Вместо предисловия

Пушкарёв ждал нового командира дивизии, прошёл месяц, а его всё не назначали. Люди Снегирёва так и не показались больше. И если предположить, что призрак бывшего командира, появившийся, подобно тени отравленного короля, чтобы обличить своих убийц, говорил правду, то на нём убийцы и ограничились. А говорил ли он правду? С одной стороны, слишком это невероятно, а с другой стороны, – зачем тени врать? Враньё предполагает какую-то выгоду. А какая может быть выгода у тени?

В Москву Пушкарёв в конце концов не поехал. Пальчиков неделю назад приезжал сам, сказал, что ситуация сложная, но основные фигуры, задействованные в системе Снегирёва, выявлены. И вот опять Пальчиков позвонил и сказал, что вечером будет. И действительно появился вдвоём с молоденьким сержантом, фамилия которого, как подполковник помнил, была Пухов. Когда они остались с подполковником одни, Пальчиков сказал:

– Так, события назревают, Миша… Они собирались в бункере тут в Аксае. Общество Генерального штаба. Будущая новая власть Советской Империи. Два партийных босса, причём один с самого верха. Остальные – военные. Смена власти в стране произойдёт одновременно с вторжением в Польшу. И сразу тотальная мобилизация. Они хотят дать бой Западу, пока мы ещё сильны. С военной точки зрения не так уж глупо. Но я не понимаю: если они победят, что они с этой победой будут делать? Как долго удастся продержать в мобилизационном режиме территорию от Кале до Индийского океана? Сколько можно склеивать такие пространства одним только страхом? Конечно, крокодил – это сильная вещь, может, на какое-то время его хватит. А потом что? Марксизм-ленинизм? Православие? Идол технического прогресса? Космос? Они даже этим не очень голову себе забивают. Сначала победа, а там видно будет. Главное, крокодил за нас. Ладно, это не наша с тобой забота. Наше дело служить. Мы присягали. Причём не крокодилу, а Советскому Союзу. Как ты думаешь, подполковник?

– Так точно, присягали.

– А раз присягали, давай выпьем по рюмке и будем планировать нашу войну.

Ночью в кабинете выключили свет. Сержант ходил куда-то, потом пришёл и сказал, что всё в порядке. Пушкарёв с Пальчиковым сидели в темноте, ждали. Ждали они недолго.

– Здравия желаю, – услышали они глуховатый голос. Фролов стоял перед столом, за которым они сидели. Он настолько уже утратил человеческую телесность, что даже предложить ему сесть было неловко.

– Ну здравствуй, – сдержанно удивился подполковник Пушкарёв. – Как дела вампирские?

– Спасибо на добром слове, – отозвался Фролов, – я в деревню не хожу.

– Там теперь про крокодила только и говорят, – невесело как-то ухмыльнулся Пушкарёв. – Слышал про крокодила?

– Это не наш крокодил, – ответил Фролов, – я по нему не в курсе дела. А как ребята? Видят в темноте?

– За ребят спасибо, – сказал Пальчиков. – Видят. А у меня к тебе ещё дело есть.

– Если что надо… Вы ж понимаете. – Фролов наклонил голову, готовый слушать.

– Надо связаться с генералом Ярузельским, – продолжал Пальчиков, – Верховным главнокомандующим Польши. Наши готовят там большую наземную операцию. Но окончательной уверенности в её целесообразности пока нет. Все каналы связи с польской стороной контролируются этим самым Обществом Генерального штаба. Ну этими, ты понимаешь. За генералом Ярузельским тоже следят. Следит плотно их агентура. А нам необходим свой, совершенно никем не контролируемый контакт. Командование ГРУ к операции в Польше настроено скептически, она может получиться очень грязной. Это бы уничтожило её смысл. Грязная операция – это когда неоправданно много трупов. После неё сразу возникает необходимость в следующей такой же операции, но ещё более масштабной и ещё более грязной. И так далее. Это тупик. Нам надо точно знать, на чьей стороне будут польские вооружённые силы. Будут ли они верны социалистическому правительству Польши? Или перейдут на сторону оппозиции? ГРУ поверит только словам самого генерала Ярузельского. А как с ним связаться чисто, чтобы не засветиться нигде? Вот я хотел просить тебя помочь.

– Я не могу далеко уходить отсюда. Это опасно для людей, – ответил Фролов.

– А если тебя на истребителе отвезти и привезти? – спросил Пальчиков.

– Я, честно сказать, не знаю, можно ли это? – продолжал сомневаться Фролов.

– За ночь управимся. Я тебе приказывать не могу. Но ты бы очень помог. Туда истребитель за час долетает. И обратно примерно столько же. До Варшавы ты своим ходом моментально доберёшься, – представил ситуацию Пальчиков.

– Если меня рассвет там застанет, я могу с резьбы сорваться, – предупредил Фролов.

– Значит, надо успеть, – подытожил Пальчиков.

– Подумай, Фролов, – добавил Пушкарёв, – мы людей защищаем. Я туда тоже в командировку еду через неделю.

– Ну, если вы едете… это вообще другое дело – ответил Фролов. – Я поговорю с отцом Иларионом, с хлопцем вашим свяжусь. Я что? Надо – так надо.

 

Глава 1. История с шапкой: Гущин

Иевлева снова попросила Снегирёва отложить совместную поездку в Москву по причине вполне прозаической: очень много скопилось дел на факультете. Во-первых, годовая нагрузка по учебной работе по просьбе самой Иевлевой распределилась на первый семестр за счёт второго. Во втором семестре надо было уходить в декрет. Во-вторых, ещё ранней весной, до всей этой вампирской истории, она записалась на две научные конференции, и отказываться теперь и подводить коллег было неудобно. В-третьих, она резко интенсифицировала свои усилия по обмену квартиры родителей в Новосибирске на Ростов.

Её познакомили с подпольным агентом по обмену квартир, некоей Таисией Петровной, которая приходила раз в неделю и рисовала схемы обмена квартир, состоящие из примерно двадцати ходов по всей географии Советского Союза. Схемы эти были похожи на чемпионские шахматные партии, но умеющая быстро и точно мыслить Иевлева часто находила в них ошибку. Кто-то из четырёхкомнатной квартиры неожиданно попадал в однокомнатную, а однажды звено из Винницы, двухкомнатная квартира в центре города, оказалось в Астрахани, но на улице, поскольку построенная схема по вкравшейся ошибке квартиры для них не предусматривала.

Таисия Петровна в таких ситуациях хваталась за голову и кричала: «Ой!» С таким трудом построенная система рушилась, и Таисия Петровна втайне испытывала к Иевлевой неприязнь.

Снегирёв вёл себя странновато: то пропадал, ссылаясь на занятость, то вдруг появлялся и плотно ухаживал. Но проявлял сдержанность, в которой чуткая Иевлева видела колебания непонятной природы. Похоже было, что он собирается решиться на что-то серьёзное. Но откладывает это решение из-за внезапно возникших обстоятельств, порождающих сомнения. Обстоятельств, которые необходимо выяснить перед тем, как он сделает решительный шаг. Было похоже, что то ли у него какие-то сложности в семье, то ли что-то ещё. И он вроде бы перестал форсировать идею сближения, а вместе с тем отпала и необходимость аборта.

Однажды вечером на кафедре зазвонил телефон. Попросили к телефону Иевлеву Тамару Борисовну.

– Иевлева Тамара Борисовна? – спросил голос. – Будете говорить!

Потом в трубке раздался голос участкового. Это было настолько неожиданно, что она даже растерялась, хотя она постоянно помнила о нём и беспокоилась, но вдруг ни с того ни с сего на кафедре… Умница, что не позвонил домой! Домашний телефон наверняка на прослушке.

– Тома, – сказал участковый, – со мной всё хорошо. Но я пока объявиться не могу. У меня для тебя есть подарок, тебе во сне не снился! Это г**но! Ты слышишь меня?

– Какое г**но? – чуть ли не вскрикнула Иевлева.

– Г**но крокодила! Того самого! Того самого! Ты представляешь? – возбуждённо продолжал участковый.

– Где ты взял это г**но? – спросила Иевлева взволнованным голосом.

– Тома, – заверил участковый, – я б тебе не врал. Ты же знаешь. Я под землёй был. Ходили с одним человеком. Я его видел. Ящера. Совсем близко. Я же знаю, тебе интересно. Я только тебе пока передать не могу. Но оно в холодильнике лежит, замороженное. Я попробую тебе через одного человека передать.

– Это царский подарок! – поблагодарила Иевлева и спросила: – Как твоя рана?

– Да уже всё, – ответил участковый, – зажила. Стой, а откуда ты знаешь?

– Я была на хуторе. Мне передали, что у тебя неприятности, хотела узнать… Ну… в общем… Фролова видела, он сказал.

– Что он сказал? – спросил участковый.

– Что ты ранен.

– Больше ничего не говорил? – В голосе участкового чувствовалась сильная тревога.

– Нет, больше ничего, – убедительно соврала умная заботливая Иевлева.

– Да всё прошло уже. Но я вернуться пока не могу. Ты там будь осторожна, особенно если военные. Держись подальше. Я тебя прошу.

– Не беспокойся, я очень осторожна. Я тебе могу как-то помочь? – спросила она.

– Я дам знать, – ответил участковый, и в трубке раздались длинные гудки.

Валера тоже появился на факультете. Он вёл себя вполне адекватно. И по его психическому расстройству главным врачом психоневрологического диспансера профессором Анесьяном была зафиксирована стойкая ремиссия. Профессор Анесьян очень гордился успешным лечением Валеры и собирался об этом писать статью.

Научная конференция состоялась перед ноябрьскими праздниками. Иевлева сделала доклад. После конференции было чаепитие с пирожными на кафедре, на котором присутствовали коллеги с других кафедр, которые тоже участвовали в конференции. Один из них, заведующий кафедрой генетики, молодой доктор наук Евгений Петрович Гущин, оказался рядом с Тамарой Борисовной. Они разговорились. Ей было приятно смотреть на него. Высокий, стройный, с длинными волосами. Внешность совершенно не советская. Усы, бородка, большой нос при длинных светлых волосах, голубые глаза и манера слегка наклонять голову, как бы вслушиваясь в то, что тебе говорит собеседник.

Короче говоря, Женя Гущин Иевлевой нравился. И надо было признать это со всей откровенностью. Не в её привычке было строить планы и вдаваться в подробности его семейной жизни. Её беременность ещё почти не обозначилась. И она подумала, что, если бы он проявил активность, вряд ли она бы стала яростно сопротивляться. И он, разумеется, сразу же проявил активность.

– А не оставить ли нам этих скучных людей обсуждать свои скучные доклады и не уйти ли нам незаметно, по-английски? – спросил Гущин.

– Да, – согласилась Иевлева, – вы такой незаметный, Евгений Петрович. Своим незаметным исчезновением вы только привлечёте всеобщее внимание.

– Да и вы, – сказал Евгений Петрович, – ещё менее незаметны, чем я. Давайте мы уйдём заметно, но как ни в чём не бывало, как будто так и надо. Таким образом мы введём всех в заблуждение, и получится, что мы всё равно ушли как бы незаметно.

Они попрощались с заведующим кафедрой, сказали всем: «До свидания», и, провожаемые многозначительными взглядами преподавательниц и лаборанток, вышли, громко и с увлечением обсуждая закономерности то ли онтогенеза у рыб, то ли филогенеза у птиц.

Они вышли на улицу Энгельса. За время конференции и произошедшего после неё чаепития улица сильно изменилась. В свете фонарей в безветрии практически прямо летели, а скорее, медленно опускались на землю большие хлопья снега. Это был первый снег. От него вокруг ламп уличных фонарей образовались круги света, в которых летели огромные снежинки, а «Солнышко» со своими огнями стало скорее похоже на космическую станцию, чем на советский универмаг.

– Да, – сказал Евгений Петрович, – вся наука сразу вылетает из головы. Обратите внимание, как тихо. Снег поглощает звук, те же машины, те же троллейбусы, автобусы… Но тихо, как будто кино показывают. Можно я понесу ваш портфель?

– Можно, – сказала Тамара Борисовна, – только за косы меня не дёргайте.

– Я буду нести ваш портфель в ужасном смущении, не зная, что сказать, – признался Евгений Петрович.

– А я буду потихоньку злиться, что вы такой несмелый, – улыбнулась Иевлева. – Я тоже не буду знать, как поддержать беседу в такой ситуации, наше молчание будет мне казаться ужасно неловким. Мне будет очень стыдно.

– Мы попрощаемся перед вашим подъездом, но вы не будете спешить уходить, – сказал Евгений Петрович.

– А потом мы будем целоваться в подъезде. – Иевлева засмеялась. – Бедные дети. Бедные бездомные дети советской страны. Потому что дома родители, и там целоваться нельзя. А вы умеете целоваться?

– Нет, – признался Гущин, – я присасываюсь, как пиявка, обезумев от ощущений, потеряв власть над собой. От моих бездарных поцелуев у вас будут потом раздражения на губах. Вы будете касаться их пальцами, от этого вашего движения я потеряю остатки самоконтроля, превращусь в животное с остекленевшими глазами. Вам станет неприятно смотреть на меня.

– Нет, – сказала Иевлева, – во мне проснётся жалость, что-то вроде материнского инстинкта. Я смогу понять, как вам плохо, как это мучает вас. Я увижу, что с вами творится что-то жуткое, да ещё вдобавок из-за меня. И сознание, что это я – причина вашего состояния, сделает меня перед вами беззащитной. Вы почувствуете это, и в вас проснётся инстинкт доминации. Это погубит меня окончательно.

– Ну… уж прям погубит… – улыбнулся Евгений Петрович.

– Да, вы правы. Погубит – это слишком сильное слово.

– Это случится в лифте, – продолжал Евгений Петрович. – Однажды, провожая вас, я нажму кнопку последнего этажа…

– Или в раздевалке, во время первого урока, на который мы оба опоздаем, – вторила ему Иевлева. – Там есть такой закуток за вешалками.

– Нас застукает вахтёрша, – говорил Евгений Петрович, – это будет ужасно, нас поведут к директору школы, вызовут родителей. Какую странную грустную и чудесную историю мы с вами рассказываем.

– Это снег, – сказала Иевлева, – это на нас так действует снег.

Они успели дойти до Пушкинской и, не сговариваясь, свернули в сторону Крепостного переулка. Там жила Иевлева. Евгений же Петрович был бедным бездомным советским ребёнком, дома его ждала жена.

А вот для доцента Шурова, который тоже собирался выйти на улицу Пушкинскую, но с собакой, с целью прогулять эту собаку перед сном, падающий снег имел неромантическое и совершенно прикладное значение. Пришла зима – пора надевать меховую шапку. Доцент Шуров, преподаватель кафедры иностранных языков, вышел со своим доберманом, который был жутким истериком и трусом. Вопреки расхожему мнению о боевых качествах этой породы. По случаю снега доцент надел свою очень красивую шапку из лисьего меха.

Двое уличных специалистов по сдёргиванию меховых шапок с голов прохожих решили по такому случаю рискнуть, несмотря на присутствие добермана. Шапка была слишком привлекательна. А может, они видели уже эту собаку в деле… Один из них сдёрнул на бегу шапку с головы доцента и кинулся прочь. А другой ударил доцента по голове какой-то палкой и тоже побежал. Доцент схватился за голову, но побежал за ними. Сзади бежал доберман, который боялся остаться один.

Иевлева услышала топот бегущих и оглянулась, за ней оглянулся и Гущин. Оба сразу поняли и оценили ситуацию. Доцента Шурова они хорошо знали, оставить его без помощи было невозможно. Но Иевлева испугалась за Евгения Петровича и крикнула, чтобы он не встревал. Он не послушал. Он вырос в ростовском дворе, происходил из простой семьи и не был в таких делах новичком. Но он всё-таки последние годы занимался научной работой, а шпана грабила и воровала, к тому же их было двое. Это был для Евгения Петровича неравный бой. Но он всё равно бы не отступил, а при ней и подавно.

Иевлева не успела вклиниться между ними, потому что второй, тот, который был с палкой, вырвавшись вперёд, прыгнул с бегу прямо на Евгения Петровича. К чести Евгения Петровича следует сказать, что он сумел увернуться от удара корпусом и сам довольно прицельно двинул по принадлежащей этому корпусу физиономии.

Но второй, тот, что был с шапкой, толкнул Гущина, и тот полетел во весь свой высокий рост на землю, ударяясь головой.

Шпана с шапкой побежала было дальше.

Сапожки Иевлевой были хоть и на невысоких каблуках, но и так бегать в них неудобно. Она всё-таки предприняла попытку догнать грабителей. Услышав за собой перестук женских каблуков, они остановились, повернули и пошли на неё…

Глупая ситуация. Она попятилась, оглянулась. Гущин вставал, он был далековато, но всё видел. Доцент Шуров тоже был на подходе. К счастью, подоспел доберман и стал лаять на Евгения Петровича, что отвлекло его внимание от Иевлевой.

Больше медлить было нельзя, просто не было другого выхода. Тамара Борисовна передвинулась в сторону того, кто держал шапку, ударила его кулаком в ухо, и он от удара свалился на снег. Шапка покатилась по снегу. Второму Иевлева просто крикнула:

– Беги!

Он повернулся и кинулся бежать. Первый тоже вскочил и побежал. Доберман бросил облаивать Евгения Петровича, выдвинулся на передний план и залаял вслед убегающим. Подбежавший доцент Шуров поднял свою шапку и стал стряхивать с неё снег.

– Вот с**и, а? – заговорил взволнованно доцент Шуров. – Ну сорвите шапку, но по голове-то зачем бить?!

Их обоих нужно было успокаивать – и доцента Шурова, и его добермана. Особенно добермана, который скулил и жаловался так, как будто это с него сорвали шапку. Но тут оказалось, что главным пострадавшим был всё-таки Евгений Петрович. Он морщился и прикладывал к волосам снежок, который только что слепил. Иевлева внимательно посмотрела на него, потом отвела руку со снежком и приложила свою ладонь к его голове. Она почувствовала, как у неё под рукой гудит боль и к месту удара приливают кровь и лимфа.

– Вы сильно ударились, – сказала она. – Придётся зайти ко мне. Вам будет оказана первая медицинская помощь.

– А вы не проводите меня? – спросил доцент Шуров.

– К сожалению, мы спешим, – ответила Иевлева, – но если хотите, шапку могу взять с собой и оставить для вас в деканате.

– Нет, извините, большое спасибо за помощь, но так можно и простудиться, – возразил Шуров.

Они разошлись с Шуровым на улице Пушкинской в разные стороны, причём доберман долго не мог понять, с кем ему идти, перебегая от хозяина к Иевлевой с Гущиным: с хозяином было как-то привычнее, но с этими двумя безопаснее.

В комнате Иевлева приняла от Евгения Петровича пальто, но туфли снимать ему категорически запретила.

– Это не буддийский храм, здесь не нужно снимать обувь.

– А какой это храм? – спросил он.

– Вообще-то это храм Афродиты, – ответила Иевлева. – Но мы временно поменяем Афродиту на Асклепия, потому что он вам сейчас нужнее. А вы держались молодцом. Снег не убирайте от головы!

– Да я держу, – сказал Евгений Петрович. – А скажите, вы правда одного из них съездили кулаком по уху или мне показалось?

– А я думала, вас собака отвлекла, – ответила Иевлева.

– Нет, представьте себе, – заметил Гущин. – Я даже на неё не смотрел. Мне показалось, что вы одному дали по уху, и он упал и выронил шапку, а другому, который был от вас справа, вы что-то крикнули, и он нормально вас перепугался и бросился бежать. Что это было?

– Узнаете в своё время. Ничего страшного. Я немного умею драться, особенно в сумерках. Но на мужчин поднимаю руку редко, только в исключительных обстоятельствах.

– Это успокаивает, – улыбнулся Гущин. – А где вы научились?

– У меня был хороший инструктор. Его нет в живых.

– Мне очень жаль.

– Это не то, что вы подумали. То есть не совсем то.

– А почему особенно в сумерках?

– Особенности инструктора. Я вам когда-нибудь расскажу.

– Да, конечно.

– Вот я уверена, – сказала Иевлева, – что даже к волосам на месте ушиба вы не можете притронуться.

– Почему не могу? – удивился Гущин. – Притронуться я могу, но будет, конечно, больно.

– Тогда давайте притронусь я и немного вас полечу, – предложила Иевлева. – Садитесь на стул и смотрите прямо перед собой.

Гущин сел на стул, Иевлева встала за его спиной, она приложила обе руки к его голове, почувствовала, как голова пульсирует, и стала успокаивать пульсацию, как бы разглаживать её. Краем глаза она смотрела на зеркало, в котором отражалось лицо Евгения Петровича. Она видела, что он закрыл глаза.

– Ничего, что я не предлагаю вам чаю? – спросила она.

– Не отвлекайте меня от ваших прикосновений, – ответил Гущин и презрительно выдохнул. – Чай!

– Вот я прикасаюсь к вам, – заметила Иевлева, – а ведь я знаю, что вы женаты, и несколько раз видела вашу жену. И всё равно у меня нет никаких угрызений совести. Вот ни капельки. Как вы считаете, это очень плохо с моей стороны?

– Хуже, – ответил Гущин, – что и я не чувствую угрызений совести.

– Что же делать? – спросила Иевлева.

– А вот вы закончите, – ответил Гущин, – и мы, наверное, будем целоваться. И как-то этот вопрос прояснится.

– Возникает соблазн, – сказала Иевлева, – закончить процедуру посередине. Но я не поддамся ему до тех пор, пока процедура не будет завершена.

– Хорошо, – сказал Гущин, – но очень прошу вас, ни одной минутой больше. Как только процедура завершится – сразу поддавайтесь соблазну.

– Забавно, что мы до сих пор на «вы»!

 

Глава 2. Иевлева и Гущин

Когда вы, будучи беременной, отдаётесь человеку с разбитой головой, вы, конечно, проявите сдержанность. Хотя вы и обычно не склонны к метаниям в пароксизме страсти, акробатическим позициям и громким крикам, в этом случае вы будете особенно внимательны, осторожны, что совершенно не мешает нежности и всему остальному. Может, нужно было на этот раз ограничиться разговором, бокалом вина, сигаретой, обещанием обязательно встретиться в ближайшее время? Но жители больших городов отлично знают, чем заканчиваются обещания встретиться в ближайшее время. А влюблённые знают, что если что-то не случилось сейчас, то может не случиться никогда. И так очень часто бывает. А можно вас назвать влюблёнными, так как вам хотя и не по двенадцать лет, как Джульетте, но всё-таки и не по семьдесят.

Итак, если вы склонны к близости с мужчиной, который вам очень нравится, и вы даже чувствуете самую настоящую влюблённость, но у вас около трёх месяцев беременности, какое вы примете решение? Вы хотите этой близости? Да, конечно. Но сейчас время работает против вас. Пока ваша беременность почти незаметна. Но это не продлится долго. Потом вам самой не захочется из-за живота. Потом будет маленький, вам может стать вообще не до этого. А дальнейшее теряется в совершенно неопределённой перспективе. Так что, если вы хотите поцеловать его, сделайте это сейчас. Прямо сейчас. Пусть у него ещё немного гудит в голове. Не беда. Вы знаете, что это – ничего серьёзного. Сотрясения мозга нет, гематомы в мозгу не намечается, ну, есть небольшая шишка, до свадьбы заживёт.

И он тоже отлично понимает, что вы беременны. Но для него сейчас именно эта едва заметная беременность до такой степени обостряет вашу женственность, что он совершенно обезоружен. Вашей естественностью, полной открытостью перед ним, вашей нежностью. Вообще вами.

Вы целуетесь, а он врал самым подлым образом, что присасывается как пиявка. Ничего он не присасывается. Вы раздеваете его осторожно и раздеваетесь сами. В вашем положении инициатива должна принадлежать вам, это естественно. Он потом отыграется. Потом, когда вы перестанете быть беременной. Он уже понимает, что это не приключение. Что это надолго. Что это навсегда, скорее всего. Чужой ребёнок? Ерунда, как для тебя может быть чужим её ребёнок? А храм действительно Афродиты. Она сказала правду. Она из тех немногих, что всегда говорят правду. Даже когда врут. В том смысле, что говорят то, что нужно. Но про храм она точно не врала. Ты всегда знал, что бывает такое состояние, когда ты и твоё тело – это одно и то же существо. Ты можешь довериться ей. У неё нет никаких скрытых планов, связанных с тобой. Все её планы – открытые планы. Так как она вся открыта, всё её существо открыто для тебя. Открыто её тело, открыты её глаза.

Вы смотрите ему в глаза, он едва заметно улыбается вам, одними уголками губ, краями усов. Вот мужчина, которому никогда ничего не нужно будет объяснять. Вы пропускаете свои пальцы рук между его пальцами, прижимаете его ладони к своим, смотрите ему в глаза. У вас нет ни малейшего намерения скрывать перед ним то, что с вами происходит.

