Зеленая суша, голубое море, невысокие, симпатичные горы… И везде значки-символы: то аккуратные домики, а рядом с ними колосья пшеницы, груши, яблоки, виноград, то корабли, рыбы…
На обложке — пестренький легковой автомобиль и стоящая возле него пара. «Он» задумчиво смотрит вдаль, «она» фотографирует открывающиеся красоты.
Такие туристские карты-схемы Крыма сотнями тысяч раскупаются в курортный сезон.
Однако экземпляр, который лежит передо мной, — особый. Я рассматриваю его не знаю уже который раз, и наш полуостров в зависимости от ракурса кажется похожим то на клешню краба, то на зазубренный топор со странно коротким топорищем.
Не в этом, впрочем, суть. Схема расчерчена расходящимся пучком линий, у основания которого — Ялта. Попробуем разобраться в них.
Ялта — Гаспра — Алупка — Симеиз. Самая короткая линия. Рейс нынешнего пригородного автобуса.
Ялта — Новые Шули. Эта уже подлинней. Чуть-чуть не дотягивается до Севастополя.
Ялта — Евпатория — Татарский Мойнак — Ак-Мечеть. Неблизкий путь с Южного берега на Тархан-кутский полуостров…
Ялта — Симферополь — Фрайдорф. Линия утыкается в сердце, можно сказать, степного Крыма.
Ялта — Курман — Джанкой…
Ялта — Карасубазар…
Ялта — Отузы — Судак… Странный кружной путь! Но именно так доставлялась «Крымская правда» в Судак человеком, о котором я знаю только одно: связной Александра Цузенко.
На полях схемы указаны десятка три адресов, примерно, столько же фамилий и дан кой-какой комментарий. Такой, скажем: «Алушта — связной Хачатурян вручал Ткачеву К. (рыбак дядя Костя)».
Скуповато, не правда ли? К сожалению, в некоторых случаях нет и фамилий, просто говорится, что газета вручалась шоферу, связному, родственнику… Кто эти люди? Как жаль, что в свое время по разным причинам к этому не был проявлен интерес, и сам вопрос сегодня звучит во многих случаях почти безнадежно.
Надо сказать, что в Крыму существовали и другие организации, выпускавшие свои печатные издания. Но происходило это во второй половине сорок третьего года и они были связаны с Большой землей, им помогали, о них знали. (Ялтинцы, как, кстати говоря, и севастопольцы) оказались в особом положении…
Однако карта-схема все же существует и есть бесценные записи бесед с некоторыми участниками событий, сделанные хоть и не по свежим следам, но все-таки еще в пятидесятые годы, есть отрывочные воспоминания, письма. Все это — трудами главным образом двух женщин.
Мне кажется, я могу даже проследить, как одна из них — Мария Сергеевна Борцова — «вышла» на эту тему, заболела ею. Приехала в Ялту через десять лет после окончания войны, поступила работать в краеведческий музей — тихую, спокойную обитель, где все сложилось, устоялось, всему найдено свое место: это — в экспозицию, а то — в запасники, в фонды. В экспозицию для всеобщего обозрения — главное и бесспорное. Музейная экспозиция — это ведь признание, высокая степень признания. И благодарность, и память. Второстепенное, а тем более сомнительное, — что в фонды, в архив, а что на рабочий стол…
Все было до прозрачности ясно. В правом приделе бывшего костела, отведенном для Великой Отечественной войны, все казалось незыблемым и стояла холодновато-торжественная музейная тишина. Логическая постройка экспозиции выглядела вполне завершенной и такой же прочной, как каменная кладка стен этой церкви. Ни малейшего зазора, ни щелочки. Цитаты, портреты, пояснения, документы, оружие, личные вещи… — продуманно использован каждый квадратный сантиметр площади.
Ничто не располагало к переменам, и все-таки они произошли. Вдруг обнажился некий временной провал примерно в год — с лета 1942-го, когда, как мы знаем, был оставлен Севастополь, до лета 1943-го, когда в Крыму с новой силой вспыхнула партизанская борьба. Собственно, он всегда существовал, этот провал, только его обманчиво заилило, а тут опять: что же происходило в этом промежутке?
