Начальник зондеркоманды г- крепыш с баронским титулом и эсэсовским чином — называл Середу «господин Динстаг» — вторник. Снизошел до объяснения: Середа (то бишь среда) переводится как «der Mittwoch». Но что может быть скучнее таких прямых переводов! Неинтересно и плоско. К тому же в слове «Динстаг» есть и еще один оттенок. «Der Dienst» значит «служба». И вообще, почему бы господину Середе не стать вторником?..

Веселый человек барон, будь он трижды проклят. А Середу вот уже много недель, а может, и месяцев, ни днем, ни ночью не отпускала смертельная тоска. Чего только не натерпелся от нее, какие только личины она не принимала!

То казалось, что она проникла в его небольшое, но ладное, крепкое тело, как крохотный червячок, как некая личинка величиной с маковое зернышко (такую и проглотишь, не заметив), а потом разрослась и теперь ненасытно сосет. Тупая, безмозглая тварь не понимает, что конец его, Середы, станет и ее концом.

Иногда представлялось, что эта тоска зародилась в нем самом, как те загадочные, беспричинно, на первый взгляд, возникающие опухоли, которые, зрея, точат организм, пока не доведут его до погибели.

А то вдруг вспомнил дурочку из соседнего двора, которую перед самой войной обрюхатил неизвестно кто. В предположениях на этот счет недостатка не было, и Середа с женой дома об этом тоже не раз говорил. Должно быть, какой-то приезжий проделал это по пьяной лавочке. В Ялту кого только не заносило.

Дурочка она и есть дурочка. Когда живот стал расти, колотила себя по нему, выла да размазывала сопли. Сам однажды видел и не мог удержаться от смеха. Ее пробовали успокоить, ничего, мол страшного, от этого не умирают, родишь и будешь, как все. А она выла еще страшней: не хочу! не нужно мне это!

И смех и грех. Раньше надо было думать, говорили ей. Но кто-то резонно заметил со стороны: «Думать? Так этого-то как раз она и не умеет».

Страшный суд! Теперь Середа понимал дурочку: не хочу! не нужно мне это! Только что не кричал — молча, про себя вопил. И знал, если ему кто скажет: «Раньше надо было думать», у него, Середы, никаких отговорок нет.

Все больше ненавидел жену: это она, толстозадая, сама лезла в каждую дырку и ему не давала покоя. Положение ей, видите ли, нужно! «Посмотри, как люди живут. А ты кто? Букашка! Счетовод в зеленхозе». Чтобы хоть как-то быть на виду, пошла бухгалтером в газету. Чуть что: «Я из редакции!..» В сороковом году, как он ни отговаривал, хотела даже в партию вступить. Слава богу, не приняли.

Это осталось его козырем и сейчас. Стоило жене заикнуться о пьянстве, о девках, как он тут же цедил сквозь зубы:

— Помолчи, партейная дама… И после прихода немцев она чуть ли не с первого часа теребила его:

— Чего ждешь, вахлак? Пока другие все места захватят?

Однако и сам тогда думал, что медлить нельзя. Может, в самом деле его час, наконец, настал? И вот, пожалуйста, — самый страшный человек в городе. Не считая немцев, конечно. Начальник полиции. Но и вспоминать, как стал им, сейчас страшно. Может, оттого и гложет?

Пришел в комендатуру. Перед этим дома решали: как одеться — получше или похуже? Надел костюм, новый плащ, шляпу. Побрился. А там оказалось, что не один он такой шустрый. Но он выделялся, выходит, точно рассчитал. И кой-какое знание немецкого пригодилось. Когда нужно было построить остальную шантрапу, велели это сделать ему.

Привел их вместе с немцем на Боткинскую, где в гостинице разместилась жандармерия. А напротив, в школе, лагерь военнопленных. И тут же первое задание — немцы народ деловой, чикаться не любят. Уже успели отобрать среди пленных жидов и комиссаров. Шесть человек их было — ровно полдюжины (почему-то ему, Середе, тогда приятнее казалось считать и мерить по-старому, полузабытому: дюжина, пуд, аршин…). И машина — здоровенный дизельный грузовик, у нас таких не было — стоит наготове. Не машина — сила!

