Веранда старого бабушкиного дома имеет теперь вид обжитой и даже праздничный. Большой овальный стол покрыт белоснежной скатертью. Свечи в бронзовых подсвечниках, высокие красные бокалы толстого стекла, изысканная ваза с фруктами… Друг другу из рук в руки передают «колонисты» старые письма, открытки. Безостановочное кружение белых конвертов. За столом все обитатели дома. На противоположных сторонах – Надя и Кока. Надя в бабушкином наряде, как в конце первого действия. На голове у Коки широкополая серая шляпа. Перед Надей кипа бабушкиных писем. Некоторые из них, очевидно, уже прочитанные, лежат перед Кокой.

Надя берет очередное письмо, читает вслух.

Надя. «Милый Кока! Затрудняюсь себе представить, что настанут дни, когда ты будешь уже не милым Кокой, а почтенным Николаем Львовичем Крекшиным. Однако, коль все же представляю, в моем воображении рисуется седой авантажный господин, восседающий в высоком вольтеровском кресле, а подле кружатся и стрекочут многочисленные дети и внуки его, то есть твои. Но моей фантазии недостает вообразить ту, которая будет восседать рядом с тобой, я лишь вижу подголовник ее кресла, затянутый тонким кружевом, и маленькую скамеечку у ее ног, обитую лиловым бархатом. Но кто она? Однако кто бы она ни была – я благословляю ее. Пусть достойно и счастливо идет она по жизни, опираясь на твою твердую руку. Я же всю жизнь буду помнить нежность этой руки, когда ты – помнишь? – выпустил в окно мотылька, коснулся моих волос и оставил на них белый след пыльцы. «Мой маленький Пьеро», – сказал ты мне, и мы стали говорить о Блоке, о том, что актеров, разыгрывающих его «Балаганчик», надо гримировать пыльцой бабочек и цветов. Боже, как красиво ты говорил тогда, милый Кока! И как славно мы молчали потом. Казалось, мы прожили тогда целую жизнь, и пыльца на моих волосах превратилась в настоящую седину. Обнимаю тебя, мой ангел. Мне так много хочется тебе сказать, прочесть, рассказать. Хорошо, что ты и так все знаешь. Твоя Лиза».

Прочитав письмо, Надя передает его сидящему рядом с ней Паше, тот – Валюше, Валюша – Владимиру Ивановичу, Владимир Иванович – Ларсу, Ларс – Петушку… Пройдя по кругу, письмо попадает к Коке.

Кока. Это было здесь, в июне. Мотылек запутался в занавеске, я освободил его и выпустил в это окно. Но мотылек не взлетел в небеса, он упал на клумбу, подергался, подергался и замер. Слишком много пыльцы осталось на моих пальцах.

Петушок. Пыльца на пальцах…

Кока. Я ей так ничего и не сказал о гибели мотылька. И даже сделал вид, что провожаю его полет глазами. Разве мог я ей признаться, что погубил божью тварь?..

Валюша. Ох, и страшно жить на белом свете, господа!

Кока. Раньше здесь, на верхней полочке, в буфете в укромном месте стоял графинчик с водочкой. И мы по одному отлучались в эту комнату и прикладывались к рюмочке. Для храбрости. Гусары!.. Сами же запасались и сами потом тайно отлучались.

Надя (читает письмо). «Милый Кока! Вчера в два часа пополудни приехала домой, меня не ждали, думали, что я не приеду раньше четверга… нет, пятницы. По дороге так скучно было, такая тоска напала, что я вздремнула и проспала четыре часа. Приехала сюда, еще большая тоска напала. Так что я скоро отсюда удеру. Пока, всяких благ тебе и вашим. Твоя Лиза».

Кока. Каждое лето нас разлучали каникулы. Я ехал к себе, в Нижегородскую, она сюда – и мы лишь переписывались. Где вы нашли эти письма?

Петушок. Шкатулка на дне сундука.

Кока. Чудо! Это чудо!

Надя. Послано в Москву.

Кока. Нынче молодые люди на лето уезжают от родителей, а мы напротив – лето для батюшки с матушкой, для их радостей и утех. Но – расставаться с друзьями, с любимыми… Я проклинал лето!

Надя. «Меня мучает, что я не поцеловала тебя последний разок в вокзале. Всю дорогу об этом думала. Николай, скоро увидимся!»

Паша. Николай Львович, у вас шикарный головной убор.

Кока. О да! Европейский фасон. Венская фирма. Сегодня я хочу выглядеть элегантным. «Ты всегда мечтала, что, сгорая, догорим мы вместе – ты и я, что дано в объятьях умирая, увидать блаженные края».

Ларс. Браво, браво!..

Кока. Блок. Так сейчас не пишут.

Валюша. Так сейчас не любят.

Кока. Вы не подумайте, нам тоже трудно было решиться на меха и бриллианты. Но подарить даме колечко – это же пропасть удовольствия!.. (Про платье, которое на Наде.) Это платье – тоже подарок. Я купил его на Кузнецком в магазине Коше. Сколько искорок было в глазах у Лизы, когда я раскрыл коробку!..

Надя. А я сама себе кольца и брошки покупаю. В табачном киоске. Там дешевые, зато можно часто менять. Брошку с Есениным недавно выпустили. Рубль девяносто семь. Мой любимый поэт.

Кока. Оно было выставлено в витрине на Кузнецком и очень мне понравилось. К нему еще полагалась такая мантилья… Я отдал все, что у меня было, и с картонкой шел пешком через всю Москву. На извозчика уже ничего не осталось. Сейчас любят, чтобы вместе жить, а не для того, чтобы вместе умереть.

Надя (читает). «Кокоша, мой милый, умница ты моя, чувствую себя недурно; и погода великолепная, а вчера была буря, дождь, ломало деревья».

Паша (Петушку). Тебе бы пошла шляпа Николая Львовича.

Петушок. Нет, я человек кепи. Я как-то давно для себя решил – я человек кепи.

Паша. Ты ошибся, ты человек шляпы.

Кока. Я все продавал, от всего избавлялся, но эту шляпу, европейский фасон, – нет! Обшил коробку мешковиной и возил за собой повсюду. Так что, извините, дать примерить не могу-с.

Надя. Хороший почерк, я все понимаю… (Читает письмо.) «Я часто надеваю подаренное тобой платье, сажусь к столу, открываю шкатулку с твоими письмами и читаю их одно за другим. Я слышу твой голос, вижу блеск твоих глаз, моего лица касается твое дыхание – и грусть моя тает, улетучивается, словно облако под порывом свежего ветра. Пиши мне чаще. Твоя, твоя Лиза».

Кока. Твой Кока.

Пауза.

Валюша. Посмотрите, какой перстень у нашего Паши.

Владимир Иванович. Считай, пальчик тысчонку стоит.

Надя. О, голова льва в натуральную величину. Позолоченный?

Паша. Целиковый. Рабочий палец, имеет право в золоте ходить.

Владимир Иванович. У меня одно время обручальное кольцо было. Я им пиво открывал.

Валюша. Ты любишь пиво?..

Паша. Потом, у нас сегодня с перстнем уик-энд. Имеем право отдохнуть.

