После обеда я вновь сижу над дневниками в “ротонде”. Делаю выписки, сравниваю данные и все больше убеждаюсь, что мне необходимо поговорить с Ленартом. Я раздобыл его адрес и телефон и пытался дозвониться до него из кабинета Велчевой. Разумеется, впустую. Нужно заказать разговор с Парижем, а также с небольшим городком на побережье Бретани, где проживают его родители.

Рабочий день института заканчивается в шестнадцать часов. В коридоре делается шумно, в мою берлогу заглядывает Велчева и Эмилия и сочувственно справляются, не нужна ли мне их помощь. Показываю некоторые места в дневниках, и Велчева спокойно, стараясь не задеть моего самолюбия, расширяет мои познания в области иммунологии. Только я не самолюбив, а просто хочу выяснить для себя возможные ходы-выходы и не запутаться в лабиринте экспериментов.

Женя был человеком с воображением. Причем — не простым. Кажется, будто вся его работа в институте строго делилась на две части и выполнялась двумя непохожими людьми. Одна охватывала тему по трансплантации и выполнялась по всем правилам работящим и педантичным ученым, не позволявшим себе ни малейших отклонений от нее. Потом появлялся другой человек. Человек воображения, необузданной фантазии. Женя буквально преображался, часто отступал от всякой научной логики. Проводил опыты с невероятными веществами, выдумывал эксперименты, за которые подвергся бы безжалостному разносу на любом научном совете. Это были его стихия, радость и муки творчества.

Увы! Должен сказать, что если он и добился чего-то полезного, то только в области трансплантации. Ему удалось сделать несколько, пускай не очень важных, но все же открытий. А фантазии так и остались фантазиями, сколь бы мне ни нравились романтики в науке.

Велчева и Эмилия уходят. Часам к пяти я решаю, что пора закругляться и ехать в комиссариат, где Ханке, должно быть, уже заждался меня.

Так оно и есть. Как только я переступаю порог его кабинета, Ханке встает и без лишних слов снимает с вешалки свой плащ. Глянув в окно, комиссар морщится как от зубной боли.

— Предлагаю ехать на дежурной машине. Как вы считаете, мы быстро покончим с этим делом?

— Боюсь, как бы потом не пришлось начинать все с начала! — мрачно отвечаю я.

Слова эти слетают с языка помимо моей воли. Сказались напряжение и тревога, преследовавшие меня с самого утра. Как бы ни старался я заставить себя не волноваться и трезво оценивать ситуацию, мне не удается отделаться от предчувствия, что вот-вот всплывут веские доказательства, которые скажутся на всей дальнейшей судьбе расследования.

Ханке морщится еще больше. Ему тоже не до светских бесед. Он нажимает кнопку селектора и вызывает служебную машину.

Минут через пятнадцать мы въезжаем на территорию порта и останавливаемся у серого четырехэтажного здания таможни с унылым фасадом и маленькими окнами.

Лаборатории по исследованию наркотиков находятся на третьем этаже. За обычной на первый взгляд дверью установлена двойная решетка. Чуть в стороне прохаживается полицейский в форме.

Биологическая лаборатория по размерам не велика, однако оборудована по последнему слову техники. Микроскопы и другие приборы здесь новейших моделей, а в глубине находится изолированный отсек для работы с опасными веществами. Все вокруг блестит чистотой и пропитано едким запахом формалина.

Ханке чувствует себя здесь как дома. Он представляет меня персоналу лаборатории — пожилому худому химику, молодому биологу и серьезной на вид лаборантке. Потом усаживается на стул и предоставляет вести дальнейшие переговоры мне.

Как мы и договаривались, я стараюсь как можно правдоподобнее изложить версию о задержанном нами контрабандном товаре и достаю две из своих пробирок. Химик Петерсен-оказывается, он имеет ученую степень доктора — рассматривает их содержимое, задает несколько дополнительных вопросов и заводит тихий разговор с биологом. Я хорошо понимаю трудность, с которой они столкнулись. Перед ними новый, неизвестный яд, которого нет ни в одном справочнике. Поэтому опыт придется проводить по аналогии с исследованием других ядов. Сам опыт займет не больше десяти минут, но его подготовка — дело не простое и опасное.

В конце концов они останавливаются на одном из способов. Назвать его наиболее удачным трудно, но нам выбирать не из чего.

