Действие первое
Обычная комната в обычной современной квартире. Обстановка на уровне среднего инженерского вкуса и среднего инженерского достатка.
Хозяин дома Куприянов – старая институтская кличка Бэмс – стоит посреди комнаты с хозяйственной сумкой в руках. Его бывший сокурсник Прокопьев – Прокоп – сидит на диване.
Люся , жена Бэмса, уставляет стол закусками.
Бэмс. Я не хочу, чтобы он приходил ко мне.
Прокоп. А что, Люсь, что? Что тут такого?
Люся. Вот человек! Ты, Прокоп, не представляешь, каким он стал!..
Прокоп. Бэмс…
Бэмс. Ты что, забыл?
Прокоп. Что?
Бэмс. Не помнишь?
Прокоп. А что помнить-то?
Люся. Спортом не занимается.
Прокоп. Когда дело было… Двадцать лет назад.
Люся. Чего наматывать одно на другое, чего наматывать… Что прошло, то ушло. Живи.
Бэмс. А я все помню.
Прокоп. А я забыл! Вернее, помню, но как о приятном.
Бэмс. Ничего себе, приятные воспоминания… Приятно вспомнить…
Прокоп. Слушай, Люська, а этот порошок, «Тайд» этот, он хорошо стирает?
Люся. Еще бы!
Прокоп (проверяет по списку). Тридцать пачек «Тайда»… Вычеркиваю… (Люсе.) У нас, знаешь, со стиральным порошком в Челябинске не очень. Мне моя список дала. Покупаю – вычеркиваю, покупаю – вычеркиваю…
Бэмс (отдает Люсе хлеб). Возьми.
Люся. Хорошо, мягкий…
Прокоп. Еще в самолет не пустят. (Закидывает ящик со стиральным порошком на антресоль.) А чего? Были когда-то и мы рысаками! А, Люсь?
Люся. Особенно ты.
Прокоп. Так на первые роли не претендуем. Мы челябинские утюги. На фоне Бэмса я был челябинским утюгом.
Люся. А сейчас?
Прокоп. Что?
Люся. А сейчас ты не утюг?
Прокоп. Тоже утюг, Люська, тоже! Но с прошлым. Требую уважения со стороны молодежи. Ведь было все это у нас, было!
Бэмс. Ну что было-то? Что?
Прокоп. Не спорю, все в основном у тебя. И Люську ты вон какую отхватил. Все в институте умерли! Помнишь, Люська, все просто так и подохли!
Люся. А теперь все живут, а мы с ним помираем.
Прокоп. Да вы что, парни?
Люся. Все у него не так, все не то, всем он недоволен. И мной недоволен.
Прокоп. Ну, вы тут, в Москве, заелись!
Бэмс (Люсе). Что ты несешь?
Люся. Прокоп свой. Кому я это скажу? Да у нас никто и не бывает… (Прокопу.) Певичка из «Ориона» – тогда звучало. А теперь я кто? Вообще никто. Так, Бэмс?
Прокоп. Ты мать. (Бэмсу.) Она мать.
Бэмс. Поговорите. (Выходит из комнаты.)
Люся. Как ты Бэмса нашел? Вы же лет десять не виделись. Постарел?
Прокоп. Да что ты! Бэмс – молоток! Ну, конечно, не то, что было… Ох и давал он тогда! Наш Бэмсик – первый стиляга факультета, король джаза, покоритель женских сердец. «Джонни, парень из Чикаго!» А как ходил, как ходил!.. Небрежно! На голове кок… (Прокоп пытается из остатков волос соорудить кок на голове и вообще демонстрирует все, о чем говорит.) Галстук с драконами до полу болтается… пиджак, плечи на вате – во! (Напевает.) «А мой пиджак, а канареечного цвета, тот не чувак, кто не носит узких брюк…» А у Бэмса самые узкие были – с мылом натягивал! Полуботинки на белой каучуковой подошве вот такенной толщины… Как они назывались-то?
Люся. На платформе.
Прокоп. Ты что? Какая платформа? Тогда такого слова не было. Как же они назывались… Погоди. Ну, еще подметку отрывали и белый каучук наваривали… Как называлось-то?.. Во! Вспомнил – «манная каша». Туфли на «манной каше». Сила! Ну, Бэмсик ходил! Я за ним только поспевал. Куда мне!..
Люся. Да, было дело… Помнишь, пели: «С тобой одной я буду танцевать, любимой называть…» Где сейчас эти танцы?.. Может, это действительно старость? Рановато, а?
Прокоп. А ты пой, Люся, пой! Ах, как ты пела тогда!..
Люся. Жизнь, видите ли, не удалась, блеска не получилось… Он вот, слышишь, насверлил дырок, полки собрался делать, потом бросил… Дырки целый год сверкают. И заделывать не дает. По воскресеньям подойдет, дощечку примерит, штукатурку колупнет и стоит вздыхает. Я ему хочу сказать: «Бэмс, да черт с ними, с этими дырками. И вообще черт с ним со всем!»
Прокоп (примеряя перед зеркалом новый пиджак). Пиджачок стрельнул… Ничего? Венгерский. Лацканы, плечи… Клетка крупная…
Люся (напевает).
Джонни, ты меня не знаешь,
Ты мне встреч не назначаешь,
Сколько раз меня встречал,
Но в толпе не замечал –
Не был ты со мною дружен.
В целом мире я одна
Знаю, как тебе нужна,
Потому что ты мне нужен.
Прокоп. Какие слова! «Потому что ты мне нужен» – надо же так сказать! По тем временам это звучало просто неприлично.
Люся. В кино теперь не поют перед сеансом. А больше я ни на что не гожусь.
Прокоп. А ты дома пой! Эх, если бы моя в Челябинске пела…
Люся. Дома скучно…
Прокоп. Сегодня повеселимся! Я знаю, как его развеселить, я знаю… Вам вот что, вам с ним надо побольше песен петь, ну, тех, которые мы пели тогда.
Люся. Слова забыты.
Прокоп. Вспомним, Люська! Сегодня соберемся и вспомним. Один – одну строчку, другой – другую, и все слова вспомним! Я знаю, как его раскачать! Я знаю…
В комнату возвращается Бэмс .
(Подмигивает Люсе и кричит.) Бэмс, «Чучу»!!!
Бэмс молчит. Пауза.
Люся. Не умеет человек радоваться жизни, ну не умеет!
Бэмс (Прокопу). Утюгом ты был, утюгом и остался.
Прокоп. Это наш Бэмсик-то не умеет?! Ха! Ты что, забыла?.. На факультетских вечерах какой скандеж был: «Бэмс, “Чучу”! Бэмс, “Чучу”»!..» И наш Бэмсик давал!!! Железно! Пиджак скинет, галстук расслабит, воротничок беленькой рубашечки так наверх вздернет – и как пойдет выдавать стилем: «Падн ми, бойз, из дет де Чаттануга-чуча»!»
Бэмс (зажимает уши). Ой!..
