Связная появилась накануне вечером. Чистов и обрадовался и подосадовал. Обрадовался, что Казанцев сдержал слово, прислал — уже из леса! — целую пачку «Крымской правды». Подосадовал же потому, что номер газеты был праздничный, передовая так и называлась — «Мы вместе с Родиной в дни Октября», и выпущена газета еще во вторник 2 ноября, а к Чистову попала вечером в субботу. Своевременно распространить ее было невозможно. Праздник-то завтра. Как тут не пожалеть! Ведь дорога ложка к обеду…

Связная явно устала. От еды отказалась, сказала, что неважно себя чувствует. Она и в самом деле, не смотря на молодость, выглядела какой-то грузной, отечной.

— Тогда — отдыхать? — предложил Чистов. Промолчала. Уже стемнело. Чистов послал дочку и старуху мать на разведку. Вера скоро вернулась и сказала, что все спокойно.

— Сиди здесь, — велел ей Чистов, а женщине кивнул, и они вышли. Возвратился Андриан Иванович вместе с матерью, которая что-то сердито ему выговаривала. О чем шла речь, Вера так тогда и не поняла, хотя слышала бабушкино бормотанье:

— Глаза у них, что ли, повылезли?

— Значит, некому было больше… — с непривычной для него резкостью оборвал Чистов. Покончив с одним делом, Андриан Иванович тут же переключился на другое. Не мог он примириться, что газета будет лежать без толку.

— В церковь завтра пойдешь? — спросил у матери, хотя и без того знал, что воскресные службы она не пропускает. Все еще сердясь, старуха буркнула что-то, но Чистов попросил:

— Возьми три листочка. Сунешь кому-нибудь. Только незаметно. Для матери это было не внове. Обычно сама вызывалась помочь. Но и это не все. А что если… У Трофимовых еще не спали. Пришлось снова просить мать:

— Сделай милость, поднимись к Елизавете Максимовне, придумай причину. Если Степан дома, шепни, чтоб зашел ко мне. А Степан должен был по всему быть дома — машина стояла во дворе.

— На ночь-то глядя? — усомнилась мать.

— Какая ночь, когда восьми, нет. Просто темнеет рано.

Ждал одного Степана, а вместе с ним появился и Михаил Васильевич. Кстати или некстати? Раздумывать поздно, да и какие теперь секреты от него? Протянул листок «Крымской правды».

— Вы уже читали? — спросил Трофимов.

Чистов отрицательно мотнул головой: не до этого, мол, было.

— Тогда я вслух, — сказал Михаил Васильевич. — Негромко.

Ответить отказом было все равно, что обидеть, да и самому интересно…

«Товарищи! Подходит 26-я годовщина тех великих дней, когда народы СССР, освобожденные от ига царизма и взяв власть в свои руки, начали строить жизнь по-новому…

…Фашизм, видящий рост нашей страны, несущий гибель ему, решил в июне 41 года напасть и молниеносно завоевать очаг мировой революции… Но враг просчитался, дорого обошлась ему эта вооруженная прогулка по нашей территории и теперь грозит их абсолютному уничтожению…»

Напечатано было — «прощитался», но в этом ли суть! Михаил Васильевич даже рассердился на себя за то, что не смог не заметить ошибки.

«…Гитлер со своей союзной сворой, как зачинщик грязных разбойных интриг международного шулера провокаторской игры и поджигателя войны, на сегодня потерял доверие к своей армии.

Вся эта шайка разбойников, собравшаяся в Берлине, дрожит теперь за свое будущее. Она видит надвигающуюся на них угрозу, и близок тот день, когда палачи-вешатели будут сами позорно повешены своим народом.

Наша доблестная Красная Армия сумела по заслугам всыпать врагу, посмевшему посягнуть на нашу социалистическую собственность…»

Старик читал, а сам каким-то внутренним слухом, казалось, слышал негромкий, глуховатый голос человека, чья подпись стояла внизу: «Ответ, редактор ЮЖНЫЙ».

Слышал даже его интонации.

Последние слова газеты были: «Час возмездия настал. Жгите и взрывайте склады с боеприпасами и продовольствием, выводите из строя транспорт. Этим вы поможете Красной Армии быстрее освободить Крым от немецких банд».