Потом мы маемся целый час, в течение которого Ханке несколько раз выходит курить в коридор, а я, встав у толстых стеклянных перегородок отсека, напряженно слежу за действиями Петерсена и биолога Зауэра. Оба они надевают маски с респираторами, резиновые фартуки и перчатки, их движения кажутся замедленными, а все действие напоминает сцену из фильма ужасов.

Лаборантка приносит клетку с шестью морскими свинками. Это кроткие и безобидные создания. Некогда их предки на ярмарках, устраиваемых в различных городах Европы, под звуки шарманки вытаскивали счастливые билетики с предсказаниями судьбы. Ныне счастье изменило им.

Священнодействия со стеклянными чешуйками заканчиваются. Петерсен берет клетку и достает из нее животных. Зауэр распределяет их под шестью отдельными стеклянными колпаками. Морские свинки мечутся в этих прозрачных капканах. Ханке становится рядом со мной, и по его лицу пробегает кислая гримаса.

Затем Петерсен и Зауэр быстро проделывают необходимое и отступают в сторону, чтобы нам с Ханке было лучше видно.

Не проходит и десяти секунд, как одна из свинок, скрючившись в предсмертных конвульсиях, падает на спинку.

У Ханке вырывается невольных вздох. В это время падает вторая свинка, а за ней — третья. Живыми и невредимыми остаются только три контрольные свинки.

По спине у меня пробегает мороз, на негнущихся ногах я делаю несколько шагов в сторону и припадаю лицом к стеклянной перегородке. Напряжение исчезает, его место занимает страх, который мгновенно переходит в мрачную решимость. Сомнений не остается, все становится на свои места. С Маноловым расправились, его убили. Хладнокровно, с дьявольской расчетливостью, предварительно выбрав место и время. Удар был нанесен безошибочно.

Петерсен и Зауэр выходят, снимают маски и перчатки, вновь приобретая нормальный человеческий облик. Я медленно выпрямляюсь и пытаюсь контролировать выражением лица. Я не могу позволить, чтобы вырвались наружу злоба и гнев, накопившиеся во мне. В ближайшие часы и минуты мне предстоит держать эмоции в узде. Из десяти возможных шагов предстоит выбрать один, самый верный. В противном случае я тоже рискую поплатиться жизнью.

Доктор Петерсен не торопится. Он садится за свой стол и приглашает нас последовать его примеру. Обведя взглядом молчаливого Ханке, он обращается ко мне:

— Как мне кажется, все ясно. Разумеется… — он кивает в сторону Зауэра, — коллега произведет диссекцию, но и без того ясно — опасная… контрабанда!

Он прозрачно намекает, что хотя ему все понятно, он готов держать язык за зубами. В этой лаборатории ему приходилось видеть и не такое, и он знает, что жизнь чересчур разговорчивых специалистов полна неприятных неожиданностей.

Мы обмениваемся взглядами с Ханке, и он вновь заводит разговор об опасной контрабанде. Протокол составлять не обязательно, это не в наших интересах. Поэтому он добавляет, что доктор Дебрский, если понадобится, заглянет сюда в начале следующей недели. Показанного нам пока достаточно.

Петерсен не удивляется. Он достает из ящика стола бланк, заполняет его и подает Ханке.

— Я попросил бы вас подписать это!

Краешком глаза я замечаю, что это счет, включающий расходы на животных, гонорар за проведение опыта и доплата за работу с особо опасными веществами. Довольно кругленькая сумма. Теперь мне становится понятно, почему они все же согласились на проведение опыта, а не посоветовали нам обратиться в другое место. Теперь приходит наша очередь подписать счет, что мы и делаем.

Хозяева провожают нас по дверей, полицейский берет под козырек.

Надвигается ясный прохладный вечер. На странном, каком-то фиолетовом небе зажигаются первые редкие звезды. Внизу, на причалах, в холодном свете прожекторов молчаливо трудятся краны.

— Как у вас со временем? — спрашиваю я Ханке. — Хорошо бы вместе обсудить кое-какие вопросы.

— Согласен, — отвечает тот. — Придется… менять наши планы, не так ли?

По дороге к машине он мрачно цедит сквозь зубы:

— И как все мастерски сработано… двойная петля! Как у гарпий, вы понимаете?

Я невольно замедляю шаг и гляжу на него. Мне кажется, что я ослышался, но он повторяет:

— Двойная петля. Как у гарпий!

