За круглым иллюминатором самолета плавают жиденькие облака. Крыло, по которому скользят светлые воздушные струйки, наклоняется, срезает облако и через стекло иллюминатора врываются отблески водной глади. Море здесь холодное, у него насыщенный синий цвет. Потом крыло выравнивается, и море сменяется стеклянной розоватой прозрачностью неба. На горизонте, будто застывшие великаны, вырастают гребни гор. Затем и они исчезают.

Самолет ревет моторами на посадочной полосе, следуя за желтой мигалкой автомобиля-проводника, потом выруливает на отведенную ему стоянку и покорно умолкает. Все еще чувствуя легкое покалывание в ушах, я вместе с другими пассажирами поднимаюсь с кресла и терпеливо ожидаю подачи трапа.

Снаружи уже чувствуется легкая прохлада. На аэродром легла мягкая осень, похожая на нашу, приходящую чуть позже, с тонкими серебристыми паутинками, плавающими в воздухе в лучах послеполуденного солнца. Мы спускаемся по поданному к самолету трапу, вдыхая неприятный запах перегретого масла, и когда после ритуального круга автобус останавливается у аэровокзала, я вижу, что меня встречают.

Точнее, встречает меня только один человек — высокий, крепкий блондин, довольно молодой, явно не старше двадцати пяти. У него открытые голубые глаза, тщательно причесанные на пробор волосы и заботливо подстриженная бородка “а ля Ришелье”. Выглядит он довольно симпатично, несмотря на педантично уложенные волосы и пижонистую бороду. Он слегка кланяется и представляется:

— Лейтенант Кольмар.

Мы обмениваемся любезностями и сразу же становится ясно, что в будущем нам придется разговаривать на своего рода балтийском эсперанто, основу которого составляют немецко-шведские корни слов, небольшие заимствования из языка Гамлета и довольно много славянских окончаний. Кольмар пытается заговорить и на русском, без особого, впрочем, успеха.

В конце концов эсперанто приносит результаты. Из объяснений Кольмара следует, что господин комиссар Ханке будет рад видеть меня. И, если это возможно, сразу же.

— Впрочем, господин комиссар…

— Инспектор, — перебиваю я.

— Впрочем, если господину инспектору угодно, можно сначала осмотреть жилье… Ваши соотечественники позаботились о квартире…

Из последующих довольно путанных объяснений понимаю, что руководитель болгарской группы доктор Велчева позаботилась о том, чтобы мне была предоставлена комната в пансионате ЮНИЭЛ.

Лучше все-таки вначале побывать в комиссариате и уяснить обстановку. Настев отметил, что сам комиссар — один из опытнейших специалистов в ландскомиссариате. Хорошо поэтому первым делом встретиться с ним, тем более что и сам он настаивает на этом.

На роликовом конвейере появляется мой чемодан, и мы с Кольмаром направляемся к выходу из аэровокзала.

Снаружи нас встречает ранняя северная осень. Привокзальная площадь, превращенная в огромную стоянку, залита лучами солнца. За площадью покачиваются кроны голубовато-зеленых елей, среди которых, как на акварели, вспыхивают золотом костры берез. Прозрачный воздух наполнен ревом автобусов, а по широкому полотну шоссе течет поток автомобилей. Желтый полицейский автомобиль с черными полосками подруливает к нам и останавливается у бордюра. Шофер распахивает дверцы и бросает на меня беглый взгляд, в котором читается любопытство. Не каждый день здесь встретишь инспектора из социалистической страны!

— Прошу вас, — приглашает Кольмар.

Наша машина огибает площадь и выезжает на широкое шоссе. По обеим его сторонам тянутся небольшие лесочки и сочные зеленые поляны. То здесь, то там виднеются красные островерхие крыши домов, вдали высятся задумчивые колокольни с оконцами, напоминающие чьи-то любопытные глаза. Все вокруг красиво и по-своему строго — этакая северная Швейцария.

Вдоль шоссе вдруг с неожиданным грохотом вырастают высокие перила и сквозь их ажурную вязь проступает озеро, вода которого отливает невероятным перламутрово-голубым цветом. Это видение длится всего лишь мгновенье и сразу же исчезает. Вместо перил совсем близко к обочинам подступили ели да сосны.