Перевернул листок, хотя и знал, что обратная сторона была чистой…

— Машина на ходу? — спросил Чистов. Степан, так и не сказавший до сих пор ни слова, кивнул. Впрочем, сам Чистов понимал: нужно время, чтобы раскочегарить работавший на деревянных чурках газогенератор.

— Прокатимся, Степа, а? Ради праздничка… Степан пожал плечами: почему бы, мол, и нет? Однако посмотрел вопросительно. И Чистов объяснил свой план. Выезд в темноте за пределы города немцы местным шоферам не разрешали. Но иногда машина поздно возвращалась из рейса — на этот случай у шоферов были ночные пропуска. А сейчас и не ночь ведь — только вечер. В том, чтобы сделать круг по городу, большой опасности нет. Человека, который идет пешком, патруль остановит наверняка и, возможно, обыщет. А на машину скорее всего не обратит внимания. Маршрут такой: вверх по Аутской улице, потом к речке и мимо электростанции переулочками да закоулочками к Севастопольской улице, а дальше мимо горуправы, через мост и по Виноградной — домой. В пяти местах Степан притормаживает, а Чистов тем временем наклеивает газеты. Вся поездка должна занять максимум полчаса… Степан задумался.

— В чем сомневаешься? — спросил Чистов.

— Мне, однако, прыгать будет сподручней, — сказал парень. — Сам садись за руль. Нога! Опять нога! За двадцать с лишним лет так и не смог привыкнуть к тому, что калека…

— Мог бы поехать и я, — предложил Трофимов.

У Чистова едва не вырвалось: этого еще не хватало! К счастью, спорить и объясняться не пришлось — Степан просто сделал вид, что ничего не услышал. Бедный старик, каково ему это было!

Он ждал их на скамье под вековым кедром. Бездеятельность была хуже всего, и пальцы машинально ощупывали спинку скамейки. Наткнулся на вырезанные чьим-то ножом письмена. Этот наивный способ самоутверждения — надписи на скалах, деревьях или, как в этом случае, на скамьях — всегда его раздражал. До чего же глупы такие автографы!

Как это писал Маяковский: «По фамилиям на стволах и скалах узнать подписавшихся малых. Каждому в лапки дать по тряпке, за спину ведра — и марш бодро! Подписавшимся и Колям и Зинам собственные имена стирать бензином. А чтоб энергия не пропадала даром, кстати и Ай-Петри почистить скипидаром…»

Помнится, читал эти стихи Анищенков и как раз на Ай-Петри. Ездили как-то семьями с ночевкой встречать восход солнца. Этель Матвеевна, Этя, еще рассердилась тогда на Николая за то, что слишком близко подошел к отвесному обрыву. А за ним, естественно, там же, на самом краю, оказался и сын Алеша…

Назад возвращались пешком живописнейшей Таракташской тропой и, как это нередко случается, заспорили, что лучше — Крым или Кавказ? Лиза и Николай отстаивали красоты Кавказа — оба выросли там, а Этель Матвеевна расхваливала Крым. Алеша — солнечный мальчик! — шел впереди и краем уха прислушивался к спору. Потом спросил:

— А вы на чьей стороне, дядя Миша? Трофимов улыбнулся:

— Я на стороне Грибоедова. — И объяснил: — Он любил, пожалуй, одинаково и Крым и Кавказ. Восхищался величием Кавказа и в то же время писал, что прелесть крымских долин ни с чём сравнить не можно.

— По-моему, и Пушкин… — несколько неуверенно сказал мальчик.

— По-моему, тоже, — еще раз улыбнулся Трофимов.

А потом каким-то образом разговор снова вернулся к тем стихам Маяковского, и Михаил Васильевич, соглашаясь с Маяковским, заговорил о граффити — таких же надписях, но дошедших до нас с древнейших времен. Античные да и средневековые граффити оказались чрезвычайно важными для науки… Посмеялись: так, чего доброго, окажется, что автографы нынешних Коль и Зин тоже могут стать историческими памятниками…

Теперь он ощупывал, стараясь прочесть в темноте, один из этих автографов. Где они, Коля и Зина, коротавшие на этой скамье под кедром, в зарослях лавра и вечнозеленой калины ночь в далекие довоенные времена — целую историческую эпоху тому назад?.. Что с ними?

Наконец послышался шум мотора. Возвращаются. Значит, все обошлось. Хотел дождаться, расспросить. Но не во дворе же… А идти опять к Чистову было бы опрометчиво. Сейчас лучше всего разойтись и притаиться.