Деловой народ немцы — ни анкет, ни расспросов. Первым делом дали пожрать. По котелку супа. Суп такой, что ложка стоит. А потом — к куче винтовок: выбирайте! Середа взял СВТ. Слышал, конечно, что этот полуавтомат капризен, не любит пыли и грязи, но правильно рассудил: не на фронт, не в окопы. А вид у полуавтомата солидный.

Приказали погрузить тех шестерых и лезть в кузов вместе с ними. И опять распоряжался Середа. Хоть те шестеро и были измордованы, но черт их знает, чего можно ожидать от них, — велел связать руки.

Немцев поехало с ними всего трое. Двое сели в кабину с шофером, третий тоже полез наверх. Всего, значит, вместе с немцами их было восемь человек. А тех— шестеро, ровно полдюжины. Еще подумал: что-то они этих шестерых сильно охраняют — важные птицы, что ли? Или далеко везти? Уж не в симферопольский ли лагерь?

Но ехать оказалось недалеко, и шофер дорогу не спрашивал. «Все-то они, черти, знают, — подумал не без восхищения. — Но куда это, куда? Если в Симферополь, то- поворачивать надо, а он жмет прямо к Массандровскому парку…»

Остановились на свалке.

— Aber los! Aber schnell! Давай, давай! И тут Середа все понял. А отступать некуда. Зябко стало. Не от осенней сырости, не от поездки с ветерком. И еще не от страха — страх потом пришел. Даже не от дурных предчувствий — их тогда не было. Просто зябко и все. Сам себе объяснил: с непривычки. А расстреляли тех шестерых в минуту. Дело оказалось нехитрое. Главное — не рассуждать и в глаза не смотреть. Не чикаться. Из его помощничков только один слабаком оказался. Весь немецкий суп тут же выблевал.

— Падло! — кричали на него. — Ты что не можешь отойти в сторону?

…Была у Середы страсть, о которой никто не знал. Если случалось до войны оказаться в большом городе, где есть ипподром, поигрывал на бегах. Играл трусовато, по маленькой, и выходило баш на баш. Оставался при своих. Но мечтал сорвать куш. И осталось воспоминание от этого. Воспоминание о том, какими виделись ему лошадки. Когда облюбовывал и ставил на них, они казались воплощением силы, скорости и красоты. Когда же после проигрыша рвал билеты, видел взмыленных, загнанных кляч, чувствовал себя дураком, которого опять обманули, решал, что больше ноги его здесь не будет. Зарекалась свинья дерьмо есть…

Ах какими ему показались немцы 7 ноября 1941-го, когда вступали в Ялту! Лавина техники прокатилась через город в сторону Севастополя. Машины, каких прежде не приходилось и видеть. А лошади — мощные, сытые битюги с короткими хвостами… А солдаты — все в суконной форме, никаких тебе «ха-бэ», обмоток или брезентовых поясов, никакой кирзы — кожаные сапоги на подошвах, по-хозяйски подбитых гвоздями. Все у них есть! Даже хлеб едят только белый. И к тому же, как скоро узнал, у каждого солдата, кроме сапог, есть еще ботинки… Это так его поразило, что заговорил о немецких ботинках с женой. Та, дура, ничего, конечно, не поняла:

— Ну и что? Ты лучше спроси, сколько у них у каждого дома костюмов. Больше, чем у тебя рубашек. А он хотел сказать, что армия, которая так вооружена и снаряжена, ясное дело, может воевать, не слезая почти с машин.

