ВИКТОР СЛАВКИН.

Исповедь графомана

«Меня зовут Александр Сергеевич. Фамилия… Впрочем, фамилия значения не имеет. Она ничего не объяснит в моей истории, в то время как имя и отчество имеют к делу непосредственное отношение.

Я писал стихи, писал много, упорно, хотел стать поэтом. В конце концов несколько моих стишков тиснули в одном тоненьком журнальчике. С трепетом ожидал я откликов. Первый же знакомый, которого я встретил па улице, по поводу моих стихов сострил: „Александр Сергеевич, но не Пушкин“. А кто из поэтов может сказать про себя, что он Пушкин?.. Однако мысль, что именно я — не Пушкин, почему-то повергла меня в глубокое уныние.

Придя домой, я сел за письменный стол, положил перед собой чистый лист белой бумаги. „Пушкин, Пушкин, — бубнил я про себя, — вот сейчас возьму перо, разгоню его как следует в воздухе и всем назло — хоп! — чиркну что-нибудь пушкинское“. Я взглянул в окно, сделал для себя вид, что слегка задумался, и небрежно, однако стараясь при этом подражать пушкинскому почерку, написал:

И, боже, что испытал я в этот миг!..

Тело мое вдруг сделалось невесомым, будто его внутреннее пространство заполнилось необыкновенно легким веществом, влекущим меня вверх. Видно, для человека, хоть раз пробовавшего писать стихи, в пушкинских строках, в путях, по которым бежит перо, эти строки повторяя, содержится сладкое и опасное вещество, отрывающее дух от тела, — и я взлетел! Рука же моя, отделенная от меня, оставалась трепетать над только что написанными словами, как трепещет вырвавшаяся из клетки птица, на секунду задержавшись на подоконнике, за которым сад и небо, прежде чем в эти сад и небо сорваться.

Миг — и моя птица сорвалась туда.

Еще миг — и все шесть строф стихотворения, написанные характерным летящим пушкинским почерком, лежали передо мной.

Еще в детстве, когда за полное отсутствие слуха я был вышиблен из музыкальной школы, меня посетила догадка, что если удачно поймать момент, ну, скажем, миг между днем и вечером, когда уже не светло, но лампу зажигать еще рано, так вот, если в этот момент уверенно подойти к роялю, небрежным движением откинуть крышку, красиво взмахнуть руками и внезапно, быстро бросить руки на клавиши, — можно вдруг, без остановки, от начала до конца сыграть все сонаты Фредерика Шопена. Дело вовсе не в слухе и не в музыкальном образовании, главное — найти момент. Даже не момент — промежуток, паузу, зазор между двумя моментами, когда провидение, двигающее людскими судьбами, как бы моргает. Вот тут-то можно обмануть судьбу и одним ударом стать великим музыкантом, полководцем, поэтом — кем хочешь!

Сквозь стихи, только что возникшие под моей рукой, я увидел очертания своей судьбы. Мне ослепительно сверкнула щель между мигом и мигом моей жизни, щель, через которую можно скользнуть в иную жизнь, не свою… Я решил, что отныне сделаю все, чтобы эта щель не пропала. а наоборот, расширилась, раздалась — и я скользну туда, и меня никто не остановит, не схватит за руку, потому что к тому времени моя судьба меня не узнает. Я так ее запутаю, заморочу голову, пущу пыль в глаза… Каждый день пушкинским почерком я буду переписывать те стихи из полного собрания сочинений или те письма, которые Пушкин писал именно в этот день сто с лишним лет тому назад, буду ходить по Ленинграду только теми маршрутами, которыми ходил он, заходить в те особняки, бывшим хозяевам которых он наносил визиты, в конце концов отращу бакенбарды, завью волосы, сошью длинное пальто с пелериной, сделаю трость орехового дерева — все как он, все как у него!..

И когда-нибудь, когда-нибудь, глядя, как легкой рукой я покрываю чистый лист сверкающими строками, загипнотизированное провидение потеряет бдительность и позволит мне, Александру Сергеевичу не-Пушкину, вернее, даже не мне, а перу моему, разогнавшемуся на стремительных росчерках, раззолотившемуся от высоких слов, позволит ему приписать к пушкинским стихам еще одну-две строфы, столь же прекрасные, как и те, что будут написаны выше. И может быть, а может быть… страшно подумать!.. может быть, и дальше все пойдет, пойдет, понесется… Стихи, поэмы, сказки, проза, эпиграммы — и уже все мое, мое, мое! — и я, наконец, смогу снова вернуться к своему почерку, сбрить бакенбарды, покончить со всем этим маскарадом, гордо сказать: „Нет, я не Пушкин, я другой“ — и начать новую, свою собственную, не похожую ни на какую другую жизнь. А пока…

А пока после того, что испытала рука моя, мои тело, голова, душа моя, мне как божий день стало ясно, что, если на свете существуют такие строки — „Я помню чудное мгновенье“, — возиться со своими стихами не имеет никакого смысла.

Я зачеркнул свое прошлое. Чем заполнить будущее, сделалось мне теперь совершенно ясным.

О, это был нелегкий путь!..

Казалось бы, к моим услугам все десять томов полного собрания сочинений А. С. Пушкина. Ни один наркоман не имеет под рукой такого количества своего излюбленного наркотика. Но чем я расплачивался за это!..

Долгими ночами я сидел за изящным столиком пушкинских времен (я выменял его у одной старушки на финский раздвижной обеденный стол), изредка вскидывал курчавую голову к потолку, и снова склонялся над листом толстой желтоватой бумаги (я купил ее у девяностовосьмилетнего старика, в юности он мечтал стать писателем, но так и не решился измарать ни одного листа), и чиркал в нем длинным гусиным пером (время от времени мне приходилось ездить за этими перьями в деревню). Соседи, свершавшие свой ночной путь к узенькой дверце в конце коридора, проходя мимо моей двери, видели под ней полоску света и, естественно, не могли не заглянуть в замочную скважину — чем же там занимается их странный сосед?.. Утром на нашей коммунальной кухне меня встречали их шуточки типа: „Александр Сергеевич, вы сегодня опять „Я помню чудное мгновенье“ написали?..“ „А „Семнадцать мгновений весны“ — это тоже ваше?..“ Выхватив из духовки недопеченную картошку (всем известно, что печеная картошка — любимое блюдо моего кумира), я выбегал из кухни, вслед мне неслось: „А духовку за вас гасить кто будет — Пушкин?“

Я перестал пользоваться кухней. Ел, что придется и где придется. Чаще всего я заходил в пирожковую на Невском, где-то я прочитал, что в этом доме на балах не раз бывал Александр Сергеевич…

Любил я также посидеть в буфете кинотеатра „Баррикада“. Вальяжно расположившись за шатким столиком, пожевывая бутерброд с пластмассовым сыром, заедая его зелененьким жухлым яблочком, я представлял

Быть может, в этом самом кубе пространства, принадлежавшем французскому ресторатору мсье Талон, в этом самом воздушном объеме лет сто пятьдесят тому сидел курчавый господин и маленькой серебряной вилочкой пытался подцепить ломтик лимбургского сыра… Нынче же здесь сижу и блаженствую я.

И мне вовсе не мешают выстрелы, доносящиеся из зрительного зала, где идет очередной детектив — эти выстрелы кажутся мне хлопаньем пробок от шампанского, и я даже понемножку хмелею…

И вот, наконец, наступил день. когда весь этот маскарад принес мне первые плоды.

Это случилось в начале октября. Ранним утром, пока не проснулась наша прекрасная квартирка, я принял холодный душ, крепко растерся махровым полотенцем, надел чистое белье и подсел к своему письменному столу. За окном медленно кружил желтый лист, в голове моей тоже возникло легкое кружение, пальцы правой руки беспокойно зашевелились, нашарили гусиное перо, на секунду повисло оно над бумагой, потом покачалось над ней и вдруг быстро вывело: „Октябрь уж наступил— уж роща отряхает…“ И дальше полетело, полетело вперед, изредка заносясь на поля и оставляя там беглые рисунки. Женские ножки… какие-то диковинные птицы с хищными клювами… мужская голова с бородкой… опять птичьи крылья… Что происходило в этот момент со мной, вы уже знаете, лишний раз описывать не буду.

Очнулся я, когда была поставлена последняя точка и перо отлетело на край стола. Еще долго пришлось мне сидеть в неподвижности, пока отдельные части моей плоти медленно возвращались на свои места. Когда сила земного притяжения снова стала действовать на меня, я, с трудом преодолевая эту силу, встал, на чугунных ногах протопал к книжному шкафу, взял с полки второй том сочинений поэта и с этой тяжелой ношей вернулся к столу. На триста восьмой странице я нашел стихотворение „Осень“ и стал сверять его текст с моей рукописью.

Все было слово в слово. Правда, в самом начале не хватало эпиграфа из Державина: „Чего в мой дремлющий тогда не входит ум?“. И в конце… У Пушкина после слов „Громада двинулась и рассекает волны. Плывет. Куда ж нам плыть?“ в книге стояли точки, а у меня было:

Откуда взялись здесь эти странные строчки? Неужели во мне снова победил графоман? Гений вовремя остановил свое перо, навеки вбив человечеству в башку вопрос: „Куда ж нам плыть?“, — а моя жалкая, суетливая рука не удержалась перед искушением бойко зарифмовать примерный маршрут. „Да, Александр Сергеевич, — вздохнул я, — далеко вы не Пушкин…“

Однако, чем внимательнее я вчитывался в эти пять лишних строчек, тем яснее начинал понимать, что так — „опаленные Молдавии луга“, „Швейцарии пейзаж пирамидальный“, — так мне никогда не написать… Я заглянул в конец тома, в примечание к поэме „Осень“, и… снова потерялся в пространстве. На этот раз, правда, я полетел не вверх. к облакам и звездам. а вниз, ломая перекрытия нашего дома, прошибая один за другим геологические слои, пока с головой не окунулся в расплавленную магму…

Примечание сообщало, что поэма „Осень“ в черновом автографе кончалась точно так, как кончалась она у меня.

