Как меняются города! Об этом думаешь с противоречивым чувством. С одной стороны, в нем некая грусть: исчезают неповторимость, собственный колорит, но в то же время нельзя не понять необходимость и даже неизбежность перемен.

Помнится, бродили с приятелем-художником по старой Ялте, прекрасной своими высокими циклопической кладки подпорными стенами из светло-серого гагаринского камня. Иногда у подножия такой стены — выложенный аркой вход с калиткой из кованого железа, а за ней крутая каменная лестница. Плющ, глициния, текома, вьющийся виноград… А наверху— вековые кедры. И, все в зелени, изящные особняки…

Сохранившаяся кое-где булыжная мостовая, лестничные переходы, резьба по камню на фасадах, мраморные или гранитные ступени парадных подъездов, сочетание огромных окон нижних комнат и крохотных окошек под самой крышей…

Смотрелось это удивительно. Особенно на расстоянии. На расстоянии вообще многое кажется более привлекательным. Вблизи мраморные ступени нередко оказывались стертыми или потрескавшимися, изящные особняки — запущенными, обезображенными пристройками и сараюшками… Жить в старых домах неудобно. Они строились для богатых людей, которые поселялись здесь одной семьей с челядью. Хозяева — в комнатах с огромными окнами, челядь — в каморках под крышей.

Хозяев прогнали, просторные, на весь этаж апартаменты для одной семьи превратились в коммунальные квартиры с примусами, керогазами, бельевыми веревками вдоль коридора…

Мы смотрели и любовались, а люди с радостью уходят отсюда в прозаические, скучные дома с центральным отоплением, газом, изолированными квартирами.

Дом № 11 по улице Кирова (бывшей Аутской) — тоже один из таких старых особняков. Трофимовы жили наверху, заняв часть бывших барских покоев; Чистовы скромно устроились в полуподвале, где до революции была, по-видимому, дворницкая. Подвал имел неоценимое преимущество — собственный, отдельный выход, который находился в дворовом закутке. При желании в этот закуток можно было проникнуть с разных сторон.

…Города меняются. Когда Андриан Иванович Чистов приезжал в Ялту последний раз, его поразили перемены в старом торговом районе, который издавна назывался почему-то «Цепи». Деловая суета отхлынула. Переместилась автостанция. Следа не осталось от продуктовых складов напротив рынка, да и сам рынок, говорят, скоро снесут, чтобы построить не то цирк, не то высотную гостиницу. На месте складов разбили газон, посадили несколько кустов и деревьев — будто ничего здесь и не было.

Чистов приехал, чтобы навестить старых друзей, но многих из них тоже уже не было. Отправляясь сюда, он знал, что их уже нет, но почему-то думалось, что здесь он хоть ненадолго, а станет к ним ближе, хоть в памяти своей вернет их из небытия.

Трудно сказать, кто из них был ему ближе.

Дядя Яша! Простая душа — Яков Иванович Меркулов. Не с него ли все началось?..

Жил он через речку от Пушкинского рынка. Сейчас и рынка этого нет. Много лет назад старик-сосед Михаил Васильевич Трофимов как-то сказал, что глупо рынок называть именем такого человека, как Пушкин. Конечно, конечно. Но так уж получилось в нашем городе: маленький рыночек притулился в конце тенистого Пушкинского бульвара.

Тот же старый книжник (ему было тогда под семьдесят, как Андриану Ивановичу в последний приезд в Ялту) говаривал, что вот-де даже гениальные люди не свободны от ошибок и предвзятостей. Молодым человеком Пушкин не смог-де оценить всю пользу от деятельности графа Воронцова, а польза была для огромного южного края несомненная: закладывались города, селения, виноградники, сады, строились маяки, порты, дороги… Любопытно, что почти в каждом южном, причерноморском городе появились впоследствии улицы и Пушкинская и Воронцовская. Правда, Воронцовские, как правило, после революции были повсюду переименованы…

Дядя Яша жил сразу за мостом, в угловом доме, известном как «дом Раве». Само название — еще один сколок старой Ялты… Этот район был вторым торговым центром города. Если «Цепи» примыкали к порту и Симферопольскому шоссе, то у Пушкинского рынка начиналась и шла мимо «дома Раве» дорога на Севастополь.