Вся страна воевала, и ее титаническая борьба отразилась в словах: Сталинград, Курская дуга, Северный Кавказ. Было известно о тяжелейших испытаниях партизан и подпольщиков этого периода в горных лесах и степных районах, в Симферополе, Феодосии, Севастополе… Но неужели на нашем южном побережье царили в это время тишь да гладь?
Не могло быть такого! Да такого и не было. Но что же было? Это бывшее возникало сперва как-то размыто, бесформенно и странно. Приходили люди, которые говорили о подполье, о борьбе, а сами порой не имели даже медали «За победу над Германией». Речь шла о благородстве и подвигах, о молчании под пытками, об арестах и казнях, которыми гитлеровцы пытались сломить сопротивление наших людей, но так и не смогли этого добиться. И все это в самый трудный период войны, за сотни километров от фронта, в зеленом курортном городке, уютно расположившемся на берегу красивой бухты. Назывались имена, показывались странные удостоверения, скрепленные еще более странной самодельной печатаю с надписью — «Орггруппа ЮБК»…
Что за орггруппа? Кто ее создал? Кто ею руководил?
Оказалось, что «иных уж нет, а те далече»…
Но ни одна встреча, ни одна беседа не проходила впустую. Наполнилась записями, фамилиями, адресами сначала одна общая тетрадь, потом вторая, третья. Полетели письма-запросы, начали приходить ответы. Стала наконец вырисовываться общая картина, все чаще повторялось одно имя — Казанцев.
Не буду судить — хорошо это или плохо, но Мария Сергеевна начисто лишена амбиций. Это милый, доброжелательный, домашний, я бы сказал, человек. Она не совершала открытий, а всего лишь делала свое дело: встречалась, выслушивала, записывала. Будущий исследователь, может быть, посетует на неполноту и обрывочность записей, на противоречия, которые встречаются в них, но в рабочем материале это неизбежно. Для меня ее записи оказались бесценным подспорьем. И если стоит о чем-либо пожалеть, то лишь о том, что М. С. Борцова оставила эту работу. Что поделаешь!
Другая женщина — Александра Михайловна Минько, партизанский политрук Майя.
Подполье не было частью ее собственной биографии, но с его людьми она столкнулась еще в лесу, в последнюю для Крыма военную зиму, когда была заброшена сюда с Большой земли.
Как она рвалась в Крым, как хотела в сорок первом здесь остаться! Но обстоятельства, долг, приказ чаще всего оказываются сильнее человека.
Ялта, этот маленький, милый, но казавшийся таким легкомысленным городок, при новой встрече потряс ее, как потрясает иной раз ребенок трагическим и неожиданно мудрым взглядом. Потрясали, конечно, не крыши, не дома. Удивительными и прекрасными показались люди.
Она была молода, а почувствовала себя еще моложе. Рядом были сверстники, которых она знала с детства и которые знали ее. Оказаться всем вместе в партизанском лесу, освобождать родной город было счастьем, хотя и трудным, горьким счастьем. Кстати, здесь, в лесу, Александра Михайловна после долгих месяцев неизвестности и разлуки снова встретилась со своим маленьким сыном.
Одним словом, многое из того, о чем я рассказываю в этой книге, Майя узнала еще в те далекие годы. Ее деятельная натура не позволила памяти остаться простой копилкой фактов. Она делала и делает все, чтобы прекраснейшие страницы биографии города не были забыты.
…Как-то я спросил:
— А почему вас зовут Майей? Александра Михайловна отмахнулась:
— Дань комсомольской молодости…
Она уже на пенсии, но то «комсомольское» имя так и осталось за ней.
О чем только мы не говорили! Жаль, что лишь малая часть рассказанного, записанного, сохраненного этими двумя женщинами (да и узнанного мною самим) нашла здесь свое место. Сейчас, когда повесть подходит к концу, думаю об этом с особым сожалением. Правда, я не замахивался на хронику или историю подполья — поначалу меня интересовала только жизнь Михаила Васильевича Трофимова. А эта тема возникла невольно и как бы сама собой. В чем-то она подмяла меня — отдаю себе в этом отчет. Но во многом так и осталась неразвернутой. Необыкновенных судеб оказалось так много, что я спросил себя: а есть ли судьбы обыкновенные?