Рука моя мне больше не принадлежала.

Тысячи пушкинских росчерков, мелких движений пера его, неприметных поворотиков и закруглений, безотчетных проскальзываний и остановок натренировали мою руку так, что она теперь сама, повинуясь одной лишь силе инерции, может воспроизвести все, что когда-нибудь написал ее подлинный хозяин — не я! Господи, какие горизонты засветились вблизи, какие пейзажи показались!.. „Куда ж нам плыть?..“

За короткое время — с октября по январь — я восстановил все. написанное Пушкиным и уничтоженное либо временем, либо им самим, либо просто по какому-то недоразумению не включенное в собрание сочинений. Среди этих рукописей была десятая глава „Евгения Онегина“, „История Петра Великого“, письма к Наталье Николаевне, кишиневские дневники и многое другое… Я работал, прерываясь только на короткий сон. Так продолжалось до девятого февраля.

В этот день у меня кончился запас бумаги. С утра мне отлично работалось, но часам к трем я исписал последний лист. Я подумал, что теперь мне уже не нужна старинная бумага, и решил сходить в ближайший канцелярский магазин запастись обычной.

По дороге я купил пару бутылок лимонада — днем я предпочитал этот напиток чаю.

Я шел по Невскому, по четной его стороне, от Адмиралтейства в сторону. Московского вокзала. И вдруг, почти в самом начале моего пути, когда, миновав дом № 16, я приближался к номеру восемнадцатому, — со мной произошло нечто невероятное и мгновенное. Шок, спазм, удар, приступ. Горло мое охватила узкая горячая петля, изнутри оно опалилось каким-то дьявольским огнем, тело содрогнулось и сделалось легким, казалось, вмиг из него ушла вся влага, жар всех африканских пустынь на секунду коснулся моих щек. Пить, пить, о!.. „Лимонад!“ — сверкнуло в мозгу. Я выхватил из авоськи бутылку, зубами сорвал пробку…

Я пил, лимонад проваливался в меня кусками, с каждым глотком возвращались ко мне зрение, слух, разум. Я успокаивался, и сами собой стали сходиться детали, сопоставляться обстоятельства, смыкаться связи… И перед моим внутренним взором просветлилась картина, сцена, в которой мне суждено было стать главным действующим лицом.

Я вспомнил. что сегодня 8 февраля, 27 января по старому стилю. — очередная годовщина дуэли Александра Сергеевича Пушкина, что встал он в этот день рано, в восемь часов утра, все утро много писал: потом к нему приехал библиограф Ф. Ф. Цветаев, потом произошла встреча с Данзасом, потом вместе поехали во французское посольство, потом Александр Сергеевич один вернулся домой, потом… Потом поехал в кондитерскую Вольфа и Беранже, пока ждал своего секунданта Данзаса, выпил стакан лимонада… И вспомнил я также, вернее. не вспомнил, а нутром почувствовал, что там, где была эта знаменитая кондитерская — Невский, 18 — теперь располагается „Литературное кафе“, около которого я стою сейчас с пустой бутылкой лимонада в холодной руке…

Как я мог забыть такую поворотную дату в жизни Александра Сергеевича!.. Спасибо моему организму, который, как и моя рука, привык жить в пушкинских ритмах, — напомнил.

Я вышел из магазина, взял такси и поехал на Черную речку, к бывшей Комендантской даче, где на месте дуэли Пушкина ныне воздвигнут обелиск. Я должен был почтить память великого поэта в этот день.

Стоя перед обелиском, я думал обычную думу — будет ли мне когда-нибудь дано, продолжая труды свои, написать не только то, что написал Пушкин, но и то, что он так и не написал, столь рано, в тридцать семь лет, уйдя из жизни?.. Кругом было тихо, морозно. Ветхое мое пальтишко плохо грело, я собрался было домой… как вдруг! Опять — вдруг.

Резкая, нестерпимая. горячая боль вонзилась в правую сторону живота. Будто кто-то сунул мне под ребра раскаленную шпагу. В глазах потемнело, потом на бархатном фоне завертелись красные круги, стал наваливаться зеленый квадрат, мелькнула какая-то длинная фигура с черной треугольной головой, она опускала протянутую ко мне руку, в которой было что-то короткое — не то жезл, не то пистолет… Потом видения растворились. Я вновь увидел, что стою перед обелиском, кругом тихо, морозно, в воздухе ничего не изменилось. Но жуткая боль внизу живота не ушла…

И я окончательно понял, что со мной произошло.

Еле-еле доплелся я до дому. Первым делом я уничтожил то, что уже один раз было уничтожено, — сжег десятую главу „Евгения Онегина“, „Историю Петра Великого“, письма к Наталье Николаевне, кишиневские дневники… Теперь я не имел права ни в чем перечить судьбе. Я переоделся во все чистое и, прижав к пылающему животу пузырь со льдом, лег на кушетку.

Остаток сил я должен сберечь для последнего акта моей трагедии, о котором, очевидно, вы узнаете уже не от меня.

Прощайте!

Ваш Александр Сергеевич».

10 февраля около трех часов пополудни в Музей-квартиру Пушкина, Набережная Мойки, № 12, вошел человек, удивительно похожий на бывшего нанимателя этой квартиры. Он был так схож с ним, что народ, заполнявший в этот знаменательный час кабинет поэта, расступился. Народ подумал, что начинается юбилейное представление.

Человек прошел по живому коридору мимо оторопевшего экскурсовода, нырнул под красный шнурок и лег на пушкинский диван, над которым возвышались полки с книгами.

Бескровными губами человек прошептал:

— Смерть идет.

— Вы что!.. Вы куда?.. Что это?!. — опомнилась, наконец, экскурсовод.

— Морошки, морошки… — донеслось с дивана. — Позовите жену, пусть она меня покормит.

— Милицию! — закричала экскурсовод. — Позовите милицию!

Пришел милиционер.

— Вот полюбуйтесь, — сказала экскурсовод.

Лежащий на диване смотрел на милиционера полными страдания глазами:

— Ну подымай же меня, пойдем, да выше, выше, ну, пойдем! Ну пойдем же, пожалуйста, да вместе!

— Чего смотрите? — дергала за китель милиционера экскурсовод.

— Хороший экспонат. И говорит слово в слово. Мы в школе проходили.

— Какой экспонат? — завизжала экскурсовод. — Это пьяный! Пьяный! На реликвии лежит. Здесь Пушкин умирал! А он…

— Встать!! — гаркнул милиционер.

— Тише, — сказала какая-то старушка с гвоздиками в руках. — Может быть, человеку действительно плохо…

— Кончена жизнь, — донеслось с дивана.

Перед диваном стояла притихшая толпа. Всхлипывала старушка. И даже боевая указка экскурсовода бессильно опустилась. Милиционер снял фуражку, вытер пот, лоб его пересекала красная черта.

— Жизнь кончена!.. — произнес человек внятно. — Тяжело дышать, давит.

Это были его последние слова. Часы показывали два часа сорок пять минут. Дыхание прервалось.

— Что он? — минуты через две спросил кто-то в толпе.

— Кончилось, — ответил кто-то.

Рука, сжимающая ворот белой рубашки, разжалась, ладонь упала вниз, раскрылась, и все увидели, какие у покойника тонкие пальцы…

При составлении акта в кармане сюртука умершего была обнаружена его исповедь, которая ничего не объяснила, а напротив — сделала факт его смерти еще более загадочным. Рукопись эту впоследствии выпросил себе один ученый-пушкиновед и до сих пор использует ее как учебное пособие на семинарах по расшифровке пушкинского почерка.

 

БОРИС ВЛАХКО.

Там

 

ВЛАДИМИР ЧИПУРИН.

Мы — металлисты!

Не помню, кто именно, но кто-то из великих в нашем дворе сказал: «Металлист— это звучит железно!» И к тому же модно! Но вот все почему-то мыслят стереотипами и считают, что легче всего за нашей индустриальной модой угнаться. Как бы не так! Скажу откровенно: тяжело и физически, и морально. Общественность на нас зенки недоверия пялит, с металлом перебои, да и коррозия — будь она неладна! — постоянно донимает.

Гляньте, например, что нам торговля предлагает! Купишь, допустим, «варенки» на кооперативных началах— на паях с бабушкой, дедушкой и остальными родственниками, — а на них пара «молний», две-три заклепки— и все! Каменный век! Как будто у нас домны простаивают или прокатные станы ничего не прокатывают. Приходится все самим доделывать-переделывать— ведь ни одной мастерской по металлу для нас нет, благо еще знакомые слесари и фрезеровщики выручают. А наш лидер, Игорек, такой комплект «супер-си» скроил — ни один портной не откликнулся, только сварщик помог смонтировать. И тут же, кстати, пострадал в своей обнове: когда мы на базе «Вторчермета» металл промышляли, его электромагнит притянул и с железяками всякими в вагон погрузил на переплавку. Сначала ни за что наши друзья-металлоломники не хотели возвращать Игорька из вагона, и лишь когда мы компенсировали консервными банками вес нашего лидера, вопрос решился железно — то есть в нашу пользу.