Потом вы курите, он – лёжа в постели, вы – сидя в кресле рядом. Он говорит, это будет мой ребёнок, я его только что усыновил. Он рассказывает, как феодалы насиловали жён побеждённых врагов, и после этого всё, что рождалось, считалось детьми этих феодалов. Даже если рождалось через месяц после насилия. Вы смеётесь, говорите, что ещё не известно, кто кого насиловал. Кто здесь – феодал. Он мечтательно улыбается, объясняет, что для усыновления это последнее обстоятельство не имеет значения.

Вы спрашиваете, а уверен ли он, что у будущего ребёнка нет отца? Он отвечает, что никогда ни в чём до конца не уверен, но, как ему представляется, отцом ребёнка был хороший инструктор, который научил бить в сумерках шпану кулаком в ухо. Так как его нет в живых, появляется тема усыновления его ребёнка. Вы признаёте его правоту и хвалите его проницательность. Но есть ещё двое мужчин. Один – бывший любовник, другой – потенциальный будущий. У второго нет шансов на переход из состояния потенциального в актуальное. Но он об этом не должен знать. Для этого имеются очень важные причины, которые не имеют никакого отношения к вашей личной жизни. Но он сам хотел бы иметь отношение. Его, этого мужчину, надо аккуратно спустить на тормозах, потому что он – очень большая шишка в Москве в министерстве, говорит неправду умная Иевлева, и он может наделать кафедре кучу гадостей. И именно поэтому им не следует пока сильно афишировать их отношения. Три-четыре недели максимум. Он кивает, он понимает, что это неправда, или не вся правда. Но он считает, что у вас есть основания не говорить всего.

Потом вы отправляете его домой. Там его ждёт жена. Как бы ни сложились дальнейшие события, они не должны начинаться с некрасивого неприхода домой ни с того ни с сего. Гущин согласен. Это вообще деликатная тема. Но… что делать? Делать нечего. Вы смотрите на него, он смотрит на вас. Объяснять ничего не надо. Говорить ничего не надо. Всем всё ясно.

 

Глава 3. Сильвия Альбертовна озверела

А в это время Сильвия Альбертовна озверела. У неё и раньше бывали периоды, так сказать, повышенной активности. Но она воспринимала это спокойно, как естественное следствие своей природы. Теперь было иначе. Во-первых, очень сильно, так, что она вообще перестала спать по ночам. Во-вторых, она первый раз в жизни стала бояться, что потеряет контроль над собой. Время понесётся с огромной скоростью, и она станет вампирицей без тела. Валера ничем ей не сможет помочь, теперь это уже ясно. Может, надо его съесть? Может, это поможет? Раньше красная субстанция, сочащаяся из человеческого тела, доставляла ей острое наслаждение. Но это наслаждение было понятным, оно надёжно удовлетворялось, и жажда засыпала. Теперь это всё начало превращаться в конвейер, она пока удерживала себя, чтоб не убивать, не оставлять слишком заметных следов, но насколько её хватит? А потом она начнёт косить людей как эпидемия, её станут искать. И найдут. У людей есть возможности найти и обезвредить её. И что потом? А именно то, о чём предупреждал человек, который хотел утопить её в реке. Это вдруг начало происходить. Раньше, чем она ожидала. Но обещанный дискомфорт уже начинается. Такое чувство, что ты хочешь выйти на своей станции, но дверь вагона заперта, а проводники куда-то пропали. И в следующем вагоне дверь заперта. А поезд поедет сейчас. И это гнусная какая-то железная дорога, с движением только в одну сторону.

Становится очень тревожно и неприятно, потому что от контактов с Иевлевой произошли, как выяснилось, сильные изменения. И теперь охота связана с каким-то дополнительным чувством, которое немного мешает, а убивать стало совсем неприятно. Впрочем, она и раньше редко доходила до конца, лишая своего донора жизни.

В конце концов Сильвия Альбертовна не выдержала, села в машину и поехала к Иевлевой прямо посреди ночи. Ничего страшного не будет, если её разбудить прямо сейчас, потому что, кроме неё, пойти действительно не к кому. У Сильвии Альбертовны появилась идея: а что, если Иевлева проводит её туда, куда она проводила своего любовника? По крайней мере, поговорить об этом. Вдруг это возможно? Она много расспрашивала Иевлеву, и та всё ей рассказала, не считая нужным что-то скрывать. Сильвия Альбертовна хорошо понимала, что Фролов не просто перешёл реку, он ушёл туда к своим. Это дало ему силы остаться там, по крайней мере, сделать пространство на другом берегу постоянным местом своего пребывания, а сюда только наведываться по мере надобности. А вот есть ли там «свои» у Сильвии Альбертовны? К кому она там примкнёт? К ворам? А может, она отыщет там своего отца? Или ещё кого-нибудь? Может, найдётся какой-то выход? Или Иевлева поможет ей овладеть собой сейчас, вернуть власть над своим телом и поведением, остановить или хоть как-то замедлить набирающий скорость поезд?

На всякий случай, сама не зная почему, Сильвия Альбертовна припарковала машину за детской спортивной школой, в переулочке, и оставшийся квартал до Пушкинской прошла пешком. Ей оставалась буквально шагов двадцать до входа в Иевлевский двор, когда оттуда вышел высокий мужчина с бородкой, без шапки, с длинными светлыми волосами, в элегантном драповом пальто. Сильвия Альбертовна остановилась. Она сразу поняла, от кого вышел этот мужчина. Он повернул влево и прошёл рядом с Сильвией Альбертовной, направляясь в сторону улицы Энгельса. Когда он поравнялся с ней, она почувствовала его состояние. Это было эйфория, причём как-то связанная с падающим снегом. Сильвия Альбертовна не выдержала и, повернувшись к нему, спросила:

– У вас не найдётся сигареты?

Он быстрым и ловким жестом вытащил пачку сигарет из кармана пальто.

– Прошу вас, – сказал он.

Она взяла сигарету, он тем временем из другого кармана вытащил зажигалку. У него были такие большие ладони и длинные пальцы, что огонёк зажигалки, защищённый этими ладонями от ветра и снега, горел ровно, как язычок свечи.

Сильвия Альбертовна посмотрела на него с любопытством.

– Большое спасибо, – сказала она.

– На здоровье, – улыбнулся он в ответ, кивнул на прощание, повернулся и пошёл своим размашистым шагом, поскрипывая покрывшим тротуар снегом.

Сильвия Альбертовна смотрела ему вслед.

Она уже понимала, что так будет, и поэтому совершенно не удивилась, когда с противоположной стороны улицы, из-за угла дома, вышли двое и пошли за мужчиной в драповом пальто, впрочем, по своей стороне переулка, не переходя его.

Сильвия Альбертовна подумала – нет, это неправда, что Снегирёва связывает с Иевлевой только эротическое влечение, матримониальные планы и так далее. Есть ещё что-то не менее, а может, и более важное. Иначе его люди не сидели бы, не сводя глаз с её двери ни днём, ни ночью, и не ходили бы за каждым, кто из этой двери выходит.

Думая так, она покуривала сигарету и ждала, чтобы они отошли немного, чтобы можно было пойти за ними совершенно незаметно. Ещё она думала, что убивать их нельзя, что Снегирёв не сможет не заподозрить неладное, если все его люди, приближаясь к Иевлевой, тут же умирают, изуродованные человеческой рукой. Он бы подумал: что-то с этой красоткой не так, слишком возле неё много крови. А он не должен так думать. Он должен думать, что Иевлева – создание грациозное, остроумное, но совершенно беззащитное. И никакая опасность не может исходить ни от неё самой, ни от её странноватой, но тоже совершенно беззащитной истеричной подруги.

К этому времени мужчина в драповом пальто как раз прошёл рядом с её припаркованным автомобилем. Те двое по-прежнему шли за ним, метрах в пятнадцати сзади, по другой стороне переулка. «Ни в коем случае, – продолжала рассуждать про себя Сильвия Альбертовна, – нельзя допустить, чтобы он оказался в их руках, чтоб они даже пальцем к нему прикоснулись. Как-то их отвлечь? Но это всё равно будет выглядеть подозрительно. Лучше всего, если они вообще не скажут, что видели этого человека. А сделать это можно, даже и не убивая их».

К этому времени мужчина в драповом пальто как раз проходил мимо здания детской спортивной школы, которое было у него по левую руку. Двое мужчин переходили проезжую часть, направляясь прямо к нему. Непонятно было, хотят ли они забрать его или просто избить и намекнуть, чтобы он держался подальше от той женщины. В любом случае их намерениям не суждено было осуществиться. Сильвия Альбертовна в несколько прыжков опередила их, схватила мужчину в драповом пальто чуть ли не подмышку, подлетела к зданию спортивной школы, а в сторону Крепостного переулка выходила как раз пожарная стена здания, в котором не было окон, но зато была пожарная лестница, которая начиналась на высоте примерно двух метров от тротуара. Сильвия Альбертовна довольно легко допрыгнула до её нижних перекладин, не выпуская мужчину, подтянулась на одной руке, почти моментально взмыла по этой лестнице вверх и скрылась на крыше здания. Там она перескочила на крышу летнего кинотеатра и спустилась в скверик. Внимательно огляделась. Её никто не видел. Мужчина, разумеется, был без сознания.

Она положила его на скамейку, а сама вышла на улицу Энгельса. На улице никого не было, но, к счастью, она увидела такси с зелёным огоньком, медленно двигающееся в её сторону. Она подняла руку. Такси остановилось.

– Тут мужчине плохо, – сказала она, – помогите отвезти в больницу.

– Это скорую вызывайте, а я в гараж еду! – ответил таксист.

Не вступая в пререкания, Сильвия Альбертовна показала водителю двадцать пять рублей. За эти деньги он, конечно, сам чуть ли не принёс на руках и посадил в машину мужчину, потерявшего сознание.

– Точно не пьяный? – спросил таксист.

– Он просто головой ударился, – объяснила Сильвия Альбертовна. – Отвезёте в ЦГБ, в приёмный покой. Скажете, человеку стало плохо.

– Всё сделаю, – говорил таксист, – не сомневайтесь. Сдам на руки врачам. Что я, не понимаю, раз человеку плохо?

Такси отъехало. Сильвия Альбертовна дошла до угла Крепостного и Энгельса и повернула в переулок вправо. Переулок был пуст. Они, наверное, решат, что им привиделось. Это до такой степени неправдоподобно, что нельзя рассказывать никому, чтобы не выглядеть идиотами: женщина в туфлях на каблуках утащила мужчину по пожарной лестнице, на крышу, держа его одной рукой! Рассказывать кому-то об этом, конечно, нельзя.

Сильвия Альбертовна села в машину, завела мотор, вся эта ситуация развеселила её, отпала необходимость будить Иевлеву, которая, кстати, может, ещё и не спит. А что касается мужчины, которого везут в больницу, Сильвия Альбертовна подумала, что ему так намного легче будет разговаривать с женой по поводу ночного отсутствия. После больницы. Вопросы ему станут задавать в совсем другом тоне. А в том, что он женат, она не сомневалась.

 

Глава 4. Задушевная подруга Ирка

Задушевная подруга Ирка в этот день ушла с работы раньше обычного. Она откликнулась на отчаянный призыв Иевлевой и поехала к ней, благо это было недалеко. Иевлева запекла курицу, открыла бутылку вина. Им было о чём поговорить.

– Главное, что с ним всё в порядке, – успокаивала Ирка Иевлеву. – Я тебе сразу сказала, что ничего там серьёзного нет. Ну мало ли от чего мужчины теперь теряют сознание? Может, он про тебя вспомнил и отключился. На тебя посмотреть – ничего удивительного. Я б сама отключилась, если б была мужиком.

– На энцефалограмме точно ничего плохого не видно? – спрашивала Иевлева. Она была очень встревожена, хотя и сразу получила успокаивающую информацию. Когда позвонил коллега с кафедры, она пришла в ужас. Что могло случиться? Почему она его отпустила? Но она не видела в этом никакой опасности. Гущин был в совершенно нормальном состоянии. Никаких серьёзных нарушений она не почувствовала. По счастью, Ирка оказалась на месте, сразу пошла и всё узнала. Настояла на энцефалограмме, убедилась, что всё в порядке. Только небольшая шишка на голове, наверное, ударился, когда падал. Он тоже позвонил, шутил. Говорил, что его хотела украсть ведьма, но, видно, передумала. Испугалась конкуренции и украла только наполовину. Ирка сказала, что его привёз какой-то таксист. Таксист его нашёл без сознания на тротуаре. Увидел, что приличный человек, не алкаш, пальто хорошее. А тут от него даже и не пахнет водкой. Ну и привёз в больницу. Да, представь себе, и такие таксисты бывают. Приезжать нет смысла. Во-первых, тут уже его жена, во-вторых, его и так выпишут после обеда.

И вот Ирка сидит за столом, пьёт вино, выслушивает признания.

– Ну как он тебе? – спросила Иевлева.

– Довольно интересный, – со смешной деланной серьёзностью ответила Ирка, – то есть он заинтересовывает, так сказать, возбуждает интерес.

Словечко «интересный» было из лексикона скромных женщин эпохи послевоенного восстановления народного хозяйства. Оно звучало забавно в этом контексте. Ирка улыбалась.

– Сложность в том, что он женат, – говорила Иевлева, подливая Ирке вина в бокал.

– Ну и что, что женат, – кричала Ирка, раскрасневшись от вина, – мало ли кто женат? Но ты тоже хороша, мать! Обычно ты не переходишь к этому делу на первом свидании!

– Да, – откликнулась Иевлева, закуривая. – Но, что странно, это уже третий случай за последние месяцы, когда я отступаю от этого правила.

– Что ты говоришь? Ну ты даёшь. Живёшь полной жизнью. Вообще ты изменилась. – Ирка тоже вытащила себе сигарету из пачки, чиркнула спичкой и затянулась. – Кстати, тебе категорически нельзя курить. Да… Так вот, ты очень изменилась после этого твоего несчастного случая в колхозе.

– В совхозе, – улыбалась Иевлева, – не путай, это очень важно.

– Что колхоз, что совхоз, – отвечала Ирка, – для меня один хрен, я в этом не разбираюсь. Но ты подумай! В тебе после этого появилось что-то такое, чего раньше не было. Ты стала вся какая-то… остренькая, что ли? А должно быть всё наоборот. Беременные женщины, наоборот, округляются, сосредотачиваются на себе, уходят мыслью вглубь своего тела и ничего не излучают наружу. А ты прямо вся сияешь! Я не удивляюсь, что у мужчин в твоём присутствии закипает сперма в яичках. И не говори, что мне это кажется. Что-то с тобой такое случилось, о чём ты мне не рассказала. Вот ты скажи – анализы, которые ты мне присылала тогда, ведь это были твои анализы! За каким хреном ты мне говорила, что они не твои? Это при том, что я о твоём здоровье знаю намного больше, чем ты сама! Ты что, боялась, что я подвергну тебя моральному осуждению? Не могла ты этого бояться – мы слишком хорошо друг друга знаем. Но тогда – в чём дело?

Иевлева было замялась, но Ирка закрыла ей рот жестом, ладонью вперёд:

– Не хочешь – не говори, я не настаиваю! Если ты решила скрыть это от меня – пожалуйста!

– Ну так слушай, – сказала Иевлева. – Я тебе послала на анализ кровь, которую я взяла из вены у человека, умершего примерно за месяц до этого. Человек этот встал из могилы…

Тут Ирка громко прыснула и, заливаясь смехом, воскликнула:

– Ходил по деревне и пил кровь!

– Именно! – Иевлеву заразил смех задушевной подруги, тем более что смех этот был реакцией именно на ту правду, которую подруга вроде бы хотела услышать.

– Тёмной ночью, – продолжала Ирка замогильным голосом, – он входил, скрипя дверьми, в дома тружеников села, протягивал свои страшные когти, впивался зубами, и однажды ему попалась в общежитии сотрудница университета.

Тут Ирка не выдержала и опять засмеялась.

– Нет, – перебила Иевлева. – Это было не так. Он соблазнил её, то есть меня, на берегу реки, и потом, когда я обессилела от любви, пил мою кровь. И эту же, свою собственную кровь, я достала потом у него из вены и послала тебе на анализ.

Тут они обе опять расхохотались, пытаясь что-то сказать, перебивая друг друга.

– Какого чёрта! – давясь, кричала Ирка. – Если ты хотела дать мне свою кровь на анализ, тогда почему ты не попросила кого-нибудь взять её у тебя? Почему кто-то должен был её сначала высосать из тебя, а потом отдавать её тебе же из своей вены? Зачем такие сложности?

– Да в том-то и дело, бред какой-то! – кричала в ответ Иевлева, у которой началось что-то вроде истерики.

– Ну хорошо, – сказала Ирка, – а откуда беременность? Тоже от этого самого вампира?

– От вампира, от вампира, – повторяла Иевлева, вытирая слёзы. – От вампира и беременность, и кровь, и все вот эти мои изменения – всё от вампира.

– Если у него есть друг, тоже вампир, – посерьёзнела вдруг Ирка, – то я хочу с ним познакомиться!

– Зачем тебе? – удивилась Иевлева. – Ты же не веришь.

– Да, не верю я во всю эту фигню, – сказала Ирка, – но я хочу выглядеть так, как ты. От этой беременности ещё в тебе появилось что-то мягкое, неуловимое, что-то стыдное… В общем, я тоже так хочу. Я не удивляюсь, что этот твой молодой доктор наук сошёл от тебя с ума. Не будем загадывать, что дальше, но если он тебе нравится… Знаешь, есть хорошая поговорка: жена – не стена… Так что давай. Дерзай. Тем более что детей у них нет. За вас.

Подруги стукнули бокал о бокал, допили вино. Вино закончилось. Не сходить ли в магазин?

– Сейчас за мной приедет мой муж и привезёт вина. А как же? Я отмечаю начало романа моей лучшей подруги.

Ирка обняла Иевлеву и поцеловала её. Это было искренне, не по пьянке.

– Насчёт какого-нибудь незанятого вампира я серьёзно. – Она погрустнела, но тут же опять развеселилась и повторила, что сейчас придёт Миша, и буквально в ту же секунду раздался звонок в дверь. Мишу посадили за стол, дали ему большой кусок запечённой курицы, но вина, которое он действительно принёс, не дали, так как он был за рулём. Он ел и слушал чудесные истории про вампиров, которые в расширенном и дополненном виде излагала его жена, недавно посвящённая в тайну. Курица было очень вкусная, поэтому Миша реагировал на эти истории немногословно, типа – ну и ну, вот это да… Но автоматически, без убеждения, так как не верил ни в одно слово, принимая всё это за какую-то новую игру. Да это и была игра, нельзя же всерьёз о вампирах, взрослые же люди. Да… и тут опять раздался звонок в дверь. На пороге стояла Сильвия Альбертовна.

 

Глава 5. Ужин с Мишей

Сильвия Альбертовна никогда не приходила к Иевлевой домой. Более того, она никогда не встречалась с ней, не договорившись заранее. Хотя, разумеется, могла найти её в любой момент. И на работе, и дома, и даже в городе. Да и выглядит она не совсем обычно. Нет, она, разумеется, не выведена из равновесия, отлично владеет собой, улыбается и извиняется за неожиданный приход. Но сразу видно, что-то грызёт её изнутри, это именно то состояние, которое она сама характеризовала бы, как психический дискомфорт. Дискомфорт – это неприемлемо, это отвратительно, к сожалению. «Ещё раз извините, что без звонка и без приглашения. Но ваши гости скоро уйдут, а нам необходимо срочно поговорить».

Сильвия Альбертовна представлена присутствующим, её светские манеры производят на Ирку впечатление не очень приятное, хотя она, разумеется, этого не показывает. На её мужа Мишу, напротив, эта дама производит положительное и довольно сильное впечатление. Его внимание переключается с курицы на новоприбывшую знакомую Тамары, элегантную, резковатую, необычную. Вина? Конечно, с удовольствием, большое спасибо.

– Скажите, а вам, как врачу-офтальмологу, приходилось делать поправку в вашей практике на то обстоятельство, что глаза являются зеркалом души? – Сильвия Альбертовна задаёт вопрос со всей серьёзностью, как будто её действительно интересует ответ. Иевлеву беспокоит эта неожиданная ситуация.

Миша кивает головой и хочет даже серьёзно отвечать, но Ирка перебивает его и довольно, кстати, резонно замечает, что зеркалом души глаза могут быть на лице, вместе со всем его выражением. А отдельно глаз или его какая-нибудь составная часть вряд ли могут быть зеркалом души, как глазное яблоко, например, или роговица.

Сильвия Альбертовна соглашается: да, это звучит вполне логично, но интересно всё-таки послушать мнение специалиста, причём, насколько ей известно, выдающегося уникального специалиста. Миша за серьёзным выражением лица скрывает удовольствие от последнего замечания Сильвии Альбертовны. Он начинает с учёным видом, впрочем, скромно поотрицав свою уникальность, нести какой-то жуткий вздор о влиянии процессов, происходящих в коре головного мозга, на деятельность глазных мышц, что отчасти можно объяснять действием… все три женщины слушают его терпеливо, как больного. Ирка не выдерживает, начинает бросать на Сильвию Альбертовну косые взгляды. Та, конечно, не реагирует, она – сама приветливость и доброжелательность.

– А скажите, – говорит Сильвия Альбертовна, – нет ли в моих глазах каких-то особенностей, которые в контексте нашей беседы могут представляться…

– Необходима специальная аппаратура, – довольно сухо перебивает Ирка; откуда ей знать, что Сильвия Альбертовна может иметь в виду. Ирка только что так весело смеялась над вампирской темой.

– Да, конечно, вы правы, – немедленно соглашается Сильвия Альбертовна, – это был глупый вопрос. Надо сделать поправку на мой дилетантизм. Но, может, что-то видно сразу? У меня ненормально хорошее зрение, я могу читать книгу, лежащую на столе в другом конце комнаты.

Она явно хочет, чтобы Миша посмотрел ей прямо в глаза. Ирка понимает это и начинает тихо беситься. А так недавно кто-то кричал – жена не стена. Но это имелась в виду другая женщина.

– А какой шрифт? – Миша растерян, он был бы совсем не прочь проверить глаза этой необычной дамы. Но, извините, читать книгу с расстояния нескольких метров… маловероятно.

– Сильвия Альбертовна вообще очень много читает, – невпопад вставляет Иевлева, пытаясь хоть как-то, пусть неуклюже, но перевести разговор в другое русло.

– А какие вы книги читаете? – спрашивает Миша, совершенно не замечающий напряжения между женщинами.

– Я разные книги читаю, я их даже перевожу с английского и испанского. Ещё немного с французского. Очень интересные книги. Вы такого точно не найдёте в журнале «Иностранная литература». Я занимаюсь этим для себя. Так что цензуры и ножниц точно нет. Не буду же я саму себя подвергать цензуре.

– Вот как, – говорит Ирка, – очень интересно. К сожалению, нам пора идти.

– А какие авторы? – пробует продлить беседу Миша.

– Например, маркиз де Сад, – охотно отвечает Сильвия Альбертовна. – Да я вам покажу как-нибудь, если вам интересно.

Мише, конечно, интересно, хотя он плохо представляет себе, кто такой маркиз де Сад. Но к этому времени он уже в прихожей надевает туфли, которые Иевлева так просила его не снимать. Но Миша снял, на улице слякоть. Вчерашний снег весь растаял.

– В другой раз я обязательно покажу вам, – говорит ему Сильвия Альбертовна. Ирка целует Иевлеву на прощанье довольно торопливо. Сильвии Альбертовне вежливо кивает.

– Извините, – говорит Сильвия Альбертовна удивлённой Иевлевой, – надо было, чтобы они ушли. У меня к вам два очень срочных дела.

 

Глава 6. Неудавшееся лечение Сильвии Альбертовны

Иевлева явно курит больше, чем должна. «Мама, кури, ничего мне не будет», говорит мальчик в её животе. «Молчи, ты ничего не понимаешь». Иевлева гасит очередную сигарету в самом её начале. Хватит. Да, Сильвия Альбертовна, конечно, права. Ирку надо было аккуратно поторопить. Для её же добра. Но что делать? Остановить вампирицу самой не получится, она сильнее.

– Даже не думайте об этом, – откликается мыслям Иевлевой Сильвия Альбертовна. – Вы мне таким способом ничем не поможете, а сами пострадаете совершенно без пользы. А мне, кроме вас, толком и поговорить не с кем. Валера не в счёт. Он только раздражает меня. Это всё плохо кончится для него и не только для него. Я злюсь. Может, мне напасть на Снегирёвских топтунов? Но это нетрудно и совсем меня не развлечёт. А у него только разбудит ненужные подозрения. Хотя мне не нравится, что они тут всё время сидят.

– Вы уверены, что Женя их не видел? – спросила Иевлева.

– Конечно, уверена, – убеждённо говорит Сильвия Альбертовна. – Я была от него буквально в нескольких шагах. А потом, он сразу потерял сознание, не тащить же его в сознании по пожарной лестнице. А другого ничего я не успела придумать. Но ведь я ничем ему не навредила, правда?

– Всё равно страшно это себе представить, – улыбается Иевлева. – Интересно… он мне сказал, что его хотела похитить ведьма. Неужели успел вас заметить?

– Нет, конечно, – улыбается в ответ Сильвия Альбертовна, – разве я похожа на ведьму? Я, впрочем, ни разу в жизни ведьму не видела.

