Воспоминания — это те следы, которые мы оставляем в своей жизни; без них мы могли бы оглянуться и увидеть всего лишь непотревоженную снежную поверхность или какието отпечатки, оставленные не нами. Если есть что-то, что создало нас как вид, дало нам чувство длящейся идентичности, то это как раз наша память. Платон верил в существование абсолютной, идеальной памяти, сферы, в которую человек может заглянуть и найти там в точности сохранившееся собственное прошлое. Фрейд колебался, то утверждая, что память — это мешанина сновидений и фактов, то видя в ней фильм, смотанную пленку, хранящуюся в какой-то части мозга, вызвать которую на экран можно с помощью свободных ассоциаций. Наши представления о памяти в основном базируются на идеях этих двух корифеев — Платона и Фрейда; оказаться в такой компании почетно. Однако психолог Элизабет Лофтус решила бросить вызов великим предшественникам. У нее возникла догадка, что память так же изменчива, как поток, так же ненадежна, как крыса. Будучи психологом-новатором, она провела довольно пугающий, но философски безукоризненный эксперимент, целью которого было определить: является ли содержание наших воспоминаний фикцией или фактом. Полученные ею результаты поражают.

Сначала объектами ее изучения стали дорожные знаки, бороды, амбары и ножи.

«Не горел ли на светофоре желтый сигнал?» — спрашивала она испытуемых — и конечно, как только она предполагала такую возможность, те вспоминали, что свет был именно желтым, хотя в действительности горел красный. Она демонстрировала в своей лаборатории фильм: застреленную жертву, человека в маске на пустынной улице, — и когда задавала вопросы типа «Вы помните, что у человека была борода?», то большинство испытуемых вспоминали бороду, хотя в действительности маска не позволяла этого увидеть.

— Только тончайшая пелена отделяет реальность от воображения, — говорит психолог-экспериментатор, профессор Вашингтонского университета Элизабет Лофтус, убедительно доказавшая это своими блестящими исследованиями того, как воспоминания искажаются в результате легчайшего внушения. Скажите человеку, что он видел синий амбар, и для него амбар действительно станет синим; факты вытекают из нашего мозга, мир оказывается акварелью вроде той, что рисует моя дочка, — бесформенные расплывчатые фигуры, которые могут оказаться чем угодно.

Задолго до того, как она стала знаменитой — или нечестивой, это уж как вы решите, — полученные Лофтус данные об искажении воспоминаний сделались явно пользующимся спросом товаром. В 1970–1980-х годах она оказала помощь защите во время суда: адвокаты стремились доказать присяжным, что показания свидетелей — не то же самое, что документальная запись.

— Я помогла очень многим, — говорит Элизабет Лофтус. Вот некоторые из них: Хиллсайдский душитель, братья Менендес, Оливер Норт, Тед Банди.

— Тед Банди? — переспрашиваю я, когда Лофтус упоминает о нем. Она смеется.

— Ох, это же было до того, как он стал тем самым Банди.

— Как можете вы быть уверены в том, что люди, интересы которых вы представляете, действительно невиновны? — спрашиваю я.

Лофтус не дает прямого ответа.

— В суде я ориентируюсь на доказательства, — говорит она. — Вне суда — я человек и могу испытывать человеческие чувства.

Какими же, гадаю я, могут быть ее человеческие чувства при чтении письма ребенка — жертвы издевательств, который пишет: «Позвольте рассказать вам, что синдром ложной памяти делает с такими, как я. Может быть, вам небезразлично… Он превращает нас в лжецов. Синдром ложной памяти лучше выглядит на страницах газет, чем описание насилия над детьми. Но ведь есть дети, которых сегодня ночью, пока вы спите, изнасилуют или изобьют. Они, возможно, никогда не пожалуются, потому что никто им не поверит».

— Очень многие поверят! — фыркает Лофтус. Ха! У нее пронзительный смех и въедливый голос. Она странная, думаю я, какая-то неустойчивая. Лофтус с пугающей легкостью переходит от профессиональных тем к личным. — Результаты эксперимента показали, что двадцать пять процентов испытуемых — а это значимое меньшинство — склонны… — и тут же пауза и резкий поворот: — Не рассказывала я вам про свою валентинку? — Сегодня 14 февраля — День святого Валентина — и Элизабет Лофтус получила открытку от своего экс-супруга, которого она называет «бывшим». Она зачитывает мне текст: «Знаешь, что я в тебе люблю? Все твои фрейдистские оговорки». Лофтус смеется. — Я все еще люблю своего бывшего. Жаль, что он женился на таком ничтожестве.

В 1990 году в жизни Лофтус случилось важное событие. Для большинства жизней невозможно точно указать поворотный момент: они строятся постепенно, состоят из серии событий, только со временем обретающих форму, которую мы можем, да и то не всегда, разглядеть. С Лофтус было не так. В 1990 году Дуг Хорнград, юрист, пригласил ее свидетельствовать в суде по громкому делу. Подзащитным Хорнграда был шестидесятитрехлетний человек, Джордж Фрэнклин, чья красивая рыжеволосая дочь Эйлин заявила по прошествии двадцати лет, что вспомнила, как ее отец изнасиловал и убил ее лучшую подругу. Это была длинная жуткая история про камень и череп — идеально подходящая Лофтус, звезде драмы. Она с радостью ухватилась за нее.