Никак не ожидал услышать от него такое! В юношеские годы я увлекался мифологией, но не допускал, чтобы провинциальный комиссар знал древнегреческую легенду о гарпиях — полуженщинах-полуптицах, охотившихся на одиноких путников с помощью сплетенных ими ловушек. Петли ловушек были особые, двойные. В тот момент, когда жертве казалось, что ей удалось вырваться из петли, она попадала во вторую, спастись из которой было невозможно.

Здесь тоже были подготовлены ловушки. Первая — катастрофа, вторая — подло стимулированный инфаркт.

Ханке приходит в голову еще что-то. Это я понимаю по дороге в комиссариат. Но он не торопится с объяснениями.

Наконец, мы попадаем в его кабинет, он достает небольшую кофеварку, заваривает кофе и разливает его в чашечки. Потом извлекает уже знакомую мне бутылку. Я вежливо отказываюсь, а он вливает порядочную порцию в свой кофе.

— Итак, коллега, — начинает он, — ваши полномочия подтверждены Департаментом. Если желаете, мы могли бы расширить состав вашей рабочей группы… в связи с только что полученными новыми данными.

Официальный язык, на который он неожиданно перешел, означает следующее: “Дорогой коллега, вы доказали наличие убийства. Чудесно. Однако речь идет о вашем соотечественнике, и мы, прежде всего лично я, не хотели бы ввязываться в эту историю. Мы предоставим все необходимое и окажем помощь, но ответственность перед вашей страной и нашей общественностью будете нести вы один! Согласны?

— Я хотел бы вызвать из Софии своего помощника, капитана Савова, — говорю я.

— Как вам будет угодно.

— Кстати, мне понадобится ваш специалист. Опытный монтер. К тому же терпеливый. Вы уверены, что сотрудники лаборатории будут молчать?

— На все сто, — уверяет меня Ханке. — Каждый из них знает, что в противном случае рискует головой.

Он отпивает крупный глоток своего “крепкого” кофе и продолжает:

— Вам нужен еще один человек? Дадим. Монтер у нас найдется. А почему он должен быть терпеливым?

— Чтобы терпеливо ждать и не скучать, ведя наблюдение за одним из автомобильных кладбищ.

Ханке удивленно смотрит на меня, а я с воодушевлением излагаю идею, зародившуюся у меня вчера вечером. Она пока еще до конца не выкристаллизовалась, но уже обещает определенные шансы на успех. Мы могли бы избавить гаража комиссариата от разбитой машины Манолова, вывезя ее на одно из автомобильных кладбищ. Разыграть этюд о подходящем к концу расследовании, когда машина больше не нужна. Затем наступит черед опытного и терпеливого специалиста, хорошо владеющего оптическими приборами наблюдения.

Ханке недоверчиво кривит губы.

— А почему вы думаете, что кто-то обязательно явится за автомобилем? Я бы на их месте не рисковал.

— Могли бы и не рисковать, — соглашаюсь я. — Но в машине остались улики! И неизвестно, в чьи руки она может попасть. А если новый владелец решит разобрать ее на части?

— Н-да… — вздыхает Ханке.

Мне не ясно, о чем он подумал. Он может сразу не согласиться с моим предложением, а может и просто отказать.

— Что же вы теперь намереваетесь предпринять? — задает вопрос Ханке. — Новые обстоятельства, вероятно, потребуют… некоторых перемен?

Верно. Мы столкнулись с убийством. Кроме того здесь попахивает и промышленным шпионажем. Ханке известно, как нужно действовать в подобных случаях. Однако ему также известно, чем это обычно кончается. Пока выясняются возможные мотивы, ведется проверка различных версий, бесконечные допросы подозреваемых, группа профессиональных убийц успевает перебраться на другой конец планеты и осесть где-нибудь в горах Венесуэлы или на побережье Австралии. На месте остается только резидент, хотя иногда центр отзывает и его до прихода лучших времен.

— У меня есть кое-какие планы, — осторожно говорю я. — Но очень хотелось бы рассчитывать на то, что все пока останется строго между нами. Хоть на несколько дней. Это возможно?

Ханке откидывается на спинку кресла и задумывается. Его взгляд становится неподвижным. Он понимает мое желание не ставить в известность Департамент о моих новых планах хотя бы в течение нескольких дней. Поэтому комиссар прикидывает все возможные для себя плюсы и минусы подобной ситуации. Вырисовывается неясная картина, которая может затянуться на месяцы. Ханке — человек достаточно опытный, и, вероятно, не раз испытавший на собственной шкуре помощь начальства. В то же время он знает, что чересчур резвые комиссары, любящие поднимать излишний шум, быстрее других оказываются на пенсии.

