Можно ли успешно командовать, к примеру, ротой в маневренном бою, если она за короткое время разбухла до размеров батальона, пополнилась необученными, необстрелянными бойцами, сохранив все тот же, прежний командный состав?..

Вопрос скорее риторический, но он стоял перед Казанцевым. Организация летом сорок третьего года разрасталась, расползалась — становилась громоздкой, трудно управляемой.

Конечно, по количеству людей ей было далеко до батальона — тут он хватил лишку в сравнениях. Едва натягивало на роту. Но, с другой стороны, подполье вообще складывается из мелких ячеек, а во главе каждой нужен опытный и зрелый командир. Так что сравнение получалось все же оправданным.

Надо уводить людей в горы. Однако и подполье необходимо сохранить — оно тыл, питательная среда будущего отряда. Нельзя потерять руководство им. Сам факт существования в лесу своего отряда придаст, конечно, людям новые силы, но между ними и отрядом должны быть протянуты живые нити.

Одной такой ниточкой Казанцев и занимался теперь.

Хотелось самому узнать и увидеть каждого, хотя понимал, что это просто невозможно. Кой черт каждого, когда не смог по-настоящему узнать даже всех руководителей групп! Ведь не сам же их назначал, а находил чаще всего, так сказать, готовыми, уже в этом качестве. Времени для знакомства, как всегда, не хватило.

Беспокоило и оружие. Долгие месяцы собирали, добывали, копили, а по всему оказывалось — мало.

Но сейчас разговор шел о другом. Говорил с Чистовым. И по давней своей привычке Казанцев сперва кружил вокруг да около, щупая собеседника со всех сторон и даже вызывая иногда на спор.

— Теперь о стеклографе. Бросайте. Не с руки это вам.

— Почему? — возразил Андриан Иванович.

— Явка должна быть чистой, товарищ Чистов. Андриана Ивановича, однако, и каламбур не убедил, тем более, что слышал он его не впервые.

— Да я и отношения к этому почти не имею, только сводку даю.

— А кто же всей химией-физикой занимается? Чистов объяснил.

— Любопытный старик, — согласился Казанцев. — Это надо же, тут тебе и Абиссиния, и Чапаевская дивизия, и Дальний Восток… А я, между прочим, родился и вырос на Дальнем Востоке…

— Он зайти должен ко мне, — сказал Чистов. Казанцев посмотрел вопросительно. Похоже, ему это не понравилось.

— Да вы не тревожьтесь. У меня тут кто только не бывает — мастерская. А на человека глянете, может, чем и сгодится.

— В семьдесят-то лет? — усмехнулся Казанцев. — Война — жестокое занятие еще и потому, что требует молодых, Андриан Иванович… А разговор все же состоялся. Увидев постороннего, Трофимов заторопился, взял, что ему нужно, и хотел было уходить, но Чистов сказал:

— Очень спешите, Михаил Васильевич? А то присаживайтесь. Я как раз устроил маленький перерыв. Справедливо решив, что при их отношениях такое из простой вежливости не говорят, Трофимов остался. Казанцев поглядывал с любопытством, и старик поймал один из его взглядов. Нахмурился.

— Андриан Иванович говорит, что вы жили на Дальнем Востоке, а я родился там…

— Где же? — с холодноватой вежливостью Трофимов поддержал разговор.

— В Хайларе.

— Ну, это ближе к Забайкалью… Оказалось, что Трофимов бывал в Хайларе, на берегах своенравной Аргуни. Да, край поистине дивный. Охота, рыбалка… Так бы они и топтались на месте в этом никчемном разговоре и разошлись бы почти наверняка недовольные друг другом, если бы Михаил Васильевич в одну из пауз не сказал:

— Значит, это вы и есть «Южный»… Чистов даже привстал от неожиданности, не зная, что делать: то ли убеждать старика, что никакой это не «Южный», то ли клясться Казанцеву, что никогда и никому его тайну не открывал. Вот чертова перечница! И ляпнет же! Казанцев ответил то единственное, что лежало на поверхности и что он, собственно, только и мог сказать. Ответил, как это часто с ним бывало, вопросом на вопрос:

— Почему же вы решили? Спросил, однако, спокойно и даже с любопытством. Это несколько успокоило и Чистова.

— Речь ваша довольно точно передает манеру «Южного». И это было неожиданно. Казанцев во всяком случае такого ответа не ожидал.

— Что же это за манера? — спросил он. Его, видимо, это и в самом деле заинтересовало.

