Проследим еще раз цепочку фактов.

Октябрь 1941 года. Загодя создан Ялтинский партизанский отряд во главе с Машкариным. В городах и поселках Южнобережья сформировано подполье, во главе которого, как полагают, должен был стать доктор Рыбак.

Накануне оккупации отряд перебазировался в горные леса. Начались боевые действия. 13 декабря партизаны были окружены на Ай-Петринской яйле, погибли командир, комиссар, начальник штаба и многие бойцы. Однако Ялтинский отряд продолжал существовать, во главе его стали Кривошта (командир), Кучер (комиссар), Кулинич (начальник штаба).

Подполье развернуть свою работу не смогло и большей частью было уничтожено. Сам Рыбак расстрелян. Однако партизаны сумели сперва нащупать, а затем и упрочить связь с небольшой молодежной подпольной группой, которую возглавила Надя Лисанова. Возникли и другие комсомольско-молодежные группы.

Весной 1942 года из-за больших потерь с Ялтинским отрядом был соединен Ак-Шеихский (Раздольненский). Командование осталось прежним.

Молодежное подполье к тому времени было тоже разгромлено, почти все его участники казнены.

В июле 1942 года слились Ялтинский и Севастопольский отряды. Командиром назначили Зинченко, комиссаром — Кривошту (он вскоре погиб). Отряд стал называться Севастопольским. Связь с ялтинским подпольем у него совсем обрывается.

Названия, факты, даты, фамилии… Отдаю себе отчет, что в таком перечислении они не запомнятся. И не могу удержаться. Пусть беглый перечень, мартиролог. Но, глядишь, он заставит по-новому вспомнить примелькавшееся название улицы, теплохода, высеченную на камне строку.

За всем этим — великие испытания, тяжелейшие бои.

Весна 1943 года. Из первоначального состава — почти 3200 партизан — в крымских лесах оставалось 227 человек. Ялтинцев среди них нет.

Фронт отодвинулся далеко на восток. Сама фронтовая обстановка была настолько напряженной, что наше командование не могло оказывать систематическую и весомую поддержку тем, кто все еще продолжал борьбу с гитлеровцами в Крыму.

Пора была лютая. Гитлеровцам казалось, что вот оно наступило время, когда они могут, наконец, переименовать Крым, как того пожелал фюрер, в «Готенланд», Симферополь — в «Готенбург», а Севастополь— в «Теодорихгафен». И дело было не просто в переименовании, не в росчерке пера. Они почувствовали себя здесь хозяевами.

«Крым станет нашей Ривьерой. Крит выжжен солнцем и сух. Кипр был бы неплох, но в Крым мы можем попасть сухим путем…»

«Ах, какие великолепные задачи стоят перед нами. Впереди сотни лет наслаждений!..»

Штандартенфюрер СС профессор Конрад Майер-Хетлинг писал Гиммлеру, что «Готенланд» необходимо включить в число основных округов («марок») Великой Германии, где планируется поселить немецких колонистов, а рейхсфюрер Генрих Гиммлер, в свою очередь, поторапливал Майер-Хетлинга с разработкой практических планов.

Им казалось, что все враждебное нацизму здесь уничтожено и выкорчевано. А в это время в маленьком городке Ялте стали появляться прокламации со сводками Совинформбюро, с сообщениями о боях под Сталинградом, с призывами к саботажу и диверсиям.

Сперва все это писалось от руки и могло быть истолковано, как деятельность какого-нибудь одиночки, но 19 января 1943 года словно гром грянул: листовка «Блокада Ленинграда прорвана!» была отпечатана на типографском станке и распространилась не только на Южном берегу, но и за его пределами. Это значило, что действует организация, которая располагает приемником, типографией и сетью связных.

О самом факте здесь уже говорилось, но как это произошло?

…Не приходилось ли вам задумываться о тех нередко сложных, извилистых путях, которые ведут людей навстречу друг другу? Потом, спустя месяцы или годы, встреча может показаться естественной и даже неизбежной, но сколько препятствий и случайностей было на пути!