Прокоп. И я туда же! Но моих талантов только на второе «ча» и хватало. «Он «чу», а я – «ча». Бэмс начинает: «Падн ми, бойз, из дет де Чаттануга-чу…» И тут я ору свое «ча»! Он «чу», я – «ча»… Коронка! У нас всегда так: он – «чу», я – «ча»… Как он «чу», так я «ча»…
Люся. Тише ты, соседи…
Прокоп. У меня со слухом не очень, но ритм я всегда держал железно. А ну давай, Бэмс. «Падн ми, бойз, из дет де Чаттануга-чу…»
Бэмс. Заткнись.
Прокоп. Черт с ним! Не в коммуналке живете!
Бэмс. Мог бы пригласить его к себе в гостиницу… Или в ресторан… или… я не знаю… в боулинг.
Прокоп. Я думал, ты мне друг…
Бэмс. Тебе! А не ему.
Люся (Бэмсу). Постыдился бы, ей-богу! Ты же знаешь, зачем все это нужно. Не маленький. Прокоп специально приехал из Челябинска.
Прокоп. Скоро лето… Толя наш десятилетку кончает, в институт его хотим, в Москву… Надо парня в жизнь выводить. Мать мечтает, чтобы в Москве учился. Если провалится, не переживет. И эту поездку она придумала. Я, балда, сам проговорился, что с Ивченко вместе институт кончал… Мы с Бэмсом все инженерии, а он, смотри ты, проректор нашего института. И ректором будет, помяни мое слово, будет! Ну вот, вези, говорит, Толю, поговори… Вот приехали.
Люся. Я тебя понимаю. Сейчас эти конкурсы в институт – это не между абитуриентами, это между их родителями конкурс. Кто больше репетиторов наймет, у кого связи солидные, а кто и больше даст…
Прокоп. Ну, давать, сама понимаешь, я не собираюсь. А вот с Ивченко о Толе надо поговорить. Я ему позвонил вчера, он тут же вспомнил меня, Бэмса… «Приду, – говорит, – на встречу друзей». Так и сказал – «друзей». А может, не придет? Адрес записал, а сам не придет.
Люся. Придет. Ему тоже интересно на нас посмотреть. (Заглядывает в зеркало.) Правда, ничего хорошего он уже не увидит…
Прокоп. Если не поступит, мне в Челябинск хоть не возвращайся. Съест моя, съест…
Бэмс. А известно тебе, что Ивченко до сих пор не знает, что Элка – моя дочь?
Прокоп. Не знает?!
Бэмс. Он ей каждую неделю лекции читает и даже не догадывается, что она моя дочь. А откуда? Экзамены сама сдала, без папиной помощи, а сейчас – студентка Куприянова. Мало ли Куприяновых…
Люся. Да тебя все равно по фамилии в институте никто и не знал – Бэмс и Бэмс… «Бэмс, “Чучу”!» – звучало. Я замуж выходила – не знала, как его зовут.
Бэмс. И хорошо, и пусть не догадывается, что Элка – моя дочь.
Прокоп. А я считаю, зря. Она у тебя только на втором курсе, мало ли что может еще случиться, а он все-таки свой человек.
Бэмс. Как бы наоборот не вышло…
Прокоп. Да брось ты! Небось тоже о прошлом как о приятном вспоминает.
Люся. Мы, ребятки, в таком возрасте, когда все, что было, лучше того, что есть.
Бэмс. Ну ладно… Заклевали… Делайте что хотите.
Люся. А уже делать нечего – все на столе. Как стол?
Прокоп. Люська, стол как песня!
Люся (Бэмсу). Бэмс, милый, будь сегодня, как прежде, – добрым и веселым. Не будь этим самым… Бэмс, я с тобой.
Прокоп (обнимает Бэмса за плечи, тихонько раскачивается, напевает.) «Падн ми, бойз, из дет де Чаттануга-чу…» Ну, Бэмс, – «чу…»
Бэмс. «…ча».
Прокоп. Вот и хорошо! А чего?.. Посидим, выпьем… А, Бэмс? И мне так легче. Я его тут в программе «Время» видел. Представительный, цвет лица хороший… У меня в Челябинске цветной «Рубин‑6». А чего вы себе цвет не приобретете?
Люся. На цвет не заработали. Жизнь наша черно-белая. Он там (в сторону смежной комнаты) не скучает один?
Прокоп. Нет. У меня парень нормальный, Толя мой. На пианино рубит от души. А чего вы себе пианино не купите?
Звонок в дверь. Люся идет открывать. Возвращается с Ивченко – красивым сорокапятилетним мужчиной, одетым по европейской моде, неброско, по-джентльменски. В меру солиден, в меру спортивен, в меру холен.
Ивченко (с порога). Здорово, чуваки!
Люся. Во дает! Слова помнит…
Ивченко. Подготовился к встрече друзей!
Прокоп. Здорово, чувак!
Бэмс. Раздевайся… Давай плащ повешу… Портфель сюда.
Люся (оглядывая Ивченко). Какой ты…
Ивченко. Какой?
Люся. Моложавый.
Ивченко. А что, разве нам много лет?
Прокоп. Ты вроде нас постарше был. Ты вроде до института уже поработать успел.
Люся. Так что лет нам всем по-разному.
Ивченко. А Бэмс все такой же молодец. Только кок на голове поредел.
Бэмс. Остатки прежней роскоши…
Прокоп. Мы еще ого-го!
Люся. Да уж молчи…
Ивченко. Кстати, откуда тогда это словечко «Бэмс» взялось?
Прокоп. «Бэмс – и нет старушки!» Помнишь?
Ивченко. Какая старушка?
Люся. Опять вы о возрасте! (Ивченко.) А у тебя что за прозвище тогда было?
Прокоп. Ивченко! Прозвище у него было – Ивченко. Я Прокопьев, меня, значит, Прокоп. А он Ивченко, и все. Факультетского деятеля не больно-то прозовешь…
Люся. Ну что ж, Ивченко, прошу к столу.
Все рассаживаются за столом.
Ивченко. Как живешь, Прокоп?
Прокоп. В Челябинске.
Ивченко. Неплохо.
Прокоп. Жить можно. Не Москва, конечно… До главного дослужился. Сын растет… вырос… школу кончает… вот в институт… этим летом… собираем его…
Ивченко. У меня там, в портфеле бутылки. Джин английский. А это тоник. Джин под тоник идет. «Бифитер» – обычная можжевеловка.
Выпивают. Пауза.
Люся. А твой джин ничего. Где ты его достаешь?
Ивченко. В Париже.
Прокоп. В Париже?! Ни фига!
Ивченко. Я недавно туда на симпозиум летал.
Люся. Часто за границу ездишь?
Ивченко. Бывает.
Прокоп. А я еще нигде не был.
Ивченко. Не горюй! Скоро все поедем в Кембриджи, в Сорбонны…
Бэмс. Все?
Ивченко. Что – все?
Бэмс. Поедем все?
Люся. Ну… многие.
Прокоп. Все будет в порядке, спасибо разрядке.
Ивченко (выпивает рюмку). А там ни капли в рот не брал. Грех пить в Париже. Да и не хочется.
Прокоп. А я бы в Париже все бистро так раз, раз – и все быстро бы обежал.