Мы с Кольмаром обмениваемся несколькими фразами. Ему удается объяснить, что мы проехали не над озером, а над одним из фиордов. Как бы подтверждая его слова, вновь вырастают до самого неба высокие перила моста и со всех сторон расстилается водная синь. Внизу, у крутого берега, показывается кораблик. Он остается позади, а скалистый и темный берег быстро приближается, и дорога врезается в него.

Появляются первые редкие светофоры, и мы выезжаем в пригород. Это чистые кварталы таких же чистеньких домов, фасады которых выкрашены в желтый, белый и розовый цвет, а оконные рамы — в коричневый. В шоссе начинают вливаться асфальтированные улочки, нас обгоняют автомобили, приходится останавливаться на перекрестках. Мелькают высокие рекламные щиты.

Вечерний Кронсхавен встречает нас шумом и светом первых фонарей. Это время, когда кажется, будто весь город высыпал на улицы — служащие только что покинули свои оффисы, домохозяйки и пожилые женщины толкают перед собой большие сумки на колесиках с последними покупками, расхаживают бородатые юнцы и молоденькие девушки в джинсах, моряки и группы шумных студентов. Слышится частый визг тормозов, между автомобилями пробираются ловкие велосипедисты. Но в целом — не очень-то и шумно, чувствуется, что это крупный, но провинциальный город.

Кольмар больше помалкивает. Спрашивает, разумеется о том, как я долетел, выражает сожаления по поводу гибели Манолова, но от комментариев воздерживается. Я интересуюсь, бывал ли он в Болгарии. Пока нет. Он слышал о ней много хорошего, но отпуск приходится проводить в деревне, у родителей.

Начинаю удивляться, как много можно сказать на нашем эсперанто. Машина несколько раз сворачивает и останавливается у комиссариата.

Он не производит особого впечатления (может быть, на это и расчет). Мы проходим через старый пассаж, похожий на те, что строили в начале века-с мрачными порталами и высокими подъездами. Сам комиссариат занимает один из подъездов, перед массивной дверью которого расхаживает полицейский в форме. Сбоку, освещенный холодным светом люминесцентных ламп, виден тоннель, ведущий в подземный гараж, слышен приглушенный шум работающих моторов. У него, наверное, есть выход и с другой стороны пассажа, потому что на соседней улице припаркованы две полицейских машины.

Мы поднимаемся на второй этаж и из мрачного портала попадаем в светлый и тихий коридор. Кольмар стучится в одну из дверей слева.

Обычный кабинет, обстановка которого хорошо и разумно продумана — таково мое первое впечатление. Письменный стол, стальной сейф, книжные полки и встроенный шкаф, три подчеркнуто маленьких кресла. Как видно, и здесь не страдают от излишков площади, это отразилось даже на размерах кабинета комиссара.

Второе мое впечатление связано с человеком, который встает из-за стола мне навстречу. Ему приблизительно сорок пять, круглое лицо, обрамленное редкой рыжеватой бородкой, уже склонен к полноте, что видно по слегка расплывшейся фигуре. А глаза — серые, хитрые, с лукавым огоньком. Без сомнения, передо мной человек опытный

Подаем друг другу руку и представляемся. Его зовут Хельмут Ханке, комиссар, начальник отдела. Имя такое же округлое, как и его обладатель.

Ханке не садится за стол, а указывает на кресла. Ведет себя подчеркнуто неофициально и очевидно старается расположить гостя. Улыбается, и на мой вопрос о языках, переходит на довольно сносный русский, что значительно облегчает наш разговор. Кольмар выходит, потом возвращается с папкой в пластиковой обложке и протягивает ее своему шефу. Ханке кивает ему на третье кресло — это приглашение садиться и присутствовать при разговоре. Затем кладет папку себе на колени и обращается ко мне.

— Вы, вероятно, осведомлены в общих чертах об обстоятельствах, — начинает он. — В самых общих, потому что и мы не располагаем пока всем необходимым… Сами понимаете, прошло всего два дня! Но хотелось бы сразу сказать: то, что удалось собрать, вызывает у нас вопросы

Вопросов и у меня хоть отбавляй, но я терпеливо дожидаюсь продолжения. Серьезно глядя на меня, Ханке добавляет:

— Несчастный случай, коллега, лишь одна сторона медали. Здесь, — он стучит пальцем по папке, — протоколы осмотра места происшествия, чертежи, технический анализ осмотра автомобилей…, но нас тревожит другое. Непосредственная причина смерти.

