ПОСЛЕ ТОГО КАК 7 ДЕКАБРЯ 1941 ГОДА японская авиация разбомбила Пёрл-Харбор, США вступили во Вторую мировую войну. Одиннадцатого декабря, сидя за столом у себя дома на Парк-авеню, Сэлинджер переживал невозможность делом подтвердить охвативший его патриотический порыв. Тысячи американцев устремились на призывные участки, но для него дорога туда была закрыта. Он сетовал в письме к Уиту Бернетту, что из-за присвоенной ему военными врачами категории i-В он испытывал чувство бессилия, горечь которого отчасти смягчалась ожиданием следующего номера журнала «Нью-Йоркер» с рассказом «Небольшой бунт на Мэдисон-авеню»'.

Двумя днями позже правительство Соединенных Штатов реквизировало для военных нужд лайнер «Кунгсхольм». Когда роскошное круизное судно переоборудовали в военно-тран-спортный корабль, изящная мебель была безжалостно извлечена из кают и выгружена на причал. Сходная судьба постигла и дорогой сердцу Сэлинджера рассказ: учитывая настроения, пцшишие в стране после бомбардировки Пёрл-Харбора, редакции «Нью-Иоркера» решила на неопределенное время отложим, его публикацию. В журнале рассудили, что американцы Польше не горят желанием читать о богатеньких нытиках.

Отказ «Нью-Йоркера» печатать «Небольшой бунт» очень огорчил Сэлинджера. Но рук писатель не опустил и тут же распорядился, чтобы Дороти Олдинг отправила в журнал «(гори» рассказ «Затянувшийся дебют Лоис Тэггетт». А вслед за тем отослал в отвергнувший его «Нью-Йоркер» новую вещь «про одного жирдяя и его сестер». Это, видимо, был рассказ «Никто не целует Рейли», упоминаемый Сэлинджером и письме к Уиту Бернетту от 2 января.

В «Нью-Йоркере» (как впоследствии в «Стори») рассказ не взяли. Возвращая рукопись, редактор «Нью-Йоркера» Уильям Максуэлл написал Гарольду Оберу о том, что если в журнале и ждут новых рукописей Сэлинджера, то только с Холденом Колфилдом в качестве главного героя. Кроме того, заметил Максуэлл, «мы скорее сработаемся с Сэлинджером, если он будет меньше упражняться в остроумии».

Несмотря на отказы, Сэлинджер решительнее чем когда-<1ибо был настроен проложить себе путь на страницы «Нью-Иоркера». Он послушно учёл пожелания редакции и послал и журнал продолжение «Небольшого бунта на Мэдисон-ивсню» — рассказ, озаглавленный «Холден в автобусе». Рукопись рассказа снова была отвергнута — на сей раз с той мотивацией, что «Холден не чувствует меры и не умеет вовремя замолчать».

Джерри оказался в двусмысленной ситуации и имел все основания опасаться, что это плохо скажется на отношении к нему Уны О’Нил. Война затмила собой все остальные новости и темы для разговора. Создатели радиопередач, фильмов, авторы газетных и журнальных очерков всеми силами поднимали боевой дух американцев. Почти все знакомые Сэлинджеру мужчины поступили на военную службу, а он сам, крепкий двадцатитрехлетний парень, отсиживался под крылышком у родителей, избавленный пустяковым недомоганием от необходимости отдать долг родине. Положение усугублялось и полным отсутствием профессиональных успехов — он успел раззвонить по городу о скорой публикации «Небольшого бунта», а «Нью-Иоркер» тем временем и не думал его печатать.

Сэлинджеру пришел в голову единственный выход из положения — обратиться за помощью к основателю военного училища Вэлли-Фордж полковнику Милтону Дж. Бейкеру. Но, как оказалось, настоящей нужды в этом обращении не было — военные понизили требования к здоровью призывников, что автоматически сделало Джерри годным к воинской службе. В апреле 1942 года он получил повестку из призывной комиссии.

Заполняя призывную анкету, он от души позабавился. На вопрос о своей гражданской профессии написал «стругальщик досок для железнодорожных вагонов», а в графе образование — «неполное среднее». Попортив кровь членам призывной комиссии, в армию он тем не менее шел с большим облегчением.

Однако, по мере того как Сэлинджер осознавал, что ему на самом деле придется покинуть дом, взять в руки оружие и бросить при этом литературные занятия, его отношение к службе делалось менее однозначным. Когда он в первый раз пытался записаться на армейскую службу, им двигала общая неудовлетворенность жизнью. После Пёрл-Харбора Джерри в значительной степени руководствовался соображениями патриотизма. Но, видя, как тяжело родители переживают его скорый отъезд на войну, он засомневался: настолько ли долг перед страной важнее долга перед родителями?

То есть не сказать, чтобы Сэлинджер рвался в армию, позабыв обо всем на свете. По-видимому, он не без удивления обнаружил, что связан с семьей и домом неожиданно крепкими узами.

Кроме того, Сэлинджер явно боялся уже больше никогда иг вернуться к жизни, которую покидал. Не в том смысле, что его могут убить, — ему было страшно, что война уничтожит домашний, полный скромного обаяния мир. Уже в те годы какой-то частью своего существа Сэлинджер ощущал, что мир стремительно теряет чистоту и невинность.

Анализу собственных смешанных чувств, вызванных уходом в армию и расставанием с домом, Сэлинджер посвятил рассказ «Последний и лучший из Питер Пэнов». В этом же рассказе впервые возникает семья Холдена Колфилда — литературное отражение семьи самого Сэлинджера. «Последний и лучший из Питер Пэнов» так никогда не увидел свет. Его рукопись хранится в архиве издательства «Стори пресс», в 1965 году переданном библиотеке Принстонского университета.

«Последний и лучший из Питер Пэнов» — очень личное произведение, посвященное взаимоотношениям Сэлинджера с самым близким ему человеком — с матерью. В его творчестве нет больше ни одной вещи, в которой бы столько места было уделено сильному характеру Мириам Сэлинджер, ее стремлению опекать сына и его неоднозначному к этому отношению.

В рассказе автор полностью ассоциирует себя с рассказчиком — старшим братом Холдена Винсентом Колфилдом. Сам Холден в «Последнем и лучшем из Питер Пэнов» «живьем» не появляется, а только упоминается другими персонажами. Центральная часть рассказа — диалог между Винсентом и его матерью, Мэри Мориарити. Винсент обнаружил, что мать (в тексте упоминаются ее огненно-рыжие волосы) перехватила и спрятала в ящике с посудой анкету из призывной комиссии. Он набрасывается на нее с упреками, и между ними разгорается спор, идти или не идти Винсенту в армию.

Мать доказывает, что в армии ему делать нечего. Убеждая сына, что не стоит менять радости домашней жизни на полную опасности армейскую службу, Мэри показывает на младшую сестру Фиби, играющую на лужайке под окном в новеньком синем пальтишке. Винсента пронзает всепоглощающая нежность к сестре, а когда у него наконец получается отвести от нее взгляд, мать напоминает о смерти младшего брата Кеннета, в которой Винсент чувствует себя виноватым. Матери тяжело затрагивать эту тему, но ради того, чтобы убедить сына, она делает это. «Сначала ей явно было малость не по себе, но потом она, как всегда, бросилась с головой в омут», — говорит Винсент. Разговор завершается тем, что он обвиняет мать в нескольких случаях невольного лицемерия: когда она спрашивала у слепого человека, который час, или в другой раз просила калеку подстраховать ребенка, спускающегося с крутого утеса. Винсент поднимается к себе в комнату, осознав, по-видимому, почему мать, потерявшая одного сына, не хочет лишаться второго. Про себя он называет Мэри «последним и лучшим из Питер Пэнов», потому что она думает не о продлении своей молодости, как Питер Пэн, а о продлении жизни своих детей. Винсент отказывается разбираться в собственных спутанных чувствах, но читателю, однако, ясно, что на войну он пойдет. В последующих рассказах колфилдовского цикла Винсент станет воплощением эмоциональной закрытости и неизбывного страдания.