Ивченко. Такая атмосфера на улицах… непринужденно, развинченно… В метро девушка сидит, Баха пилит по нотам на виолончели, перед ней сковородка для денег… Бросил франк в сковородку – помог молодому дарованию, приятно.
Бэмс. Я шесть с половиной лет тому назад в Болгарию оформился. На отдых. На Златых Пясцах жил. Хорошо отдохнул! В отеле «Сирень». (Ивченко.) Не знаешь?
Ивченко. Не помню…
Бэмс. У немцев там шезлонг удобный, матрас надувной разноцветный, рулетка прямо на пляже… А у нас море Черное, небо синее, а кругом сплошной золотой песок! Кофе за границей дороже, чем у нас.
Прокоп. Дороже?! Во деятели! А говорят, у них там все дешевле.
Ивченко. Да брось ты, Прокоп! Возьми Америку, иди поешь в хороший ресторан – штанов не хватит.
Люся. Джинсов.
Прокоп. А я себе джинсы справил. Ага, за двадцатку. Можайская фабрика, между прочим, под носом у вас производит. Фирма «Ну, погоди!».
Бэмс. Выпьем за Прокоповы джинсы, чтоб хорошо носились.
Прокоп. Эх, парни, хорошо в отпуске! Никаких начальников, никаких подчиненных, забываешь, где будни, где выходные…
Ивченко. Счастливый!
Прокоп. Завтра крематорий осматривать поеду.
Люся. Прокоп в своем репертуаре!
Прокоп. Крематорий у вас новый в Москве открылся. Неужели ни разу не были?
Ивченко. Как-то не торопимся.
Прокоп. Ну москвичи, ну народ!.. Никакого любопытства. Вы поэтому и в Третьяковку не ходите – успеется, мол, всегда под боком. Я на вас прямо удивляюсь. Заелись! Да ваш крематорий – чудо архитектуры!
Бэмс. А ты откуда знаешь?
Прокоп. Соседняя фирма печи конструировала.
Бэмс. Серьезно? А‑ха-ха!..
Прокоп. А чего ты смеешься?
Бэмс. Значит, мы все в твоей челябинской печечке греться будем?
Прокоп. Нет, товарищи, надо сказать, мы не справились. Не дожали мы эти чертовы печки. Мартены – пожалуйста! А эти не смогли. Там секрет какой-то.
Бэмс. Какой секрет!.. Бэмс – и нет старушки!
Пауза.
В Нью-Орлеане, когда хоронят, джаз играет…
Прокоп (запевает). «Падн ми бойз…»
Ивченко (Бэмсу). А ты и сейчас «падн ми бойз»?
Бэмс. Так…
Прокоп. Он «чу», а я «ча»… У нас всегда так: он «чу», я «ча»… Как он «чу», так я «ча»!!!
Бэмс. Заткнись!
Прокоп. Молчу, чувачок!
Ивченко. Во времена были! Смешно вспомнить… На джаз как быки на красное кидались.
Люся. А наш Ивченко впереди всех.
Ивченко. Не волнуйся, помню. Не лучшая страница моей биографии.
Бэмс. За биографию!
Люся. Бэмс, сократись!
Прокоп. Да пусть пьет, Люсь! Такой день.
Люся. Что день, что день?.. Завтра, между прочим, на работу.
Прокоп. Какая, к черту, работа – завтра суббота! Во – стихи!
Люся. Все равно ему больше не надо – я его знаю.
Ивченко. Действительно, черт с ней, с работой!
Люся. У нас строгий начальник.
Прокоп. А для меня эти времена – праздник! Лучшие пять лет моей жизни. Чего-то нам все хотелось, чего-то мы всегда придумывали… Вот взять эту «Чучу» нашу, мы же ее ночами репетировали! Я свое второе «ча» аж во сне кричал, а Бэмс, чтоб хрипеть, как Армстронг…
Бэмс. …Пять пачек мороженого перед выступлением съедал!
Ивченко. Ах, какой тогда вечер факультетский был! Прямо настоящий мюзик-холл! Два фиолетовых луча под верх сцены пустили, там чемодан висит белый, чемодан опускается, барабанная дробь, выстрел – бац! – из чемодана Снегурочка, полный свет – это наша Люська! Потом – бац! бац! – Снегурочкин наряд к черту срывает и – в купальничке. Скандал!
Люся. Ой, ты рассказываешь, можно подумать, прямо стриптиз!
Ивченко. Вспомните, мы коленки наших девочек только на физкультуре и видели. (Люсе.) И как ты в этот чемодан уместилась?
Люся. Я тогда тоненькая была. По два батона в день съедала, а была тоненькая. А сейчас не жру ни черта – и все мало. А поесть я люблю. Макарончиков по-флотски, и мордой в подушку – наутро хорошо выглядишь.
Ивченко. Что назавтра на факультете творилось!.. Один я знаю.
Люся. Постойте, постойте, ничего не рассказывайте без меня. (Убегает на кухню.)
Прокоп (запевает). «У московских студентов горячая кровь…»
Ивченко. Ну хорошо, двадцать лет прошло… Вот ты, Прокоп, скажи мне: почему нельзя было показать вашу «Чучу» перед выступлением?
Прокоп. Да, вам покажешь… Вы бы нас все равно не пропустили.
Ивченко. Почему? Нашли бы рубрику – «Их нравы» или «Дядя Сэм рисует сам». Шикарно бы прошло!
Люся (возвращается из кухни с картошкой). У Бэмса на собрании один спрашивает: «Зачем тебе усы?» А Бэмс: «Ты очки носишь, а я усы».
Прокоп. Бэмсику нашему тогда попало…
Бэмс. Одного из ваших я на всю жизнь запомнил. Аспирант какой-то. Прорабатывал нас. Даже не его самого, а глаза запомнил – прозрачные такие, немигающие, прямо в душу смотрел, крючок. «Диплом вам дадут, но будете вы инженер без допуска. А вы, – говорит, – знаете, что такое инженер без допуска?» Я тогда не знал, что это такое, но понял: что-то очень страшное. Это значит, все вроде допущены, а я вроде нет… К чему?!
Ивченко. Пугал.
Бэмс. И ты знаешь, испугал. Я потом всю жизнь старался, но к чему-то меня так и не допустили.
Ивченко. А где ты работаешь?
Бэмс. Не имеет значения…
Ивченко. Ну а все-таки?
Бэмс. Знаешь, что такое стасорокарублевый инженер? Плюс, правда, прогрессивка. Технадзор. Все строят, а я надзираю.
Ивченко. Надо что-то для тебя придумать.
Бэмс. Не надо. Мне сорок четыре. Еще лет шестнадцать понадзираю – и на пенсию.
Люся. Ну, ребята, ребята! Давайте лучше о прошлом! Ой, помню, как я в своем купальничке на сцену вылетела…
Ивченко. В желтом.
Люся. Точно, Ивченко, – в желтом. И у меня слова такие были: «Вот я, Снегурочка, прискакала к вам из леса, я от Дедушки Мороза, поздравляю вас, товарищи с наступающим 1954 годом!»
