Что ни говорите, а двор — это некий социальный феномен. Имеется в виду городская клетка, двор с воротами, сараями, местами общего пользования и общей же водопроводной колонкой, множеством разномастных дверей, ведущий из квартир прямо наружу, с погребами для картошки и солений, жилыми полуподвалами, задворками, где играют дети и трепещут под ветром паруса простыней…

Все во дворе знают, как правило, друг о друге всё. Почти обязательно есть здесь человек, особо уважаемый, к которому обращаются за советом, есть свой чудак, своя сплетница, своя склочница, свой выпивоха, свой мастер на все руки, своя красавица, своя легкомысленная девица, свой вундеркинд и свой мальчишка — гроза окрестных пацанов. Некоторые амплуа (назовем это так) совмещаются.

Их двор по Аутской улице был ничем не лучше, но, пожалуй, и не хуже других. Чистов это понимал. Андриан Иванович ни с кем не ссорился, однако не позволял наступать себе на ноги, держался настороже, вертелся во все стороны, как и положено кормильцу, добытчику в такое жестокое время.

Двор знал, кто, когда, к кому пришел, кто с кем в каких отношениях. Двор обо всем имел свое суждение. Это могло раздражать, не нравиться, но считаться с этим было необходимо. Во дворе все мерили на свой аршин. Отношения Чистова со Степаном понимали — оба они люди рабочие и в чем-то нужны друг другу. Если один поможет подготовить машину к рейсу, то другой за это привезет что-нибудь. Понимали отношение Трофимова к Верочке Чистовой: старческая блажь и барская дурь. Иные из соседей считали Трофимова барином. Вишь ты, книжечки почитывает да подклеивает, в коротких штанах ходит… Приди к нему сам Чистов в гости, «просто так», это вызвало бы удивление: чего он? А излишнего внимания к своей особе Андриан Иванович не хотел.

Так данное Степану обещание принести старику газету неожиданно обернулось в тягость. Представил себе соседские взгляды: чего это Чистов к Трофимову пошел? Никогда не ходил, а тут вдруг пошел… И обязательно ведь какая-нибудь соседушка найдет предлог заглянуть к Елизавете Максимовне, посмотреть, что там, за стеной, происходит… Тьфу!

Может, не ходить, дождаться Степана? Вообще не опрометчиво ли это — вот так взять и раскрыться? Хотя что, собственно, раскрывать? Об одном старик знает, о другом догадывается. И потом ведь обещано. Надо идти.

Приготовил на всякий случай фразу, что Степан просил-де поправить оконную раму, которая стала плохо закрываться. Это на случай, если у Трофимовых окажутся посторонние. Что-то такое Степан и в самом деле говорил, спрашивал, нет ли рубанка, чтоб подстрогать эту раму. Пошел. Поднялся по лестнице, постучал. Дверь открыл сам Михаил Васильевич. На площадке никого не было, и Чистов сказал:

— Поговорить надо.

Трофимов будто и не удивился, даже в глазах ничего не дрогнуло. Шире открыл дверь, приглашая войти, и повел в комнаты.

У плиты возилась Елизавета Максимовна. Чистов поздоровался с ней на ходу. Она улыбнулась в ответ, словно и поздоровалась, и сказала, что милости, мол, просим, хотя ни слова не было сказано. Черт их, интеллигенцию, знает, как они это умеют… Ведь не до улыбок же ей сейчас, тоже небось удивлена: никогда не был и вдруг пожаловал. Зачем? Виду не подала.

А книг и впрямь было великое множество. Они заполонили здесь все. У Чистова даже глаза разбежались. В квартире ничего, казалось, не было, кроме книг.

Прошли в дальнюю комнату. И тогда только Трофимов показал свою тревогу:

— Степан?

— Все в порядке, — сказал Чистов и даже махнул успокаивающе рукой: не беспокойтесь. Теперь заметил — волнуется старик. Комната напоминала рабочий кабинет. На столе лежала стопка книг, из которых торчали закладки. Несколько книг были раскрыты.

— Я на минутку. Обещал Степану передать вам… И протянул свернутый до размеров спичечного коробка лист газеты. Он был у него приготовлен заранее. Михаил Васильевич развертывал нетерпеливо, но бережно. Какая-то особенная легкость в обращении с бумагой была в движениях. Развернул, глянул, опешил на миг — такого не ожидал! — и будто сбросил с себя сдержанность. Произнес два слова, отделяя одно от другого:

— Крымская… Правда… Так произнес, что Чистов впервые подумал: хороший заголовок у газеты. А Трофимов разглядывал ее с видом знатока, ценителя. Посмотрел вниз, на подпись: редактор Южный. Пробормотал:

— Псевдоним, конечно… — Глянул испытующе на Чистова, но ничего не спросил. Хмыкнул: — Десять тысяч… Это вы загнули… — И тут же добавил: — Но какие молодцы!

— А почему — «загнули»? — как бы возразил Чистов.