– Ну, может, он видел? – смеётся Иевлева.

– Не льстите себе, – возражает Сильвия Альбертовна. – Во-первых, вас я тоже видела, а во-вторых, какая вы ведьма? Вы добрая женщина, только у вас необычные способности и странная компания. В основном вампиры. Да… Но поведение Снегирёва вызывает вопросы. Слишком основательные действия для любовной интриги. Не стал бы он держать у вас перед домом людей по ночам, если бы дело было только в его чувствах. Он не Отелло, это я вам точно говорю. Дело тут не в ревности. Но в чём? Подумайте хорошо, что ему от вас может быть нужно, кроме тела? Как-то он слишком вас охраняет. Как будто от вас может зависеть судьба страны.

– Меня очень тревожит, что мы мало знаем о делах этого нашего Снегирёва. – говорит Иевлева. – Намного меньше, чем нужно, чтобы причинить ему хотя бы малейший вред.

– Ничего, он знает о вас ещё меньше, – резонно замечает Сильвия Альбертовна, – но что делать мне? Я, конечно, не распадаюсь на части и всё такое, но это очень неприятно, когда себя не можешь контролировать. Я не должна убивать много людей, вы же понимаете. А то меня найдут. Да… и по поводу вашего знакомого милиционера, о котором вы сейчас подумали… Майор из областного управления МВД. Ни в коем случае. Он просто меня застрелит из какого-нибудь специального устройства. И будет по-своему прав, ему какое дело, что со мной будет после того, как он меня застрелит? Для него главное, что после этого я не буду показываться на вверенной ему территории. Не буду портить ему статистику. А что я буду при этом чувствовать, ему совершенно безразлично. Может, мы и познакомимся с ним когда-нибудь при других обстоятельствах. Но не теперь.

– А что, если я попробую вас полечить руками? – предложила Иевлева. – Может, это хотя бы немного вам поможет? Пройдёт кризис, вы вернёте себе контроль над своими поступками? А потом найдётся какой-то выход. Фролов сказал, Валера вам поможет.

– А Фролов у нас что, Дельфийский оракул? – Иевлева ещё никогда не видела Сильвию Альбертовну раздражённой, это было неприятное зрелище. Она порадовалась, что гостей удалось довольно тактично сплавить. По крайней мере им не угрожает опасность. А ей самой не угрожает? Угрожает, конечно, но точно не от Сильвии Альбертовны. У той Иевлева сейчас – единственная надежда. Сильвия Альбертовна полностью разочаровалась в Валере.

– А что касается вашей идеи полечить меня руками, – продолжает Сильвия Альбертовна, – то я категорически против. Это может вам выйти боком. От вас и так ко мне идёт какое-то влияние. Я при вас успокаиваюсь. У меня пропадает желание откусить кому-нибудь голову. Как, например, этому Мише. Он, конечно, не такой вредный, как его жена, но кровь у него лучше.

– Я вас очень прошу… – начала Иевлева, но Сильвия Альбертовна перебила её:

– Вот и помогите мне вернуть контроль над всем этим. Потому что мне, конечно, плевать с высокой колокольни на Мишу и на его жену. Но на вас мне не плевать. И дело не в том даже, что вы мне нравитесь, а в том, что на вас вся надежда. Если начнёте меня лечить руками, и на вас перейдёт от меня какое-нибудь интересное свойство, что я тогда буду делать? Двух вампириц не остановит никто. И что дальше? Я хорошо проводила время и ни о чём не жалею. Но надо смотреть прагматично. У меня большие проблемы, их надо как-то решать. Вы мне нужны. Поэтому ваш Миша может спокойно спать в своей кровати, до которой добраться ничего не стоит. Он мне не нужен. На нём свет клином не сошёлся. Тут полно таких.

– Мне, если честно, тоже страшно. – Иевлева машинально взяла себе сигарету, но тут же отложила её обратно в пачку. – Если бы не мальчик внутри меня.

Мальчик, кстати, молчал.

– Но, вы понимаете, – продолжала Иевлева, – я не могу смотреть на это так прагматично. Мне страшно за тех, кого вы встретите ночью. Если это в такой степени выходит из-под контроля, я должна попробовать.

– Вы преувеличиваете, – пыталась отговорить её Сильвия Альбертовна. – Что такого страшного я делаю? Смотрите на меня как на ходячую болезнь. Ведь я стараюсь не убивать с тех пор, как мы ближе познакомились. Да и раньше делала это довольно редко. Но даже если смотреть на меня как на ходячую смерть. Ведь именно смерть является тем фактором, который позволяет вам, людям, примириться со своими недостатками. Из-за этой самой смерти вам становится жалко друг друга, хотя бы подсознательно. Ведь вы сами себе ужасно не нравитесь. Вы бы давно поубивали друг друга, поумирали бы от отвращения к себе, если бы не испытывали жалости. Из-за того, что вы все умрёте. Именно это и есть ваша так называемая человечность.

– Да, конечно, – сразу согласилась Иевлева. – Впрочем, это философия, в которой я никогда особыми способностями не отличалась.

– А я немного занималась философией, – засмеялась Сильвия Альбертовна, – в своё время, далеко отсюда, в рамках домашней службы. Но пошла бы вся эта философия к чёртовой матери. Что делать мне? Я совершенно не привыкла к такому состоянию. Я очень хорошо умею лазить по стенам, да вы сами видели. Но оказаться на гладкой стене без малейшего выступа, где ты можешь только сползать вниз… Это так… некомфортно.

Тамара Борисовна Иевлева уже понимала, что она не удержится. Что она попробует. Она, в отличие от Сильвии Альбертовны, отлично контролирует себя. Она не допустит, чтобы что-то плохое перешло к ней. А мальчик ей в этом скорее поможет, чем помешает. Она слишком хорошо понимает, как опасна Сильвия Альбертовна, теряющая над собой контроль. Там по улице ходят люди, которые могут не увидеть завтрашнего дня. Если сейчас не попробовать. Она встала, обошла стол, стала за спиной сидящей на стуле Сильвии Альбертовны.

– Я только попробую, – сказала она и, подняв руки, направила их ладонями к затылку Сильвии Альбертовны.

Сразу в нос ударил такой ужасный смрад, что Иевлева чуть не упала в обморок. Она кинулась в ванную, сама не зная зачем, заперла за собой дверь на щеколду, упала на колени на коврик перед унитазом… Сначала вышла курица, съеденная в компании Ирки, потом то, что осталось от завтрака, потом воспоминания о вчерашнем ужине, потом пошла слизь, слизь свисала с губ и не хотела отцепляться. Очень много слизи. Но спазмы, выбрасывающие содержание желудка, по своей силе были совершенно несопоставимы с тем, что ещё оставалось в нём. Производить в таком количестве слизь желудок не успевал, хоть и пытался. Надо было заставить себя выпить воды, но не было сил встать. И тут Тамара Иевлева поняла, что она теряет сознание, что она сейчас упадёт лицом в унитаз и там отлично утонет за три-четыре минуты, причём утонет в собственной блевотине, не издав ни звука. На этом акценте сознание перестало генерировать образ.

Она пришла в себя и поняла, что сидит в кресле. Сильвия Альбертовна машет на неё полотенцем. Щёки горели; видно, Сильвия Альбертовна била её по лицу, чтобы привести в сознание.

– Вот что я буду делать, если вы умрёте? – сказала Сильвия Альбертовна. – Давайте, приходите в себя скорее.

Через дверной проём была видна ванная, в которой горел свет, вырванная из фрамуги дверь лежала на полу в коридоре.

 

Глава 7. Валера, поэт и журналист едут в Новочеркасск

Поэт через каких-то своих знакомых устроил меня работать в газету «Комсомольская правда». К этому времени я успел прижиться у художников, я им научился помогать, какие-то подставки сколачивал для юбилея Института мелиорации. Денег я у себя в этот период не помню, но голодными мы точно не ходили, сигареты были, спиртное кто-то всё время приносил. И по части женского пола тоже всё было хорошо, так как женщины искусства, скажу вам по секрету, любят обсуждать Кафку и Чюрлёниса со своими городскими парнями. Но ночью в темноте, когда Чюрлёниса всё равно не видно, они предпочитают деревенских. Ну… некоторые из них. Актрисы, например, точно. Играет такая лет под сорок девушка Катерину, луч света в тёмном царстве. Или, наоборот, партизанку. Весь вечер на сцене она борется с затхлым мирком, выслушивает и говорит какую-то жуткую фигню, или её пытают фашисты. После такого она попадает к нам в подвальчик, принимает стакан вина и ей хочется отвлечься от серых будней со стрельбой, купцами и попами. И я вам точно говорю, если такая девушка забирает тебя в каморку и начинает там целовать и раздевать, она в это вкладывает всю себя. Она перестаёт играть. Как учил Станиславский. Она живёт своей ролью коварной соблазнительницы. И, увлекаясь, идёт очень далеко. И даже деревенской девушке ничем не уступает. А что грудь немного обвисла – вообще ерунда, тем более в темноте. Потому что главное – это порыв.

Работая в газете «Комсомольская правда» внештатным корреспондентом, я тщательно скрывал свои мысли, ни с кем не говорил про свободу, которую по-прежнему считал и считаю злом, а писал про надои. Про надои, кстати, писать интересно, потому что это не так всё просто. И надо немало потрудиться и хорошо покрутить мозгами, чтобы получить хорошие надои. Одними партийными лозунгами тут ничего не добьёшься. И я не разделял и теперь не разделяю иронического отношения к теме надоев со стороны моих городских коллег. Они, видите ли, надои презирают. А когда утром «горят трубы», лечатся, кстати, кефиром.

Поэт почему-то решил подружиться с Валерой. Он совершенно не обиделся на те гадости, которые сказал ему Валера во время психического приступа, потому что считал, что в Валере говорила, во-первых, его болезнь, а во-вторых, может, Валера и разбирается в своих птицах, но в поэзии не понимает ни хрена. Но у поэта было такое ощущение, что Валера играет важную роль в делах Иевлевой, и надо ему помочь, потому что поэт, вообще человек довольно высокомерный, невзирая на своё неопределённое общественное положение, и воспринимающий женщин немного свысока, к Иевлевой относился с трепетом, восхищался ею и для неё был готов на всё.

Поэт стал забирать Валеру на прогулки по злачным местам Ростова-на-Дону, по всяким подвалам и полуподвалам, где собирались представители творческих профессий. Почему-то считалось, что человек должен знать всё обо всём. У Валеры спрашивали, например, про кантату Перголези, которую он никогда не слышал, и Валере было стыдно своего музыкального невежества. Но поэт со свойственной ему самоуверенностью тут же посылал любителей Перголези в задницу и читал стихи Галича, и говорил, что «все вокруг – долбо*бы, кроме Валеры и меня».

Девушка, которую Валера покусал, как мы уже знаем, бросила его. Со свойственной поэту любовью к преувеличениям он кричал, воздевая руки к небу, что девушка предала Валеру, оставив его на скорбном ложе. Наверное, ложе ей показалось слишком скорбным.

Валера, как ни странно, тоже привязался к поэту. Он вообще очень изменился после болезни. Как-то притих, вёл себя очень сдержанно и даже стал смущаться, чего раньше за ним не водилось. Поэт умел сочетать в своём обращении с Валерой и тепло, и заботливость, и уважение с совершенно хамским, покровительственным тоном, который Валере очень нравился. Например, поэт называл Валеру исключительно «этот псих», а Валера называл поэта графоманом – и оба были в восторге.

И вот однажды Валера предложил нам поехать с ним вместе в Новочеркасск поговорить с одной женщиной. Адрес этой женщины он получил в больнице у своего соседа по палате, он должен был с ней посоветоваться по очень важному вопросу. Но поскольку ему одному ехать было страшно, в чём он честно признался, он попросил нас поехать с ним. Но о чём он собирается советоваться, он говорить отказался.

Поэт на это сказал:

– Тащиться в Новочеркасск – это утомительное и непоэтическое занятие. В электричке нам набьют морду, но отпустить тебя одного, если тебе страшно, мы с журналистом не можем. Это было бы не по-вампирски!

И мы действительно поехали в Новочеркасск. На краю этого самого Новочеркасска, в жуткой развалюхе, почти повисшей над каким-то косогором, мы действительно нашли женщину в косынке, которая вышла к нам во двор, поздоровалась, после чего, обращаясь к Валере, спросила:

– Э-э-э-э! Не стыдно тебе?

– Стыдно, – честно признался Валера.

– Да вижу я, как тебе стыдно! Заходи в хату, а дружки твои пусть подождут на дворе.

И мы с поэтом остались на дворе. И не слышали бы мы ни одного слова из разговора Валеры с этой женщиной, если бы она не кричала на Валеру во весь голос, стоя рядом с довольно широко открытым окном.

– Как тебя мужиком назвать! – кричала женщина. – Когда тобой баба пользуется, как хочет, а ты только лежишь да пузыри пускаешь!.. В глаза мне смотри!..

Бедному Валере все женщины говорили, чтоб он смотрел им в глаза, причём в совершенно разных, я бы сказал диаметрально противоположных ситуациях. И Валера послушно смотрел им в глаза.

– Ну да ладно, – смягчилась женщина, – она, небось, посильнее тебя будет. Так ты что ж – хочешь её сюда привезти? И ты думаешь, что она приедет?.. Страшно это. В церковь её нельзя, её к церкви близко подводить нельзя, храм осквернять! А сюда привезти… Вдруг я не справлюсь?! Если я не справлюсь, она мне голову оторвёт! И тебе не поздоровится!

– Что же делать? – спросил Валера.

– Что делать? Что делать? – передразнила его женщина. – Делать нечего! Давай её сюда привози, Бог не выдаст, свинья не съест… И смотри, к себе её не допускай! А то превратишься ты в лапшу! И каждая баба будет тебя ложкой есть, как захочет.

Честно говоря, мы с поэтом были заинтригованы. Получалось, что над Валерой имеет власть какая-то женщина, причём власть эта – эротической природы. Что женщина эта опасна. Но зачем её везти в Новочеркасск, в хату, висящую над косогором, и что должно получиться или не получиться – этого мы с поэтом не знали, а спросить у Валеры было нельзя. Валера вышел из хаты такой подавленный, такой растерянный, что приставать к нему с расспросами было бы, как поэт выражался, не по-вампирски. Захочет – сам расскажет.

 

Глава 8. Иевлева встречает Ершова по дороге в Москву

Попытки связаться с майором Ершовым, а это были настойчивые попытки, тем не менее не увенчались успехом. А перед ноябрьскими праздниками Иевлеву опять пригласили в Москву для лечения высокопоставленного лица, нужно было ехать. Максим на этот раз назначил встречу в аэропорту. Она заказала такси. Когда такси тронулось с места, буквально через несколько десятков метров, сразу за пересечением с Пушкинской улицей, она увидела мужчину, поднявшего руку в жесте, адресованном водителю такси.

– Возьмём? – спросил водитель Иевлеву.

Ей стоило труда, чтобы её «конечно» прозвучало спокойно и естественно. Потому что это был майор Ершов собственной персоной. Именно он. Он попросился до старого автовокзала. Как раз по пути. Как же Иевлева обрадовалась его неожиданному появлению.

Майор Ершов был одет в штатское. Он поздоровался сдержанно, как с человеком знакомым, но не более того. Но хоть заговорил, слава богу, на свойственном ему городском языке. Не как тогда в коридоре Управления, во время их последней встречи, когда он изображал натурализовавшегося в городе мужика, чем Иевлеву напугал и расстроил.

Иевлева хорошо понимала, что он ничего не делает просто так, и, если он ведёт себя сдержанно, значит, следует ему подыграть. Она стала говорить про удачное выступление на конференции. Он вежливо выслушал. Потом сказал:

– Особенно интересны ваши последние результаты по тематике исчезающих видов рептилий. С одним из учёных, интересующихся этой темой, вы познакомились совсем недавно. Я очень прошу вас… – Тут он взял её за руку и посмотрел ей внимательно в глаза: – Я очень вас прошу, московские коллеги, которые теперь вас вызывают к себе… – Он посмотрел на неё вопросительно, поняла ли она, о ком речь, она поняла, показала глазами вверх и, улыбнувшись, кивнула, он улыбнулся в ответ и тоже кивнул.

– Да, так вот, – продолжил Ершов, – московские коллеги могут вас неправильно понять, если вы расскажете им об этом учёном и его научных планах. Академия наук закроет тему, и это отразится на всех научных работниках, участвующих в разработках. Вплоть до увольнений, ну, вы меня понимаете, я надеюсь. Пока разработка находится на таком этапе, что лучше об этом молчать.

– Я так рада, что вы следите за этой темой, – проговорила Иевлева.

– Я слежу внимательно. Представьте себе. Я в курсе всех событий, – подтвердил её слова Ершов.

Он опять вопросительно посмотрел на неё. Она опять кивнула головой. Глаза её сияли от радости и благодарности.

– В эти разработки вовлечены несколько очень-очень больших учёных, состоящих в… я бы сказал, самом президиуме Академии наук, – продолжал майор Ершов. – У них большие связи, и они отлично осведомлены. Если им станет известно, что вы проводите параллельные исследования, да ещё делитесь результатами с конкурирующим научным коллективом, они, во-первых, тему, как я уже сказал, заберут, результаты опубликуют, не дожидаясь назначенных сроков, а вас всех уволят. Так что вряд ли вы будете ещё когда-либо заниматься наукой. Вы меня понимаете?

– Я сделаю так, как вы советуете, – отозвалась Иевлева.

– Да, – сказал майор Ершов, – в конкурирующем научном коллективе у них есть источники информации. И немало. И тоже на самом высоком уровне. Так что, если вы рассчитывали попросить там помощи, то… ещё не время это делать. Вместо помощи можно заполучить очень большую проблему.

– Вы можете рассчитывать на мою сдержанность, – заверила Иевлева.

– Я знаю, о чем говорю, – сказал майор Ершов, – во время нашей прошлой встречи я был как раз в эпицентре этих событий. Если моё поведение показалось вам странным, то прошу извинить. Но это было необходимо. Да… по поводу вашей знакомой, о которой вы хотели спросить. Я бы давно решил этот вопрос по-своему, вы понимаете. Но есть основания считать, что он решится другим образом, причём в самое близкое время. Иначе я не стал бы рисковать.

Он вышел перед автовокзалом. Дверца такси захлопнулась. Иевлева подумала, что камень, который свалился с её сердца, и должен упасть именно с таким звуком. Радостным, слегка напоминающим туш в исполнении духового оркестра. А камень свалился очень большой. На самом деле камни сваливаются с сердец со звуками совершенно разными, иногда совершенно неожиданными, вовсе не каменными.

Самолёт задержался. Максим повёл Иевлеву в ресторан. Они ели какие-то котлеты по-киевски. Иевлева, выбрав удобный момент, спросила, можно ли ей помочь с обменом, чтобы перевезти родителей из Новосибирска. Максим всё записал и сказал по-комсомольски:

– Мы вы́решим ваш вопрос.

Потом они летели через темноту. В Москве Максим отвёз её в гостиницу, а утром на дачу к пациенту. На этот раз визит носил профилактический характер. Пациент чувствовал себя неплохо, но предстояли ноябрьские праздники, стояние на трибуне мавзолея и так далее, и надо было немного подлечить его, дать ему энергию, чтобы у него были силы и чтобы он не заболел во время долгого пребывания на холодном ветру.

На этот раз он сам заговорил с ней:

– Видела бы моя мама, во что я превратился…

– Ничего страшного она бы не увидела, – ответила Иевлева. – Кстати, у вас сердце получше по сравнению с прошлым разом.

– Нет, увидела бы, – ответил он, – женщины не рожают стариков. Они рожают мальчиков. Когда мальчики превращаются в стариков, лучше мамам этого не видеть… У вас есть муж?

– Нет, – сказала Иевлева, – я разведена.

– Значит, у вас есть любимый, – сказал первый секретарь. – И, по-моему, будет мальчик, месяцев через семь. Я угадал?

– Через шесть с половиной, – призналась Иевлева. – А как вы узнали, что будет мальчик?

– Интуиция, – сказал генеральный секретарь. – А как вы его назовёте?

– Борисом, в честь моего отца, – ответила Иевлева.

– Вы добрая женщина, – заметил генеральный секретарь, – красивые редко бывают добрые. Особенно брюнетки. Если у вас вопросы возникнут, скажите помощнику референта. Вас никто не обижает?

– Нет, – ответила Иевлева, – большое спасибо.

– Если кто-то будет обижать, – сказал генеральный секретарь, – сообщите помощнику референта, будем вас защищать. Посидите ещё со мной. Я хорошо себя чувствую. А ваш любимый – он не военный?

– Нет, – сказала Иевлева.

– Странно, – сказал генеральный секретарь. – Я думал, что военный. Старше вас. В больших чинах. Но… ошибся. Но женатый. Опять ошибся?

– Нет, к сожалению, не ошиблись, – призналась Иевлева.

– Нехорошо разбивать семью, но если нет другого выхода… – Генеральный секретарь помолчал. – На работе познакомились?

– На работе, – согласилась с ним Иевлева.

– А что-то мне кажется, – сказал генеральный секретарь, – что ребёнок не от него.

– Нет, не от него, – подтвердила Иевлева тихо, – от другого человека.

– Да, – задумался генеральный секретарь, – умер?

– Умер, – подтвердила Иевлева.

– Ничего, – заметил генеральный секретарь, – сын родится, а ваш новый муж его примет и будет любить, как своего. Только я не понимаю, чего мне этот военный в голову залез? Но, оказывается, я ошибся. Ну, бывает… Я ночью мало спал, посплю до обеда. Спасибо за процедуру. И смотрите, если будут обижать, сразу скажите помощнику референта.

Все знакомые Иевлевой в университете, в своём кругу, поругивали советскую власть. Рассказывали действительно очень смешные анекдоты, в том числе и про её пациента. Это было частью субкультуры молодых городских образованных людей.

С некоторых пор Иевлева стала смотреть на это по-другому. Для того чтобы понять человека, нужно посидеть с ним рядом, посмотреть на него. И может оказаться, что не такой уж он дебил, и не такое уж он ничтожество, и не так уж он смешон, как образ из анекдотов.

 

Глава 9. Подполковник Пушкарёв спускается под землю

Итак, подполковник Пушкарёв действительно увлёкся идеей перемещать танки под землёй. Шутили с Пальчиковым, шутили и дошутились. Пальчиков устроил ему встречу со Степаном, и Степан рассказал, как выглядит подземный мир. По рассказам Степана выходило, что там глубоко текут реки, там есть огромные полости – пещеры. Идут они в разных направлениях очень далеко. Если хорошо разведать, можно выбрать маршрут. Только это всё довольно глубоко. Там огромные камни и нет, конечно, дорог. То есть, чтобы подготовить операцию, нужно выровнять покрытие до такой степени, чтобы танки, пусть и медленно, но могли пройти. Ну и возникает, естественно, проблема спуска и подъёма, ремонтного обслуживания, эвакуации в случае неисправностей, которые нет возможности устранить на месте.

Степан сказал, что, по его мнению, самым эффективным способом спуска являются пещеры, которые выходят на дно водоёма и спускаются глубоко вниз. Как в случае с Дарьинским озером. Но в Дарьинское озеро лезть Пальчиков категорически запретил. Он сказал, что об этом узнает Снегирёв назавтра, и это совершенно не нужно. Да и опасно для аквалангистов, которых, конечно, Пальчиков по-тихому и организовал. Но сама идея входить под землю через водоём показалась Пушкарёву наиболее привлекательной. Вместо четырёхметровой трубы, снабжающей танк воздухом во время движения по дну водоёма, он сконструировал короткую раздваивающуюся трубу, к которой крепились два резиновых шланга с поплавками на конце. Шланги эти, достаточно длинные, должны были действовать таким образом: когда танк по дну водоёма приближается ко входу в пещеру, находящуюся под водой, приданные танковому подразделению аквалангисты герметизируют один из шлангов, чтобы в него не попадала вода, ныряют с ним, вводят его в пещеру и внутри пещеры выводят над поверхностью воды, закрепляют на поплавке и открывают доступ воздуха. Другой шланг в это время продолжает снабжать танк воздухом. Потом и его аквалангисты герметизируют и переводят на поверхность воды внутри пещеры. При выходе танка из пещеры в водоём эта же процедура повторяется в обратном порядке. Если глубина больше четырёх метров, можно использовать компрессор, нагнетающий воздух в специальный баллон, закреплённый на танке. И такой баллон обеспечивает танку метров десять-пятнадцать движения в автономном подводном режиме. Достаточно, чтобы войти в подводную пещеру и выехать там из воды на поверхность.

Конечно, в Дарьинке попробовать, как это действует, было нельзя, но Дарьинка – не единственное озеро в окрестностях. И Пушкарёв всё-таки попробовал, как его устройство действует в условиях погружения танка и перемещения его по дну. Действовало безотказно! Правда, озеро, в котором проводились испытания, не имело входа под землю. Зато там было и спокойнее: по крайней мере, не появится крокодил.