— Объяснить не просто, — сказал Трофимов, — но попытаюсь. За последние лет десять-пятнадцать перед войной у нас появилось много людей вашего возраста, которые учились на разного рода курсах — повышения квалификации, переподготовки и прочих. Ускоренно кончали академии, институты… Все это дало результат, получились дельные специалисты. Сказалось это и на речи — люди стали говорить свободнее, интеллигентнее. Но до конца грамотными многие так и не стали, потому что не получили образования в детстве, когда грамотность закладывается…

— И пишут «корова» через ять? — пошутил Казанцев.

— Нет. Поскольку о яте они ничего и не знали, то легко о нем забыли. Но они, скажем, пишут «сдесь» вместо «здесь».

— Может, описка, опечатка? — вмешался в разговор Чистов.

— Нет, Андриан Иванович, правильно товарищ Трофимов говорит. Настоящего грамотея среди нас так и не нашлось. А как в общем и целом?

— Замечательная газета, — сказал Трофимов с некоторой даже горячностью. — То, что выпускаете ее, — настоящий подвиг. Оспаривать это, проявлять излишнюю скромность Казанцев не стал. Спросил только:

— В чем же видите ее роль?

— Положим, это вы и сами прекрасно понимаете. Но ежели угодно выслушать мнение со стороны…

— Совсем не со стороны, Михаил Васильевич. Товарищ Чистов мне кое-что рассказал… Позже, вспоминая этот разговор, Казанцев думал: как странно все получилось! Ведь ему совсем не свойственно вести такие разговоры, искать чьего-то одобрения. Старик прав: майор А. И. Казанцев прекрасно понимал и понимает значение всего сделанного. Но, видно, так уж устроен человек: ему нужно услышать о себе какие-то слова. Потом разговор пошел совсем о другом.

— А как вы видите будущее, Михаил Васильевич? Старик вопросу не удивился, лишь уточнил:

— Вы, я полагаю, имеете в виду военное будущее? Казанцев имел в виду не только это, на размышления наталкивало многое, хотелось заглянуть и подальше, были кое-какие тревожные предчувствия относительно собственной судьбы, но, может быть, именно из- за этих предчувствий возражать не стал.

— Не думать об этом невозможно, — согласился Трофимов. — Но заранее прошу о снисхождении. Тут легко показаться смешным. Есть, знаете, такие пивные стратеги, которые развозят пальцем по клеенке лужицы, показывая направления будущих ударов… Что касается нас с вами, го главное сражение нынешней летней кампании развернулось на тысячу километров севернее Крыма. И показало оно, что песенка Гитлера спета.

— Так уж и спета? — как бы усомнился Казанцев, хотя сам старик видел, что он лишь подзадоривает его.

— А его союзники это уже поняли. Попомните: к осени ни одного итальянца в Крыму не будет. Сядут на свои катера и поминай как звали. Еще, чего доброго, тайком от немцев будут удирать…

— Вполне может быть, — согласился Казанцев. Тут, по правде, большой проницательности и не требовалось. Немцы давно шпыняли своих союзников, а те в свою очередь не скрывали желания вернуться домой. Особенно это усилилось после Сталинграда. А теперь еще англичане и американцы высадились в Сицилии…

— Да я вам и другой пример приведу. Прямо противоположный. Вы уж извините меня, старика, но возьмите самих себя. Разве не испытываете некоторого беспокойства и нетерпения: надо бы пошире разворачиваться и побыстрее, а то Крым и без нас освободят… Судя по всему, этот пример понравился гораздо меньше.

— А вам палец в рот не клади, Михаил Васильевич… Значит, считаете, что надо пошире и побыстрей? Трофимов посмотрел строго и оценивающе, будто решая, стоит ли продолжать (не о том ведь речь!), однако Казанцев встретил этот взгляд доброжелательно и твердо, словно приглашал не принимать всерьез, оставить без внимания и сам вопрос и ту полуусмешку, с какой он задан.

— «Пошире» как раз не надо! Во время гражданской войны говорили о «крымской бутылке». Белые особенно бесчинствовали, когда были заперты в Крыму. Старались любой ценой искоренить партизан — тогда их называли красно-зелеными. А народ хлынул в лес. Это, кстати, естественно — чтоб не убили, не угнали…

— Ну и что? — подал голос Чистов, которому разговор стал казаться беспредметным.