Надя. Ой, я тут платье чуть не порвала! Тут гвоздь есть в стене…

Паша. Где этот негодяй?

Надя. Чуть повыше.

Паша. Ага, вот он. Попался! Это делается так. Николай Львович!

Кока. А?

Паша. Я хочу, чтобы вы видели.

Кока. Да, да.

Паша. Тут все дело в резкости. Надо резко. Вы видите этот гвоздь?

Кока. Вижу?

Паша. Рез-ко. Хысь! (Одним движением выдергивает гвоздь из стены.) Николай Львович, это настоящее «борсалино»?

Валюша. Браво!

Кока. Я давно не носил шляпу. Я хочу в ней быть.

Паша. Николай Львович, вы гость – к вам никаких претензий. Если я вас обидел, извините.

Кока. Самая настоящая! Я все продавал, от всего избавлялся, но «борсалино» – никогда! Обшил коробку мешковиной и возил повсюду за собой. Но надел только сегодня, чтобы явиться сюда элегантным. (Владимиру Ивановичу.) Простите, а вы, собственно, кто?

Владимир Иванович. Я?.. Инженер.

Паша (приставляя гвоздь к стене). Николай Львович!

Кока. А?

Паша. Этот трюк я посвящаю вам.

Кока. Да, да… Спасибо.

Паша. Вам хорошо видно?

Кока. Я готов.

Паша. Повторяю, дело решает резкость. Рез-ко. Хысь! (Загоняет гвоздь в стену.)

Петушок вешает на гвоздь портрет в изящной рамке. На портрете запечатлена Елизавета Михайловна в старинном платье.

Петушок. Этот портрет я нашел на чердаке.

Владимир Иванович. Чем-то она похожа на Надю…

Валюша. Платьем.

Пауза.

Петушок. Валюша, расскажи нам про своего мужа.

Валюша. Что?..

Петушок. Как жили, почему разошлись… Ну, вообще.

Ларс. Петушок, это мое слово – «вообще».

Валюша. Нет, я спрашиваю… что?..

Петушок. Не хочешь, не рассказывай.

Валюша. Если я одинокая, если мне за сорок – со мной можно как угодно?..

Петушок. Я задал вопрос.

Валюша. О Петушок!..

Кока (до сих пор он не отрываясь смотрел на портрет). Лиза!.. Лизанька!.. Такой я ее помню.

Надя (у нее в руках несколько писем, она читает их). «Христос воскрес! Моя милая и дорогая Лизанька! Сердечно поздравляю тебя с высокоторжественным праздником Светлого Христова Воскресения и крепко, крепко целую, желаю здоровья и счастья, а себе скорейшей встречи с тобой. Давай, друг мой милый, выпьем за здоровье друг друга и наше будущее счастье. Будем веселы! Просимой карточки выслать не могу, так как в Севастополе еще не снимался. Горячо любящий тебя – твой Кока. Девятого мая тысяча девятьсот шестнадцатого года».

Нежный звук колокольчика.

«Кока, милый! Поздравляю тебя с Рождеством Христовым! Боже, как мне тоскливо в эти дни! Какой праздник! Светлые надежды. А тебя нет рядом. Знаешь, я сегодня буду целый день писать тебе письмо. Сейчас утро. Я не знаю, что с собой делать. Болит голова. Вчера до самой ночи раскладывала пасьянс, пока не получилось. Сейчас проснулась – на столе лежат четыре туза. Это все ты. Ты – пики, ты – крести, ты – бубны, ты – червовый туз, красное сердечко. Знаешь, я твои письма целую, когда получаю. Не все, но иногда так охватит, что хоть письмо поцелую. Я глупая?..»

Колокольчик.

«Милый, милый Кока! Снова села за письмо. Позавтракала, ушла к себе и пишу. Мы вчера сговорились с тетей Лелей ехать к Троице, там погулять, подышать свежим воздухом, покататься. На другой день вернуться. Но тетке немного нездоровилось, и поэтому поездка расстроилась, но все-таки мы сели в сани и поехали в Всесвятское, тут близко, там ехали шагом, любовались на снежную пелену и на елки. Я рада была проехаться. Дусик мой, как твое самочувствие? Как живешь? Боже, какое это было бы счастье жить с тобой здесь, в нашем доме, жить и любить друг друга! А мы живем только в мечтах. Будем ждать. Целую тебя крепко и твой затылочек тоже. Елизавета твоя первая и единственная».

Колокольчик.

«Опять принялась за письмо моему Коке. Мы уже отобедали. За столом у нас было прекурьезное семейство. Мы бы с тобой похохотали. Мамаша, две дочки-трещотки, близнецы, и сын, окончивший духовную семинарию и идущий в университет. Это семья священника Филимонова. Все типы точно из прошлого столетия. Целое представление! А что у тебя? Как ты там? Что?.. Ах, глянуть бы одним глазком!.. Ты ровно ничего не пишешь о твоем здоровье. Ты не хочешь, чтоб я беспокоилась о тебе? Думай что хочешь, а мне больше пиши о себе, чтобы я чувствовала, как ты живешь там, в Севастополе. У тебя какой-то беспорядок на душе, мне чуется. День сегодня ясный, холодный. Я с тобой. Твоя Л. Что значит эта буква? Любовь?..»

Колокольчик.

«Кока, дружочек, вот мы опять вместе. Уже вечер. У меня немножко кружится голова. Мы пили глинтвейн, ужинали, но подъема настроения не было. Елочка у нас большая, славная, и убрали мы ее только хлопьями ваты, серебряным и золотым дождем, посыпали слюдой, зажгли свечи, и вышло оригинально и красиво. Мне хотелось плакать. Думала о тебе, и хотелось быть с тобой! Ах, Николай, Николай!.. Что же дальше будет?! Когда, когда мы увидимся? Будь здоров, счастлив, весел. Счастливого Рождества, моя радость! Бог с тобой, спи спокойно. Я твой ангел, я кружу над тобой. Лиза».

Пауза.

Владимир Иванович (читает на оборотной стороне открытки). «Севастополь. Нахимовский бульвар».

Кока. Ах, как я гулял тогда по Нахимовскому бульвару!.. Молодость, где ты?.. «Быстры, как волны, дни нашей жизни…» Именно на Нахимовском бульваре я встретил тогда моего товарища по гимназии Санечку Шпаковского. Его только звали Санечка, а сам он был дьявол, настоящий черт. Что мы с ним творили, что творили!.. «Милой с дальнего пути честь имею кланяться. Время в плаванье идти – до свиданьица!» После стычки с братьями одной особы мне некоторое время было противопоказано представать перед фотографическим аппаратом. М-да… Бедная Лиза!.. Разумеется, я не мог выслать ей просимой карточки.

Петушок. Бедная бабушка, она тосковала здесь, в глуши.

Кока. Надеюсь, это останется между нами.

Паша. Николай Львович, вы имеете дело с джентльменами.

Кока. Хотя какое это имеет значение сейчас!.. А все же я нашел выход в рассуждении фотопортрета – я снялся в профиль!