Но для того чтобы понять, как техника может перемещаться по подземным коридорам, надо хотя бы эти коридоры увидеть. И вот Степан и участковый, подобно раздвоившемуся Вергилию, сводят полковника Пушкарёва, переодетого по этому случаю в цивильное, под землю через вход сразу за складами завода «Луч Октября», производящего эмалированные кастрюли.

Под землёй сыро, зябко, на выступах стен какой-то порошок, коридор тесный. Тут не только танком, тут даже мотоциклом не особенно поездишь. Но дальше попадаешь в пещеры, по которым танк может пройти. Особенно по берегам водоёмов, где нет таких нагромождений камней.

На второй день Пушкарёву уже очень хотелось наверх. Ему стало казаться, что эти коридоры никогда не кончатся, ходьба даже тренированного Пушкарёва выматывает, потому что каждый шаг нужно приноровить к камню, на который ступает нога. Каждый шаг не похож на предыдущий. Он стал злиться, ему налили спирта, он выпил.

– Я одного не понимаю, – говорил Пушкарёв, – как тут можно ходить одному. Если бы я сюда попал один, и у меня даже был точный план, как выйти, я бы тут без водки с ума сошёл. Я бы тут и с водкой с ума сошёл.

– Вы бы привыкли, товарищ подполковник, – сказал участковый, улыбаясь. – Вы тут пока ничего страшного не видели. Вы бы привыкли.

– То есть тут ещё и страшное бывает, ну успокоил, – засмеялся Пушкарёв.

– Здесь, где мы сейчас, не бывает, – объяснил Степан, – это намного дальше, намного глубже. Здесь из страшного – только люди. Но в эти коридоры они не заходят. Тут им не по дороге, тут им делать нечего. А там, где им делать есть чего, туда мы пока не ходим. Чтобы их не спугнуть раньше времени.

– Снегирёвцы? – спросил Пушкарёв.

– Мы против строителей ничего не имеем, – продолжал Степан, – они своё дело делают, у них приказ. А вот против этих, что тут с ножами ходят, что Игоря хотели того… не важно, против этих мы здорово злые. Я за себя говорю, но Игорь их тоже не любит. Ему не понравилось, когда ему ножом дырку в ноге сделали. У них всё импортное, даже ножи, как будто наши хуже. Они ходят, не спрашивают, сразу резать.

– А нашим разговорчивые попались, – стал рассказывать Пушкарёв со слов Пальчикова, – хотели разузнать сначала – кто да откуда, потом уже ножи достали.

– Они же и мне политинформацию делали, – откликнулся участковый, – мол, мужик, ты гибнешь за советскую державу. Идите вы на хрен с вашим крокодилом, я за советскую державу ещё пожить хочу лет пятьдесят.

Степан хорошо понимал, что происходит с Пушкарёвым, поэтому за разговором он остановился, достал газовую горелку, стал готовить чай, как будто и сам планировал тут устроить привал. Газовая горелка с кастрюлькой стояла на полу коридора, сесть можно было только на пол, рядом с ней, а пол не выглядел гостеприимно и садиться на него не хотелось. Пушкарёв привык уже к тому, что тут надо всё время стоять. Неприятно, конечно, но пережить можно.

– Как ты тут один ходил? – не успокаивался Пушкарёв. – Я вот думаю, если людей много и они чем-то заняты, то они смогли бы тут работать. Как шахтёры, например. Но чтоб одному ходить…

– Шахты – это совсем другое дело, – возразил Степан. – Шахты с самого начала люди делали. Там всё другое. А эти коридоры непонятно как появились, кто-то их делал, или они сами так сделались внутри земли, это загадка, я не знаю. Но, по-моему, люди их точно не делали. И тут всё не так.

– Лавочек нет, – вставил участковый.

– Да, лавочек нет, – Степан отнёсся к замечанию участкового неожиданно серьёзно, – автоматов с газированной водой… потому что это начало какого-то другого мира. Это как космос. Только внизу. Люди живут наверху, там их мир. А тут не мир людей, а кого-то другого. Мы не знаем кого.

– Да, – поёжился Пушкарёв, – от того, что ты говоришь, веселей не становится.

– Так мы не на танцы сюда приходим, – возразил Степан. – Тут главное – собранность нужна. И конечно, тут поодиночке нельзя ходить, можно легко свихнуться.

– А как же ты ходил? – спросил Пушкарёв.

– Я – другое дело, – ответил Степан. – Я контуженный.

Он заулыбался, налил всем чай в алюминиевые кружки, добавил спирта.

– А вот, раз уж мы разговорились, – продолжал Степан, отпив чаю из кружки, – ты скажи, подполковник, как твоё впечатление, можно тут на танках ездить?

– Я думаю, – начал Пушкарёв, – это дело перспективное. Конечно, это непросто. И большие соединения под землёй, наверное, нам не удастся выдвигать. Но небольшие подразделения, при наличии хорошей инженерной подготовки, можно перемещать. В рамках десантных операций. Когда неожиданность всё решает. Никто не ждёт удара из-под земли. С моря – ждёт, с воздуха ждёт, с направления продвижения противника ждёт. А из-под земли – нет. Появление даже самого незначительного по величине подразделения может оказаться очень эффективным. Это вполне реально, только надо доработать тактические вопросы, ну и инженерные в первую очередь. Кое-что уже понятно. Эти коридоры становятся намного шире и выше по мере продвижения вглубь. Надо научиться доставлять туда машины и поднимать их там, где они вступят в бой. Или близко к этому месту. Решением могут быть глубокие водоёмы, шахты со специальными подъёмниками. При движении понадобится поддержка специальных машин, устраняющих непреодолимые для танка препятствия, расширяющих, по мере надобности, коридор, способных оперативно проходить небольшие расстояния, создавая проход из одного коридора в другой. Нужно оборудование, способное создавать карты коридоров, прощупывать их через толщу породы, ориентироваться в них. Всё это можно создать. Насколько мне известно, это были бы уникальные разработки, ни у кого таких нет, по крайней мере я не слышал, а я такими вещами интересуюсь. Ну и это дало бы нашим танковым войскам определённые преимущества. Небольшая группа в несколько машин, появившись неожиданно, может переменить ход большой операции. Перерезать коммуникации, например. Разгромить центр управления. Это важный ресурс… Я уже не говорю о психологическом эффекте. Танки вообще никто не любит, но когда они появляются там, где их не может быть, это действует на нервы.

Пушкарёв увлёкся, но вдруг заметил, что Степан и участковый смотрят куда-то рядом с ним, и покосился вправо в направлении их взглядов. Тут же холод пробрал его до костей, и он замолчал на полуслове. Справа от него, немного сзади стоял человек. На голове его был какой-то странный кожаный шлем, Пушкарёву показалось, что это был очень старый шлем танкиста, но с какими-то очень неожиданно пышными чёрными перьями сзади. Плюмаж из перьев был довольно большой. Как в оперетте, пронеслось в голове у Пушкарёва. Спереди на шлеме были защитные очки. Ещё Пушкарёв разглядел тонкие, хорошо ухоженные подстриженные усики на лице этого человека. На груди у него на портупее были две небольшие сумки с застёжками, узкие, длинные, идущие вдоль ремня. Чёрный плащ, перетянутый поясом, явно слишком лёгкий, не защищающий в достаточной степени от холода и сырости подземного коридора. Под плащом гимнастёрка или рубашка то ли серая, то ли голубая, Пушкарёв не мог определить в темноте. В любом случае разбиравшийся в этом очень хорошо Пушкарёв с уверенностью определил элементы формы и снаряжения офицера итальянской армии, причём танкиста. А ведь итальянцы участвовали в операциях вермахта на Дону в 1942 году. И вот он стоит рядом и внимательно слушает, что говорил Пушкарёв. Итальянец действительно был само внимание, как будто собирался всё запомнить и потом использовать на практике. Он, заткнув пальцы за ремень плаща, смотрел теперь на Пушкарёва с большим интересом. Но не говорил ничего. Пушкарёв тоже молчал. Молчали и Степан с участковым. Итальянец постоял ещё немного, потом повернулся, причём Пушкарёв хорошо расслышал, как камешки заскрипели под подошвами его ботинок. И ушёл спокойным шагом в темноту, туда, откуда перед этим появился. Шаги его вскоре перестали быть слышны, и стало совершенно тихо. Пушкарёв подумал, что он бы услышал, если бы итальянец подходил к ним. Если бы шаги были бы так же слышны, обязательно обратил бы внимание на звук шагов, неизвестно – чьих. Но тогда звука шагов точно не было.

Первым нарушил тишину Степан.

– Ничего, – сказал он, – это бывает, но ничего опасного в этом нет. Ну ходит человек. Ищет собаку, которая у него была, да… много лет назад. Но никому ничего плохого не делает. Страшного ничего нет.

– Часто тут такое бывает? – спросил Пушкарёв, а про себя подумал, что не испугался бы до такой степени, если бы это не было так неожиданно. И если бы это не было под землёй. И что этот фактор может быть самым серьёзным препятствием для развития технологий подземных боевых операций.

 

Глава 10. Сильвия Альбертовна едет в Новочеркасск

В последнее время поэт стал много пить. Много в смысле – для него много. Он вообще пьянел довольно быстро. Но раньше он держался в рамках некоторого цикла, в котором опьянение чередовалось с протрезвлением. А тут начались тяжёлые запои, скандалы. Пьянея, он делался высокомерный, надменный, типа великий. А мне как раз предложили штатную должность в газете. Завотделом сельского хозяйства говорил обо мне с главредом. Решили, что я толковый. А у них как раз уходил на пенсию журналист. Ну и меня взяли. Причём ни слова о горизонтах. Как-то мы сработались. Они не пристают с горизонтами, дымком костра, трудным счастьем и туманом. А я молчу в тряпочку про свободу, которая, я по-прежнему считаю, на х** людям не нужна. Даже про героику будней писать не заставляют. Для этого есть Вероника Долгова. Она возвышенно пишет про эти самые героические будни советских тружеников села. А сама, между прочим, не прочь потрахаться. Хороший товарищ и полезный сотрудник. А я про сельхозтехнику пишу. Про урожайность. Ну и про надои, как я уже как-то говорил. И из-за всего этого я стал с поэтом реже видеться.

Хотя я достаточно с ним повозился. И, считай, на руках его таскал, и от блевотины отмывал, когда он не мог по-другому. И кормил, и поил. Нужно было за ним следить, свалится где-нибудь в парке и замёрзнет. От переохлаждения дуба врежет. Ведь не лето уже. Однажды на трамвайной остановке, подняв его очередной раз, отряхнув с него землю и посадив его на скамейку, я спросил:

– Поэт, что с тобой происходит?

Я увидел, как в его пьяные мутные глаза вдруг стала возвращаться осмысленность, потом он повернулся ко мне и заплетающимся языком сказал:

– Понимаешь, я всё время чувствую, что приближается какая-то жуткая х**ня. Надвигается на всех нас. На город, на людей. Что-то, что нельзя задержать. Нельзя увидеть, даже нельзя понять, что это. Из чего оно состоит, чем оно опасно! Какое-то б***ское кошмарное неосязаемое ничто… Или нечто… Про это и говорила твоя родственница, которую зовут как царицу. Что-то, ты понимаешь, б****, неотвратимое. И мне просто страшно. Просто страшно.

Помню, мне тоже тогда стало страшно. Но я человек физически здоровый и довольно сильный и долго чувствовать страх не могу. К тому же я занят делом, то есть сосредоточен на вещах. Комбикорма, например. А поэт – он мембрана. Чувствительная мембрана. Он сосредоточен на себе. То есть он тоже делом занимается и сосредоточен на вещи, но эта вещь – он сам. И поэтому, я думаю, ему исключительно должно быть х**ово. Потому что человеку х**ово, когда он сосредоточен на себе, и сразу становится легче, как только он сосредотачивается на чём-то другом, а о себе забывает.

В конце концов поэта загребли в ЛТП. Меня при этом не было. Одна девушка рассказала мне, что, когда его уводила милиция, поэт говорил ей, то есть милиции, что это всё неправильно и не по-вампирски. Милиция же вела его молча, видимо, на мгновение почувствовав, что он прав.

Художники помогли мне найти полуподвал, который я снял у домоуправления за маленькие деньги. Комната двенадцать метров. Туалет. Кран. Царские условия. Купаться я ходил в баню. Моя жизнь налаживалась, а поэта я попробовал навестить в ЛТП, но меня не пустили.

Валера не знал, что поэта забрали в ЛТП. Он пришёл ко мне в уверенности, что поэт у меня. Узнав, что поэта нет, приуныл. Оказалось, он уговорил Сильвию Альбертовну поехать в Новочеркасск. Он очень рассчитывал, что поэт поедет с ним. Как-то поэт придавал ему смелости. Меня он даже боялся попросить. Но я сам вызвался, и это его очень обрадовало. Я, впрочем, не имел никакого представления об этой женщине и думал, что это просто блажь интеллигентной дамы, играющей в религиозность. Поскольку религиозность советской властью не поощрялась, многие интеллигентные дамы считали своей обязанностью иметь иконы, ходить тайком в церковь, поскольку это было интересно, модно и оригинально.

Но Сильвия Альбертовна совершенно на этих интеллигентных дам оказалась непохожа. Во-первых, никаких следов романтичности, во-вторых, она повела себя совсем не интеллигентно, а как-то странновато, а именно взяла двумя пальцами мой подбородок, повернула мне голову сначала в одну сторону, потом в другую и, осмотрев меня таким бесцеремонным образом, сказала:

– А что, вполне приемлемый экземпляр! Валера, – спросила она, – ты не ревнуешь?

– Нет, – ответил Валера.

– Это хорошо, – заметила Сильвия Альбертовна, – потому что повод может появиться. Садитесь, мальчики, в машину. Ехать так ехать.

«Угнанную» машину Сильвии Альбертовны милиция сразу, конечно, нашла. Не желая морочить себе голову, следователь счёл лежащие при ней трупы жертвами ДТП. Дело закрыли, машину отдали. Имея деньги и связи, Сильвия Альбертовна быстро поменяла кузов на новый…

Я сидел на заднем сиденье, Сильвия Альбертовна нет-нет да и бросала на меня взгляды в зеркало. До такой степени весёлые и откровенные взгляды, что меня это стало злить. Она увидела, что я злюсь, и это развеселило её ещё больше. Мне она, кстати, совсем не нравилась. Я вообще не люблю женщин старше себя.

Приехали мы в Новочеркасск. Нашли домик над косогором. Валера пошёл позвать хозяйку. Сильвия Альбертовна дала мне сигарету, и мы курили возле машины. Из дома вышел Валера, за ним шла женщина в платке. Она остановилась на линии, где кончался её дворик и начиналась улица. Посмотрела на Сильвию Альбертовну внимательно и сказала:

– Так вот ты какая. Хороша, нечего сказать.

– От тебя такой приятный запах идёт, – ответила ей Сильвия Альбертовна. – Не страшно?

– Так, – сказал женщина Валере, – забирай свою подругу и уезжай. Это хуже, чем я думала.

– Зачем же уезжать? – отозвалась Сильвия Альбертовна, затягиваясь. – Мы только приехали.

Мне стало не по себе от её тона. Я понял, что она может и ударить эту женщину. Я с удивлением посмотрел на Валеру. Валера стоял, потупившись, как-то немного вобрав голову в плечи. Не смотрел на меня. Я вообще перестал понимать, что происходит. Что это за развесёлая такая Сильвия Альбертовна, почему все её так боятся. У меня она никакого страха не вызывала. Только раздражение. Я сказал:

– Может, можно повежливей с хозяйкой?

– Драгоценный мой, – обернулась ко мне Сильвия Альбертовна, – ты ещё пожалеешь, что поехал.

– Пожалуйста, не надо, – сказал Валера.

– Почему это я пожалею? – спросил я.

– А вот увидишь. Ты же зелёный, ты не знаешь, кто я. А вот они знают. И Валера знает, и она знает.

– Да я могу и уйти, погуляю где-нибудь. Или сам вернусь. Своим ходом.

– Да нет, ты не уезжай, – сказала Сильвия Альбертовна, – можешь ещё понадобиться. Ну, посмотрим, что у вас тут.

Она отодвинула женщину рукой и пошла через дворик в дом. Женщина в косынке повернулась к Валере и сказала:

– Ну, теперь всё понятно. Тебя и ругать-то не за что. Эта и не такого слабака в бараний рог согнёт. Иди, горе, помоги мне. Дружка своего отошли. Ему это всё не нужно.

– Я никуда не уйду, – встрял я. – Как это не нужно, если Валера – мой друг? К тому же мне вот эта женщина вообще не нравится. Может, она с кулаками на вас накинется. А вы говорите – отошли. Не надо меня отсылать.

– С кулаками? – удивилась женщина. – Ну ты балбес. Тебе Валера не говорил, кто она?

– Нет, – сказал Валера, – я не говорил.

– Да кто она такая, что мы все её так боимся? – Меня это всё больше раздражало.

– Не знаешь, и не надо тебе знать, – ответила женщина, – иди вон в парке в кафе посиди.

– Никуда я не пойду.

– Ну Бог с тобой, в сенях тепло, я тебе чаю дам с бубликами. Только в комнату не заходи.

Мы зашли в дом. На дворе, как в прошлый раз, остаться было нельзя. Время года успело с тех пор поменяться. За дверью я увидел небольшую комнатку, одновременно и прихожую и кухню. Там было действительно тепло и приятно пахло кислой капустой. Я снял куртку, сел на лавку перед столом. На столе стояла глубокая тарелка, в ней лежали какие-то бублики и пряники. Рядом со столом у стены стояло ведро с углём. Оно стояло на металлическом листе, прибитом к полу перед дверцей печи. Из ведра торчал железный совок. Хозяйка поставила передо мной стакан с горячим чаем. И ушла в другую комнату, вслед за Валерой.

Чай был заварен с какими-то ароматными травами, чабрец – точно, мята и что-то ещё, а что – я не разобрал. Из-за стены доносились голоса, разговор был спокойный. Вроде даже монотонный. Я съел два бублика, допил чай и в конце концов на лавку прилёг…

Потом оказалось, что я сижу в редакции и пишу статью про новый сорт подсолнечника. А в комнате меняют трубы. И двое рабочих долбят стену и орут на меня, чтобы я тише печатал на машинке. Я им говорю: «Вы охренели, ребята, вы же долбите стену. Всё здание ходит ходуном. Чем вам мешает моя машинка?» А они орут, что я неблагодарная скотина, мне трубы меняют, а я тут ещё в дискуссии вступаю. Небось в туалете люблю за собой смывать. Я говорю, что значит – люблю? Смываю, когда надо, но никакого особенного удовольствия мне это не доставляет. А они говорят, что я на своей г**няной машинке марш какой-то выбиваю. Причём марш не советский. И чтоб я подождал, мне мозги-то вправят. А сами долбают стену молотком огромным, никогда я такого молотка не видел.

Я смотрю, глазам своим не верю. Что это такое? Такая кувалда должна килограммов сорок весить. Как он ею так размахивает? А он ещё раз пять долбанул в стену, стена обвалилась, и я увидел соседнюю комнату. А в ней Бэлла Уточкина из отдела культуры делает главному редактору минет.

– О! – кричат рабочие. – Полюбуйся, чем вы тут занимаетесь, интеллигенция с*аная.

А Бэлла не слышит, видно, очень увлеклась. Главный редактор газету со стола схватил и в неё глазами уткнулся, типа он газету читает. Я говорю:

– Вы про новый сорт семян подсолнечника слышали? На семь процентов больше можно масла выдавить из тонны.

А они говорят:

– Мы тебя сейчас самого выдавим. Выдавим из тебя на семь процентов больше.

Такие неприятные агрессивные рабочие.

Я подумал, а почему бы не дать им по морде? И стал вставать из-за стола. Тут Бэлла оглядывается, понимает, что её застукали, можно так сказать, с поличным, и начинает жутко орать. От её крика рабочий роняет свою кувалду на пол, он не ожидал такого страшного воя. Я сам не понимаю, чего она так воет, ну, подумаешь, минет. Это что, такое преступление? А она воет и воет – так страшно.

Тут я вскочил с лавки, вой был просто жуткий. А по полу из комнаты бежал какой-то зверёк, но я сразу понял, что это не котёнок. Скорее огромная крыса, какая-то странная. С большой круглой головой. Разбираться не было времени. Я всё-таки вырос в деревне. Реакция на такие вещи у меня простая и очень быстрая. Схватил я железный совок, который торчал из ведра с углём. И прибил это странное существо без промаха одним ударом.

И сразу вой оборвался. Я смотрю, глазам не верю. Что это? Никогда я такого не видел. У крысы всё же шёрстка есть, а это – совсем голое, голова действительно большая круглая, мордочка – как если бы смешали сову и обезьяну. И лапки какие-то тоже не крысиные, а с пальцами. Хвост длинный, а тело маленькое совсем.

Тут выбегает из комнаты хозяйка, а у неё лоб расцарапан, так что кровь на глаза льётся. Срывает она полотенце с крючка, хватает им трупик с пола и вылетает в чём есть на улицу. Я не знаю, то ли мне за ней бежать, то ли в комнату идти? Но решил всё-таки бежать за ней, а то она без пальто на холод выскочила. Схватил её пальто, выбежал, смотрю, она в калитке уже. Подбежал, пальто на неё набросил. Она кровь со лба вытирает.

– Проводи, – говорит, – до церкви. Там отца Анатолия позови. А то ж я с этим войти в храм не могу. И оставить не могу.

Отец Анатолий приоткрыл полотенце. Посмотрел.

– Ну, ты когда-нибудь доиграешься, Марья, – говорит. – Это ты его?

– Нет, это он, – ответила женщина, кивнув на меня, – совком от печки…

Отец Анатолий внимательно посмотрел на меня и изрёк:

– В рубашке ты родился, парень.

 

Глава 11. Сильвия Альбертовна, изгнание беса

Валера ждал, пока Мария, так звали хозяйку, нальёт чай журналисту. Потом пошёл в комнату. Там стояла у окна Сильвия Альбертовна. Мария плотно закрыла за собой дверь.

– Сейчас твой друг выпьет чай и уснёт, – сказала она Валере.

– Ну и правильно, – отозвалась неожиданно Сильвия Альбертовна. – Не понимаю, зачем мы вообще его взяли с собой. По-моему, он тут вообще не нужен.

– Это я попросил его, – сказал Валера, – просто мне одному было страшно ехать.

– Ты же сам всё это организовал, – сказала Сильвия Альбертовна, – и сам же испугался.

– Так часто бывает, – заметила Мария.

– Ты меня боишься? – спросила Валеру Сильвия Альбертовна.

– Нет, это не страх, – ответил Валера. – Я знаю, что со мной может случиться, и… есть что-то такое, что меня даже подталкивает к этому.

– Что это может тебя подталкивать, горе ты наше? – спросила Мария.

– Я сам не знаю, как об этом рассказать… как это выразить.

– А ты всё же попробуй, мне интересно, – сказала Сильвия Альбертовна.

– Нет, я не могу сказать, – ответил Валера.

– Погоди, – вмешалась Мария, – он ведь из-за тебя меня нашёл. Он знает, что тебе грозит. И я знаю. Он тебя привёз. Чтобы я посмотрела, может, я могу помочь.

– А разве ты можешь помочь? – спросила Сильвия Альбертовна.

– Не знаю, – честно сказала Мария. – Но… а вдруг могу?

– Не обманывай себя. – Сильвия Альбертовна улыбнулась довольно насмешливо. – Ты сама понимаешь, что я намного сильнее тебя. Если я захочу, я тебя одним движением убью. И тебя и его.

Она кивнула на Валеру. Достала сигареты, спички, закурила, затянулась и выпустила дым в потолок.

– А потом разбужу того в коридорчике, проедусь на нём раза три, потом выпью его кровь, сяду в машину и уеду. Как тебе нравится такая перспектива, Мария?

– Если бы ты хотела это сделать, ты бы уже сделала, – ответила Мария.

– О, да ты не такая простушка, как выглядишь, – улыбнулась опять Сильвия Альбертовна. Она снова затянулась и пустила дым.

– Извини, – продолжала она, обращаясь к Марии, – я понимаю, что ты не куришь. Особенно там, где молишься. А ведь ты тут молишься, правда? Но я курю, и ты ничего не можешь мне сделать. Я оскверняю воздух вокруг твоего алтаря, а ты ничего не можешь мне сделать.

– Ничего, – ответила Мария, – это не так важно. Чего тут только не делали, в этой комнате. И курили, и водку пили, и наркотиками кололись. Даже дрочили. Сюда ведь разные люди попадают. И приходят они не на исповедь. Приходят раздавленные, изуродованные, потерявшие себя. Лишённые воли, достоинства. Перепуганные, озлобленные… разные. И приходят они, часто сами не зная зачем. И я сама часто не знаю, зачем они пришли. Иногда я кому-то могу помочь, иногда – нет. Иногда приходит такое мурло… и хочет, чтобы я его благородным сделала. Красивым, чистым, чтобы люди ему в ножки кланялись. А иногда приходит просто заблудившаяся душа. Но вампирицу-самоубийцу я ещё не видела. Так что – кури.