Двадцать седьмого апреля 1942 года рядовой Джером Дэвид Сэлинджер, личный номер 32325200, прибыл для прохождения действительной службы на военную базу Форт-Дикс, штат Нью-Джерси. В Форт-Диксе он сразу получил назначение в роту «А» 1-го батальона войск связи, расквартированного на базе Форт-Монмаут на побережье все того же Нью-Джерси.

Функции тогдашних американских войск связи были исключительно широки: от совершенствования радаров до обеспечения работы голубиной почты. В солдатах и офицерах этих войск более всего ценилась техническая смекалка, Которой катастрофически не хватало новомобилизованному рядовому. Зато база Форт-Монмаут идеально подходила Сэлинджеру своим месторасположением: во время увольнительных ему было близко добираться до дома или до городка Пойнт-Плезант, где жила с матерью Уна О’Нил.

Военную базу Форт-Монмаут окружали болотистые низины, ручьи и перелески — эта пересеченная местность хорошо подходила для физической и тактической подготовки личного состава. Когда на базе появился Сэлинджер, та в связи со вступлением Америки в войну активно расширялась, повсюду шло строительство. На базу непрерывно при-in.пили новые партии новобранцев, а сформированные здесь команды отбывали к другим местам прохождения службы, отчего в Форт-Монмауте царил с трудом контролируемый к. юс. Новые капитальные казармы для свежего пополнения только еще строились, поэтому Сэлинджера определили на жительство в огромную палатку — десятки таких палаток окружали центральный плац. Его соседи, выходцы из самых разных уголков Соединенных Штатов, «постоянно поедали апельсины и слушали викторины по радио», отчего, жаловался Сэлинджер, писать в палатке не было никакой возможности.

Современному читателю трудно поверить, что в армии Сэлинджер чувствовал себя более или менее нормально. Ведь с его бунтарством, отягощенным изрядной долей столичного высокомерия, по идее трудно было прижиться в казармах. Самим своим устройством армейская жизнь, казалось бы, никак не подходила молодому писателю, индивидуалисту п любителю одиночества. Сэлинджеру, однако, не чужда была тяга к порядку — черта, которая развилась у него из стремления находить смысл в случайных на первый взгляд явлениях. Несмотря на репутацию юноши несобранного и расслабленного, благодаря литературным занятиям он выработал в себе умение настойчиво идти к поставленной цели — в армии это умение оказалось ему полезным.

Армейская служба наложила заметный отпечаток на литературное творчество Сэлинджера. Среди фермеров с махрового Юга и обитателей трущобных городских кварталов он волей-неволей должен был приспосабливаться к новому окружению. Сэлинджер заводил все больше знакомств, и каждое в чем-то меняло его представление о людях в целом — это затем отразилось и в его книгах. Как бывшему курсанту Вэлли-Фордж, адаптироваться к военным порядкам ему было проще, чем большинству сослуживцев, с которыми у него завязывались приятельские отношения, совершенно невозможные в гражданской жизни.

Вскоре после перевода в Форт-Монмаут Сэлинджер сказал Уиту Бернетту, что он даже рад сделать небольшой перерыв в писательской работе, хотя порой «ужасно тоскует по своей маленькой пишущей машинке». До конца 1942 года Сэлинджер практически ничего не писал. Вместо литературных занятий он немало сил и времени посвятил попыткам получить офицерское звание.

С учетом полученного в Вэлли-Фордж военного образования и подготовки в Учебном корпусе офицеров запаса Джерри полагал, что службу ему следует проходить не в рядовых, а офицером. В июне он подал рапорт с просьбой о зачислении на курсы подготовки офицерского состава, для верности заручившись рекомендательными письмами от Уита Бернетта и начальника училища Вэлли-Фордж полковника Милтона Бейкера.

Бейкер дал ему превосходную характеристику: «По-моему, он обладает всеми качествами, необходимыми для того, чтобы из него получился первоклассный армейский офицер. Рядового Сэлинджера отличают приятный характер, острый ум, незаурядная физическая подготовка, он исполнителен и в высшей степени надежен… Уверен, что он с честью послужит родине».

Бернетт был осторожнее в выражениях: «Я знаком с Джерри Сэлинджером, который учился у меня в Колумбийском университете, на протяжении трех лет и знаю его как человека, наделенного богатым воображением и незаурядным умом, способного быстро принимать решения. Он умеет отвечать за свои поступки и, твердо вознамерившись это сделать, может стать хорошим офицером».

Сэлинджер если и заметил некоторую двусмысленность Последней фразы, то виду не показал. Возможно, он понимал: старший друг и опытный редактор таким образом давал понять: ему не хотелось бы, чтобы Джерри бросил литературные занятия. Одновременно с осторожной рекомендацией для курсов подготовки офицерского состава Бернетт послал Сэлинджеру письмо, в котором сообщал, что он прочитал «Затянувшийся дебют Лоис Тэггетт» и вещь эта ему очень понравилась.

Рассказ про Лоис Тэггетт был запланирован к публикации и журнале «Стори», что не могло не порадовать Джерри. Бернетта тем временем обрадовало известие, что Сэлинджера не приняли на офицерские курсы. Вины в этом Бернетта Джерри или не видел, или вслух не признавал. Двенадцатого Июля он поблагодарил его «за письма, добрые отзывы и все вообще бернеттовские проявления», закончив письмо сообщением о том, что его зачислили в военно-авиационную школу. Отныне Сэлинджер должен был попрощаться с Нью-Джерси, свыходными дома на Парк-авеню и с визитами в «Стори пресс».

В конце лета Сэлинджер погрузился в железнодорожный эшелон, отправлявшийся на юг. Проехав тысячу миль, и городе Уэйкросс, штат Джорджия, он пересел в другой поезд.

Тот следовал уже не на юг, а на запад и в конце концов доставил Сэлинджера с товарищами на военно-воздушную базу у города Бейнбридж на самом юго-западе Джорджии. Там ему предстояло провести следующие девять месяцев своей жизни.

Бейнбридж во многом был похож на Форт-Монмаут, но только жизнь здесь шла под аккомпанемент не строительного шума, а рева авиационных двигателей. Над базой возвышались несколько громадных водонапорных башен. Деревянные казармы успели изрядно обветшать. Крыши были покрыты рубероидом — на солнцепеке он становился липким и служил отличной ловушкой для москитов. Вокруг базы простирались болота, но, несмотря на это, в воздухе постоянно висела раскаленная пыль, из-за которой трудно было дышать. Военнослужащие спасались от нее, переправляясь через реку в собственно Бейнбридж, центр округа Декейтер.

Из достопримечательностей этот сонный городок мог похвастаться разве что центральной площадью с украшенным башней зданием суда и памятником солдатам Конфедерации. Возможно, случайного проезжего Бейнбридж и мог очаровать застывшим духом давно минувших времен, но Сэлинджеру он казался местом ссылки, своего рода островом Святой Елены. Несколько десятилетий спустя в ответ на просьбу поделиться воспоминаниями об этом месте он отделался шутливым: «Бейнбридж — это вам не совсем Тара» '.

В письме к Бернетту Сэлинджер жаловался, что для Фолкнера или Колдуэлла пребывание на базе «могло бы стать литературным пикником», но самому ему, закоренелому горожанину, хотелось как можно скорее оттуда выбраться. Впервые в жизни Сэлинджера начала одолевать тоска по дому, всей душой он стремился «очутиться на тысячу миль севернее».