Трофимов слегка улыбнулся, так что явственней обозначился обычно почти незаметный шрам на лице.

— Я не в осуждение, но это ясно, как дважды два. Печать подпольная, в четыре руки. Производительность известна — за ночь больше пятисот оттисков не сделать. Теперь гляньте на дату сводки Совинформбюро. Недельная давность. А отпечатан этот экземпляр дня два назад. Вот и сопоставьте… Чистов промолчал — возразить вроде нечего.

— Да вы не огорчайтесь, — продолжал старик. — Это я от зависти. Какие молодцы! Усадив Чистова, сам он остался на ногах и все время словно пребывал в движении, хотя и не двигался с места. Такое впечатление создавали то возникавшая вдруг мимолетная улыбка, то почти неприметный жест. Но не было в нем суеты — только живость. Чистов так и подумал: «Живой дедок». Подумал добродушно, с симпатией и как бы примеряясь: каким я буду в его годы? Эта мысль при взгляде на Трофимова приходила многим, кто подбирался к сорока или кому перевалило за сорок. Бывает же старость, сохранившая и ясность ума и даже непринужденное изящество! Пора было уходить и не хотелось. А Трофимов, раздумывая о чем-то своем, говорил:

— Значит, мне это… Спасибо. Позабочусь, чтобы народ читал…

— Вы не очень-то усердствуйте, — встревожился Чистов. — Позаботиться об этом есть кому…

— Знаю, знаю. У меня есть предложение. Газета, даже такая маленькая, оружие сильное, но не очень скорострельное. Часто она выходить в нынешних условиях не может. Не спорьте, — Трофимов поднял руку, — это факт… Андриан Иванович усмехнулся: он и не собирался спорить.

— …А по шрифту и набору, даже — извините — по ошибкам в наборе видно, что листовки, которые выпускались раньше, и эта газета сделаны одними людьми, — Михаил Васильевич помолчал, как бы ожидая возражений, но и Чистов отмолчался. Грешным делом, он чувствовал себя в некотором роде самозванцем, который принимает незаслуженные похвалы, выслушивает адресованные не ему в сущности пожелания. А что он, собственно, мог сказать? Объяснить, что к типографии не имеет отношения? Но говорить на эту тему вообще не следовало… — То и другое одновременно — листовки и газету — этим людям не потянуть, — продолжал Трофимов. — Значит, листовок не будет. Вы не подумайте, будто я что-то выспрашиваю. У меня предложение… — Он опять сделал паузу. — Мы сами можем печатать листовки. Чистову удивиться бы, но, странное дело, удивления не было. Уже дотом понял, что ждал от старика какой-нибудь неожиданности в этом роде, внутренне был готов к ней. А Трофимов истолковал его молчание по-своему, стал убеждать:

— Текущая информация, а это и есть листовки, тоже нужна. Давать в них надо только сводки Информбюро. Народ больше всего ждет вестей с фронта, а там каждый день перемены… У Чистова была переписанная детским почерком (догадывался, что работа Оли Поляковой, падчерицы Александра Лукича) вчерашняя вечерняя сводка, которую принес Гузенко вместе с командой пустить в ход оставленные «до особого распоряжения» экземпляры газеты. Теперь он достал эту сводку, разгладил листок на столе перед Трофимовым.

— Как же будем печатать? Сказал не то чтобы с вызовом или насмешкой, но с сомнением. Однако Михаил Васильевич ответил не сразу. Он был, как изголодавшийся, с которым за обеденным столом завязывают вдруг беседу. Какой может быть разговор, когда нельзя оторваться от еды! Трофимов сперва взял этот листок, еще раз разгладил — к бумаге, как заметил Чистов, у него было отношение особое — бережное и в то же время ловкое, как бы профессиональное. Вот и теперь взял вслед за этим с полки книгу — выбрал нужную одним движением, почти не глядя — так мать берет младенца из кроватки, а кузнец — поковку из горна; он держал ее, как голубятник держит птицу в руке, — крепко, уверенно и ласково. Тяжелая темно-синяя книга была атласом мира. Таким же уверенным, легким движением Трофимов развернул ее, и в развороте на двух страницах открылась карта европейской части страны.

— Давайте глянем, что там переменилось. Тем более, что можно сравнить — две сводки.

Искушение было слишком велико, и Андриан Иванович подался вперед. Склонившись над книгой, они отыскивали перечисленные в московских сводках города, населенные пункты, часто не находили их — карта была слишком мелка, а в сводках назывались и районные центры, и села, и поселки: сводки сообщали об успешном нашем наступлении и потому были щедры на названия.