Бэмс. Точно! Пятьдесят четвертый.
Пауза.
Люся. Ну вот, выкинули меня из чемодана, подхожу я к авансцене, делаю маленькую паузу, и вместо этого: «Бэмс, “Чучу”!»
Прокоп. Коронка!
Бэмс. Скандал…
Ивченко. Партизанщина.
Люся. Партизанщина – это если бы я негритянский танец в ватнике танцевала.
Прокоп. Коронка!
Люся. У вашего декана так челюсть до полу и отвалилась.
Прокоп. А он, Кузьмич наш, как назло, в первый ряд сел. Коронка!
Бэмс. Кочумай, утюг!
Ивченко. Он с женой был, ну, она, наверное, ему на Люську и наклепала. (Люсе.) Ты же была не институтской, со стороны. Деканша тебя в «Орионе» видела.
Люся. Певичка из «Ориона» на сцене серьезного вуза – о ужас!
Прокоп. Вот название было – «Орион»! Теперь так кинотеатры не называют. Все больше «Темп», «Прогресс»… Тьфу!..
Ивченко. Певичка из «Ориона»… Я тоже ходил тебя смотреть.
Люся. Слушать.
Ивченко. Смотреть. И слушать, как ты поешь.
Прокоп. Вот Бэмсик – мужик! Такую бабу у всех из-под носа увел! (Ивченко.) Знаю, знаю, вы после своих заседаний бегали на Люську посмотреть… А Бэмс взял и увел ее у вас из-под носа!
Ивченко (Прокопу). А у вас?
Прокоп. Мы челябинские, мы не претендовали… Люська, и чем тогда он тебя взял, этот чертов стиляга?
Люся (напевает). «Я помню, было нам шестнадцать лет…»
Бэмс. Ну, чего мы с тобой, Прокоп, хотели тогда? Чего хотели? Да не так уж много… Хотели одеваться поярче, хотели ходить такой походочкой пружинистой, джаз хотели. Хэма читать…
Ивченко. Кого?
Бэмс. Хемингуэя. Я ничего лучше не читал.
Ивченко. А ты сейчас много читаешь?
Бэмс. Все равно лучше Хэма никого нет. Я это и тогда говорил, и сейчас. Я Чюрлёниса знал! Тогда о нем ни слова, а я знал – Чюрлёнис! И что Пикассо – человек. Но разве вы меня, такого, слушали… Помню, в пятьдесят шестом, в самом конце, выставка Пикассо в Москве… Народу!.. Все стоят, ждут, напирают, открытие чего-то задерживается. И вдруг выходит Эренбург… у него такая трубочка была, тоненькая, как мундштук, и сигареты он в эту трубочку вставлял… выходит он с этой трубочкой и говорит: «Мы с вами двадцать пять лет ждали эту выставку, – потерпите еще двадцать пять минут». И мы успокоились и еще немножко потерпели… А потом я все это увидел… Кошку с птичкой в зубах… портрет Франсуазы, где в профиль оба глаза видны…
Прокоп. Да ладно, Бэмс! Заладил: «Я говорил, я предупреждал…» Чего ты стариком заделался? Ты у нас еще молоток!
Бэмс. Молоток… Вон от кока три волосинки осталось. Помнишь, какой у меня кок был?
Люс я. А у меня «венчик мира» – прическа тогда называлась. В середине гладко, а по кругу такие кудряшки шли – «венчик мира». Нас с Бэмсом сразу хоть на обложку журнала «Крокодил»! «Жора с Фифой на досуге танцевали буги-буги…»
Бэмс. А теперь про Пикассо во всех энциклопедиях пишут: Пикассо – тире – гений.
Прокоп. Так хорошо! Чего ж тут плохого? Хорошо, что пишут. Брось, Бэмс!
Люся. Я помню, было нам шестнадцать лет…
Бэмс и Прокоп (подхватывают).
…Душа не знала жизни тень,
Поцеловались мы тогда с тобой
В весенний день.
Тянулись ветки сада
К тебе через ограду,
Букеты роз роняли
И на свиданье звали…
Люся (Ивченко). Ты женат?
Ивченко. Знаешь, как-то не очень…
Люся. И вам это разрешают?
Ивченко. Кому – нам?
Люся. Ответственным работникам.
Ивченко. А мы что – не люди?
Люся. Люди вон женаты. У них дети.
Прокоп. У меня два!
Ивченко. Что?
Прокоп. У меня два дети! Старший и младший. Сыновья.
Люся (Ивченко). Видишь?
Ивченко. Я плейбой.
Люся. Чего?
Ивченко. Бэмс, переведи жене.
Бэмс. Я не переводчик.
Ивченко. Но ты же сек английский.
Бэмс. Ничего я не сек.
Ивченко. Но ты же по-английски всю дорогу пел: «Падн ми, бойз, из дет де Чаттануга-чу…»
Прокоп. «Ча»!!!
Бэмс. Может, хватить орать?
Прокоп. Все, все… Рефлекс. Он «чу», я «ча»…
Ивченко. Вы сейчас упадете!.. Был я в ней! В этой самой вашей Чаттануге.
Прокоп. В Чаттануге-чуче?!
Ивченко. «Чуча» – это просто так, мол, поезд «чу‑ча-чу‑ча», а станция называется Чаттануга. Я когда прилетел в Нью-Йорк, сразу должны были в Калифорнию через всю Америку на поезде ехать… Там, в Лос-Анджелесе, конгресс университетов открывался… Ну вот, едем, сижу у окна, вдруг поезд останавливается на одной станции, смотрю – елки-палки! – написано «Чаттануга»! Я выскочил на перрон, негр стоит, орешки какие-то продает, я его спрашиваю: «Это Чаттануга?» «Ез, сэр», – говорит. Я говорю: «А это не шутка?» – «Ноу, сэр», – и орешки мне свои сует. А я стою, смотрю на эту надпись и вдруг все вспоминаю… вечер наш тот факультетский… Бэмса… «Чучу».
Люся. Правда, вспомнил?
Ивченко. Стою посреди Америки и все вспоминаю… Я этому негру с орешками говорю: «А помните, такая песенка была: “Падн ми, бойз, из дет де Чаттануга-чуча”»? А он: «Это что-то во время войны, сэр… Купите орешки, сэр…»
Бэмс. Ну и что?
Ивченко. Что?
Бэмс. Ну, орешки купил?
Прокоп. «Падн ми, бойз…»
Ивченко. Кстати, невинная песенка оказалась. Там негритянка спрашивает у двух парней: «Это поезд на Чаттанугу»? И все! Обычная железнодорожная тематика. А Бэмс так страшно хрипел, как будто кто-то кого-то убил и поет над трупом: «Падн ми, бойз, из дет де Чаттануга-чуча…» Жуть! Мороз по коже!
Бэмс. Слова помнишь… Мелодию не врешь…
Ивченко. Я же ее, вашу пластинку, тогда раз сто слушал.
Бэмс. Так понравилась?
Ивченко. Надо было лично ознакомиться с тлетворным влиянием Запада.
Прокоп. «Чтобы в сердце не закралась плесень…»
Ивченко. Какими мы тогда пеньками были!
