Будто восстанавливаю в воображении некую мозаику, важные куски которой утрачены. В настоящей мозаике это невозможно, хотя и там мы можем попытаться что-то домыслить. Но мои мозаичные камешки— факты, свидетельства, воспоминания, документы. Перебираю их, сопоставляю так и сяк. Иногда они не совпадают, даже исключают друг друга, а то вдруг камешек словно сам выбрал себе место, лег — не сдвинешь.

Не помню уже, как возникло еще одно имя — Леня Полотняненко. Это было в тот период, когда я больше «искал ногами», готов был идти или ехать куда угодно, лишь бы узнать что-либо существенное об интересующих меня людях. А интересовали все те же — Трофимов, Анищенков, Чистов. Казалось, что должна была быть ниточка, которая связывала их вместе. При этом я допускал, что кто-то из них мог и не знать о такой связи.

Между тем ниточки, за какую ни хватался, оказывались оборванными самим временем: ни Трофимова, ни Анищенкова, ни Чистова уже не было в живых.

Еще раньше поиски Александра Ивановича Анушкина показали, что надеяться на официальные источники можно далеко не во всех случаях. Узнать о пребывании Трофимова в Эфиопии оказалось легче, чем выяснить хоть какие-то обстоятельства его жизни на родине в последний период. Впрочем, это и понятно и объяснимо…

Фигура И. С. Анищенкова казалась вообще загадочной. Многие из тех, с кем я встречался, хотели видеть и видели в нем советского разведчика, человека, оставленного нашими. По-видимому, это было привычней, укладывалось в стереотип. Да и сам Анищенков, судя по всему, в свое время давал повод так думать. Я скоро столкнулся с этим и, говоря откровенно, возгорелся, стал искать подтверждения, а когда они начали попадаться, даже цеплялся за них. Это, казалось, открывает такие возможности для повествования… Что поделаешь — все мы не без слабостей!

В одном письме из семейного архива, собранного живущим в Москве родным братом Николая Степановича, прямо утверждалось, будто Анищенков говорил человеку, которого хотел привлечь к сотрудничеству, что «имеет задание сверху» от наших.

Опаснейшая игра, но мне кажется, я понимаю, зачем он это делал. Это должно было придать ему вес и авторитет в глазах тех, кто пойдет за ним. Ему же самому такое «самозванство» должно было добавить решительности и твердости. Надо ведь соответствовать взятой роли. И хотя теперь ясно, что это действительно было самозванство, осуждать за него не решаюсь.

Анищенков, надо думать, пережил смятение, растерянность, слабость, но чувство долга, о котором здесь уже говорилось, вскоре возобладало; как замешкавшийся солдат, он заторопился, чтобы занять свое место в строю. Это подтверждает отчасти другое письмо, написанное по свежим следам событий. Адресовано оно уже брату Николая Степановича, офицеру-фронтовику, который, естественно, хотел разобраться в случившемся. Приведу это письмо хотя бы в выдержках:

«25 сентября 1946 г. Ялта.

…Мне не хотелось Вам писать, не выполнив обещанного. А на это потребовалось некоторое время. Разговаривал я с секретарем ГК ВКП(б) т. Субботиным и уполномоченным МГБ т. Могильниковым. Удалось выяснить следующее.

Анищенков Николай Степанович во время оккупации немцами Крыма был действительно некоторое время городским головой, или бургомистром, Ялты. Хотя на этот пост он попал не по заданию наших органов, но работал на нас. Так, например, многих евреев он спас от неизбежной смерти тем, что выдавал им паспорта как русским. У себя в погребе он держал радиоприемник, который использовался не в пользу немцев. Когда все это стало известно (донес полицейский из местных жителей), Анищенков Николай Степанович вместе с женой был арестован и расстрелян немцами.

Два сына Анищенкова (один из них, кажется, приемный), уничтожив предателя, донесшего немцам на их родителей, ушли в горы, к партизанам. Один из сыновей погиб, а другой до последнего времени оставался с партизанами…»

Важный документ, хотя в нем есть неточности. Конечно же, я постарался встретиться с людьми, упомянутыми в письме. К сожалению, бывший секретарь горкома В. А. Субботин ничего существенного вспомнить не смог, а В. С. Могильников, оказавшийся ныне директором детского парка, на мои расспросы сказал, что историю Трофимова (я спрашивал и о нем) слышит впервые, а об Анищенкове помнит сейчас смутно, так как серьезно этим и тогда не занимались, причин для этого не находили — людей нет, расстреляны, чего ж ими заниматься? Во всяком случае, ничего плохого об Анищенкове он сказать не может.

Разговор у нас был не очень долгий, но не такой уж и короткий. Опыт показывает, что в таких беседах спешить не следует, лучше неторопливо подшевеливать костер — иногда неожиданный, а то и случайный язычок пламени вдруг высветит у твоего собеседника такой закоулок памяти, куда с наскоку не пробраться.

