Для меня эта история началась, если не изменяет память, летом 1974 года. С Александром Ивановичем Анушкиным (новое и немаловажное в нашем рассказе лицо) мы к тому времени не виделись давненько, и эта встреча тоже оказалась случайной. Но, поздоровавшись, он не Стал терять времени на все эти «Сколько лет, сколько зим! Как жизнь? Как дела?» — он тут же сказал:
— А у меня к тебе предложение. Работы, как всегда, было по горло, и я проявил только вежливый интерес. Александр Иванович это, кажется, заметил, но, привыкнув доводить задуманное до конца, решил, видимо, оставить без внимания.
— С любопытным матерьялом я недавно столкнулся. Настоящий детектив.
«Детективы», которые занимают Александра Ивановича Анушкина, особого свойства, они связаны с историей отечественного книгопечатания. Долгие годы он по необходимости сдерживал исследовательскую страсть, зато после ухода на пенсию развернулся, проявил в этом деле прямо-таки молодой задор. Одна за другой стали выходить монографии, популярные статьи, публикации в периодике, сообщения, доклады. Некоторые из них привлекли внимание не только у нас, но и за границей. Зная Александра Ивановича больше двадцати лет, я до сих пор не могу к этому привыкнуть. Иногда он чем-то напоминает мне знаменитого кругосветного мореплавателя-одиночку семидесятилетнего сэра Френсиса Чичестера. Вот так же поднял свой парус, «поймал» ветер и ринулся в безбрежный книжный океан…
Однако вернемся к тому жаркому июльскому 1974 года дню, когда мы, два высоких, поджарых человека, стояли на самом солнцепеке (и нисколько не страдали от него) посреди новой с иголочки Советской площади в Ялте и обсуждали очередной «детектив» Александра Ивановича. Я, впрочем, больше молчал. А он, рассказывая, взволновался, даже воодушевился. И было отчего.
С некоторых пор Александру Ивановичу стали попадаться различные издания с овальной печаткой: — «Из книг Муратовой Е. М.» Поначалу он не обращал на них особого внимания, а потом его заинтриговали некоторые обстоятельства. Во-первых, удивительно широк был круг интересов этой Е. М. Муратовой. Среди ее книг оказались избранные комедии Плавта, «Практическая метеорология» контр-адмирала Фицроя, изданная в Петербурге в 1865 году («Не тот ли это Фицрой, — подумал между делом я, — который чуть ли не первым начал составлять прогнозы погоды, однажды трагически ошибся, так что это привело к гибели эскадры, и застрелился?..»), «Очерки по истории смуты в Московском государстве» С. Ф. Платонова, «Русские повести и рассказы» декабриста А. Бестужева-Марлинского, выпущенные в 1838 году, исследование «О драгоценных камнях и способах распознавания оных» (Санкт-Петербург, 1824 год), монография «Физиология растений», сочинение Ипполита Тэна «Происхождение общественного строя современной Франции», работа по генетике Вильгельма Людвига Иоганнесена «О наследовании в популяциях и чистых линиях», брошюра «Бактериальный рак томатов», множество изданий Пушкина и книги о нем, конечно же, Толстой, Некрасов, Чехов, Горький, но в то же время и сочинения ставшего эмигрантом Бунина, книга профессора В. Ю. Визе «Моря советской Арктики», дореволюционные журналы с публикациями работ В. И. Ленина, работы по философии, искусству и многое другое.
Поверьте, что «многое другое» здесь не просто расхожий штамп. На овальной печатке, кроме фамилии владелицы, указывался порядковый номер книги: 210, 1700, 2310, 3301, 4894, 5448… Номера как бы обрывочные, случайные, потому что библиотеки как таковой уже не было — только разрозненные, чудом сохранившиеся отдельные книги. Но сами эти номера говорили, что некогда библиотека была большой. Однако по-настоящему удивился и даже присвистнул Александр Иванович, когда увидел сперва № 8108 («Краткое известие о Московии в начале XVII века»), а потом № 8453 (брошюра о первопечатнике Иване Федорове) и № 8455 (стихотворения Н. А. Некрасова). Для частного собрания, особенно по нынешним временам, библиотека была просто огромной.