Старший лейтенант Александр Гузенко и майор Андрей Казанцев уже хорошо понюхали пороха к тому времени, когда обратили внимание друг на друга. Казанцев в начале августа 1941-го при выходе из окружения, во время атаки, был ранен в правую ногу. Ранение оказалось серьезным, пришлось остаться на территории, занятой противником. Несколько попыток пробиться к своим кончились тем, что, едва оправившись от ранения, был контужен. Блуждания по вражеским тылам, побеги… И наконец весной 1942 года без каких-либо документов оказался в Ялте.

Встретились электромонтер Гузенко и плотник, печник, он же стекольщик Казанцев. Выглядели незавидно, а место встречи, где они работали, было и вовсе непотребным. Во втором корпусе нашего бывшего военного санатория немцы устроили бордель. В городе девки появлялись в военной форме, а по территории заведения шатались, как пишет в своих воспоминаниях Гузенко, в «халатах, не всегда застегнутых, и без нижнего белья».

Казанцев как-то назвал все это скотской фермой имени Гитлера. Гузенко понравилась точность определения. «Я понял его как умного и грамотного товарища. Казанцев мне понравился как человек. В обеденный перерыв мы вдвоем уединялись и говорили на различные темы, косвенно касаясь политической обстановки. Как-то человеческие чувства складываются сами, на это не надо большой грамотности, чтобы узнать искренность, или ложь, или лицемерие. Я Казанцеву поверил».

Большой грамотности для этого и впрямь не нужно. Да ее, заметим кстати, и не было. Но, как человек, попавший в шторм, стремится выплыть, выгрести, развернуть свою лодку носом к волне, а приблизившись к берегу, не спешит, старается оглядеться, действовать точно и расчетливо, так и эти люди — были смелы; деятельны, но в то же время рассудительны и осторожны.

Гузенко Казанцеву поверил, рассказал содержание последней сводки Совинформбюро (можно представить себе, как загорелись глаза у собеседника), однако заметил при этом, что вот-де нашел листовку со сводкой, переписал ее, а саму листовку сжег. Выглядело это не очень убедительно. Гузенко и сам, видимо, понимал, но так при первом знакомстве было лучше.

«Развязка у нас получилась, когда мы нашли ручной пулемет в разобранном виде в подполье, куда пошли искать кое-какие материалы для работы. Сначала этот пулемет нас озадачил, мы смерили друг друга взглядом, сначала решили не трогать, а потом сказал Казанцев: а что, если мы его припрячем? Авось и пригодится. Я утвердительно кивнул головой.

Пулемет был спрятан, и у нас начались секретные разговоры…»

Так встретились и соединили усилия два человека, особенно много сделавшие для организации сначала разветвленной сети южнобережного подполья, а потом и нового Ялтинского партизанского отряда.

Интересно, как они оценивали обстановку в Ялте того времени. Приведу несколько выдержек из воспоминаний Александра Гузенко.

«…Я ввел в курс дела Казанцева., сказал, откуда беру данные о ходе боев, даже вдвоем начали записывать сводку. Сводка была печальной: окружение Ленинграда, Сталинграда, партизаны Крыма перестали давать знать о себе. Изменники ликовали, колеблющийся элемент начал тяготеть к немцам…

Представьте себе картинку на набережной. Два типа, одетые самым пестрым образом — пальто советские, короткие, до колен, брюки, видать, немецкие, к ним чулки (по-французски, что ли?), а на голове не то береты, не то докторские колпаки, — устроились за столиком частного питейного заведения, каких неожиданно много появилось в городе. Захмелели и широко разинули рты, откуда виднелось на двоих не больше пяти зубов. Стараясь перекричать друг друга, доказывали прелести немецкого сахарина, твердили, что сахарин вкуснее и полезнее, чем наш русский сахар, и скоро немцы побьют-де все рекорды в мире своим сахарином.

Тут же швейцар в костюме старого покроя, побитом молью, в пятнах и на складках заштопанном — после долгого, как видно, хранения. Швейцар низко кланялся при появлении господ и жестом приглашал в ресторацию. Но если приходили военные, он быстро, подпрыгивающей походкой, похожей на прыжки молодого козленка, которые, однако, не к лицу старому козлу, подбегал к гостям и принимал их одежду.