— Полностью забыть, что у тебя на глазах произошло нечто чудовищное, а потом неожиданно вспомнить об этом через десятилетия? — говорит Лофтус. — Глубоко запрятать все подробности, а потом как при фотовспышке восстановить их в уме со всей точностью? Сомневаюсь. — Лофтус не оспаривает сам факт травмирующего события («конечно, дети страдают от рук взрослых»); она не верит только в то, что воспоминание могло быть полностью скрыто от сознания, но сохранено во всех деталях в какой-то внутренней капсуле, подобно ушедшему на дно сундуку с сокровищами, который в один прекрасный день открывает взгляду сверкающие изумруды и блестящее золото. Когда дело касается памяти, говорит Лофтус, блеск быстро тускнеет. Она сама наблюдала, как воспоминания могут быть искажены; ее ранние эксперименты показали, что со временем они стираются. Этот же человек, Джордж Фрэнклин, мог быть приговорен только на основании воспоминаний его взрослой дочери, извлеченных из неведомых глубин руками врача, последователя «Нью Эйдж», применявшего внушение. Внушение! Это личный гоблин Лофтус. Люди настолько внушаемы, их кожа еле прикрывает кости и мышцы, так что проникнуть внутрь может что угодно. Страшновато…

Итак, Лофтус свидетельствовала в пользу Джорджа Фрэнклина, убеждала жюри, что воспоминания Эйлин не могут рассматриваться как точные — не по вине Эйлин самой по себе, а потому, что такова механика памяти, которая ржавеет под дождем. Во время самого знаменитого суда десятилетия Лофтус говорила о том, что разум смешивает факты и вымысел в процессе своего нормального функционирования, что ее испытуемые в лаборатории делали красный сигнал желтым, помещали амбары туда, где их никогда не было, вспоминали черные бороды на бритых подбородках. Эйлин рассказывала о том, что видела камень, которым ее отец раскроил череп ее лучшей подруги Сыозан, видела, как блеснуло на солнце кольцо у него на пальце, видела умственным взором кровь и что-то голубое…

— Неправда, — сказала Лофтус. — Обо всем этом Эйлин позже прочла в газетных сообщениях.

Присяжных это не убедило, они не согласились с Лофтус, и она отправилась домой, проиграв дело. Она утверждает, что именно это событие определило ее дальнейшую работу. Фрэнклин был осужден за изнасилование и убийство лучшей подруги дочери через двадцать лет после гибели девочки, и Лофтус почувствовала, как ее охватывает холод.

— Моя миссия, — говорит она мне, — моя миссия в жизни с тех пор и навсегда — помогать невинно осужденным. Я поняла, что разговоры о сигналах светофора и амбарах не будут приниматься во внимание, особенно в новом климате в стране, когда лечение для восстановления памяти стало так модно и все поверили в реальность вытеснения воспоминаний. Я поняла, что мне нужно доказать не только то, что воспоминания можно исказить, — это, видит бог, я доказала, — но и что возможно создать у человека совершенно ложные воспоминания. — Эти слова Лофтус произносит с особым чувством: гоблин жаждет показать трюк. Элизабет Лофтус получила докторскую степень в Стэнфорде, она великолепный математик и обладает даром нащупать пульс современной культуры, чтобы потом заразить ее спорами собственных убеждений. И должна сказать, многие из ее убеждений хороши. Некоторые — похуже. В целом она такая же, как и большинство из нас, только в несколько раз больше — смесь интеллекта и слепоты, множество чувствительных точек.

Лофтус выступала в суде по делу Фрэнклина в 1990 году, подвергнув сомнению достоверность воспоминаний Эйлин. За несколько лет до этого вышла в свет книга Эллен Басе и Лауры Дэвис «Смелость, чтобы исцелиться: руководство для женщин, в детстве переживших сексуальное насилие», сразу ставшая бестселлером. Особое возмущение Лофтус вызвала фраза из этой книги: «Если вы думаете, что подвергались насилию, значит, так и было». Психотерапевты советовали своим пациенткам, испытывавшим травматическое вытеснение воспоминаний, «дать волю воображению». Примерно в это же время суды начали пересматривать срок давности для преступлений, связанных с сексуальным насилием: вместо пяти лет с момента события теперь иск можно стало подавать в течение пяти лет со времени возвращения памяти; это означало, что сотни и тысячи пожилых людей оказались обвинены в таких преступлениях своими обратившимися за психотерапией дочерьми.

— Еще были обвинения в сатанинских культах, — говорит Лофтус. — И ни разу, ни единого разу ФБР не нашло и следа доказательств.

Совпадение факторов… Книга Басе и Дэвис. Суд над Фрэнклином. Но больше всего — письма со всей страны от пожилых родителей, которые знали, что Лофтус защищала Фрэнклина, и молили ее о помощи. Старики писали о том, что дети обвиняют их в гротескных сатанинских обрядах — эти обвинения были фантастическими и совершенно абсурдными, но тем не менее они разрушали семьи и погружали в отчаяние отцов и матерей, клявшихся в своей невиновности.

— Мой дом стал для этих людей пересадочной станцией, — говорит Лофтус, — а счета за телефонные разговоры каждый месяц приходили на сотни долларов. Я понимала, что не смогу помочь несчастным, если научно не докажу, что разум не только искажает реальные воспоминания, но может создавать совершенно фальшивые. Я хотела экспериментально доказать такую возможность. Но как? Все эти этические ограничения — боже, сколько же появилось комитетов по этике, которые, не дают делать абсолютно ничего! Стоит провести невинный психологический эксперимент на людях, и вас уподобят врачу, отказавшемуся лечить сифилис. — Лофтус усмехается. — Лучше всего было бы снабдить испытуемых ложным воспоминанием о сексуальном насилии, но это неэтично, поэтому мне пришлось думать и думать: как создать экспериментальную ситуацию, которая касалась бы травмы, но не была травмирующей. Мне потребовалось много времени. Я рассмотрела столько различных сценариев!

— Каких? — спрашиваю я.

— Боже мой, — пожимает плечами Лофтус, — я уж и не помню.

А потом она догадалась: как экспериментально создать у человека ложные воспоминания, не нарушив правил этики. Лофтус и ее студенты разработали программу «Потерявшийся в молле», трюк, отражающий как общенациональные, так и индивидуальные странности.

Эксперимент состоял из нескольких фаз. Во время пилотного исследования Лофтус предложила своим студентам во время каникул попытаться создать ложные воспоминания у их братьев и сестер, записать разговоры на пленку, а после каникул представить ей записи. Эта часть программы показала, как легко факты меняют форму под грузом вымысла. Для основного же эксперимента Лофтус с помощью своей ассистентки Жаклины Пикрелл привлекла двадцать четыре участника. Для каждого из них был приготовлен небольшой буклет, куда входили описания трех действительно имевших место событий из детства испытуемого (информация о которых была получена от членов его семьи) и одного вымышленного — как испытуемый в детстве потерялся в молле. Эти вымышленные описания, каждое в один абзац, были составлены с помощью родственников испытуемого, согласившихся участвовать в розыгрыше. Участников эксперимента приглашали в лабораторию, предлагали прочесть буклет, а потом сравнить его содержание с собственными воспоминаниями. Если воспоминаний не оказывалось, нужно было просто написать: «Я этого не помню».