И вообще у меня мысль такая: надо все швейные фабрики, выпускающие одежду для нас, молодежи, передать в ведение Министерства черной металлургии — тогда, быть может, нам легче станет и я наконец-то получу свою мечту — чугунные шорты. А пока что перебиваемся кто чем может.

Вот я, например, у Мишки-шкворня за двухметровую булавку, которую из-за размеров соответствующие органы к холодному оружию относят, рыцарские доспехи выменял. Глянешь на них — сердце от гордости скрежетом заходит, а когда на улице в брейке на спине вертушку делаю — аж асфальт плавится. И угораздило же меня с трамваем столкнуться! Для меня пустяки, так себе, а вот трамвай… Одним словом, трамвай в капитальный ремонт отправили, а мне — убытки.

И дома одна морока. Отец интеллигентное лицо изобразит и попрекает: «Металлист с медного лба начинается!» Да что с него взять, он же специалист по памятникам деревянного зодчества, которые хоть все спали — ржавого гвоздя не найдешь! Правда, матери со стиркой полегче: фланелькой одежду мою натрет-начистит — на месяц хватает.

А однажды проснулся — о ужас! — нет моих шмоток. Оказывается, брат-октябренок с друзьями их в школу отнес, и его класс по металлолому сразу на первое место вышел. После этого я себе одежонку по ниточке собирал, точнее, по винтику, по гаечке. Как тут металл в голосе не появится — хоть паровозом гуди!

Кстати, помните, в городе перебои с минералкой были? Так это мы прочитали на этикетке, что в ней железо есть, и давай изнутри «железнеть»! В бутылке железа-то миллиграммы всего, так что пили остервенело месяца два, пока один из нас бурым не стал. Врачи определили— ржавчиной покрылся! Вот так мы страдаем!

А любовь? Есть у меня симпатия— Люська— сплошная нержавейка, на фоне которой даже «форд» тускнеет. Бывало, вечером под балконом стоим, момент наступит для поцелуя, только приблизишься — скрежет такой сумасшедший начинается, что ее мамаша тут же на балкон выскакивает и советы дает: «Вы бы хоть солидолом намазались!» Во-обще-то родители у нее отсталые, закомплексованные. Пришел на день рождения, Люське в подарок дефицитнейшую двухпудовку — хасть на стол, мамаша— брык в обморок, а у папаши прическа мигом, как у меня, дыбом сделалась.

И за рубежом, как ни странно, нам покоя нет. Сосед перед круизом долго наряжался — колокольчиков-бубенчиков дополнительно навешал, чтобы перед «загранкой» лицом в жесть не ударить. Ну, сошел он с группой как-то на остров, а тамошнее племя — к нему в ноги. Посчитали, что это боги нового шамана им назначили. Сосед, разумеется, довольным весь день ходил, подношения принимал, а ночью его аборигены выкрали и неделю в горах оргии заставляли возглавлять. Только через ходатайство ООН вернули страдальца!

Так что, по сути, у нас нет никаких прав и привилегий. Впрочем, только одно преимущество осталось: когда ночью в полной экипировке на мотоцикл без глушителя сядешь— даже бронетранспортеры дорогу уступают.

Вот часто говорят: мы, мол, не та молодежь — ни этикета соответствующего, ни нравственности высокой. А вы сами-то попробуйте в нашем положении! В реку на помощь не прыгнешь — просто дополнительные жертвы будут, в огонь не бросишься— расплавишься, сумку соседке не донесешь— сам идешь на пределе, кое-как, и если лифт не работает, то лишь грузчики из соседнего магазина за трешку выручают.

Так что жизнь у нас не такая и легкая, как покажется на первый взгляд. Вон вчера один из нашенских по центральной площади дизель на цепи протащил — последний писк! Сейчас ломай голову, думай, где взять. Мода есть мода! Пока неизвестно, сколько наша мода протянет, но мой отец говорит: «Если металлист, то это надолго».

п. Липовцы, Приморский край.

 

Павел СЕРГЕЕВ.

Рассказы на ладошке

 

Пулемет

В конце XVI века самородок Иван Рыжий чудом смастерил ручной пулемет, стреляющий свинцовыми зарядами. И захотелось Ивану жить богато. Пошел он в гости к местному купчине Федору Негубову, ворвался с пулеметом в его деревянные хоромы и заорал:

— Давай деньги! А то я вас всех уничтожу!

— Не ори, Ваня. Моя дорогая супруга Аграфена Поликарповна опосля обеда почивать изволит, — сказал спокойно Федор, топнул ногой, и из чулана выкатилась жерлом вперед бронзовая чудовищная пушка-единорог. — Одно движение, Ванька, и от тебя останется лишь мокрое место.

Ошарашенный Иван с поклоном извинился и ушел. А свой преждевременный пулемет забросил подальше в речку и такими авантюрными изобретениями заниматься перестал.

***

 

Случай на шоссе

На четырнадцатом километре шоссе, соединявшем областной центр с районным, летней ночью без каких-либо видимых причин в земле появилась длинная поперечная трещина шириной метров пять.

Утром, с началом интенсивного автомобильного движения, с обеих сторон трещины возникло скопление машин.

Водители и многие пассажиры стояли возле трещины — удивлялись, разговаривали, курили. Некто Соколов, водитель рейсового автобуса, поднял кусок асфальта и бросил в трещину. Все прислушались.

Ждали удара долго, но так и не услышали. И сразу всем стало как-то не по себе.

***

 

Птичка

— А теперь за маму. Ам-ам-ам… Вот молодец!

— А теперь за папу… Ну, Вовочка, Так-так-так.

— А за бабушку?.. Не хочешь? Вовочка, мое золотце, съешь за бабушку, хотя бы ложечку. Я тебе игрушку куплю… И два мороженых. Умница.

Тут дедушка подскочил:

— И за дедушку!

Но за дедушку Вова есть уже отказался категорически, не поддавшись ни на какие соблазны.

Дедушка осерчал — обул резиновые сапоги и поехал в лес. Зашел подальше, сел на пенек, закурил и пригорюнился. Но тут подлетает к нему маленькая зеленая птичка и говорит:

— Не горюй, дедушка. Я спою тебе песню про твою боевую молодость.

г. Владимир

 

ВЯЧЕСЛАВ ПОЛЕЙКО, ВАЛЕРИЙ ЧУДОДЕЕВ.

Завод восходящего Солнца

Мы тут как-то с мужиками в обед «козла» в красном уголке забивали. И кто-то телевизор включил. А там японский завод показывают. Ну, я вам скажу! У них там так все налажено, так все отрегулировано, что аж зло берет! Витька с расстройства даже сам себе дупель шестерочный отрубил. Как хрястнет им по столу: «Ну почему у них там все как у людей, а у нас как у человеческих факторов?»

Мы говорим: «Так они ж там как работают!»

А он: «Да ладно вам! Мы, что ли, так работать не можем? Да где ты еще таких рабочих найдешь, как у нас? Чтоб работали не за деньги, а за одну зарплату! Не-е-е… Тут не в рабочих дело, а в руководстве. У них японцы руководят, поэтому у них и продукция японская. А у нас кто руководит? Сами знаете, кто. Поэтому и пор-та-чим. Вот если бы у нас директором завода японец был, а не наш бугор, японский бог, Фомич! То и у нас был бы не завод, а вообще просто мицубись!»

Серега возьми да и ляпни: «А чего нам мешает-то? Найдем японца, выберем его директором и заживем так, что за нами ни одна сузука японская не угонится!»

И что вы думаете?.. Скинулись мы и послали двоих ребят, покрепче, в Москву. Там как раз была выставка достижений японского хозяйства. И привозят они нам оттуда японца. Не знаю, как они его уговорили, но только на собрание к нам он пришел совершенно косой! Но по-русски чешет так, как будто у них там давно уже Японская Советская Социалистическая Республика.

— Я, — говорит, — с децтва мецтал зить и работать в России. Потому цто я другой такой страны не знаю, где так много лесов, полей и рек. И только мы, — говорит, — японцы, мозем сделать васи ископаемые полезными.

Короче, выбрали мы его директором. На следующее утро, до работы, собирает он нас всех перед заводской Доской почета, поворачивается к ней, складывает ручки и начинает кланяться.

«Вот, — говорит, — теперь каздый рабоций день мы будем нацинать здесь, у этой брацкой могилы героев труда».

Мы говорим: "Ты чего, Никамура-сан? Они ж все живые!"

У него глаза аж квадратными стали: "Нада зе?! Никогда бы не подумал, цто у зивых людей могут быть такие лица. Но все равно, — говорит, — здесь мы каздое утро будем петь наса Гимна. Запевай, позалуйста!"

Ну, мы и грянули, кто во что горазд! Кто — "Союз нерушимый…", кто — "Вставай, проклятьем заклейменный…".

Японец кричит: "Нета, нета! Наса Гимна, заводская!"

Выяснилось, что он еще с вечера дал задание редактору нашей многотиражки сочинить песню про то, как мы свой завод любим. Ну, тот и запел:

Директор руками замахал: "Хватит, хватит! Луцсе я другие слова заказу. Сергею Михалкову".

И пошли мы по цехам. А нам уже навстречу толпа несется. Бухгалтеры, плановики, а впереди заместитель директора по кадрам пузом наглядную агитацию сшибает. И все бумажками какими-то размахивают. Тормознули мы их. В чем дело? Оказывается, пришли они на рабочие места, а там конверты японские лежат. Они думают: вот это да! Еще работать не начали, а уже аванс! Раскрыли конверты, а там — "Уважаемый товарищ-сан. Благодарим вас за труд. Наша фирма в ваших услугах больше не нуждается".