Мое предложение берет верх.

— Хорошо! — соглашается он. — Что мы теряем? Практически ничего. Никакие мы не суперполицейские, как вы сами могли в этом убедиться!

— Вы обеспечите человека для наблюдения за автомобильным кладбищем?

— Мне нравится эта идея. Вы его получите.

Мы переходим к обсуждению практических вопросов. А их немало. Хотя сомнения продолжают терзать Ханке, он решается оказать мне помощь. Кольмар организует перевозку разбитой машины. Он будет знать только то, что необходимо. Информация об ампуле с ядом останется нашей тайной.

Мы уговариваемся о способах связи, о необходимых людях, и это отнимает массу времени. За окнами уже поздний вечер, напоминающий о себе ярким свечением неоновых реклам.

Пора прощаться с Ханке. Мы обсудили и уточнили несколько вариантов. Не могу сказать, что я от них в восторге, но приходится учитывать целый ряд обстоятельств. Тот, кто отдал приказ вмонтировать микрофон и ампулу с ядом, не привык церемониться с кем бы то ни было, к тому же приходится помнить о такой простой вещи, как шумиха в прессе и инсценировка дипломатического скандала. Центр, скорее всего, находится не в Кронсхавене, здесь в лучшем случае помещается один из его филиалов.

Мы с Ханке пока не собираемся трубить о своих подозрениях, касающихся промышленного шпионажа. Версия, которую мы будем поддерживать перед его помощниками, выглядит вполне правдоподобно: катастрофа, причины которой следует выяснить подробнее, для чего необходимо дополнительное расследование.

— Минуточку, коллега, — обращается ко мне Ханке и достает из своего стола большой серый конверт из плотной бумаги. — Инспектор Кольмар оставил для вас какие-то снимки и списки.

Я беру конверт и задумываюсь.

— Знаете… у меня к вам еще одна просьба. Пусть лейтенант Кольмар подготовит справку о случаях серьезных преступлений, совершенных в последнее время. Которые еще не расследованы. Убийства, исчезновения и т. д. …А вы, если не трудно, держите меня в курсе новых. Может быть придется заняться их сопоставлением.

— Я распоряжусь, — кивает Ханке. Понимаю, что вас волнует.

Мы прощаемся, и через минуту я сажусь в “вольво” и смотрю на свои часы, вернее — на интересующую меня стрелку.

Нет, пока никто не удостоил меня своим вниманием.

Будем считать, что у меня еще есть время и нужно использовать его с пользой. Причем желательно поторопиться, потому что я опять чувствую приближение головной боли. День был трудным, а впереди куча непочатых дел.

Наконец, я решаю, что правильнее всего вернуться в пансион и еще раз осмотреть номер Манолова. Может быть, мне удастся обнаружить новые следы.

***

Комната в том же виде, в каком я ее оставил вчера вечером. Никто сюда не входил, как о том свидетельствует моя микротехника. В желтом свете бра все выглядит будничным и спокойным: заваленный журналами стол, небрежно заправленная кровать, пишущая машинка с подложенными под нее листами. Кажется, будто Манолов недавно встал из-за стола и вышел поболтать с коллегами или выпить чашечку кофе в баре. Его вещи продолжают жить, даже цветы в вазе не увяли. Их горьковатый аромат я почувствовал еще у двери.

Сажусь в кресло, устраиваюсь поудобнее. Нужно подумать, собраться с мыслями. В сознании всплывают картины сегодняшнего дня: Кольмар и эксперимент на шоссе, зловещие находки в разбитой машине, работа над протоколами в “ротонде”, Эмилия, странная ошибка в расстановке колб с сывороткой. Затем встречи в радиологии. Макс. Почему именно Макс, куратор из бетонного подземелья так врезался в память? Я вспоминаю лабораторию таможни, Петерсена, маски с респираторами и погибших морских свинок. Возникает опасение, что столкнулся с противником, который намного сильнее меня. Он стоит в стороне, неведомый мне, и пристально следит за моими действиями.

Я уже знаю, что подобное настроение — следствие усталости и отсутствия ясного следа. Пройдет. Мне ведь тоже уже многое известно. Известно, что Манолов был убит, а тот, кто сделал это, имеет еще одну задачу. Наверняка он еще здесь, в городе. И будем надеяться, попадет в ловушку, которую я ему приготовил. Только как бы не пришлось заплатить за это дорогой ценой!