При всем при том строгий распорядок дня, как некогда в Вэлли-Фордж, оставлял ему достаточно времени для творчества — в Бейнбридже Сэлинджер довольно много писал.

Вдобавок, проводя долгое время в окружении одних и тех же людей, он имел возможность внимательнее присмотреться к ним, постараться проникнуть в психологию каждого — это потом отразится в его произведениях.

В Бейнбридже базировалась Школа младших авиационных специалистов ВВС США. Сэлинджер был назначен в нее и качестве инструктора. Назначение явилось для него больший неожиданностью — ему, человеку далекому от техники, предстояло учить новобранцев ремонту и обслуживанию самолетов.

Целыми днями Сэлинджер был занят по службе, а по ночам писал. Перемена обстановки и общение с сослуживцами из самых разных слоев общества и уголков страны сказывались на его отношении к собственному творчеству. Так, после долгожданной публикации «Затянувшегося дебюта Лоис Тэггетт» и номере «Стори» за сентябрь — октябрь он заявил, что теперь находит эту вещь «скучной»'.

Бернетт приветствовал возвращение Сэлинджера к литературным занятиям, но опасался, что в армейских условиях застопорится работа над романом. Он даже несколько раз обращался к Дороти Олдинг, литературному агенту Сэлинджера, с просьбой «расспросить его насчет той книги». «Я очень заинтересован в том, чтобы Сэлинджер засел за роман, — писал Бернетт, — если, конечно, у него есть на это время».

Оба они, Бернетт и Олдинг, надеялись, что Сэлинджер продолжает писать книгу о Холдене Колфилде, но порадовать их ему было нечем. Ближе к концу 1942 года он сообщал в письме, что занятость на службе, хотя и позволяет время от времени браться за перо, не оставляет возможности писать роман — которым он, возможно, займется в будущем, если у него вдруг образуется больше свободного времени. На самом же деле с самого приезда в Бейнбридж он писал много и постоянно — жалуясь Бернетту и Олдинг на занятость, Сэлинджер работал по меньшей мере над четырьмя рассказами одновременно.

В сентябре, тоскуя по дому, Джерри много думал об Уне О’Нил и засыпал ее любовными письмами. Уже в первом он писал Уне, что только сейчас понял, насколько сильно любит ее и как ему ее теперь не хватает. Чуть ли не каждый день он посылал ей по эпистолярной новелле, нежной и остроумной; некоторые из них занимали по пятнадцать страниц. Письма Сэлинджера льстили самолюбию Уны, она с удовольствием показывала их своим подругам Кэрол Маркус и Глории Вандербильт. Из писем Сэлинджера девушки заключили, что у «этого Униного Джерри» раздвоение личности: с одной стороны, он страшно сентиментален, а с другой — ужасный нахал.

Реакция подруг Уны на эти письма нашла отражение в неоконченном романе Трумэна Капоте «Услышанные молитвы». В нем, в частности, Капоте приводит известное ему по слухам высказывание Кэрол Маркус о том, что «в этих любовных не то письмах, не то эссе очень много нежности, даже больше, чем у Господа. А это как-то слишком чересчур». Впрочем, Сэлинджера мнение Кэрол и Глории не слишком интересовало, поскольку он считал их девицами недалекими.

Тем временем из-за писем Сэлинджера (и собственной ее глупости) у Кэрол Маркус чуть было не разрушилась помолвка. Кэрол была помолвлена с Уильямом Сарояном, одним из любимых писателей Сэлинджера. Сарояна тоже призвали в армию, и единственной формой отношений, которые могла поддерживать с ним Кэрол, была переписка. Переписываться со знаменитым писателем ей было непросто. Но она скоро нашла выход: «Я сказала Уне, что боюсь, как бы Билл не решил по моим письмам, что я полная идиотка, и не передумал на мне жениться. Тогда она предложила выбирать эффектные места из писем, которые ей писал Джерри, чтобы я могла их вставлять, как мои собственные, в письма к Биллу»'. Когда им удалось наконец встретиться, Сароян обескуражил Кэрол заявлением, что не уверен, стоит ли им жениться: уж больно Много было в ее письмах «бойкой пошлятины». Но тут Кэрол искренне повинилась в плагиате, получила прощение и в феврале 1943 года вышла за Уильяма Сарояна.

Сэлинджер хотел поскорее напомнить о себе публике. Поэтому один из рассказов, над которыми он работал в Бейн-Приджс, представлял собой смесь уже однажды испытанных приемов — они должны были наверняка прийтись ко двору в «Кольере», оплоте того самого дурного вкуса, на засилье которою он еще недавно так горько сетовал. Его расчет оправдался: 12 декабря 1942 года журнал «Кольере» поместил на своих страницах рассказ «Неофициальный рапорт об одном пехотинце».

«Неофициальный рапорт» — вещь откровенно коммерческая, скроенная абсолютно по тем же нехитрым лекалам, что и самый до сих пор успешный рассказ Сэлинджера «Виноват, исправлюсь». Неудивительно, что оба рассказа были опубликованы в «Кольере» — Сэлинджер постепенно научился понимать, что какому изданию стоит предлагать. Как и «Виноват, исправлюсь», «Неофициальный рапорт» предсказуемым образом завершается неожиданным финалом в духе О. Генри и также полон патриотизма и любви к армии.

Несмотря на большое сходство, «Виноват, исправлюсь» и «Неофициальный рапорт об одном пехотинце» занимают далеко не равнозначное место в писательской карьере Сэлинджера. Появление первого в июльском номере журнала «Кольере» за 1941 год молодой автор воспринял как свое большое достижение. Эта публикация помогла ему завоевать расположение Уны О’Нил. А «Неофициальный рапорт» сыграл всего лишь проходную роль — заполнил собой промежуток между кратким периодом молчания и созданием более сложных произведений.

В начале 1943 года вдогонку «Неофициальному рапорту об одном пехотинце» Сэлинджер написал несколько рассказов, также рассчитанных на быстрый коммерческий успех. Те, что попроще, он сочинял в расчете на «Кольере», а те, что поизысканнее, предназначал для «Нью-Йоркера». Сэлинджер даже начал втайне подумывать о сотрудничестве с Голливудом — Уна О’Нил в это время как раз жила в Лос-Анджелесе, куда ее увезла мать, Агнес Боултон, в надежде сделать из дочери кинозвезду.

Нетрудно понять, почему в начале 1943 года Сэлинджер писал рассказы с расчетом на глянцевые журналы — они ему легче давались, что было важно при постоянном недостатке свободного времени. Вдобавок в глянце хорошо платили, а в письмах того времени Сэлинджер не раз выражал желание зарабатывать литературным трудом. При всем при том он продолжал понемногу работать и над серьезной прозой.

В конце 1942 — начале 1943 года он послал в «Нью-Йоркер» два юмористических рассказа. Один, озаглавленный «Мужчины без Хемингуэя», пародировал пафосные военные романы, которые будут, как полагал автор, написаны после окончания боевых действий. Второй рассказ, «Айда через море, Двадцатый век Фокс», высмеивал пропагандистские фильмы, один за другим штампуемые в Голливуде. Редакция «Нью-Йоркера» рассказы отвергла. Тем не менее в феврале Сэлинджер отправил в тот же журнал рассказ «Поломанные дети», который он считал лучшим из всего написанного им с начала военной службы. «Нью-Йоркер», как затем «Кольере», печатать «Поломанных детей» не стал, и в конце концов рукопись рассказа затерялась.