Ну вот хотя бы история еще одной группы, которая отмечена скромной черточкой на нашей карте-схеме. Начало ее, как кончик нити, вручила мне Майя, но кое-что распутывать пришлось самому…
…Зима с сорок третьего на сорок четвертый была мягкой, гнилой. Снега почти не было, а дожди не могли как следует увлажнить почву. Необычно рано зацвели сады, и это тревожило: а вдруг пойдут утренники, или даже без заморозков просто наползут с моря или гор холодные туманы и съедят вешний цвет… Для края, где сады — одна из основ хозяйствования, серьезная причина беспокойства. И все-таки даже это отошло на задний план. Не о персиках и черешне — о самой жизни приходилось думать.
Сейчас уже, видимо, не установить, кто придумал применительно к войне это определение — «котел». Крым с конца сорок третьего года стал таким Котлом, в котором оказалась 17-я немецкая армия плюс семь румынских дивизий. Однако по разным причинам с ликвидацией этого котла не спешили. А он бурлил, кипел. Развязка наступила в апреле.
Вот как писал об этом уже после войны генерал-майор фон Бутлар:
«8 апреля русские перешли в наступление на позиции 17-й армии одновременно на Керченском полуострове, на Перекопском перешейке и через Сиваш. В районе Керчи в ходе многодневных боев русские несколько потеснили немецкие войска, оборонявшие перешеек. Но поскольку русским тем временем удалось осуществить прорыв с севера и поставить все находившиеся в восточной части полуострова войска под угрозу окружения, войскам, оборонявшим Керченский полуостров, пришлось отступить. На севере противник, сковав войска, действовавшие на Перекопском перешейке, внезапно форсировал Сиваш… Таким образом, обойдя перекопскую группировку немцев с фланга, русские лишили систему обороны полуострова ее прочности… Командование армии, не будучи в состоянии сдержать сильнейший натиск противника, было вынуждено принять решение о немедленном отводе всех частей в хорошо защищенную крепость Севастополь».
Господин генерал пытается дать эдакую академическую трактовку событий, напоминающую разбор шахматной партии. На самом же деле наши войска действовали настолько быстро, уверенно и решительно, что иной раз просто не оставляли вражескому командованию времени для каких-либо решений, случалось, по параллельным степным дорогам даже обгоняли отступавшего противника.
Немецкие части, однако, огрызались, вели арьергардные бои, старались задержаться на промежуточных рубежах. Один из них они пытались создать под Симферополем.
Дороги на Севастополь были забиты. Сплошным потоком по ним двигались войска.
К вечеру 12 апреля этот катившийся через Симферополь поток стал слабеть: советские танки и пехота подошли к северным окраинам города.
Когда стемнело, попетляв по опустевшим улицам, на Севастопольское шоссе выехали две ничем не примечательные машины с номерами вермахта. За рулем легковушки сидел немец-фельдфебель. Грузовичком-пикапом управлял некто в полувоенном без погон и других знаков различия. Был он из тех, кто и в свои тридцать пять сходит за молодого человека. Черняв, длиннонос, большерот — симпатичная, располагающая физиономия, готовая засветиться улыбкой. Сейчас, впрочем, было не до веселья. Рядом с ним в кабине грузовичка сидел немец с двумя лычками на рукаве — обер-ефрейтор.
Водители старались не потерять друг друга в темноте. Машины были загружены до предела — оружие, боеприпасы, продовольствие. Водители торопились.
До Бахчисарая доехали благополучно. Но пост полевой жандармерии проскочили, затесавшись в колонну какой-то артиллерийской части. Эта предосторожность могла бы показаться странной, однако еще более странным было то, что, миновав город и пост, обе машины съехали на обочину, пропустили артиллерийскую колонну и поменялись местами. Теперь впереди оказался грузовичок. Остановились. Чернявый шофер высунулся из кабины, спросил:
— Как дела, Отто?