По самой набережной важно расхаживало несколько дам, приручив немецких унтеров… На углах сидели старики и подростки, терли тряпками до нагрева штиблеты господам. В зале бывшего „Туриста“ гоняли бильярдные шары на деньги… В углу за малым столиком метали банк, на столе лежала куча денег — советские, румынские, итальянские, немецкие…

Можно было подумать, что в 1920 году крымские горы и ущелья, не жуя, проглотили весь белогвардейский хлам, а спустя двадцать лет его выблевали.

Только честный люд в скорби молчал, и разговаривали дома шепотом, а на улицах только взглядами. Взглядом выражались скорбь, сочувствие и надежды, и эти люди понимали друг друга. Чем вывести из мертвого оцепенения? Чем обрадовать народ? Чем заткнуть горло ликующей своре?..

Множество вопросов, которые нужно решить без всякого дружеского руководства, без помощи и указаний. Нужно было руководствоваться собственными мыслями, своей совестью. Нужны были люди, организованная группа, связанная узами идейного единства, борьбой против общего врага.

Перебрав несколько раз свои мысли, вечером в беседе с Казанцевым я предложил организацию такой группы… Отобрать с полной проверкой, как в партию, стойких и достойных людей, принять присягу… Давать задания, вести борьбу, закалять и проверять в борьбе лучших людей…

Казанцев согласился со мной, и вдвоем при участии моей жены Татьяны Поляковой и ее дочери мы разделили обязанности. Я Казанцеву предложил руководящую роль, как грамотному в стратегии офицеру, а на себя взял политическое руководство, так как чувствовал крепче себя, чем Казанцев. Дали клятву, что будем верны народу, а если найдутся товарищи покрепче нас, то сдать им все управление, лишь бы на благо отчизны…»

Как видим, они не переоценивали себя. Брались за трудное дело с горечью, болью. Но и с непоколебимой решимостью.

Однако за ними стояло не только прошлое — рядом было их настоящее. Два испытанных, зрелых человека, соединив усилия, становятся не просто вдвое сильнее — они могут сделать уже нечто совершенно новое. А здесь примешалось и еще одно: за каждым из двоих стояли люди, пусть небольшая группа, но надежная, верная до конца. Так что организация возникла с первого же их шага навстречу друг другу.

Уже упоминалась Татьяна Полякова. Я знаю ее лишь по рассказам и по собственным ее коротеньким воспоминаниям. Видел только на довоенном снимке: простенькое платье в горошек, гладкая прическа и никаких украшений. Да и нужны ли, подумалось, украшения этой женщине, овал лица которой так мягок, взгляд задорен и весел, а улыбка столь заразительна! Брови вразлет, рисунок губ четок и нежен, зубы… — да что говорить! Это ведь у дурнушки невольно отыскиваешь хоть что-нибудь привлекательное, а эта всем хороша.

Наверное, была в молодости Татьяна Андреевна и заводилой и душой компании. В войну, в оккупацию, проявились иные ее качества: жизнестойкость, находчивая смелость, умение слить воедино все — заботу о семье, любовь к мужу и верность гражданскому долгу. Они оказались неразделимы.

Татьяна Андреевна, ее мать и шестнадцатилетняя дочь Оля были не просто семьей Гузенко, но и его ближайшими помощниками. Удивительная семья! В сентябре 1943 года Татьяна Андреевна ушла в партизанский отряд с четырьмя детьми. Двоих пришлось нести на руках — они были совсем крохотными.

В лес, в горы с маленькими детьми?! Татьяна Полякова пошла на это с облегчением. Позади остались внезапные обыски, опасность провала и ежечасный риск.

Нет, при всей их непритязательности и обыкновенности эти люди все-таки необыкновенны. Хорошо бы сказать это раньше, когда они были живы, но лучше поздно, чем никогда.

Тот же Гузенко. Неудачи, несчастья и редкостное везение так тесно переплелись в его жизни, что невозможно сказать, чего же в ней было больше. Однако никогда ему не изменяли чувство собственного достоинства (хотя унижен бывал всячески) и юмор (хоть временами все было вокруг черным-черно).