К этому времени прошло уже почти два года с тех пор, как «Нью-Йоркер» принял к публикации «Небольшой бунт на Мэдисон-авеню» и все никак не печатал его. Сэлинджер Отмаялся увидеть рассказ опубликованным, а к самому «Нью-Поркеру» в начале 1943 года он относился довольно скептически — утверждал, что журнал предпочитает иметь дело исключительно с «прикормленной шайкой мелких Хемингуэев». Не будучи членом этой «шайки», Сэлинджер решил попытать счастья в других изданиях.

В апреле его литературный агент продал рассказ «Братья Вариони» журналу «Сатердей ивнинг пост» — тому самому, с публикаций в котором началась слава Фицджеральда. В 40-х годах прошлого века «Сатердей ивнинг пост», выходивший с обложками работы Нормана Роквелла, являл собой эталон американского иллюстрированного журнала. Более популярный и респектабельный, чем «Кольере», он расходился тиражом около четырех миллионов экземпляров и имел возможность платить щедрые гонорары. Что, впрочем, не мешало Сэлинджеру подсмеиваться над журналом и пренебрежительно отзываться о своих опубликованных там рассказах.

Склонность Сэлинджера умалять достоинства собственных произведений в случае с «Братьями Вариони» выглядит довольно странно. За этот рассказ он извинялся направо и налево, оправдывая его недостатки тем, что писался он в расчете на голливудскую экранизацию. Так или иначе, но эти оправдания не кажутся искренними. За бесспорной кинематографичностью «Братьев Вариони» кроются размышления о том, сколь пагубен для подлинного творчества успех у публики, и беспощадный анализ автором собственного «я». Темы эти явно были не самыми подходящими для Голливуда.

В «Братьях Вариони» рассказывается история двух братьев — музыканта, одержимого стремлением к успеху, и писателя, беззаветно преданного искусству. Музыкант подчиняет более слабого и тонко чувствующего брата своему стремлению к славе, вынуждает его ради сочинения текстов к своим песенкам бросить роман, который тот писал на клочках бумаги и спичечных коробках. Написанные ими песни становятся шлягерами, братья богатеют и купаются в славе.

Братья у Сэлинджера символизируют два пути, между которыми предстояло выбирать ему самому. Джо Вариони — писатель, он преподает словесность в небольшом колледже и пишет роман, настоящее произведение искусства. Когда-то учивший Джо профессор, во многом напоминающий Уита Бернетта, величает его «поэтом». Джо Вариони настолько полно воплощает собой тип писателя, к которому хотел принадлежать Сэлинджер, что даже странно, отчего герой рассказа не пытается напечататься в «Нью-Йоркере». Старший брат Джо — талантливый композитор, стремящийся к славе и богатству. Сочинение музыки для него — не искусство, а прибыльное ремесло; он даже признается, что «ужасно мучается, когда слушает музыку»*, которую пишет. Он ленив, пронырлив и порой нечистоплотен. Чтобы читатель наверняка понял, кто изображен в лице старшего брата, Сэлинджер наградил его именем Сонни, которое сам носил в детстве и ранней юности. Если бы в «Кольере» был музыкальный отдел, Сонни Вариони дневал бы и ночевал на его пороге.

Не стесняясь прямолинейности, Сэлинджер показывает, как алчность Сонни неизбежно губит его брата. Однажды на людном светском приеме Джо гибнет от пули гангстера, спутавшего его с Сони, — Джо против обычая оказался в тот момент за роялем, на котором исполнял песенку «Я хочу слушать музыку». В этом финале отразилась тревога самого Сэлинджера, опасавшегося, как бы коммерческий успех рассказов не удушил в нем чистое творческое начало. В отличие от «Души несчастливой истории», ни о какой двойственности толкования здесь не идет и речи: в рассказе «Братья Вариони» дух коммерции представлен чистым злом, а тяга к нему неокрепшей души равнозначна смерти.

Первоначально Сэлинджер рассчитывал, что историю братьев Вариони донесет до публики не «Сатердей ивнинг пост» или какой-либо другой журнал. Сколько бы пренебрежительных отзывов о кинематографе ни содержалось в его прозе, в том числе в «Над пропастью во ржи», Джерри кино любил и очень хотел увидеть свое имя в титрах на большом экране.

Прежде чем «Братья Вариони» попали в «Сатердей ивнинг пост», Сэлинджер передал этот рассказ и еще ряд произведений известному литературному агенту Максу Уилкинсону. Тог отвез рукопись в Голливуд и там попытался куда-нибудь пристроить. Голливудские продюсеры проявили было к ней какой-то интерес, который, впрочем, скоро угас — вместе с ним прекратилось и сотрудничество Сэлинджера с Максом Уилкинсоном. В конце концов от попытки пробиться в кино остались лишь несколько переписанных по упрощенным голливудским лекалам рассказов, о чем Сэлинджеру потом было неловко вспоминать.

Впрочем, стремиться в Голливуд Сэлинджера заставляли не только творческие амбиции. С тех пор как осенью 1942 года Уна О’Нил перебралась в Лос-Анджелес, их с Джерри отношения начали быстро сходить на нет. После отъезда из Нью-Йорка Уна почти не отвечала на его многочисленные и многословные письма. А в январе 1943 года на страницах светской хроники ее имя стало упоминаться рядом с именем легендарного Чарли Чаплина.

Между Уной и Чаплином к тому времени действительно завязались романтические отношения. Когда девушка с матерью приехала в Калифорнию, Чаплин как раз подбирал актеров для своего фильма «Призрак и действительность». Взяв в спешном порядке несколько уроков актерского мастерства, Уна О’Нил пришла пробоваться на главную роль. Чаплин фильма так и не снял, а Уна так никогда и не стала голливудской звездой, зато без ума влюбилась в великого актера и режиссера, невзирая на то что он был старше ее на 36 лет. Чаплин, который славился слабостью к совсем юным особам, устоять перед Уной не смог.

Пресса проявляла жгучее любопытство к их роману, тем более что он разгорался на фоне процесса об установлении отцовства — по суду признать Чаплина отцом ее дочери требовала молодая актриса Джоан Барри. Журналисты по большей части осуждали Чаплина, выставляли его моральным выродком, а позже — «антиамериканским элементом». В газетах была развернута компания за бойкот его фильмов'.

Измена Уны и ее союз с Чаплином стали для Сэлинджера настоящей трагедией. О случившемся невозможно было ни на секунду забыть — на первых страницах газет то красовались фотографии Чаплина, сдающего по требованию суда отпечатки пальцев, то публиковались статьи, где говорилось, что он завлек в свои дьявольские сети юную, «невинную» дочь любимого Америкой драматурга. И это писали о «маленькой девочке», которую Джерри боготворил и на которой надеялся рано или поздно жениться. Помимо всего прочего он чувствовал себя униженным в глазах окружающих — те самые армейские товарищи, которым он еще недавно с гордостью демонстрировал фотографию Уны, теперь повсюду провожали его сочувственными взглядами.

Однако гордость и сдержанность не позволяли Сэлинджеру прилюдно распускать нюни. Он либо отмалчивался, либо изображал полное безразличие. Одиннадцатого января в письме к Элизабет Мюррей, которая была посвящена во все подробности его романа, он писал, что уже разлюбил Уну, вычеркнул ее из своего сердца. В том же, что Уна порвала с ним, Сэлинджер винил не ее и не Чаплина, а мать Уны Агнес Боулто. Если он на что-то и жаловался в письмах, то лишь на нездоровье (аллергию и зубную боль) и частые перемены настроения. И только в июле в одном из писем у него вырвалось признание, что он ненавидит Чаплина.

Неохота, с какой Сэлинджер делится мучительными переживаниями, придает особенный смысл одному эпизоду написанного в Бейнбридже рассказа «Мягкосердечный сержант». Хотя вещь писалась в расчете на публикацию в «Кольере» или «Сатердей ивнинг пост», она интересна в контексте тогдашних терзаний Сэлинджера. Кроме того, она многое говорит о восприятии им любви, войны и армейской службы.