Наметанный глаз отметил и еще кое-что. Пережив войну, пройдя через множество рук, книги, естественно, были в самом разном состоянии. Но на всех оставался след первоначальной ухоженности, все они однажды побывали в надежных и добрых руках, которые одели их в переплеты, подклеили страницы…
Кто же она такая, эта Е. М. Муратова?
— Поиски привели в краеведческий музей. Внимательно осмотрел экспозицию, познакомился с архивами. Ответа на свой вопрос не получил. Перед уходом разговорился с одной из сотрудниц о разных разностях. Неожиданно она спрашивает: «Не встречались ли вам книги из библиотеки Муратовой» — «Муратовой? — оторопело переспрашиваю. — Не только встречались, я и в музей пришел по этому поводу». — «А ведь фактическим владельцем библиотеки была не она…» — «То есть?» — «Книгами занимался ее муж — Михаил Васильевич Трофимов». — «Но почему же в экслибрисе значится…» — «Он очень любил жену и всегда находил случай дать ей почувствовать это. Дядя Миша был человеком удивительного изящества». — «Дядя Миша? Вы знали его?» — «Он спас мне жизнь…»
Вот такой разговор произошел у Александра Ивановича с маленькой, тихой женщиной, глядя на которую и не подумаешь, что в ее жизни могли быть жестокие потрясения. Вернее, это было началом многих и часто длительных разговоров с разными людьми, но та женщина, Наталия Михайловна, была первой. Она тоже включилась в поиски и, как могла, содействовала прояснению разных обстоятельств.
Вскоре после этой беседы Александр Иванович поднимался по каменным ступеням к дому № 11 на улице Кирова, где в годы оккупации жил Трофимов с женой Елизаветой Максимовной и где находилась «Слесарно-механическая мастерская Чистова А. И.».
«Он спас мне жизнь…» — это уже характеристика человека.
На крошечной фотокарточке, которую он дал ей при расставании и которая, как реликвия, хранится до сих пор, написано: «От дяди Миши — до новой, скорой и счастливой встречи. М. Трофимов. 20.2.1942 г. Ялта».
Вы обратили внимание на дату? Февраль сорок второго года… События на фронте давали, нужно сказать, тогда надежду на счастливую и скорую встречу. Держался Севастополь, и наши войска высадились на Керченском полуострове. Однако в тылу гитлеровцы развязали жесточайший, тщательно спланированный, продуманный террор. Главную роль в нем сыграли СД (служба безопасности) и зловещая зондеркоманда 11-А, которая прикатила в Ялту уже через несколько дней после оккупации города.
Это была банда безжалостных убийц и мерзких мародеров. У них были свои палачи, шоферы, повара, переводчики, связисты, специалисты по пыткам и даже «интеллектуалы». Колючей проволокой был огорожен целый квартал на склоне Поликуровского холма, который с востока господствует над Ялтой. Мрачноватое, с претензией на готику здание было отдано тюремщикам и заплечных дел мастерам, в нарядном особнячке по соседству разместился штаб, и над ним подняли черный эсэсовский флаг.
Они торжествовали. Но в то же время были деловиты и озабочены. По их расчетам вот-вот должен был пасть Севастополь, и к этому времени следовало «очистить» Ялту, упрочить «новый порядок» в этом небольшом городке, жемчужине «русской Ривьеры».
У них был опыт, и они нанесли жестокие удары. Стены домов, заборы, афишные тумбы запестрели приказами: всем явиться на место прежней работы, коммунистам зарегистрироваться, евреям зарегистрироваться и нашить шестиконечные звезды. За невыполнение — расстрел, за укрывательство — расстрел, за недоносительство — расстрел. И расстреливали, расстреливали, вешали, вешали…
Они прочесали весь город, на каждом жителе хоть на мгновение да остановился мертвящий взгляд. Облавы, повальные проверки документов, избиения, грабежи, аресты стали чем-то обыденным и повседневным. Трудно сказать, чего они больше хотели — уничтожить всех своих врагов (это было невозможно!) или парализовать волю людей, заставить их замереть в смертельном страхе.