Боясь, по-видимому, артиллерийских обстрелов с моря, немцы облюбовали этот укрывшийся в речной долине район. Здесь, в здании бывшей клиники профессора Голубова, разместилась ортскомендатура. Неподалеку отсюда в первые же дни оккупации был проведен сход жителей города. Женщин на нем не было: не бабье, мол, дело решать общественные дела, для женщин — киндер, кюхе унд кирхе (дети, кухня и церковь). Да и мужчины званы были не все — только главы семей.

Мужчины (Да мужчины ли они были! Стадо баранов, собранных в один загон…) стояли жалкие и неприкаянные. Куда делись шумливость молодых, степенная важность стариков! Они затравленно поглядывали на автоматчиков из фельджандармерии, которые, оцепив площадку, стояли в тени между кипарисами — осеннее солнышко грело еще щедро. Надвинутые каски, одинаковые позы (чуть расставленные ноги и руки на оружии), металлические с орлами жандармские бляхи на груди делали автоматчиков похожими на роботов.

Чистов оказался рядом с дядей Яшей. Он понимал: если начнут стрелять, никому не уйти, а с его хромой ногой — тем более. Дядя Яша будто услышал эту мысль, негромко, с обычной своей хрипотцой сказал:

— Не будут стрелять — своих могут перебить. Вишь, как стали, идолы… Немец-комендант говорил негромко, зато переводчик орал, чтобы услышали все:

— …Брошенное отступающими советскими войсками имущество — сдать. Всем явиться на места прежней работы…

— Явимся, явимся — деваться некуда… — сипел дядя Яша, но в этом было обещание еще чего-то.

Всем своим видом Яков Иванович показывал, что повидал на веку всякое и сейчас терять присутствия духа тоже не намерен. Тем неожиданнее было для Чистова увидеть его всего через несколько дней совсем другим — полумертвым от безысходного горя. Немцы расстреляли его сына. Старик — теперь это определенно был старик — толком даже не знал, за что. Кажется, подбирал в соседнем парке вместе с другими такими нее семнадцатилетними парнями и девчонками сброшенные накануне с нашего самолета листовки…

Казалось, душа покинула дядю Яшу и осталось не знающее, куда девать себя, что с собой делать, сразу ставшее дряблым и усохшим бренное тело.

Они не были с Чистовым близкими друзьями, скорее, просто приятели. В небольшом городке постоянные жители в конце концов почти все начинают узнавать друг друга, а то и здороваться. Их же связывала еще и работа — оба были мастеровыми, хоть и в разных конторах. Иногда сталкивались по делу.

И вот теперь Яков Иванович Меркулов пришел к Чистову домой. Не к кому-нибудь — к нему. И несчастье ведь такое, что никакие утешения не помогут.

Было что-то в Чистове, что привлекало людей, вызывало доверие. Умел терпеливо выслушать, молча посидеть рядом. Да и собственная жизнь была нелегкой — это видели, знали.

Поколебавшись, Андриан Иванович достал бутылку вина. Сперва сомнение было: уместно ли вино сейчас? А потом решил: пусть выпьет старик, может, сердце хоть немного отпустит. Вино это еще недавно реками текло по Ялте — перед сдачей города все, что было в винподвалах, решили спустить в море. Небольшой винодельческий заводик был и тут неподалеку. По ливнестоку хлестала в те дни, прыгала на камнях красная струя.

— Ну, гады… — ронял слезы Яков Иванович. — Жить не хочу… Достану пистолет, подстерегу эту суку-коменданта… Не в сердце — в живот буду стрелять, чтоб дольше мучился…

— А они после этого, как обещали, за солдата десять жителей расстреляют, а за офицера — сто, — сказал Чистов.

— Так что же делать? Сидеть и слезы лить?