– Вот как ты заговорила! – Сильвия Альбертовна опять с удовольствием затянулась. – Уборщицы так не говорят.

– Я, между прочим, филолог по образованию, – ответила Мария.

– Судя по одежде и обстановке, не скажешь, – засмеялась Сильвия Альбертовна. – А почему – самоубийцу?

– Да ведь ты за этим и пришла. Чтобы тебе помогли перестать быть. Я тут самоубийц видела-перевидела. Кого-то удалось удержать, кого-то нет. Но чтобы перестать быть, это первый раз с таким встречаюсь. Ты понимаешь, чтобы перестать быть, надо не только не иметь будущего, но и стереть прошлое. А как это сделать? Этого никто не знает.

– Да, я понимаю. Что-то, что уже есть, не может перестать быть в прошлом. А граница между прошлым и будущим непроницаема только здесь. А в других местах ещё как проницаема. Это проблема. У тебя есть план?

– Нет у меня никакого плана.

– Ладно, – сказала Сильвия Альбертовна, – если цель оказалась недостижима, надо себя как-то вознаградить. Когда у тебя последний раз был мужчина?

– Никогда не был, – ответила Мария, – я девственница.

– Да, – задумалась Сильвия Альбертовна, – тяжёлый случай. – Но можно всё-таки попробовать. Знаешь, зачем сюда приехал Валера? Я тебе скажу. Он у нас проходит как психически ненормальный, но вылечившийся. Но… нет, Мария, ничего он не вылечившийся. Он принадлежит мне и знает это. И это его, извини за каламбур, сводит с ума. Да, Валера?

– Да, – тихо сказал Валера.

– Не слышу, – повернулась к нему Сильвия Альбертовна.

– Да, – сказал Валера немного громче.

– Вот так. Сводит с ума. Валера взял с собой товарища в качестве спасательного круга. На случай, если Валеру понесёт, и он станет служить мне, своей госпоже, и перейдёт все границы, даже будет согласен умереть. Вот для чего нужен Валере товарищ. Спасательный круг. Но Валера в глубине души не хочет спасаться. Он не воспользуется спасательным кругом, потому что предпочитает утонуть. И так скорее всего и будет. Мне Валера надоел, он не доставляет мне больше удовольствия, как раньше. Здесь хорошая обстановка, чтобы сделать с Валерой то, что делают с бокалом шампанского. Давайте спросим, против ли Валера? Вы следите, Мария?

– Да, я слежу, – отозвалась Мария.

– Присядьте, пожалуйста, сюда, на этот стул. Сейчас вам будет предъявлен ответ.

Сильвия Альбертовна достала из кармана жакета бархатную ленту, подошла к Валере и завязала ему глаза.

– Видишь что-нибудь? – спросила она.

– Нет, – ответил Валера.

– Честно?

– Честно.

– Тогда иди сюда.

Она взяла Валеру за руку и поставила его перед сидящей на стуле Марией.

– Обратите внимание, Мария, – сказала Сильвия Альбертовна. – То, что происходит с Валерой, хорошо видно, хотя его ещё не раздели. Видите?

– Слепая бы увидела, – отозвалась Мария.

– Да, не заметить трудно. Прямо не джинсовая ткань, а парусина. Его преданность мне носит отчётливо эротический характер. Моё пренебрежение не ослабляет это чувство. А скорее даже ещё обостряет его. И Валера готов идти до конца. Теперь послушайте меня. Я намерена сначала показать вам Валеру, так сказать, с его самой лучшей стороны. А у него, надо ему отдать должное, очень красивое тело. Причём освещение, эта слабенькая лампа с абажуром в углу, как нельзя лучше подходит для моего плана. Свет этой лампы будет только подчёркивать гладкость Валериной кожи. Потом, я покажу вам, где нужно прикасаться, чтобы пушка выстрелила. И, когда она выстрелит, я Валеру поцелую в шею. Видите, как близко мой рот от его шеи? Вас я не трону, но доставлю вам некоторое беспокойство, вам придётся заняться Валериным безжизненным телом. Но у Вас есть возможность отменить этап моего плана, связанный с последним поцелуем в жизни Валеры. Для этого вам надо только положить свою руку между ног. Вы отлично знаете, как и каким образом.

– Я очень давно этого не делала, – сказала Мария.

– Ничего, – ответила Сильвия Альбертовна, – вы быстро всё вспомните. Ещё мне благодарны будете. Я тогда оставлю вам Валеру с приказом исполнять все ваши желания. Даже самые странные. И даже самые-самые странные. Итак, начнём, судя по Валериным джинсам, он не вносит возражений. Помните, вам надо только положить вашу ладонь между ног.

Сильвия Альбертовна, стоя с левой стороны от Валеры, расстёгивала его рубашку, совсем как тогда, при первой их встрече. Она провела руками по его груди, придавила немного сосок ногтем указательного пальца, покрытым тёмно-красным лаком. Лак в свете лампы казался чёрным.

– Разве вам не нравится, Мария? – спросила она.

– Очень красиво, – глуховатым голосом ответила Мария.

– Но ваши ладони по-прежнему лежат на коленях.

– Да, по-прежнему.

– Тогда пойдём дальше.

Она расстегнула пуговицу на Валериных джинсах, потом змейку…

– Нет необходимости совсем снимать их, – сказала она. – Всё и так отлично видно, а Валера не должен будет перебирать ногами, как нетерпеливая лошадь. Теперь смотрите. Видите это место? Вот здесь надо, легко касаясь, потереть подушкой пальца. Не важно – какого. Самого нежного. И всё. Валера, это последние секунды. Прощай, ты был очень славным мальчиком. Я буду вспоминать тебя. Но, Мария, ваша рука сдвинулась с места. Она идёт в правильном направлении. Теперь главное, дождётся ли Валера конца этого движения. Ой. Судя по моим ощущениям, не дождётся. Ещё секунда. Валера, ну, потерпи сам. Я тебя останавливать не буду.

Ладонь Марии была всё ближе, ещё несколько сантиметров… Сильвия Альбертовна почувствовала, что под её пальцами наступило последнее сжатие перед выстрелом и повернула голову к Валериной шее. И тогда ладонь Марии метнулась к левому боку Сильвии Альбертовны и прямо через жакет и блузку вошла по запястье в тело. И тут же вышла обратно. В ладони она сжимала теперь маленькое существо.

Сильвия Альбертовна завыла так страшно, что Валера упал и потерял сознание. Она правой рукой ударила Марию по лицу, тремя ногтями разрезав ей кожу на лбу в трёх местах. Воя, она отступила к окну, прижимая левую руку к разорванной жакетке, но крови под её рукой не было. Как будто тело осталось неповреждённым.

Мария в ужасе бросила существо, которое она держала в руках, на пол. Оно тут же вскочило и побежало к двери. Дверь была плотно закрыта. Мария поняла, что она натворила. И кинулась ловить это существо. Но возле двери его уже не было. Глаза ей заливала кровь из ран на лбу. Тут она услышала за дверью мат и удар. Вой сзади сразу стих. Она открыла дверь. Увидела Валериного друга с металлическим совком в руках и это существо, лежащее неподвижно на полу.

 

Глава 12. Разведка пути под землёй

Анатолий и Константин, наверное, ни за что в жизни не позволили бы загнать себя в подземелье. После то, что они там пережили, даже профессиональная спелеологическая подготовка не помогла бы им побороть страх. Но с ними был Жугдер Гунгаевич, который главным делом своей жизни как раз считал помощь другим людям в преодолении страха. В самых разных ситуациях. Он, например, однажды по просьбе Пальчикова помог одной очень впоследствии известной оперной певице преодолеть мучивший её страх перед сценой. У него не было какого-то выработанного метода. Просто он очень хорошо понимал, что люди чувствуют, и умел помочь им. Оперной певице он помог. Она много раз хотела отблагодарить его. Приглашала на концерты, приёмы. Но Жугдер Гунгаевич так и не пошёл, а Пальчикову сказал, что не может терпеть, как она поёт.

Анатолий и Константин никогда не пели на сцене, но страх есть страх. Кроме Анатолия и Константина, с Жугдером Гунгаевичем были ещё двое из того же подразделения, в котором служил Саша Пухов. Самое трудное – найти вход. Никто не знал, как он может выглядеть, потому что это не просто вход в шахту или в погреб, или в какую-то дыру под землёй, это начало пути, который ведёт в далёкие пещеры. А поскольку дело происходило в районе малознакомом, в Польше, на юг от Легницы, недалеко от советских военных баз, то задача найти вход дополнительно усложняется. На своей территории можно всегда кого-то расспросить, узнать про местные поверья, слухи, и это наводит на мысль. А здесь, как начнёшь расспрашивать, тебя сразу самого станут со всех сторон расспрашивать. Здесь сложная ситуация.

Единственное, что удалось узнать, – это про обнаружение странных захоронений недалеко от города Гливице. Отрезанная голова помещена между ногами. Ходили упорные слухи, что это захоронения вампиров, и что вроде бы даже католическая церковь этого не отрицает. Нашли вход совершенно неожиданно, как будто чудом.

Пальчиков привёз Жугдера Гунгаевича вместе с несколькими бойцами из спецподразделения, которое он сам полушутя называл «вампирский спецназ» и в которое теперь влились также Анатолий и Константин; так вот, привёз он их в Польшу в середине октября. Константин и Анатолий были прекрасно подготовленными спелеологами, Жугдер Гунгаевич должен был исполнять функцию скорее не командира, а духовного наставника, а ещё два бойца – помощь и обеспечение. Они тоже прошли подготовку в условиях подземных пещер и принадлежали к тем пяти, которых выбрал Фролов. Один из них, Арсен, тогда при первой встрече сломал Анатолию ключицу. Но ключица срослась с помощью Жугдера Гунгаевича, а отношения сложились товарищеские. Задачей маленькой группы была разведка подземных коммуникаций, об этом просил, честно говоря, Пушкарёв, потому что Пушкарёву, на старости лет, перемкнула мозги идея подземной войны. Поскольку операция Снегирёва сама по себе могла породить множество совершенно непредсказуемых ситуаций, Пальчиков подумал, что передвижение бронетехники скрытно, по подземным пещерам было бы таким же непредсказуемым, совершенно неожиданным для противника фактором. Потенциальной целью для Пушкарёвской техники, вылезающей из-под земли, он избрал большой военный аэродром, куда садились тяжёлые транспортные самолёты. Это был важный коммуникационный узел комплекса советских военных баз.

Итак, группа была помещена, по сложившейся традиции, в загородном домике, одета по-цивильному: польские кроссовки, польские джинсы (вполне, кстати, нормальные джинсы). Только Жугдер Гунгаевич не захотел переодеваться и остался в своих коричневых босоножках с закрытыми пятками, в спортивном трико с вытянутыми коленями, в клетчатой рубашке с длинными рукавами. Их курировал и во всём им помогал привлечённый (завербованный?) Пальчиковым, что греха таить, гражданский человек по имени Марек. Пальчиков, впрочем, знал его очень хорошо и не первый год, а поскольку платил ему тоже очень хорошо, мог на него положиться. Тем более что Марек знал ровно столько, сколько было необходимо.

Жугдер Гунгаевич очень любил музеи. Он любил осмотр местных достопримечательностей, подходил к этому с огромной серьёзностью, покупал путеводители, сувениры и т. д., то есть он был идеальным туристом. Он удивлялся, восхищался, проявлял большой интерес. В данном случае это его качество не мешало выполнению задания, так как главными достопримечательностями местности, в которой они оказались, были именно разного рода подземелья – пещеры, штольни, катакомбы. Пальчиков никогда не думал, что этих подземных сооружений под землёй так много: построенных недавно во время войны или раньше, или намного раньше, или даже построенных так давно, что теперь уже нельзя сказать, являются ли эти коридоры делом человеческих рук или их создала природа.

Они, конечно, пробовали обследовать и озёра в поисках спрятанного под водой входа в подземный мир. Но и посещали объекты, функционирующие как музеи, где в рамках экскурсии можно было увидеть пещеры, и текущие в них ручейки и маленькие реки, и сталактиты, и сталагмиты и так далее по списку.

Во время одной из таких экскурсий, в окрестностях города Валбжих, при осмотре зала с подземным водопадом Анатолий почувствовал, что то ли от шума водопада, то ли от съеденного на завтрак сырка, то ли ещё по какой-то иной причине, но содержимое его кишечника само приобретает инерцию водопада, отчего в нижней части живота возникает такое ощущение, как будто туда медленно вкручивают огромный штопор.

Анатолий понял, что выбора у него нет, что прямо здесь, среди нарядных участников экскурсии, он должен присесть и освободить кишечник от взбесившегося содержимого. Причём немедленно. Последним усилием воли он заставил себя удержаться от этого антиобщественного поступка и, невзирая на строжайший запрет передвигаться по пещере самостоятельно, без экскурсовода, кинулся туда, где, как ему казалось, было темнее. Он увидел проход, закрытый металлической сеткой, но сетка, по счастью, висела только на нескольких проржавевших крючках. Тихонько снять её было делом секунды.

Арсен, один из приданных Жугдеру Гунгаевичу пальчиковских бойцов, стоял в тени за большим камнем, наблюдая всю группу со стороны. Он тихо пошёл за Анатолием. Анатолий с юркостью ящерицы нырнул в какой-то еле заметный проход, кинулся в темноту, не имея даже фонарика. С громким стоном, понимая, что предел терпения достигнут, Анатолий расстегнул джинсы и присел. И тут он понял, что внезапный приступ прошёл, что он сидит со спущенными штанами в полной темноте, и никакого смысла это не имеет, поскольку ощущения, загнавшие его в эту темноту, прекратились так же внезапно, как начались. И нет никаких признаков, что он осуществит то, зачем сюда бежал. Он посидел ещё немного, потом встал, постоял. Резь внизу живота не возвращалась.

Надо вернуться к экскурсии. Его окружала плотная темнота, он примерно представлял себе, где находится. Фонаря у него не было, остался у Константина. Нечего тут делать в темноте. Он сделал несколько шагов в обратном направлении, сейчас он увидит просвет в проходе, через который входил, но просвета он не увидел. Наверное, находясь в эмоциональном состоянии, он прошёл дальше, чем думал. Он сделал ещё несколько шагов и понял, что надо взяться руками за стену и очень серьёзно сосредоточиться, пройти ещё немного вперёд и найти выход, но если выход не найдётся, возвращаться и обследовать противоположную стену. Но на таком коротком отрезке вряд ли можно заблудиться. Хотя, куда делся проход, вообще-то непонятно.

В это время рядом с ним вспыхнул огонёк маленького фонарика, и он услышал голос:

– Заблудился? Да?

Он оглянулся и увидел Арсена. При слабом свете фонаря он уже понял, что произошло. Узкий коридор раздваивался, и он прошёл развилку. Конечно, он бы выбрался и сам, просто ощупывая ладонями стены. Но это заняло бы какое-то время.

– А ты случайно не опозорил высокое звание советского сержанта? – спросил Арсен.

– В последний момент не опозорил, – отозвался Анатолий.

– Передумал?

– Жопе не прикажешь, как и сердцу, – выступил Анатолий с философской сентенцией.

– Это да, – согласился Арсен. Он улыбался с пониманием. Потом посветил фонарём в противоположную от развилки сторону, куда уходил коридор, и Анатолий вдруг понял, что это, наверное, и есть тот самый вход, который они давно искали, потому что коридор круто уходил вниз.

Объект был гражданский. Проникнуть в него поздним вечером, когда посетителей нет, сделать это незаметно для сторожа, а также помочь в этом Жугдеру Гунгаевичу было вполне по силам подготовленным людям вроде Арсена или Анатолия. И вот теперь они шли вниз, причём Жугдер Гунгаевич категорически отказался остаться на поверхности и теперь с изумлённой радостью рассматривал стены коридора, освещая их фонарём. Он вёл себя точно также, как и раньше на экскурсии, как будто интерес к достопримечательностям и привёл его сюда.

Так они шли около двух часов. Коридор ни сужался, ни расширялся. Он был примерно полтора метра шириной. Идти по нему приходилось гуськом. Через два часа они дошли до того места, где коридор выходил в какую-то огромную штольню с неожиданно гладким полом. Никаких нагромождений, валунов, никаких ручейков, ничего такого.

Теперь предстояло решить вопрос, куда пойти – направо или налево? Вопрос этот был трудный, потому что и направо и налево находилась полная неизвестность. Разрешил его Жугдер Гунгаевич, он достал из кармана своего трико монетку в один злотый, подбросил её, поймал, посмотрел и сказал:

– Направо будем идти.

Они повернули направо, поражаясь гигантской ширине открытого ими коридора. Он был явно сделан человеческими руками, шириной не меньше семи-восьми метров, высотой не меньше пяти метров, с гладким полом, и в довершение всего – прямой, как Невский проспект.

Освещали дорогу фонарями, шли довольно быстро, и через час коридор закончился. Пол уходил под воду. Вода стояла неподвижно, образуя небольшое озерцо. На той стороне его из воды вверх уходила отвесная стена, в нескольких метрах над поверхностью воды она закруглялась, становясь потолком штольни. Это было похоже, как показалось Константину и Анатолию, на то место, куда привёл их участковый, когда они, нырнув под скалу в озере Дарьинка, оказались внутри скалы. Только здесь всё было огромное, явно сделанное руками человека, и вход этот (или выход?) тоже был огромный.

Лезть в воду было не страшно, штольня вроде бы не принадлежала к той таинственной системе подземных пещер, в которой ходят призраки, ползают гигантские рептилии и происходят тому подобные вещи. Она была слишком близко к поверхности, носила слишком отчётливые черты принадлежности к человеческому миру. Честь произвести разведку Жугдер Гунгаевич предоставил Анатолию и Арсену как первооткрывателям. Оба были опытными специалистами по подводному плаванию; привычно приспособив на себя всё необходимое снаряжение, они скрылись под водой, но вернулись довольно быстро. То, что они увидели, превосходило все ожидания.

– Под водой объект, – сообщил Анатолий, – его затопили, скорее всего, немцы. Что-то они тут производили. В штольне, наверно, были цеха, работали пленные. А там снаружи – ещё объекты, там были склады, бараки. Один барак стоит вообще нетронутый. Остатки ограждения ещё сохранились. И самое для нас важное – дорога. Она тоже сохранилась под водой. Выложена бетонными плитами. Как специально для танков. Заходит прямо в этот тоннель. И до берега совсем недалеко. Глубина около пяти метров. Теперь главное понять, куда эта штольня ведёт. Но, по-моему, правильное направление. Аэродром был частью объекта, скорее всего. Что-то важное здесь производили. Надо ещё дойти до другого конца штольни, посмотреть, куда он выходит. Но вам, Жугдер Гунгаевич, придётся сегодня с нами водку пить. Удача нам улыбнулась.

Жугдер Гунгаевич гладил рукой стенку штольни, глаза его сияли детской радостью.

 

Глава 13. Наше возвращение с Сильвией Альбертовной в Ростов

После той истории с Новочеркасском, когда я прибил совком какую-то непонятную тварь, которую мы с Марией носили потом в церковь, но не в саму церковь, а только показать попу, и которую поп забрал, а мне сказал, что я родился в рубашке… в общем, на следующий день Валера куда-то пропал. Я ему звонил, искал его на кафедре, но его не было.

А тогда мы с Марией вернулись из церкви к ней в дом и обнаружили там Валеру и Сильвию Альбертовну сидящими за столом и что-то оживлённо обсуждающими. Такое создалось впечатление, что только что выли и лежали без сознания совсем другие люди.

Причём и обсуждали они какой-то отвлечённый предмет. Валера убеждал Сильвию Альбертовну в том, что старение организма – это биологически обратимый процесс, на что Сильвия Альбертовна почему-то говорила, что не хотела бы быть подопытным кроликом. Валера возражал ей, что, по его мнению, другой возможности в сложившихся обстоятельствах просто нет и что в этом нет ничего унизительного, потому что все люди, в сущности, это подопытные кролики.

Я в этот научный разговор вступать не стал, но объявил, что рад видеть их в нормальном виде, и, если ничего нас здесь не держит, мы можем ехать домой. Сильвия Альбертовна тогда сказала, что домой мы поедем не в полном составе, так как Валера остаётся Марии. Она так и сказала, этими самыми словами: «Остаётся Марии», как будто Валера – это свитер или, например, какая-то другая вещь. Валера ничего не возразил, но и Мария ничего не возразила, из чего я понял, что, наверное, надо вежливо поблагодарить хозяйку за доставленные неудобства и поскорее валить. Ни фига себе неудобства! – кровь с её разорванного лба продолжала течь, она прикладывала всё время марлю, но Сильвия Альбертовна отняла от её лба марлю вместе с рукой и сказала, что, по её мнению, это надо шить. Так что мы сели все вчетвером в машину и поехали в больницу.

В больнице мы оставили Марию и оставили ей Валеру. Я пожал ему руку, хлопнул его слегка по плечу и сказал, что завтра созвонимся. На завтра созвониться, как я уже говорил, не удалось.

Мы поехали. Сильвия Альбертовна молчала. Мне показалось, что она всё-таки не очень хорошо себя чувствует. В какой-то момент я даже предложил ей поменяться местами. Она сначала отказалась, но, немного не доезжая аэропорта, остановилась и так же молча вышла из машины, кивком головы давая мне понять, чтоб я занял её место. Она даже не спросила, умею ли я водить машину, что не было само собой разумеющимся обстоятельством. Валера, например, водить машину не умел. Видимо, она решила, что моё предложение вполне достаточное подтверждение того, что я умею водить машину, к тому же я из села, а там мальчишки очень рано знакомятся и с машиной, и с мотоциклом, да и с трактором, по мере необходимости.

Итак, я сел за руль. Она откинула голову и сидела, закрыв глаза. Я не успел проехать и километра, как она тронула меня за плечо и показала жестом, чтобы я остановился. Мы прижались на обочине, там были деревья, и Сильвия Альбертовна сошла с дороги, пошла в глубь лесонасаждения между деревьями. Я пошёл за ней, но она повернулась и резким раздражённым жестом остановила меня.

Она ушла довольно далеко, видимо, для неё было важно остаться одной без свидетелей. Но не настолько далеко, чтобы я не слышал, как её рвёт, буквально выворачивает наизнанку. И продолжалось это довольно долго. Я ещё удивился. Было отчётливо слышно, что из неё что-то льётся. Но это лилось так долго и так интенсивно, что мне показалось странным, чтобы в человеке помещалось столько жидкости, в смысле, не во всём человеке, а в его желудке.

Потом это закончилось. её долго не было, видно, она пыталась привести себя в порядок. Наконец она появилась и всё-таки села за руль.

– Извини, – сказала она. – Мне нужно спешить.

Она поехала, и я пожалел, что не остался на дороге. Я вообще не думал, что автомобиль «Лада» способен развивать такую скорость, причём в городе, среди машин, втискиваясь между ними, обгоняя, подрезая, пролетая в сантиметрах от них. Напротив автовокзала она остановилась.

– Здесь я тебя высажу, – сказала она.

– Может, вас проводить? Вам точно не нужна помощь? – спросил я на всякий случай.

Она улыбнулась как-то двусмысленно и ответила:

– Сегодня я не могу пригласить тебя, но скоро это случится. Ты славный мальчик и ты ничего не понимаешь. Я тебе позвоню в редакцию, когда приду в себя.

Машина тронулась с места, поехала по городу немного тише, а я пошёл на автобус. Я действительно ничего не понимал. И все эти странности произвели на меня какое-то неприятное впечатление. Короче, я поехал к художникам, по дороге зайдя в продовольственный магазин и купив там продовольствие в количестве двух бутылок водки. Кроме двух бутылок водки, я купил банку огурцов, два плавленых сырка и полбуханки хлеба.

Художники моё появление, равно как и появление двух бутылок водки со скромной закуской, восприняли как данность, но у них в этот вечер уже было куплено две бутылки водки на деньги, полученные от клуба Судоремонтного завода за вдохновенный образ судоремонтника на стенде «Ими гордится коллектив». И как-то так получилось, что никто к ним в этот вечер не пришёл, кроме меня. Потом только, когда мы начали пить, пришёл какой-то Саша, долго и нудно пел под гитару, что мешало ему пить с нами наравне, но всё равно он оказался пьяным и довольно скоро ушёл, чему я в глубине души обрадовался.

В общем, четыре бутылки на троих – это не трагически много, но меня почему-то тоже сильно развезло, и я заснул чёрным каким-то сном. И всё.

Проснулся я среди ночи. Было темно, и ужасно хотелось пить. И как-то было мне исключительно хреново, и на душе всё ныло. И я понял, что водка не помогла. Я тихонько, чтоб не разбудить художников, надел куртку и вышел, аккуратно захлопнув за собой дверь.

Улица Пушкинская встретила меня резким холодным ветром. Дождя не было, но в воздухе висела водяная пыль, было сыро и довольно противно. Я нормально держался на ногах. Меня не шатало и не бросало. И я пошёл вниз в сторону улицы Станиславского. Мимо огромного здания банка по левой руке. Мимо тоже огромного памятника героям гражданской войны. Где прожектор выхватывал свисающие в ночной темноте тяжёлые бронзовые яйца. Жеребец, которому принадлежали эти яйца, был поднят на дыбы революционным казаком с шашкой, сидящим в седле, сжимающим повод бронзовой рукой.