Продолжаю выжидать, потому что Ханке умолкает. Это маленькая театральная пауза. Он достает сигареты, протягивает пачку мне и Кольмару, потом закуривает сам. А я осторожно говорю:

— Вы имеете в виду…

— Имею в виду предварительный протокол вскрытия.

Предварительный протокол? Подобная форма мне не известна. Заключение о смерти или существует, или его нет.

Ханке улавливает немой вопрос в моем взгляде и раскрывает папку.

— Хотите ознакомиться?

— Если ничего не имеете против.

Он подает мне два верхних листа.

— Мы подготовили его, чтобы ввести вас в курс дела, коллега. Судебно-медицинская экспертиза сообщит свое окончательное мнение… надеюсь, завтра утром.

Смотрю на исписанные листы.

“Сегодня, шестнадцатого сентября, в Королевском медицинском институте Кронсхавена, по распоряжению… в присутствии… судебного врача Йенса Вальберга мною произведено вскрытие…”

Дальше следует довольно подробное описание.

Я начинаю читать более внимательно и прежде, чем дойти до заключения врача, понимаю, почему оно является предварительным, или, как оно осторожно названо в протоколе — “этапным”. Здесь нет того, что мы называем непосредственной причиной смерти”. Раны, полученные в катастрофе, — серьезные, но не затрагивают жизненно важных органов.

Перечитываю еще раз. Кровоизлияния сравнительно невелики, не соответствуют характеру ран. Странное наблюдение. В переводе на обычный язык, оно означает лишь одно: в момент получения Маноловым ран кровообращение уже не функционировало. Потому-то и кровоизлияния небольшие. Сердце не гнало кровь нормально, как положено, а сжималось в предсмертных судорогах. И сознание выключилось. Тяжелый грузовик обрушился на уже практически мертвого человека.

Доктор Манолов погиб не в результате несчастного случая, а до него. Автомобильная катастрофа — следствие, а не причина смерти.

Вот почему на асфальте не оказалось следов торможения.

Я хочу выиграть немного времени и для этого вновь демонстративно возвращаюсь к началу протокола.

Что же предполагают специалисты-эксперты?

Вероятно, что-то предполагают, поэтому и ведут себя столь предусмотрительно Сосуды сердца проверены, следов инфаркта не обнаружено. Но его возможность не сбрасывается со счетов Известно, что иногда инфаркт просто недоказуем, особенно если непосредственно за ним последовала смерть. Здесь же картина абсолютно неясная.

А может, мне это только кажется? Бывают и особые случаи, ведь человек — исключительно жизнеспособное существо. События могли бы развиваться и в другом порядке сердечный приступ, авария Но Манолов умер не от инфаркта, а от шока, вызванного столкновением. Мгновенная смерть, которую теперь вообще нельзя доказать.

Ничего не обнаружено — ничего! — и я не могу их винить. Это один из тех редких случаев — редких, но реальных, — когда даже судебные эксперты пожимают плечами и молчат. И Ханке это знает очень хорошо. Положение намного сложнее, чем я ожидал.

Отрываюсь от протокола и смотрю на комиссара. Прищурившись, он настороженно выжидает. Я протягиваю ему листы.

— Ясно, — вырывается у меня. (А что здесь ясного, и сам не знаю!) — Как думаете действовать дальше, коллега?

— А как бы вы поступили на моем месте?

Это, разумеется, чисто риторический вопрос, на который Ханке ответа не ждет. Поэтому, немного помолчав, спрашивает:

— Когда вы хотели бы обсудить оперативный план? Или, быть может, у вас имеются какие-то соображения… дополнительно ознакомиться с обстановкой?

— Прямо сейчас, если можно. А обстановка… будет зависеть от действий!

— Верно, — Ханке улыбается, однако глаза его остаются серьезными. — Тогда вопрос первый: чай или кофе? А может, чего-нибудь покрепче?