Бэмс запевает старую песенку из студенческих капустников тех лет.
Бэмс.
Вот получим диплом,
Хильнем в деревню,
Будем там удобрять
Навозом землю.
Мы будем сеять рожь, овес,
Лабая буги,
Прославляя колхоз
По всей округе.
Это ты был пеньком.
Прокоп. Бэмс…
Бэмс. Что – Бэмс?! Тогда он себя пеньком не считал. Судил как специалист. Нашей «Чуче» противопоставлял «Танец маленьких лебедей».
Люся (Бэмсу). Тебе что, плохо? Сидишь, пьешь, закусываешь, гости у тебя в кои веки… Тебе что, плохо?
Прокоп. Вот и я говорю… Встреча друзей.
Бэмс. Музыки не хватает! Сейчас будет музыка. (Бросается к проигрывателю, лихорадочно роется в пластинках. Наконец находит нужную, ставит.)
Звучит «Чуча». Запись старая, некачественная, пластинка заезжена, но, несмотря на это, хорошо чувствуется общий ритм и «заводная» сила этой вещи. Пластинка кончается. Пауза.
Прокоп. Берцовая кость с переломом шейки бедра в двух местах.
Бэмс. Она самая. Узнал?
Прокоп. Еще бы! Парни, да эту же пластинку в музей надо. Молодежь ведь не знает, что у нас первые джазовые пластинки на рентгеновских снимках записывались. Джаз на костях! Музыка на ребрах! Скелет моей бабушки! Это ж вот как крутились!.. Помнишь Чарли?
Бэмс. Еще бы – Чарли! В зеленой велюровой шляпе ходил, никогда не снимал.
Прокоп. Пятьдесят старыми за пластиночку брал и материал заказчика. Помнишь, как перед степухой наскребали?.. Хорошо еще, снимок рентгеновский нам бесплатно достался. Переломчик чей-то.
Люся. Подумать только – чья-то берцовая кость давно срослась, а ее два перелома вот уже двадцать лет живут в нашем доме.
Прокоп. Может, ее хозяин уже давно дуба дал, а его косточка поет.
Бэмс. Так выпьем за его здоровье!
Прокоп. За кого?
Бэмс. Ну, за мужика, чья кость.
Ивченко. Это не мужик.
Бэмс. А кто?
Ивченко. Это она. Женская кость. И хозяйка, между прочим, жива.
Люся. Откуда ты знаешь?
Ивченко (Бэмсу и Прокопу). Вы где этот рентгеновский снимок тогда взяли?
Бэмс. Как я могу помнить?..
Прокоп. А я помню! В деканате на окне валялся. Студент какой-то оставил, а нам материал заказчика во как нужен был! Не пропадать же добру.
Ивченко. Это деканши кость. Декановой жены. Вот в чем дело! Поняли? А он, Кузьмич наш, когда пластинку ему показали, снимок узнал, вот тогда-то он и сказал свое коронное: «Бум отчислять». Тут все и началось.
Прокоп. Иди ты!
Люся (рассматривая пластинку на свет). А ничего у нее ножки были… Выдающаяся кость!
Ивченко. Вот то-то и оно! Жена-то «Бум отчислять» лет на тридцать моложе его была. Он ее ножки как зеницу ока хранил, а тут их весь институт не только голенькими, но и на просвет рассматривал.
Бэмс. Так выпьем за нашу маленькую деканшу, за ее ножки, которые, кроме всего прочего, могут еще и спеть!
Ивченко. Да вам срок за порнографию могли навесить!
Бэмс. И ты нас отстоял. Прокоп, он меня отстоял!
Ивченко. Во всяком случае, когда голосовали, я воздержался.
Люся. Ивченко воздержался.
Бэмс. Спасибо! И меня вышибли из института. Спасибо!
Ивченко. Рассуждаешь как мальчишка. Тебя же потом восстановили. Во наивняк!
Люся. Ты что, предпочел бы совсем вылететь из института?
Прокоп. Она же ради тебя старалась!
Ивченко. Что тут страшного? Встретились перед бюро, поговорили…
Бэмс. Постойте, постойте… вы что… вы… (Люсе.) Ты просила за меня? (Ивченко.) Она просила за меня? Ты ей что, обещал?
Ивченко. Ну, не то чтобы обещал… Сказал, что сделаю все, что в моих силах.
Бэмс. Вот оно что!
Прокоп. Мы же товарищи…
Люся. Что оно? Что оно? Опять настроение людям портишь?
Бэмс. Я знал, знал… Я догадывался, что-то без меня… Что-то произошло за моей спиной… Я знал… (Ивченко.) Воспользовался?
Ивченко. Ты что говоришь?!
Люся. Опомнись, Куприянов!
Ивченко. Столько лет прошло…
Бэмс. Да! Столько лет прошло, а я все думал, все думал! Представь себе, я все думал! Где вы были в тот вечер… тогда… перед бюро? Я всех друзей обзвонил, заезжал… Где вы были? Где прятались?
Люся. Мы не прятались. Меня Ивченко пригласил на день рождения к Мишке Боярину… Ты же знаешь Мишку?..
Бэмс. И ты пошла? И ты пошла?!
Люся. Там был проигрыватель. Мы с Ивченко проигрывали твою пластинку, я доказывала…
Бэмс. Там вы и заездили мою пластинку. Люся. Игла была тупая…
Прокоп. Вы что, совсем!.. Такую нежненькую пластиночку и тупой иглой… Это же просто варварство!
Ивченко. Бэмс, я подарю тебе гигант Гленна Миллера. Там есть «Чуча». Редкая запись. Завтра с курьером пришлю.
Бэмс. Не надо.
Ивченко. У меня две. Мне привозят диски… знают мое увлечение и привозят отовсюду, кто где бывает.
Бэмс. Я сказал – не надо!
Люся. Не комплексуй! Из‑за чего!.. Надумал себе черт-те что! Сто лет прошло.
Бэмс. Я сказал – не надо мне никакого Гленна Миллера.
Люся. Мы скоро ушли с этого дня рождения.
Прокоп (Бэмсу). Но он фактически испортил нам пластинку, ничего же не слышно.
Бэмс. Я слышу все! Каждую ноту. Это ты оглох! (Снова заводит «Чучу».)
И вдруг Люся и Ивченко начинают танцевать. Слаженно и красиво они танцуют старинный танец «буги-вуги». Прокоп подхлопывает им в ритм.
Бэмс неподвижно наблюдает за танцем. «Чуча» кончается. Пауза.
Люся (смущенно). Вот…
Бэмс. Значит, вы все-таки не сразу ушли тогда с этого дня рождения. Ты научила его танцевать под мою пластинку, а наутро они прорабатывали меня за нее.
Люся. Ну, все же хорошо кончилось.
Ивченко. Ты бы ей спасибо сказал.
Бэмс подходит к Люсе и неожиданно дает ей пощечину. Люся быстро выходит из комнаты. Ивченко бросается к Бэмсу, но между ними встает Прокоп.
Прокоп. Бэмс!.. Ребята!.. Вы что?..
