Женское дело известное: если не знаешь, как вести себя или что говорить, принимайся за уборку. А тут и притворяться не пришлось — только что помыла пол на веранде и теперь полоскала тряпку. Интересно было, что он станет делать, этот неожиданно появившийся во дворе человек. Не старый еще, одет вполне прилично, лицо стертое, незапоминающееся…

С нарочитой грубостью Анна Тимофеевна крикнула:

— Чего высматриваешь? Ишь, повадились ходить!.. Сделала вид, что приняла за шаромыжника. На всякий случай, будто освобождая место для тряпки, которую надо просушить, сняла висевшую на перилах рыбацкую сеть. Эта сетка была сигналом и самому Казанцеву, и тем, кто шел к нему. Если висит, значит, дома все в порядке. Откуда и выдержка взялась: небрежно сняла и бросила на веранду — сигнала безопасности нет, объявлена тревога!

— Ты староста дома? — спросил мужчина. — Я из полиции. Поговорить надо.

Вытерла руки о передник, провела в комнату. О чем будет разговор, она знала. Следователя полиции интересовал Казанцев.

— Стекольщик этот? Так его с месяц уже как нет.

— А где он?

— Да бог его знает. Может, и помер где. Он же совсем больной. Хотя постой, господин начальник! Говорил, что поедет в Симферополь лечиться. Дед там какой-то травами лечит… Странное дело, врать было легко. Правда, ужаснулась на какой-то миг внутренне: что я горожу? Какой месяц! Надо бы сказать: дней десять. Ведь Андрей Игнатьич приходил на прошлой неделе, и его могли видеть… Вралось, однако, легко, а вот выговорить «господин начальник» по-прежнему, как и год и полтора назад, было трудно. К этому так и не привыкли.

— Проводи меня, хочу видеть его семью.

— Какая семья! Бобыль он, из арестантов. Сам говорил. А квартира на замке.

Следователь смотрел холодно, спокойно, даже раздумчиво, но Анне Тимофеевне стало вдруг как-то нехорошо от этого взгляда и от воцарившегося молчания.

— Вам-то он зачем? Неужто украл что-нибудь? Никогда б не подумала. Вечно сидит, как мышь. Не видно и не слышно…

— Значит, месяц, как скрылся? А не выписан почему? «Подловил, подлец», — подумала Анна Тимофеевна, но отступать было некуда, и она возмутилась:

— То есть как это не выписан? Все чин по чину.

— Покажи домовую книгу.

— Да хоть сейчас. Пошли в контору. «Господи, да что это на меня накатило! Никогда вроде бы такой нахальной не была…» Дело шло к вечеру, и никого сейчас в домоуправлении не должно было быть, но вдруг кто-то окажется?..

— А что — домовая книга в конторе?

Анна Тимофеевна молча кивнула. Сказать что-либо не было сил. Книга лежала, рядом со следователем на подоконнике, едва прикрытая занавеской.

Ушел.

На какой-то миг стало легче. Расслабилась. Но тут же вскочила. Терять ни минуты нельзя. Наступил, как видно, тот самый перелом в событиях, о котором не раз предупреждал Казанцев. Он говорил, что главное для подпольщика — железная решимость, несмотря ни на что, делать свое дело, понимание того, что иного выхода нет. Эту решимость не надо путать с суетливостью. Опасность чаще всего происходит в подполье от необдуманных, поспешных решений и поступков. Но в любой момент может настать — и обязательно настанет рано или поздно! — кризис, переломный миг, когда осторожный, тщательно взвешивающий каждый свой шаг человек должен действовать и быстро и безошибочно. Для нее, Анны Левшиной, как видно, это время настало.

Вот-вот должен вернуться с моря сын Олег. Ждать его, однако, не обязательно: увидит, что сетки на перилах нет, и все поймет. Сейчас главное — предупредить Гузенко. У него типография, и он всегда, как правило, знает, где искать Казанцева. К этим их особым отношениям Анна Тимофеевна относилась без ревности, отнюдь не усматривая в них недоверия к себе. В конце концов им, мужикам, командирам, виднее, как поступать и что делать. С них главный спрос, они держат в руках все ниточки. А то, что ниточек этих много, понимала, видела.

Немедленно предупредить Гузенко можно, только сходив к нему. Но тот же Казанцев не раз повторял, что типография — святая святых и ни под каким видом ходить туда не следует. Как же быть? Искать какую-то связь нет времени. Вот и решай, Анна Тимофеевна.