В подобных случаях я предпочитаю кофе. Ханке тянется к письменному столу, нажимает клавишу селектора и говорит несколько слов. Потом вновь поворачивается ко мне:

— Мы рассчитывали, что экспертиза все решит, но… сами видите! Поставили проблему и умыли руки. Взяли, правда пробы на исследование, но вряд ли можно всерьез на них полагаться.

Понятно. Пробы крови и т. д. не предмет отравления. Микросрезы сердечной стенки. Проба Левенштейна-Петровского. Все сделано правильно. Но выводы ни к чему определенному не приведут. Они обязательно будут поданы в сопровождении изящных оговорок, на которые медики такие мастаки.

Ханке продолжает:

— Инфаркта они не докажут! А раз не докажут, то нас ожидает предостаточно неприятностей! Придется прорабатывать…

Он умолкает, потому что слышится вежливый стук в дверь. Входит аккуратная молодая блондинка. В руках у нее поднос с кофейником, чашечками и маленькой сахарницей. Разлив кофе, она бесшумно уходит.

Ханке делает маленький глоток и повторяет прерванную мысль:

— Придется прорабатывать множество версий — от самоубийства до инсценировки несчастного случая!

Да, он сформулировал все точно. Прежде, чем признать причину смерти естественной, нужно предварительно убедиться в том, что отсутствует возможность наступления насильственной смерти. Жду, что же будет дальше.

Следует вопрос в упор:

— Скажите, коллега, а в вас не закрались какие-либо сомнения относительно возможного убийства?

Такой вопрос требует прямого ответа.

— Пока ничего определенного. Но вся обстановка… и в особенности характер дорожного происшествия… вызывают определенные подозрения.

Ханке переводит мои слова Кольмару. Они быстро перебрасываются несколькими словами на своем языке, затем Ханке говорит:

— Не будем скрывать: у нас родились такие же сомнения. Ну, что ж, рад, что нашли общий язык. Мы готовы предоставить вам все права по расследованию. И, конечно, свою помощь. Когда вы желали бы приступить к делу? — Он умолкает на секунду—две. — Если хотите, можете сейчас не отвечать, подумайте!

Хороший кофе, крепкий и ароматный. Он снимает усталость и спрятавшееся глубоко в подсознании напряжение. Да и что здесь раздумывать, я ведь приехал заниматься расследованием, а не чаи гонять.

— Зачем же откладывать? Я согласен

Ханке встает, подходит к письменному столу и что-то сообщает по селектору. Одновременно он подает мне папку и я принимаюсь ее листать.

Протокол транспортной полиции Довольно подробные чертежи места происшествия с фотографиями “пежо“” и грузовика. К ним приложена сопроводительная справка о проявленной фотопленке, которая наверняка хранится в сейфе Ханке. Далее подробный технический анализ состояния автомобилей и заключение, переведенные на два языка. Данных, которые свидетельствовали бы о том, что причиной аварии послужила техническая неисправность одного из них, не обнаружено. Но и так ясно — причина не в автомобилях.

Ханке отворачивается от селектора и что-то говорит Кольмару. Тот встает, щелкает каблуками и быстро выходит, а Ханке морщится и возвращается в кресло.

— Формальностей… по горло! — возмущенно вздыхает он — Ничего, я послал Густава, чтобы он хоть немного сократил ваши мытарства!

Допиваем кофе и переходим к обсуждению наших будущих шагов. “Наших” — не совсем точно сказано. Ханке, как и можно было предполагать, не горит желанием распутывать этот случай, мое появление для него — дар божий. Необходимо опросить множество людей, проверить факты — известные и полу известные, выяснить подробности последних дней жизни доктора Манолова, узнать, с кем он встречался, разговаривал и т. д. Нельзя принять версию инфаркта, тщательно не перепроверив и не отсеяв все факты.

Как видно, вся тяжесть ляжет на меня. Лейтенант Кольмар, конечно же, будет освобожден от других задач и станет помогать мне. Исходя из этого, мы и решаем, с чего лучше всего начать.

Наступает деликатный момент, когда я прошу предоставить в мое распоряжение машину. Нет в мире полиции, которая не жаловалась бы на нехватку автомобилей. Ханке пытается уйти от ответа под предлогом того, что парком распоряжается не он. Наверное, так и есть, но все же он соглашается, что без автомобиля мне не обойтись. В конце концов мы договариваемся, что для поездок на более дальние расстояния мне будет выделяться одна из черно-желтых полицейских зебр, а для работы в городе подыщут подходящий автомобиль в местной фирме проката.