Больше всего поразили Лофтус не полученные статистически значимые результаты, а те подробности, которые сообщали некоторые испытуемые по поводу своих ложных воспоминаний.

— Меня просто изумили те подробности, которые придумали и в которые поверили участники эксперимента, — говорит Лофтус, но в ее голосе звучит не изумление, а удовольствие, словно ей удалось докопаться до сути сказки, найти в мозгу то место, где рождаются мифы. Во время пилотного исследования, например, Крис, которого его старший брат Джим убедил, будто тот в возрасте пяти лет потерялся в молле, пересказывал вымышленный эпизод красочно и с чувством. Через два дня после того как фальшивое воспоминание было имплантировано, Крис рассказывал: «Я тогда ужасно перепугался, что никогда больше не увижу свою семью. Я понимал, что попал в беду». Еше через день Крис вспомнил, как его ругала мать: «Я помню, как мама говорила мне, чтобы я никогда больше такого не делал». Через несколько недель ничего не подозревающий Крис появился в лаборатории и преподнес выросший из маленького семечка, которое заронил его брат, роскошный яркий благоухающий цветок, настоящую искусственную жемчужину: «Сначала я был вместе со всеми, а потом, кажется, отошел к прилавку с игрушками… и тут я потерялся, стал оглядываться и подумал: «Ну я и влип». Ну, вы понимаете… А потом… потом я подумал, что никогда больше не увижу своей семьи. Ну я и перепугался! А тут еще тот старик в синих фланелевых брюках подошел ко мне… Он был старый и лысый, с венчиком седых волос, и в очках…»

Поразительно! Ничего из этих деталей в буклете не содержалось! По-видимому, наш мозг не терпит белых пятен, он от природы не приспособлен к пустоте. Мы заполняем пропуски.

Работы Лофтус демонстрировали подобные ситуации одну задругой. Еще одна участница пилотного исследования, девочка-азиатка, вообразила себе молл, в котором никогда не бывала, представила себе, каковы на ощупь продающиеся там махровые полотенца, длинные белые люминесцентные лампы, скользкий пол под ногами, когда она побежала искать свою бабушку.

Результаты основного эксперимента оказались таковы: двадцать пять процентов испытуемых «вспомнили», как они потерялись в молле, а когда им открыли правду, выразили удивление тем, что их удалось так обмануть.

— «Потерявшийся в молле», — говорит психиатр Джудит Херман, основательница фонда «Жертвы насилия» и автор книги «Инцест между отцами и дочерьми», — очень мил. Это любопытный эксперимент, который говорит нам прямо противоположное тому, что, как считает Лофтус, она обнаружила. Она полагает, что из результатов эксперимента следует, будто воспоминаниям нельзя доверять, но присмотритесь к ее данным! Семьдесят пять процентов испытуемых не стали ничего выдумывать. Они — надежные свидетели.

Бессел ван дер Колк, психиатр, специализирующийся на психических травмах, высказывается еще более решительно:

— Я ненавижу Элизабет Лофтус. Я просто слышать не могу ее имя.

Лофтус знает, какова ее репутация в некоторых кругах, но это ее, похоже, не беспокоит. Дело, возможно, в том, что она так страстно увлечена наукой, что на политику просто не обращает внимания; возможно также, что, как и любой деловой человек, она знает, что безвестность хуже плохой славы, а плохая слава лучше, чем никакой. Когда я спрашиваю ее относительно высказывания Херман — что семидесяти пяти процентам испытуемых не удалось имплантировать ложные воспоминания и таким образом можно сделать вывод о надежности свидетельств большинства жертв насилия, — она фыркает.

— Я думаю, что двадцать пять процентов — очень значимая цифра, — говорит она. — Более того, программа «Потерявшийся в молле» дала толчок другим исследованиям ложных воспоминаний, которые дали результат в пятьдесят процентов и выше.

Лофтус начинает рассказывать мне об этих исследованиях: об «эксперименте с невозможными воспоминаниями», когда испытуемых побуждали поверить, что они помнят первые дни после своего рождения, о программе «пролитый на свадьбе пунш», когда участники «вспоминали» белое платье невесты, падающую из их рук хрустальную чашу, расплывающиеся на ткани пятна и чувство вины.

— Лучше всех в этой стране удается посеять ложные воспоминания Стиву Портеру, который раньше работал в университете Британской Колумбии, — говорит Лофтус. — Вам следовало бы с ним повидаться. — Узнав об эксперименте Лофтус, Портер провел свой собственный, и ему удалось убедить примерно пятьдесят процентов испытуемых в том, что в детстве на них нападало свирепое животное. — Хотя, — говорит Лофтус, — этого, конечно, на самом деле не было.

Результаты эксперимента «Потерявшийся в молле» Лофтус опубликовала в 1993 году в журнале «Америкен Сайколоджист». Америка тогда была взволнована: всюду рушились стены, Михаил Горбачев объявил о распаде Советского Союза, Берлин стал единым. В США множество людей обнаружили собственные железные занавесы, раздвоение собственных личностей и пытались достичь целостности. Мы хотели, чтобы мир стал единым, а каждый из нас — самим собой, без вытесненных воспоминаний. Средства массовой информации сообщали о потрясающих событиях: СССР сделался Россией, доступной страной, где жили олени и солнце садилось в Сибири с ее рыжими травами. В нашей стране мы имели собственную, типично солипсическую версию тех же событий: Мисс Америка объявила, что обнаружила залежи замороженных воспоминаний в глубинах своего мозга, вытащила их серебряным крючком на поверхность и вот-вот станет целостной личностью.

— Я была разделена на дневного ребенка, который улыбался и хихикал, и ночного ребенка, который лежал, свернувшись в комочек, и раздирался на части собственным отцом. — Благодаря курсу терапии, который выудил эти воспоминания, Мисс Америка наконец преодолела это разделение.