— Постойте-ка, — говорил Трофимов, — тут есть карта Украины… — Он листал книгу бережно и быстро, отыскивал в ней нужное мгновенно. А вслед за этим досадливо вздыхал: — О, дьявол! Я думал, карта захватывает и Ростов… Знаете что, — сказал вдруг Михаил Васильевич, отрываясь от бумаг, — так не годится. К следующему разу я приготовлю нужные карты, и мы разберемся во всем по-настоящему. Если хотите, подготовлю доклад. Картина ведь удивительная. Немцы оказываются, по существу, отрезанными на Северном Кавказе… Видно было, что старик воодушевился. «Черт знает что, — опомнился Чистов. — Сколько же это я у него сижу? Конспиратор! Зашел на минуту и расселся…»

— Не должен я у вас бывать, Михаил Васильевич. Это первый и последний раз. Рад был ближе познакомиться, а ходить мне к вам все-таки не надо. Пусть будет, как было… Трофимов посмотрел испытующе, внимательно. Чистову показалось, что в его взгляде возникла даже какая-то отчужденность, и захотелось преодолеть ее.

— Спасибо вам за дочку и что мне помогли, когда был болен. А теперь скажите, как эти сводки хотели печатать.

— Вы о стеклографе слышали? — спросил Трофимов.

— Слышал, но толком ничего не знаю.

— Устройство очень простое, даже примитивное. Печать бледная, тираж маленький, но лучше это, чем ничего. Да вот есть образец. На этот раз пришлось порыться в книгах, снять с полки несколько томов. Извлек откуда-то листок. Чистов ожидал увидеть печатный текст, а это был бледный оттиск с написанного от руки. Похоже, будто писали под копирку, и теперь на столе лежит четвертый или пятый экземпляр.

— Проба пера, так сказать. Текст разбираете?

— Стихи какие-то…

— Да я не об этом, — несколько раздраженно сказал Трофимов. — Читать можно? Вполголоса Андриан Иванович прочитал:

«Товарищи! Враг терпит поражение на всех фронтах. Под Сталинградом уничтожена целая немецкая армия. В Африке союзники бьют немцев и итальянцев. Не верьте фашистам! Не выполняйте их приказов! Да здравствует наша победа!»

И тут Чистов вспомнил, что слышал об этих листовках. Был разговор. Сам их не видел, но слышал от кого-то. Потом, после знакомства с Гузенко, когда стал получать от него записанные от руки сводки Совинформбюро, решил было, что речь шла о них. Однако листочки, которые приносил Гузенко, были совсем другими.

— Под копирку писали?

— Стеклограф. Пятьдесят третий оттиск. Дальше пошли совсем бледные.

— А предыдущие были лучше?

— Не намного, но лучше. А что, собственно, он теряет, приняв предложение? — думал между тем Чистов. Ровным счетом ничего. Приобретение же очевидное. Дав один экземпляр сводки, можно получить полсотни.

— Что для этого нужно?

— Да ничего, пожалуй. Немного спирта у меня есть, валик — от фотопринадлежностей, бумаги у вас самих не хватает… Нужен исходный материал — тексты, сводки с фронтов. Ну и при случае спирт. Я пробовал, смачивать бумагу крепким самогоном, но он как растворитель действует хуже.

Чистов вдруг повеселел — у него всегда поднималось настроение, когда разговор заходил о деле. Да и сосед, эта старая перечница, нравился ему все больше. Стишки в листовках, конечно, не нужны, но, если ему так хочется, шут с ними, пускай вставляет… Химией этой, ясное дело, он занимается не один. Не обошлось без Степана, а может, и Елизаветы Максимовны. Но то, что Степан ни о чем до сих пор даже ему, Чистову, не обмолвился, тоже говорит в пользу старика: дисциплина и конспирация. Вспомнил о книге, которую Степан приносил ему почитать еще прошлым летом. Выходит, Трофимов уже тогда намекал, предлагал свою помощь… Причин для сожаления, однако, нет — всякому овощу свой срок.

— А кем вы служили у Чапаева, Михаил Васильевич? Неожиданному переходу не удивился, но ответил суховато:

— Командиром полка. Не у Чапаева, а в 25-й Чапаевской дивизии.

— Какая разница?

— Чапаев к тому времени погиб. Получалось выяснение обстоятельств. Да так оно и было — чего хитрить? — надо же толком знать, с кем имеешь дело. А то все разговоры да слухи. Но Чистов понимал, что простое выяснение может лишь отдалить их друг от друга, а этого не хотелось. Нужна была взаимная откровенность, и он сказал:

— Командир полка это фигура. А я был рядовым красноармейцем. И то недолго. Рана оказалась неудачной. — Андриан Иванович похлопал себя по больной ноге.

— А химию эту где изучать пришлось? — На сей раз Чистов спрашивал просто из любопытства.

— В девятьсот втором году в Забайкалье.

— В ссылке? — Этим вопросом Андриан Иванович хотел и спросить и сказать многое, но Трофимов ответил все так же суховато:

— Нет, я служил там. Будучи офицером, вошел в социал-демократический кружок. — И добавил с учтивой твердостью: — Обо всем остальном, если возникнет нужда, мы поговорим когда-нибудь в другой раз.

Послышался стук в дверь.

— Войди, Лиза, — сказал Трофимов.

Чистов поднялся.

В комнату зашла Елизавета Максимовна.

— Пора делать укол.