В это время возвращается Кольмар и сообщает, что мои документы готовы и осталось пройти через регистратуру.

Пока делать мне здесь вроде бы больше нечего. Я встаю, чтобы попрощаться с Ханке, однако в голову приходит внезапная мысль.

— Позвольте, если можно, еще один вопрос. Где сейчас находится автомобиль доктора Манолова?

Ханке схватывает на лету.

— Хотите взглянуть? Пожалуйста. Обычно мы не задерживаем у себя попавшие в аварию автомобили, после технической экспертизы их возвращают владельцу или его родственникам. Но автомобиль доктора Манолова мы увезли к себе в гараж… Лейтенант Кольмар, проводите коллегу вниз!

Отлично! На такое я даже надеяться не смел. Просто не верилось, что они позаботились об автомобиле; я даже заранее был готов к обычным в таких случаях извинениям (“У нас нет для этого места, коллега… Ведь техосмотр проведен!”).

Я прощаюсь с Ханке и следую за Кольмаром, который с этого момента становится моим помощником. Приятный парень. Если к тому же не обращать внимания на его стрижку и пижонскую бородку… И на черта она ему сдалась?

Кольмар ведет меня по многочисленным внутренним лестницам и коридорам. Начинаются наши “мытарства”, как выразился Ханке: фотографии, отпечатки пальцев, формуляры… Хотя ихняя бюрократия — не такая уж и страшная… Наконец, документы мои готовы, и, если судить по ним, я теперь что-то вроде инспектора-эксперта — такую формулировку они подобрали для моей особы. Не очень изысканно, но в принципе сойдет.

Затем опять-таки по внутренней лестнице мы спускаемся в гараж, тот самый, что я заметил с улицы. Под ярким, чрезмерно желтым светом ламп с одной стороны выстроилось несколько мощных полицейских мотоциклов, а с другой — микроавтобус и два автомобиля с синими мигалками на крыше. Их черные полоски блестят и издали бросаются в глаза.

Нас встречает пожилой полицейский в форме, который, хотя отлично знает лейтенанта, проверяет наши документы по всем правилам. Потом мы направляемся вглубь гаража, где виднеются бетонные клетки с запертыми на ключ решетками. Две из них пустуют, а в третьей автомобиль Манолова, покрытый прозрачным полиэтиленом.

Кольмар отпирает решетку, затем услужливо снимает и сворачивает прозрачное покрывало, чтобы мне было удобнее осматривать автомобиль, или, вернее, то, что им когда-то было.

Лобовой удар буквально в лепешку смял всю переднюю часть автомобиля, стекол не осталось, пол и сиденья сплошь усыпаны мелкими осколками-гранулами. Передние дверцы от удара перекосились и теперь не закрываются. На сиденьи шофера и полу темнеют засохшие пятна крови.

Я внимательно обхожу машину и поворачиваюсь к Кольмару. Он, стараясь не мешать, скромно отошел в сторонку.

— Коллега Кольмар, — обращаюсь я к нему, — мне нужна небольшая справка. И по возможности срочно. Имена и адреса проживающих в Кронсхавене владельцев автомобилей такой же марки и модели! Когда бы вы могли ее подготовить?

— Такими сведениями располагает транспортная полиция… Это займет около получаса.

— А как, по-вашему, сколько таких автомобилей в Кронсхавене?

— “Пежо-404”?.. Вряд ли больше двух десятков… выпуска того же года… Нет, никак не больше!

— Хорошо, — говорю я. — Я подожду вас здесь.

Кольмар щелкает каблуками и уходит, а я принимаюсь за работу. В сущности, такая справка мне хоть и нужна, да не к спеху. Предлог отослать Кольмара, чтобы в одиночестве кое-чем заняться. Дел у меня здесь несколько, причем важных. Они вовсе не относились к компетенции технической экспертизы, и поэтому нужно соблюдать осторожность, не привлекать к себе внимания, тем более что пока не известно, не заинтересовался ли уже кто-то здесь моей личностью.