По улице Станиславского ехал пустой трамвай. Он был ярко освещён, ехал быстро и жутко гремел. Тут мне показалось, что трамвай – это какое-то существо, что он голодный, и куда-то спешит. Спешит туда, где может утолить свой голод. Он голодный, потому что пустой. Ему надо набить своё пустое чрево людьми, тогда он успокоится. Я понял, что схожу с ума, что я заразился от Валеры хорошей качественной шизофренией.

Я достал сигарету и долго прикуривал, потому что ночной холодный ветер летал вокруг меня и мне назло всё время тушил спичку. Но я упрямый человек. Я прикурил в конце концов сигарету, пару раз затянулся и послал к такой-то матери и трамвай, и ночной ветер, и эту полукрысу, полу-бог-знает-что, которую я прибил железным совком. И даже эту Сильвию Альбертовну с её жутким воем и своей оригинальной манерой водить машину. Хотя к ней, после того как её так страшно выворачивало наизнанку в рощице недалеко от аэропорта, я в конце концов стал испытывать что-то вроде сочувствия. Но я не послал к чёртовой матери Валеру и Марию. Они ничем этого не заслужили. Я просто стоял и ждал, когда у меня пройдёт. И всё наконец-то прошло.

Это была просто улица Станиславского. Обычная ноябрьская ночь. Обычный пьяный я. Сигареты «Наша марка» Донской табачной фабрики. До моего подвальчика оставалось полквартала. Я не спешил. Мне хотелось вдыхать холодный воздух с водяной пылью. Мне хотелось стоять и смотреть на улицу Станиславского. Мне казалось, что я не смотрю, а подсматриваю за ней. А она без людей наконец может быть собой, не изображать ничего. Как хотел Станиславский. Мне про Станиславского всё рассказала одна актриса, когда мы лежали с ней в каморке у художников, вокруг была темнота, и на нас ничего не было. Она мне тогда наглядно доказала, что Станиславский был прав. Вот и мой подвальчик. Ещё сигарета и спать.

 

Глава 14. Мария и Валера

То, что я пишу в этой главе, мне стало известно от одного монаха по прошествии нескольких лет. Монаху же всё, что произошло той ночью, рассказал сам Валера. Я хорошо помнил обстоятельства, при которых оставил Валеру и Марию в Новочеркасске. Дополняя рассказ монаха тем, что известно мне самому, я попытался воссоздать последовательно произошедшие тогда события.

Итак, Мария была доставлена в больницу, где её три глубоких пореза на лбу осмотрел дежурный хирург. Дежурный хирург был глубоко изумлён тем, что три раны были совершенно параллельны и одинаковы по длине. «Как будто три ножа на одной рукоятке!» – удивлялся хирург.

Он аккуратно наложил на каждую рану по два шва, предварительно проведя местное обезболивание. Хирург говорил, что наложил швы очень аккуратно, и, по его мнению, когда они заживут, будет почти незаметно.

– Ну, теперь, – сказал хирург, – расскажи мне, родная, как тебя угораздило?

– Да это вампирица меня когтями ударила, – объяснила Мария, как будто речь шла о совершенно обыденном происшествии.

Хирург страшно разозлился и сказал, что его долг сообщить в милицию.

– Ну что ж делать – сообщай, – не стала возражать Мария, – так и скажи, но скажи, вампирицы больше нет. Была да вся вышла. Так что будешь ты беспокоить милицию зря.

– Может, тебя в психдиспансер отдать? – спросил хирург, тяжело набычившись.

– А я там была, – ответила Мария, – и у меня оттуда справка есть. А злишься ты на меня напрасно. Я тебе не вру. Я обет давала не врать. Так что я разучилась. Я и захочу соврать, да не смогу.

Такой оборот дела хирурга вполне устроил. И сердито сопел он скорее для порядка. Да в конце концов, какое ему дело. Жизни больной ничего не угрожает. А что она слегка чокнутая – так это доктор не виноват.

Вышли из больницы. Мария хотела отправить Валеру на автобусе в Ростов и даже настаивала на этом, но Валера сказал, что не может оставить её одну и должен проводить её до дому.

Ну, в общем, пока они были в больнице, пока спорили с хирургом, пока шли домой, наступил вечер, и как-то так получилось, что Валера уже не мог уйти, ему было просто некуда, потому что следующий поезд в Ростов шёл в три часа ночи, а последняя электричка тоже ушла.

Мария вела себя как-то странно. То она посматривала на Валеру с нежностью, то со страхом. Они выглядели вдвоём немного как существа с разных планет. На ней была кофта, фактически деревенская, на голове косынка. Валера был в джинсах, в красивом свитере, стройный, элегантный, современный, городской. Он сидел за столом, Мария поставила перед ним тарелку горячей каши. Это было так непохоже на бифштекс и красное вино, которыми угощала его когда-то Сильвия Альбертовна.

После ужина Мария сразу вымыла посуду, насухо вытерла и поставила в шкаф.

– Водки нет, не обессудь.

– Да я не любитель водки, – ответил Валера.

Ему было неловко, он чувствовал её интерес к себе. Его это смущало, хотя и не вызывало протеста. Валера был так устроен, что интерес женщины к нему совершенно его обезоруживал. Мария чувствовала, что Валера всё понимает, и ей было стыдно, и от этого стыда ей было ещё труднее справляться с собой.

Так они сидели молча, скованные неловкостью, не зная, что делать, не начать же целоваться ни с того ни с сего. Потом Мария вздохнула и сказала:

– Молиться сегодня не буду, какие уж тут при тебе молитвы. Ты иди раздевайся, в кровать ложись. А я сейчас приду.

Валера ушёл в комнату и сделал в точности, как ему сказали, то есть разделся и лёг в кровать. Почти сразу он услышал, как снаружи закрывают ставни, и в комнате стало совершенно темно, так что даже своих ладоней, находящихся перед глазами, он совсем не видел. Потом глаза немного привыкли, и он стал различать какие-то общие контуры предметов.

Дверь открылась и закрылась. Он разглядел, что Мария была с распущенными волосами, в белой ночной рубашке. Она села на кровать, долго рассматривала Валеру, потом сказала:

– А куда я, грешная, денусь? Что я, железная, что ли? Хотела по-другому, да, видно, не суждено. На всё воля Божья.

Она откинула край одеяла и легла рядом с Валерой, причём кровать была довольно узкая, так что они с Валерой оказались очень близко друг от друга. Они лежали молча, почти не касаясь друг друга. Потом Мария сказала:

– Бог захочет – услышит, не захочет – не услышит. Молись, хоть лоб расшиби, а он тебя не услышит. Ну… значит, он есть, раз он то слышит, то не слышит.

Валера молчал, он не умел молиться и ничего не знал об этом.

– Я и не целовалась толком никогда, поцелуешь меня? А то я не умею.

Валера повернулся на правый бок, приподнялся, стал целовать Марию в губы. Мария робко пробовала отвечать ему, потом она сказала:

– Да ты, бедный мой, и впрямь не в себе. Психбольной вроде меня. Я тебя люблю. Ты не пугайся. Это не значит, что я тебе сейчас детей нарожаю и заставлю на заводе работать. Мы вместе не будем. Только сегодня ночью. Мы оба с тобой на голову больные, нам детей иметь нельзя. Да ты и не мужик совсем, куда тебе на завод? Ты ангел какой-то недоделанный. К тебе грязь не пристаёт. Ты и извазюкаешься весь, а она с тебя стекает, и ты опять вроде чистый, только тут, – она коснулась пальцем его лба, – тут у тебя не все дома.

– А ты, – спросил Валера, – ты святая?

– Да я не знаю, что это такое, – ответила Мария, – я была нормальная, училась, работала. Полюбила одного, а его убили. И я тогда умом, наверное, повредилась. Он был такой… Как тебе сказать… он светился весь. А его ногами забили пацаны. Их посадили, а мне что с того. Я всё думала и от этого тронулась. Много думать нельзя.

Мария повернулась на левый бок, стала гладить Валеру рукой, сначала по лицу, потом по груди.

– Мы сегодня хорошее дело сделали, – начала она опять говорить. – Но рисковали мы, придурки, как ненормальные. Могли костей не собрать. Не знаю, будет она жить или нет, но человеком опять станет, это точно. А ты забудь о ней, ей твой приятель нравится. Нам с тобой сегодня награда полагается, мы заслужили. Я заслужила. Хочу за наградой руку протянуть, а рука не протягивается. Думала, замучаю тебя сегодня ночью. А сейчас понимаю, никого я не замучаю. Ты не будешь злиться, правда?

– Конечно, не буду, – улыбнулся Валера, он был готов к любви, как всегда, но особого возбуждения не испытывал.

Мария повернулась к нему, положила его руку себе под голову, а голову положила ему на плечо. Прижалась к нему всем телом.

– Ты такой тёплый, – сказала Мария, – у тебя кожа такая нежная. Я тебя люблю. Спи, дурачок. У тебя был нервный день.

Валера послушно закрыл глаза – так уютно в тёплой постели в абсолютной темноте. Женщина прижималась к нему нежно, доверчиво, он чувствовал всё её тело. И тоже чувствовал к ней нежность. И ничего не надо было делать, просто лежать, прижавшись к ней, и так заснуть. «Как в пионерском лагере», – успел подумать Валера, засыпая.

Из сна Валеру выбросил грохот от удара в дверь. Мария вскочила.

– Что это? – тихо крикнул Валера.

– Да награда нам за доброе дело, – ответила Мария раздражённым голосом. – За доброе дело всегда награда полагается. Ты разве не знал?

От второго удара дверь упала внутрь комнаты. На пороге стоял мужчина высокого роста с большой чёрной бородой. В руке у него был топор.

– Здравствуй, Мария, – сказал мужчина, – да ты, я смотрю, не одна.

Мария, не сказав ни слова, сорвалась с кровати, кинулась на колени в угол, где на маленькой подставке стояла икона, и стала что-то быстро шептать.

Мужчина стоял посередине комнаты, поигрывая топором.

– Молись, Мария, – сказал он неожиданно высоким тенорком, – или не молись. Это всё равно. А потом – чего тебе молиться. Раз у тебя теперь мужчина, и ты с ним вечером, небось, того… Так тебя Бог и не услышит. Бог женщину не слышит после этого дела. Да и мужчину не слышит. Так что теперь, Мария, сама понимаешь… Всё зависит от того, пожалею я тебя или не пожалею, и заодно казачка твоего.

Валера сам удивился, как мало он испугался. Он встал с кровати, обстоятельно надел трусы, потом носки, брюки, свитер. Мужик не возражал, одеваться не мешал. Мария что-то продолжала шептать в своём углу.

– Давай-давай, одевайся, – говорил мужчина. – А то у тебя жопа замёрзнет, пока я тебе голову буду отрубать.

– Да откуда ты взялся с этим топором? – спросил Валера.

– О! Это долгая история, – засмеялся мужик. – Это я тебе не успею рассказать. У меня пока одна забота – таким, как Машка, головы топором проваливать. А ты подвернулся под горячую руку, так ты не взыщи! Молиться-то будешь?.. Мой тебе совет – не молись! Этот тебе ничего не даст. Молитва – пустое дело. Пойдём на двор, красавчик, я тебе быстренько башку снесу и за Машкой вернусь. А ты давай, мать, молись быстрее, мы мигом.

– Подожди, – сказал Валера, – ты хоть объясни. Может, тебе чего-то нужно?

– Да ничего мне не нужно, – опять засмеялся мужчина. – Просто я такой. Злой мужик. Таких, как Машка, ищу и им головы проваливаю… Позавчера в Ростове старуху прибил. Хорошая была старуха – пикнуть не успела. Ты у меня, Машка, какая? Семнадцатая или восемнадцатая?.. Подожди-подожди! Ты у меня девятнадцатая, Машка! А с твоим казачком будет ровная цифра! Слышь, у тебя водки нет? А то мне потом выпить надо! Двадцатник – это же праздник!

– Зачем вы их убиваете? – спросил Валера.

– Да я увлекаюсь. Шурин вон – рыбалкой увлекается, Машка молитвы читает, а я – по этому делу. Я за Машкой долго смотрел – всё ждал, когда можно будет. Сегодня понял, что да, сегодня можно. Раз она с мужиком пошла, значит, защиты над ней нет. Я ж это чувствую. Вот я и пришёл… И чего делать будем?

– Смотри, как бы за тобой кто-нибудь не пришёл, – вставила Мария и тут же вернулась к молитве.

– Ох, заговорился я тут с вами, – засуетился мужчина. – Пора кончать, а то скоро рассвет, мне утра ждать резону нету.

– Пойдёмте на двор, – сказал Валера, второй раз за сутки становясь между смертью и женщиной.

– Не ходи с ним, – бросила Мария, продолжая молиться.

– Да куда он денется, – сказал мужчина, хватая Валеру за шиворот.

Он вытолкал Валеру за дверь, бормоча себе под нос: «Может, я Машку ещё ***ть буду, давай я тебя во дворе прибью, чтоб в доме не пачкать!»

На Валеру дохнуло ночным холодом. Потом он полетел вперёд, от толчка слетел со ступенек и упал.

– Ну всё, – сказал мужчина.

Тут раздался очень странный громкий металлический звук, как будто слетела с держателей мощная стальная пружина. Валера услышал на крыльце за собой грохот падающего тела. Выпавший из руки мужчины топор тоже слетел со ступенек и упал рядом с Валерой, Валера, потянувшись, инстинктивно схватил топор, но услышал голос:

– Милиция! Топор положите на землю!

Валера послушно положил топор на землю и спросил:

– Встать можно?

– Конечно, можно, – ответила милиция. – Чего на земле лежать?

Валера встал. Милиционер, к его удивлению, был один. Почему-то в демисезонном плаще, с майорскими погонами, в фуражке. Ужасно странный милиционер. Он отстранил Валеру рукой, вошёл в дом, переступив через тело мужчины, лежащего на крыльце. Мужчина был мёртвый – это было сразу видно. Он лежал, высоко задрав подбородок, во лбу его чернела большая чёрная дыра. Что это за оружие, из которого его убили – Валере было непонятно. Он помнил сильный щелчок, на выстрела точно не было. Милиционер очень скоро вышел обратно к Валере.

– Отойдите, вы мне дорогу загораживаете, – сказал милиционер.

Он схватил мужчину за ноги и с неожиданной силой и довольно легко стащил с крыльца и, протащив по двору, положил на земле возле «Волги», на которой, скорее всего, и приехал. Открыл багажник, взял мужчину под руки, рывком поднял и прислонил к багажнику, потом, резко нагнувшись, перехватил ноги и одним движением забросил тело внутрь. Валера отметил про себя, что милиционер, скорее всего, делал это не в первый раз, поскольку движения его были хорошо отработаны.

Милиционер вернулся к Валере, поднял с земли топор.

– Вы нас не будете задерживать? – спросил Валера.

– А за что вас задерживать? – удивился милиционер. – В Советском Союзе отношения между мужчиной и женщиной законом не преследуются.

Он бросил топор в багажник, багажник захлопнул, сел за руль и уехал, так ничего и не сказав.

Валера обратил внимание, что на крыльце не было ни капли крови. Он зашёл в комнату.

– Подожди, я сейчас закончу, – попросила Мария, продолжая шептать.

Потом она встала с колен и, повернувшись к Валере, сказала:

– На всё воля Божья. Этот-то не знал, что защиту с меня не сняли. Но чтоб сам майор приехал – я, честно говоря, не ожидала! Лично прибыл!

Она так и была в ночной рубашке с распущенными волосами, стоя босыми ступнями на деревянном, покрашенном красной краской полу.

 

Глава 15. Снегирёв принимает окончательное решение

Генерал-лейтенант Снегирёв Модест Алексеевич получил очень интересную информацию. По сообщению от источника из близкого окружения Объекта номер один, здоровье объекта во время празднования годовщины Великой Октябрьской революции сильно ухудшилось. Объект прекрасно перенёс само празднование, не заболел после стояния на трибуне мавзолея, в отличие от майских праздников, когда он простудился и долго после этого кашлял. Но на второй день праздников объект принимал у себя на даче тов. Ш., А., С., а также некоторых других товарищей. Во время приёма он выпил около бутылки коньяка, ел тяжёлую пищу (поросёнка) и много курил. Ночью ему стало плохо, было зафиксировано предынфарктное состояние. К утру ему стало лучше, лечение оказалось эффективно. К обеду боли прошли. Спал после обеда.

Согласно оперативному плану, в случае информации о кризисном состоянии здоровья Объекта номер один, фигуры, претендующие на эту должность, будут немедленно блокированы.

Сам Снегирёв встретит эти минуты в новом бункере Верховного главнокомандующего. Бункер к этому времени должен быть переведён в полную боевую готовность. Работы идут полным ходом, и есть все основания считать, что командный пункт будет готов вовремя.

Но, конечно, лучше бы Объект номер один не приносил сюрпризов, а благополучно дожидался того момента, когда освобождение должности главы государства закономерно назреет в контексте всех других обстоятельств. Тогда оно, то есть освобождение должности, и произойдёт запланированно.

Время это приближалось, поскольку кризис в Восточной Европе углублялся и грозил серьёзным ослаблением позиций. Не было никаких сомнений в том, что принять государственную власть необходимо непосредственно перед началом операции.

Нужно, однако, выяснить вопрос с человеком, который появился, когда ящер второй раз выходил на берег озера Дарьинка. Крамер нашёл его в Аксае, но не доставил для допроса. Правда, был телефонный звонок от контакта в Аксае, какого-то вора, которого Крамер курировал. Вор этот вроде бы звонил из телефона-автомата, сообщил, что встретит того человека и приведёт его. Но после этого сам пропал и на связь больше не выходит, из чего следует, что… Да ничего из этого не следует, потому что этот крамеровский контакт мог быть убит, перевербован, напуган и в бегах, он мог быть ранен, мог залечь где-нибудь, чтобы переждать, мог внезапно заболеть поносом, влюбиться, уехать на золотые прииски к Белому морю. Пока его не нашли, можно только гадать.

Но интересующий Снегирёва высокий седой старик в конце концов не доставлен. Что прискорбно. Потому что в городе говорят, что он вроде ходил в своё время по пещерам и даже вроде бы видел ящера. И судя по инциденту при озере, он ящера вообще не боится, а возможно, имеет даже над ним какую-то власть. Следовательно, его необходимо надёжно завербовать или убрать. Но для этого надо человека по крайней мере найти. А он провалился сквозь землю. Искали одного, послали за ним другого, пропали оба. Но Крамер обещает найти. Говорит, пока в Ростове есть воры, никто от нас не уйдёт. А воры в Ростове пока есть.

Машина неслась по шоссе в направлении Аксая. Справа прошёл аэропорт.

Снегирёв не любил сидеть на заднем сиденье, хотя там было его место. Он сидел рядом с водителем, а за рулём был Крамер.

– Товарищ полковник, – сказал Снегирёв, – я прочитал ваш рапорт. Сегодня я намерен осмотреть весь строящийся объект и увидеть коммуникации, идущие вниз.

– Так точно, товарищ генерал-лейтенант, – ответил полковник. – Мы сможем переодеться, поесть и спуститься вниз. Для продвижения к водоёму, согласно плану, проложена ветка, по которой ходит электрическая дрезина. Для осмотра всё приготовлено.

Оказалось, что Крамер говорил чистую правду, и для осмотра действительно всё было приготовлено. Снегирёв не хотел привлекать к себе внимания, поэтому всё время шёл молча, а инженеры обращались непосредственно к полковнику Крамеру, которого они хорошо знали.

Снегирёв к этому времени уже успел переодеться, никаких опознавательных знаков на нём не было, а лишних вопросов офицеры инженерных войск не задавали.

Объект был фактически построен, коммуникации подведены, шли отделочные работы, заканчивался монтаж средств связи. Это был хорошо укреплённый командный пункт. Он сохранил бы жизнеспособность даже в эпицентре ядерного взрыва. Надёжность подземных коммуникаций была очень высокой. Система коридоров имела радиус около десяти километров.

Из помещения, предусмотренного для высшего командования, одна из дверей вела в коридор, который заканчивался большим залом, вырубленным в скальной породе. Посредине зала стоял прямоугольный каменный стол. И больше ничего – одни голые стены. Предполагалось, что люди будут приходить сюда с мощными фонарями в руках. В другом конце зала, на противоположной стене, стояла дрезина на рельсах, которые уходили в глубь начинающегося здесь коридора.

Они сели в дрезину. Полковник нажал на кнопку, электрический мотор ожил, и, тихонечко подвыв, дрезина тронулась с места. Ехали не быстро, освещая коридор двумя фонарями, которые держали в руках.

Коридор был неширокий и время от времени его дополнительно сужали бетонные конструкции, оставляя место только для дрезины, которая двигалась по узкоколейке, и людей, сидящих на ней. Причём именно сидящих, а не стоящих. Там наверху, в прямоугольном зале с каменным столом, будет капище этого существа. Но само оно слишком большое, чтобы протиснуться по тоннелю, и Снегирёв увидит его, только когда сам спустится сюда, а не когда ящеру вздумается подняться наверх. Древняя магия нужна, она даёт могущество. Но хозяин здесь тот, кто ставит бетонные конструкции.

Узкоколейка не доходила до конца коридора. Она кончалась метров за двадцать до него. Пол до самого конца коридора был выровнен, а там, где коридор выходил в огромное пространство подземного озера, где начинался спуск к берегу, стояли два столба, вмонтированные в пол и потолок. Человек легко мог пройти между ними. Но что-то большее только тыкалось бы мордой в столбы, пытаясь их разрушить, что вряд ли бы удалось, так как столбы были выточены из легированной стали.

Полковник не выключил фары дрезины, стоящей у барьера, которым кончалась узкоколейка. Свет бил сзади, а от ног Снегирёва и Крамера тянулись к выходу из коридора две длиннющие тени.

– Телефон уже замонтирован, – сказал Крамер, – но связи ещё нет.

– У вас по графику ещё шесть дней, – отозвался Снегирёв. – На седьмой день в ноль часов, одну минуту, если я услышу, что чего-то ещё нет… сам понимаешь.

– Так точно, товарищ генерал-лейтенант.

Снегирёв вышел из коридора, светя себе под ноги большим фонарём. Перед ним было нагромождение камней, по которому, переходя с камня на камень, можно было спуститься к берегу озера. Луч фонаря выхватывал из темноты фрагменты каменного хаоса, мёртвую неподвижную гладь воды. Он оглянулся. Крамер шёл за ним. Он тоже уже был вне коридора, не защищённый ничем.

– Никто ещё не выходил из коридора, товарищ генерал-лейтенант, – сказал Крамер.

– Ты тоже боишься, – отозвался Снегирёв. Под землёй наедине с Крамером он мог, в знак особой приближённости Крамера к его особе, говорить на «ты».

Он, легко прыгая с камня на камень, спустился к воде. Крамер оказался рядом. Он не хотел, чтобы Снегирёв считал его трусом.

– Искупаешься? – спросил Снегирёв.

– Будет приказ, искупаюсь, – с вызовом ответил Крамер.

Снегирёв молчал. Он вглядывался в гладь поверхности воды, выхваченную фонарём, в каменный свод над водой. Сейчас он принимал окончательное решение, думал о дате. Ему казалось, что он в каком-то страшном каменном святилище, где древние боги назначают ему судьбу. Он сказал про себя:

– Я знаю, что ты где-то здесь. Я знаю, что ты меня слышишь. Я знаю, что ты понимаешь мои мысли. Здесь нет моря и кораблей. Здесь нет ветра и пустыни. Здесь только я и мой раб. И ты где-то в воде, но ты не плывёшь ко мне. Только один раз ты почувствовал, что я есть. Тогда ты не уплыл глубоко, туда, где ты не услышал бы меня. Ты вернулся, а уже плыл в глубину. Я смотрел на твоё изображение, и ты вернулся. За это тебя ждёт вознаграждение.

Снегирёв вздрогнул. Потому что при слове «вознаграждение» он опять подумал о ней. Подумал против своей воли. Так, как будто эта мысль была внушена ему. Но он не мог отличать своих собственных мыслей от внушённых. И решил, что это его собственная дикая фантазия. Он заставил себя вернуться мыслями к тому, с кем он вёл мысленную беседу.

– Ты не захочешь больше уплывать отсюда, здесь будет твой дом. А я позабочусь о том, чтобы твоё пропитание было обильным и разнообразным. Как ты любишь. Я знаю тебя. Мужчины моего рода знают тебя тысячу лет. Они встречали тебя или твоих сородичей на берегу илистой реки или у острова на краю широкой морской лагуны. Они всегда побеждали своих врагов. И ты знаешь меня. Ты знаешь, что я не отступлю, не дрогну. Отступят мои враги. Я создам великую страну, а сердце её будет здесь. Ты будешь этим сердцем. Я удлиню твои клыки баллистическими ракетами. Твоими когтями станут векторы движения танковых дивизий. Твоими глазами станут РЛСы и космические спутники. Ты привыкнешь к нашим воинам, мы сможем наносит удары из-под земли, а наши враги, спускаясь под землю, будут слепнуть от страха перед тобой.