Я достаю из “дипломата” бумагу и принимаюсь за шифровку телексов в Софию. Представляю, что будет, когда один из них завтра утром ляжет на стол генерала, и что за этим последует!

Вынимаю фотографии из конверта и рассматриваю их. На увеличенных снимках хорошо видны отдельные детали. Я доволен — Кольмар точно объяснил специалистам, что от них требуется. Неясные места пересняты с помощью специальной техники, из фотографий выжато все, что было можно.

Автомобили на дороге. Двое мужчин, извлекающих мертвого Манолова из смятой машины. Тупая морда грузовика и шофер, уронивший голову на баранку. Носилки с Евгением. Опять грузовик, шофер лежит на асфальте среди осколков стекла. Автомобили на обочине. Прибытие полиции. Констебль в белой каске, наводящий порядок.

Вновь возвращаюсь к начальным кадрам. Не могу себе объяснить причину, но в грузовике мне что-то не нравится — то ли как он остановился, то ли широко распахнутые дверцы его кабины.

Не могу понять, что же мне здесь кажется странным. Собираю в кулак все оставшиеся силы, напрягаю сознание, но ничего не выходит. Проходит несколько минут, но сознание по-прежнему отказывается мне повиноваться.

Раздосадованный на себя я убираю фотографии. Чрезмерная усталость и обостренная подозрительность — вот и все. Именно эти вещи мешают работе сознания вместо того, чтобы помочь ему сосредоточиться на самом важном.

А самое важное — добраться до причины убийства. До того, что Манолов знал и унес с собой в могилу.

Я встаю и пытаюсь воссоздать хронологический порядок событий того вечера. Он сидел за этим столом. Просматривал журналы при свете настольной лампы, сменил исписанный лист в машинке. Потом взглянул на часы и поднялся.

Его машина со смертоносной ампулой, спрятанной в системе вентиляции, находилась внизу. Предполагал ли он, что за ним следят? Не думаю. Он выехал из города и отправился по шоссе в Юргорден. Поворот, еще поворот. Мелкий дождик. Мириады капель покрыли смотровое стекло, в них переливались радугой лучи фар встречных автомобилей.

А впереди все было уже подготовлено. На придорожной стоянке у скалы с потушенными фарами замер автомобиль, притаившийся как призрак. Из него радиосигналом была подана команда взрывному устройству ампулы с ядом. Манолов не успел его увидеть. Он проехал рядом, и в следующий момент ампула взорвалась с тихим звуком, неслышным в шуме мотора.

Затем — боль. Невероятная, невыносимая боль, как от удара ножом в грудь! Боль, пронизывающая каждую клетку тела, не позволяющая ни вздохнуть, ни выдохнуть. Мгновенный страх, парализующий сознание, возвещающий о том, что ты осужден на смерть. Нет времени раздумывать, а тем более предпринимать что-то. И лишь в последнюю секунду помутнившийся взор различает несущиеся навстречу огромные, слепящие огни.

Удара он не почувствовал и не услышал, ибо уже находился по ту сторону незримой границы, отделяющей нас от пропасти, из которой нет возврата…

Я как будто сам пережил все это, прикованный к креслу. Мысленно я видел каждую деталь.

А сидевший в темной машине опустил боковое стекло и обратился весь в слух. До него донесся ужасный скрежет врезавшегося в грузовик автомобиля и противный звон бьющихся стекол. Затем-мертвая тишина. Тишина, свидетельствующая о том, что его замысел удался.

А потом? Что же он сделал потом? Рискнул отправиться на место катастрофы или же на полной скорости умчался в темноте в противоположном направлении?

Этого я никогда не узнаю. Однако нельзя упускать из виду одну подробность. Тот, кто находился в автомобиле, с потушенными фарами, должен был поторапливаться. Ведь ему нужно было найти нечто у Манолова. Может быть, из-за этого он решился на убийство. В таком случае…

…В таком случае он должен был действовать. Воспользовавшись катастрофой, появиться на месте происшествия, помочь извлечь тело Манолова из разбитого автомобиля и за несколько минут до прибытия полиции успеть обыскать труп.

Может, это двое мужчин на снимке? Абсурд. Могут появиться новые свидетели, прибудет полиция и всем придется давать показания! В протокол будут вписаны имена. Смерть Манолова в таком случае окажется ловушкой для убийцы. Нет, профессионал так опрометчиво не поступит.