Бэмс. Пусти, Прокоп, пусти!.. Дай мне его!..
Прокоп. Бэмс!.. Ну Бэмс!.. Не надо… ты что… (Оттягивает Бэмса от Ивченко.)
Бэмс. Он еще говорит!.. Рыбья кровь! Волчье семя!!! Джентльменом заделался. Пенек!.. Забыл, каким пеньком был?
Прокоп. Слушай, сходи извинись. Мол, выпил…
Бэмс. С тлетворным влиянием он боролся, а теперь взятки американскими пластинками берет… Джин с тоником хлещет, кока-колу на запивочку… А я ее так и не попробовал, слышишь?
Ивченко. Что ты болтаешь? Причем здесь кока-кола?
Бэмс. Это сейчас она ни при чем, это сейчас она стала ни при чем, а тогда она была для тебя полна смысла. «Не ходите, дети, в школу, пейте, дети, кока-колу…» Двадцать лет, Прокоп, слышишь, двадцать лет им понадобилось, чтобы понять, что кока-кола – это просто лимонад, и ничего больше. А тогда нам вжарили и за кока-колу, и за джаз, и за узкие брюки. Потому что тогда-то было точно известно – если это все нам нравится, значит, мы плесень! Гниль! Не наши! Двадцать лет… Жизнь…
Прокоп. Сходи к Люсе… Плачет, наверное… Попроси прощения…
Бэмс. Погоди. Он хочет мне ответить.
Ивченко (после небольшой паузы). Неудачник. Ты просто старый, занюханный неудачник. А что тебе мешало не стать неудачником? Ведь я помню, ты был полон азарта, нас поучал, все знал про будущее, про жизнь, про искусство… Вот к нам пришло оно, это будущее. А где твой азарт? Весь в «Чучу» ушел? Сто лет прошло. А ты все на стенку лезешь. «Из института исключили…» А как восстановили? Ты не помнишь?
Бэмс. Я сам себя восстановил.
Ивченко. Сам себя…
Бэмс. Мы с отцом везде ходили…
Ивченко. Вы с отцом… Ну, чего ты смотришь?.. Да, я уже тогда знал ходы! То, что я воздержался, дало мне возможность потом спокойно побеседовать с деканом, с «Бум отчислять», он к тому времени поостыл немножко, и, когда вопрос разбирался вторично, я мог говорить. А если б я на собрании пошел против него – все, дальше бы вопрос решали без меня. Теперь понимаешь? Я это тебе говорю не для того, чтобы ты меня благодарил. Жили без этого двадцать лет, проживем дальше… А то у тебя все кругом виноваты – и я, и Люся, и Прокоп…
Прокоп. А я-то чем?
Ивченко. Тем, что оптимист ты, веселый, настроение у тебя хорошее!..
Бэмс. Да катитесь вы к черту со своим хорошим настроением!.. Весельчаки.
Прокоп. Бэмс, Люся там…
Бэмс (Ивченко). Эту пощечину надо было влепить тебе. Я сейчас готов руку себе отрезать… Но за ножом надо на кухню идти… А там она…
Последние слова слышит Люся. Ока стоит на пороге комнаты, на ее лице уже нет следов слез. Люся сзади подходит к Бэмсу, обнимает его за плечи.
Люся. Стиляжка ты мой милый. Ты не повзрослел за эти годы.
Пауза.
Ивченко. Эти слова она и тогда сказала… На этой самой проклятой вечеринке. «Стиляжка милый…» А мне никто таких слов не говорил. «Стиляжка милый…» Я завидовал тебе. Я вообще завидую вам. И тогда я был один и сейчас один тоже. Видно, такая судьба…
Пауза. Бэмс отворачивается. Прокоп, почуяв перемену погоды, метнулся к столу, стремительно наполнил рюмки, подлетел к каждому, вручил.
Прокоп. Выпьем, чувачки! (Люсе.) И чувырлы! Ха!.. Помнишь, так говорили?
Выпивают. Шумно рассаживаются за столом.
А все-таки дали мы в свое время шороху! А?.. Помните, у нас на курсе такая Шелест с Украины была, всегда все экзамены на пятерки сдавала, и в стенгазете наши факультетские хохмачи каждый раз писали: «Дала Шелест шороху!» (Смеется.) Каждую сессию писали… Слушай, Ивченко, а как нынешние? Лучше нас или хуже?
Ивченко. Другие. Как мы – мало.
Прокоп. А какие?
Ивченко. Ну, взять хотя бы нашу с вами историю с этой «Чучей» – ведь все серьезно было, по-настоящему, стенка на стенку…
Прокоп. Да чего там серьезного – танцы-банцы.
Ивченко. Нет, нет, вы во многом были правы! (В сторону Бэмса.) Помню, как он на обсуждении говорил, взгляды свои отстаивал, вопрос остро ставил. Почему, мол, наш студент в свободное от учебы время не может танцевать танцы, которые танцуют демократические студенты?.. На одной планете, мол, живем, руки, ноги, мол, одинаковые…
Прокоп. А что, не так?
Ивченко. Да так! Но у меня, положим, тогда другая точка зрения была… Я считал, раз мы обучаемся по разным программам, то и танцевать должны по-разному, и напитки другие пить…
Прокоп (пытается изобразить буги-вуги). Раньше были Баха фуги, а теперь танцуют буги!
Ивченко. Ваши буги-вуги тоже, знаешь, не идеал.
Прокоп. «Разрешите пригласить вас на зажигательный танец падекатр». (Изображает чинный падекатр.)
Ивченко. Вот Баха не надо было трогать. Зачем травить гусей? Думаешь, мне тогда не хотелось задом повилять? Еще как хотелось! Но я понимал, что идет борьба и мне нельзя ошибаться. У вас была позиция, и у меня была позиция. Шла борьба – это нормально. Вы считали так, а я считал так – мы друг друга убеждали. Все было принципиально, серьезно – кто кого, стенка на стенку. А эти современные… беспринципные какие-то. Слыхали краем уха про хиппи, про всякую там западную чушь, и туда же…
Люся. Можно подумать, ты не туда.
Прокоп. Он у нас только оттуда. Смотри, костюмчик какой оторвал.
Люся. Небось не в ГУМе…
Ивченко. Ну, не в ГУМе, а что? Это вас волнует?
Люся. Волнует. Идет он тебе очень. Под цвет глаз.
Ивченко. Да?..
Люся. А под твои глаза цвет трудно подобрать.
Ивченко. Да?..
Бэмс. Я в «Неделе» читал, пиджаки не очень носят. Теперь куртки.
Прокоп. Эх… Вот бы Толе моему куртку. У меня хороший парень, школу кончает, все пятерки, две четверки только…
Бэмс (Ивченко). Ты что-то про нынешних хотел рассказать. Ну что они, эти нынешние, примерно?
Ивченко. Нынешние… А вот я тебе расскажу. Я к вам сегодня прямо с экстренного заседания ректората – ЧП. Обсмеяться на этих доморощенных хиппи!.. Знаете, как они лекцию сегодня сорвали?
Люся. Хиппи?