Они — в профком. А никакого профкома уже нет. Вместо него уже японский сад камней. Для успокоения нервной системы.

Но это еще что! На следующий день японец начал цеха благоустраивать. Чего наш завод не видел со времен фабриканта Демидова. В литейке автоматов с газировкой понаставил. Японских. Тут тебе — "Фанта", тут — "Пепси-кола", а тут — вообще не поймешь что, но тоже не оторвешься, хоть и без градусов. И все это бесплатно!

Ну, мужики, конечно, тут же подсуетились и уже на следующий день трубу за территорию вывели. Организовали кооператив прохладительных напитков "Халхин-Гол". Дня через три директор спохватился. Что такое? Одна бригада за три дня осушила четыре цистерны! Пошел посмотреть. Ну и хана бы нам! Но тут, на наше счастье, у Витька рука дрогнула. После вчерашнего. Он ковшик чугуна на пол и опрокинул. Хорошо еще, что не большой, а маленький — всего на 4 тонны. Директор дверь открывает, а у нас тут, как после извержения Фудзиямы! Все кипит и булькает, а мы на автоматы японские позалезали и из шлангов все это "Фантой" и "Пепси" заливаем.

— Спасибо, — говорим, — Никамура-сан! Если бы не ваша газировка, была бы у нас тут вторая Хиросима!

Японец совершенно обалдел: "Это цто такое?"

Мы говорим, что обычное дело. Это у нас технология такая. "Непрерывная разливка" называется. Благодаря ей мы и занимаем первое место в мире по количеству чугуна на душу населения.

Не знаю, что он понял, что нет. Но технологию, говорит, будем менять. "И вообсе, будем менять, — говорит, — все васе старое оборудование на насе новое".

Ну, меняй, меняй — думаем.

Сунулся он в министерство, а ему говорят:

— А зачем вам именно японское? Что, у нас в СЭВе своего импортного оборудования мало? Выбирай любое — чешские ластики, вьетнамские циновки и даже румынские калькуляторы на монгольских батарейках! Правда, вот батареек пока нет, потому что наши киргизы нашим монголам кумыс недопоставили, но этот вопрос вот-вот будет решен, как только наши киргизы получат из Эфиопии их конскую сыворотку, которую мы у них закупаем в обмен на нашего калмыцкого соболя, который в этом году весь ушел в тайгу, но мы ее всю вот-вот вырубим!..

Послушал, послушал наш японец, плюнул и закупил все в Японии на свои кровные. Хотя мы его и предупреждали, что, Никамур Саныч, не дури! Все равно всю твою японскую электронику через два дня сопрут! Он говорит: "Да кто зе сопрет-то? Мы зе все свои!" Вот мы, говорим, и сопрем!

Он никак понять не может.

— Это как зе так, — кричит, — это зе все для вас, для васего благополуция!

— Это-то мы как раз понимаем, что для благополучия. Для него и сопрем. Мы же иначе не можем. Это у нас в крови! Чтоб наш человек не воровал, надо ему сначала сделать полное переливание крови. Нашей на японскую.

Но японец упрямый попался. Все дырки в заборах замуровал, на проходной милицию поставил и все завез.

Ну?. На следующий день всю его электронику как ветром сдуло! Потому что нам все едино — что милиция, что японский городовой. Да хоть самураев ставь! Никому же из них даже в голову не придет считать: сколько женщин пришло утром на работу нормальными и сколько их вечером вышло с завода беременными!

Но японец все не унимается. "Я, — говорит, — и на старом оборудовании науцу вас выпускать кацсетвенную продукцию. Но при одном условии: от смезников бракованные заготовки не принимать!"

А мы ему: "Ну, это уж ты, Никамурыч, брось! Не в Японии. Это, может, у вас там все нужно проверять, а у нас и проверять нечего.

Все заготовки одна в одну — сплошной брак. Тут как-то пришла одна нормальная, так ее сразу — раз, и на ВДНХ!"

"Оцень хоросо, — говорит, — тогда я вообсе завод остановлю". И что вы думаете?.. Остановил. Гад.

Ну, неделю мы кайфовали. Вторую балдели. А на третью нервничать начали. Что же мы в зарплату получим? Октябрьские на носу, а отмечать их не на что. Мужики подстраховались и накатали на него "телегу"  в райком. Только отвезли, возвращаются, а тут деньги дают. Мы прямо обалдели! За что зарплата-то? А оказывается, это не зарплата, а премия за экономию сырья и материалов. Вдвое больше, чем зарплата. Да к ней еще по полсотни за экономию электроэнергии. Да еще по тридцатнику от Советского фонда охраны окружающей среды от отходов нашего предприятия. И сверх всего — еще Красное знамя горкома профсоюзов за отсутствие производственного травматизма.

Мужики кричат: "Качать Никамуру!" Хватились, а его уже в райком вызвали. Мы — туда. Поздно! Никамурчика нашего уже на бюро райкома валтузят по партийной линии, хоть он и беспартийный.

"Ты почему, — кричат, — завод остановил, Никамурин сын?!"

А он им вежливо так: "А это, мезду процим, не васе дело. Меня народа выбирала, я перед ней и отвецу!"

А они ему: "Ты народом не прикрывайся! Не в Японии. У нас народ и партия едины. Как скажем, так и сделают. Понял?"

Но японец наш стоит насмерть, как камикадзе.

"Делайте со мной, цто хотите, я все равно бракованную продукцию выпускать не буду!"

А они ему: «У нас сейчас есть дела поважнее, чем твоя продукция. Для оформления праздничной колонны демонстрантов твой завод должен изготовить действующую модель крейсера "Аврора"  в натуральную величину».

Но японец, видать, уже совсем не соображает, где находится.

"Пока, — говорит, — я директор, моя завода металлицеской посуды никаких военно-морских сил выпускать не будет!"

Райкомовских тут аж затрясло.

"Ах так, — говорят, — тогда тебя самого понесут на демонстрации вперед ногами! И учти, такими вещами у нас не шутят!"

Ну, тут в нашем японце самурайская кровь и взыграла. Схватил он со стола у Первого чернильницу в виде статуи Родины-Матери на Мамаевом кургане с мечом в руке, размахнулся и как заорет по-японски: "Банза-а-ай!"

И прямо на глазах у всего бюро сделал себе харакири.

Вот так вот. Глупо, конечно. Но что поделаешь, если у них, японцев, так принято на критику реагировать. Поэтому у них, наверное, и райкомов нету.

В общем, на следующий день собрали мы трудовой коллектив и решили: Никамурчика нашего хоронить прямо на 7 ноября. Да так, чтоб до 1 Мая запомнили! Сварганили мы за ночь "Аврору" из сэкономленных материалов, установили гроб на лафете кормового орудия и двинули крейсер на демонстрацию. С песней "Последний парад наступает!..". Поравнялись с трибуной и из шестидюймовки Авроровой — шар-р-рах! Холостыми, конечно. Отсалютовали.

Но начальство наше районное все равно так перетрухало, что сигануло с трибуны в общую колонну и смешалось с народом.

Они нам потом за нашу самодеятельность хотели вмазать, но мы им сказали, что ведь вы же сами это ему предсказывали — вперед ногами на демонстрации. А слово партии для нас — закон. Они и умылись.

А всю премию мы на поминках грохнули. И там же решили, что следующий директор у нас все равно будет японец! Их там, правда, меньше, чем нас, но нам на перестройку должно хватить.

 

АЛЕКСАНДР ДУДОЛАДОВ.

Всем! Всем! Всем!

В Президиум Верховного Совета.

Копия в редакции всех газет.

Копия в "Зеленый портфель".

Товарищи!

В сегодняшней газете опять напечатано важное решение, которое принято без всякого обсуждения с народом! Я имею в виду таблицу денежно-вещевой лотереи пятого созыва.

Кто ее предварительно обсуждал? Кто спросил совета у народа? Опять, значит, все по-старому?

В связи с этим требую признать публикацию опечаткой и вынести ее на всенародное обсуждение.

От себя лично хочу внести следующие предложения по изменению ее текста:

1. В строке 26, столбце 2 после слов "108642 серия 010" читать не "10 рублей", а "150 рублей".

2. В строке 12, столбце 3 после тире читать не "серия 001 — гитара" (на хрена сдалась мне эта музыка!), а "серия 002 — холодильник".

Глубоко уверен, что подобные изменения послужат делу дальнейшего укрепления демократии и материального благосостояния наших людей.

В целях гласности прошу опубликовать мое письмо во всех газетах и показать по телевидению. В противном случае буду считать противное.

С уважением Матвей Плюхни, активист и инвалид денежно-вещевых лотерей.

 

ВИКТОР КОКЛЮШКИН.

Посмотри в окно

Иногда мне кажется, что если бы погода зависела от нас, у нас круглый год была бы дождливая осень…

— Товарищи! — говорили бы нам с трибуны. — Дальше осенью жить нельзя: наши поля превращаются в болота, а осенний призыв в армию никак не кончается! Кто за то, чтобы готовить зиму?

Мы все единогласно (кто быстрей?!) поднимали бы руки и бегом в магазины за зонтами и плащами. И, стоя там в длинной очереди, некоторые говорили бы шепотом:

— Хозяина нету! При хозяине-то у нас полстраны в Сибири жили! Уж чего-чего, а снега-то вволю было!

Нашлись бы люди (а когда их не было?), что смело брали бы на себя повышенные обязательства: жить и работать осенью, как летом! И отчаянно ходили бы под дождем с обнаженной головой. А на все вопросы отвечали: "А-апчхи!!" То есть чихали бы на все, радуясь, что вместо мяса и молока получили переходящий вымпел. (Будьте здоровы!)