Я снимаю пиджак и вешаю его на решетку. Стараюсь как бы со стороны анализировать собственные действия. Разбитая машина вся покрыта грязью и пылью, поэтому легко запачкать пиджак. Открываю дипломат и достаю набор для взятия дактилоскопических проб. Надеваю перчатки, берусь за ручку передней перекошенной дверцы. С противным скрипом она медленно и тяжело поддается. Вот сейчас я по пояс просунусь внутрь, чтобы снять отпечатки пальцев: с баранки, приборной доски, даже с кнопки автоматической зажигалки. Все должно выглядеть вполне естественным. Если кто-то и наблюдает за мной в телеобъектив, вероятнее всего он улыбнется с плохо скрываемой иронией. Какой дурак оставил бы после себя следы?

Хотя лыбиться-то особо нечего. Потому что поиски отпечатков — это лишь одна сторона моих действий. Другая, более важная, состоит в том, что теперь у меня будет возможность, не привлекая чужого внимания, постоянно наблюдать за своими наручными часами. А они не простые! Это модный, тяжелый и массивный хронометр, довольно безвкусно усеянный кнопками и стрелками. Их на нем великое множество. Но одна из стрелок — неподвижна. Если она сдвинется с места — значит, где-то рядом, в радиусе 3–4 метров установлен микроподслушиватель.

И вот я просовываюсь в помятое купе автомобиля, кладу дактилоскопический набор на соседнее сиденье и небрежно бросаю взгляд на часы.

С этого момента все меняется.

Меня словно током ударило. Нервы напрягаются до предела, каждой клеточкой тела я ощущаю внезапную опасность. Потому что стрелка часов резко сместилась и задрожала.

Рядом микрофон. Может быть, он даже сейчас включен, но где он монтирован, я не знаю. Крохотный, величиной с рисовое зернышко, с тонкой, как волосинка, почти невидимой антенной. Если он работает, то на расстоянии километра — двух отсюда находится магнитофон — тоже миниатюрный и с секретом, который включается только при звуках человеческой речи.

Я застываю на месте и лишь глазами лихорадочно обшариваю все вокруг: пол автомобиля, усыпанный осколками стекла, искривленную приборную доску, пятна крови. И сразу же понимаю, что дальше так нельзя, нужно двигаться, что-то делать.

Я шумно устраиваюсь на сиденьи, откашливаюсь, что должно прозвучать выражением досады, вызванной неприятной работой, достаю лупу. Хотя я еще и не пришел окончательно в себя, инстинкт подсказывает, что и как нужно делать.

Я этого ожидал, был готов. Но теперь, столкнувшись с неведомой опасностью, иначе смотрел на вещи. Каждый мой ход грозит ошибкой, непоправимой и жестокой.

Только не выдать себя — это главное! Дактилоскопические пробы — и ничего другого, я весь поглощен ими!

Руки автоматически делают свое дело. Просветление, следы, фиксация, отпечаток, просветление… Вопросы возникают в сознании один за другим. За Маноловым наблюдали, может быть и за мной установлена слежка? Почему? Есть ли тут связь с его смертью? Обстоятельства ее и без того весьма подозрительны.

Я просто не в состоянии сейчас на них ответить! Но лучше пока оставаться просто инспектором, тупым, ограниченным формалистом, охваченным досадой, выискивающим дактилоскопические отпечатки. Ничего другого себе не позволять, ничего!

Я пересаживаюсь, подо мной скрипит сиденье, неловко провожу рукой по приборной доске и с нее со звоном падает несколько осколков. Пора уже вылезать из машины. Кладу на место лупу, закрываю “дипломат”. Ручка дверцы, наполовину обломанная, цепляется за рукав рубашки и он трещит по шву.

Выбираюсь наружу и рассматриваю рукав. Конечно же, так и надо, получай по заслугам, глупый формалист, за неуемные старания. Тот, кто, возможно, следит за мной, наверное, ухмыляется. Но я пока в безопасности, ведь тупой и ограниченный инспектор не может никому причинить беспокойства.

Все идет как надо. По внутренней лестнице спускается Кольмар. Щелкнув каблуками, подает мне листок.

— Прошу вас, господин инспектор!

Все эти титулы меня утомляют, но над тем, как их упростить, подумаю потом. А сейчас с серьезным видом углубляюсь в чтение.