Вернувшись в Ялту, явился, как все, на работу — в свой санаторий. И нужно же, чтобы в этом санатории разместилась зловещая зондеркоманда 11-А! Он остался там, в самом змеином логове. Незаметный мастеровой человек — слесарь и электрик. Видеть и слышать довелось многое, а передать некому. Но это чувство беспомощности переживали многие. Одни так и остались с ним, другие тут же начинали искать выход из положения.

Нет худа без добра. Гузенко легализировался. Справка с места работы заставила примолкнуть даже полицаев местного участка. Вошел в доверие к некоему радиотехнику, стал потихоньку запасаться радио-деталями и слушать московские передачи. И, наконец, главное: перед самым Новым годом нашел в зарослях возле бывшего графского дворца кучу рассыпанного типографского шрифта.

Оценил находку сразу — как ее не оценить! Глянул по сторонам: глухо, пустынно, тихо… И холодный декабрьский день с дождем, который перемежался срывавшимся с недалеких гор снегом, уже не казался промозглым и мерзким, а как раз таким, каким он должен быть для такого случая. Кругом ни души — что может быть лучше! И следы тут же размоет, а к ночи занесет…

Не откладывая это дело ни на час, Гузенко перенес шрифт и надежно спрятал его в глубине старого парка.

Говоря о «редкостном везении», я имел в виду прежде всего этот эпизод. Каждому из нас выпадает в жизни случай. Но каждый ли умеет воспользоваться им? А иногда ведь нужно не только уметь и хотеть, порой для этого необходимы решимость, настойчивость, мужество.

Отныне мысль о шрифте не покидала Гузенко никогда, была, как напоминание о неоплаченном долге. А к этой мысли подверстывались другие: для шрифта нужны станок, валик, бумага, краска. Только тогда это станет типографией. Нужен наборщик. Типография нуждается в источнике информации — нужен приемник. А для всего этого необходимо подходящее помещение… Появилась линия поведения, программа действий.

Для начала перебрались на другую квартиру. На прежней было слишком много соседей, новая показалась более подходящей. Гузенко даже перенес сюда немного шрифта.

…Немцы нагрянули внезапно. Гузенко с лестничной клетки увидел, как машина подкатила к соседнему подъезду и жандармы, выскочив из нее, не задерживаясь, кинулись в подъезд. Даже не зная, что им здесь нужно, Гузенко бросился на чердак, где был спрятан шрифт. Уносить его поздно, но полутемный чердак устлан шлаком почти такого же цвета, что и этот уже не раз побывавший в наборе типографский металл… Гузенко несколькими широкими взмахами рассыпал шрифт по шлаку и бросился назад, чтобы успеть уйти до появления здесь немцев, уже выламывавших другую чердачную дверь.

Пошарив наверху, жандармы заглянули в несколько квартир. Не минули и квартиру Гузенко. Нашли радиодетали, которые лежали прямо в кухонном столе. Это был напряженный момент («Встать! Быстро! Руки вверх!»), но Гузенко держался уверенно: накануне они с радиотехником Абдулой подрядились на халтуру — обещали собрать приемник одному офицеру.

— Это не мое — я только мастер, выполняю заказ. Можете проверить. Я и не прятал, у меня и электричества нет, включить приемник невозможно…

То была и правда и неправда, но немец заказ подтвердил, и жандармы, пометив что-то у себя, отпустили Гузенко.

Однако задуматься было над чем. В доме этот внезапный налет вызвал разные толки. Соседи говорили о каком-то инструменте, будто бы украденном из находившегося неподалеку гаража, у жены Татьяны Андреевны подозрение вызывали монтеры, возившиеся накануне на чердаке с ремонтом радиопроводки (по приказу комендатуры городская трансляционная сеть была восстановлена, чтобы жители ежедневно могли слушать победные сводки «из главной квартиры фюрера»), — может, эти монтеры заметили шрифт и донесли? Но сам Гузенко опасался худшего: не попал ли он на заметку? И потом стало ясно — эта квартира им тоже не подходит.

Весной сорок второго удалось перебраться в пустующий дом по Симферопольскому шоссе. Все это было еще до знакомства с Казанцевым.