Поэты, глядя в морозильные камеры своих холодильников и на кактусы в тещиных квартирах (у них тещ мно-о-го!), охотно сочиняли бы песни о красоте зимнего леса, о знойном юге, а самые лихие (кому черт не брат, а дальний родственник), глядя на свои новые порванные штаны, — об озоновой дыре над Антарктидой.

Кое-кто из экономистов (наконец-то эти данные рассекретили!) доказывал бы, что наша осень лучше их весны по целому ряду показателей. И в первую очередь по количеству дождя и опавших листьев на душу населения! И норовил бы (Стой! Ни с места!) ускользнуть в загранкомандировку, чтобы там, вдалеке (ах, ностальгия, не дери душу!) еще сильнее любить свою родину. И бороться с ее недостатками путем повышения личного благосостояния.

Ученые-селекционеры (это не те, что вывели бройлерную муху!) стали бы выводить новую породу водоплавающих коров. Коровы и вправду начали бы крякать от возмущения, а вместо молока давать чай грузинский № 36, после которого ни пить, ни есть, ни жить уже не хочется!

Многие председатели горисполкомчиков ("Широка страна моя родная" — песня) говорили бы про свои города: "Наша маленькая Венеция!"  и удивлялись бы, почему к ним толпами не валят иностранцы. Тем более что в Пизе только одна падающая башня, а у них почти половина домов.

В школах дети (даешь реформу!) напрасно ждали бы зимние каникулы и учились, учились бы одному и тому же: "Из пункта "А" в пункт "Б" вышел пешеход. За сколько он преодолеет это расстояние, если будет идти в отечественной обуви по нашим дорогам?" Ответ: "За три рубля, которые с него возьмет водитель рейсового автобуса!".(Все записали?)

А с деревьев облетали бы желтые и красные листья, как рубли и червонцы. А рубли и червонцы по цене ничем не отличались бы от опавших листьев. И принимались бы во всех отделениях госбанка в обмен на вопль: "Вы что, с ума все посходили?".

Но… слава богу, погода и времена года от нас пока не зависят!

 

АЛЕКСЕЙ ДЕКЕЛЬБАУМ.

Признание

Шел по городу непризнанный гений.

Гений этот был потрясающе непризнанным, ну просто идеально! Гениальность его полотен, опер, романов, рассказов, драм, поэм, песен, пародий, эпиграмм, эпитафий, эпиталам и од не признавала ни одна живая душа: ни друзья, ни враги, ни дворники, ни искусствоведы, ни близкие, а тем более ни дальние родственники. Не признавала даже собственная жена, которая по-своему любила и жалела его как человека, хоть и неприкаянного, но безобидного и малопьющего. Даже собственные дети и те не хотели признавать в папе гения, а когда от них это требовалось, только тихо плакали и долго после этого не могли кушать и спать. Дети рвались в плохие компании, жена утомленно ругалась, денег вечно не хватало, дома было неустроенно, неуютно…

Шел по городу непризнанный гений.

Начинал он с малого. Сначала его не признавали в стенной печати, потом в многотиражной, потом в областной. Параллельно с этим его не признавали в детских художественных и музыкальных школах, затем — во взрослых отделениях союзов писателей, художников, да и композиторов тоже. Непризнанность его ширилась, делала качественные скачки. Непризнанного гения стали не признавать в толстых журналах, в солидных издательствах и в консерваториях. На днях его официально не признали Большой театр. Академия художеств, правление Союза писателей и комитет по Нобелевским премиям. Вершина была достигнута.

Шел по городу непризнанный гений. Потом остановился.

— Что же вы делаете?! — сказал он. — Кто ж так трубу загибает! Подложите пару кирпичей и заводите, заводите.

— Ур-ра! — крикнули в ответ из канавы. — Пару кирпичей. Кореш, да ты просто гений!

По городу шел признанный гений.

г. Омск

 

АЛЕКСАНДР ХОРТ.

Слесарь Элизабет

Эта радостная весть облетела наш коллектив с быстротой молнии: в пятницу, во время обеденного перерыва, к нам на завод приедет делегация участников кинофестиваля.

Только мы об этом узнали, от избытка чувств стали думать, как подготовиться к такому событию. Чтоб в грязь лицом не ударить. Чтоб было все путем. Как у людей. И тут Филимонов возьми да предложи:

— Давайте кого-нибудь из киноартистов выберем почетным членом нашей бригады.

Стали думать: кого? Часть артистов имела уже предпенсионный возраст, другие слишком часто играли отрицательные роли… Перебирали, перебирали и остановились на том, что опять же предложил наш Филимонов:

— Давайте выберем Элизабет Тейлор. Во-первых, это скромная женщина: даже сделавшись звездой первой величины, она осталась такой же простой и доступной, какой была раньше. Во-вторых, ейный муж, Ричард Бартон, — косая сажень в плечах. В случае чего поможет жинке.

— Обойдемся без его помощи. Почетный член бригады не должен работать, — объясняем. — Норму за киноартистку выполняем мы. Она вроде как мысленно рядом с нами.

— Понятно, что не работает, — завистливо вставил самый юный член нашей бригады Гиви Камикадзе, — но как же она может быть мысленно с нами, если мы ее даже не знаем?

Однако мы его сразу обрезали:

— Ничего, что не знаем, зато все будет как у людей. Тащи цветы.

Итак, мы остановились на Элизабет или, как говорят в народе, Лиз Тейлор. В дирекции нашу кандидатуру одобрили, в отделе кадров тоже.

— На всякий случай, — сказал инспектор, — пусть напишет заявление о приеме на работу, заполнит анкету и приложит две фотокарточки размером три на четыре.

Анкету за нее мы смогли заполнить сами. Филимонов о Тейлор все знал, даже такое, что при приеме на работу вовсе и не требуется. Прежним местом работы записали Голливуд.

От ее имени по-русски составили заявление о приеме. Когда делегация уезжала, мы попросили у Тейлор два автографа: один на заявлении, другой — под анкетой. Фотографии вырезали из библиотечной книги "Искусство или антиискусство?". Так что с формальной стороны все было в порядке.

Зачислили ее к нам слесарем-инструментальщиком по штампам и пресс-формам. Штампы частенько попадаются в фильмах, а что касается форм… Их ведь не зря освещала пресса всего мира. С Элизабет Тейлор стало нас в бригаде семеро.

А тут на заводе состоялся аврал по уборке территории. Перед самым уходом появляется начальник цеха с каким-то списком и спрашивает бригадира:

— Почему новенькая не явилась?

— Не знаю…

— Вы предупредили Тейлор, что сегодня уборка?

— Нет…

— Раз так, — пожал плечами начальник, — вымпел передашь бригаде Шарова.

Мы расстроились. Переходящий вымпел уже несколько месяцев подряд прочно стоял у нас. Теперь надо было вкалывать со страшной силой, чтобы вернуть его. Тейлор мы ничего об этом случае не сообщили, дабы не омрачать ей жизнь. Просто налегли на работу и в следующем месяце снова завоевали вымпел. Но удержать его становилось все сложнее и сложнее.

Попался мне однажды для сборки трудный станок. Стою над чертежом, верчу его и так и эдак — никак не разберу. Начальник смены посмотрел и говорит:

— Без слесаря по пресс-формам тут не справиться.

— Нашему слесарю, — отвечаю, — вчера аппендицит вырезали, он еще в больнице лежит.

— У вас же по совместительству числится еще один специалист такого профиля — Тейлор. Вызови его в порядке исключения. Скажи: так, мол, и так. Пусть выручит, иначе не успеете план выполнить.

А Тейлор уже и след простыл, уехала незнамо куда. Не уложились мы в срок, пришлось снова передавать вымпел бригаде Шарова. И опять невероятными усилиями вернули его через месяц.

Все вроде бы уладилось, да не тут-то было. Из-за нас стало лихорадить показатели работы всего цеха. В конце квартала сменный мастер вызвал нашего бригадира и говорит:

— Пойми меня правильно, Ухабов. Смешно было бы заставлять Тейлор ходить на работу. На это мы рукой махнули, ладно: почетный член бригады, имеет "Оскара"  и тому подобное. Да вы и без нее справляться наловчились. Но в общественной-то жизни завода принимать участие она должна. Не за горами День слесаря, будет праздничный вечер и концерт художественной самодеятельности. Пусть от вашей бригады выступит Тейлор. Молнируйте ей.

— Она русского языка не понимает.

— Пантомиму покажет. Ей это раз плюнуть. Кроме того, на заводе функционирует кружок американского языка. Тоже учесть надо. А то гляди, какая петрушка получается. Вместо того чтобы вы подняли ее до своего уровня, оказали на нее благотворное влияние, она вас назад тянет. В колхоз не поехала, в спартакиаде не участвовала, туристические вылазки с ребятами не совершает, экскурсию в Музей землеведения пропустила… Про мужчину в таких случаях говорят "сачок", а про женщину как сказать? Боюсь, вопрос о ней придется перед дирекцией поставить.

— Да ставьте! — говорит бригадир в сердцах. — Мороки с ней не оберешься. Навязалась на нашу голову!

И уволили ее как не справившуюся с работой.

Теперь мы по-прежнему работаем вшестером. Коллектив у нас молодой, дружный, принимаем активное участие во всех мероприятиях. Вчера, например, ходили в кинотеатр Повторного фильма смотреть "Укрощение строптивой" с Элизабет Тейлор в главной роли. Действительно, чертовски строптивый человек, как мы только этого сразу не заметили.

 

ВЛАДИМИР ГРЕЧАНИНОВ.