Вот как выглядела Ялта в те дни. Привожу свидетельство очевидца — Ольги Ипполитовны Шаргородской, бывшей машинистки редакции ялтинской городской газеты «Сталинское знамя». Она вела дневник. Часть страниц утрачена, обрываются записи 24 декабря 1942 года. Это голос как бы из небытия…
28-ноября 1941 года. Восемь дней не удавалось ничего записать, да, пожалуй, ничего особенного и не произошло за эти дни, если не считать несколько убитых. По утрам находили их на улицах. Кто они, за что убиты? Неизвестно. Спрашивать некого, да и опасно. Такой «счастливец» оказался и в нашем переулке. Он лежал вниз лицом, в его голове зияла дыра. Проходящий немец ткнул палкой в голову. Не могла идти дальше, вернулась домой. Нет покоя и мертвым.
Вывешенный приказ о нашивке звезд на одежду евреям резанул по сердцу. Пришиваю это «украшение» на одежду мужа, дрожат руки, слезы заливают глаза. Фреду не пришила, он сын русской матери…
Некоторые люди с такими звездами подвергаются насмешкам и побоям. Все это не обещает ничего хорошего.
29 ноября. Вывешен приказ немецкого командования: все евреи должны переселиться в гетто…
3 декабря. 2 часа ночи. Несмотря на только что происшедшее, я все же хочу записать. В 9 часов вечера начался обстрел Ялты с моря. Рвались снаряды один за другим. Успели в подвал. Здание дрожит от каждого взрыва, слышится свист пролетевшего снаряда. Жутко. Кто плачет, кто молится. Когда кончился обстрел, послышались шаги. Открылись с шумом двери, появились трое румынских патрульных. После вопросов, кто мы и зачем здесь, начали обыскивать. Отбирали разные ценности, деньги, карточки. Наконец милостиво отпустили всех. Зайдя в свою комнату, я увидела квартиру точно после погрома. Вскрыты шкафы, чемоданы. Все содержимое выгружено. Не оставили и дамское белье, духи, бинокли и прочие мелкие вещи. Мы остались почти без белья, не исключая детского. Смотрели и молчали. Они ушли… Что ждет нас завтра?
5 декабря. Мы остались одни, Аркадий в гетто. Уже поздно, сон не идет. Сидим с Фредом и молчим, не смея взглянуть друг на друга, словно в чем-то виноваты…
8 декабря. 11 часов ночи. Только что вернулись из подвала, пробыв в нем более 2 часов. Взрывы кончились. Ни самолетов, ни с моря ничего не было. В саду зарево от горящих машин. Как пережили эти часы, сами не знаем. Дрожали земля и здание. Осколки от снарядов изрешетили всю крышу. Пока все стихло, нужно отдохнуть…
21 декабря. Три дня была в полубессознательном состоянии. Не могу поверить случившемуся. За что?
18-го утром Фред понес отцу кушать. В 8 часов вернулся домой, молча поставил нетронутые судки с едой и, ничего не сказав, вышел. Уже совсем поздно пришел домой бледный, осунувшийся. Говорить не мог. Просил ни о чем не спрашивать. Только сказал: «Кончено все — папы нет».
Вечером пришла знакомая и сообщила о расстреле.
21 января 1942 года…Третий день я ничего не ела, а сегодня отдала Фреду последние два сухаря. Что будет завтра? Обещали дать стирку. Опять проклятая немецкая грязь. Выхода нет. Отдала в обмен кожанку Аркаши, но пока ничего еще не привозили. Выручает иногда соседка Галя, но и у нее сейчас ничего нет.
По возвращении домой встретили группу скованных друг с другом людей. Это бежавшие из гетто. Вид их ужасен: бледные, исхудавшие, обросшие. Сопровождают полицейские. Предатели! С новой болью и силой открылась незажившая рана. Вспомнила подробности расстрела, рассказанные очевидцами, бывшими на закопке и живых, и мертвых людей. Не по своей воле шли они на это дело. Ловили их на улице, вручали им лопаты и гнали под угрозой смерти. Многие за отказ закапывать людей пошли к последним, а некоторые не выдержали и сошли с ума. Превзойдены нероновские времена. Нет сил писать…
Огромная беда, обрушившись на всех, не могла приглушить боль каждого отдельного человека…
Эти выдержки из дневника вдвойне не случайны здесь: Наталия Михайловна, Наташа, с которой встретился Александр Иванович Анушкин, пережила такое же горе — гитлеровцы расстреляли тогда и ее отца.
Но при чем тут Трофимов?