Кольмар будто заранее знал — всего таких машин в городе восемнадцать. Я благодарю его за аккуратность и над мушкетерской бородкой расплывается улыбка. Что ж, каждому приятно услышать похвалу за хорошую работу!

— Не было времени снять все отпечатки, — обращаюсь я к нему. — Завтра продолжу. А сейчас мне хотелось бы взглянуть на жилье доктора Манолова. Это удобно?

— Конечно, господин инспектор! Вы не поранились? — участливо спрашивает Кольмар, заметив мой порванный рукав.

— Пустяки! Служба требует жертв!

Хорошо получилось, банально до смерти, как оно и требовалось. Тот тип, небось, опять посмеивается, ведь сказано-то как — “Служба требует жертв”!

Надеваю пиджак, запираю решетку, а ключ кладу в карман. Кольмару все это кажется нормальным, ведь завтра утром я продолжу здесь работу.

Мы покидаем здание комиссариата и через несколько минут уже едем на такси по улицам Кронсхавена. Я безмятежно гляжу в окно автомобиля на незнакомый вечерний город, но внутренне полон тревоги. За Маноловым следили, так что нужно ожидать самого худшего. Но почему? Из-за важности его исследований? Или связь между фактами иная, прямо противоположная тому, что мне известно?

Нужно взглянуть на все со стороны, ни в коем случае не торопиться. Один факт, сам по себе еще ничего не значит.

На улицах пока множество людей, в залитых разноцветным сиянием витринах искусственными улыбками скалятся манекены. Шумные студенческие компании толпятся на перекрестках у светофоров. Слышно нестройное пение и обрывки транзисторных мелодий.

Этот город как будто разделен на этажи. Внизу, на улице, расположены магазины, конторы солидных фирм и банков, неоновые вывески ресторанов. Полоски света, разорванные на желтые, синие, оранжевые куски и кружки, манят к себе и притягивают. На низком парапете фонтана вплотную друг к другу сидят длинноволосые хиппи в ярких рубахах и мятых брюках. Такси проносится буквально в нескольких сантиметрах от их босых ног, обутых в сандалии. Но они никак не реагируют.

Это — улица. Не разноликая и шумная южная улица, которую я так люблю, а северная, сдержанная и спокойная. Но и у нее есть свое очарование. Оно в атмосфере старины, в годах, напластившихся на углы строгих зданий, на маленькие скверы с позеленевшими бронзовыми памятниками, на барельефы с крупным готическим шрифтом, украшающие здания.

Так она выглядит. Может быть, в чем-то лицемерная, не сопротивляющаяся засилью секс-шопов и сомнительных подвальчиков, ярко накрашенных девиц на углах темных переулков. Но у этой улицы свой, особый облик.

“Манолов! За ним следили!” — эта мысль не выходит из головы, сколько ее ни гони. Не нужно сейчас об этом думать, нельзя пороть горячку. Так недолго и ошибиться, поддавшись первому чувству. Сейчас я — всего лишь инспектор, с любопытством взирающий на незнакомый северный город.

Город Кронсхавен действительно разделен на этажи. Над улицей, этажом выше, царит мир бюргеров, мелких чиновников и служащих, бережливых хозяек, сдающих комнаты студентам. Для них день кончился — вместе со всеми заботами, огорчениями и радостями, распродажами, биржевыми новостями, сделками, разговорами о кризисе. Теперь на шторах маленьких уютных квартир играют голубоватые отблески телевизионных экранов — подошло время показа очередного многосерийного фильма.

Еще выше, на последних этажах, расположились мансарды с балкончиками, смешными башенками и многочисленными цветочными горшками. Здесь царство кассетофонов, дискомузыки и вызывающих плакатов, которыми оклеены стены. Здесь спорят о Хайдеггере и Заратустре, решают судьбы мира, занимаются любовью и твердо верят, что в один прекрасный день удастся перебраться на один из нижних этажей.

И над всем этим — островерхие черепичные крыши, напоминающие рыбью чешую, и огромная холодная луна.

Улицы делаются все уже, все чаще встречаются отсвечивающие красным указатели, такси постоянно сворачивает) то вправо, то влево. Мы выезжаем на старинную площадь с памятником и сквером вокруг него. Среди заботливо подстриженных кипарисов возвышается бронзовый всадник, сжимающий в поднятой руке свиток.