Если бы я был…

…генералом, я сделал бы так. Построил бы всех-всех на огромной площади, сел бы в большой вороненый автомобиль и, подъехав к первой колонне, крикнул бы:

— Здравствуйте, работники агропромышленного комплекса!

— Здравия желаем, товарищ генерал! — дружно ответили бы они мне.

— Поздравляю вас, — крикнул бы я, — с самыми плохими в мире погодными условиями, которые позволяют вам неуклонно снижать выпуск продукции и не нести за это никакой ответственности!

— Ура! — прокричали бы агропромовцы.

— Работники легкой промышленности! — крикнул бы я. — Поздравляю вас с самыми покупающими в мире покупателями, которым можно продать даже то, что делаете вы!

— Ура!

— Товарищи врачи!.. Работники сферы услуг! — звонко кричал бы я, объезжая стройные колонны. — Поздравляю вас с самыми здоровыми в мире больными!.. С самыми бессловесными в мире клиентами!..

— Ура! Ура-а! — неслось бы мне вслед: И наконец, я подъехал бы к самой монолитной колонне и сказал бы:

— Работники первичных организаций, райкомов, обкомов и крайкомов!..

Ох, что бы я им сказал, если был бы генералом! Но я не генерал. Я сам стою в одной из колонн, и кто-то другой подъезжает ко мне на вороненом автомобиле и кричит:

— Работники литературы и искусства! Шире освещайте большое, светлое, передовое, не допускайте критиканства и очернительства!

И я не молчу, нет! Я делаю глубокий вдох, и из моей груди рвется мощное: "Ура! Ура! Ура-а-а!"

 

Виктор СОЛОМИН.

Цезарь и шут

г. Новомосковск

 

ЛЕВ НОВОЖЕНОВ.

МОНОЛОГ ОПТИМИСТА

В эпоху молчания воровали хлопок, а во времена гласности начали воровать газеты.

Из почтового ящика.

Прут "Литературку", "Огонек", "Аргументы и факты", "Известия". Тащат "Юность".

Известен случай, когда у одного гражданина увели журнал "Лен и конопля" со статьей о махинациях со льном и коноплей.

О взятках, воровстве, злоупотреблениях пишут сейчас настолько интересно, что вставать приходится раньше, чтобы не успели украсть газету.

Зато и рано встать удается теперь значительно легче, чем раньше.

Помню, еще несколько лет назад все вокруг нагоняло сон: газеты, журналы, радио, телевидение.

Даже граница охранялась для того, чтобы мы могли спать спокойно.

И мы спали. Здоровым двадцатичетырехчасовым рабочим сном.

И снился нам не рокот космодрома.

Сны снились такие, как будто их снимали на киностудии имени Довженко — снились сплошные парторги и директора заводов. И еще снилось нам, что мы догнали Америку по мясу и молоку. Понятно, трудно Америке бежать со своим мясом и молоком. А мы-то налегке.

Иногда мужчины и женщины собирались, чтобы вздремнуть вместе, и это называлось собранием, совещанием, конференцией или слетом передовиков.

Промышленность заснула так крепко, что непонятно, как ее теперь разбудить.

И вот ученые за различными круглыми столами спорят, как это сделать — резко или постепенно.

Лично меня когда резко будят, я как чумовой делаюсь. Я спросонья такое могу натворить, что лучше б я век не просыпался.

Поэтому, может, и к ней надо подойти на цыпочках и тихонько сказать: "Промышленность! Вставай!"

…Да, времена были! Бывало выпьешь чашечку кофе — и на боковую! Кофе, что ли, был такой, что прямо валил с ног?! Кофе стоил четыре рубля килограмм, все пили кофе и дрыхли, как ночные сторожа.

Теперь кофе — двадцать рублей, и сна ни в одном глазу. Посмотришь "Прожектор перестройки"  — вообще три дня заснуть не можешь. Что обходится значительно дешевле, чем чашка зарубежного и, в сущности, чуждого нам напитка.

Зато цены на квас остались прежними.

Цены на квас у нас самые устойчивые в мире.

Три копейки — маленькая кружечка, шесть — большая кружечка.

А сколько стоит бутылочка ихней пепси-колы?

Полтинник!

Ну? И у кого уровень жизни выше, у нас или у них, я вас спрашиваю?

Кроме того, можно ли из ихней пепси-колы приготовить нашу окрошку? Черта с два!

Не составляет также труда припомнить и другие замечательные свойства русского кваса. И вообще чего только нельзя припомнить! Если раньше наше общество страдало от склероза, то теперь оно страдает от памяти.

Старые дома тоже память. Но еще по инерции дикторы Всесоюзного радио продолжают говорить бодрыми голосами: "С каждым днем хорошеет и молодеет наша Москва". Будто мы не знаем, что молодеет она в основном с помощью бульдозеров.

Город, он чем старше выглядит, тем больше у него шансов понравиться. И пусть Москва смотрится на свои 800 с лишним, а древний Новгород — на свои 1100 и ни годом меньше.

Таганка, Пречистенка, Остоженка, Красные Ворота!.. Для кого-то это, может, и пустой звук, а для меня целый мир воспоминаний.

В 55-м автобусе мама везла меня из родильного дома.

В 10-м троллейбусе, глядя из окна, я научился читать по уличным надписям.

"Плиссе, гофре", "Рыба", "Не влезай, убьет!", "Ресторан", "Мест нет", "Покупайте крабы" — все это мой первый букварь.

А в 23-м трамвае в час "пик"  я познакомился со своей будущей женой. Меня так прижали к ней, что как честный человек я вынужден был жениться.

И ничего, знаете, живем. И я надеюсь, доживем когда-нибудь до тех времен, когда, например, над окошечком кассы кинотеатра я увижу табличку: "Инвалиды застоя и участники перестройки обслуживаются вне очереди".

 

КОСАЯ ЛИНЕЙКА

* * *

Картину "Грачи прилетели" Саврасов писал быстро — боялся, что грачи улетят.

* * *

Когда семь богатырей разбудили Спящую красавицу и признались ей в любви, она сказала, что в гробу все это видела.

* * *

С приходом Пятницы у Робинзона появилось воскресенье.

* * *

У Наташи Ростовой с Андреем Болконским был роман — "Война и мир".

* * *

"Нос" Гоголя наполнен глубочайшим содержанием.

* * *

Вдруг Германн услыхал скрип рессор. Это была старая графиня.

* * *

Князь принял русалку за девушку, потому что не видел ее ниже пояса.

* * *

Пока мушкетеры не привезли королеве подвески, она вешала на уши лапшу.

* * *

В сказке выведен образ Иванушки и образина Бабы Яги.

 

ВЛ. ВЛАДИН

Я — депутат!

(

Фельетон)

#i_024.jpg

Если бы меня выбрали депутатом от нашего квартала, то я бы сразу со всей ответственностью и со всей мощью свойственного мне общественного темперамента стал бороться за светлое будущее этого региона.

Накопилось очень много безобразий. За примерами далеко ходить не надо.

Вызывает серьезные опасения тот факт, что в доме № 6 повысилась преступность. Васильев из кв. № 44 пьет сам и постоянно спаивает своего кота валерьянкой. Кот дурно воспитан, в состоянии опьянения носится по квартире и орет благим матом, пугая соседей из дома № 8, которые не пьют и не курят. Сын Кузьмичевых недавно разбил окно на 10-м этаже. Что по этому поводу мне ответит МВД и лично тов. Бакатин?

Гражданка Микулина из третьего подъезда держит у себя козу и возит ее гулять на лифте. Это нервирует окружающих. Ведь не каждый из нас имеет возможность держать козу со всеми вытекающими оттуда последствиями. Налицо явная социальная несправедливость. Может быть, стоит задуматься органам социального обеспечения о выдаче коз жителям нашего квартала, хотя бы престарелым инвалидам и многодетным семьям?

В квартире № 22 постоянно протекает кран. А между тем Министерство жилищно-коммунального хозяйства даже не пошевелилось, чтобы исправить это вопиющее безобразие.

У девочки Кати Лаутензак с 6-го этажа плохие гланды. Вопрос к вам, тов. Чазов, что вы собираетесь по этому поводу предпринять?

Министерство тяжелого машиностроения вот уже 4 месяца делает вид, что не замечает плохо работающий лифт в первом подъезде.

Да, очень много у нас еще недостатков. Плохо работает комитет по науке и технике. Я сам предложил в прошлом году совершенно новый вид дверного глазка и послал чертежи куда надо. Ни ответа, ни привета.

Я думаю, что мои избиратели не простили бы мне, если бы я ничего не сказал о Чибисове из 12-й кв. и Орадзе из 17-й, которые игнорируют правила общежития. В связи с этим предлагаю ввести Закон об уборке мест общего пользования.

Запущена политико-воспитательная работа в красном уголке. Не всем по душе развивающаяся гласность. Так, например, у Коломийцева из 3-го подъезда взломали почтовый ящик и выкрали экземпляр журнала "Плейбой". В лифте появляются анонимные надписи, содержащие непарламентские выражения в адрес всеми нами уважаемой жилички из д. № 4, корп. 3, кв. 149 М. Щ. (по понятным причинам, имя и фамилию не расшифровываю).

Теперь о молодежи. Я не принадлежу к тому поколению, которое считает, что она безнадежна. Да, была у нас группа юнцов, увлекающихся тяжелым роком, дискотеками и кинофильмом "Маленькая Вера". Но мы собрали бригаду во главе с токарем Михаилом Васильевым. В нее входили шофер Антонов, револьверщик Кузьмин, слесарь-водопроводчик Тюменев, мастер кузнечно-прессового цеха Буров и др. представители передового рабочего класса. Ради благородного дела они бросили все — домино, жен и детей, и крепко, по-мужски, нелицеприятно побеседовали с молодежью. Теперь бывшие поклонники рок-металла при виде представителей передовой части нашего общества дружно начинают разучивать "Рябинушку" или "Мы с тобой два берега у одной реки". Так что, тов. Мироненко, не все еще пропало. Советую брать с нас пример.