По расистским законам фашистов девочке тоже грозила смерть. Оставаться дома никак нельзя. И Трофимов сперва взял ее, больную, задыхающуюся от астмы, к себе, а потом с помощью других людей помог скрыться в Симферополе. Этими «другими людьми» были ученый-винодел Николай Сергеевич Охременко и профессор-биохимик Василий Иванович Нилов. Они рисковали жизнью — своей и своих близких.
Удивительные люди старые русские интеллигенты! Конечно, и среди них встречались разные, но для лучших такое понятие, как порядочность, было едва ли не определяющим и в собственном поведении и в отношении к другим людям. Непорядочно отказать в помощи попавшему в беду человеку, и высшая степень непорядочности — пройти мимо горя ребенка. В таком случае отступали все другие соображения. Но даже на этом фоне Трофимов выделялся.
Покровительствовать, поддерживать, помогать было, казалось, душевной потребностью для него. Попала в тюрьму приятельница. Трофимовы тут же стали собирать передачу. Мысль о том, что это им самим может грозить опасностью, даже не возникала, а если и появлялась, то ее тут же отбросили: как можно не помочь человеку!
Месяца через два ее выпустили, но возвращаться на свою квартиру нельзя, и Трофимовы оставили ее у себя. Какие могут быть разговоры! Не жить же рядом с доносчицей, у которой что ни день в доме полно немецких офицеров…
А немного спустя у Трофимовых появилось еще два новых жильца — осиротевшие дети. И был ведь, кроме того, приемный сын — Степан.
В моем рассказе невольно перемешалось то, что рассказал Александр Иванович, с тем, что стало известно гораздо позже, после моих бесед со многими людьми. Некоторые даже прислали потом свои воспоминания.
«…Жилось нам чрезвычайно трудно. Есть было нечего. Дров не было. Бомбежки, обстрелы, облавы не давали покоя. Нервы постоянно у всех натянуты. Во время бомбежек мы уходили из квартиры в подъезд и там пережидали, пока стихнет пальба. Для приготовления пищи собирали в парке сухие ветки, щепки. Улиток смешивали с отрубями и пекли из этого теста пирожки. Брали с Лизой ручную тележку и отправлялись в Дерекой или Ай-Василь менять вещи на продукты.
Но Михаил Васильевич Трофимов оставался оптимистом. Он был твердо убежден, что рано или поздно Красная Армия прогонит фашистов. Как и до войны, он занимался своей библиотекой: склеивал порванные страницы, переплетал старые книги, ходил по городу и подбирал в разрушенных бомбежками домах валявшиеся в развалинах „бездомные и осиротевшие“, как он говорил, книги. В период оккупации они с Лизой не работали. Их сын Степан работал шофером. Кстати, о нем тоже шел разговор…»
Но на этом мы прервем цитату. Какой разговор шел о Степане, станет ясно чуть позже. А покамест вернемся снова к Александру Ивановичу Анушкину. Заинтересовавшись книжным знаком, печаткой, он напал на след интереснейшего человека, провел целое расследование, накопил папку материалов, написал и опубликовал очерк, и вот теперь:
— У меня к тебе предложение: доведи это до конца. Газетного очерка тут мало, а у меня ни сил, ни времени на большее нет. Все, что собрал, я отдам тебе…
Только ознакомившись с папкой, на которой четким почерком было выведено: «М. В. Трофимов», я смог оценить этот шаг. Здесь были фотоснимки, фотокопии документов, архивные справки, выписки из разных публикаций и сами публикации, письма, записи бесед. Правда, уже потом, при более трезвом анализе, я нашел в письмах противоречия, в некоторых публикациях — натяжки, в ответах из большинства архивов — сожаления: «не значится», «не числится», «документы не сохранились», но многое представляло безусловный интерес. И потом ведь даже отрицательный результат содержит в себе нечто, приближающее к цели поиска… А цель эта теперь была ясна: разобраться в обстоятельствах жизни человека поистине необыкновенного.
Не могу удержаться, чтобы тут же не привести несколько выписок из документов, оказавшихся в моих руках в разное время.