Переоделась, взяла кошелку, положила в нее полдесятка вяленых рыбешек (если остановят, можно сказать, что несла продать) и шмыгнула запасной калиткой вниз, на Коммунальную улицу. Полицейский зашел к ним сверху. В сумрачной арке нижнего проходного двора на миг задержалась; выходя из ворот, глянула по сторонам и пошла, петляя переулками, в сторону базара. Слежки как будто не было.

Надо спешить, чтоб вернуться до наступления комендантского часа, и надо быть предельно внимательной.

К дому Гузенко можно подобраться снизу по заросшей кустарником балочке. Удивительный город: в нескольких минутах ходьбы от центра глухой овражек с прозрачным ключом, похожий на лес парк, какой-нибудь пустырь или такая вот вся в ожине, шиповнике и терне тенистая балочка….

На несколько минут замерла в кустах. Безлюдно и тихо. Двинулась вверх.

Дом Александра Лукича, как уже говорилось, скромным, облупленным своим фасадом смотрел на Симферопольское шоссе, а задворками выходил к этой балке. Приближаться к самому дому не стала. Как ни грызло нетерпение, как ни торопилась, дождалась, когда вышла хозяйка и окликнула:

— Татьяна! До чего- же их всех вышколила эта проклятая война! Татьяна Андреевна словно и не удивилась — не вздрогнула, не переменилась в лице. Как бы занимаясь своим делом, подошла ближе к месту, где стояла полускрытая кустами Анна Тимофеевна.

— Случилось что?

— Твой дома?

— А что?

Эта вечная настороженность! Даже знакомому, ставшему близким человеку не сразу скажешь — да или нет. Вопрос на вопрос: «А что?»

— Из полиции приходили. Андрея Игнатьича ищут.

— Взяли кого-нибудь?

— Пока не слыхать.

— Ладно. Я кого нужно предупрежу.

— За тем и шла.

Человек посторонний вряд ли заметил бы в Татьяне Поляковой какую-либо перемену — неторопливо пересекла двор и скрылась в дверях. Но Анна Тимофеевна видела: из дому вышел один человек, а вернулся совсем другой. Ну, если и не совсем другой, то уж в новом качестве. Тревога вдруг обострилась, как застарелая болезнь, сжала сердце, перехватила дыхание… Шутка сказать — у Татьяны четверо детей мал мала меньше!

Между тем ни самого Александра Гузенко, ни типографии в доме и даже в городе уже не было. Этому предшествовали важные события.

Фронт снова приближался. На юге бои шли пока в Донбассе, на Нижнем Дону и Северном Кавказе, но над Крымом опять начали появляться советские самолеты, люди стали находить листовки и газеты, отпечатанные на Большой земле. Оккупанты в который раз усилили надзор за лесными тропами и дорогами. Оживились разговоры о партизанах. Пока смутные и неопределенные, вроде того, что вот-де «иду я, а он выходит из-за скалы. Я сперва подумала — немец. Сапоги и мундир немецкие. А потом вижу — под мундиром- то наша тельняшка, а штаны и вовсе румынские. Худющий, небритый, лохматый. Спросил, откуда иду и куда, есть ли кордоны на тропах, кто на них стоит и проверяют ли документы. А потом говорит: будь здорова, топай дальше и помалкивай…» — «Что ж ты болтаешь?» — «Так я не немцам — своим говорю. Может, кому и понадобится». — «А где он тебе встретился?» — «Ишь, хитрый какой! Тебе-то зачем? Ну, ладно, ладно… Знаешь, где тропа спускается к Узень-башу? Там еще дуб такой корявый, а рядом скала. А чуть ниже пост полицейский. Я еще побоялась: может, он из этих полицаев, испытывает меня? А потом думаю: семь бед — один ответ. Вниз, говорю, по тропе не ходи, матросик. Там эти гады стоят…» — «А он что?» — «Знаю, говорит, мамаша, знаю. Недолго им осталось тут стоять».

До немцев эти разговоры, видно, тоже доходили. Они заминировали большинство дорог, троп, опушки лесов и выходы на яйлу. Там, где не было мин, усилили контроль. Горные леса опять были блокированы. Время от времени на минах подрывались лисы, зайцы, одичавшие, искавшие прокорма в лесу собаки. Подрывались и местные жители. Саперы тут же ставили новые мины.