Ни для кого не секрет наши проблемы с сельским хозяйством. Так вот, гражданка Кузина с 21-го этажа посадила у себя на балконе южноамериканский экзотический фрукт авокадо, или, по-ихнему, "аллигаторова груша". Но этот фрукт жрет тополиная моль, он хиреет и урожайность его крайне мала. А как было бы хорошо, если бы у каждого из нас на праздничном столе всегда было по авокаде! Помогите, дорогие аграрии!

Плохо работает пункт приема стеклопосуды № 18. Они категорически отказываются принимать трехлитровые банки, мотивируя это пресловутым отсутствием тары. Товарищи депутаты! Предлагаю создать комиссию по проверке деятельности пункта приема стеклопосуды № 18. Во главе комиссии предлагаю кандидатуру какого-нибудь академика либо, на худой конец, директора какого-нибудь часового завода.

Много нареканий у моих избирателей к гаражам во дворе. У них очень скрипят двери. Мосгорисполком должен наконец обратить на это свое пристальное внимание.

Надо вести беспощадную борьбу с надписями "Спартак — чемпион!" как не выдерживающими плюрализм мнений.

Вот уже месяц, как у нас засорился мусоропровод. Я требую. чтобы Верховный Совет вместе с Советом Министров, подключив Госплан, срочно выделил средства для его очистки!

Вот что я бы натворил, если бы был депутатом. И тогда в нашем квартале наступило бы светлое будущее!

Да, чуть не забыл. У меня депутатский запрос — сын Марокяна Ашот отобрал у моего мальчика мячик. Так пускай вернет.

 

АЛЕКСАНДР ИВАНОВ.

Литпародии

 

Весна на Арбате

Кончается зима. Тягучим тестом Расплылся снег и задышал тепло. И каплями художественных текстов Забрызгано оконное стекло. (Анна ГЕДЫМИН)

Весна, ты ослепила нас, как видно! Теплом дохнуло. И сугроб осел. Подходишь к окнам — ни черта не видно, Весь город как-то сразу окосел. А город весел! Дышит полной грудью. И тщетно трет ладонями домин Свои глаза, заляпанные мутью Художественных текстов Гедымин.

 

Преображение

Вдруг зальюсь румянцем, — Скрою боль и грусть. С помощью двух пальцев Больше не сморкнусь. (Виктор КОРОТАЕВ)

Грустно признаваться, Боль скривила рот. Я, конечно, братцы, Раньше был не тот. Был я хулиганом, Сопли до пупа. Водку пил стаканом, В общем, шантрапа. Нынче изменился, Галстуки ношу. Как бы вновь родился И стихи пишу. Встречных не пугаю, Редко матерюсь, Громко не рыгаю, На пол не сморкнусь. Вежлив непривычно, Пью теперь боржом. Шамаю прилично — Вилкой и ножом. Не шути со мною, Ставь на постамент! Был шпана шпаною, Стал — интеллигент!

 

Величальная

Каким здоровьем нужно обладать, чтоб быть на свете русским человеком! Какую ж нужно силушку иметь, чтоб всю отдать и стать еще сильнее! (Феликс ЧУЕВ)

Мне гордости вовеки не избыть, я горд всегда и не могу иначе. Каким же нужно фантазером быть, чтоб все спустить и стать еще богаче! Как нашему народу не воздать, как из него не сотворить кумира. Каким здоровьем нужно обладать, чтоб все сгноить и содержать полмира! Кто б мог такое, кроме нас, суметь — терпеть гордясь, склоняться и не охнуть. Какую ж нужно силушку иметь, чтоб все сгубить и до сих пор не сдохнуть!

 

На вахте

Как младший штурман я стоял столбом. Радист сопел, работая ключом. А капитан — в иллюминатор лбом — о чем-то думал. Знать бы мне, о чем… (Игорь КОЗЛОВ)

С овеянным ветрами чистым лбом, как младший штурман трепетен и юн, на вахте я всегда стоял столбом, иначе посылали мыть гальюн. На вахте я всегда стихи слагал, в мороз и на тропической жаре. Радист сопел, но все не постигал глубинной тайны точек и тире. А я свод неба подпирал плечом, сознанием в надмирности витал. Наш капитан не мыслил ни о чем, когда я вслух стихи свои читал. Я внутреннему голосу внимал буквально в состоянии любом… Тогда еще никто не понимал, что думал я в иллюминатор лбом.

 

МУЗА ПАВЛОВА.

Первый, второй

(Маленькая пьеса для балагана)

ПЕРВЫЙ. Как вы думаете. сеть уже шесть часок?

ВТОРОЙ. Что вы называете шестью часами?

ПЕРВЫЙ. То. что обычно принято под этим понимать. То есть пс пять и нс семь.

ВТОРОЙ (смотрит на часы). Сейчас ровно без пяти шесть. Даже без двадцати. Будем считать. воловина шестого. А на ваших?

ПЕРВЫЙ. На моих всегда два.

ВТОРОЙ. Вот как? Но ведь это должно быть неудобно?

ПЕРВЫЙ. Зато не надо на них постоянно смотреть. Знаете, как некоторые то и дело смотрят на часы. А кроме того, всем известно, что на моих часах два, — нравится это кому-нибудь или не нравится. Но к этому уже привыкли.

ВТОРОЙ. Пожалуй. Но позвольте, а что же вы делаете в те дни, когда идете в театр?

ПЕРВЫЙ. В те дни я беру часы у кого-нибудь другого. Например, у моей матери.

ВТОРОЙ. А на ее часах бывает шесть часов?

ПЕРВЫЙ. Как правило — да. Но бывает. что и ее часы останавливаются на двух.

ВТОРОЙ. Что же вы тогда делаете?

ПЕРВЫЙ. Опаздываю.

ВТОРОЙ. Это неприятно. Уж тогда лучше приходить в два и дожидаться начала. В этом случае можно хоть быть уверенным, что прочтешь все газеты.

ПЕРВЫЙ. Необязательно. Вы можете взять с собой все газеты и прочитав пять или шесть сбиться со счету.

ВТОРОЙ. Почему?

ПЕРВЫЙ. А по какому признаку вы отличите одну газету от другой?

ВТОРОЙ. По названию.

ПЕРВЫЙ. Этого недостаточно. Название часто бывает обманчиво. Я скажу вам больше. я еще ни разу не видел газеты, чье название соответствовало бы ее содержанию. Все утренние выпуски, но существу, вечерние, а все вечерние — утренние.

ВТОРОЙ. Вы хотите сказать, что их название следует воспринимать только условно, так же как дни недели?

ПЕРВЫЙ. Совершенно верно. Это все равно как если бы слово "среда" понимать буквально. Ведь когда мы говорим "среда",  мы имеем в виду четверг, а когда мы говорим "четверг", мы имеем в виду субботу.

ВТОРОЙ. Когда я говорю "четверг", я имею ввиду вторник прошлого месяца, а когда я говорю "среда". то имею в виду окружающую меня среду и ничего другого.

ПЕРВЫЙ. Один мой знакомый утверждал, что все дни недели — воскресенья, и так основательно это доказывал, что ему в конце концов присудили доктора наук.

ВТОРОЙ. Наш директор в последнее время стал часто оговариваться. В его возрасте уже трудно себя контролировать. Он сознался мне, что, говоря "понедельник", он имеет в виду понедельник. а говоря "вторник", имеет в виду вторник.

ПЕРВЫЙ. Это нехорошо. Он, как человек, долго не имевший национальности, должен быть особенно осторожным. Если вам оказали доверие, то из этого не следует, что вы должны доверять всем и каждому. В данном случае вы можете получать, но не имеете права давать. Понимаете? Обратная теорема. "Если ты пользуешься доверием, то это не значит, что ты можешь его оказывать", и так далее. И потом, конечно. знаменитая формула: "Доверяя не доверяй".

ВТОРОЙ. Именно тогда, когда я усвоил это золотое правило, я перевел свои часы на десять лет вперед.

ПЕРВЫЙ. Это разумный шаг.

ВТОРОЙ. Это шаг вперед.

ПЕРВЫЙ. Если хотите — да. У времени своя логика, помните это знаменитое положение: если твой друг опоздал родиться в нужное время, значит он твой враг.

ВТОРОЙ. Бесспорно, это истина. И, как всякая истина, она имеет два толкования. Достаточно сместить времена, взять один и тот же факт в разных временах, и мы в этом убедимся.

ПЕРВЫЙ. Безусловно, время — серьезный фактор. Наука еще не научилась рассчитывать время. Кстати, как вы думаете, есть уже шесть, часов?

ВТОРОЙ. Не могу вам с точностью ответить на этот вопрос. Я могу только утверждать, что сейчас не пять и не семь. Вывод делайте сами.

ПЕРВЫЙ. Кажется, я не успеваю пообедать. Но я не могу опоздать в театр. Многие недооценивают роль театра в вашей жизни, по это — заблуждение. Театральность должна войти в нашу жизнь, во все ее проявления, должна переделать наше сознание, а не мне нам объяснять, как велика в нашей жизни роль сознания. Последние опыты с курицами это подтверждают.

ВТОРОЙ. Какие опыты? Я ничего не знаю.