Герой рассказа — неказистый с виду сержант Берк — берет под опеку новобранца Филли Берна, от имени которого ведется повествование, и помогает ему поверить в себя. Заканчивается рассказ тем, что сержант Берк гибнет во время японского налета на Пёрл-Харбор, спасая жизнь нескольким однополчанам. Причем умирает он «в одиночестве… никто в Америке не оплакал его по высшему разряду», что крайне редко случалось с героями тогдашней военной прозы.

Одно место в рассказе «Мягкосердечный сержант» имеет, по-видимому, прямое отношение к личным обстоятельствам автора. Сержант Берк приглашает Филли Берна на фильм Чарли Чаплина «Великий диктатор», зная, что на тот же сеанс идет девушка, в которую он, сержант, тайно влюблен. Читателям-современникам и в голову не могло прийти, что в свете тогдашних переживаний Сэлинджера отзыв Берка о Чаплине звучит неожиданно нейтрально, а то и вовсе сочувственно:

«— Что случилось, мистер Берк? Вам совсем не нравится Чарли Чаплин?

— Да нет, с ним все в порядке. Просто не люблю я, когда большие парни гоняются за маленьким смешным человечком. У него и девушки нет. Никогда»'.

Что бы там ни фантазировал сержант Берк о вечном отсутствии у Чаплина «девушки», 16 июня 1943 года тот сочетался браком с Уной О’Нил. Чаплин прожил с ней до самой своей смерти в 1977 году. У них было восемь детей.

В армии Сэлинджер научился бороться с невзгодами, находя новую точку приложения душевных сил. Получив отставку от возлюбленной, он то заводил новые романы, то с головой уходил в писательскую работу. Разочаровавшись в писательстве, посвящал все свое время исполнению служебных обязанностей. Однако тот самый внутренний кнут, что не позволял зацикливаться на неудачах, мешал ему основательно разобраться со своими душевными ранами. Поэтому в письмах и разговорах того времени Сэлинджер, как правило, отрицал или обходил свои Переживания. Письма, написанные Сэлинджером в непростом для него 1943 году полны умолчаний и отговорок. Зачастую они воздают обманчивую картину существования автора и перипетий его душевной жизни. Из личной переписки такое соотношение выраженного в тексте и стоящего за ним перекочевало в художественные произведения Сэлинджера. Так, герой Написанной в 1959 году повести «Симор: Введение» говорит: «Главное, надо уметь в такой публичной исповеди подслушать именно то, о чем исповедующийся умолчал».

И 1943 году Сэлинджер по меньшей мере трижды, «исповедуясь», умалчивал о важных вещах. Во-первых, когда не признавал, что поступок Уны уязвил его до глубины души, — якобы к тому времени и следа не осталось от тех романтических чувств, в которых он признавался своим корреспондентам несколькими месяцами раньше. Во-вторых, когда неуклюже извинялся за рассказ «Братья Вариони», который втайне очень любил и в котором слишком многое рассказал о самом себе. Третьим, и самым ярким, примером умолчания может служить сюжет с «Красой Джорджии».

Всю весну, несмотря на кончившийся ничем роман с Уной О’Нил, Сэлинджер твердит в письмах, что хочет жениться. Летом, как раз в то время, когда Уна О’Нил выходила замуж за Чаплина, Сэлинджер писал Уиту Бернетту, что его затянувшаяся холостяцкая жизнь объясняется вовсе не изменой Уны — у него, мол, с одной стороны, слишком много времени забирает служба, а с другой — вокруг столько симпатичных девушек, что просто глаза разбегаются. В качестве иллюстрации Сэлинджер рассказывает якобы выдуманную историю о том, как у себя на базе Бейнбридж он зашел зачем-то в армейский магазин и немедленно влюбился в девушку, которая там работала. Бернетту трудно было заподозрить, что эпизод, который Джерри выдал за плод своей фантазии, на самом деле имел место.

Когда осенью 1942 года Лорин Пауэлл познакомилась с рядовым Сэлинджером, ей было всего семнадцать лет и она работала в магазине на военно-воздушной базе. Лорин отличалась одновременно умом и красотой, члены семьи до сих пор называют ее «красой Джорджии», настоящей красавицей-южанкой. Лорин родилась и выросла в Бейнбридже. Внезапный наплыв военных не мог не вскружить ей голову, как вскружил бы любой оказавшейся на ее месте девушке из сонного провинциального городка. Сэлинджер покорил Лорин привлекательной внешностью и нью-йоркским лоском, а она его — своей красотой и «широтой души»'. Несмотря на то что у Джерри «разбегались глаза», а Лорин осаждали толпы поклонников, их роман продолжался добрых полгода.

Сэлинджер повстречал Лорин как нельзя вовремя. Отношения с ней смягчили удар, который нанесла ему Уна. Увлекшись Лорин, Джерри мог и вправду полностью охладеть к бывшей невесте, как он о том писал в январе Элизабет Мюррей.

По словам Лорин, Сэлинджер сделал ей предложение. Так это или нет — вопрос открытый, однако она относит это событие именно к тому времени, когда Сэлинджер сообщал в письмах о намерении жениться. Он был настроен весьма серьезно и даже собирался устроить так, чтобы его мать и сестра приехали из Нью-Йорка в Джорджию и познакомились с Лорин.

Не нам судить, насколько глубокие чувства испытывали друг к другу молодые люди, но они так или иначе были счастливы вместе. И только мать Лорин, Клеата, настороженно относилась к франтоватому парню из Нью-Йорка. Однажды весенним вечером она притаилась на кухне и тайком, в зеркале наблюдала за влюбленными. Те стояли посреди гостиной и, когда Джерри наклонился, чтобы поцеловать Лорин, «дверь вдруг распахнулась, мама влетела в комнату и велела ему убираться и больше не показываться ей на глаза». Джерри не стал спорить и ушел, а Лорин вся в слезах побежала к себе на второй этаж.

На этом роман завершился. Уже в мае Краса Джорджии обручилась с более приемлемым для ее семьи жителем Нью-Йорка, лейтенантом ВВС, которого Сэлинджер знал и недолюбливал.

Много лет спустя на вопрос, стала бы она продолжать отношения с Джерри, если бы ее мать им не воспротивилась, Лорин отвечала: «Да. Но в тогдашнем Бейнбридже семнадцатилетние девушки беспрекословно слушались матерей».

Ошарашенный внезапной отставкой, Сэлинджер никому не рассказывал об обстоятельствах, сопутствовавших разрыву с Лорин Пауэлл. Вызванное ими замешательство нашло отражение в рассказе «Два одиноких мужчины», действие которого происходит в Бейнбридже, — он был написан в 1944 году, по так нигде и не опубликован. Этот рассказ — прекрасный пример того, как Сэлинджер умел вставить в художественное произведение детали собственной своей жизни, никак их при этом не комментируя.

В «Двух одиноких мужчинах» повествователь рассказывает об армейском периоде жизни главного героя, явно имея и виду историю с Лорин Пауэлл: «Какое-то время — ну то есть и самом начале — он крутил роман с симпатичной брюнеточкой из гарнизонной лавки; потом что-то — толком не знаю что — у них там не заладилось».

С февраля по июль 1944 года, после затянувшегося перерыва, журнал «Сатердей ивнинг пост» опубликовал три рассказа Сэлинджера. Еще один рассказ появился в том же жур-11лле в марте 1945-го. Все четыре были написаны (или, во всяком случае, начаты) в Бейнбридже. Клеата долго не позволяла дочери читать рассказы Сэлинджера, но в конце концов Лорин получила разрешение и раздобыла номер «Сатердей ивнинг пост» с одним из них. Лорин Пауэлл до сих пор не может забыть потрясение, которое она испытала, узнав себя в героине рассказа.