Надя (читает письмо). «Дорогая! Дома я как-то встретил газету «Одесские новости», которая навела меня на сильное впечатление, именно же: я прочел в объявлениях – «Северный ресторан». И мне стало очень печально, когда я вспомнил тот счастливый для меня вечер, в который я в последний раз провожал тебя в Палермо. Дорогая, я не в силах больше писать. Твой мальчик Кока. Пиши скорей!»

Кока. О, «Северный ресторан»!.. Вот смотрите, в этом письме я прислал ей карту вин. (Читает.) «Понте-Кане», «Го-Барсак», «Ирруа-Гала», «Ирруа Гран-Гала», «Ирруа-Брют», «Ирруа-Америкэн», «Порт-Вейн», «Вермут»… Во время обедов и ужинов румынский оркестр под управлением Матаки». Интересно, как эта улица называется сейчас?

Владимир Иванович. Так и называется – Нахимовский бульвар.

Кока. Что вы говорите!

Владимир Иванович (читает на открытке, которая в этот момент у него в руках). «Севастополь. Общий вид Братского кладбища».

Кока (он все еще держит карту вин). «Метрдотель Жорж…»

Надя (Коке). Вы об этой карточке говорили? (Показывает фото на толстой картонке, которое она нашла на столе.)

Кока. Да! Это я!.. Проклятый портрет!

Валюша (рассматривая фотографию). У вас очень удачный профиль.

Кока. «Милой Лизаньке от любящего Коки».

Паша (читает на обороте портрета). «Придворная фотография его величества шаха персидского, его величества короля сербского, его величества эрцгерцога Австрийского, его высочества князя Черногорского и его высочайшего наследника принца Швеции и Норвегии. Дом братьев Вайнер в Севастополе». А вы не ангел…

Кока. Я был большой жох по части прекрасного пола. Извините.

Валюша. Это не такой уж порок.

Надя (грозит пальчиком). Вы нехороший, нехороший!..

Кока. Маленькие обманы, мелкие шалости – непременное условие в любовной игре. Они придают мужчине боевую форму. (Рассказывает по-французски двусмысленный анекдот. Все смеются.) Слушайте, молодые люди, старого гуляку с дореволюционным стажем. И не судите строго.

Надя. Вот, я нашла! (У нее в руках письмо.) «Николай! После того что мне стало известно, наши отношения не могут оставаться прежними. Я прошу, не приезжайте и не пишите, я не хочу вас больше видеть…»

Кока. Что?.. Что вы читаете!..

Надя. Написано: «…я не хочу вас больше видеть».

Кока. Какие слова!..

Надя. Написано. (Читает надпись на конверте.) «Севастополь. Гостиница «Морская». Господину Крекшину Н. Л.» «…Теперь у меня лишь две просьбы к вам. Первая, ни в чем не винить Санечку Шпаковского – о вашем сватовстве и последующей истории с братьями я узнала от самой Люси, которая является моей дальней родственницей и сама мне обо всем написала, прося совета. Вторая моя просьба заключена в том, что я хотела бы получить от вас обратно все мои письма. Ради наших прошлых отношений сделайте это. Пусть хотя бы в виде этих писем сохранится в моем доме тот милый Кока, который когда-то затеял веселую игру в горелки, и нашу пару – помните? – целый вечер так никто разбить и не смог. Вот наши руки и разомкнулись… «В ее глазах потухли блестки, и, как тогда, в игре в серсо – помните? – она поправила прическу и прошептала: «Вот и все». Мне светло. Прощайте».

Пауза.

Кока. Нет, нет!.. Я не получал…

Надя (читает подпись). «Елизавета Шерманская. 21 августа 1916 года».

Кока. Нет, нет!.. Я не видел… Дайте! (Порывисто хватает письмо. Быстро пробегает глазами.) Нет, нет!.. Что это?.. Не может быть!.. Откуда?..

Паша. Знаете, что я вам скажу, уважаемый Николай Львович, вы не просто так приехали сюда. Нет, не просто так.

Кока. Я не получал… Я вижу в первый раз… Вы мне не верите?

Надя. Написано.

Кока. Никогда!

Надя. Послано.

Кока. Увольте!

Валюша (рассматривая письмо). Это письмо не посылали. Штампа нет. Успокойтесь. Оно не было отправлено.

Кока. Нет, нет!.. Все не так… Вы должны меня понять… Это волна, волна… вихри… Я был в Севастополе… парус хлопал… Потом я вернулся, Лиза встретила меня холодно, попросила не появляться больше в этом доме… Но это длилось недолго… История со сватовством… это было так… род шутки… поветрие… роман на пари… ветер, ветер… морской ветер… он нес… меня занесло. Я вернул письма… Лизанька попросила, и я вернул… Но потом… позже я получил прощение, она простила меня, простила… Вы мне не верите?

Паша. Успокойтесь. Вам верят. Почему мы не должны вам верить?

Кока. У Лизы был характер.

Валюша (Петушку). Ты не в бабушку.

Ларс. Севастопольский вальс – это вообще вальс в Севастополе?

Владимир Иванович. Швед должен знать.

Паша. Не сыграть ли нам в горелки, господа?

Надя (захлопала в ладоши). Браво, браво! Николай Львович нам покажет.

Кока. Вы мне можете не верить, но я чувствовал, чувствовал, что в природе есть это письмо, какая-то непонятная тоска подсасывала меня еще там, в Севастополе. Это невероятно – ей достаточно было написать здесь это письмо, как я там, за сотни верст, уловил печальную ноту.

Петушок. «Серсо летело на столе, серсо летело…»

Валюша. А вы нам тут о любви до гроба декламировали.

Кока. Она простила меня, простила!

Пауза.

Петушок (Валюше). Однако было бы несправедливо с чьей-либо стороны упрекать нас в том…

Валюша. Но и нас не надо винить в том, что мы любим, чтобы вместе жить, а не для того, чтобы вместе умереть. В наше время умирают от недостатка любви, а не от ее избытка.

Паша. Как сказал старик Лесневский – на свете много есть всего, никто не хуже никого.

Ларс. Кто такой Лесневский?

Владимир Иванович. Швед должен знать!

Ларс. Господа, а почему Бергман – фамилия шведская, а Фердман – еврейская?

Кока. Почему балалайка?.. Зачем я ее взял?.. Какая глупость!

Пауза.

Владимир Иванович. Я был женат четыре года. Освободился досрочно.

Петушок. Срочно до?..

Владимир Иванович. Десять, двадцать, двадцать пять… Нет, лучше высшая мера.

Валюша. Ты женоненавистник?

Владимир Иванович. Конкретно моей бывшей жены я ненавистник.

Кока. Отдайте, отдайте мне это письмо! Я должен наконец его получить. (Выхватывает письмо из рук Валюши.) Почерк у нее прелестный… Жаль, букву «ять» отменили.

Надя. А я раньше, в детстве, когда старые книги смотрела, я всегда думала, «ять» – это мягкий знак. Очень смешно получалось – «Христось Воскресь».

Кока. Эта буква у нее особенно пикантно выходила… Когда я читал ее письма, эта буква была для меня как поцелуй в конце слова. (Он начинает раскачиваться над столом в такт словам.) «Яблочек катился вокруг огорода, кто его поднял – тот воеводы воеводский сын. Шышел, вышел, вон пошел…»

Надя. Браво, браво! Это горелки!