ПЕРВЫЙ. Ну как же, это было в "Еженедельнике философии". Взяли двух куриц: одну поместили в чистый просторный курятник и кормили отборным зерном, другую держали в тесном ящике и кормили всякой дрянью, но зато ей была дана полная свобода. Она ходила, где хотела, и сама искала себе пропитание. Правда, потом пришлось ее привязать веревочкой за ногу, чтобы она не убежала в соседний двор. Как вы думаете, каков был результат?

ВТОРОЙ. Ну что ж, ответ напрашивается — первая курица потеряла весе, а вторая, свободная, прибавила.

ПЕРВЫЙ. Как раз наоборот— вторая подохла.

ВТОРОЙ. Значит, опыт не удался?

ПЕРВЫЙ. Напротив, очень удался. Он показал, что важно не фактическое наше состояние, а сознание того, что мы в нем находимся. Понимаете?

ВТОРОЙ. Не понимаю.

ПЕРВЫЙ. Вот курица тоже не понимала, у нее не было сознания того состояния, в котором она находилась, поэтому она и сдохла. Наука говорит: сознание своего состояния гораздо важнее самого состояния.

ВТОРОЙ. Однако вы рискуете опоздать. (Смотрит ни часы.) Скоро пять.

ПЕРВЫЙ. Ваши часы идут назад? Вы их покупали в этом новом универмаге?

ВТОРОЙ. Да, откуда вы знаете?

ПЕРВЫЙ. Это опытная партия. Я хотел купить, но жена отсоветовала — зачем, говорит, тебе полностью часы, когда тебе все равно нужно только два.

ВТОРОЙ. На этих тоже бывает два.

ПЕРВЫЙ. Да, но не всегда. А что мне делать в остальное время? Правда, из моего окна видны большие часы на площади, на них всегда без десяти два. Но ведь они могут испортиться и пойти. Мы недавно купили стенные часы, механизм отличный, идут точно,  но по старинке — не в ту сторону. А так с виду очень красивые, с инкрустацией. Приходите посмотреть.

ВТОРОЙ. Спасибо, как-нибудь.

ПЕРВЫЙ. Нет, серьезно, приходите в четверг или в пятницу.

ВТОРОЙ. Спасибо, с удовольствием. Только я бы хотел знать, что вы имеете в виду, когда говорите "в четверг" или "в пятницу"?

ПЕРВЫЙ. Когда я говорю "четверг", я имею в виду субботу, а когда я говорю "пятница", я имею в виду Робинзона Крузо. (Раскланиваются.)

 

ИГОРЬ ИРТЕНЬЕВ.

Ироническая поэзия

 

Страшная картина

Какая страшная картина, Какой порыв, какой накал! По улице бежит мужчина, В груди его торчит кинжал. "Постой, постой, мужчина резвый, Умерь стремительный свой бег!" — Вослед ему кричит нетрезвый В измятой шляпе человек. "Не для того тебя рожала На Божий свет родная мать, Чтоб бегать по Москве с кинжалом И людям отдых отравлять!"

***

 

Часовой

Стоит на страже часовой, Он склад с горючим охраняет, О чем он в этот час мечтает Своей могучей головой? Картины мирного труда Пред ним проходят чередою, Вот он несет ведро с водою, Чтоб ею напоить стада. Вот он кладет умело печь, Кирпич в руках его играет, А сердце сладко замирает — Он в ней оладьи будет печь. Вот он, мечи  С большим трудом Перековавши на орала, Надел свой бороздит удало, Инстинктом пахаря ведом. Мечта солдата вдаль зовет, Несет его к родным пенатам… О, если был бы он пернатым, Тотчас пустился бы в полет! Но, как известно, неспроста Стоит солдат на страже мира, И не оставит он поста Без приказанья командира.

 

***

Ероплан летит германский — Сто пудов сплошной брони. От напасти басурманской, Матерь Божья, сохрани! Кружит, кружит нечестивый Над престольной в небеси, Отродясь такого дива Не видали на Руси. Не боится сила злая Никого и ничего. Где ж ты, Троица Святая? Где родное ПВО? Где же ты, святой Егорий? Или длинное твое Православию на горе Затупилося копье? Кружит адово страшило, Ищет, где б ловчее сесть… Клим Ефремыч Ворошилов, Заступись за нашу честь! Острой шашкою своею Порази врага Руси, Чтоб не смог у Мавзолея Супостат раскрыть шасси. А и ты, Семен Буденный, Поперек твою и вдоль! Иль не бит был Первой Конной Федеральный канцлер Коль?! Невский-князь, во время оно У Европы на виду Иль не ты крошил тевтона На чудском неслабом льду? Но безмолвствуют герои, Крепок их могильный сон… Над притихшею Москвою Тень простер Армагеддон.

***

 

Застойная песнь

Не говори мне про застой, Не береди больную душу, Мне прожужжали им все уши, Меня тошнит от темы той. Не говори мне про застой, Про то, что Брежнев в нем виновен, А я-то думал, что Бетховен, Ну в крайнем случае Толстой. Не говори мне про застой, Про то, что нет в стране валюты, Ведь нашей близости минуты Летят со страшной быстротой. Не говори мне про застой И про инфляцию не надо, И в даль арендного подряда Мечтою не мани пустой. Не говори мне про застой, Не объясняй его причину, Не убивай во мне мужчину Своей наивностью святой, Дай мне отпить любви настой!

***

 

Монолог на выдохе

Нет, мы империя добра, А не империя мы зла, Как мы тут слышали вчера От одного тут мы козла. Не будем называть страну, Главой которой был козел, Мечтавший развязать войну, От наших городов и сел Чтоб не осталось не следа, Но мы ему сказали: "Нет!", И он был вынужден тогда, Чтоб свой спасти авторитет Козлиный, с нами заключить Один известный договор, Который должен исключить Саму возможность всякий спор Решать насильственным путем, А нам такой не нужен путь, Поскольку к миру мы идем, А если вдруг когда-нибудь Другой козел захочет вдруг С пути нас этого свернуть, Ему мы скажем: "Знаешь, друг, Вали, откудова пришел!", И он отвалит, тот козел.

***

 

Версия

— Не ходи, Суворов, через Альпы, — Говорил ему Наполеон. — Там твои орлы оставят скальпы, У меня там войска миллион. Говорю тебе я, как коллеге, Как стратег стратегу говорю, Там твои померзнут печенеги, На конфуз российскому царю. Знаю, ты привык в бою жестоком Добывать викторию штыком, Но махать под старость альпенштоком — Нужно быть последним дураком. Но, упрямый проявляя норов, В ратной сформированный борьбе, Александр Васильевич Суворов Про себя подумал: "Хрен тебе!" И светлейший грянул, как из пушки, Так, что оборвалось все внутри: "Солдатушки, бравы-ребятушки, Чудо, вы мои, богатыри! Нам ли узурпатора бояться?! Бог не выдаст, не сожрет свинья. Где ни пропадала наша, братцы?! Делай, православные, как я!" И, знаменьем осенившись крестным, Граф по склону первым заскользил, Этот миг на полотне известном Суриков, как мог, отобразил. Так накрылась карта Бонапарта Ни за грош, пардон, ни за сантим… С той поры мы в зимних видах спорта Делаем француза, как хотим.

***

 

Съедобное

Маша ела кашу, Мама ела Машу, Папа маму ел. Ела бабка репку, Лопал бабку дедка, Аж живот болел. Славно жить на свете. Громче песню, дети, Шире, дети, круг. Ни к чему нам каша На планете нашей, Если рядом — друг.

 

АЛЕКСЕЙ НЕХОРОШЕВ.

1937. ДОПРОС

 

 

ЛЕВ КОТЮКОВ.

Иронические стихи

 

Борьба

Я сто раз во сне повторю наказ, Завернусь в простыню, как в знамя: Кто не с нами — тот против нас! А все прочие с нами… И простор ночной повторит сто раз Голосами живыми: "Кто не с вами — тот против вас! А все прочие с нами…" Рявкну я тогда во сто первый раз,  И простор задрожит от рева: Кто не с вами — тот против нас! Но об этом ни слова…

 

Брожение умов

Сколько можно! — кто-то проорал. Можно! Можно! — двор ответил эхом. И с ума сошедший генерал Разразнлся лошадиным смехом. Сколько можно! — завопил сосед. Можно! Можно!... — отразили стены. Сколько можно! — грянули вослед все подъезды Солнечной системы. Ну-ка тихо! — кто-то приказал, И подъезды разом замолчали, И замолк в испуге генерал, Как перед Верховными очами. То ли зто небыль, то ли быль — Весь сюжет сего стихотворенья?! И откуда властный голос был? Может, из другого измеренья?.. Сам не знаю, милые друзья! Вы простите мне мое незнанье… Сколько можно — столько и нельзя — Бьло, есть и будет в мирозданье!

 

СЕРГЕЙ ЕВТУШЕНКО, ВЛАДИМИР ЛАДЧЕНКО.

Про Фатова

У Фатова в трамвайном катаклизме какая-то ловкая сволочь вытащила из кармана на ягодице бумажник, и денег у него не стало.

Огорченный Фатон, чтобы обезопаситься от прецедента, начал ездить только на такси. И денег у него стало меньше прежнего.

Тогда Фатов поднатужился, подключил тещин чулок и купил автомобиль марки горбатый "Запорожец". Но заправка, ремонт, запчасти, возведение гаража, штрафы и техосмотры отняли у него столько средств, что Фатов в один роковой момент понял: он нищий да к тому же с огромными долгами. И начал ходить пешком.

Так повседневная действительность приучила Фатова к здоровому образу жизни.

Образ жизни нищих — самый здоровый образ жизни.

г. Уральск