Теперь он отчётливо чувствовал, что существо, к которому он обращается, слышит и понимает его. Понимает каждое слово.

– Тысячелетняя война слишком затянулась, – продолжал он свой мысленный монолог, – пора определиться победителю. Я поведу советские армады вперёд. Мой род – род повелителей. Мы сотни лет были повелителями. Мы правили – нам повиновались. А ты покровительствовал нам и защищал наш род. И так будет в будущем. Я смету всё, что станет на нашем пути. Никто не сможет нас удержать. Потому что ты будешь здесь, и ты будешь получать то, чего ты хочешь. Ты будешь тайной, которая даст мне победу. Ты узнаешь меня, а мои враги узнают, что такое – страх. Страх!

Всё это время взгляд Снегирёва был прикован к зеркальной глади озера. Вернее, гладь была бы зеркальной, если бы отражала что-то. Но ей нечего было отражать, кроме темноты. Отражение же темноты в темноте делало озеро похожим на огромный графический символ небытия. И оттуда должен был появиться ящер. Как живое воплощение небытия. Снегирёв сказал ему:

– Я не позволю никому из людей стать между тобой и мной. Если ты слушаешь только мой голос и охраняешь только меня, а тот человек с седыми волосами – твой враг, если это так – покажись, я никогда не видел тебя. Я избавлю тебя от него. Сегодня я должен назначить время НАЧАЛА. Я должен знать, что власть принадлежит мне, только мне, потому что ты слышишь только меня. Только меня одного. Выплыви на поверхность. Покажись мне.

Поверхность сначала была гладкой, потом на ней появилась рябь. Рябь была едва заметна, но потом усилилась. И всё равно голова огромной рептилии появилась на поверхности неожиданно. Свет фонаря, который держал Крамер, задёргался. Голова рептилии была обращена прямо к Снегирёву. Она была так неподвижна, что казалась неживой, а рябь вокруг неё на чёрной поверхности воды прекратилась. Потом голова ушла под воду, а по поверхности прошла спина, неправдоподобно огромная, и длинный тонкий хвост. Хвост, прежде чем уйти под воду, дёрнулся, на берег полетели брызги.

Снегирёв поднял глаза на полковника Крамера. Их взгляды встретились. Это продолжалось несколько секунд. Полковник Крамер смотрел на Снегирёва так, как будто не верил тому, что видит. Вдруг он, откинув голову назад, схватился за подбородок и попятился. Сделал несколько неуверенных шагов назад, всё ещё глядя в глаза Снегирёва, но потом уже откровенно повернулся к нему спиной и полез вверх. Снегирёв окликнул его. Полковник Крамер не остановился и даже не оглянулся. Он продолжал карабкаться вверх по камням, как будто рептилия ползла за ним.

Снегирёв тоже двинулся вверх. Ему стало даже интересно, что будет дальше. Крамер прыгал с камня на камень, наконец добрался до входа в коридор, вбежал в него, быстро миновал столбы и, только подбежав к дрезине, замедлил шаги, как бы не зная, что дальше делать. Ему было так стыдно, что хотелось провалится сквозь каменный пол, застрелиться, исчезнуть… Он чувствовал сзади в брюках характерную тяжесть, с ужасом понимая, что это такое.

Снегирёв показался у входа в коридор. Он прошёл между столбами, подошёл к дрезине. Понюхал воздух. И сказал:

– Ничего, с кем не бывает. Выбрось вместе с трусами.

Теперь решение было принято окончательно. Начало активной фазы операции: двадцать четвёртое ноября тысяча девятьсот восемьдесят первого года. Три часа ноль-ноль минут.

 

Глава 16. Генерал Ярузельский и капитан Гурницкий

Генерал Войцех Ярузельский, первый секретарь ЦК ПОРП (Польская объединённая рабочая партия), находился поздним вечером в своём кабинете, где спорил со своим советником капитаном Веславом Гурницким. Капитан Гурницкий, выдающийся военный журналист, занимался, в качестве советника генерала, написанием текстов, которые ложились в основу выступлений Ярузельского. Предметом спора была редакция поздравления для главы Советского государства генерального секретаря ЦК КПСС товарища Леонида Ильича Брежнева по случаю его приближающегося дня рождения.

Фролов уже полчаса находился в кабинете, прислушивался к их спору, не понимая большей части слов, но ухватывая общее содержание. Ему казалось – чего проще. Поздравляем, мол, с днём рождения. Желаем здоровья, успехов в работе. И все дела. Но он, конечно, не вмешивался, вообще его присутствие было незаметно, чтобы не смущать капитана Гурницкого.

Итак, на чём панове остановились? Да, на успехах в работе. Работа у товарища Брежнева была такая, что успехи в ней имели самое непосредственное отношение к ситуации в Польше. А ситуация была очень сложная.

Генерал подумал, что капитан Гурницкий всё-таки курит очень много. Итак, возвращаясь к ситуации в Польше. Во-первых, было очень холодно, сыро, ветрено и вдобавок темно за окнами. Во-вторых, было уже окончательно ясно, что забастовки и беспорядки в стране не прекратятся, потому что забастовщики не пойдут на уступки. И дело уже не в капитализме и социализме, и не в демократии, и не в верности идеалам, и не в реальных экономических перспективах, и не в том – что действительно нужно рабочему классу, который как раз и бастует. А дело совершенно в другом.

Они хотят перемен. Просто хотят перемен. Вопрос – а к лучшему будут эти перемены, или к худшему? – для них вообще не существует. Он имеет форму риторического вопроса: сейчас плохо, значит, если это переменится, то будет хорошо. Дальше этой простой фигуры сознание масс не пойдёт, нельзя требовать от людей больше того, что они могут понять.

Кроме того, они не любят русских. Это традиция, один из важных элементов польского национального сознания. Возможно, истоки этой традиции парадоксально лежат в близости двух народов. В их похожести, родственности и так далее.

Генерал понимал, что для поляка русский – это, в сущности, тот же поляк, только хуже одетый, хуже воспитанный, не католик и так далее. Совсем другое дело – немцы, например. Они, европейцы, лучше одеты, лучше воспитаны, многие из них католики, но они – чужие. Их тоже можно не любить, но по-другому. С уважением и оттенком зависти. А русские и особенно советские, в огромном своём большинстве – вчерашние крестьяне, вызывают к себе отношение младших братьев по цивилизации. Поэтому власть немцев над поляками неприемлема, но власть русских к тому же ещё психически абсолютно непереносима. А социализм – это и есть власть русских. Притом, что к отдельным русским людям поляк относится с теплотой и никакого превосходства не проявляет. Но русское политическое доминирование вызывает сильные эмоции, при которых любые соображения национальной пользы полностью теряют значение. Социализм, построенный в Польше под русским влиянием, воспринимается как абсолютное зло, сделать с этим ничего нельзя. Поэтому забастовки не прекратятся. Беспорядки не прекратятся.

Но генерал понимал также и то, что для советского руководства Польша является одним из ключевых факторов безопасности, важнейшим звеном Варшавского пакта. Это послевоенное мироустройство. Оно сложилось под влиянием двух фундаментальных обстоятельств: сначала армия Германии была под Москвой, на Волге и под Курском, а потом армия Советского Союза дошла до Берлина и взяла его. Генерал, участвовавший в молодости в этих событиях и дошедший в рядах польской армии до Берлина вместе с русскими очень, хорошо понимал, что для них безопасность западной границы – это не абстракция. Как для варшавских, да и некоторых московских интеллектуалов. За неё заплачено, наверное, тридцатью миллионами жизней, не меньше. А сейчас идёт холодная война. Её русским объявили те самые политические круги, при активном участии которых армия Германии оказалась на Волге. Они теперь с помощью интриг пытаются вырвать Польшу из советской политической системы. Они хорошо понимают, что это нанесёт советской системе смертельный удар. Поэтому у руководства Советского Союза в случае риска потери контроля над Польшей просто не будет выбора – оно окажется перед необходимостью восстановить этот контроль, применив вооружённые силы. Как военный человек, генерал понимал это очень хорошо и на месте советских аналитиков придерживался бы точно такого же мнения.

Генерал отлично понимал, что для советского руководства, как, впрочем, и для самого генерала, никакой тайны не представляет участие западных, в первую очередь американских, спецслужб в событиях на территории Польши. Что фактически исключает возможность компромисса. А это в свою очередь означает войну.

На чьей стороне в этой войне должно выступить польское правительство? На стороне своего народа и, следовательно, западных спецслужб? Против своего союзника, с которым тесно связана история последних десятилетий, который сыграл такую важную роль в становлении послевоенной Польши? Или выступить на стороне своего союзника, с которым мы связаны договором? Выступить на его стороне, но против собственного народа? Хотя и, что является не очень сильным утешением, выступить также и против западных спецслужб?

Генерал в который раз формулировал эту мысль для себя. В кабинете было тихо. Капитан Гурницкий редактировал принесённый им текст, вносил изменения, на которых только что настоял генерал Ярузельский.

Капитан Гурницкий отличался твёрдым характером, у него был свой взгляд на вещи, и он не вносил изменения безропотно, ничего не менял в тексте до тех пор, пока не был убеждён, что эти изменения необходимы. Работать с ним было непросто. Но именно за эти качества генерал ценил своего советника, именно за то, что он не был слепым исполнителем, а действительно помогал, имел своё мнение, спорил.

Итак, какую позицию должно занять польское правительство? Польское правительство служит польскому народу и защищает польский народ. Если народ сходит с ума, правительство принимает меры для того, чтобы защитить этот сходящий с ума народ и дать ему возможность пережить кризис. Следовательно, польское правительство не может передать власть руководимой эмоциями уличной толпе. Как бы красиво эта толпа сама себя не называла. Потому что от неё власть быстро перейдёт к этим самым западным спецслужбам, которые разжигают беспорядки.

Польское правительство является союзником советского правительства по Варшавскому договору. Но интересы польского народа – это абсолютный приоритет, поэтому сохранение стабильности в Польском государстве должно происходить в рамках, полностью контролируемых Варшавой, а не Москвой. Беспорядки необходимо прекратить. Но без внешнего вмешательства.

Таким образом польское правительство оказывается между молотом и наковальней. Между стремлением собственного народа к переменам и решимостью Советского Союза сохранить один из важнейших факторов своей безопасности. Что здесь молот, что наковальня – не имеет значения!

Капитан Гурницкий перечитал написанное и обратился к Ярузельскому, передавая ему листок:

– Towarzyszu Generale, w ten sposób, jak mi się wydaje, ma wyglądać ten akapit.

Генерал прочитал написанное и сказал:

– Towarzyszu kapitanie, nalegam, aby zostało użyte sformułowanie: «wierna zasadom leninowskim Polska Zjednoczona Partia Robotnicza prowadzi polski naród bok o bok z braterskim narodem radzieckim ku zwycięstwu ideałów komunistycznych».

– Jednakże, towarzyszu generale, – начал капитан Гурницкий, – ważam, że to sformułowanie zostanie źle przyjęte przez określone środowiska inteligencjij na tle narastającego kryzysu.

– Towarzyszu kapitanie, przecież już dyskutowaliśmy nad tym, – спокойно заметил генерал. – Zwrot jest skierowany do towarzysza Breżniewa, głowy Państwa Radzieckiego, nie zaś do określonych środowisk naszej iinteligencji.

– Nalegam na bardziej powściągliwe sformułowanie, aby nie wzbudzać emocji, – резко возразил капитан.

– Jednakże, gdy powstrzyma Pan własne emocj, – спокойно продолжал генерал, – powinien będzie Pan się zgodzić z tym, że nie istnieje powściągliwe sformułowaniе, które byłoby w stanie zadowolić te pańskie «określone środowiska naszej inteligencji». Tego sformułowania po prostu nie ma w przyrodzie.

А про себя генерал подумал: «Если бы мы даже объявили Советскому Союзу войну, они и так бы возмущались, что мы использовали недостаточно резкие выражения. Генерал поморщился.

– Lecz w zaistniałej sytuacji, – продолжал возражать капитан Гурницкий, – jestem stanowczo przeciwnym wspomnienia «zasad leninowskich».

– Towarzyszu kapitanie, – невозмутимым голосом возражал Ярузельский, – składamy życzenia Breżniewowi z okazji urodzin. Zwyczajny zdrowy rozsądek nakazuje, abyśmy używali słów i wyrażeń, których człowiek ten po nas się spodziewa i jest w stanie zrozumieć. Jesteśmy zobligowani do brania pod uwagę nie tylko reakcji na nasze słowa wewnątrz kraju, lecz też reakcji naszych najbliższych sojuszników.

А про себя генерал подумал: «…którym wystarczy wyprowadzić czołgi z miasteczek wojskowych, jak po dwóch godzinach zajmą pozycje, czyniące bezsensownym każdy nasz opór».

– Lecz, towarzyszu generale, – продолжал Гурницкий, – czyżby nie wypadało nam jednakowo w sposób mocniejszy zaakcentować niezależność naszego państwa, pamiętając o naszej godności narodowej.

Генерал поднял голову и, спокойно глядя прямо в глаза капитану Гурницкому, сказал:

– Jestem wdzięczny wam, towarzyszu kapitanie, za to, że przypomnieliście mi o naszej godności narodowej, – последовавшая за этими словами пауза не была и не должна была быть длинной, капитан Гурницкий очень хорошо понял какую он допустил бестактность. Но генерал в вопросах такта был безупречен. Он не сказал – кто ты такой, чтобы учить меня, фронтового офицера, дошедшего до Берлина национальному достоинству? Всего этого генерал не сказал, понимая, что достаточно небольшой паузы, чтобы капитан Гурницкий сам понял. И он не ошибся.

– Pragnę, z kolei, przypomnieć wam, – продолжал генерал, – iż socjalistyczna Polska jest wiernym sojusznikiem ZSRR. A zatem proszę was jutro przed ósmą rano o złożenie tekstu zmienionego zgodnie z moimi uwagami. Możecie iść.

Капитан Гурницкий встал.

– Proszę mi wybaczyć, – сказал он.

Генерал Ярузельский кивнул головой, давая понять, что извинения приняты.

Капитан собрал страницы текста, положил их в портфель, наклонил голову. Генерал, привстав, ещё раз кивнул головой в ответ. Капитан повернулся, вышел из кабинета и закрыл за собой дверь.

 

Глава 17. Фролов в Польше

Ярузельский встал из-за стола, открыл портфель, знаменитый свой портфель, который подчинённые генерала между собой называли «блин» из-за его неспособности сохранять вертикальное положение. Обычный самый простой канцелярский портфель. Генерал положил в него две папки, застегнул и поднял взгляд от стола.

Перед ним, с другой стороны стола, стоял мужчина, одетый в тёмный пиджак и светло-серую рубашку. С первого взгляда было ясно, что это житель села, а не города – и пиджак не городской, и рубашка не городская, и кепка на голове не городская.

Не произнося никакого приветствия, мужчина проговорил по-русски сочетание цифр и ещё несколько слов. Генерал Ярузельский услышал пароль, о котором они когда-то условились с товарищем Мартиросяном, генерал-майором ГРУ. Это был контакт с Министерством обороны Советского Союза, особо секретный, личный контакт с товарищем Мартиросяном. Контакт параллельный всем другим контактам с официальными государственными и военными структурами.

Генерал понимал, что нет никакой необходимости отвечать условным словесным кодом, потому что человек, которого он видел перед собой, не был и не мог быть офицером разведки, вообще каким-либо офицером или каким бы то ни было военнослужащим, потому что человек этот был неживой.

– Вы, товарищ генерал, не бойтесь, – сказал мужчина.

– Да, конечно, – ответил генерал на безукоризненном русском языке. – Не беспокойтесь, пожалуйста. Мне приходилось видеть вампиров и во время войны, и после. Но в обычаях ГРУ это что-то новое.

Генерал Ярузельский смотрел на Фролова спокойно, внимательно, без малейших признаков страха, совершенно так, как если бы Фролов был живой.

– Я тоже видел вампира на войне, – сказал Фролов.

Не желая продолжать эту тему, генерал спросил:

– Что я должен передать генералу Мартиросяну?

– Ответы на два вопроса, – ответил Фролов.

– Я вас слушаю.

– Вопрос первый, – Фролов говорил глуховатым голосом, – сможете ли вы удержать польскую армию от сопротивления, если Советская Армия будет проводить операцию на территории Польши?

Генерал Ярузельский ответил сразу, не задумываясь:

– Не смогу. Передайте генералу Мартиросяну, что не смогу.

«Это мой Рубикон, – подумал генерал. – Хрупкий мир закончился. В любом случае это война. Начнётся она сейчас здесь или потом в другом месте, но она начнётся. Мы сделали всё, что могли, чтобы оттянуть её. Но не в наших силах совсем её предотвратить. Мы смогли сохранять мир несколько десятилетий, но они уже прошли. Сейчас я ставлю на кон самое дорогое, что у меня есть – фронтовое братство. У меня нет выхода. Мартиросян поймёт меня. У него тоже нет выхода. Его тоже припёрли к стене. Иначе ему бы не пришлось присылать ко мне вампира».

– Слушаю ваш второй вопрос, – сказал генерал.

– Можете ли вы назвать командующего польскими войсками в случае их сопротивления Советской Армии?

Генерал отметил про себя, что странный посланник из Москвы наверняка произносит заученные фразы, потому что сам сформулировал бы эти вопросы совершенно другим языком. Но в этом нет ничего странного, потому что у вампиров отличная память, и запомнить несколько фраз слово в слово для них ничего не стоит.

– Генерал Ярузельский, – ответил он. – Фамилия командующего польскими войсками в случае их сопротивления Советской Армии на территории Польши – генерал Войцех Ярузельский. Это всё?

– Да, спасибо вам, – ответил вампир.

Он никак не отреагировал на содержание полученных ответов. Лицо его было неподвижно. Генерал отнёс сказанное вампиром слово «спасибо» к простой вежливости. Даже подумал, что произнесение этого слова могло быть частью полученных инструкций. На самом деле это было не так. Фролов хорошо понимал, что происходит с генералом. Что генерал готовится к самому важному бою в своей жизни. Бою, которого нет возможности избежать, в котором можно и необходимо победить, но после которого, как бы он ни закончился, никто не назовёт генерала победителем. Он знал, что так думает генерал. Но он хотел дать понять генералу, что это не так. Что найдутся люди, которые назовут его победителем. Он хотел сказать и не знал – как. Но знал, что многие люди будут благодарны генералу. И никогда не скажут ему спасибо. И он за этих людей сказал спасибо. Но генерал не понял. Да и как он мог понять?

Генерал взял со стола портфель (блин), повернулся и, глядя прямо перед собой, вышел из кабинета. Его не беспокоило, что в его кабинете остаётся посторонний. Он понимал, что этот посторонний ничего не украдёт.

Потом Фролов оказался на улице. Он не знал Варшавы, но тот кусочек города, в котором находилось здание правительства Польши, он знал очень хорошо, как и дорогу из города на базу, где его ждали. Итак, Фролов поднялся к площади Люблинской Унии, где на углу площади и улицы им. Первой армии Войска Польского, рядом с книжным магазином был телефон-автомат. Он достал из кармана монетку в один злотый, бросил в автомат и набрал номер. В трубке раздался голос:

– Słucham.

– Это Фролов говорит, – представился он.

– А… слушаю вас, – сказал голос по-русски.

– Вы знаете, кто я? – спросил Фролов.

– Конечно, – ответил голос. – Вы счетовод из совхоза Усьман. Умерли 27 июня сего года.

– А от чего я умер? – спросил Фролов.

– Водянка, – ответил голос. – Отказала печень. Странная рекомендация.

– Всё правильно, – ответил Фролов, – так и было. Скажите мне номер телефона бюро.

– 37–78–32, – назвал цифры голос.

– По поводу сегодняшней встречи, – сказал Фролов. – Вампир не советует.

– Вампир не советует? – переспросил голос.

– Да, – подтвердил Фролов, – вампир не советует. Ответы на вопросы: на первый вопрос ответ «нет». На второй вопрос ответ: генерал Войцех Ярузельский.

– Но это маловероятно, – ответил голос.

– Генерал Войцех Ярузельский, – ещё раз произнёс Фролов.

– Вы хорошо расслышали? – спросил голос.

– Да, Войцех Ярузельский, – в третий раз проговорил Фролов.

– Ну, если так – тогда спокойной ночи, – сказал голос.

– Спокойной ночи, – отозвался Фролов, не отреагировав на очевидный абсурд, содержащийся в таком пожелании по отношению к нему.

Теперь надо было вернуться на базу, где ждал Пальчиков или кто-то из его людей. Оттуда вертолётом на аэродром. Времени, чтобы вернуться перед рассветом, было достаточно, при условии, что не будет задержек. И хотя Фролов ощущал себя больше духом, чем человеком, перемещаться самостоятельно на сотни километров он не мог.

Перемещаться вообще было довольно трудно, как будто что-то мешало ему, что-то тянуло назад, задерживало. Раньше он ничего такого не чувствовал. Ему теперь казалось, что его окружает что-то чужое, что-то враждебное, отнимающее силы, подавляющее. Уже за городом, он увидел на перекрёстке маленькую придорожную часовню, из которой смотрела на него Дева Мария с ребёнком на руках. И это лишало его сил. Фролов понимал, что ещё немного и он не доберётся до базы, упадёт где-нибудь у дороги, и его застанет день. День застанет его здесь, где чужая земля, чужой воздух, чужой свет и чужие тени, и где люди верят в Бога не так, как в его деревне. Здесь Бог – это суровый судья, который выносит приговор и внушает настоящий страх.

Ещё через несколько километров, когда он вошёл в деревню, он понял, что движется слишком медленно, и что у него нет больше сил, и он не успеет даже на самолёте, даже на истребителе вернуться туда.

Случилось то, чего ни он, ни Пальчиков не могли и предположить: силу Фролову давала земля, с которой он был связан, земля, на которой он вырос, за которую он воевал, которую он обрабатывал… А здесь земля не давала ему сил, а отнимала их. Здесь был чужой Бог. Фролов в конце концов сел на лавочку перед воротами какого-то дома и понял, что дальше идти не может. И тогда в нём проснулся Голод.

Он вошёл в дом и увидел спящих людей. В одной комнате стояла большая двуспальная кровать, на ней спали мужчина и женщина. В другой комнате стояла деревянная двухэтажная кровать, на ней спали дети. В третьей комнате на кровати спала пожилая женщина.

Он ещё помнил, как сделать это так, чтобы человек не проснулся и чтобы не оставить следов…

Силы вернулись к нему, и он мог идти дальше. Но тело его больше не похоже было на тень, а стало опять похожим на тело обычного человека.

Он мог уйти тихо, никого не разбудив, но пожилая женщина спала слишком чутко, она проснулась, подняла на него глаза.

– To taki jesteś? – сказала она.

Фролов молчал.

– Czego ode mnie chcesz? – спросила женщина. – Nie stój tak, powiedz coś!

Фролов молчал. Во-первых, он не понимал чужого языка, во-вторых, даже если бы понимал, – что он мог сказать этой доброй католичке? Что он мог ей объяснить? Она видела перед собой чёрта, и спрашивала она, скорее борясь со страхом, чем ожидая ответа.

– A skoro stoisz i nic nie mówisz, to zabierz swoje pogane łapy ode mnie, moich dzieci i moich wnuków! – С этими словами она схватила с тумбочки небольшое распятие и протянула руку с распятием в сторону лица Фролова, как бы заслоняясь.

Фролов почувствовал, что распятие снова забирает у него силы. Он повернулся и вышел из дома.

Запертые двери не могли его удержать. И тогда он понял, что у него нет выхода. Он должен переждать где-то наступающий день, приход которого уже чувствовался, а ночью снова утолить голод и тогда только двигаться в дорогу. Он прошёл несколько домов, зашёл на какой-то двор, где собака выскочила на него с лаем, но потом заскулила и убралась в будку. Нашёл огромный сарай, на чердаке которого было заготовленное на зиму сено, внизу, в сарае, стоял небольшой трактор и несколько прицепов к нему, бороны и плуг. Немного дальше, в закутке, была постелена солома, и там стоял конь. Сено под крышей предназначалось ему. Конь спал стоя, опустив голову. Он, наверное, почувствовал появление Фролова. Но это был старый конь и он годами стоял здесь, в этом господарском сарае, и привык к тому, что ночью то тут то там появляются и исчезают всякие неживые существа. Фролов залез под крышу, зацепился ногами за перекладину, повис вниз головой, скрестил руки на груди и уснул. Проснулся он от яркого света, который бил ему в глаза. Дверь сарая была открыта, внизу, под отверстием, ведущим в помещение под крышей, стояла женщина с вилами. Он понимал, что она его видит, а она смотрела на него и думала, что это за странное существо, которое висит под крышей. Вроде мужчина, но почему такой лёгкий, и почему висит вверх ногами, и почему так страшно на него смотреть?

Она захватила большой пук сена, положила его коню в кормушку, поставила вилы, прислонив к стене, потом, ещё раз посмотрев на это существо, быстро прошла к двери, плотно закрыла её за собой.