И все меня не покидает чувство, что там, на повороте, после катастрофы произошло еще что-то. Очень важное для меня.

С этим чувством я встаю и отправляюсь на поиски Брюге.

***

Кафе-бар тонет в усыпляющей музыке и неярком свете. Из-за перегородок кабин доносятся приглушенные голоса посетителей, две джинсового типа девицы дежурят на своем посту, подперев локтями стойку бара. Бармен, завидев меня, изображает подобие улыбки, и, продолжая смешивать коктейль, кивает в сторону бокового кабинета.

Брюге сидит на своем месте, склонившись над гранками. Его авторучка бегает по листкам, а непременный стакан с кока-колой подозрительного цвета уже опорожнен до половины. Он поднимает голову, довольно равнодушно бросает на меня взгляд и указывает на стул рядом с собой.

— Присаживайтесь. — Потом откладывает ручку в сторону и вздыхает. — Я задаю себе вопрос, герр комиссар… неужели и у вас то же самое?

— Что именно?

— Главные редактора — обязательно шизофреники!

Его горячая любовь к главным редакторам мне уже известна. И неистребимое пристрастие к риторическим вопросам тоже.

— Что случилось? — интересуюсь я.

— Фантастический материал, — он похлопывает ладонью по гранкам перед собой. — Завтра его паршивую газетенку раскупили бы в мгновение ока! А он, понимаете, снял его в последний момент!

Я становлюсь неравнодушным, как нынче любят выражаться журналисты, к его горю и участливо спрашиваю:

— Жаль, а о чем материал?

— Небольшая афера с наркотиками. Ничего особенного, разве что в ней замешаны детки крупных шишек. Прогулки на яхтах и т. д. Мне удалось раскопать кое-какие фактики… — Он улыбается и толстые стекла его очков поблескивают. Сами понимаете, могут быть информированные друзья! А шеф ни с того ни с сего забраковал в последний момент!

— Значит, ваш шеф — далеко не шизофреник! — серьезно говорю я. — Давайте закажем сандвичей и кока-колы по вашему рецепту. Мне хотелось бы поговорить с вами, но не на голодный желудок!

— Приветствую разумное предложение! — заявляет Брюге и поднимает вверх два пальца. Насколько я понимаю, это отработанный метод сигнализации.

Стаканы с “крепкой” кока-колой появляются мгновенно. Оставив их, бармен тотчас исчезает.

— Ну, что ж, а теперь поговорим! — поднимает стакан Брюге. — Наверное, речь пойдет о вашей работе. Кстати, как она продвигается?

— Можно сказать… приближается к концу, — осторожно говорю я.

Потом, отпив дрянного на вкус напитка, добавляю:

— Инфаркт. Доктор Манолов скончался от инфаркта. Катастрофа — всего лишь следствие, да и раны, полученные в ней, не столь уж серьезны.

Брюге поправляет очки и бросает на меня испытующий взгляд.

— Тогда все о’кей! Чего же вам еще надо?

— Нет, не о’кей. Причина смерти ясна. Но, воссоздавая подробную картину катастрофы, мне не удается восстановить отрезок в две—три минуты. Как раз тот самый отрезок с момента катастрофы до вашего появления. Вчера вечером вы подробно описали ситуацию, но давайте попробуем изобразить ее наглядно, в чертеже. Для большей ясности.

— Раз вам нужно, пожалуйста, — соглашается Брюге.

Я достаю лист, на котором скопирован чертеж места происшествия и кладу перед ним. На нем изображен поворот, квадратиками обозначены грузовик и автомобиль Манолова. Брюге склоняется над чертежом.

— Все точно? — спрашиваю я.

— Абсолютно точно, — подтверждает Брюге.

— Вы ехали отсюда, — я провожу ногтем по линии шоссе, — со стороны Юргордена. Неожиданно перед вами на повороте возник стоящий грузовик…

— Я чуть было не врезался в него! — горячо восклицает Брюге. — Мне чудом удалось остановить машину в каком-то метре.

— Хорошо. Вы останавливаетесь в метре, материте идиота-шофера, начинаете объезжать грузовик и только тогда замечаете, что что-то случилось. Не так ли?

— Нет. Я сразу догадался, что произошла авария.

— А где находился третий автомобиль, тот, что оказался на месте происшествия раньше вас?

— Вот здесь.