На сей раз, однако, никаких озарений не произошло. В. С. Могильников посетовал, что умер доктор Василевский, бывший бургомистром до Анищенкова. Он наверняка многой мог бы рассказать. То, что Василевский был арестован после освобождения Ялты, не имеет значения — его вскоре выпустили, убедившись, что ничего плохого он не делал. Больше того, есть сведения, что он сочувствовал и даже помогал подпольщикам. Да что говорить — Василевский впоследствии оперировал самого Могильникова…

Под конец я получил совет отыскать в Ялте некоего Н. Н. (назовем его так), человека умнейшего, образованнейшего и вообще — хорошего. Он-де может рассказать и об оккупации вообще и, по-видимому, об Анищенкове в частности. Н. Н. из тех людей, которые обычно все обо всех знают.

И в беседах с самим собой я иногда пытаюсь эдак неторопливо подшевеливать костерок. Это сравнение, ей-богу, не случайно. Память иногда бывает то всеядна и жадна, то ленива и переборчива до невероятности. И в ней, как в костре, среди перламутрово-розового спокойствия пепла вдруг взорвется полено, пальнет в небо каскадом искр…

Я думал об этом Н. Н. Его имя определенно было мне знакомо. Стоп! Вспомнил…

Ялта, 1956–1958 годы. Дом моих друзей с увитым текомой балконом. Под ними и жил этот странный человек, который действительно много знал и помнил чуть ли не со времен гражданской войны. Он сам не раз предлагал мне встретиться, «посидеть», поговорить. Да, сам это предлагал! Что же меня останавливало? Кажется, именно то, что предлагал он сам, не раз и довольно настойчиво, к тому же ссылаясь на жившего одно время в Ялте писателя Петра Павленко, который будто бы любил его слушать.

У меня уже был опыт бестолковых застольных бесед, когда разговор перескакивает с одного на другое и рассказчик-солист откровенно старается поразить слушателей. Одним словом, встретиться, «посидеть», поговорить тогда не случилось, а сейчас я сам должен искать его. Ну что ж, век живи, век учись…

Буквально на следующее утро я начал поиски и тут же осекся, узнав, что в 1968 году помянутый Н. Н. покончил с собой.

Причиной была скорее всего душевная усталость. Напустил в ванну горячей воды и вскрыл себе вены. Но римские патриции, которым он в данном случае следовал, вели при этом беседу с друзьями, пришедшими проститься и проводить. Ярко горели светильники, звучала музыка, подавалось вино, аромат цветов и курений забивал запах крови… Здесь же все было по-другому, одиночество, лампочка в 15 ватт, закрытая на крючок облупившаяся дверь; к тому же засорилась канализация, и розовая вода из ванны под утро залила коридор коммунальной квартиры.

Однако вернемся к Анищенкову. Таким образом, получилось, что вариант с разведчиком отпал. Но, может быть, у Николая Степановича были другие связи? Был послан запрос в архив и последовал ответ:

«На Ваш № 209 от 3 октября 1975 г.

Сообщаем, что Анищенков Николай Степанович, Анищенкова Этель Матвеевна и Анищенков Алексей Николаевич по учету партизан и подпольщиков Крыма 1941–1944 гг. не числятся. Сведений о работе Анищенкова Н. С. городским головой и расстреле его семьи немцами не имеется».

Вот тогда и возникло новое имя — Леня Полотняненко. Он был шофером, который возил Анищенкова. Это обещало что-то. Доверенный шофер, как правило, знает о своем «хозяине» больше, чем кто-либо.

Леонид Иванович и в самом деле кое-что знал. И опять были произнесены эти звучащие как рефрен слова: «Он спас нам жизнь».

История оказалась по тем жестоким временам почти банальной. Полотняненко и до войны возил курортное начальство. Из-за болезни стал невоеннообязанным. Ко времени оккупации его жена Клара находилась по ту сторону гор, в селе Тавель (Краснолесье), у родителей Лени. С маленьким Валеркой. Полотняненко не мог выбраться за перевал, а над женой к тому времени нависла угроза ареста.

Пришел в управу вместе с оставшимся в оккупации коммунистом — начальником службы их автохозяйства. Анищенков узнал обоих, взял на работу, велел восстанавливать легковушку.

Тем временем пришла тревожная весть от Клары. Полотняненко откровенно рассказал обо всем Анищенкову, и тот обещал помочь. В один из рейсов на обратном пути из Симферополя (в машине сидел также немецкий офицер) заехали за Кларой в Тавель. До чего же рискованно это было! Но все обошлось. Немец даже поцеловал даме ручку.

— Знал бы он!.. — Это говорится сейчас. Однако в Ялте не стало легче. Клару в городе знали, она была секретаршей в одном из автохозяйств. Встречали знакомые и говорили:

— Кларочка, ты здесь? Жива?!

Дважды пришлось побывать в СД. Как тут не подумать о самой психологии предательства! Ну чем могла помешать хоть кому-нибудь эта юная женщина, на которую будто снизошло очарование материнства!.. Находились нелюди.

