У СД был свой отлаженный конвейер. Машина с арестованными обычно поднималась из города и въезжала во двор через главные ворота. Вид у этих тяжелых ворот внушительный. Да и весь комплекс зданий, где находился застенок, производил даже сам по себе мрачноватое впечатление, хотя и строился как вилла какого-то богача.

Само слово «застенок» оказалось здесь не случайным. Затененная старыми кедрами небольшая сравнительно усадьба вычленена и как бы приподнята над всем окружающим высокими каменными стенами. Одна из них — подпорная, но другая, под прямым углом сопряженная с нею, начинаясь как подпорная стена, становится затем внешней глухой стеной неких не видных снаружи, спрятанных под землею построек. Своеобразный фокус строителя: снаружи, со стороны улицы, высится каменная стена, а изнутри, со двора, вниз уходят ступени подземелья.

…Постоянно ловлю себя на предубеждении, которое возникает при одном взгляде на эти здания — так много чудовищно страшного связано с ними. Здесь выкалывали глаза, отрезали уши, выворачивали руки в суставах… Понимаю, что сами здания ни при чем, и все же…

Претензия прямо-таки шибает: ворота с башенками, со странноватой надстройкой — «замковые» ворота, стена — «крепостная» стена, передний двор — эдакий дворик цитадели… Но это, видимо, и нравилось «сверхчеловекам». Они дополнили антураж шлагбаумами, часовыми и черным эсэсовским флагом.

Собственно вилла совершенно в другом стиле — спокойные, мягкие линии, просторные и удобные балконы, большие окна. И двор здесь становится совсем другим — по-настоящему южным, и калитка в подпорной стене должна бы настраивать на игривый лад… Не могу отделаться от мысли, что на здешнего строителя каким-то образом повлияла двуликость Алупкинского дворца.

В «готической» части усадьбы арестованных содержали, на уютной вилле с венецианскими окнами — допрашивали и пытали. Измордовав, опять бросали в камеры. А когда «материал был отработан», прибегали к помощи запасного выхода. Дело в том, что в самой «крепостной» стене есть еще одни — нижние — ворота. К ним и подгоняли машину. В такие минуты в переполненных камерах воцарялась мертвая тишина. Всех интересовало, куда поедет машина. Это было чрезвычайно важно. Направо и вверх по Симферопольскому шоссе означало неизвестность и хоть смутную, но надежду. Если же машина поворачивала налево — значит, людей везли на Массандровскую свалку — на расстрел.

— …Тебе-то что с этого? — спросил раздраженный голос из дальнего угла камеры.

— Мне лично? Ничего.

— Тогда чему радуешься?

— А я не за себя. Там, — Трофимов показал на глухую стену, — остались другие люди, остались дети…

— Они остались, а нам крышка. Ни щелочки не видать.

— Не говори, — вступил в разговор кто-то третий (лица разглядеть в темноте было невозможно, да и были все на одно лицо — грязны, небриты), — в прошлом году отсюда удрал кто-то…

— А может быть такое, что наши вдруг высадят в Ялте десант? В Евпатории, когда высадились первый раз, немцы в тюрьме пострелять никого не успели…

— В Феодосии было то же самое. Разговор становился общим. Обычные тюремные надежды: на побег, на чудо.

— Все может быть, — согласился Трофимов. — Как говорится: пока дышу, надеюсь.

— А у нас говорят: пока солнце выйдет, роса очи выест. — Это был все тот же раздраженный голос из дальнего угла.

— Так это точно, что наши под Одессой?

— Сам читал московскую сводку, — отвечал Трофимов.

Человек, который сидел с ним в одной камере, рассказывал потом, что Михаил Васильевич вел себя очень достойно. Понимал, видно, что отсюда ему не выбраться, а потому решил не скрывать свои взгляды и свое отношение к происходящему. Как мог, подбадривал и утешал товарищей по несчастью. Он производил впечатление человека, переступившего некую грань, за которой происходит полное освобождение, поражал всех твердостью духа и ясностью ума.

На первом же допросе заявил, что не будет говорить ничего, абсолютно ничего. И сдержал слово. Когда начали бить, потерял сознание.

Возможно, от него так сразу не отступились бы, но времени для сатанинских экспериментов и утонченных пыток не оставалось. Блокада Крыма становилась все жестче, фронт уходил по северному побережью Черного моря все дальше на запад. Херсон, Николаев, Очаков, Одесса… До арестованных сведения об этом доходили не сразу, но они видели нервозность и торопливость своих тюремщиков и палачей.

Когда в очередной раз к нижним воротам подошла машина, все в камере замерли: кто следующий?

Фамилии, фамилии, фамилии…

…— Трофимов!

Вот и пришел его час.

Вместе со всеми — уже в кузове — он напряженно ждал: куда повернет машина? Она повернула в сторону Массандровской свалки.

АРХИВНАЯ СПРАВКА.

По неполным спискам лиц, расстрелянных немецко-фашистскими оккупантами в 1941–1944 гг. в гор. Ялте, значится ТРОФИМОВ М. В. (имя и отчество полностью не указаны), 69 лет…

Основание: Ф. Р. 1289, оп. 1, д. 4.

Елизаветы Максимовны в этих списках нет — по-видимому, ее тело не опознали. Ведь в списки большей частью вносили тех, кого удавалось опознать после вскрытия могил на месте массовых казней. К этим запретным при оккупантах, окруженным страшной тайной местам потянулись после освобождения города тысячи ялтинцев и к великой радости примешались слезы и неутешное горе. Да, все в те дни слилось воедино. А вокруг, в одичавших парках, в запущенных садах бушевал терпким многоцветьем южнобережный апрель, и, как всегда, прекрасно было весеннее море.

…Пустое дело — сетовать на судьбу. Во-первых, потому, что это бесполезно, а во-вторых, не каждому и не всегда дано понять, какой была эта судьба. С Елизаветой Максимовной она повела себя в конце концов мачехой. Но, с другой стороны, разве не мечтала с девичества Лиза Муратова, встретив и полюбив человека, жить с ним, как говорится в старинных книгах, долго и счастливо и умереть в один день?.. Последнее ее желание сбылось, хоть и по злой воле.