Площадь полукольцом окружена строгими трехэтажными зданиями с колоннами и подъездами, скрытыми под арками. Напротив нас, над главным зданием, сложенным из темного кирпича, высится башня с часами. Все здесь выглядит тяжелым, неприступным. Это, без сомнения, университет. Студентов в эту пору уже нет, поэтому он выглядит непривычно тихо. Прохожих на площади почти не видно.

Такси объезжает скверик и сворачивает в неправдоподобно узкий переулок. Мы проезжаем под массивными сводами и попадаем на другую, соседнюю площадь, в центре которой высится церковь Храм выглядит строго, внушительно, но сама площадь залита электрическим светом и оттого кажется довольно уютной Готическая церковь выстояла под напором времен, она такая же, как три или четыре века назад, лишь площадь изменилась. Здания, ее опоясывающие — яркие, с балкончиками и разноцветными жалюзи на окнах. Большинство из них построено в начале нынешнего века. Церковь и площадь произвели на меня странное впечатление, показалось, будто строгая чопорная дама благосклонно взирает с высоты на своих несколько легкомысленных детишек. К тому же здесь необычайно оживленно, не в пример площади перед университетом. Наше такси с трудом пробивалось через толпы гуляющих. Длинными рядами вплотную друг к другу выстроились на стоянке автомобили, а столики двух ресторанчиков под пестрыми зонтами вынесены прямо на тротуар.

По словам Кольмара, здесь, на площади Св. Анны, расположились лучшие пансионы для преподавателей и иностранных студентов. Очевидно, это и есть подлинный центр университетского городка

Мы расплачиваемся с шофером и выходим из такси. Затем пробираемся через гущу автомобилей на стоянке и Кольмар ведет меня к зданию напротив. Оно ничем не отличается от соседних, но у его входа прикреплена табличка с голубой эмблемой ЮНИЭЛ. Мы поднимаемся по ступенькам и услужливый портье распахивает перед нами двойную застекленную дверь.

Фойе напоминает холл небольшой гостиницы, оно обставлено со скандинавской сдержанностью, но вполне удобно. Справа небольшой бар с высокими табуретками, автомат для сэндвичей, кожаные кресла и низкие столики. Все места заняты. Слышится разноязыкий говор, круглая лампа за стойкой бара подмигивает в такт приглушенной музыке. Пьют здесь, как мне показалось, главным образом кока-колу. Скромная надпись предупреждает, что с такого-то часа подается только кофе и освежающие напитки Ничего не скажешь, полусухой режим!

В глубине фойе я вижу два лифта и пикколо в форме, широкую лестницу с мраморными перилами.

Слева — конторка администратора с ячейками для ключей и корреспонденции, а также телефоны для гостей. Администратор — энергичный молодой парень в официальном темно-синем костюме. У него на лацкане пиджака эмблема ЮНИЭЛ и три маленьких флажка, означающих языки, на которых он говорит.

Кольмар здесь — старый знакомый, он лишь кивает и представляет меня.

— К вашим услугам!.. — подчеркнуто тихо обращается ко мне администратор. Я вполне оцениваю его профессионализм. Произошло несчастье, мы с лейтенантом — необходимое в таких случаях зло, но остальным незачем знать, что расследование продолжается.

Я прошу связать меня с госпожой Велчевой из болгарской группы.

— Минуточку…, фру Вел…тчева? — администратор бросает взгляд на план расположения комнат, лежащий перед ним, набирает номер и передает мне трубку.

После одного—двух гудков в трубке слышится женский голос. Спокойный, уверенный альт. Я называю себя Да, она ожидала меня. Прошу уделить мне немного времени и обещаю позвонить приблизительно через час. Она отвечает согласием и ни о чем больше не спрашивает.

Кладу трубку и обращаюсь к администратору, который деликатно отошел в сторону и занимается какими-то своими делами.

— Я хотел бы поговорить с вами, но, если можно, — немного позже.

— Разумеется! — с готовностью соглашается он — Я недавно заступил на смену и пробуду здесь до утра.

Он кивает мне и поворачивается к нетерпеливому итальянцу, который шумно принимается объяснять историю каких-то виз в своем паспорте. А мы с Кольмаром направляемся к лифту.