Кока. Это только счет, только счет, а потом…

Надя. Что потом?

Кока. Ну, рассчитались – как потом? Как играют? «Гори, гори, масло, гори, гори ясно…»

За столом тотчас подхватывают: «Гори, гори, масло…» Все раскачиваются в такт.

Потом все соединяются парами, а горельщик впереди и стоит спиной. Ему говорят: «Гори, гори ясно, чтобы не погасло, взглянь на небо – птички летят, колокольчики звенят…» Задняя пара бежит вперед, а горельщик ее ловит и не дает снова соединиться. Вот и все.

Владимир Иванович. Я думал, там целуются…

Петушок. Это ты с «бутылочкой» перепутал.

Кока. Стоя сзади, мы, конечно, целовались. Поэтому и обороняли своих дам от горельщика. «Гори, гори ясно, чтобы не погасло, взглянь на небо…» У взрослых то же самое, только присказка другая. (Наде.) «Любишь?»

Надя. «Люблю!»

Кока. «Купишь?»

Надя. «Куплю!»

Кока. «Покупай!..» Нас с Лизанькой никто не мог догнать. Я всегда обману горельщика, вильну у него под носом и встану вперед, тут уж Лизанька – и мы снова держимся за руки. Значит, горельщик, снова води! «Гори, гори, пень». – «По ком горишь?» – «По тебе, душа красавица девица». – «Любишь?»

Надя. Люблю!

Кока. «Купишь?»

Надя. Куплю!

Кока. «Покупай!» – и бежит… А я ловлю… Не поймал… Не поймал… (Закрывает лицо письмом, не в силах сдержать рыданий.)

Пауза.

Валюша. Николай Львович!.. Николай Львович!.. Ну вот, расстроили старичка.

Большая пауза.

В этой паузе начинает звучать голос Владимира Ивановича. Он читает свое письмо. Но никакого листка нет в руках его. А может быть, Владимир Иванович слышит какие-то слова и повторяет их вслух. Зыбкая атмосфера старого дома, мерцание свечей, шелест листвы за окном, витиеватость Кокиных воспоминаний…

Владимир Иванович. «Дорогая Наденька! Я имел слабость просить у вас разрешения вам писать, а вы – легкомыслие или кокетство позволить мне это. Ваш приезд в этот дом оставил во мне впечатление глубокое и мучительное. Этот день стал решающим в моей жизни. Чем более я об этом думаю, тем более убеждаюсь, что мое существование неразрывно связано с вашим; я рожден, чтобы любить вас и следовать за вами; всякая другая забота с моей стороны – заблуждение или безрассудство. Рано или поздно – не верите? – мне придется все бросить и пасть к вашим ногам. Милая! прелесть! божественная!.. А еще: ах, мерзкая! Знайте, я испытал на себе все ваше могущество, вам обязан я тем, что познал все, что есть самого судорожного и мучительного в любовном опьянении, и все, что есть в нем самого ошеломляющего. Если мы когда-нибудь снова увидимся, обещайте мне… Нет, не хочу ваших обещаний!.. Сейчас вы прекрасны, так же как в час переправы или же на антресолях, когда ваши пальцы коснулись моего лба. Это прикосновение я чувствую до сих пор – дерзкое, влажное. Но вы увянете; эта красота когда-нибудь покатится вниз, как лавина. Ваша душа некоторое время еще продержится среди стольких прелестей – а затем исчезнет, и никогда, быть может, моя душа, ее боязливая рабыня, не встретит ее в беспредельной вечности… Однако, взявшись за перо, я хотел о чем-то просить вас – уж не помню, о чем, – ах да, о дружбе… Эта просьба очень банальная, очень. Это как если бы нищий попросил хлеба – но дело в том, что мне необходима ваша близость. Прощайте, божественная. Я бешусь у ваших ног. Весь ваш – Владимир Иванович.

Постскриптум. Среди моих мрачных сожалений меня прельщает и оживляет одна лишь мысль о том, что когда-нибудь у меня будет клочок земли… в Крыму – вопрос – там смогу я совершать паломничества, бродить вокруг вашего сада, встречать вас, мельком вас видеть… Проклятый приезд, проклятый отъезд».

Пауза.

Валюша. «Дорогой мой Петушок! Милый мой, незабвенный Петенька, рука моя с трудом повинуется мне, когда я пишу эти строки. Сегодня я вспомнила всю нашу с тобой жизнь, для меня это так и звучит – жизнь, и мне она представилась одним сплошным ожиданием твоего звонка. Ты постарайся понять меня. Я женщина. И хотя мне тогда было столько, сколько сейчас Наде, я вполне могла представить себе сегодняшний день, когда мне столько, сколько мне сейчас. И ничего хорошего я не видела в этом дне. Я опять сижу у телефона, и ты снова где-то. Милый, это невыносимо! Жизнь наша так пуста и отвратительна, в ней такое счастье любить, быть рядом, – дорогой, дорогой, разве можно добровольно от этого отказываться? Не знаю, что почувствовал ты после нашего последнего разговора, я – то же, что в детстве: неожиданное выбрасывание какого-нибудь предмета из окна курьерского поезда. Пустота детской руки, только что выбросившей в окно курьерского поезда – что?.. Было и нет, и уже не видно, и не вернуть, и не вернуться – все! О твоей мягкости: ты ею откупаешься, затыкаешь этой мягкостью дыры ран, тобой наносимых. О, ты добр, ты мягок, ты мечтателен. Это – так. Не мыслю тебя ни воином, ни царем. Теперь важнейшее. О Петр, Петр, как я вечно о тебе думаю, физически оборачиваюсь в твою сторону – за помощью. Видно, счастье так мало создано для нас, что мы не признали его, когда оно было перед нами. Не говори же мне больше о нем, ради Христа! Я так много хотела сказать тебе, но написать об этом невозможно, а сказать еще невозможнее. Сил тебе и счастья. Валюша».

Пауза.