Судя по всему, ей в руки попал рассказ «По обоюдному согласию», сначала называвшийся «Когда гроза, ты меня сразу буди». В нем впервые в творчестве Сэлинджера появляется безоговорочно симпатичная героиня — заслуга в том, что отныне он резко переменил свое отношение к женским персонажам, во многом принадлежит именно Лорин Пауэлл.

«По обоюдному согласию» — рассказ о совсем юной паре, которой непросто принять груз ответственности, свалившийся на нее после женитьбы и рождения ребенка. С точки зрения нынешнего читателя, рассказ уж слишком изобилует литературными клише, но в 1940-е в нем прежде всего видели тонкое и правдивое изображение современной жизни.

Билли и Рути оба понимают, что поженились они слишком рано. Несмотря на то что жизнь его решительным образом поменялась, Билли пытается хранить верность холостяцким привычкам и каждый вечер тащит жену в кафе «У Джейка». Молодой муж не замечает, что брак и материнство заставили Рути исподволь повзрослеть. Вместо того чтобы пить пиво и танцевать в придорожной забегаловке, она с большим бы удовольствием проводила тихие вечера дома, с Билли и крошкой сыном. В конце концов, не сумев примирить свои желания, молодые супруги ссорятся. Билли приходит с работы и обнаруживает, что Рути собрала вещи, прихватила с собой ребенка и уехала к родителям. Тогда Билли откупоривает бутылку виски и постепенно напивается в одиночестве, воображая себя одновременно Риком и его чернокожим другом Сэмом из фильма «Касабланка» — эта сцена живо напоминает эпизод в баре «Викер» из «Над пропастью во ржи».

Но тут, уже ночью, Рути возвращается — мать ее за это «чуть не убила». Под утро начинается гроза, Билли просыпается, не видит рядом с собой жены и решает, что она, как обычно, спряталась от грозы в туалете. На этом месте даже те читатели, которые до сих пор не видели в поведении Билли ничего предосудительного, должны были ужаснуться его бессердечности. Ком надо быть, чтобы спокойно спать, пока твоя жена дрожит от страха, запершись в туалете? Сколько раз ранимая и чувствительная Рути не находила у мужа помощи и защиты? Жену Билли находит на кухне, где она сидит в пижаме и читает журнал. Но он уже не тот, что прежде. «Когда гроза, ты меня сразу буди. Хорошо, Рути? Какие проблемы. Услышишь гром, ну и буди сразу» — просит Билли.

«По обоюдному согласию», напечатанный в феврале 1944 года, имел большой успех. Его персонажи были легко узнаваемы. Читателям было просто поставить на место Билли или Рути самих себя или кого-то из своих знакомых. Америка к этому времени третий год воевала, сотни тысяч мужчин были оторваны войной от своих семей. Жены и подруги жили и постоянном страхе за их жизнь, некоторые из мужчин так и не успели повидать родившихся в их отсутствие детей. Американцы, женщины и мужчины, наряду с радостью узнавания испытывали при чтении рассказа еще и зависть. Они не только сравнивали себя с его героями, но и мечтали оказаться на их месте — тогда бы они, читатели, уж точно бы знали, как правильнее поступить.

Как персонажи Билли и Рути крайне просты, но как раз простота — залог их достоверности. Заурядность реакции на происходящее сокращает до минимума дистанцию, отделяющую их от читателей. Один из самых удачных моментов рассказа — когда Билли читает записку, в которой Рути объясняет, почему она от него ушла. Билли перечитывает ее снова и снова, пока не выучивает наизусть — да так, что может читать ее по памяти даже от конца к началу. Когда Билли читает Рути ее записку задом наперед, он ведет себя глупо, но от этого только сильнее трогает читателя — тем, что и ему тоже дает право на такие же бессмысленно-трогательные поступки. Это умение Сэлинджера предложить читателю его собственный идеализированный образ сообщает его книгам завидную жизненную силу.

В конце мая 1943 года Сэлинджера перевели из Бейнбриджа в Нэшвиль, штат Теннесси, где располагался квалификационный центр американских ВВС. Там по результатам нескольких испытаний начальству предстояло решить, кого из Джерри готовить: пилота, штурмана или стрелка-бомбардира. Сам он не хотел становиться ни тем, ни другим, ни третьим и снова подал рапорт о зачислении на курсы подготовки офицерского состава.

На сей раз рапорт у него приняли, но приказ о зачислении все не приходил и не приходил. Сэлинджер написал в Вэлли-Фордж полковнику Бейкеру письмо с просьбой о помощи и даже съездил в Вашингтон, в надежде найти там протекцию. Но, несмотря на все усилия, его повысили в звании лишь до первого сержанта. В расстройстве он жаловался в письме: «Я страшно хочу стать офицером, а мне этого не разрешают»'.

Огорчение из-за того, что ему не позволили учиться на офицера, скоро вылилось у Сэлинджера в общее недовольство службой. Ему осточертело сержантское звание, трудно стало мириться с тем, что служебные обязанности отнимают почти все его силы. Вдобавок в Нэшвиле он страдал от одиночества — в Бейнбридже он успел обзавестись приятелями, а на новом месте ни с кем так и не подружился. Джерри внушал себе, что его нэшвильские сослуживцы — отличные парни, но все равно чувствовал себя среди них чужим. И очень хотел домой.

В июле Сэлинджера снова перевели — на сей раз на военно-воздушную базу Паттерсон-Филд, расположенную в Фэрфилде, штат Огайо. Там он был произведен в звание штаб-сержанта и получил под свое командование отделение будущих саперов, что, разумеется, отнюдь не исправило его мрачного настроения. Целыми днями, когда не приходилось просиживать в канцелярии, он гонял своих солдат, пытаясь если не внушить им страх, то хотя бы заставить беспрекословно повиноваться. Он вынужден был напускать на себя грозный вид и скрывать от подчиненных свою увлеченность литературой — будущие саперы вряд ли стали бы слушаться писателя.

После занятий с новобранцами Сэлинджер проводил ночи за письменным столом. В Нэшвиле он попробовал силы и жанре гротеска — написал рассказ «Париж», в котором героиня-француженка похищала Адольфа Гитлера, заманив его и дорожный кофр и заперев там. Издатели как один шарахались от такого сюжета.

Воодушевленный тем, что 17 июля «Сатердей ивнинг пост» опубликовал «Братьев Вариони», Сэлинджер спешно послал н журнал еще две вещи. Одна называлась «Рекс Пассард на планете Марс», а другая — «Крохотулька». Получив в «Сатердей ивнинг пост» отказ, он переправил оба рассказа в «Стори», но и там они были отвергнуты и со временем затерялись.

Самому Сэлинджеру особенно нравилась «Крохотулька», и которой рассказывалось о девушке, имевшей привычку мод столом пожимать руки мужчинам. Со слов Сэлинджера, и «Стори» рассказ отказались печатать потому, что его героини слишком много пьет. Впрочем, не всегда стоит буквально верить тому, что он говорил о своих произведениях.

Тем временем литературные интересы Сэлинджера становились все шире. Получив увольнительную, он обычно ехал в соседний город Дейтон, где снимал номер в гостинице «Гиббонс», и там, в тишине, читал. Уже больше не ограничиваясь соотечественниками вроде Ринга Ларднера и Шервуда Андерсона, он всерьез увлекся Толстым и Достоевским.