— Да то, что народ и теперь повалит в лес. Безоружный, всякий, женщины с детьми… А нужны хорошо вооруженные, подвижные группы. Когда до нас очередь дойдет — неизвестно. Немец еще на Кубани, а оттуда, надо полагать, переправится в Крым, потому что больше ему некуда. Насыщенность войсками будет большой, может повториться ситуация «крымской бутылки». Начнутся облавы, прочесы горных лесов…

— Вы же сами говорите, что их песенка спета, — снова перебил Чистов.

— Песенка Гитлера спета, а солдат он заставит воевать до конца. Как Вильгельм в ту войну, пока его самого не сбросили… «Все правильно, — думал Казанцев. — Только обстоятельства бывают сильнее нас. Можно даже привести простой житейский пример. Это как с паводком. Все к нему готовятся, создан штаб при исполкоме, во все концы летят телефонограммы, а поднялась вода — чем ее остановишь?.. Конечно, хлынет народ — и безоружные, и женщины с детьми. Может, и тебя, старого, придется принимать. И всех надо будет накормить и защитить. Но в лес-то людей приведет действительно крайняя необходимость, о которой сам же и говорил: чтоб не убили, не угнали…» Заговорил, однако, о другом, о том, что в самом начале разговора по-настоящему задело:

— А немцев мы все-таки обманули, Михаил Васильевич. Это я опять о газете. То, что вы говорили, согласен, — правда. Надо бы делать ее лучше. Но немцам и в голову не приходило, что заправлять всеми этими делами могут печник, стекольщик или плотник. Они искали в других кругах, о нас, серых, у них до поры и мысли не было. Хотел Казанцев того или нет, но прозвучало это с превосходством, хотя сам он «серым», несмотря на бедную одежду и натруженные руки, надо сказать, не выглядел.

— Искали и еще будут искать, — глуховато отозвался Трофимов.

Это, в свою очередь, прозвучало как напоминание об арестах, пытках и казнях.

Казанцев понял.

— Война, Михаил Васильевич.

— Да, война, — согласился Трофимов.

— Ну как? — спросил Чистов, когда снова остались вдвоем.

— По-моему, все ясно, — с привычной мимолетностью усмехнулся Казанцев. Людей, которые мало знали его, эта, по-видимому, непроизвольно возникавшая иногда усмешка раздражала. Но Чистов знал его уже достаточно хорошо. — Планы генштаба нам неизвестны. Крым могут освободить и к Октябрьским, и к Новому году. А может, и зимовать придется под немцем. Случалось, раздражала и его манера говорить обиняками, но Чистов и к ней привык, давно поняв, что Игнатьич ничего лишнего не скажет, но то, что нужно, скажет непременно.

— Дело ясное, что дело темное… — ввернул Чистов присказку. А Казанцев уже посерьезнел.

— Часть людей уходит в лес, Андриан Иванович… Для Чистова это было новостью.

— …Создаем Ялтинский партизанский отряд… — Казанцев умел придать торжественность самым простым словам. И добавил в ответ на невысказанный пока вопрос: — Вы остаетесь здесь, — вспомнил, как видно, разговор с Трофимовым и повторил с прежней мимолетной усмешкой, выделяя первую букву: — Здесь. Сам говорил: глаза и уши… А старый прав: нужна основательность и серьезность. На сколько идем — никто не знает. Ждите человека на связь. Пароль и предупредительные знаки оставим пока прежние. Переночевать у вас найдется где?

— Устроим, Андрей Игнатьич…

— Не о себе хлопочу. Может, придется кого-нибудь прятать.

— Устроим. Есть тайник. Там и двоих можно поместить.

— Ну, тогда все, Андриан Иванович.

Так вот, значит, зачем приходил Игнатьич! А ты думал — лясы поточить? Вот почему и от встречи с Трофимовым — человеком ему неизвестным — не уклонился, хотя таких заранее не обдуманных встреч не любил. Потому и разговор о газете принял, хотя с самим Чистовым никогда о ней не говорил — «Крымская правда» возникала в их разговорах как некая существующая сама по себе данность. Откуда она берется и кем делается, обсуждению не подлежало. А теперь можно: Казанцев-«Южный» отныне не ялтинский, а лесной житель!

Уходят. Опять уходят. Но на этот раз, чтобы наверняка вернуться. И на этот раз Андриан Чистов остается не один. Вернее, даже так: на сей раз он не оставлен один на один с неизвестностью. Если и случится что, а случиться может самое страшное, память о нем не канет. Будет кому вспомнить и напомнить об Андриане Чистове.

Вот ведь как устроен человек. Что, казалось бы, ему до того, что будет после его смерти? Нет, не безразлично!