Паша. «Петя, душа моя, здравствуй! Этим письмом хотел напомнить тебе, что в понедельник, друг, нам на службу идти. Приниматься за дело, которому мы совместно посвятили вот уже более десяти лет. Поприще наше для России небезразличное, и дело свое исполнять мы должны с отменной добросовестностью и отвагой, равно как с осознанием предназначения своего, хотя не всегда результаты трудов наших совпадают с тем идеалом, который виделся нам при начале. Ты пишешь, вот тебе грустно, что неудовлетворен трудом своим, что судьба твоя зависит от людей, тобой не уважаемых, от моментов, тобой не приемлемых… Что я тебе скажу на это… А может быть, ну их! То есть не пробовал ли ты, душа моя, не думать об этих людях и моментах, выкинуть их из головы? Что их держать? Черт с ними, а? А еще, душа моя Петруша, не снился ли тебе когда-нибудь такой сон. Входишь ты в дом, в нем праздничный вечер, ты в этом доме не бывал прежде. Пробегаешь первый зал и еще несколько других. Везде освещение; то тесно между людьми, то просторно. Доходишь до последней комнаты, толпа народу, кто за ужином, кто за разговором; я там же, сижу в углу, наклонившись к кому-то, шепчу… Необыкновенно приятное чувство, и не новое, а по воспоминанию мелькает в тебе, ты повернулся, где-то был, воротился; вдруг я из той же комнаты к тебе навстречу. Первое мое слово: ты ли это, Петушок? Как переменился! Узнать нельзя. Я увлекаю тебя в уединенную длинную боковую комнату, головой приклоняюсь к твоей щеке, щека у тебя разгорелась, и – подивись! – мне труда стоило, нагибался, чтобы коснуться твоего лица, а ведь ты всегда был выше меня гораздо. Но во сне величины искажаются, а все это сон, не забудь, – сон! Тут я долго приставал к тебе с вопросом: написал ли ты что-либо для меня? Вынудил у тебя признание, что ты давно отшатнулся, отложился от всякого дела, охоты нет, ума нет… «Дай мне обещание, что напишешь!» – «Что тебе угодно?» – «Сам знаешь». – «Когда же должно быть готово?» – «Через год непременно». «Обязываюсь!» – говоришь ты. «Через год, клятву дай!» – говорю я. И ты даешь ее с трепетом. В эту минуту малорослый человек в близком от нас расстоянии, но которого ты недовидел, внятно произнес эти слова: «Лень губит всякий талант». А я, оборотясь к человеку: «Посмотри, кто здесь!..» Он поднял голову, ахнул, с визгом бросился тебе на шею… Дружески тебя душит, душит… Ты пробуждаешься. Хочешь опять позабыться тем же страшным сном. Не можешь. Выходишь освежиться. Чудное небо! Нигде звезды не светят так ярко, как в этой скучной местности… Наконец ветер подул сильнее, ночная стужа развеяла твое беспамятство, затеплил ты свечку в своей храмине, садишься к столу и живо помнишь свое обещание: во сне дано, наяву исполнится. Да так ли уж, Петруша, так ли уж?.. Впрочем, остаюсь твоим преданным слугою – Паша».

Пауза.

Петушок. «Дорогие мои друзья! Милые мои колонисты! Валюша, Надя, Ларс, Владимир Иванович, Паша и глубокоуважаемый Николай Львович Крекшин! Руководимый таинственным инстинктом, я дерзаю спросить всех вас разом и торжественно: признаете ли вы меня достойным внимания вашего? Если скажете «да» и если вполне согласны со мной, то позвольте назвать вас друзьями моими и до конца исполнять священные условия дружбы в отношении вас. Я же получил от вас сегодня подарок бесценный – сегодняшний день. Что особенного в этом дне? День этот есть день вполне обычный. Но не в видимых знаках дело, не в совместных прогулках в саду и не в бодрых криках дружеского застолья. А в том, что в сообществе нашем скрыт знак невидимый, ощутимо знамение, явственно проступают линии небесного чертежа. Если лет двадцать тому назад меня бы спросили: «Что такое Отечество?» – я не задумываясь ответил: «Это все люди моей страны». В детстве счастье представлялось мне так. Ранним прохладным утром, предваряющим жаркий городской день, мы в белых майках и легких летних брюках собираемся в своем дворе, чтобы идти на демонстрацию, на всех балконах люди, они вышли проводить нас, приветствовать нас, и высокий колодец двора полон радостных возгласов, летящих сверху вниз и снизу вверх. И вот мы выходим на улицу, на жаркое солнце и вливаемся в общую колонну людей, таких же, как мы. «Мы идем и поем…» Но шли годы, и все меньше и меньше вокруг меня становилось людей… «Мы проходим по проспектам и садам…» Я никогда не был за границей, я не знаю, как живут люди там. Для меня все здесь. Если где-то, на необитаемом острове, не к кому пойти, не с кем поговорить, посидеть за одним столом – это нормально, это можно понять. А если здесь, где ты родился, где ты живешь… А пройдет еще десять, двадцать, тридцать лет – куда мы придем, в какой дом, к каким людям? Кто примет нас как братьев своих, кто омоет раны наши, кто успокоит растрясенную душу? Мы никогда не думали об этом. Или думали: любой дом примет нас, любая крыша укроет от непогоды… Отечество представлялось нам первомайской демонстрацией, коллективной поездкой на речном трамвайчике по Москве-реке, спевкой огромного хора на стадионе… Дорогие мои колонисты! Милые мои друзья! Сквозь слезы радости смотрю я на вас и с горечью взглядываю в собственную душу. Кто остался у нас, кроме нас самих? Мы у себя лишь и остались. У нас нет ни Бога, в которого мы не верим, ни Отечества, которое не верит нам. И вот мы сидим здесь, несколько человек, под одной крышей… А может быть, это и есть наше Отечество? Случай собрал нас вместе, момент усадил рядом друг с другом – а если это не случай, не момент, а судьба?.. Ухватиться за край стола этого мы должны и – кровь из-под ногтей! – держаться, держаться, не отпускать! И вот когда мы удержимся вместе, когда без боязни сможем отпустить края стола этого, когда по рукам нашим пойдет круглая чаша красного как кровь вина и каждый пригубит ее – сквозь стены эти услышим мы музыку небесных сфер, сквозь крышу дома этого нам покажутся звезды. Не хочу писать в конце моего письма к вам слово «прощайте», и даже «до свидания» мне не подходит – мы не расстаемся никак! Ваш, ваш, ваш Петушок».

Пауза.

Вечер. За столом, накрытым белой скатертью, одинокие фигуры людей. Горят свечи. Где-то далеко ухнул взрыв. Голос: «В саду у дяди-кардинала, пленяя грацией манер, маркиза юная играла в серсо с виконтом Сент-Альмер…»

Петушок достает из кармана листок вчетверо сложенной бумаги, разворачивает его и начинает читать еще одно письмо.

«Милые мои друзья! Дорогие мои колонисты! Пишу вам, потому что у меня нет никакого другого адреса, по которому я мог бы написать. Да и не уверен, получите ли вы мое послание. В чем можно быть уверенным в такое время?.. Как я попал сюда, мне трудно объяснить. Но я всегда попадал в самые неприятные истории. Уж эта будет последней. Эта война – война одиноких людей. У каждого на склоне горы своя глубокая бетонная нора. И время от времени, когда наши геликоптеры и аэропланы отгоняют огонь со склонов горы в долину, мы выскакиваем и перебегаем в следующую нору, где только что сидел скрюченный человек, после которого здесь, в этой норе, ничего не осталось, даже окурка, потому что курить в таком аду не хочется. И нелепо и жутко видеть в этой нехристианской стране наших сестер милосердия, их ярко-красные кресты на туго накрахмаленных чепцах, каким-то непостижимым образом сохраняющих свою девственную довоенную белоснежность. И еще я не могу привыкнуть к здешним деревьям, которые от этой войны, от отравляющих газов, от взрывов сошли с ума. Потеряв все свои природные инстинкты, они расцветают и опадают по нескольку раз на дню. И поэтому мне кажется, что здесь, на этом склоне, я уже много-много лет и состарился и никак не умру, хотя это так просто сделать… Однако не горюйте обо мне. Здесь, на этой войне, человек исчезает сразу, словно спичка, зажигающая газовую конфорку. И когда придет моя очередь и я вспыхну – может быть, у вас, там, на кухне, сам по себе зажжется газ на плите. Поставьте тогда на этот огонь чайник и попейте чайку. И пусть все будет, как тогда, в этот святой вечер, – Надя пусть сидит в бабушкином платье, а Николай Львович наденет свою шикарную шляпу, европейский фасон. Не забудьте также свечи, кажется, они были у нас тогда – да, обязательно пусть будут свечи! Потому, когда вы получите это письмо, которое я сейчас заканчиваю, скрючившись в своей бетонной норе, – сожгите его! Сожгите, сожгите!» (Поджигает письмо в пламени свечи и бросает его в блюдо, стоящее на столе.)