— Со слезами кончай, дядя Яша. Не надо впустую сердце рвать. Делом будем заниматься. И он попросил для начала собрать сведения о зенитных установках в Ялте: где, какие и сколько? В ту первую оккупационную зиму Чистов надеялся найти связь с Севастополем. Откуда ему знать, что и для партизан в горах это оказалось труднейшей задачей! Искал, вынюхивал, приглядывался, ждал случая — хотел встретить не с пустыми руками. Наши самолеты налетали на Ялту — особенно на порт, — и немецкие зенитчики мешали им. Однако ничего из этого тогда не вышло. Дядя Яша ни о чем не спрашивал, будто и не интересовало его, пригодились ли кому-нибудь сведения о зенитных батареях, но что-то, видимо, старый понимал. И однажды сам предложил план. Узлом противовоздушной обороны были батареи на горе Дарсан. Действительно идеальное для этой цели место. Но Дарсан это уже, считай, за городом. Рядом лес. Чтобы обезопасить себя от нападения партизан, немцы огородились колючей проволокой, заминировали подступы к своим позициям. А что, если…

— Мины противопехотные, с усиками. Стоят промеж кустов. Солдаты ходят, конечно, больше по дороге, но и тропками пользуются…

Первый раз Чистов хотел отправиться вместе с ним, но дядя Яша, чтобы сразу кончить разговор, сказал с нарочитой грубоватостью:

— Суди сам — на хрена ты мне нужен с кривой ногой? А если удирать придется?.. Пройдет четверть века с лишком, и Чистов напишет: «…Многие удостоились правительственных наград, их имена навечно высечены на граните, но есть еще безвестные герои, такие, как Яков Меркулов, дядя Яша… Он был из первых организаторов ялтинского подполья и, где только можно, наносил вред фашистам. Перестановкой мин в проходах к немецкой зенитной батарее на горе Дарсан Яков Меркулов уничтожил трех фашистов и восьмерых ранил. Он с самого начала был связным, разведчиком и всем, кем только нужно было быть…» Еще до того, как стать «механикером» при комендатуре, Андриан Иванович, выполняя приказ оккупационных властей, послушно явился на место своей прежней работы. Все-таки здорово, когда у человека золотые руки — всем он нужен. Наладить мельницу для гражданского населения? Пожалуйста. Пустить холодильник для господ немцев? И это можем.

— С немцами жить можно, Чистов. Деловой народ. И в коммерции понимают, — наставлял его сукин сын, ставший инженером в городской управе. — Кем ты был при большевиках? Простой работяга. А сейчас собственную мастерскую можешь заиметь. Ты, я вижу, молодец, своей выгоды не упустишь…

Чистов не спорил, соглашался — от этого сукина сына многое зависело. Он его и рекомендовал к холодильнику на бывший мясной склад горторготдела в «Цепях». Тут же, поближе к мясу, салу и колбасе, терся и отпрыск этого негодяя, ни черта в холодильниках не понимавший.

На газоне, разбитом там, где были когда-то склады, щетинилась недавно подстриженная трава; по травке лениво ходили голуби. Мимо сновал народ, спеша, кто на рынок, кто к автобусной остановке, кто в один из многочисленных здешних магазинов. Кое-кто нырял в винный подвальчик, украшенный выразительной рекламой — над входом укреплены две дубовые бочки. А рядом стоял, опираясь на палку и отрешенно глядя перед собой, высокий и все еще крепкий старик. Подъехала, фыркнув мотором, поливальная машина, но старик ничего не услышал. Тогда из кабины высунулся шофер и крикнул:

— Ты что — заснул, старый? Если выпил, топай домой. А то сейчас устрою водные процедуры… Старик удивленно оглянулся, как бы пришел в себя и двинулся вверх по улице, припадая на левую ногу. Шофер включил насос своей поливалки, и на газон брызнула, рассыпаясь радугой, струя. Да, да, здесь это было… Налаживая технику, Чистов присматривался, есть ли тут еще кто-нибудь, понимающий в этом деле. Кажется, никого. Оказавшийся главным немец Шуберт только торопил все время, объясняя через переводчицу, как важно побыстрее пустить холодильник. В нем должно было храниться мясо и для воинских частей, и для госпиталей, и даже будто бы для высокого начальства, которое командовало войсками, штурмовавшими Севастополь. Спешить по всем соображениям не следовало, и Чистов не спешил, находя все новые и новые неисправности то в компрессоре, то в трубопроводах, то еще где-нибудь. Но однажды Шуберт сказал, что русский механик не уйдет с работы до тех пор, пока холодильник не будет пущен. Как же так? Дома старуха мать и малолетняя дочка… «Кляйне тохтер, ферштэен?» Немец сначала потрепал по плечу русского мастера, говоря «Давай, давай», а потом выразительно похлопал по кобуре своего парабеллума, и разговор был закончен. Пустили холодильник, Шуберт даже привез какое- то свое интендантское начальство, чтобы похвастать этим, когда на работу к Чистову вдруг пришла смертельно испуганная жена инженера Дьякова:

— Кузьму Семеновича арестовали.

Это общеизвестно, что люди, которым мы помогли, делаются нам особенно близкими. Но всякому ли тут Же кинешься помогать, рискуя собственной головой и головами близких?.. Кузьму Семеновича Чистов давно знал и почитал. Случившаяся с ним беда дала последний толчок мыслям и планам Андриана Чистова.

Разделанные говяжьи туши цепляли на крюки и закладывали в камеры. Мяса было много. И откуда его только везли, где брали? Шуберт был деятелен и весел. Подгонял немцев-грузчиков (русским эту работу не доверяли), угощал сигаретами шоферов… Когда камеры были заполнены, а тяжелые двери закрыты, он с некоторой даже торжественностью приказал по-немецки:

— Давай холод! Будто батареей командовал где-нибудь под Севастополем… Чистов открыл вентиль. Камеры опломбировали, поставили часового. Мерно работает компрессор — сердце установки, а в глубине камер происходит таинство выделения холода. Все так просто, а для непосвященного — так загадочно! Оставив сменщика, Чистов пошел домой. Никто не заметил в его поведении ничего особенного. То, что на следующее утро он явился на работу раньше обычного, тоже не вызвало удивления. У ворот холодильника уже стояли машины для развозки мяса по госпиталям и воинским частям. К камерам, где стоял часовой, Чистов даже не подошел, сразу отправился в машинное отделение, нашел себе дело и занялся им. Господи! Как он был напряжен, как ждал дальнейшего! И вдруг за стеной послышался яростный вопль. Почти сразу же в компрессорную ворвался немец с куском резинового шланга и, продолжая орать — глотки у них луженые, — начал бить шлангом Чистова по голове. Чистов забился в угол, закрывая голову руками. Но это было еще не самое страшное. По-настоящему страшный момент настал, когда зашел второй немец и, бледный от ярости, начал расстегивать кобуру своего пистолета. Пристрелит! Ведь это для него все равно, что плюнуть. Обстановку разрядил Шуберт, за которым семенила переводчица. Сперва он, видно, сказал, что убить этого русского они всегда успеют, а пока нужно спасать мясо.

— В чем дело? Почему в камеры не поступает холод? — допытывался он через переводчицу.

Значит, все получилось, как было задумано!.. Сорвали пломбу, открыли дверь, и навстречу ударило теплом, отвратительной вонью тухлого мяса. А теперь надо выкручиваться.

— Не знаю. Холод у меня в порядке. — И действительно, наружные трубы покрыты инеем. — А что в камерах творится — откуда мне знать? Меня туда не пускают. И потом я только механик, а тут нужен инженер.

Не могу я знать все тонкости.

— А кто может? Где взять инженера? Шуберт торопился.

— Есть инженер. Дьяков. Он все может.