«…В 1903 году в знойных песках Африки заблудились трое русских, случайно оторвавшихся от экспедиции. Долго пришлось скитаться без дороги. Неумолимо жгло солнце, не было воды, от жажды иссякали силы. Неожиданно увидели притаившихся у горы двух молодых туземцев — мужчину и женщину. Полуголые обитатели пустыни смертельно испугались, но вскоре поняли, что им ничего не грозит. На их лицах появились улыбки. Чем помочь измученным жаждой путешественникам? И вдруг молодая туземка, как бы спохватившись, начала выдавливать из своей груди молоко на ладонь. Осторожно, чтобы не расплескать, она протягивала руку, предлагая каждому отпить глоток, хоть немного смочить пересохшее горло.
Одним из заблудившихся русских был Михаил Васильевич Трофимов, родом из Уральска…»
Это из рукописи В. А. Чеботарева, который давно и плодотворно занимается историей уральского казачества. К Трофимову его внимание было привлечено тоже Анушкиным, хотя это имя он знал и раньше.
Конечно же, первым чувством было удивление. 1903 год, Африка, и вдруг — наш М. В. Трофимов, живший в Ялте, на улице Кирова, 11… Потом пришла настороженность, почудилась беллетристика.
Вспомнилась история некоего древнего римлянина, которого в заточении спасла от голода собственная дочь, кормившая отца грудью. Да и читал, кажется, что-то похожее в описании путешествия не то по той же Африке, не то по Центральной Америке…
Но дальше шли только факты:
«М. В. Трофимов родился в 1875 году в единоверческой казачьей семье. В 1892 году „малолетка“ М. Трофимова привлекли на службу войсковым писарем. О дальнейшей судьбе рассказывает найденный в архивах послужной список Трофимова за период от „постановки“ в казаки до 1900 года.
1895 г. — зачислен в 3-й Уральский казачий полк.
Август того же года — зачислен юнкером Оренбургского училища.
1897 г. — окончил Оренбургское юнкерское училище, прикомандирован к Уральской учебной сотне.
1898 г. — произведен в хорунжие».
В конце рукописи — ссылки на фонды Центрального архива Советской Армии, Центрального военно-исторического архива, архива историко-дипломатического управления МИД СССР.
Однако это я узнал уже потом, а пока в руках у меня была папка Александра Ивановича. В ней тоже оказались любопытнейшие материалы. Вот, скажем, такой (цитирую ради экономии места с некоторыми сокращениями): М. Трофимов «выехал из России по заграничному паспорту, выданному Самарским губернатором 29 октября 1902 г. за № 212, и, прибыв в Абиссинию, поселился в окрестностях Харара… Здесь он занимался разведением овощей. В августе 1906 года М. Трофимов выехал вместе с поручиком запаса Бабичевым в находящееся близ Аддис-Абебы имение последнего „Ада“ (Дабассо), где продолжал заниматься огородничеством и садоводством вплоть до мая 1908 года, когда перешел по предложению министра земледелия Кантибы Хольде Тадика на службу абиссинского правительства по вольному найму на должность государственного агронома…
Жалованья М. Трофимов получает в месяц 135 талеров, службой и жизнью в Абиссинии доволен и продолжает находиться в наилучших отношениях со своим начальником — министром земледелия. На обязанности М. Трофимова лежит разведение кофейных деревьев. Ныне, по словам очевидцев, благодаря его трудам имеется уже до 30 000 рассад кофейных деревьев.
По личным своим качествам М. Трофимов представляется человеком трудолюбивым, обладающим достаточными познаниями в огородничестве и садоводстве и вообще в сельском хозяйстве, уживчивым, но увлекающимся и несколько неуравновешенным».
Подписал это поверенный в делах Б. Чемерзин.
Больше того, Александр Иванович обратился с вопросами ко множеству различных людей, которые могли встречать имя Трофимова. И следы отыскались! Вот что пишет известный советский журналист Н. Хохлов.
«…О Трофимове я спрашивал у эфиопов: к сожалению, сведения о нем скудны. Его хорошо знал Петр Сергеевич Тэклэ Хаварьят, которого я снова посетил совсем недавно в его деревне. Но время несет его уже к СОТНЕ, и он не помнит как раз то, о чем хотелось бы знать. Трофимов разбил большую плантацию кофе европейского типа — чуть ли не первую в Эфиопии…»
Пришло письмо из Ленинградского института этнографии от 3. П. Акишевой:
«…Нигде мне не встречался Трофимов. Но человек — не иголка. Просмотрела я самую последнюю возможность этих мест — коллекции фотографий в секторе Африки нашего института и нашла 6 фотографий, где упоминается Трофимов только по фамилии, но я думаю, что это интересующий Вас Трофимов. Итак, коллекция 2097, подписи под несколькими фотоснимками: огороды Трофимова; Трофимов, его жена; Трофимовы и турок с ручными зверями; Трофимов; Трофимов, ашкеры, леопард; Кохановский и Трофимовы.