Письмо горит, догорает и гаснет.

Кока (разбойничий свист). Я скверно играл в серсо. Никогда не успевал подставить свою шпажку вовремя. А появился тут один студент… уж запамятовал, как его звать было… Так студента того превозмочь в серсо никто не мог. Он как-то ловко кольцо бросал – закручивал, что ли? – и поймать его никакой возможности не было.

Ларс (колонистам). Не обращайте совсем на меня внимания, я подам знак, когда можно.

Кока. Я сожалею, что сделал это… А сам ловил превосходно! Куда ему ни кинь, подбежит и схватит.

Владимир Иванович. Серсо – это что-то французское? (Встает из‑за стола.)

Валюша. Что-то с кольцом…

Кока. Одной Лизе он бросал кольцо так, что оно само нанизывалось на шпажку. Такой черт!.. А нас заставлял бегать по всей площадке, и все равно мы промахивались. (Свист.)

Тем временем Ларс переставляет канделябры, меняет в одном из них свечи. Летят белые конверты, летит скатерть… Вообще Ларс производит множество манипуляций, занимаясь какими-то странными приготовлениями, цель которых неясна. Да, собственно, никто и не пытается это понять.

Но меня голыми руками не возьмешь! Однажды тут, в саду, под вечер он предложил сыграть в серсо… он всегда предлагал серсо, все наши игры ему были неинтересны…

Петушок. Владимир Иванович, взглянь на небо – птички летят.

Ларс. Можно мне поставить канделябр сюда и отмерить от него примерно четыре с половиной лилипутских шага?

Надя. «Кольцо, кольцо, ко мне!..»

Паша. Нет, это другая игра.

Петушок. Кто со мной за серсо?.. (Уходит.)

Кока. Взялись тогда искать серсо, а его нет ни там ни здесь. Стали играть в горелки. Тут уж мне равных не было! Студент тот заскучал, заскучал и исчез. Исчезнешь тут, когда наши руки с Лизанькой в этот вечер так разомкнуть никто и не смог. А серсо я – фьють! Спрятал на чердак. Поняли? Фокус-покус!..

Ларс. Я должен переодеться. Я буду в новом. Мне надо снять. (Валюше.) А ты что? (Уходит.)

Валюша. Мы вас догоним…

Кока. Конечно, конечно. Вам понравится!.. Мы сыграем! Вам всем понравится! Сколько лет прошло… Причем под носом у того студента. Пошел я Лизанькину мантилью в дом относить, а шпажки и кольцо под мантилью – фьють! – чуть ли не на глазах у нашего героя. Он с Лизанькой говорит, она раскраснелась…

Надя. Какой у нас содержательный вечер получается!..

Кока. …Поэтому и попросила меня мантилью в дом отнести, а я под мантилью серсо – фьють! – и на чердак, спрятал под стропилом. А потом вернулся как ни в чем не бывало. Где серсо? Где серсо? Ах, нет серсо! Только что здесь было… Было и сплыло! Нет серсо и нет – играем в горелки!

Надя. Ой, я в этом платье не добегу! (Убегает.)

Яркий свет. Появляется Ларс. На нем широченные пышные штаны не штаны… Нечто огромное, воздушное, состоящее из нежно-розовых лоскутов, похожих на перья. Короче, выглядит Ларс как клоун. Но не из цирка, а скорее, из дорогого варьете.

Народ опешил. Те, которые уже пошли по лестнице наверх, застыли на ступеньках. Лишь Кока продолжает невозмутимо сидеть за столом. В одной руке – красный бокал, в другой – ваза с фруктами.

Ларс. Я вам обещал продемонстрировать номер моего деда впоследствии. Думаю, время сейчас хорошо. Николай Львович, эта труба (вспрыгивает на стол и достает из-под мышки трубу) и то, что я умею с ней делать, – это и есть наследство моего предка. Начинается начало! «Выступаль клёун весёлий шютка до смеха. Хи-хи-хи, бо-бо-бо, ке-ке-ке!» (Жеманясь и уморительно гримасничая, изображая удивление, ужас, переходя сразу же к бурному веселью, но сохраняя при этом изящество подачи своего номера, разыгрывает коротенькую сценку: как бы беседует с невидимым партнером, вернее, партнершей, находящейся у него за спиной.)

– Детка, как твое самочувствие?

– Отстань.

– Фу, какая ты грубая!

– Отцепись.

– Что ты говоришь!.. Ты артистка, сейчас твой шанс.

– Я не в форме.

– Не капризничай, детка. Смотри, все ждут. Ты же умница.

– Иди в задницу.

– Ай-ай-ай, что ты говоришь!..

– То, что слышал. У тебя уши есть?

– Ты у меня есть, моя очаровательная!

– Хо-хо-хо.

– Ну, ты готова?

– Я сегодня не в голосе.

– У тебя всегда чудный голосок. Будь послушной.

– Ну, чего тебе?

– То, что всегда.

– Ну.

– Перехожу на английский. «Флай, винд флай!..» (Изящно двигаясь по столу, ищет выгодную точку для своего коронного трюка. Найдя ее, подносит к губам трубу.)

Резкий звук трубы – свеча, горящая на столе метрах в трех за спиной Ларса, гаснет. Полная темнота.

Владимир Иванович. Что это? Что такое?..

Надя. Я боюсь!

Кока. Почему погасла свеча?

Ларс. Это искусство!

Петушок. Ничего себе искусство, голову в темноте можно сломать…

Ларс. Я обещал, я продемонстрировал.

Валюша. Ни черта же не видно!

Владимир Иванович. Из чего у тебя штаны? Из перьев?

Ларс. Я уже без них. Можно включать свет.

Петушок. У меня фонарик.

Надя. Ай!..

Яркий свет. Аплодисменты. Ларс элегантно раскланивается.

А где же?.. Как вы успели?

Ларс. Это искусство. Концерт окончен. Все. Браво! Бис!

Кока, все это время сидевший на своем месте за столом, встает.

Кока. Если позволите… я бы тоже хотел… исполнить.

Валюша. О, концерт продолжается! Все. Просим!.. Просим!..

Кока. Это песня… у меня с ней столько связано… Композитор Листов. Прошу. (В шляпе за столом старательно и в полный голос исполняет «Севастопольский вальс» из одноименной оперетты.) «Севастопольский вальс помнят все моряки, разве можно забыть мне вас, золотые деньки…» (В конце песни его душат рыдания.)