Линию поведения подсказали две женщины, работавшие с Анищенковым: твоя мать — армянка, гулящая, родила тебя неизвестно от кого, но, по-видимому, твоим отцом был немец — об этом-де говорит само имя — Клара Фельдман…

(«Бедная старая мама! Слава богу, хоть ты не дожила до этих жутких времен! Какую же чушь и напраслину приходится возводить на тебя!»)

Ах, какой шаткой была эта версия! Но одна из советчиц приходила выручать и в СД. Она знала немецкий и держалась очень уверенно. Была в ней какая-то аристократическая, что ли, и не терпящая возражений уверенность в себе. А с фашистами ведь шутки плохи… Полотняненки считают, что это не могло делаться без ведома Анищенкова.

Если отрешиться от смертельного ужаса тех часов и минут, отвлечься от опасности, неотвратимо нависавшей не только над самой женщиной, но и над ее младенцем (сейчас это взрослый, сильный мужчина, отец семейства), то все происходившее тогда могло бы показаться даже фарсом. Лицо Клары (нос, уши) обмеряли каким-то специальным инструментом, затем с помощью неких формул глубокомысленно подсчитывали отношения и пропорции… С ума сойти!

Она тоже немного понимала по-немецки и помнит разговор, который шел при ней. Валерка голенький лежал на столе, а гестаповец — специалист по расовым вопросам говорил с коллегой:

— Сколько же арийской крови в этом ребенке?

— Блондин, голубоглаз… Похож на немца…

Однако попадаться третий раз было никак нельзя, и Кларе помогли укрыться в надежной квартире. Валерку отправили к старикам за перевал.

И тут новое несчастье — арестовали Лёню. Кто-то донес, что он комсомолец и действительную службу проходил в войсках НКВД. Взяли прямо на работе, но сделали это живодеры рангом пониже — не СД, а простая полиция. И держали пока в полиции.

Сейчас, сопоставляя даты, я понимаю, что было это как раз в то время, когда петля раскачивалась над головой Николая Степановича Анищенкова. Подозревал ли об этом он сам? К этому отнюдь не риторическому вопросу мы еще вернемся, а пока скажу, что он бросился выручать своего шофера. Нашлись и другие люди (среди них доктор Василевский, бывший бургомистром до Анищенкова), которые, беря так сказать, грех на душу, не побоялись заявить, что доносы на Полотняненко лживы, что он хороший специалист и вполне лояльный к новой власти человек.

Отпустили. Запомнилась даже дата: было это под старый Новый год в 1943-м. Забегая вперед, скажем: через месяц или чуть позже Анищенков был арестован.

У них был еще разговор:

— От тебя не отстанут, — говорил Николай Степанович, — а я, может случиться, не смогу помочь. Надо скрываться, уходить из Ялты.

— Куда?

— В лес. К партизанам.

Анищенков дал справку, что Полотняненко, работник Ялтинской городской управы, по состоянию здоровья едет на родину, в село Тавель, и даже договорился, что Леню довезет до Мамут-Султана (Доброе) шофер из Массандры, который ходил в форме и не подлежал проверке на контрольных постах. В феврале Полотняненко скрылся из Ялты и уже вскоре был в 6-м партизанском отряде, где воевал до самого освобождения Крыма. Ушла из Ялты и Клара. Ей сделали липовые документы.

Подводя итог беседе, я спросил: так что же в общем было сделано Анищенковым?

Вот ответ: он спасал людей.

В Ялте оставалось свыше десяти тысяч жителей, среди них много жен и детей фронтовиков, стариков. Голод свирепствовал с такой силой, что в феврале 1942 года, к примеру, ежедневно умирало от него в среднем двадцать человек. Надо было срочно добыть хотя бы какое-то минимальное количество продовольствия. Этим Анищенков и занялся в первую очередь. Из брошенных нашими отступающими войсками машин был создан парк в пол сотни грузовиков, переоборудованных большей частью на газогенераторы.

Машины находились в частных руках, но Анищенков находил способ контролировать дело, и к апрелю удалось открыть несколько столовых для населения. Продолжали понемногу промысел рыбаки под вывеской «рыболовецкой общины». Часть улова сдавалась горуправе — рыба шла в столовые и распределялась по карточкам.

Под предлогом нужды в специалистах он спас из концлагеря «Картофельный городок» и из лагерей военнопленных немало людей. А кое-что из того, к чему он подталкивал — скупка горючего, продовольствия у оккупантов, — было, по существу, актами саботажа.

Но и Полотняненки уверены, что Анищенков имел задание… Хороший человек — вот их оценка.

Тут я прошу внимания. Вернемся к разговору о ниточке, которая связывала Трофимова, Анищенкова и Чистова, допуская, что кто-то из них мог и не знать Осамом существовании такой связи. Была ли эта ниточка? Была. Когда Леню выпустили из полиции, за ним приехала легковушка горуправы. За рулем сидел другой доверенный шофер Анищенкова, знавший, где прячется Клара. Это был приемный сын Трофимова — Степан. К тому времени он, как доподлинно известно, уже выполнял важные и рискованные поручения Андриана Чистова.