Оккупанты не только блокировали лес, но и Ялту отрезали от леса. Предвидя будущее, Казанцев не мог с этим примириться. Да и в настоящем это мешало. Нужны были «окна», безопасные и удобные выходы в горы. Искали их многие, и несколько «окон» было найдено. Однако больше всех в этом, пожалуй, преуспели ребята одной из ливадийских групп. В Ливадии были две совершенно изолированные подпольные группы; одна, когда пришло время, в полном составе ушла в лес, а другая до последнего оставалась в подполье. Связь с нею Казанцев держал в своих руках.

Собственно, вся группа для него олицетворялась восемнадцатилетним щуплым и по виду болезненным парнишкой, с которым свела судьба в «Картофельном городке». Если говорить откровенно, не очень-то и уделял ему там внимания. А вырвавшись из лагеря, и вовсе, казалось, забыл о нем, хотя, как потом понял, что-то хорошее в памяти все-таки отложилось. Сам же Андрей Игнатьевич произвел на Сашу Пересыпкина — так звали парня — большое впечатление, как, впрочем, и на многих других людей, которые жаждали, чтобы кто-то определенно и точно, уверенно и властно сказал, что нужно делать и куда идти. Когда осенью сорок второго Саша увидел Казанцева в Ялте, то бросился к нему и нисколько не обиделся, что тот встретил его поначалу суховато.

— Что делать? Устраиваться на работу.

— Где?

— Да хоть в полиции.

— Не-е-ет… — сказал парень с испугом и отвращением.

Удивительное дело, сверхосторожный Казанцев, который обычно присматривался к людям, проверял их и перепроверял, прежде чем ввести в подполье, на этот раз даже не колебался. Правда, связывать Сашу с какой-либо группой не стал, велел самому подобрать себе надежных друзей и помощников.

— А у меня они уже есть!

— Обо мне им пока ни слова.

И ведь что, может быть, еще удивительнее: Саша год молчал, не обмолвился ни словом ни маме, ни сестренке, ни самым близким друзьям о том, чьи приказы и поручения выполняет, хотя они делали одно с ним дело.

Вернемся, однако, к главному. А главное для ялтинского подполья было и в том, что после четвертого, по-видимому, номера «Крымской правды» где-то был допущен прокол. Суть его так и осталась до конца не выясненной. Кто-то мог нарушить правило конспирации — пустить газету по рукам в Ялте раньше, чем она появилась в других местах. Не слишком, впрочем, убедительный аргумент. Ведь то, что ее неизменно обнаруживали сначала, скажем, в Симферополе или в Саках и только потом в Ялте, тоже могло натолкнуть на размышления внимательных читателей из СД. Не так уж и трудно разглядеть в этом нехитрый прием.

Возможно другое: небрежность в тексте, которая дала тем же внимательным читателям если не намек, то зацепку для мысли, что издателям лучше всего известна ялтинская действительность.

Так или иначе, случился прокол. Каким же образом о нем стало известно загодя? Подмывает сказать: очень просто — у подполья была-де своя контрразведка. В какой-то степени это и в самом деле так. Но все совсем не так просто. И, думается, дело не свелось к одному-единственному предупреждающему сигналу. Участились облавы и квартирные обыски, пополз слух, что ищут мужчину и женщину, печатающих якобы «Крымскую правду»…

Предчувствиям и эмоциям Казанцев не верил — поддавшись им, легко впасть в панику, засуетиться. Однако атмосфера явственно сгустилась. Назревал провал. Были и прямые, хотя тоже неопределенные сигналы. Имена не назывались, СД все еще действовало на ощупь, но служивший в полиции свой человек сказал: немцы теперь уверены, что газета печатается в Ялте; разработан план действий, и уже начато его осуществление. План этот, как и большинство их планов, был «тотальным» (применительно к Ялте, конечно). Предполагалось тщательно перешерстить всех подозрительных. Ночные обыски должны были проводиться в нескольких районах города одновременно и напоминать внезапный артиллерийский налет…

Одним словом: пора уходить в лес. И начать решили с типографии. Александр Гузенко с несколькими товарищами вынес ее из города в лес, спрятал в надежном месте и стал искать партизан. Казанцев в это время проводил нечто вроде последнего смотра сил, разрабатывал, так сказать, диспозицию. Длинный, худой стекольщик, который ходил со своим ящиком по улочкам города, забредал и на окраины, и в воинские части, время от времени устраивался на работу то в одном месте, то в другом, вдруг исчез.