Владимир Иванович и Валюша поднимаются по лестнице на веранду, они останавливаются у двери на чердак. Паша выходит на крыльцо покурить.

Владимир Иванович. Почему ты остановилась?

Валюша. Что-то я, Владимир Иванович, устала… от народа, оттого, что все время все вместе… Ты меня понимаешь?

Владимир Иванович. Я тебе сейчас не мешаю?

Валюша. Мне приятно, что такой молодой человек, как ты, стоит с такой старухой, как я.

Владимир Иванович. Ты не старуха.

Валюша. Мы ровесники.

Владимир Иванович. У меня к тебе хорошее чувство.

Валюша. Ой, мотылек!..

Владимир Иванович. Пыльца на пальцах…

Валюша. Я надеюсь, он хорошо запрятал это серсо и у нас еще есть время… (Про шарф, который на ней.) Смотри, какой красивый шарф я себе связала. Дарю. Теперь на тебя обратят внимание молодые девушки.

Владимир Иванович. Я распущу шарф.

Валюша. Мне жертв не надо. Я снова свяжу.

Владимир Иванович. А я снова распущу.

Валюша. А я опять.

Владимир Иванович. А я снова.

Валюша. А я опять… Тут и старость подойдет. Учти, я состарюсь раньше.

Владимир Иванович. Я тебя догоню.

Валюша. Я буду ждать тебя у двери на чердак. О, почти стихи!.. Хорошо?..

Владимир Иванович. Хорошо. (Взволнованно.) И они увидели дом, и он был хорош, и многие из них поднимались наверх и останавливались у двери на чердак… А чем плохо?

Валюша. Хорошо. А потом мы возьмемся за руки и смело вступим в темноту.

Они берутся за руки, перед ними сама по себе с таинственным скрипом открывается чердачная дверь, они переступают порог. Дверь медленно закрывается.

Со двора возвращается Паша .

Кока (показывая старую фотографию). Вот, смотрите… Вам будет интересно. Вы спортсмэн, и я спортсмэн. Вот, белые брюки, английская ракетка в руках…

Паша. А знаете, что я вам скажу, уважаемый Николай Львович?

Кока. Лаун-теннис…

Паша. Вы не просто так приехали сюда.

Кока. У нас это называлось лаун-теннис.

Паша. Нет, не просто так. Очень боитесь снять пиджак.

Кока. Я старик. У меня холодная кровь.

Паша. Что у вас в кармане?

Кока. У меня?

Паша. У вас.

Кока. Как вы со мной разговариваете, молодой человек!

Паша. Я все знаю.

Кока. Там ничего нет.

Паша. Я занимался телепатией, милостивый государь.

Кока. Я приехал просто так. Поклониться.

Паша. Ладно. Пошутил. Не бойтесь.

Кока. Поклониться пенатам.

Паша. Никаких телепатических способностей у меня нет.

Кока. Тут мне все знакомо.

Паша. Успокойтесь.

Кока. Вы не имеете права!..

Паша. Дышите воздухом. Гуляйте.

Кока. Как вы смеете!..

Паша. Нынче отменная погода, не правда ли?

Кока (после небольшой паузы). Да, я приехал сюда не просто так.

Паша. Дышите, дышите.

Кока. Хотите знать, что у меня в кармане?

Паша. Я гуляю и дышу.

Кока. Вы здесь самый серьезный человек.

Паша. Я же сказал вам, я пошутил.

Кока. Мне нужен совет. (Из внутреннего кармана достает газету, разворачивает ее – там желтая бумага.) Хотите знать, что это такое? Это брачное свидетельство. Брак Елизаветы Михайловны. Шерманской и Николая Львовича Крекшина. Зарегистрирован 17 мая 1924 года. Печать местного сельсовета.

Паша (после паузы). Поздравляю.

Кока. Мы прожили с ней восемь дней.

Паша. Стаж.

Кока. С семнадцатого по двадцать пятое мая.

Паша (рассматривая свидетельство). Невеста пожелала оставить свою фамилию.

Кока. А теперь я проживаю в Брянске.

Паша. Ее можно понять. Красивая фамилия – Шерманская.

Кока. Мы остались с внучкой.

Паша. С внучкой?

Кока. Девочка моей приемной дочери. Это было уже потом.

Паша. Подклеить надо… Вот здесь.

Кока. Я хранил его в газете. Что, недействительный документ?

Паша (протягивая Коке свидетельство). Спрячьте. В пиджак. Нет, документ в полном порядке.

Кока. Газета лежала в шляпе, шляпа в коробке, коробка на шифоньере, шифоньер в квартире, квартира в Брянске… А вы знаете, какой это город Брянск, молодой человек?

Смеются.

Паша. Вам никогда не дашь ваших лет.

Кока. Раньше там в доме, на верхней полочке, в укромном месте стоял графинчик с водочкой. И мы, почти мальчишки, по одному отлучались в эту комнату и прикладывались к рюмке. Для храбрости. Гусары. Сами же запасали графинчик и сами потом тайно отлучались.

Паша. Наследство не поздно оспорить. Юридически вы наследник первой очереди. Ваше дело верное.

Пауза.

Кока. В двадцать четвертом я был на другом краю земли, работал в Иркутске комендантом общежития. В воскресенье было, я проснулся чуть позже обычного и лежал на койке, глядя сквозь окно на голубое небо. Только начиналась весна. Я проснулся с каким-то светлым чувством и лежал, не понимая, в чем дело. Потом я услышал: «Ко-ко-ко…» – куры под окном. «Ко-ко-ко… ка». Мне послышалось: «Кока». Я вдруг вспомнил, что я Кока. И я метнулся через всю страну сюда. Вы не поверите. Бросил все и метнулся. Тут уже было полное лето. Она копала что-то в огороде, рядом ходили куры – «Ко-ко-ко… ка…». Потом мы пили чай с вареньем. У нее была маленькая баночка земляники, сваренной на меду. Было тихо. Ложечка упала на пол. Я думал, рухнет дом.

Паша. Земляника на меду… Пикантно.

Кока. Утром мы расписались в сельсовете. Мы прожили вместе неделю и еще один божий день. Это трудно объяснить.

Паша. Я понимаю.

Кока. Жизнь, молодой человек, подбрасывает нам кроссворды, пока их разгадаешь, проходят десятки лет… Мне надо было возвращаться в Иркутск, чтобы осенью приехать сюда уже навсегда. И я снова метнулся через всю страну в свой край земли. И там в июле, в жару, произошла одна дурацкая история, я вынужден был спасти женщину от смерти. Спас тем, что стал жить с ней семейно. Правда, она потом все равно умерла. От дизентерии… Но в этот дом я уже не вернулся. От той, другой, осталась ее дочка, за которую я нес полную ответственность…

Паша. Кроссворд.

Кока. Вы меня осуждаете?

Паша. Нет.

Кока. Вы мне сразу отличились от всей молодежи.

Паша. Мне интересна история вашей жизни.

Кока. История?..

Паша. Вашей жизни.

Кока. Спасибо.

Паша. За что?