Ивченко. Да какие они хиппи!.. Так, играют в эти дела. Что-то где-то прочитали, в кино видели… Короче, входит в аудиторию лектор… Кстати, наш бывший декан…
Прокоп. «Бум отчислять»?
Ивченко. Кузьмич. Он самый. Ну вот, входит, здоровается, все встают, как положено, тоже здороваются, лектор открывает конспект… И тут девчонки выбегают вперед и всю кафедру вместе с конспектом заваливают… цветами.
Бэмс. Иди ты!
Люся. Красиво.
Прокоп. А может, у него юбилей какой?
Ивченко. Какой юбилей! Он все свои юбилеи еще при нас справил. А потом, я ни на одном юбилее столько цветов не видел. Забавно, да? Зачинщиков будем отчислять.
Прокоп. «Бум отчислять…»
Ивченко. Я сказал – будем.
Прокоп. А знаешь, что меня больше всего в ваших магазинах удивило? За импортным стиральным порошком давятся, а Армстронг – свободно.
Ивченко. А чего тебя тут удивляет?
Прокоп. Луи Армстронг – навалом, а со стиральным порошком у них перебои! Ты представляешь, если бы в наше время, ну, тогда, в пятидесятые, Армстронга на прилавок выбросили – магазин бы разнесли. А тут бери – не хочу. Я себе две взял. Одна изотрется – другую крутить буду. Если, конечно, Толя в институт поступит. Если нет – тогда траур.
Люся. Вообще я не понимаю, как можно на цветы обижаться. Если бы мне какой-нибудь жалкий студентишка какой-нибудь жалкий букетик преподнес, я была бы счастлива.
Прокоп. Это ты как женщина, а педагогам каково…
Люся (Ивченко). Слушай, педагог, а на тебя, наверное, студенточки клюют, а?
Ивченко. Иногда ловлю флюиды.
Люся. Приятно.
Ивченко. Не скрою, для тонуса.
Люся. Завидую.
Бэмс. Что ты говоришь?! У тебя же дочь.
Прокоп. У них дочь!
Ивченко. Ну, было, было! Что ж теперь, сто лет будем помнить, счеты сводить, на воспоминаниях зациклимся… Жить надо! Ребята, оглянитесь кругом, все другое! Страна изменилась – в Жигули-лэнд живем!
Бэмс. Что это – Жигули-лэнд?
Ивченко. У тебя машина есть?
Бэмс. Откуда?
Ивченко. Разбейся – купи! Купи – и разбейся!.. В Жигули-лэнд живем! Все есть!
Прокоп. А вообще распустились, слишком хорошо живут. У нас в провинции не такие. Мой Толя себе этого никогда не позволит. У меня хороший парень. (В сторону Ивченко.) Школу кончает… пятерки все, две только четверки… аттестат скоро получит… в институт собирается…
Ивченко. В какой?
Прокоп. В этот… наш… в твой… к тебе.
Ивченко. В наш? По стопам отца?
Прокоп. Я хотел, знаешь, с тобой поговорить… Ну, насчет конкурса… какие требования… и вообще…
Ивченко. Понял. Не сейчас. Заходи завтра. Я секретаршу предупрежу. Так часа в три.
Прокоп. Звонить не надо?
Ивченко. Нет. Скажи: «К Пеньку» – и прямо в кабинет.
Прокоп. Спасибо, старик.
Люся (Ивченко). А с цветами что стало?
Ивченко. В каком смысле?
Люся. Ну, куда делись потом цветы-то?
Ивченко. А-а-а… Целый день ходили по институту как победители – с букетами и в венках. Завтра этих мальчиков и девочек сюрприз ждет. Проект приказа у меня на столе. Будем отчислять.
Прокоп. О господи!
Люся. Помнишь, Бэмс, у тебя присказка была: «Малиновый бьюик с белой баранкой». По любому поводу – «Малиновый бьюик с белой баранкой».
Бэмс. Что ты этим хочешь сказать?
Люся. Ничего, просто вспомнила…
Прокоп (Ивченко). У тебя какого цвета машина?
Ивченко. Вишневого.
Люся. Почти малиновый… С белой баранкой?
Ивченко. Нет, у меня, как у всех, руль черный.
Бэмс. Я на них смотрю, на это поколение… Ходят как хотят. Я иногда иду по улице, совсем близко подхожу или вообще незаметно так в их толпу влезаю и иду вместе с ними. И ты знаешь, ничего – даже не замечают, что чужой.
Ивченко. Безразличные. Им наплевать.
Бэмс. Нет! Вписываюсь! Вписываюсь в их компанию. А что пиджачок у меня потертый, брюки всегда неглаженые… А ты, Ивченко, не впишешься.
Ивченко. Почему?
Бэмс. Одет с иголочки. Эх, вот я бы тот, из пятидесятых, да они, это раскованное поколение, да если б нам вместе – мы бы этот мир крепко качнули!
Ивченко. Оставь, Бэмс! Перебесятся – хорошими чиновниками станут. Я уже видел, как это бывает.
Бэмс. Где бывает?
Ивченко. На Западе.
Бэмс. На Западе…
Ивченко. Куда там, к примеру, хиппи делись? В конторах сидят, по фирмам устроились, чистенькие, постриглись, сидят не пикнут.
Прокоп. Нет, мы учебу ценили, жили-то на стипендию, да я еще матери в Челябинск старался всегда сотенку послать… Старыми. Всегда! Тогда еще старые деньги были.
Ивченко. Ведь что получилось… Кончилась война в сорок пятом, приехали наши солдаты, офицеры домой, Европу повидали, с американцами на Эльбе встречались и вообще встречались. К нам товары американские пошли – «виллисы», помните, «студебеккеры»…
Люся. Мой дядька с войны приехал в пальто кожаном. Реглан, пояс, карманы накладные – ходил, кожей скрипел…
Ивченко. Американские картины пускать стали, трофейные…
Прокоп. «Девушка моей мечты»! Сила!
Ивченко. И это появилось: «Дети до шестнадцати лет не допускаются». Но меня-то пускали – я всегда длиннее своего возраста выглядел. Ну вот, мы все это тогда и увидели… Потом – бац! – речь Черчилля в Фултоне, «холодная война», контакты – пшик… И дальше мы эту западную жизнь дорисовывали своими доморощенными красками.
Прокоп. Нет, мой Толя в филармонию ходит, и волосы короткие.
Ивченко (Прокопу). Я помню – завтра в три.
Прокоп. Спасибо, старик.
Ивченко. Что мы представляли себе? Мы представляли, что сидят там все в ресторанах, в клетчатых пиджачках, дымят сигарами, ноги на стол, ну и, конечно, джаз рубает, девочки ножками дрыгают… И вот некоторые годами жили этой ложной моделью. А жизнь на Западе была не совсем такой, а потом и совсем не такой. У них были свои сложности, свои проблемы… А некоторые все мечтали обо всех этих вещах, которые давно ушли в прошлое. Вот там и остались…
Бэмс. Это он меня имеет в виду.
Прокоп. Кочумай…
Бэмс. Молчу, чувачок, молчу… Он – «чу», я – «ча».