То же самое случилось с Роуз-Энн Барр, чей железный занавес пал и которая объявила на обложке журнала «Пипл»: «Я — жертва сексуального насилия в детстве». Роуз-Энн утверждала, что испытала распад на несколько личностей, но теперь воссоединяется. Это же утверждали и еще многие женщины и некоторые мужчины, в чьих голосах звучал восторг и ужас. Идея вернувшихся воспоминаний была так популярна, что к этой теме обратились «Тайм» и «Ньюсуик», а также Джейн Смайли в своем романе «Тысяча акров», награжденном Пулитцеровской премией.

Элизабет Лофтус опубликовала результаты своего исследования в самый разгар таких настроений — возмущения и надежды на исцеление; все только и говорили о старых шрамах и нежной розовой плоти; это было время определенного сюжета, и Лофтус бросила ему вызов. Она, по сути, утверждала, что очень многие люди начинают верить в никогда не имевшие места события под влиянием внушения. Кто мог утверждать, что эти так называемые жертвы насилия не оказались под влиянием своих врачей, особенно тех, кто практиковал внушение? После публикации статьи Лофтус выступила с заявлением, что не верит многим рассказам о насилии в детстве: это был вымысел, такой же, как «воспоминания» ее испытуемых о том, как они потерялись в молле. Лофтус пошла еще дальше и подвергла сомнению всю фрейдистскую теорию вытеснения. По ее словам, не существует совершенно никаких объективных свидетельств существования вытеснения как психологического или неврологического механизма. Вместо этого, по мнению Лофтус, за вернувшиеся воспоминания выдаются смесь фантазий, страха, скуки и услышанного в новостях, с тонкими прослойками правды. Существует два вида правды, говорит Лофтус:

— …правда рассказа и правда события… Когда мы наращиваем плоть на голые кости правды события, мы может увлечься, оказаться, если хотите, в плену собственного рассказа. Мы начинаем путать, где кончается правда события и начинается правда рассказа. — Насчет того, почему некоторые люди придумывает отвратительные истории, Лофтус говорит: — Реальные факты иногда бывает трудно выразить словесно. Человеку не удается найти слов для описания банальных неприятностей, которые тем не менее оставляют болезненные слелы, поэтому он подставляет на их место уже известный сюжет. В других случаях человек изобретает историю, в которую верит каждой клеткой своего тела, потому что она снабжает его идентичностью: он жертва.

Никому не нравится, когда кто-то бросает вызов преобладающей в данный момент парадигме, но сделать это, когда к центре внимания находятся жертвы насилия и когда основной темой является деструктивность отрицания, — для этого требуется мужество, которого у Лофтус явно хватает. Давным-давно Дарвин воздержался от обнародования своих теорий, потому что опасался неодобрения со стороны церкви; многие упрекают Фрейда за отказ от его первоначальной теории о сексуальном происхождении истерии, поскольку ему было известно, что она противоречит социальным и сексуальным нравам викторианской Вены. Лофтус же ни на секунду и мысли не допустила, что может последовать их примеру.

— Я не могла дождаться возможности высказать свои взгляды, — говорит она.

Частично ее мужество происходит наверняка из духа противоречия, однако оно имеет и более глубокую причину, хотя я не знаю, какую именно.

— После того как я опубликовала свои данные, люди начали делать мне всякие гадости, — рассказывает она. — Мне пришлось завести телохранителей. Посыпались угрозы судебного преследования в адрес программ, которые предоставляли мне слово; в адрес губернатора приходили возмущенные письма; в университете студенты-психологи буквально шипели, когда я проходила мимо. Мои ученики и я вытерпели множество оскорблений. Но знаете что? — продолжает она. — Мы не стали вытеснять воспоминания об этом.

Лофтус часто ходит по университетскому кампусу, надев всего одну серьгу, потому что по многу часов в день ко второму уху прижимает сотовый телефон. Спит она мало, а когда спит, ей снится работа, статистические выкладки, полеты на самолетах, лекции, которые она читает без конспектов. Она постоянно сосредоточена, кипит энергией. Обрушившаяся на нее критика ничуть ее не останавливает — хотя как-то в зале какая-то женщина кричала ей «шлюха!». Лофтус продолжает свое дело, с удивительной скоростью приобретая врагов, поклонников и славу. Перед окнами ее офиса обвиненные взрослыми детьми родители устанавливают постеры с объяснениями в любви, а предполагаемые жертвы насилия присылают ей полные ненависти письма. Лофтус просто продолжает работать. После того как ей удалось имплантировать ложные воспоминания о травмирующем событии, она начала размышлять о том, не удастся ли привить человеку ложную память о будто бы совершенном проступке. Однако прежде чем Лофтус смогла придумать соответствующий эксперимент, начался поразительный судебный процесс.

В церковь в Олимпии, штат Вашингтон, где деревья всегда зелены, а поля разбегаются по округлым холмам, часто ходил человек по имени Пол Ингрем. Ему был сорок один год, и у него было две дочери. Эти две дочери однажды вспомнили — на религиозном мероприятии, когда нужно было покаяться в грехах и очиститься, — что они были ужасно осквернены своим отцом. Пол был допрошен детективами — на протяжении многих часов в тесной комнате с включенным магнитофоном: ты это сделал? ты это сделал? Детектив повторял и повторял этот вопрос, наклонясь так близко, что Пол, должно быть, чувствовал его дыхание на своем лице. Пол был уже не молод и очень боялся хитрых ловушек сатаны, а детективы твердили: «Ты это сделал. Твои дочери не станут лгать». День сменился ночью, потом еще одним днем… без сна, с чашками кофе и бесконечными требованиями: вспомни, постарайся себе представить… Пол и старался. Он твердил: «О Иисус… Иисус… Милосердный Иисус, помоги мне», рыдая и цепляясь за стол. И наконец, после нескольких дней изматывающих допросов, после живых описаний детективами того, как он будто бы ласкал груди своих дочерей, он сказал, что вспомнил. Запинаясь и продолжая твердить «О сладчайший Иисус», он выдавил, что видит теперь все яснее. В тесной комнатке под взглядами детективов Пол Ингрем признался в изнасиловании дочерей, а начав говорить, не мог остановиться. Он «вспомнил» другие изнасилования, встречи с бандой, десятилетия участия в сатанистских сборищах — все это стало для него реальным: песнопения, отвратительные обряды. Пол Ингрем был арестован.