Я протягиваю ему ручку, и он рисует квадратик возле машины Манолова, в левой стороне полотна.

— Но на снимке он находится справа, — замечаю я.

— Да. Когда стало ясно, что дело серьезное, они сразу же отогнали его в сторону. Чтобы не мешать скорой помощи и полиции.

Я жую сандвич, но куски застревают в горле. Никто так не останавливается. Реакция в таких случаях совсем другая. Ведя автомобиль ночью по шоссе и неожиданно заметив остановившийся автомобиль на повороте, я никогда не съеду на обочину влево. На это просто не хватит времени. Я нажму на тормоза и обязательно выверну руль вправо. На эту подробность Брюге не обратил внимания.

Брюге задумывается.

— Вот здесь он остановился, а сюда они его потом переместили. А это так важно?

— Может оказаться, что важно. А кто позвонил в полицию?

Наверное, что-то в моем вопросе настораживает Брюге, потому что он смотрит на меня с подозрением.

— Это допрос, герр комиссар?

— Почему же допрос? — улыбаюсь я. — Ваши “показания” читал в газете весь Кронсхавен, не так ли? Просто мужчина, позвонивший в полицию, не назвал своего имени.

Брюге сердито бурчит что-то себе под нос. Потом говорит:

— Это был тот тип, который не хотел останавливаться Я же рассказывал вам о нем… Я буквально заставил его сделать это, сфотографировав для верности его поганую морду!

Действительно, журналистика — великое дело! Нужно будет еще раз внимательно просмотреть фотографии. Тот тип определенно начинает меня интересовать, хотя может оказаться, что не имеет к этому делу никакого отношения.

Брюге допивает свою “колу”.

— Что вас еще интересует, герр комиссар? Давайте до конца раскроем свои карты.

— Идет. Прошу вас припомнить еще кое-что. Восстановив подробности до секунды. Если можете.

— Что именно я должен вспомнить?

— То, что вы увидели на шоссе до того, как фары вашего автомобиля осветили поворот.

Брюге поджимает губы.

— И что же я должен был увидеть?

— Вы действительно собираетесь раскрыть свои карты? Ведь в подобных случаях очевидцы обычно старательно припоминают все подробности, даже не имеющие никакого отношения к делу. А вы постоянно начинаете с одного и того же — с остановившегося на повороте грузовика. Я не прав?

Очки Брюге съезжают на кончик носа, он щурит глаза и вокруг них собирается сеть морщин.

— Ничего до этого я не видел! — настороженно отвечает он. — Поставьте себя на мое место.

— Это я и пытаюсь сделать. И все же?

— Вы возвращаетесь ночью, попадаете в подобную передрягу, пишете материал, а поутру… перебирая в памяти всю историю… что-то в ней начинает вам не нравиться…

Я молчу. Или он знает намного больше, или обладает невероятной интуицией. Впрочем, журналисту без интуиции не обойтись.

— …Одним словом, не нравится мне то место! — заканчивает Брюге.

Я осторожно отпиваю глоток из своего стакана. Ничем нельзя выдавать себя, каждое движение должно выглядеть естественным. Слова — тоже.

— Происшествия случаются повсюду, — спокойно говорю я.

— Полностью с вами согласен. Но я давно гонюсь за подобными историями… — Брюге поглаживает гранки перед собой, — и… мне понятны кое-какие вещи!

Не могу понять его. Не выгоревшая сенсация о наркотиках и смерть Манолова… Что он имеет в виду?

— Моторные лодки и яхты, — лаконично поясняет Брюге. — В комиссариате хорошо знают, как попадает сюда героин из Гамбурга! Его доставляют морем. А полицейские катера береговой охраны не в состоянии держать под наблюдением каждый эгстрем!

— Эг… стрем?

— Так называются рукава между островами, — говорит Брюге. — Кстати, они подходят к самому шоссе…

Он ничего больше не добавляет, и вид у него делается сонливый.

Вот так штука! Дело оказывается серьезнее, чем я предполагал. Каналом море-шоссе могли воспользоваться не только торговцы наркотиками… Такая комбинация мне даже в голову не приходила.