— Все хорошо, — ответил фельдфебель, водитель легковушки.
— А Иван?
— Пока жив. Это, видимо, следовало понимать как шутку, и чернявый улыбнулся.
— Может, он сядет за руль?
— Не беспокойся, — ответил фельдфебель.
— Не прозевай поворот. Держись за мной поближе. Разговор шел по-немецки. Но дело было, кажется, не в словах. Просто водителям нужно было подбодрить друг друга. На заднем сиденье легковушки сидел еще один человек. Тоже в полувоенном, с автоматом на коленях. Захлопнув дверцу, чернявый сказал:
— Отто — парень что надо.
— Не теряй времени, — посоветовал обер-ефрейтор. — Дай бог, чтобы на развилке не было поста…
Однако пост полевой жандармерии на развилке тоже стоял. От Севастопольского шоссе здесь ответвлялась дорога в горы, на Ай-Петри.
Встречного движения не было, и грузовичок выкатился на середину шоссе. Машины шли так, будто одна уходила от погони, а другая ее преследовала. Это привлекло внимание. Замигал впереди красный фонарик, приказывая остановиться. Но машины на бешеной скорости вписались на развилке в поворот и рванулись в сторону от Севастопольского шоссе — в горы.
Минуты две-три продолжалась эта рискованная гонка по освещенной только луной дороге — выл мотор, повизгивала на поворотах резина: шофер, видно, хорошо знал местность. Крикнул:
— Что сзади, Эрих?
— Отто отстал. Тогда чернявый сбросил газ, выбрал место, где тень от обрамлявших дорогу тополей была погуще, и остановился. Мотор не глушили, но он теперь работал еле- слышно. Ухоженный мотор. Обер-ефрейтор вышел из машины. За поясом у него была граната с длинной деревянной ручкой, в руке держал автомат. Спустя некоторое время сзади послышалось пение мотора.
— Они? — спросил чернявый, но сам же и ответил: — Они.
Догоняли свои. Жандармы на преследование не решились. А может, не захотели связываться или попросту ничего не поняли — мудрено было понять.
— Обер-ефрейтор Фидлер! — сказал чернявый строго.
— Так точно, — отозвался немец, не оборачиваясь.
— Которая из твоих бабок была ведьмой?
— Считаешь, что нам повезло? А я бы с этим пока не торопился… Подъехала и стала рядом легковушка.
— Сзади тихо, — доложил фельдфебель.
— Спасибо, Отто, — сказал чернявый.
Легковушка отставала, чтобы задержать, если понадобится, преследователей. Для этого Отто и Ивана посадил сзади — оттуда удобнее отстреливаться на ходу…
Чернявого шофера звали Александр Михайлович Берлянд. Был он руководителем одной из подпольных групп, связанных с южнобережной организацией.
Киевлянин по рождению, севастополец по военной службе, ялтинец по месту постоянного жительства. Начало его карьеры подпольщика было обычным: фронт — окружение — невозможность пробиться к своим — оккупация…
В Ялту, где его знали, вернуться не мог. Там ждала смерть. Осел в Симферополе. И первый неожиданный ход — выдал себя за немца.
Терять все равно было нечего. А язык знал. Конечно, в его положении самому явиться в комендатуру для соответствующей регистрации было более чем смело, но недаром же говорят, что смелость города берет. Так или иначе, жизнь показала — решил правильно.
Натурализовавшись как немец-«фольксдойче», получив «арийские» документы, он сразу отмел на будущее неприятные вопросы о том, кто он такой. Хотя восемьсот с лишним дней оккупации прожил под угрозой разоблачения.
Тут бы, казалось, притихнуть, затаиться. Симферополь-то от Ялты, где его знают, как облупленного, совсем недалеко. Нет. Пошел работать шофером. И ездил иногда в Ялту. Боялся? Еще как. А как не бояться…
Впрочем, по нему этого никто не замечал — он всегда улыбался. Нельзя было показывать, что боишься. Одним словом, ездил и в Ялту. И возобновил некоторые старые знакомства. Через этих знакомых и протянул наконец ниточку к Казанцеву.