А Чистов уже строил планы на завтрашний день. По воскресеньям он встречался с дядей Яшей Меркуловым на Пушкинском базарчике. Правда, сам Чистов мог иногда и не прийти, но дядя Яша приходил обязательно. Так, вроде бы околачивался. Мог помочь поднести или погрузить что-нибудь, не брезговал стаканчиком вина, если угощали, мог просто посидеть в компании, поговорить «за жизнь». Всерьез его никто, кажется, не принимал, и он к этому отнюдь не стремился.

Две небольшие пачки по десять листов Чистов сунул за подкладку пиджака, как не раз уже делал. Пиджак был специально приспособлен. Ощупал себя, оглядел — будто бы все в порядке, можно идти…

…Человек новый в этих краях не сказал бы, глянув окрест, что уже осень. Никаких почти осенних примет! Разве что уставшая от солнца листва платанов, тополей и каштанов тронулась желтизной. Но так бывало и летом, если оно выдавалось чересчур жарким.

Раньше об осени говорила смена курортников, особенно бурная и торопливая в конце августа. Уезжали родители с детьми, учителя, студенты. Вместо них появлялась респектабельная, более почтенного возраста публика бархатного сезона. Раньше об осени напоминали клумбы — на них появлялись астры, канны, хризантемы; на каждом углу продавались виноград, великолепные груши… Сейчас все это казалось как бы и не бывшим.

После коротких, по-летнему теплых дождей вдруг опять зацвели, будто собравшись с силами, уцелевшие кое-где во дворах розы. Совершенно явственно об осени напоминали, пожалуй, только цикады. Однако в этот свежий утренний час они молчали.

До рынка было недалеко — минут десять ходьбы. Газет в этом районе они со Степаном вчера не клеили, можно идти не спеша и ничего не опасаясь. Народу на базаре должно быть больше обычного — воскресенье… Кстати, о воскресенье. До войны всегда жаль было, когда праздники совпадали с воскресеньем. Все-таки терялся еще день отдыха. А сейчас совпадению радовался. Получалось, что люди все же празднуют.

Послушать бы последнюю сводку с фронтов, передачу о военном параде в Москве… Ребята в лесу слушают.

Так, в размышлениях и мечтаниях, Чистов дошел до развилки, где ему нужно было свернуть влево. Навстречу попадались люди, но Андриан Иванович внимания ни на кого не обращал и потому не сразу уловил момент, когда все вокруг мигом переменилось. Его едва не сбили с ног. Встречные уже бежали.

«Облава!» — подумал с ужасом. Обычно ему, инвалиду, к тому же с хорошими документами, она была не страшна, но надо же попасть в нее с таким грузом!

Кинулся было назад и понял, что не успеет: снизу, от жандармерии, с ревом мчался грузовик, полный солдат. Ринулся в кусты, упал, ушиб больную ногу… Когда с трудом поднялся, увидел, что жандармы и полицейские оцепили весь квартал. Народу в оцеплении было, как рыбы в стянутой сети, и, как сжатая сетью рыба, толпа судорожно, конвульсивно билась. Накануне по городу ползли слухи, будто Гитлер приказал отправить всех трудоспособных мужчин морем в Румынию, в других передавали, что немцы вывезут все население на баржах и утопят…

Чистова сейчас, однако, беспокоило свое: спрятать или выбросить газеты на глазах такого множества людей невозможно.

Выскочившие из грузовика немцы-растянулись в цепь и, держа автоматы наготове, оттесняли толпу вниз, на площадь перед рынком, где уже стояли крытые брезентом машины. Чистов проталкивался вперед, стараясь, пока возможно, оставаться в заросшем кустами и деревьями уголке возле кинотеатра. Совсем рядом были проходные дворы, запутанные, кривые переулочки, по которым можно попасть в верхнюю часть города, но сколько он ни тыкался, повсюду стояли полицейские и солдаты.

Перекрыты все лазейки! А цепь автоматчиков с эмблемами СС уже приближается к тому последнему уголку, где еще задержались люди, и слышатся выстрелы — пока палят поверх голов…

И вдруг Чистов увидел: Демьян! У лестницы, ведущей на задворки кинотеатра и дальше — в переулок, которым можно удрать, стоит одетый в полицейский мундир Демьян и командует, покрикивает на других полицейских.

