Выступления Ожешко в защиту женщины, как уже сказано выше, находили сочувственный отклик. Призыв к человеческому достоинству женщины, пропаганда труда и трудового воспитания женщин, средних и верхних слоев общества, требования (вначале особенно скромные и робкие) реформы семьи, выступления против фактической нерасторжимости католического брака, изображение духовного голода женщины, просыпающейся для широкой жизнедеятельности, — все это, сочувственно встречаемое одними, вызывало ненависть других, особенно тех, кто принадлежал к консервативным кругам общества.

Реакционная пресса стала изображать Ожешко как потрясательницу устоев и врага католической религии.

Но недовольство консервативных и клерикальных кругов перешло в открытую травлю писательницы, когда она выступила со своим уже бесспорным шедевром «Меиром Эзофовичем» (1877), характерным «просветительным романом» с сочувственно изображенным в нем юношей-евреем, рвущимся к свету из мрака религиозного еврейского фанатизма.

А когда вслед за «Меиром» она напечатала еще и несколько новелл из еврейской жизни («Сильный Самсон», 1878, «Дай цветочек», 1878, «Гедали», 1884 и др.), реакционеры и антисемиты из «Католического обозрения» попросту объявили ее во всеуслышание «еврейской судомойкой».

«Меиру Эзофовичу» предшествовали романы Ожешко «Семейство Брохвичей» (1873) и «Элим Маковер» (1874), в которых даны уже широкие картины общественной жизни в Западной Белоруссии.

По этим романам видно, что писательница в значительной степени освободилась от навязчивого морализирования, голого дидактизма и резонерской привычки постоянно комментировать поступки своих героев. Она уже умеет так изображать эти поступки, что они говорят за себя, вызывая непосредственную оценку их самим читателем.

Психология героев становится глубже, их действия мотивируются безупречнее, драматизм повествования приобретает гораздо большую яркость и остроту.

А количество действующих лиц увеличивается, их взаимоотношения делаются сложнее, изолированные прежде портреты теряют свою обособленность и статичность. И люди соединяются в большие, разнообразного общественного состава группы, что позволяет ожидать от писательницы, — все глубже проникающей в сущность общественных отношений, — больших и полных глубокого значения социальных полотен.

В «Меире Эзофовиче» писательница сумела по-новому преподнести старую тему о религиозном фанатизме, столь часто привлекавшую любимых Элизой Ожешко французских просветителей.

Писательница указала, как на «непостижимый анахронизм», на существование в современной ей Польше большого числа мелких еврейских местечек, где население духовно порабощено раввинатом и религиозными фанатиками, представителями «окаменелых верований, чувств и обычаев», отделивших еврейский народ от польского духом враждебной настороженности и «толстыми горными хребтами из мглы и мрака».

Она раскрыла духовное убожество этих схоластов, приверженцев мертвой буквы религиозного закона, препирающихся по поводу нелепых пустяков, как чего-то необычайно важного.

Она забила тревогу, указав на опасность для всей страны морального одичания этих закоренелых фанатиков иудаизма, превративших такие еврейские местечки в островки темного средневековья и не останавливающихся даже перед преступлениями (поджог шляхетской усадьбы в корыстных целях; убийство караимки, возлюбленной Меира, из религиозного мракобесия; ритуально обставленное изгнание Меира и др.).

«Меир Эзофович» — замечательный памятник гуманистической морали польской демократии 70-х годов девятнадцатого века.

В художественном отношении «Меир Эзофович» полон своеобразия, самобытен, оригинален и превосходит все, что было создано в этой области западноевропейской литературой.