Андрей Игнатьевич ни с кем связывать не стал, велел сколотить собственную группу. И тут Берлянд удивил еще раз. Кроме друзей-шоферов из военнопленных, привлек к работе в подполье немцев — фельдфебеля Отто Шмидта и обер-ефрейтора Эриха Фидлера.
Мы с Майей как-то долго говорили об этом. Вспоминали Шпумберга, унтер-офицера Гарри. Шмидт и Фидлер сделали следующий, самый трудный шаг — повернули оружие против Гитлера.
Группа Берлянда была подпольной ячейкой на колесах. Казанцев пишет: «…Он выполнял мои задания по распространению среди населения издаваемой мною газеты „Крымская правда“. Был организован сбор средств для нашего отряда и теплых вещей. Через него же были переданы ценные разведданные».
Еще до ухода в лес Казанцев стал закладывать тайные склады. Работа была связана с особым риском и ответственностью. К сожалению, мы мало о ней знаем. Больше известен несчастный опыт самого начала партизанского движения, когда многие загодя подготовленные и щедро обеспеченные всем необходимым тайники были обнаружены, выданы или разграблены.
В сорок третьем создавать такие базы было, конечно, труднее, но хоть кое-что на самый крайний случай в резерве следовало иметь. И такой небольшой запас был создан. Подпольщики продолжали поддерживать товарищей и после того, как те ушли в лес.
…— Дай бог, чтобы теперь нас не перестреляли партизаны, — сказал обер-ефрейтор, когда снова тронулись.
Этого Берлянд и сам боялся. Боялся все время. Армейский номер на машине и то, что рядом сидел немец в военной форме, облегчало проезд через контрольные пункты, избавляло от досмотра, но это же навлекало опасность со стороны своих. Знало-то о них всего несколько человек, а народу в лесу сейчас сотни. А ну как пальнет кто-нибудь или, не раздумывая долго, швырнет гранату…
Предстояло ехать густонаселенной долиной — вначале вдоль течения одной горной речки, потом другой. Противник отсюда как будто ушел, села словно вымерли; партизаны, насколько было известно, оттянулись на южные склоны гор… Но в чьих руках Ялта?
Проехав еще немного, свернули в лес, загнали машину в кусты (береженого и бог бережет!) и решили ждать до рассвета. Подниматься ночью по горному серпантину, подсвечивая дорогу узеньким лучом, который пробивался сквозь маскировочный колпак фар, было невозможно.
Но начало сереть, и снова собрались в путь. Теперь надо было изо всех сил торопиться. Предстояло преодолеть многокилометровый подъем и непременно затемно, пока не начнет действовать авиация, пересечь голое Ай-Петринское плато. И все-таки решили сперва выслать на шоссе разведку. Отто с Иваном вернулись почти сразу же: в долине был противник. Так вот почему патруль с развилки не стал их преследовать! Там знали: далеко не уйдут. Или решили, что машины спешат сюда по какому-то срочному делу.
Проще всего было бросить все и уйти в горы. Нет! Не хотелось являться к своим с пустыми руками. А тут столько добра!
Осторожно прогрели моторы и забрались в лес поглубже. Вели наблюдение.
Чувство такое, будто оказались между жерновами. Ну что такое их крохотная группка в этой огромной войне! Зернышко, песчинка…
К концу дня находившиеся в долине румыны вдруг засуетились, пришли в движение, и вскоре к Севастопольскому шоссе потянулась колонна. Час спустя за нею проследовал оставленный, видимо, для прикрытия небольшой отряд.
Пора? Пора!
Я рассказываю о самой последней их операции, потому что располагаю кой-какими документами и свидетельствами. Уверен, что будни этой группы были еще напряженнее. Последняя операция привлекает и потому, что в ней вдруг раскрылось все свойственное южнобережному подполью. К нему ведь примыкало немало людей, которые ни в каких списках не значились, клятв и присяг не давали, никому не были подчинены, но готовы были выполнить поручение, просьбу, готовы были даже на крайний риск. Такими были и хозяева лесного домика на Ай-Петринском шоссе километрах в пяти выше водопада Учан-Су. К нему подкатили ночью 13 апреля обе машины.