Поднялись. Глянули за окно. Темнело. Теплый, все еще летний ветер не зло трепал куст лавра во дворе. Чистов, несмотря на свои сорок с лишним лет, человек чувствительный в общении с друзьями, растрогался перед расставанием. Увидимся ли? Это был не праздный вопрос… А если увидимся, то когда и какими найдем друг друга?

Хотел бы спросить: «Куда же теперь, Игнатьич?» Но не спросил, потому что не положено об этом спрашивать.

А Казанцева уже ждали на дальней по тем временам городской окраине, в двухэтажном, окруженном зарослями доме. Дом стоял на отшибе неподалеку от леса, и рядом была крутая, густо поросшая колючим кустарником балка. Здесь, в комнатке первого этажа, жила семья Саши Пересыпкина — того самого, с которым познакомиться довелось в «Картофельном городке».

…Я был недавно в этом доме, в этой комнате, и Полина Евграфовна — Сашина мама — рассказывала о жизни, угощала нас чаем, поглядывая на правнуков, которые играли рядом.

Привыкнуть к этому все-таки невозможно! Сами мы стали отцами, дедами, даже самая младшая Сашина сестренка, которая была во время войны совсем малышкой, уже взрослая женщина, а многие сверстники наши так и остались молодыми. Тот же Саша.

Тогда, в сорок третьем, они еще ждали отца, не зная, что как раз в то лето он пал смертью храбрых на Курской дуге. Они, как могли, приближали освобождение, не зная, что в сорок пятом сам Саша, «верный воинской присяге, проявив храбрость и мужество», тоже погибнет и будет «похоронен с отдачей воинских почестей в городе Ландсберг, Германия»…

Трагическая и прекрасная семья. А сколько их! Рядом была другая, такая же. Только и разницы, что у Пересыпкиных две дочки и парень, а там два парня и дочь. Но эти были вовсе круглыми сиротами: погибли и отец и мать.

Надо же! После войны породнились семьи, и вот бегают рядом с Полиной Евграфовной правнук и правнучка.

Кто знает, как сложилась бы его жизнь, останься Саша Пересыпкин в живых, но тогда он был опорой и главой семьи. То есть считалось, что все решает мать, ей — полное уважение, ее слово — закон, но сама она поступала так, как находил нужным Саша. Только Полина Евграфовна знает, чего ей это стоило. Парню- то было всего девятнадцать лет.

У оврага стоял почти не видный со стороны из-за густой зелени сарайчик. Саша сколотил его из горбылей и разнокалиберных досок. Сделал так, что можно было выскользнуть через заднюю стенку, к которой вплотную подступали кусты. Нередко спал там. Теперь поместил здесь Казанцева. Привел к сарайчику мать, сказал негромко:

— Там человек. Поживет у нас. Никто не должен его видеть. И ты тоже. Незачем. Еду будешь подавать через эту дыру, — показал, как отодвинуть доску.

Казанцев все слышал и дивился парню, хотя сам же и потребовал строжайшей конспирации. Жесткий паренек.

Сложность заключалась в том, что неизвестно было, как долго придется жить в этом сарайчике. Казанцев ждал возвращения из леса Гузенко. Удастся ли ему найти партизан? От этого зависели дальнейшие планы. Конечно, лучше бы найти людей, связанных с Большой землей…

Во всяком случае ждать решил не больше трех дней. Промедление было крайне опасно. После этого надо уходить с ядром будущего отряда. Место первой стоянки, куда затем подтянутся остальные люди, намеченные для ухода в лес, определили заранее. Определил, вернее, он сам, Казанцев, и помалкивал до времени. Но ходил, искал, присматривал со все тем же Сашей, и тот не мог не догадываться. А теперь на Саше лежали связь, согласование действий отдельных групп, и он же через свое «окно» должен был вывести людей в лес.

…А с Полиной Евграфовной Казанцев увиделся и даже перекинулся несколькими словами. Сам вышел, когда она в сумерках принесла поесть. Решил смягчить юношескую категоричность. Конспирация конспирацией, но чего же мы все будем стоить, если дело сведется только к ней? Однако попросил не говорить об этой встрече сыну. Попросил, смягчая просьбу улыбкой. Полина Евграфовна все поняла. Казанцев остался в ее памяти как большой человек.

Дома все эти дни Саша не ночевал. Мать, как всегда, ни о чем не спрашивала. То ли охранял постояльца, то ли ходил куда-то по делам. А наутро надо было идти на работу на лесопилку.

И наступил день, когда, увидев, что мама собирает еду для Казанцева, Саша сказал:

— Не нужно. Там никого уже нет.