Кока. За то, что мою жизнь вы назвали историей. Я бы ее так не назвал… Были какие-то лоскуты. Сначала кружева, кружева… а потом лоскуты… Здесь мы играли в серсо, горелки… Гимназисты в полотняных гимнастерках. Лаун-теннис. Потом игры кончились, началась новая жизнь. Я ничего не умел, но я пошел, я пошел… Служил по конторам, однажды в банке… Играл в духовом оркестре… Когда-то отец научил меня играть немного на валторне, моей науки хватило, чтобы исполнять марши на демонстрациях. Тогда медная музыка была в моде… Потом в Сибири комендантом общежития. Об этом вы уже осведомлены. В Туркестане строил железную дорогу. На войне не был, не годен! На станциях работал эвакуатором, эвакодокументы оформлял. Потом в железнодорожном училище – инструмент учащимся выдавал… Теперь с внучкой проживаю в Брянске. Ее мать отдельно на Дальнем Востоке. Совсем отдельно. У нее муж военный, офицер. А мы проживаем в Брянске. Не переписываемся даже. Старые дела. В свое время она скинула мне свое дитя. Теперь возобновлять родительские отношения… Поздно!..

Пауза.

Паша перебирает открытки на столе.

Мне всегда жизнь подбрасывала варианты. Я не выбирал варианты, я сам всегда был вариантом. Не своя жена, не своя дочка, не своя внучка, не своя… правнучка. Вот такие лоскуты. А вы говорите – история.

Паша. Вы страдали, а страдания всегда принадлежат истории.

Кока. Мы живем в одной комнате. Внучка скоро родит.

Паша. Вас станет четверо?

Кока. Если она произведет на свет двойню. Теперь молодые девушки не стесняются иметь ребенка без отца.

Паша. Кризис института брака.

Кока. Просто не сложилось…

Пауза.

Паша. Учтите, ваш правнук, или кто родится, жить, как вы, не захочет. Это будет Кока-новый. Он возненавидит вас.

Кока. За что?

Паша. За свое некомфортабельное детство.

Кока. Я расскажу ему, он поймет… Нынешние молодые люди, я заметил, очень нежные… Его дед устоял. Он оценит!..

Паша. Оценит? Вот он, ваш нежный правнук, делает уроки, а на другом конце стола его мать гладит дедовы кальсоны, она брызгает на них водой изо рта, и отдельные капельки долетают до мальчика и попадают ему на лицо… Отвратительное ощущение, должен вам заметить. И за это он будет вас любить?

Кока. «Ты всегда мечтала, что, сгорая…»

Паша. Вот, не надо было Блока читать!

Кока. Я вас боюсь.

Паша. Если вам кого и бояться, милостивый государь, то самого себя. Могли бы всю жизнь прожить в прекрасном доме с прекрасной женщиной. Могли бы всю жизнь спокойно играть в серсо.

Кока. Да, я жил не очень.

Паша. Послушайте, у меня было отвратительное детство в смысле условий… И что хорошего?

Кока. Дети, чистые дети… Побежали за серсо.

Паша. У меня затылок холодеет… вот тут… и между пальцев чешется. Не желаю вашему правнуку, или кто родится, этого холода. Лучше согрешите вы, а он войдет в жизнь чистым. Без этой нашей коммунальной чепухи. (Берет со стола старый журнал, листает.)

Кока. Турнир. По лаун-теннису. Я был четвертым. Мою фотографию поместили в теннисном журнале.

Паша. Они тут жить не будут.

Кока. Почему?

Паша. Я вам говорю. Вы обратили внимание, как Петушок выходит из дома? Что-то так и толкает его в спину. Это не сквозняк. Просто… Поиграют в серсо и разъедутся, а дом пропадет. Мне жалко этот дом.

Пауза.

Кока. По вечерам она приходит домой и вяжет. Я читаю, а она вяжет. Телевизор работает, но мы в него не глядим. У нее почти нет подруг, тем более знакомых мужчин. Я спрашиваю ее: «Душенька, кто же он?» А она: «Господин Крекшин, почитайте лучше вслух». Я снова становлюсь вариантом.

Паша. Я однажды сам чуть не женился. Спасла меня ноздря. Просыпаюсь я как-то, смотрю на эту мою невесту сбоку и вижу – не нравится мне ее ноздря. Какая-то отвратительная ноздря! И она ею дышит. Больше мы не встречались. (Короткая пауза.) Зачем вам этот дом?

Кока. Вон там, над трубой, флюгер раньше был в виде всадника такого с сабельками. В каждой руке по сабельке.

Паша. У меня к вам предложение. Продайте мне этот дом.

Кока. Ветреным днем сабельки крутились, как пропеллер.

Паша. Родится правнук, вам в одной комнате будет тесно.

Кока. Врачи сказали, что будет девочка.

Паша. Мы два человека – мне нужен дом, вам нужны деньги. Поступим резко. Рез-ко.

Вбегает Надя с кольцом в руке.

Надя. Спокойно лежало под шестым стропилом. (Кладет кольцо на стол. Убегает.)

Кока. Я пропал.

Уже ночь. На веранде в лунном свете появились колонисты. Они несут серсо.

Сколько лет прошло… Революции, войны… а эти деревяшки уцелели. Города исчезли, а они вот… Зачем? (Пауза.) Па́рит.

Паша. Теперь вполне можете снять пиджак.

Кока. В консультации сказали, будет девочка. Но как можно знать, кто там сейчас!..

Паша. Флюгер в виде всадника… Остроумно. Можно воспроизвести.

Кока. Как тут пахли маттиолы по вечерам!..

Паша. Так где, вы сказали, была клумба?

Кока. Молодой человек, я согласен.

Колонисты уже в саду. У каждого в руках шпажка – атрибут игры. В причудливом рисунке фигуры движутся между неподвижными Пашей и Кокой.

Таинственно и нежно звучат слова песенки о серсо: «…И были жарки их объятья, пока маркизу не застал за этим сладостным занятьем почтенный дядя-кардинал…»

Петушок бросает кольцо. Пошла игра. Суета. Крики. Женский визг. Внезапно Паша выбрасывает руку вверх, и кольцо послушно опускается на эту прямую руку.

Паша. Николай Львович, вы что-то хотели сказать.

Кока. Я имел сказать… вернее, показать… предъявить! Суть в том, что… Короче, вот. (Достает сложенную вчетверо пожелтевшую бумагу, разворачивает ее.)

Надя. Что это?

Кока. Я был мужем Елизаветы Михайловны. Брачное свидетельство. Печать поселкового Совета. Документ.

Пауза.

Петушок. Выходит, вы и взаправду мой дед.

Паша. Нет, Петушок, выходит не это. Николай Львович Крекшин является наследником первой очереди, этот дом принадлежит ему.

Петушок. Дом общий. Пожалуйста.

Паша. Строение продается.

Владимир Иванович. Кому?

Паша. Мне.

Петушок. Тебе? (Коке.) Это правда?

Кока. Сколько лет прошло… Революции, пожары, войны… Города исчезли… а эти деревяшки вот уцелели. Зачем?..

Валюша. Петушок, ты проиграл в серсо.

Занавес