Надо искать партизан, и один из хозяев отправился с этим заданием. Нужно спрятать машину — неподалеку все еще находились немцы и румыны, — и другой показал укромное местечко у озера Караголь, там, где теперь загородный ресторан, столь популярный среди курортников.
Южнобережный горный лес всегда прекрасен. Апрель — пора звенящих всюду водопадов, пора фиалок, ландышей, первых золотистых цветочков кизила. Но в апреле лиственный лес еще гол. На рассвете решили замаскировать, забросать машины ветками. Не успели. Самолет-разведчик — «костыль», как его называли, — появился внезапно и застал врасплох. О дальнейшем можно судить по документу, составленному тогда же и подписанному командиром 1-го партизанского отряда Сергеем Лаврентьевым: «Гитлеровский самолет обнаружил хорошую мишень у озера и все четверо оказались раненными в результате сброшенных бомб и пулеметного обстрела. Наиболее сильное ранение — в голову, спину и руку — получил т. Берлянд…»
Как могли, перевязали друг друга, и, пока еще оставались силы, решили добираться к своим. «Истекая кровью, по лесным тропам он довел группу до лесничества…»
Спустя тридцать пять лет я дал Сергею Ивановичу Лаврентьеву — уже далеко не такому бравому и быстрому, каким был когда-то, — перечитать это, и он едва не прослезился.
— Сущая правда. Видать, он настроил себя так: дойти. Дошел до ручья, увидел своих и потерял сознание. Мой комиссар Мемет Молошников ходил потом к этим машинам. А Казанцев, когда ему доложили, сказал: «Надо спасать парня…»
Состояние остальных не внушало большой тревоги, но Берлянду нужен был хороший хирург. А где его взять в лесу?
И тут снова проявили себя люди этого маленького городка Ялты.
Казанцев решил послать за доктором Мухиным, тем самым, который в помещении тубдиспансера устроил подпольный госпиталь.
Пошли трое, вооруженные только гранатами. Известно имя одного — Иван Мавриди. Тоже из прекрасной и трагической семьи. Незадолго до этого был арестован его старший брат — Митя, снабженец партизан. Кто бы мог подумать, что под маской хитроватого торговца, эдакого потомка Улисса, скрывается ежечасно рискующий собой подпольщик…
Между тем было именно так. И до поры маскировка помогала, процветало «торговое дело», действовала явка. И вдруг катастрофа. Его схватили с поличным — с грузом продуктов уже в лесу. Пытали перед казнью жестоко.
Об этом Иван не знал. Знал только, что нет Мити. Но оставался в городе другой близкий человек — теща Зоя Алексеевна. Ей и пришлось бежать по ночному городу к доброму другу, доктору Мухину.
Впервые Дмитрий Петрович шел к пациенту таким образом — лесными тропами, в сопровождении трех телохранителей. Спешили, и не зря. Левая рука Берлянда была охвачена гангреной. Единственный выход — ампутировать. Наркоза нет, инструмент самый примитивный, операционная — крымский лес… И где- то неподалеку погромыхивает бой.
Кончилось, однако, все благополучно. А долечивалась берляндовская четверка уже в Ялте, в военном госпитале.
Вот такая удивительная история. А сколько их еще можно было бы вспомнить, сколько других уже никогда нельзя будет восстановить! Эта пришла на ум, когда разглядывали ту самую карту, показывающую связи ялтинского подполья.
Как-то после шторма увидел я виноградный куст на самом краю берегового обрыва. Куст был невелик и неприметен, а может, показался таким зимой, когда лозы голы. Сам по себе он вряд ли заслуживал внимания, но корни этого растения поражали. Дело в том, что шторм подмыл, обрушил берег, и корни обнажились. Они были мощны и разветвлены, они были больше самих лоз, а в их узловатых изгибах угадывались упорство и энергия. Они пробились в землю на ту немыслимую глубину, где никогда не иссякают живительные и таинственные воды.
Таким видится после всего узнанного и это наше подполье.