Утра Анна Тимофеевна дождалась с трудом. Сын Олег еще на рассвете отправился к рыбакам: и работа этого требовала, и от греха подальше. На всякий случай условилась с ним о новом сигнале безопасности: пусть им будет эта вот тряпка.

Ближе к восьми сунула в кошелку домовую книгу, бросила туда все те же несколько вяленых рыбок и пошла со двора. Надо было перехватить управляющего домами. Как-то он ее встретит?

Прожив на свете свои сорок семь нелегких лет, Анна Тимофеевна привыкла относиться к людям снисходительно, судить о них по тому, как они сами к ней относятся. Не делают тебе гадостей — и за то спасибо. Она давно поняла нехитрую истину: один и тот же человек к разным людям может поворачиваться разными сторонами. Этот управдомами явно ей симпатизировал. А почему бы и нет? Документы в порядке, во дворе тихо, да и рыбки Анна Тимофеевна из того, что приносил домой сын, изредка подбрасывала.

Анне Тимофеевне казалась располагающей даже фамилия этого человека — Хорошок. Но на других он покрикивал — самой приходилось слышать, перед новым начальством трепетал — видела. Ну и шут, думалось, с ним. В этом со временем те, кому положено, разберутся. И покрикивание и трепет вполне могут быть напускными. Сейчас главное, что со мной не собачится. Может, и эту липовую, сделанную задним числом запись о выписке и отъезде Казанцева подмахнет, скрепит своей печатью. Придется, конечно, с улыбочкой соврать, что вот-де замоталась, не смогла прийти вовремя, но отметку в книге сделала, мол, в тот же день. Если понадобится, можно и отблагодарить…

Однако наигранно-легкомысленного тона этот Хорошок не принял. Нет, ни в чем не отказал — расписался, поставил печать и сделал это сразу, без уговоров, но был озабочен и строг. Дал понять, что все насквозь видит.

— Из полиции приходили? Оставалось только молча кивнуть.

— Книгу спрашивали? Опять кивнула.

— Что вы сказали? Приходилось чуть ли не полностью «раскалываться».

— Сказала, что книга в конторе. Итак, на крючок он ее посадил. Неужели сукин сын начнет об Игнатьиче расспрашивать? Ведь что ни говори, а все эти управдомами в одной компании с полицией… А он совсем о другом:

— Так зачем же книгу назад берете? Анна Тимофеевна как раз засовывала ее в свою кошелку.

— Не надо суетиться, — втолковывал между тем Хорошок. — Сказала, что в конторе, — пускай тут и лежит. Пусть придет, проверит и убедится. Ясно? А вы куда собрались? На базар? Вот туда и идите. И домой вам спешить нечего… Ей-богу, даже голова закружилась. За этими словами угадывалось еще что-то. Снова достала толстенную, прошнурованную, с сургучной нашлепкой книгу:

— Куда ее?

Хорошок показал на стол.

Поразмыслить было о чем и было чему удивиться. Невольно глянула вокруг как-то по-новому: сожженная, зияющая провалами окон гостиница «Крым», клуб моряков, где разместилась немецкая портовая команда, отрезанный от города минными полями лес… Ялта вдруг увиделась ловушкой, тесной клеткой, где все на виду друг у друга. Но только ли для жителей она ловушка?

Подходя к мосту через Дерекойку, увидела то, чего никогда раньше не замечала: возлежавших у въезда на мост каменных львов. Как же так — столько бегала, ходила, прогуливалась, а львов не видела! Львы были гривастыми, взрослыми, но совсем маленькими, почти игрушечными — как сам мост, как речушка, над которой мост перекинут, как город, по которому текла эта речушка. Их просто нельзя было принимать всерьез, потому львов и не замечали. Но смотрели они коварно. Да и речушка была с характером. На памяти Анны Тимофеевны этот пересыхающий летом ручеек однажды вздулся, вышел из берегов, затопил все вокруг. Откуда сила взялась! Силу дали собиравшие снега и дожди лесистые горы.

Домой Анна Тимофеевна вернулась не скоро. Квартира Казанцева была разгромлена: дверь выломана, стол перевернут, жалкая постель разбросана. Ну и пусть — переживем. Найти ведь ничего не могли. Не там надо было искать.