С Демьяном они познакомились как «деловые люди», и на первых порах Чистов не мог его понять. Вроде бы неглупый человек. Закончил десятилетку. Мгновенно складывал, множил и делил в уме крупные цифры. Иногда скромно предлагал:

— Могу возводить в степень и извлекать корни… Но его собеседники чаще всего не знали, что это такое. Удивительная способность к языкам — уже через месяц или полтора болтал по-немецки, объяснялся с румынами и итальянцами. И вместе с тем, на взгляд Чистова, был круглым болваном. Только и свету в окошке, что гешефты. Расстрелы и казни, чужие несчастья его будто не касались. Как-то Чистов попытался его прощупать, и тут выяснилось, что у Демьяна, оказывается, есть свой твердый взгляд на жизнь. Шли по набережной. Было это в декабре 1942-го. Как обычно зимой, у ялтинского берега было множество пернатых: в эти более теплые воды перекочевывают с замерзающего Азовского моря, из Каркинитского залива не только чайки, но и уточки-нырки, бакланы… Показывая на них, Демьян сказал:

— Есть война, нет войны — они летят сюда, им нужно кушать. Тут были греки, римляне, турки, русские, немцы, белые, красные, а птицам все равно. — И, подмигнув, спросил: — Понял?

Андриан Иванович его понял.

Под конец Демьян, как всегда, предложил зайти выпить и закусить в свою харчевню. И Чистов, как всегда, вежливо поблагодарил и отказался. После этого решил: сволочь. Откуда такие берутся? Кроме денег и золота, знать, скотина, ничего не хочет.

Демьян чувствовал себя должником Андриана Ивановича еще с тех пор, когда Чистов, налаживая мельницу для города, без очереди смолол ему пару мешков зерна и лично для себя ничего не содрал за это. Потом сделал вытяжку над котлом, где жарились чебуреки, потом лудил кастрюли и всякий раз брал по-божески. Обсуждали вопрос об электрическом холодильнике — возьмется ли Чистов установить и наладить его, если Демьян достанет такой холодильник у немцев. Всякий раз это кончалось предложением выпить и покушать. Как ни голодно было, Чистов вежливо, с достоинством уклонялся. Трудно даже объяснить почему. Может, и потому, что понимал: пока отказывается — они как бы ровня, а стоит принять этот стакан вина и чебурек, они уже — хозяин и работник.

Но может, Чистов держал этот должок на всякий случай? Тоже может быть. Вот такие странные отношения. И теперь — надо же! — Демьян в полицейском мундире (Какая сволочь! Когда же это он успел окончательно продаться им вместе со своим умением жарить шашлыки, говорить на пяти языках и мгновенно прикидывать стоимость золотой царской пятерки в рублях, оккупационных марках, рейхсмарках, лирах и леях?) стоял у лестницы, по которой Чистову только и можно было еще вырваться из затянувшейся, как удавка на шее, петли облавы…

— Демьян!.. — сказал, то ли прося, то ли требуя и напоминая. Тот повернулся, глянул, узнал, бешено сверкнул глазами из-под низко надвинутого козырька форменной фуражки и сделал резкий жест рукой, означавший: «Быстро! Убирайся!» Демьян пошел на толпу, как бы осаживая ее, а Чистов скользнул за его спиной и кинулся, прижимаясь к стенам домов вверх по кривому, грязному переулку. Поворот! Еще поворот! Снизу слышались Крики и одиночные выстрелы. Но наверху было тихо, и он взял себя в руки, пошел дальше спокойно и чинно, размахивая в такт шагам своим чемоданчиком. С дядей Яшей под вечер все же увиделись.

— Хорошо, что ты на базар не пришел, — сказал он Чистову. — Тут такое творилось! Ночью кто-то красный флаг повесил и налепил газеты на стенах. Представляешь — одну газету налепили прямо на комендатуре. Вот дают! Так эти гады зубами от злости защелкали. Устроили повальный шмон…

— А сам ты видел эту газету?

— Да вот тебя жду.

— Правильно делаешь. А что за история с флагом?

— Страшное дело. Немцы, говорят, вверх дном перевернули все на электростанции…

— Ну, а флаг?

— Полдня висел, пока саперов вызывали. Там табличка оказалась, что заминировано. Никаких мин, конечно, и в помине. Пробовали выстрелами его сбить — ничего не вышло. Собаку привезли, а она расчихалась — видно, табачком был посыпан след… Лихо работают ребята. Чистов согласился:

— Лихо.