Это только подписи под фотографиями, никаких других документов нет; коллекция № 2097 сдана была доктором Кохановским примерно в 1914 году…»
Удивительное дело! Как тут не сказать: до чего все-таки мир тесен… В начале века встретились за тысячи верст от родины двое. Мы никогда, по-видимому, не узнаем, что их связывало. Может, лишь то, что были соотечественниками. Даже земляками. Потому что на далекой чужбине и уральский казак Трофимов, ставший здесь агрономом, и попович с Украины Кохановский, который на медные гроши выбился в лекари, а теперь стал еще и журналистом, путешественником, объехавшим полсвета, — оба они должны были чувствовать себя земляками.
Встретились, и, судя по всему, были долгие разговоры, была охота на кабана, на антилопу, было застолье. Но вот сделано несколько снимков на прощанье, оседланы лошади, приторочены вьюки, где как самое драгоценное хранятся стеклянные фотопластинки, и расстались эти двое навсегда. Давно уже нет в живых ни того, ни другого, разительно переменился сам мир, а мы, воскрешая прошлое, спустя многие десятилетия рассматриваем отпечатки с этих хрупких пластинок — особенно тот из них, на котором, чуть улыбаясь, смотрит на нас худощавый, подтянутый, даже элегантный мужчина в полувоенном. За спиной у него африканский тропический лес, а впереди… Откуда нам знать, что нас ждет впереди?
Папка была весомой. Человеку, который вложил в поиски столько труда, нелегко было, по-видимому, с нею расстаться. Но вот решился, и это невозможно не оценить. И все-таки я попросил время на раздумье. Работы-то на много месяцев, а у каждого из нас свои страсти, привязанности, свои планы, которые надо осуществить, потому что никто, кроме тебя, их не исполнит. Да-да, это так. Как бы малы и скромны мы ни были, никто, кроме нас, кроме каждого из нас, не сделает того, что должны сделать мы сами. Вот и решайся…
Провел небольшую разведку и увидел, как много старых листьев уже осыпалось. У нас, в Ялте, на каждом шагу вечнозеленые: лавр, мушмула, магнолии, кедры, кипарисы, буксус, каменный дуб, лавровишня, пальмы… (Кстати, все завезены к нам издалека). Как жизнь, они вечно зелены, но беспрерывно идет обновление, незаметно отпадает отжившее, а на ветках набухают новые почки. Оказалось, что осталось не так уж много людей, которых можно расспросить о деталях, подробностях такого еще недалекого прошлого, а скоро их и вовсе не будет. Стало отчетливо ясно: те беглые наброски, намеки, зацепки, которые я еще могу понять, кому-то следующему после меня могут оказаться недоступны. Значит, надо браться за дело, даже если оно потребует отодвинуть на время собственные планы.
Нет, экзотика не по мне, хотя, как видно, именно экзотическая сторона жизни Трофимова особенно привлекала к нему внимание. Об этом надо, конечно, рассказать, но без нажима, ибо «сам я в Эфиопии не был и, наверное, уже не смогу побывать». Так писал Александру Ивановичу Анушкину один из его корреспондентов, автор многих публикаций по Эфиопии. С подкупающим простодушием он признавался: «Писал по литературе и источникам…» Я буду еще скромнее, просто перескажу кое-что.
Однако большая часть жизни Трофимова прошла в России и была не менее интересной. Вот тут-то и карты в руки.
Тот же корреспондент писал: «К сожалению, о Трофимове я ничего, кроме Ваших сведений, не имею». А я имею и еще буду иметь. Для пробы подергал несколько ниточек, и отозвалось. Взять хотя бы этот важный факт: Трофимов жил в том же доме, где находилась явочная квартира Чистова. Могло ли это хоть как-то не повлиять на его судьбу? Вот с этого, может быть, и начнем.
С этого, как вы уже знаете, я и начал.