Я смотрю на ручку, которой машинально играет Брюге. У него тонкие, нервные пальцы интеллигента. Скептичен, дерзок. Он вполне отдает себе отчет, какая каша может завариться после того, как подбросил мне столь интересную идейку. Пока он пишет свои репортажи, никому и в голову не придет им заинтересоваться, сколь едкими бы они не были. Здесь считается хорошим тоном дразнить полицию и печатать “сенсации”, подоплека которых хорошо известна и комиссариату, и торговцам нелегальным товаром. Но вот ежели кто-нибудь из шефов пока неведомого мне центра узнает, что Брюге напал на след, связанный с убийством Манолова, может статься, что репортер просто исчезнет. Такое здесь случается.

Я гляжу на него и постепенно проникаюсь уважением к насмешливому журналисту с лошадиной физиономией, который набрался смелости обратить мое внимание на вещи, которые могут и не иметь никакого отношения к убийству Манолова, но все же, если принять обратное, могут стоить ему жизни.

— Откровенность за откровенность, герр комиссар! — криво ухмыляется Брюге. — Теперь мне бы хотелось задать вам один вопрос.

— Прошу вас.

— Как по-вашему, что скрывается за этим несчастным случаем? Нет, я не совсем правильно выразился, — качает он головой. — Впрочем, вы понимаете, что я хочу сказать Несчастный случай вызван инфарктом, как вы выразились. А расследование продолжается. Почему?

Я на секунду задумываюсь. То, что я сообщу, может появиться уже завтра утром. Сто строк в газете, небольшая приманка, которую он мог бы разукрасить и подать в соответствующем виде.

— Записывайте! — говорю я. — И если проявите расторопность, то уже через полчаса обрадуете шефа, о котором проявляете столь трогательную заботу.

Его реакция мгновенна. Брюге просто ошеломляет меня. Он извлекает из кармана портативный диктофон, нажимает кнопку и говорит ровным, хорошо поставленным голосом:

— Нашему репортеру Йоргену Брюге удалось встретиться в не совсем обычной обстановке с инспектором… — Он успевает достать из бумажника мою визитную карточку и зачитывает имя, — расследующим несчастный случай, о котором мы поместили материал в одном из последних номеров нашей газеты…

Начинается артистический репортаж с подробным описанием и моей внешности, и многочисленных попыток встретиться со мной (разумеется, сделать это было невероятно трудно, ибо я избегаю каких бы то ни было контактов с представителями прессы), и вопросов, которыми он меня притиснул к стенке!

По существу — репортаж дутый, ибо содержит повторы известных вещей, которые читатели — как надеется Брюге! — уже успели подзабыть, выдержки из протокола экспертизы, намеки Брюге на то, что случай этот особый, а также рассказ о похожих автомобильных катастрофах, который, как мне кажется, он выдумал на ходу. И наконец, следует самый главный вопрос: почему же при наличии стольких очевидных фактов расследование продолжается?

Я осторожно объясняю, что если говорить о несчастном случае, то здесь все ясно: экспертиза дала исчерпывающие объяснения. Но возникли подозрения — вот тут-то я пускаю в ход целый набор недомолвок и прозрачных намеков, — что после смерти доктора Манолова исчезли материалы, которые могли бы пролить свет на последние результаты его научной работы.

Достаточно туманно для читателей и совершенно ясно для тех, кого это должно насторожить. Могу представить их реакцию. Вначале — презрительная ухмылка: подумать только, этот болгарский инспектор не только тупица, но, оказывается, еще и порядочный хвастун!

Потом внезапная мысль — а вдруг за всем этим что-то кроется. Сами они, я в этом абсолютно уверен, пока не добрались до “исчезнувших материалов”. И то обстоятельство, что они интересуют и меня, может оказаться сигналом, предупреждающим о возможных осложнениях.

Брюге заканчивает репортаж помпезной фразой и вскакивает со стула

— До запуска номера в печать остается двадцать минут!

Вслед за этим он извлекает из репортерской сумки фотоаппарат со вспышкой и, чуть ли не тыча объективом мне в лицо, делает несколько снимков (Хочется надеяться, что в кадры не попал столик с пустыми стаканами)

Я стараюсь как можно шире улыбаться, чтобы “порадовать” тех, кто должен теперь мною заинтересоваться Хотя, по всей вероятности, мои фотографии у них уже имеются.

— Оревуар! Тысячи благодарностей! — кричит Брюге и, подхватив сумку, устремляется к выходу.

Я оставляю на столике деньги и встаю. Усталость всей своей тяжестью наваливается на меня. Хочется только одного — сесть в “вольво” и как можно скорее вернуться в пансион, послав к черту все правила, запрещающие садиться за руль после употребления спиртного