Люся. А у меня мама считала, что в ресторанах едят только спекулянты и шпионы. А если я на такси домой приезжала – она слышала, как дверца хлопала, – мама всю ночь не спала, все думала: раз ездит на такси, значит, пошла по опасной дорожке.
Бэмс. Ты знаешь, если бы меня сейчас спросили, что бы я хотел, ну, самое такое фантастическое, если бы можно… Я бы знаешь чего хотел – вот где-нибудь примоститься между двумя нотами, ну, например, в композиции Дюка Эллингтона «Настроение индиго», пристроиться там, пригреться, и больше ничего не надо, до конца жизни ничего не надо… У Дюка там, в «Настроении индиго», есть такое место «ти-та», я так думаю, туда как раз можно протиснуться, между «ти» и «та», примоститься, свернуться калачиком, пригреться, а мелодия мимо тебя течет, обтекает, и ты вместе с ней поплыл, и тебе хорошо… До конца жизни ничего не надо.
Люся. «Ти-та»… А я туда помещусь?
Бэмс. Джаз – он для души. Это слезы, хотя и весело.
Ивченко (Люсе). Он у тебя поэт.
Люся (Бэмсу). Как ты хорошо сказал сейчас! Мне весело с тобой. Хотя и слезы…
Бэмс. Это жизнь, Люся.
Люся. Да, Бэмс, это жизнь.
Ивченко. Был на нем, когда он приезжал?
Бэмс. Кто?
Ивченко. Эллингтон.
Бэмс. Билетов не достал.
Ивченко. В следующий раз звони. Вместе пойдем.
Бэмс. Так он же умер.
Ивченко. Кто?
Бэмс. Эллингтон.
Ивченко. Еще кого-нибудь пришлют. У нас теперь с американцами проблем не будет. Позвонишь?
Бэмс. Позвоню.
Люся (Ивченко). Смотри, костюмчик какой оторвал!..
Прокоп. Небось не в ГУМе.
Ивченко. Ну, не в ГУМе, не в ГУМе!
Прокоп. А галстук какой? Стиль!
Ивченко (срывая галстук). Дарю…
Прокоп. Ты что?.. Ты что?.. Вот это не надо…
Ивченко. Бери, бери… От души. Мне приятно.
Прокоп. Не надо… Не надо… Я не для этого сказал.
Люся. Хватай, Прокоп! Он таких себе сто достанет.
Ивченко. Сыну твоему.
Прокоп. Он у меня не по этому делу. Он у меня хороший парень… все пятерки… две четверки только…
Ивченко. Бери, бери.
Прокоп. А, давай! На старости лет пофикстулю! (Повязывает галстук и как бы преображается в пижона пятидесятых годов, лихо, в стиле тех лет, поет и танцует.) «Одна чува хиляла по Бродвею…» Как дальше-то? Дальше-то как? Спасибо за галстук, старик! (Целует Ивченко.)
Ивченко. Давайте выпьем за Бэмса.
Бэмс. А я хочу выпить за тебя.
Ивченко. Да ну!
Бэмс. За тебя. (Встает.) Вот ты тут говорил, что завидуешь мне. А я завидую тебе. Я хотел бы жить, как ты. Я мечтал путешествовать, чтобы у меня на стене висела карта мира, а я бы подходил к ней и так смотрел – тут был, тут был, тут был… а тут еще не был… А ты уже там побывал! У тебя проигрыватель «Грюндиг» небось?
Ивченко. «Филлипс».
Бэмс. А у меня «Концертный» за тридцатку! Как с первой зарплаты купил, так и крутится…
Ивченко. Брось, Бэмс! Всему этому цена – копейка.
Бэмс. Да не в этом дело! Ты спокоен, я завожусь. Я лысею, у тебя волос вон еще сколько…
Ивченко. Чего сколько, чего сколько!.. Я тоже лысею. Посмотри…
Люся (Бэмсу). Как ты хорошо сказал сейчас!
Прокоп. Про копейку, что ли?
Люся (Бэмсу). Мне весело с тобой, хотя и слезы.
Бэмс. Это жизнь, Люся.
Люся. Да, Бэмс, это жизнь.
Бэмс. И все это теперь не мое. А вроде должно было быть моим…
Ивченко. Всему свое время, Бэмс. Как в Библии сказано: «Время разбрасывать камни, время их собирать».
Бэмс. Вот ты мои камни тогда и разбросал, а теперь собираешь.
Люся. Да что с тобой сегодня? Как такое лицо, так заводится…
Прокоп (встревает). Во, вспомнил! Там дальше: «…Она хиляла взад-вперед… Одна чува хиляла по Бродвею…»
Бэмс. Погоди. Я хочу выпить за нашего славного Ивченко. Он молодец, он рос вместе со временем. Правда, время немного отставало, но ведь и он не спешил… Будь здоров! (Выпивает.) А теперь – потанцуем!
Прокоп. Бэмс, «Чучу»!!!
Люся. «Чучу»! (Идет к проигрывателю, ставит пластинку.)
Звучит «Чуча». С первыми звуками Бэмс преображается. В него как бы входит новый стержень. Небрежным движением он вздергивает воротничок своей белой рубахи, из остатков волос взбивает кок на голове и…
Бэмс. «Падн ми, бойз, из дет де Чаттануга-чу…»
Все. «…Ча»!
Бэмс танцует, выкидывает лихие коленца двадцатилетней давности. Одни у него получаются, другие уже не под силу отяжелевшему Бэмсу, но сам Бэмс этого не замечает. Ему кажется, что танцует он легко, изящно, как в молодости. Прокоп, Люся, Ивченко подхлопывают и подпевают танцу. Они тоже окунулись в старые добрые студенческие времена. Танец, который в свое время эпатировал, ныне со стороны выглядит старомодным, даже провинциальным… С жалостью и страхом смотрит на танцующего Бэмса появившаяся на пороге комнаты девушка . У нее в руках большой букет, голову украшает венок. Первым замечает девушку Ивченко. Лицо его искажает гримаса гнева.
Ивченко (кричит). Что вам здесь надо? Какого черта вы за мной ходите?
Элла. Я… я здесь живу.
Прокоп. Элка! Невеста, ну невеста!..
Элла. Отец, что здесь происходит?
Бэмс (танец его сбит, отрезвев, он чувствует себя крайне неловко). Мы… танцуем.
Прокоп. Встреча друзей! Стиляги собрались, Эллочка.
Люся (Ивченко). Познакомься, это наша дочь Элла.
Ивченко. Куприянова? (Бэмсу.) Ты же Куприянов?
Прокоп. Бэмс он, Бэмс!
Бэмс. Я Куприянов.
Люся (дочери, жестко). Сними с головы этот дурацкий венок. Цветы поставь в вазу. (Срывается.) Я тебе говорю!
Опрокидывая стулья, Элла бросается через всю сцену к двери в смежную комнату, распахивает ее. С порога она бросает в сторону Ивченко, Бэмса, Люси и Прокопа охапку цветов.
Элла. Я вас всех ненавижу! (Схватив с телефонного столика у двери телефон, захлопывает за собой дверь.)
Занавес
