатов строго разделены, между ними заключены железные соглашения, мелкие конфликты улаживаются на самом верху. Ликвидация агента неизбежно ведет к жестокой схватке, в которую никто из резидентов не посмеет вовлечь своих хозяев.

Рассчитывал я и еще на одну вещь. Увидев меня привязанным к креслу, им не пришло бы в голову разглядывать меня и обратить внимание на небольшое устройство, приводящее в действие ампулы с парализирующим веществом, спрятанные в определенных местах гостиной. Эта была наша двойная петля, как у гарпий. И наша месть.

Все остальное сделал Ханке. Он дал согласие на эту операцию с огромным нежеланием, не согласившись, действовал безупречно. Его люди окружили квартал и арестовали “Медведя” в тот самый момент, когда тот пытался скрыться. Похоже, однако, что никто из департамента не высказал ему теплых слов за столь успешное сотрудничество. И хотя Макса и его сообщников будут судить, вряд ли Ханке получит за это лавровый венок. По крайней мере так я понял при нашей последней встрече.

Впрочем это, наверное, их внутренние дела.