Конечно, Лофтус, узнав об этом случае и об условиях допросов, сразу почуяла что-то сомнительное. Обдумав ситуацию, она связалась со своим другом, специалистом по культам Ричардом Офше, и отправилась повидаться с Ингремом в тюремной камере. Офше, как и Лофтус, — специалист по внушению и, как и Лофтус, обожает разоблачать мнимые факты. Итак, Офше посетил Ингрема и сообщил тому, что один из его сыновей и одна из его дочерей обвинили отца в том, что он заставлял их совокупляться у него на глазах. Ингрем широко раскрыл глаза.

— Ох… О сладчайший Иисус, я такого не помню, — ответил Ингрем, как он сначала отвечал и на другие обвинения.

— Попробуйте подумать об этой сцене, постарайтесь ее себе представить, — проинструктировал его Офше. Офше велел Ингрему вернуться в камеру и «вымолить» воспоминание. После этого Офше ушел.

Когда он через день вернулся (обратите внимание на то, как сходна эта стратегия с тем, что делала Лофтус во время эксперимента «Потерявшийся в молле»: подсказывала, о чем следовало «вспомнить», а потом ждала сутки или двое), у Ингрема уже было готово признание в проступке, полностью вымышленном Офше. Да, писал Ингрем, он заставил дочь и сына заниматься сексом у него на глазах; бедняга описывал случившееся в красочных подробностях — голые тела, удовольствие, ужас… Офше и Лофтус представили это признание суду как доказательство того, что Ингрем подвергся внушению, что он так внушаем, что готов сознаться в чем угодно. Действительно, позже, когда они сообщили Ингрему, что вся история была вымышленной, он пересмотрел и остальные свои «воспоминания», только было слишком поздно: он оказался за решеткой, где и провел много лет за единственное свое преступление — слишком живое воображение.

На примере дела Ингрема Лофтус убедилась, как сильна и всеобъемлюща тенденция выдумывать несуществующее. Это стремление настолько могущественно, что даже побеждает инстинкт самосохранения. Мы выдумываем не только истории, подтверждающие нашу невинность; мы испытываем непреодолимую потребность что-нибудь рассказать о себе любой ценой. Эта потребность оказаться героем социально одобряемого сюжета так сильна, что мы соглашаемся даже на роль злодея.

Тем временем Лофтус почти перестала спать. Ее работа требовала от нее буквально бурлящей энергии. Многое из того, к чему она старалась привлечь внимание, было достоверным и хорошо сбалансированным. В одной из своих статей она писала: «Ложные воспоминания могут быть созданы незаметным внушением со стороны уважаемого члена семьи, чьей-то услышанной ложью, внушением со стороны психолога… Конечно, тот факт, что ложные воспоминания могут быть имплантированы, ничего не говорит о том, реально или фальшиво воспоминание конкретного ребенка о пережитом сексуальном насилии, или о том, как различить достоверные и ложные воспоминания. В связи с обнаруженной изменчивостью памяти встает, однако, вопрос о разумности некоторых рекомендаций, содержащихся в книгах по самопомощи и предлагаемых некоторыми терапевтами».

Это, безусловно, очень осторожное высказывание. Однако в другой статье Лофтус вскоре выразилась более откровенно: «Мы живем в странное и опасное время, которое напоминает об истерии и суевериях охоты на ведьм».

Она начала брать уроки стрельбы, и до сих пор инструкции и мишени висят над ее рабочим столом. В 1996 году, во время интервью для «Сайколоджи тудей», она дважды начинала плакать — театрально и впечатляюще, — говоря о расплывчатых границах между фактом и вымыслом; сама она тоже оказалась на расплывчатой границе между убеждением и принуждением, между страстью и гиперболой. «Охота на ведьм», — сказала она, но это сравнение неверно и скорее позволяет лучше рассмотреть психику самой Лофтус, чем реальную ситуацию, поскольку охота на ведьм основывалась на полной чепухе, а скандалы по поводу насилия в детстве вызваны вполне реальными фактами, о чем Лофтус, по-видимому, забывает. Женщины тоже подвергаются насилию, воспоминания имеют значение.

Разговаривая с Лофтус, ощущая ее неукротимую энергию, рвение, которое пылает в центре ее жизни, невольно задаешься вопросом: почему? Хочется спросить именно о том, чего Лофтус больше всего не любит обсуждать: не случилось ли чего-то с ней самой? Дело в том, что ее словно подгоняют демоны… так что я спрашиваю:

— Что с вами случилось?

Как выясняется, очень многое. Лофтус выросла с источавшим холод отцом, от которого ничего не узнала о любви, но очень многое — о математике. Он показал ей красоту острых углов треугольника, изящество окружности, строгую точность вычислении. Мать была женщиной мягкой, склонной к драматизации и глубоким депрессиям. Обо всем этом Лофтус рассказывает мне довольно равнодушно.

— Теперь я не испытываю по этому поводу особых чувств, — говорит она, — но в подходящей ситуации я могу расплакаться. Я почему-то ей не верю: эта женщина кажется такой далекой от слез, от истинного горя; она вся погружена в оперные страсти других. Лофтус вспоминает о том, как однажды отец взял ее на спектакль, а возвращаясь вечером домой в машине, когда над ними, как циферблат часов, висела луна, сказал: «Знаешь, у твоей мамы дела плохи. Она никогда уже не поправится».

Он был прав: когда Лофтус было четырнадцать лет, ее мать утонула в бассейне у дома. Однажды летом ее нашли плавающей лицом вниз. Солнце еще только вставало, небо казалось покрытым кровоподтеками. Лофтус вспоминает, какой испытала шок, как выла сирена, как ей закрыли рот кислородной маской, потому что она непрерывно истерически кричала: «Мама! Мама! Мама!»

— Я ее любила, — говорит Лофтус.

— Это было самоубийство? — спрашиваю я.

— Так считает отец, — отвечает она. — Каждый год, когда мы с братьями приезжаем домой на Рождество, мы только об этом и думаем, но никогда точно ничего не узнаем. — Потом она добавляет: — Это не имеет значения.

— Что не имеет значения? — спрашиваю я.

— Было это самоубийство или нет, — говорит Лофтус. — Это не имеет значения, потому что все будет в порядке. — Потом в телефонной трубке становится слышен только статический шум.

— Вы исчезли… — говорю я.