Что касается собственного творчества, то Сэлинджер уже некоторое время размышлял, как поступить с накопившимися рассказами о Холдене Колфилде — попытаться сконструировать на их основе роман или издать в виде сборника новелл. Летом 1943 года он, судя по всему, принял окончательное решение. «Я успел близко узнать парня, о котором пишу, — делился он с Бернеттом. — Он заслуживает того, чтобы стать героем романа». Бернетту это решение пришлось по душе.

После серии довольно легковесных вещиц Сэлинджер вернулся к серьезному творчеству в рассказе «Элейн», начатом, судя по всему, в первые дни лета 1943 года. Изначально он собирался написать что-нибудь во вкусе «Сатердей ивнинг пост», но в процессе работы начал все тщательнее выписывать и мучительно переписывать каждую строчку. Когда рассказ был готов, Сэлинджер совершенно справедливо посчитал его лучшим из всего до сих пор им написанного. Этим рассказом он продолжил разработку темы утраченной невинности — на сей раз под очевидным влиянием недавно открытых им для себя великих русских писателей.

«Элейн» — это история про недалекую, но чрезвычайно красивую девушку, вступающую в немилосердный к ней мир. Доброй, чуткой и доверчивой Элейн Куни понадобилось девять с половиной лет, чтобы закончить восемь классов. После школы она могла искать поддержки лишь у своих матери и бабки. Но те целиком погрузились в мир кинематографических грез и не могли оградить наивную девушку от опасностей, поджидавших ее на каждом углу. Вместо этого они постоянно таскали с собой Элейн из одного кинотеатра в другой.

В одном из кинотеатров она познакомилась с билетером по имени Тедди, который пригласил ничего не подозревающую девушку на пляжный пикник и там соблазнил ее. Через месяц Элейн вышла за него замуж. Праздничный свадебный обед был омрачен ссорой между матерью Элейн, миссис Куни, и матерью жениха. Мать и бабка новобрачной вдруг поняли, что Элейн им страшно дорога и что они не смогут без нее жить. Поэтому они силой вырвали девушку из объятий Тедди и его семейства.

От героинь предыдущих рассказов Сэлинджера Элейн Отличается тем, что случившееся с ней — бесповоротно. Раз потеряв невинность, она лишилась возможности вернуться и мир чистоты и простодушных иллюзий. Эмоциональная вспышка ее матери явно не продлится долго, и миссис Куни скоро снова с головой уйдет в голливудские фантазии, оставив Юнейн один на один с миром, который рано или поздно довершит начатое Тедди дело разрушения.

Впрочем, никто не мешает Элейн вслед за матерью и бабкой найти убежище в воображаемом мире кино. Повествователь рассказа был бы только «за» — ущербной Элейн нужна своя особенная реальность. Ведь нет же ничего странного в том, чтобы создать мирок, отдельный от реального, для невинного ребенка.

Литературные занятия, которые сержант Сэлинджер держал и тайне от сослуживцев, неожиданным образом помогли ему освбодиться от начинавших порядком тяготить служебных обязанностей. Кто-то из начальства наткнулся в «Сатердей ивнинг пост» на «Братьев Вариони», а в «Карманной книге солдата, моряка и морского пехотинца» — на рассказ «Виноват, исправлюсь». В результате Сэлинджера перевели в отдел пропаганды командования тылового обеспечения ВВС — и «огромную идиотскую контору с кучей пишущих машинок», как он сам характеризовал свое новое место службы в письме к Уиту Бернетту в июле 1943 года. И хотя сочинение агиток про военно-воздушные силы не казалось Сэлинджеру верхом мечты, само по себе перемещение из чистого поля за стол с машинкой не могло его не радовать.

В промежутках между написанием материалов для командования тылового обеспечения Сэлинджер успел побывать и командировках в Нью-Йорке и Вашингтоне. В сентябре в компании фотографа из журнала «Лайф» он должен был отправиться куда-то в канадскую глушь, чтобы написать для «Кольере» репортаж про военных летчиков. Но в Канаду Сэлинджер в тот раз не попал, поскольку его карьере в отделе пропаганды внезапно пришел конец.

В июле 1943 года сержанта Сэлинджера начали проверять на благонадежность. Повышенный интерес со стороны соответствующих подразделений Военного ведомства был вызван очередным его рапортом — на сей раз о зачислении в Корпус военной контрразведки. Сотрудники Военного ведомства навели о нем справки в нью-йоркской школе Макберни и училище Вэлли-Фордж. Уит Бернетт и еще несколько знакомых Сэлинджера получили официальные письма следующего содержания:

«Не сочтете ли Вы возможным поделиться с нами Вашим мнением относительно того, насколько Джером Дэвид Сэлинджер благоразумен, ответственен, честен и лоялен своей стране и ее институтам? Не располагаете ли Вы сведениями о его членстве в какой-либо организации, имеющей целью насильственное свержение конституционной формы правления? Не видите ли оснований подозревать его в неблагонадежности по отношению к Соединенным Штатам?

Капитан ВВС Джеймс X. Гарднер».

Любознательность капитана Гарднера изрядно Сэлинджера позабавила. За полтора года, в течение которых командование так и не нашло достойного применения его способностям, а вместо этого без конца переводило с одной должности на другую, не растерять эти самые благоразумие и лояльность было мудрено. Избавившись от последних иллюзий относительно военной карьеры, Сэлинджер решил по возможности целиком посвятить себя сочинительству. И тут-то как раз Военные наконец обратили на него внимание.

Интерес начальства привлекли не литературные таланты и деже не имевшееся за плечами у Сэлинджера военное образование. Важнее оказалось владение немецким и французским тыками, а также то обстоятельство, что Джерри почти год провел на территориях, впоследствии оккупированных Германией, а из Австрии уехал буквально накануне аншлюса. Это и определило его назначение в контрразведку.

В предвоенные годы агенты Корпуса военной контрразведки занимались главным образом тем, что наблюдали за настроениями личного состава американских вооруженных сил. С началом Второй мировой войны перед корпусом были поставлены совсем другие задачи. В конце 1943 года, когда начала активно готовиться долгожданная высадка союзников и Европе, к каждому задействованному в ней полку было прикомандировано по два контрразведчика. Им вменялось в обязанность налаживать контакт с местным населением и выявишь в его среде тайных пособников нацистов.

Карьера контрразведчика началась для Сэлинджера с того, что его перевели на военную базу Форт-Холаберд, расположенную на окраине Балтимора, штат Мэриленд. Из Форт-Холаберда он сразу написал Уиту Бернетту, что наконец-то перед ним открылась реальная перспектива повоевать в Европе, и тут же успокоил своего литературного наставника: «О книге я все время помню»6.

В предвкушении скорой отправки на фронт Сэлинджер написал рассказ «День перед прощанием», очень много для него значивший — ив человеческом, и в профессиональном смысле. При этом поначалу он отзывался о новом произведении с несвойственным ему равнодушием, поскольку не вполне понимал, удачным ли вышел рассказ. Насколько важной окажется эта вещь для его дальнейшей писательской биографии, Сэлинджер, разумеется, догадываться не мог. Да и сама по себе «дальнейшая биография» на момент написания рассказа находилась под большим вопросом. Так, по мнению Иэна Хэмилтона, «День перед прощанием» мог быть задуман как прощальное письмо, которое родные могли бы получить от павшего в Европе Сэлинджера.

В третьем колфилдовском рассказе получают развитие темы и психологические коллизии, обозначенные в рассказе «Последний и лучший из Питер Пэнов». «День перед прощанием» — второй эпизод в своеобразном цикле, прослеживающем военную судьбу Винсента Колфилда и его друга, техника-сержанта Джона Бэйба Глэдуоллера. Значительная роль в рассказе принадлежит Винсенту Колфилду, однако главный герой тут — Бэйб. Автор явно ассоциирует себя с сержантом, которому присвоил свой собственный личный номер 32325200, упомянув об этом в первом же предложении.