— Ты лучше ушами не хлопай, — говорила жена. — Им сейчас люди потребуются, чтобы местную впасть укомплектовать…

Неужели это было всего два года назад? Ровно два года. За это время видел немцев разными, но первоначальной сперва уверенности в них, а потом надежды не терял. И только нынешней осенью понял: засеклась лошадка. Большевики вышли на Перекоп, отрезали Крым. А несколько дней тому во время очередного доклада начальнику СД узнал: первого ноября под Керчью высажен десант. Пока небольшой, принимаются все меры, чтобы сбросить его в море, но возможны новые десанты…

Тогда-то во всей отвратительной наготе и встал вопрос: а что сделают с ним, когда высадятся в Ялте?

Слушал московское радио, но оно о высадках помалкивало, и понимать это можно было по-разному. А вчера, 6 ноября, услышал, наконец: «Южнее города Керчь наши десантные части овладели сильно укрепленным пунктом противника Эльтиген…» Однако еще до этого Середа знал, что новый и, по-видимому, главный десант высажен также севернее Керчи.

То, что Москва не спешила сообщать об этом, он еще недавно с ухмылкой истолковал бы как неуверенность и осторожность: можно-де и промолчать в случае неудачи, а сейчас видел в этом грозную и неумолимую неторопливость, от которой ему спасения нет. И даже доверительно поговорить не с кем. А потребность крайняя. Что делать? Куда бежать?

Теперь он ненавидел немцев за то, что обманулся в них. Не сказать чтобы завидовал тем, кого арестовывал и стрелял, — мертвым не завидуют. Но вдруг увидел, что в главном они были дальновиднее и расчетливей его. То, что им не повезло, — особь статья. Не повезти может каждому. А он, Середа, оказался дурак дураком в главном. На кого поставил — на немцев! И всегда ведь осторожно играл, по маленькой, а тут все, что имел, — самую жизнь поставил.

Ненавидел немцев за высокомерие и чванство. Никто из них за все два года так и не подал ему руки. Оказалось, они в самом деле считают себя высшей расой, народом господ. Раньше думал, что. это советская пропаганда. Какой-нибудь паршивый жандармский вахмистр или унтершарфюрер позволял себе орать на начальника городской полиции. Ей-богу, не окажись его собственная судьба связанной с ними, даже рад был бы, что им накостыляли.

Ненавидел и за то, что не верил им. Ведь бросят же. Полагаться на них нельзя. Начнут драпать, сами смотают удочки, если успеют, конечно, но тебя наверняка бросят. Плевать им на тебя, Середа…

Особо же ненавидел землячков, которые, как считал, оказались хитрее его. А это был почти весь город. Одни просто не поверили немцам, ловчили, вертелись, как могли, а другие — так думал — подзуживали, гадили, пакостили и до того ловко — ни СД, ни полиция ничего не сумели сделать. То есть арестовывали, вешали, стреляли, и уже казалось иногда, что в маленьком зеленом городке воцарились, наконец, тишина и спокойствие, но вдруг загоралась лесопилка (а она поставляла материалы для строительства противодесантных укреплений), опять пропадало оружие в румынской части, снова появлялись листовки, а то вдруг бесследно исчезал кто-нибудь из наиболее надежных полицейских…

Все начиналось сначала. А зажатый в двух речных долинах, притиснутый горами к морю городок как ни в чем не бывало сдержанно шумел своими базарчиками, ловил помаленьку рыбу, вскапывал грядки, собирал хворост и менял! последние тряпки на харчи.

Никогда Середа не думал, что известный ему «от и до» легкомысленный курортный городишко окажется таким неподатливым и коварным.

Еще в самые первые дни тот же барон говорил:

— Мы действуем методом сепарации. В первую очередь надо снять сливки (die Sahne). Занимая любой населенный пункт, мы знаем, что, во-первых (erstens), в самом населенном пункте оставлена большевиками группа для проведения саботажа, пропаганды и диверсий против германской армии и, во-вторых (zweitens), эта группа, как правило, связана с вооруженной бандой партизан в окрестностях. Кроме того, существует фанатичная молодежь и какая-то часть военнопленных, готовых продолжать бессмысленную борьбу. Это и есть сливки, которые мы должны снять. Но местное население (die Bevokerung) для нас на одно лицо, а действовать нужно немедленно. Поэтому на следующие сутки после вступления наших войск наносится психологический удар: публичная казнь, повешение. Объект в данном случае безразличен. Если в населенном пункте случается пожар, взрыв или нападение на кого-либо из германского персонала, операция устрашения повторяется: публичная казнь, но в гораздо больших масштабах. Личности повешенных нам безразличны. Это могут быть первые попавшиеся прохожие. Данное население (die Einwohnerschaft) должно увидеть нашу абсолютную безжалостность. Мы можем уничтожить все село или весь город. И вот тут вы, господин Динстаг, можете сыграть по отношению к своим соотечественникам гуманную роль. Избавьте нас от хлопотной необходимости казнить всех, помогите собрать сливки.

Все казалось так просто! Но прошло два года, давно нет в Ялте барона, не раз менялись коменданты, другой даже командующий германскими войсками в Крыму — был фон Манштейн, стал Еннеке, а утихомирить маленький город не удалось. Да так, наверное, повсюду.

И ведь было с самого начала кое-что, в чем следовало бы увидеть предостережение. Пренебрег.

Такой хотя бы факт. Интеллигенцию Середа ни в грош не ставил, болван комендант то ли сам решил, то ли установка у них такая: городским головою, бургомистром должен быть кто-либо из «приличных людей». Назначили доктора Василевского. И что же? Ужом вертелся, но ускользнул. У него-де плохое здоровье. Но дело-то было не в этом. Не захотел мараться. И Середа знал, усек слушок, будто почтеннейший доктор специально колет себе какую-то гадость, чтобы взвинтить температуру и предстать чуть ли не умирающим. Что угодно, лишь бы не связываться с немцами!

Поставили Анищенкова. Уж ему, казалось бы, только и оставалось — верно служить. Как еще отвести удар от жены и единственного сына! Нет, и этот с первого же дня стал финтить. Дошел до прямого и откровенного саботажа. Попытался сорвать отправку людей на работу в Германию. И болван комендант поддался этому, наложил полные штаны при одном слове — туберкулез. Хорошо, что нашелся господин Динстаг, который объяснил кой-кому, откуда ветер дует. Середа одно время даже подумывал, что листовки и «Крымская правда» тоже дело рук Анищенкова. Так или иначе — попал в сепаратор. Но тоже настораживающий факт: не захотел быть с немцами.

Впрочем, что вспоминать. Дал Середа маху! А теперь надо крепче держаться за СД. Единственная надежда. Тем тоже в плен попадать нельзя. Цепляться нужно за них, как вошь за кожух, чтобы в последний момент не бросили. Служить исступленно, по-песьи, чтоб поверили: господин Динстаг еще пригодится. Городишко этот — зажать в клещи, чтобы пикнуть не смел…

Сегодня — 7 ноября, главный их праздник. Жди сюрпризов. Заглянуть бы этому городу в глаза… Взять железной рукой за грудки, прижать спиной к отвесной стене гор, посмотреть в глаза и понять, что еще он задумал…

Раздался звонок. Снял трубку:

— Середа слушает.

— Господин начальник, кто-то флаг повесил над электростанцией.

— Что? Какой флаг? — переспросил, хотя все уже понял.

— Красный.

Скрипнул зубами. Подумал было: «Ну…» А что, собственно, «ну»? Машина стояла у подъезда. Теперь одна была мысль: приехать на место и покончить со всем раньше, чем спохватятся немцы. Флаг заметил издали. Впечатление было такое, будто этот флаг работает. Несильный утренний ветер не давал ему обвиснуть ни на секунду.

— Гони! — приказал шоферу.

Середа не мог понять, почему флаг до сих пор развевается, почему его сразу же не сорвали. Нетерпение было чисто физическим. Хотелось поскорее выскочить из машины, броситься к металлической опоре, на которой вывешен флаг…

И тут увидел впереди на дороге сперва грузовик, а потом и хорошо знакомую легковую машину. Немцы стояли неподалеку от мачты перед табличкой с надписью «Minen».