— О, я здесь, — доносится до меня голос Лофтус. — Завтра я отправляюсь в Чикаго, там одному парню грозит смертный приговор. Я собираюсь его спасти, я буду свидетельствовать в его пользу. Какое счастье, что у меня есть моя работа.

— У вас всегда была ваша работа, — говорю я.

— Без нее, — говорит Лофтус, — где бы я была?

В кабинете Лофтус в Вашингтонском университете висит фотография, на которой она стоит рядом с членом Верховного суда, по соседству с изображением Деми Мур, лицо которой заменено фотографией самой Лофтус.

— Я хотела бы, чтобы у меня бедра были поуже, — говорит она мне. Может быть, странное сочетание расхлябанности и серьезности и есть причина ее успеха. В общительности Лофтус не откажешь: к концу интервью я знаю не только размер ее обуви, но и размер лифчика.

— Нельзя ли не включать это в текст главы? — спрашивает она. Можно, конечно. Лофтус, возможно, в большей мере, чем кто-либо другой из психологов, жертвует профессионализмом ради публичности. Она выступала в популярной телепрограмме, ее статьи печатались и в «Гламуре», и в «Сайколоджи энд итс нейрал сабстрейтс». Можно понять, почему некоторые люди, предполагаемые жертвы и их обвинители, испытывают в отношении Лофтус такие сильные чувства, но как и почему стала она такой известной в определенных кругах? Было ли это резонансом ее работ?

Лофтус говорит о многом, не только о памяти. Она говорит об аутентичности и о том, обладаем ли мы ею. Она обратила внимание общественности — как это не удавалось ни одному постмодернисту-ученому — на то, каким коллажем является наше прошлое, на то, что все мы — художники, автопортреты которых имеют мало сходства с реальностью. Она столкнула нас в экзистенциальную пропасть, и нам там не нравится. Она всех нас превратила в людей, страдающих болезнью Альцгеймера, задолго до того как наш мозг стал атрофироваться, потому что в мире Лофтус память отказывает, и ее остатки далеко не нестираемы; как только событие попадает в гиппокамп, начинается его распад.

Взгляд Лофтус на память и ее невероятно хрупкую структуру противоречит глубоко укоренившимся воззрениям и неврологическим данным. Мы восприняли представления Фрейда о вытеснении как утверждение о том, что мы храним куски своего прошлого в прозрачных капсулах и можем добраться до них — до нашей жизни! — благодаря вербальному маневрированию. Лофтус говорит: нет; то, до чего нам удается добраться, наполовину сновидение, наполовину реконструкция, совершенно ненадежные. Таким образом, одним взмахом руки она вгоняет кол в сердце старика Фрейда. Нам это не нравится: ведь он — корифей. Через некоторое время после Фрейда исследователь по имени Уайлдер Пенфилд обнаружил то, что представлялось ему материальным субстратом фрейдовского вытеснения. Он вскрывал череп страдающего эпилепсией человека и, прежде чем удались поврежденную ткань, прикасался заряженным стержнем к обнаженному мозгу находящегося в сознании пациента. Пенфилд обнаружил, что когда он касался определенных областей, на пациента обрушивались воспоминания, ясные и отчетливые — воспоминания о том, как он ребенком плакал у каменной стены, как его обнимала мать, воспоминания, озаренные солнечным светом. Они продолжали жить в нас, наши жизни целиком. Большинство из нас никогда не слышали о работах Пенфилда, однако они отразились на нашей культуре — заряженный стержень, секретные ящички в мозгу, где хранятся наши матери и солнечный свет. Лофтус говорит о Пенфилде:

— Давайте подробнее рассмотрим его данные. Только у трех процентов его пациентов действительно возникали воспоминания, и мы не знаем, были ли это реальные воспоминания или фрагменты сновидений.

Все верно. Пенфилд отправляется следом за стариком Фрейдом.

После программы «Потерявшийся в молле» и ее довольно удивительных результатов, а также после экспериментов других исследователей, которым удалось имплантировать такие экстремальные воспоминания, как нападение злобного животного, Лофтус занялась всем, что связано с вытеснением. Она подозревала, что многие вытесненные воспоминания были на самом деле ложной памятью, возникшей вследствие внушения терапевтами и книгами по самопомощи; отсюда было легко перейти к вопросу: а существует ли вытеснение вообще как психологический или неврологический феномен? Существуют ли реальные свидетельства вытеснения? Применительно к нашей культуре задать такой вопрос — все равно что поинтересоваться, реально ли существует солнце. Оно светит на небе, вы можете его видеть, его лучи обжигают вашу кожу. «Однако увидеть вытеснение я не могу! — сказала Лофтус. — Покажите мне его». Никто не смог этого сделать.

Тогда Лофтус начала охоту. Может быть, вытеснение где-то прячется и ей удастся откопать его и исследовать его механизмы. Она ознакомилась с сотнями статей, посвященных этому вопросу, но ни одна из них не содержала реальных доказательств того, что человек способен полностью забыть травмирующее событие, спрятать его в подсознании, а потом, при определенной подсказке, через многие годы вспомнить. Несомненных неврологических свидетельств этого нет; в мозгу не удалось найти сундук, в котором хранилось бы вытесненное содержание. Более того, исследования Лофтус показали как раз обратное тому, во что было принято верить. Лофтус обнаружила, что большинство переживших травму никак не могут забыть того, что с ними случилось. Нет, например, случаев, когда бы жертвы Холокоста забыли о пребывании в концентрационном лагере; немногие выжившие в авиакатастрофах не забывают, как самолет ушел в пике, чтобы вспомнить об этом только на свое восьмидесятипятилетие, отправившись на «Конкорде» во Францию.

Хотя все это так и Лофтус активно использует эти данные для доказательства своей правоты, она забывает об одном: эти травмы отличаются от перенесенного в детстве сексуального насилия, окутанного секретностью, замалчиваемого.

— Если секретность — ингредиент вытеснения, — говорит Лофтус, когда я указываю ей на это обстоятельство, — тогда почему все случаи сексуального насилия не подвергаются вытеснению? Они почти все совершаются втайне.

— Какие доказательства были бы вам нужны, чтобы поверить в вытеснение? — спрашиваю я.

— Подтверждение, — отвечает она. — Все очень просто.

Только просто ли?