Сэлинджер разделил рассказ на пять сцен, каждая со своей «идеей». В первой сцене перед нами военный двадцати четырех лет от роду, не до конца расставшийся с детством и сейчас попавший в антураж, в котором его детство проходило. Приехав домой на побывку, он сидит у себя в комнате среди россыпи книг. Любимые писатели у Бэйба те же, что и у самого Сэлинджера: Достоевский, Толстой, Фицджеральд и Ринг Ларднер. Мать приносит Бэйбу кусок торта и стакан молока, садится рядышком и с любовью смотрит на сына.

Во второй сцене Бэйб, прихватив с собой санки, идет встречать из школы свою маленькую сестренку Мэтти. Эпизод этот короткий и на первый взгляд малозначительный. Но Сэлинджер к этому времени уже научился насыщать смыслом самые обыденные вещи — здесь он затрагивает тему ответственности перед ближним, умения пойти друг другу навстречу и черпать силы в человеческих взаимоотношениях.

Бэйб хочет скатиться с сестрой на санках вниз по крутой Спринг-стрит, но Мэтти боится, потому что по этой улице, знает она, могут кататься «только большие мальчишки, которые ничего не боятся и знают все плохие слова». «Все в порядке. Все будет в порядке, раз ты со мной»', — успокаивает ее Бэйб. Когдаа брат с сестрой усаживаются на санки, Бэйб чувствует, что Мэтти, изо всех сил обняв его сзади, дрожит от страха. Он говорит, что можно скатиться и по другой улице, но Мэтти беззаветно верит старшему брату и хочет ехать вниз именно по Спринг-стрит, потому что так хотелось ему. Она верит, что на него можно во всем положиться, и ее доверие в свою очередь помогает Бэйбу найти компромисс.

Эту сцену Сэлинджер явно противопоставляет эпизоду hi поэмы Т.С. Элиота «Бесплодная земля» (1922), в котором Такая же маленькая девочка катится на санках с горы. У Элиота, почти как у Сэлинджера, дело происходит на пороге мировой нойны, а сам спуск с горы символизирует расставание с детской невинностью и неминуемое низвержение в бездну, звучит плачем о безвозвратно рухнувшем мироздании. Однако в подаче Сэлинджера полет с горы приобретает жизнеутверждающее значение: благодаря вере Мэтти в Бэйба между братом и сестрой возникает душевная близость, которая сильнее страха. В отличие от Элиота, писавшего свою поэму уже после Первой мировой, Сэлинджер еще не мог знать, будет спуск па санках по Спринг-стрит последним в жизни Бэйба или нет, но в этой сцене явственно чувствуется надежда, что с войны Бэйб вернется и они с Мэтти еще накатаются на санках.

В третьей сцене «Дня перед прощанием» появляется друг Бэйба Винсент Колфилд; ее темы — дружба и боязнь утраты. Авторское «я» в этой сцене раздвоено: Бэйб выражает отношение Сэлинджера к военной службе и скорому расставанию с домом, а Винсент воплощает собой Сэлинджера-писателя, сомневающегося, выдержит ли его писательский дар испытание войной. Винсент предстает перед нами молодым человеком, обаятельным и острым на язык — обе черты роднят его с автором рассказа. Кроме того, он тоже писатель, хотя и сочиняет в основном сценарии для мыльных опер.

Винсент рассказывает Бэйбу, что его младший брат Холден Колфилд без вести пропал в Европе. Он упоминает об этом несколько раз, и с каждым разом в его словах звучит все больше горечи. Помимо этой сцены в «Дне перед прощанием» Винсент больше нигде о пропавшем брате не упоминает, зато его переживаниям в связи с возможной гибелью брата почти целиком посвящен написанный два года спустя рассказ «Сельди в бочке».

В четвертой сцене Сэлинджер вкладывает в уста Бэйба свое собственное отношение к войне. Герои рассказа, отобедав, остаются за столом, и отец Бэйба, мистер Глэдуоллер, принимается вспоминать Первую мировую, на которой ему довелось повоевать. В какой-то момент Бэйб прерывает отцовские разглагольствования — ему не нравится героизация войны, общепринятая манера выставлять ее постфактум этакой «мужественной игрой». В ответ он произносит пылкую тираду, в которой выражает чувства едва ли не противоположные тем, что еще год назад испытывал по отношению к военной службе новобранец Джерри Сэлинджер. А в конце клянется после окончания войны ничего о ней не рассказывать. «Я никогда ни в чем не был так уверен, как в том, что моральный долг всех мужчин, кто сражался или будет сражаться в этой войне, — потом не раскрывать рта, никогда ни одним словом не обмолвиться о ней. И пусть наши мертвые погибнут понапрасну. Ведь, видит Бог, так оно всегда и бывает».

В заключительной сцене рассказа Бэйб никак не может уснуть и в темноте своей комнаты думает о сестренке Мэтти, которую он, возможно, никогда больше в жизни не увидит.

Бейб мысленно обращается к девочке с прочувствованным монологом, умоляя с возрастом не растратить все то хорошее, что есть в ней сейчас. «Постарайся равняться на самое лучшее, что есть в тебе», — просит он, и в этой пронзительной мольбе, обращенной как к сестре, так и к самому себе, звучит тоска Бейба по его собственному детству.

Перед тем как отправиться в Европу, Бэйб хочет еще раз взглянуть на Мэтти. Он идет к ней в комнату, целует и прощается. Тут же Бэйб произносит внутренний монолог, по сути Схожий со словами Холдена Колфилда, который в романе «Над пропастью во ржи» говорит своей младшей сестре Фиби, что его дело — «ловить ребятишек, чтобы они не свалились в пропасть». Бэйб клянется «выйти с ружьем» против любого, кто станет угрожать его сестре и их родному дому.

«День перед прощанием» можно рассматривать среди прочего и как решительное заявление Сэлинджера о том, что он намерен до конца исполнять в бою свой долг. Как и герой рассказа, он принимает на себя всю полноту ответственности за тех, кто ему дорог. Описанные в рассказе переживания были близки многим американским солдатам, готовившимся к отправке на фронт, поэтому публикации «Дня перед прощанием» в июле 1944 года сопутствовал большой успех.

Нынешним читателям, может, и трудно оценить созвучность рассказа настроениям 1944 года, зато они могут воспринимать его в свете последующего творчества писателя. Как И вообще большинство произведений Сэлинджера, темами и характерами «День перед прощанием» перекликается с романом «Над пропастью во ржи». Так, рассказ насквозь пронизан страхом не вернуться с войны — Сэлинджер, которого со дня на день могли отправить в Европу, писал как если бы это была его последняя вещь. Погибни он на войне, и Холден Колфилд погиб бы вместе с ним.

Ночной разговор Бэйба с Мэтти тут же вызывает в памяти сходную сцену с Холденом и Фиби. И хотя между этими эпизодами большая временная дистанция, в мечте Холдена о том, как он станет ловить над пропастью играющих на поле детей, просвечивает обращенная к Мэтти мольба Бэйба хранить детскую чистоту. «Ты будешь умницей, когда вырастешь. Но если ты не сможешь быть умной и славной девушкой, я не хочу видеть тебя взрослой… Будь славной девушкой, Мэтт».

Слово «славный» здесь явно выступает синонимом «естественности» — в противоположность ненавистной Холдену «липе». То есть эта самая естественность уже возведена Сэлинджером в ранг высшей ценности, которую будут беззаветно отстаивать его герои.

Основной посыл рассказа прост, но убедителен. Перед лицом смерти Бэйб преклоняет колена перед прекрасной детской чистотой Мэтти — это означает, что в черством суетном обществе, прославляющем войну, именно красота дарит человеку надежду и придает осмысленность его существованию.