— Адрес? Адрес Кузьмы Семеновича Чистов хороню помнил. В сопровождающие сплавил немцам своего помощника. Надо было остаться одному и успеть замести следы. Сперва засунул глубоко во всасывающий газопровод трубку меньшего диаметра — это на случай, если бы нашелся другой специалист, а потом открыл тот хитрый вентиль, который всю ночь заставлял компрессор работать вхолостую. С Дьяковым же получилось так. Приехали, а жена говорит: арестован, сидит в СД. Помчались туда. Кузьма Семенович был схвачен по доносу: член партии, к тому же участвовал в каких-то работах по конструированию гранат… О чем говорили интенданты с гестаповцами, можно только предполагать. Наверное, все о том же: расстрелять никогда не поздно, а сейчас нужен специалист. Да и какую угрозу может представлять это чучело, этот доходяга, который дрожит от страха! А он и в самом деле был доходягой, и верно — дрожал. Через час Дьяков был уже на холодильнике. Обниматься с ним Чистов при посторонних не стал, а навстречу бросился обрадованно:

— Ничего не пойму, Кузьма Семенович. Со вчерашнего дня холод идет, а в камерах тепло. Может, от бомбежек появились трещины?

Дьяков все понял. Стали искать трещины в трубопроводе и, конечно, повредили термоизоляцию. А ее — Чистов это знал — у немцев не было. Провозились несколько дней, и холодильник окончательно вышел из строя.

Между тем Дьяков в тюрьму больше не вернулся. Его трудолюбие и усердие понравились. Назначили на массандровскую подстанцию. Забегая вперед, скажем, что за время оккупации ему дважды удавалось вывести подстанцию из строя — спускал масло, и трансформатор сгорал. Это было рискованно, но на войне всюду риск. Выполнял Кузьма Семенович и другие задания подполья.

Он так и остался под началом Чистова. Инженер в подчинении простого рабочего, но оба принимали это как должное. Подпольная борьба диктовала свою систему взаимоотношений. Впрочем, не так ли бывало и на фронте? Дед-солдат и безусый мальчик-взводный… Война все перекроила на свой лад. Андриан Иванович был, правда, ненамного моложе Дьякова.

Чистов, Меркулов, Дьяков… Их отношения длились десятилетиями, вынесли все, что может выпасть на долю человеческих отношений. И, наверное, это было прежде всего благодаря Чистову. Никогда не произносил слов о верности и дружбе, но был несокрушимо верен и надежен. Обладал удивительным чутьем на людей. В подполье оно необыкновенно обострилось и ни разу не подвело. Сейчас, когда и для Андриана Ивановича и для его друзей все, буквально все осталось позади, когда они живут только в документах, фотоснимках, письмах, воспоминаниях, об этом можно говорить с абсолютной уверенностью.

Сегодня ясны нам и те мерки, которыми он ценил людей. Скажем, старик Трофимов был для него, пожалуй, слишком пестрой птицей. И потом — зачем ему этот старик? А приемыша трофимовского — Степу сразу выделил, положил на него глаз. Парень нетороплив, скуп на слова и притом ловок. До войны поработал шофером, слесарничал и теперь томился без дела. Наверное, поэтому и стал захаживать в мастерскую соседа.

Степан — по имени русак, а в облике что-то монгольское.

— Ты из Забайкалья, что ли?

Небрежно кивнет в ответ — слова из парня не вытащишь.

— И с дедом своим там познакомился? Морщится недовольно: какой он тебе дед?

— Принес бы почитать что-нибудь. У вас же там книг навалом…

Глянул чуть ли не высокомерно: «навалом» — разве можно так говорить о книгах? А книжку почитать принес. Необычную книжку. Удивился и о многом задумался тогда Чистов. Спросил:

— Сам выбирал?

— Нет.

— Он? — Дедом назвать на этот раз не решился. Степан молча кивнул.

Книга была знакомая, называлась — «Чапаев». Но на обложке с внутренней, чистой стороны было написано: «Соратнику по оружию, чапаевцу Михаилу Васильевичу Трофимову с глубоким уважением от автора. Дм. Фурманов».

Вот так.