— Лорин, — говорит Джудит Херман, — вы, как психолог, должны знать, что существует множество доказательств существования вытеснения. Вспомните Шарко. — Действительно, Дэниел Шехтер, исследователь памяти из Гарварда, сообщает о случае, когда сорокалетний мужчина, страдавший от преследовавшего его образа нападения на него, десятилетнего, подростков-насильников, в результате лечения восстановил травмирующее воспоминание о нападении и сексуальном насилии. Событие было подтверждено его двоюродным братом, который был его свидетелем.

Это пример того, что вытеснение действительно может произойти. Однако Шехтер также пишет: «Пока научно достоверных свидетельств того, что люди, годами страдавшие от насилия и угроз в детстве и раннем подростковом возрасте, могут немедленно и полностью забыть о насилии, мало или нет совсем».

Когда Лофтус была молода, она вела дневник. Это была маленькая книжечка в красном виниловом переплете с разлинованными синим страницами. Лофтус знала, что ее мать иногда читала ее дневник, так что она придумала хитрый прием, чтобы сохранить свои секреты. Она записывала какой-нибудь подходящий для глаз матери эпизод на странице книжечки, а то, что было ее личной тайной, на отдельном листке, который прикрепляла скрепкой; почувствовав, что мать планирует набег, она прятала приколотые скрепками странички. Их-то она и называла своими «удаляемыми истинами».

С самого детства Лофтус жила в мире, который менял форму и был безжалостно ненадежен. С самого начала она подозревала, что история является чем-то сконструированным, — и это в 1950-е годы, еще до того, как у всех на устах появилось выражение «постмодерн». Она была скороспелой, склонной к пророчествам.

Критики Лофтус, впрочем, отвергают представление об «удаляемых истинах», особенно применительно к травме. Вот что говорит Бессел ван дер Колк:

— Может быть, Лофтус и показала нам, что в лабораторных условиях испытуемые начинают думать, будто терялись в молле, но это неприложимо к травмирующим воспоминаниям. Они кодируются в мозгу совсем иначе.

Ван дер Колк, симпатичный голландец-психиатр, живет в Бостоне на сказочной улице с булыжной мостовой и газовыми фонарями, улице, которая словно застряла в прошлом; он полагает, что «тело ведет свой счет». Его улица сохранила свою историю; то же самое происходит и с мозгом. Теория Ван дер Колка насчет травмы и памяти выглядит примерно так. Когда с человеком случается травмирующее событие, оно часто оказывается настолько всеобъемлющим, что не может быть понято и выражено обычными словесными средствами; поэтому память о нем хранится в невербальных отделах мозга, соматосенсорной коре, где и существует в виде мышечных болей, острых, но безымянных приступов паники, ярких образов, которые возникают и исчезают прежде, чем рассудок успевает их опознать. Для исцеления, согласно Ван дер Колку, нужно каким-то образом вывести невербализуемую травму в оперирующие словами отделы мозга; речь разрушит чары, и тогда воспоминание сможет вплестись в ткань истории жизни и занять свое место среди других событий, интегрироваться в них.

Лофтус утверждает, что Ван дер Колк не имеет реальных подтверждений своей теории, хотя тот в своих работах ссылается на исследования возникновения образов в мозгу и исторические свидетельства. Лофтус называет их историческими анекдотами. К тому же, могла бы она сказать, даже если лирическая теория Ван дер Колка относительно расколов и слияний справедлива, она все равно никак не подтверждает вытеснения как такового. Несомненно, у человека могут возникать физиологические реакции на стимулы, возвращающие его к травмирующим событиям; несомненно, возможны приступы паники, мышечная скованность и все остальное. Однако тот факт, что тело помнит о кошмаре, не означает, что разум его полностью забыл. Спросите контуженного солдата: забыл ли он бой, в котором участвовал? Спросите изнасилованную женщину: забыла ли она мужчину в грязном переулке? Тело ведет свой счет, могла бы сказать Лофтус, но это не значит, что сознание ушло в отпуск.

Джудит Херман в качестве доказательства того, что травмирующие воспоминания достоверны и впечатаны в мозг, приводит данные экспериментов на крысах. Когда крысы выучивают определенное действие в условиях выраженного стресса, уничтожить приобретенный навык очень трудно, если не невозможно.

— Это применительно к животным аналог, если угодно, «неуничтожаемого отпечатка» травмирующего события в памяти, — говорит Джудит Херман.

— И они еще обвиняют меня в том, — отвечает на это Лофтус, — что я распространяю данные, полученные на студентах, на жертв насилия. Сами-то они распространяют на людей заключения, полученные на крысах!

Лофтус начала широкий обзор исследований, касающихся воспоминаний о травмирующих событиях и их достоверности. Она приводит данные о детях, оказавшихся свидетелями нападения снайпера на их школу. Непосредственно после выстрелов были зафиксированы отчеты детей о том, где они были и что видели. Через неделю после событий, однако, воспоминания детей побледнели или исказились, и полученные от них сведения стали отличаться от первоначальных. Маленькая девочка, которая в момент выстрелов была в школьном дворе, позже говорила, что находилась за забором игровой площадки. Ее воспоминания оказались совсем не запечатленными навсегда; уже через неделю они начали блекнуть. Коллеги Лофтус изучали воспоминания тех, кто видел взрыв «Челленджера». На следующий день Ульрих Нейсер из университета Эмори опрашивал людей о том, где они находились в момент катастрофы с шаттлом. Записи ответов свидетелей были такими: «Я стоял перед телефонной будкой», «Я жарила яичницу на кухне, а приемник стоял на подоконнике». Через три года Нейсер опросил тех же людей, и лишь очень немногие из респондентов дали те же ответы. Их воспоминания существенно изменились: яичница превратилась в бутерброд, а кухня — в пляж; телефонная будка, как на картине Дали, трансформировалась в здание музея. Когда опрашиваемым показывали их изначальные показания, записанные сразу же после катастрофы, они не могли в них поверить. Люди были уверены в своих более поздних описаниях, что очень хорошо показывает сомнительную связь между уверенностью и достоверностью. Ложные воспоминания оказались пронизаны субъективной достоверностью, так что вымысел в этом перевернутом с ног на голову мире воспринимался как факт.