Со стороны выбор мог показаться странным и даже опасным: по соседству находилась немецкая рота пропаганды, а чуть ниже по шоссе — мрачное здание зондеркоманды и СД. Кругом посты, патрули, шлагбаумы, колючая проволока. Но Гузенко хладнокровно рассудил, что такая близость ему не помеха, и не ошибся. В дальнейшем он даже изловчился подсоединиться к электросети этой роты пропаганды, что дало возможность, когда появился собственный приемник, слушать его дома.

Новое жилье привлекало тем, что позади был заброшенный парк и неподалеку — принадлежавший некогда графу Мордвинову дворец, в подвале которого он прятал теперь, свой шрифт.

Постепенно Гузенко обзаводился всем необходимым — появились станок-рама (сейчас он вместе со шрифтом находится в Ялтинском краеведческом музее), валик. Попробовал печатать сам — не получалось. С набором кое-как справился, а печать не шла, нужна была специальная краска. Чернила только пачкали бумагу.

Утром Татьяна Андреевна листок с записанной накануне московской сводкой заворачивала в ленту и вплетала в косу. Брала корзину и отправлялась на базар. А по дороге заходила к бывшим соседям и добрым приятелям — Алексеевым. От них этот листочек шел дальше. Несколько раз приглашали надежных людей к себе. Слушали Москву.

Это было потрясающе — видеть, как менялись люди от двух таких простых слов: «Говорит Москва…» Это не с чем было даже сравнить.

Собирались не все сразу. Шли ближним путем — из Дерекоя через речку, потом садами, вверх и тропкой через старый Мордвиновский парк.

Для отвода глаз накрывали чем бог послал стол; старшая дочь Ольга и мать Татьяны Андреевны выходили во двор сторожить, и, наконец, начиналось главное.

«Говорит Москва…» В сообщениях было мало радостного — бои шли в глубине страны. Но важно было то, что Москва говорит, живет, ведет передачи, что голос ее тверд и строг.

Устроив несколько таких прослушиваний, Гузенко вскоре из конспирации отказался от них, Но ему самому эти сеансы дали не меньше, чем его гостям. Он еще раз почувствовал, какая мощь заключена в слове.

Через дорогу высилась стена. О происходящем за стеной в городе ходили страшные слухи, но Гузенко и без того все знал доподлинно. Знал, что ждет их всех в случае провала, сам, случалось, видел, как вели людей на допросы и волокли еле живых в подвал после допросов, слышал и на всю жизнь запомнил разговоры — обыденные, деловые, полные практических советов разговоры палачей и их подручных…

«…Никитенко немцы называли „Ника“. Работал он шофером-механиком гаража…

Немцы готовили наступление на Кубань и на Севастополь. Каждый готовился по-своему — в гараж Ники прибыли новые шоферы: Подобедов Всеволод, какой-то Мюллер и еще кое-кто. Всех их Ника посадил на машины, и перед поездкой всегда были дискуссии за очередность поездки. В споре Подобедов обижался на несправедливость, что Мюллер каждый раз ездит и навозил себе хорошего барахла, что и другие тоже прибарахлились, а он, Подобедов, якобы „в замазке“.

На обиды Ника отвечал, что нужно и самому не ловить ворон: бери карабин и действуй сам, если хочешь хороших вещей. Я было еду в кабине, говорил он, с карабином, привожу на свалку и смотрю, на ком приличного материала костюм или пальто. Тогда я прошу у переводчика Белгова дать мне его. Он никогда не откажет. Тогда я заставляю его раздеться, а, если не подчиняется, то тогда целюсь в голову, чтобы не портить костюм. И тут же, пока горячее тело, легко вытряхнуть. Когда-то в Херсоне, говорил Ника, я был дурачком: отвезу, их постреляют, а потом, через пару часов, приезжаю, чтобы снять, так или опоздаю, или, хоть и не опоздал, то приходится возиться. Хоть разрезай! Задубеют, как деревянные. Эх! Здесь уж нет делов. Вот в Севастополе, там можно будет нажиться…»

Видеть и слышать такое приходилось не раз, и это, как ни странно, тоже прибавляло сил, выдержки, потому что снова напоминало: выбора нет, надо победить. Иначе — смерть не только тебе, но и всем еще не родившимся людям, младенцы не поднимутся с четверенек, а взрослые опустятся на четыре конечности и будут выть…