Когда взорвался «Челленджер», мы с сестрой сидели в кафетерии университета Тафта. Мы ели сандвичи с тунцом, и листья салата выглядывали из-под ломтиков рыбы. За огромными окнами голые ветви деревьев образовывали черный рисунок на светлом небе. Я всегда это отчетливо помнила, но теперь не уверена… Теперь я ни в чем не уверена. Может быть, я находилась в гостиной дома моей матери, с желтой обивкой стульев и колючим ковром на полу, и мы видели по телевизору два хвоста дыма, растворяющихся в темноте. Все-таки нет, было, должно быть, иначе. В тот день ведь шел дождь, не так ли? И мы с моим здоровенным ирландцем-бойфрендом пили пиво в пабе «Черная роза»… а может быть, это было позже? Шаттл все падал и падал, когда бы мы ни включили телевизор; я хорошо запомнила восторженные лица толпы, в патриотическом порыве обращенные к небу, а потом этот сосущий звук… и общий вздох. Корабль разваливался, куски обшивки летели к земле, а тел не было видно — они исчезли.

— Где вы были, когда взорвался «Челленджер»? — спрашиваю я Лофтус.

— Я сидела в своем кабинете, одна, — отвечает она, и я представляю ее, сидящую за столом. А потом — в одиночестве у нее дома, в ее просторном доме на Западном побережье, где галстуки ее «бывшего» все еще висят в шкафу, как будто он может вернуться.

— Он ушел, потому что я не могла прекратить работать, — говорит Лофтус. — Он хотел путешествовать в отпуск и вести нормальную жизнь. А мое представление о развлечении — это сидеть перед компьютером и пытаться ответить на вопросы.

У Лофтус нет мужа и нет детей, о чем, по ее словам, она жалеет.

— К тому времени, когда мы попытались завести детей, было поздно, — говорит она. — Мне было тридцать шесть, и каждый месяц на белье появлялась кровь.

Я представляю ее себе в одиночестве — в ее кабинете, дома, но главное — в ее сфере исследований. Мне интересно: если бы те вопросы, которые задавала Лофтус, задавал мужчина, какие ответы он получил бы? Впрочем, по правде говоря, не думаю, что именно пол иногда делает Лофтус недоверчивой. Дело не в том, что она словно с неба свалилась, всегда в одиночестве, там, где женщине не следовало бы находиться. Факт остается фактом: Лофтус, похоже, не совсем контролирует ситуацию. Не она направляет свой корабль. Она говорит странные вещи, на стене ее кабинета висят мишени, по которым она практиковалась в стрельбе, но в то же время она проводит блестящие эксперименты, хоть и сравнивает себя при этом с Шиндлером. Она звонит мне, потом швыряет трубку, потом звонит снова и виновато говорит:

— Боже мой, я вам нагрубила. — Больше никаких объяснений, странно… — Я просто, — продолжает она, — просто испытываю потребность воссоединять семьи, разбитые из-за обвинений, вызванных ложной памятью. Мне просто хочется объединить людей. — Это говорит Лофтус, лишившаяся матери девочка, которая через двадцать лет после развода все еще держит вещи «бывшего» в своем доме. «Потребность», говорит она, «воссоединение»… Похоже, Лофтус не осознает, что эта потребность — доказательство того, что она так старается опровергнуть. В ней самой есть какой-то раскол, неразрешенный, подавленный, иногда проявляющийся в странных высказываниях. Она — жертва, которая сомневается в достоверности случившегося с ней. Это — один из способов освободиться.

Но, знаете, Лофтус многое нам подарила. Ее одиночное свободное падение принесло очень значимые озарения, отмахнуться от которых мы не можем. Так где вы были, когда взорватся «Челленджер»? Вы это помните? Лофтус показала нам, как высоко мы летаем и как далека земля — мы ведь невесомы.

— Что вас поддерживает? — спрашиваю я. — Если вы не можете доверять памяти, то на что вы можете полагаться? — Я вспоминаю слова Достоевского о том, что несколько хороших воспоминаний — это все, что нужно, чтобы примириться с миром. Однако стоит пожить какое-то время в Лофтус-ленде, как становится трудно определить, во что можно верить. — У вас есть религия? — спрашиваю я ее.

— Что у вас есть? — спрашиваю я, но на самом деле думаю: «Что есть у каждого из нас?» Что?

Лофтус мне не отвечает. Вместо этого она говорит:

— Несколько дней назад я написала письмо своей матери. — Она показывает его мне.

Дорогая мама!

Сегодня воскресенье, идет дождь, погода отвратительная. Я проснулась утром с ощущением отвращения к жизни.

Тебя нет уже сорок лет… Мне хотелось бы рассказать тебе о некоторых вещах, которые я сделала за эти четыре десятилетия. Недавно я делала доклад о своих исследованиях памяти на конференции в Чикаго. Это была национальная конференция, посвященная невинно приговоренным к смерти и смертным приговорам. Там я видела двадцать шесть мужчин и двух женщин, невинно осужденных обитателей камер смертников; они плакали и обнимали друг друга. Благодаря своей работе я соприкоснулась с людьми, испытавшими ужасную несправедливость.

Когда я не веду исследований и не преподаю, я занимаюсь защитой невинно обвиненных. Конечно, я не уверена, что тот, кому я помогаю, и в самом деле обвинен напрасно, но мысль о том, что обвинение может быть ложным, меня ужасно мучает… Я чувствую себя обязанной помочь и испытываю чувство вины, если хоть на минуту ослабляю усилия.

Почему я такой трудоголик? Может быть, это способ избежать мучительных мыслей? Может быть, работа означает, что я делаю в жизни что-то важное? Сейчас я так занята, что не остается времени думать о том, чего мне не хватает, — семьи, любви, близости. Вот по чему я тоскую. И я очень скучаю по тебе.

С вечной любовью,

Бет

В конце концов Лофтус так и не дает мне ответа: что у нее есть. В конце концов, остается только понимание испытываемой одинокой женщиной боли. Может быть, это и все, что есть у каждого из нас, — просто обыкновенная боль. Никаких надежных воспоминаний, но вполне реальное раскаяние, сожаления, тяжелые, как камни, — на них-то можно рассчитывать. Мы можем, как это делает Лофтус, громоздить эти камни друг на друга, все выше и выше, стараясь дотянуться до чего-то.