Фролов хотел проснуться и уйти, но выйти на свет не было сил, да и проснуться полностью не получилось.

Но через какое-то время его опять разбудил свет. Он увидел внизу эту же женщину, с ней было двое мужчин и ещё третий, похожий на попа, но с каким-то странным головным убором и черно-белой полоской под горлом.

Все смотрели на него с большим интересом.

Первым нарушил молчание тот, похожий на попа.

– Ale ci się przytrafiło, Marylo! – сказал он. – To jest przecież wampirek. Zaraz go świętą wodą potraktujemy, a później chyba widłami trzeba będzie… Hej, słyszysz mnie! – крикнул ксендз Фролову.

Фролов слышал, но не знал, как ответить. Он не знал, может ли он говорить. Он щурился от яркого света, ксендз встретился с ним глазами и понял, что это существо слышит его.

– No dobrze, trzeba będzie cię pogrzebać, bo inaczej będziesz tu szwendał, ludzi straszył, – ксёндз смотрел в глаза Фролова без особой злобы, даже с любопытством. Он открыл свой чемоданчик, достал какой-то сосуд и сказал, обращаясь к одному из мужчин:

– Weź, Piotruś widły i spróbuj go pchnąć od razu, jak go świętą wodą pokropię.

Он полез по лестнице, не сводя глаз с Фролова. Фролов попробовал спуститься и стать на ноги, но не мог пошевелиться. Ксёндз и тот второй мужчина с вилами стояли рядом с ним.

– W imię Ojca i Syna i Ducha Świętego… – услышал Фролов. Он почувствовал на теле капли воды. И тут же мужчина ударил его вилами в бок. Боли особой Фролов не почувствовал, но силы окончательно оставили его, он висел, как мёртвый, а из ран на боку сочилась совершенно человеческая по виду кровь.

Ксёндз схватил его за плечи и дёрнул вниз, Фролов упал сначала на настил под крышей, на котором сушилось сено, но не удержался и слетел вниз на пол сарая так, что стоящие внизу женщина и мужчина отскочили к дверям. Конь перестал жевать сено, поднял голову и посмотрел на лежавшего Фролова довольно равнодушно.

– No i dobrze, – сказал ксёндз, спускаясь по лестнице. – Po trumnę dzwoniliście? – Tak, proszę księdza, – ответила женщина, – powinni zaraz przywieźć.

– No i dobrze, – повторил ксёндз. – Weź teraz, Piotruś, siekierę. Jak trumnę przywiozą, trzeba będzie mu łeb uciąć, i między nogi włożyć. I jakimś kijem ciało do trumny przybić. By więcej tu nie chodził. A chłopy niech dół kopią, ale nie na cmentarzu, tylko za płotem. I tam go pogrzebiemy.

Перед сараем между тем собралась немаленькая толпа. Дело было в воскресенье, новость распространилась в костёле во время утренней мессы, и всем прихожанам интересно было посмотреть на похороны вампира.

На всякий случай приехала полиция, но не вмешивалась, так как оба полицейских были католиками, хоть и служили власти, провозгласившей атеизм.

Тут в толпе высказывались авторитетные мнения по поводу деталей, обсуждалось, должен ли кол быть обязательно деревянным. Или он может быть и железный. Так как железной скобой ловчее получилось бы прибить к деревянному гробу тело.

Толпа не помещалась во дворе и частично перегораживала улицу. Некоторым, ближе знакомым с хозяином подворья «хлопам» позволили войти в сарай и посмотреть на пойманного вампира.

Настроение, в общем, царило приподнятое, почти праздничное, поскольку налицо была победа над нечистой силой. И, конечно, плодово-ягодное вино из магазина, а то и «бимберэк» (самогон) местного производства были весьма кстати, дополняя атмосферу торжества.

Тут приехал из Яблонной гробовщик на «Полонезе». Все уважительно расступились. «Полонез» был двухместный, с небольшим грузовым кузовом, где как раз по длине отлично помещался гроб. На кузове было написано ”Biuro pogrzebowe KALWARIA”.

Гробовщик приехал с женой, которая тоже хотела посмотреть на вампира. Припарковавшись на обочине дороги, они с женой протиснулись через толпу и вошли в сарай, где на полу лежало неподвижное тело, на первый взгляд, мало чем отличающееся от обычного человеческого, мужского. Над ним возвышался ксёндз, и рядом с ним стоял Пётрусь с топором в руках.

– Witam księdza, witam Państwo, – сказал гробовщик и, указывая кивком головы на тело, лежащее на полу, добавил, – czy jest ksiądz rzeczywiście pewien, że to wampir, a nie jakiś chory psychicznie mężczyzna? Może warto by sprowadzić lekarza?

– Ekspertem w tego rodzaju sprawach jest właśnie Kościół Katolicki, – возразил ксёндз. – Pani Jadzia Kozłowska go rozpoznała, chodził po jej pokoju w nocy. A ona do kościoła chodzi i wie, co mówi. Wierzę jej. A poza tym sam widziałem.

– Dobrze, – согласился гробовщик, – Na kogo mam wystawić rachunek?

Да, счёт кому выставить? Кто покупатель? Об этом спросил гробовщик. И тут возникла заминка. Дело в том, что гроб – это вообще предмет довольно дорогой. Кто за него заплатит? Хозяин считал, что раз гроб заказал ксёндз, то костёл и должен заплатить. Прихожане костёл содержат, дело это общественное и явно находящееся в рамках компетенции костёла. А ксёндз считал, что поскольку вампир был найден в сарае паньства Вальдчаковых, то они и должны заплатить за гроб. И ещё спасибо сказать, что им в таком деле помогают. И не спрашивают, почему это именно у них в сарае нашли вампира. Не потому ли, что пропускают они службу в костёле, не потому ли, что дали на ремонт звонницы только сто злотых, не потому ли, что бабушка у них – крещёная еврейка, вообще не показывается в костёле? Как её хоронить на христианском кладбище после этого? А ведь разрешение даёт ксёндз, если пан Вальдчак не забыл. От малой веры большие несчастья. А виноват костёл, да? А платить – снова костёл?

Гробовщик переводил взгляд с одной стороны спора на другую. Петрусь с топором в руках ждал. Ждали и люди за дверьми сарая.

Может быть, кто-то и не потушил сигарету как следует. А может, солома вспыхнула от накала страстей. Но загорелось как-то сразу дружно, и люди кинулись вон из сарая.

Фролов почувствовал тепло от огня. Огонь этот возвращал ему силы. Он смог встать. Услышал крики снаружи, увидел, как бьётся привязанный конь. Схватив лежащий на полу топор, он перерубил верёвку, конь повернулся на задних ногах и выскочил из сарая.

Фролов вышел следом за ним. Его окружала плотная толпа. Тогда он вернулся в горящий сарай, ударом ноги выбил доску на задней стене и вышел со стороны поля. Он увидел краем глаза, как люди бежали к нему. Тогда он сам побежал, теперь бежать было легко, чужой Бог и чужая вера не давили больше, не лишали сил. Он не думал – почему. Он просто бежал через поле, потом через лесок, по тонкому льду перешёл на другую сторону реки и легко бежал дальше. Боли в проколотом вилами боку он не чувствовал.

Жители деревни с ксёндзом во главе пытались преследовать его, но он скрылся. Следов на снегу не обнаружили. Сарай сгорел вместе с трактором. Но конь уцелел, слава богу.

 

Глава 18. Бой на дороге

Пальчиков получил информацию о встрече Фролова с Верховным главнокомандующим Польши в 00 часов 03 минуты. Он немедленно связался с со своим контактом, а контакт с командованием Северной группы войск Варшавского договора. Информация, добытая ГРУ, подтверждённая авторитетом ГРУ, должна была оказать решающее влияние на решение командования. Для Пальчикова и тех, кому он подчинялся, было совершенно ясно, что нельзя ни в коем случае двигаться вперёд, имея недвусмысленный сигнал от польского командования о том, что польскую армию не удастся удержать в стороне от конфликта, о том, что предстоят настоящие полномасштабные столкновения с бывшими ближайшими союзниками.

В глубине души Пальчиков почувствовал облегчение. Конечно, работа есть работа, и армия выполняет приказы и так далее, но ехать в Польшу танками ему лично, как и Пушкарёву, не хотелось.

Более того, у него складывалось впечатление, что на высшем уровне военного командования отсутствует единство. Было очевидно, что там действуют две разные группы, и одна из них хочет вторжения во что бы то ни стало. Это, конечно, структура генерала Снегирёва.

Теперь, когда информация пошла, оставалось только ждать. И ждать надо было ещё появления Фролова, чтобы выяснить подробности и переправить Фролова туда, где он мог уйти к себе. Пальчиков обещал ему это. И Фролов в точности выполнил всё, что от него требовалось. Обещание Пальчикову очень хотелось сдержать. Но Фролов не появился. Это было тревожно. Куда он мог деться? Что с ним случилось?

Надо было ждать вечера, поскольку в середине дня Фролов по понятной причине просто появиться не мог. На базе в Легионово рядом с Варшавой находился ближайший помощник Пальчикова старший лейтенант Цакадзе, известный также под криптонимом Жора. В Жорином распоряжении был вертолёт. Темнеет теперь рано, если Фролов появится, Жора знает, что делать.

Накануне Пальчиков получил информацию от Пушкарёва, что тому удалось занять исходные позиции чуть не в километре от аэродрома под Легницей. Позиции, которые никак нельзя обнаружить. То есть всё как по нотам. И как только будет условленный сигнал, Пушкарёв выдвинется и заблокирует аэродром.

По сведениям Пальчикова, боевая тревога для Северной группы войск будет объявлена в ночь с двадцать третьего на двадцать четвёртое ноября. Сегодня ночью. Немного напряжённый момент на работе, можно не дожить до утра. Но момент напряжённый не только для Пальчикова, и не дожить до утра может не он один. А до послезавтрашнего утра может не дожить вообще неизвестно сколько людей. Причём для них, в отличие от Пальчикова, это явится полной неожиданностью. Пальчиков не был одержимым советским фанатиком, он хорошо понимал назревающие в стране проблемы. Но Советское государство считал абсолютно легитимным. Никаких сомнений по этому поводу у него не было.

Машина шла по узкой дороге, город только что остался позади. За рулём был Александр Пухов, полковник постоянно брал его с собой… Они ехали на «шестёрке» серого цвета, оба были в гражданском. Небо низко опустилось над полями, покрытыми инеем. День был серый, сдуваемый ветром снег сворачивался в змейки на асфальте перед машиной.

– Разрешите обратиться, товарищ полковник, – сказал Саша Пухов.

– Чего тебе? – доверительно спросил Пальчиков.

– Олег Александрович, – сказал Пухов, – у грузовика, который за нами едет, подозрительно хороший водитель.

– Ты сам к себе внимание привлекаешь, – отозвался Пальчиков, – едешь по правилам, скорость даже не превышаешь.

– Прикажете оторваться? – спросил Пухов.

– Отставить.

– Они только этого и ждут, – пробормотал Пухов.

– По-моему, у них щебёнка в кузове. – Пальчиков посмотрел в зеркало заднего обзора.

– Груженный по самое «не могу». Но едет бодро, скорее всего, мотор форсированный.

– Да, не абы кто. Ты едь себе спокойно, – велел Пальчиков.

– Сейчас нас в клещи будут брать, встречная машина или что-то в этом роде, – предположил Пухов.

– Прибавляй понемногу, – приказал Пальчиков.

– Так точно, – с этими словами Пухов стал прибавлять.

Грузовик, как и следовало ожидать, тоже прибавил, но не сразу, а конспиративно чуть погодя.

– Грамотный водитель, – снова пробормотал себе под нос Пухов.

Как и следовало ожидать, из-за поворота появился встречный грузовик.

– Разрешите действовать по обстановке? – спросил Пухов.

– Действуй, – разрешил Пальчиков.

Пухов вжал газ до самого пола, – машина взвыла и, так как тоже имела форсированный мотор, рванулась вперёд. Грузовик впереди стал съезжать на встречную полосу.

Пухов скинул стекло в своей двери (стекло падало при нажатии кнопки) и, держа в левой руке пистолет, сделал три выстрела по мотору и колёсам встречной машины. Воспользовавшись мгновением замешательства не ожидавшего стрельбы водителя, Пухов дёрнул за ручник и, вывернув руль, поставил свою машину боком на дороге. Сила инерции тащила машину вперёд. Она как бы сама подставляла грузовику для удара двери водителя. Пухов, дёрнув рычаг переключения скоростей, в последнюю долю секунды перед ударом рванул машину, но не вперёд, как ожидал водитель грузовика, а назад.

Водитель грузовика успел слегка скорректировать направление движения, но из расчёта, что «Лада» рванётся вперёд. Поэтому он не успел ударить всей своей массой, а только сорвал у «Лады» передний бампер, зацепил переднее левое крыло и пролетел мимо.

Пухов успел всадить ещё пулю в колесо грузовика. Грузовик тоже развернулся поперёк дороги и остановился. И сразу же в него врезался второй грузовик, ехавший следом за «Ладой». От удара пассажир, которого видел Пальчиков со своей стороны, вылетел из кабины на дорогу. Он успел открыть дверь, но выпрыгнуть не успел.

Пухов сдал назад, слышно было, как погнувшееся железо разбитого переднего крыла трётся об резину колеса. Он выскочил из машины, схватился за край погнутого крыла и рукой отогнул его так, чтобы колесо могло нормально крутиться. Пальчиков тоже выскочил из машины и с пистолетом, нацеленным в сторону грузовиков, следил, чтобы никто не появился оттуда, пока Пухов занимается колесом.

Они сели в машину, тронулись с места, и никто не преследовал их, никто не выстрелил им вслед. Они оба молчали. Оба понимали, что от смерти они были очень близко. Что спасла их почти нечеловеческая или вообще не человеческая способность Пухова действовать во времени так, как будто оно течёт для него медленнее, чем для других людей.

Пальчиков думал о том, что ситуация на дороге – это ответ на один из главных мучивших его вопросов. Что с информацией, переданной наверх? По поводу перспектив действий польской армии против нас. Информация пошла.

В ответ на неё командование должно было приостановить подготовку к наступлению. Вместо этого – довольно радикальное решение, касающееся самого Пальчикова.

Потом он проанализировал действия своего водителя на дороге. И подумал, что такой реакции он не встречал никогда. Не всем даётся это чувство удовлетворения от достижения самых невероятных результатов в том, что ты считаешь делом своей жизни. Когда карьерист становится главным начальником, автогонщик побеждает на «Формуле-1», математик решает задачу века и т. д. А у него маленькая группа бойцов из семи человек. Спецназ, которому, по-видимому, нет равных на свете – они так себя в шутку и называют: «вампирский спецназ».

 

Глава 19. Иевлева в гостях у Сильвии Альбертовны

Сильвия Альбертовна позвонила Иевлевой и попросила, чтобы та к ней пришла. Иевлева даже не знала, где это. Сильвия Альбертовна подробно объяснила. Дом, который фасадом выходит на улицу Энгельса, внизу магазин «Подарки», Иевлева нашла без проблем.

Сильвия Альбертовна встретила её в халате, что было для всегда застёгнутой на все пуговицы женщины довольно странно. Она, впрочем, сразу извинилась за свой вид и пожаловалась на то, что она больна, объяснив, что случается это с ней довольно редко. За последние двадцать два года это в первый раз.

Иевлева отметила про себя, что Валера тоже не появляется на работе: последние несколько дней он на больничном. Конечно, он болеет чаще, чем раз в двадцать два года, но совпадение налицо, и предстоит узнать – случайное ли оно.

Оказалось – нет. Не случайное. Конечно, Сильвия Альбертовна не стала посвящать Иевлеву во все подробности происшествия в Новочеркасске. Но основную канву изложила. Практический смысл этих событий состоял в том, что Сильвии Альбертовне предстоят изменения, но какие, в какие сроки, в каком направлении – это было совершенно не понятно. Пока понятно только то, что сил нет, слабость, уже пять дней Сильвия Альбертовна ничего не ест вообще. Но если говорить совсем честно, то на прогулки по ночам не тянет. Хотя пять дней – это, конечно, не срок, были более долгие перерывы. Но состояние какое-то странное, никакой особенной жажды не чувствуется, а главное, совершенно не так реагирует тело при мысли об этом. Никаких эмоций. Что очень странно, раньше было совершенно по-другому.

Иевлева тоже чувствовала, что с Сильвией Альбертовной произошли какие-то фундаментальные перемены. Как если бы вместо Сильвии Альбертовны в комнате был совсем другой человек. Причём именно человек, а не человекоподобное существо. Что за человек? Это трудно было понять, но психически он, этот человек, был похож на автомобиль без одного колеса. Три колеса – это здорово, это много, это почти комплект. Но всё-таки одного не хватает.

Несмотря на это, выглядела Сильвия Альбертовна неплохо. Иевлевой даже показалось, что очень неплохо. Во-первых, Сильвия Альбертовна сильно похудела. За пять дней так не худеют! Когда та, впустив Иевлеву, шла впереди неё по коридору, Иевлевой показалось, что она движется с лёгкостью и грацией совсем молодой женщины.

В комнате, при свете лампы, висящей над кроватью, оказалось, что и на лице морщины разгладились и оно сильно помолодело. То есть можно было смело сказать, что по крайней мере внешне все эти изменения пошли ей на пользу.

У Иевлевой было ощущение, что болезнь Сильвии Альбертовны – это просто сильный психический и физиологический дискомфорт. То, что было для неё одним из важнейших факторов её существования, теперь перестало существовать, она чувствовала в себе большое пустое пространство, не могла привыкнуть к этому. Кроме того, она привыкла ощущать себя сильной, почти всесильной. А теперь этого ощущения не было. И поэтому Иевлева видела на её лице совершенно ни в малейшей степени не свойственные ей раньше беспокойство и растерянность.

– В кого я превращаюсь? – спрашивала Сильвия Альбертовна. – Если в человека, то что мне делать с моей памятью? Увы, моя идея открутить фильм назад и вырезать меня из него с самого начала закончилась полным фиаско. И что теперь?

Иевлева пыталась успокоить Сильвию Альбертовну, говорила ей, что люди тоже бывают разные. «Бывают и такие, как Снегирёв. Элегантный мужчина. Красавец. С крокодилом в голове. И ничего, живёт. И вы, дорогая, тоже привыкнете».

Но принятое между ними обращение на «вы» переставало быть естественным. Во-первых, Сильвия Альбертовна несколько потеряла былую свою чопорность, а во-вторых, лет ей сильно поубавилось, она теперь выглядела как женщина примерно одних лет с Иевлевой. Поэтому Иевлева первая предложила: а что, если нам перейти на «ты» и выпить на брудершафт по этому поводу. Сильвия Альбертовна отреагировала довольно странно. Она схватилась руками за рот, щёки её надулись, она кинулась в ванную, и оттуда раздались совершенно недвусмысленные звуки, свидетельствующие о том, что человека выворачивает наизнанку. Потом она долго умывалась и наконец появилась с виноватой улыбкой.

– Извините, я ничего не понимаю. Откуда взялось то, чем меня так обильно рвало? Ведь я несколько дней ничего не ела. Почему меня стошнило на саму мысль об алкоголе? Это меня-то. Откройте мой бар из любопытства. Я очень люблю алкоголь. Я всегда много пила. И вдруг такое. И наконец, я совсем ничего не имею против того, чтобы мы перешли на «ты». Вообще не понятно, для чего эти идиотские церемонии.

– Да ты же сама их и завела, – напомнила Иевлева.

– Да, это правда, – согласилась Сильвия.

– Сядь на стул и посиди немного, закрыв глаза. Я попробую проверить одну вещь.

– А не будет как в прошлый раз?

– Я осторожно. – Иевлева стала за спиной Сильвии, положила ей руки на плечи и закрыла глаза. Очень осторожно. Задержав дыхание. Но ощущения опять не обманули её. Действительно, смрада никакого не было. И сознание терять было не от чего. Но то, что выяснилось, было совершенно невероятно.

Через несколько минут, в течение которых обе не сказали ни слова, Сильвия вдруг зевнула, позволила перевести себя на кровать, свернулась на ней калачиком и сразу уснула. Иевлева накрыла её пледом и пошла на кухню заварить себе кофе.

Она заварила кофе, обнаружила пачку сигарет, закурила… «Но это невозможно, – повторяла она про себя. – Но как, почему она жива?» Было такое впечатление, что в одном существе соединились два тела, из которых одно распадалось, растворялось, а другое строилось, выводя излишки через обычную, Богом данную выделительную систему. Это было настолько поразительно, что сдержанной обычно Иевлевой страстно захотелось кому-то об этом рассказать. «Но не Ирке, она всё равно не поверит и решит, что я сошла с ума. И не надо расшатывать её устоявшееся материалистическое мировоззрение».

Но Жене можно сказать. Весёлый спокойный понятливый Женя выслушает, во всё вникнет и скажет: ну-ну… Он не станет отрицать то, что не укладывается в схему. Он поверит не схеме. Он поверит Иевлевой. Стихийный материалист, стихийный христианин. «Как хочется, став на цыпочки, поцеловать его в губы. Как хочется… Он засмеётся и скажет, что всё это наши вампирские штучки. Кажется, он ничего не имеет против этих штучек…» Тишину неожиданно и довольно резко нарушил нетерпеливый звонок в дверь.

Иевлева было встала, чтобы пойти открыть, но подумала, что она не у себя, неизвестно, кто пришёл, хочет ли хозяйка его или её видеть. Звонок повторился. Иевлева увидела, как по коридору мимо кухни прошла медленно, видимо, не вполне проснувшись, Сильвия, и потом раздался звук открываемого замка. В коридоре показался человек, которого Иевлева видела в кафе «Зелёная горка». Он прошёл в гостиную, посмотрев на Иевлеву без выражения. За ним прошла в гостиную и Сильвия. Иевлевой не понравилось лицо этого человека, на котором было как бы вопросительное выражение, соединённое с лёгкой гадливостью. В прошлый раз он такого выражения на лице не имел. Зная состояние Сильвии, Иевлева решила, что тут не до приличий, и пошла за ними в комнату.

– А шо эта тёлка тут делает? – спросил пришедший, кивнув головой в сторону Иевлевой.

– Это моя подруга, – ответила Сильвия.

– И шо, я буду при ней о делах говорить?

– Я не знала, что ты придёшь, – ответила Сильвия.

– Скажи, чтоб валила отсюда, – даже не повернувшись к Иевлевой, проговорил он негромко, спокойно, как о решённом деле.

– Я дяде Васе позвоню, – ответила Сильвия.

На это предложение пришедший отреагировал довольно странно. Он сел на стул, стоящий у стола, вытащил из кармана пиджака небольшой нож с пластмассовой прозрачной рукояткой, положил его перед собой на стол и сказал:

– Звони.

– Тебя дядя Вася не посылал, – сказала Сильвия.

– Всё скажу, не гоношись. Только пусть эта овца отсюда валит. – Он говорил негромко, глядя прямо перед собой.

«Мама, – сказал мальчик, – осторожно».

– Да, моё солнышко, мама будет осторожна – ответила Иевлева и, повернувшись к пришедшему мужчине, сказала:

– Извините, пожалуйста, я понимаю, вы чем-то взволнованы, и поэтому не обижаюсь на «овцу». Хотя, не скрою, мне было неприятно это услышать. Но моя подруга больна, и я хотела бы попросить вас прийти в другой раз. Если вам не трудно.

– Шо такое? – растягивая слова произнёс пришедший, на его лице появилось не наигранное, а совершенно искреннее удивление.

– Да, – добавила Иевлева. – Она теперь не совсем здорова. И, уходя, не забудьте, пожалуйста, ваше перо, нам оно совершенно не нужно.

Ей стало весело от того, что она вспомнила бандитское слово и к месту его употребила. Перо.

Ни слова не отвечая, мужчина встал со стула, взял в левую руку нож и пошёл к Иевлевой.

«Мама, он левша», – сказал мальчик.

– Вижу, солнышко, – ответила мама.

В рот ей дать. Но потом, когда время будет. Человек с ножом не имел намерения мочить. Зачем мочить без денег? Только шугануть. А с Сильвой есть разговор. Пусть даст на общак. У неё бабок навалом, а она сидит бледная и блюёт каждые пять минут… Дяде Васе сказать – она сама хотела. А эта тёлка с культурным, с**а, базаром буит щас тикать в коридор.

Она действительно повернулась и ушла в коридор, он пошёл за ней. Но у двери в кухню она чуть замешкалась и почему-то пошла на кухню, а не к выходу. Он тоже хотел войти на кухню вслед за ней. Но что-то мелькнуло перед его глазами так быстро, что он даже с его сумасшедшей, годами выработанной реакцией не успел увернуться.

Сразу после удара в голову он получил очень сильный удар в грудь и, падая на пол, успел понять, что в голову прилетела разделочная доска, брошенная с расстояния около трёх метров, а в грудь ударили кулаком. Он лежал на полу, пробуя начать дышать. Больше не били, не добивали. Эта волчица похлеще Сильвы будет.

 

Глава 20. Гущин и Иевлева, квартирный вопрос

В тот день, когда Гущин принёс кота, между ним и Иевлевой всё уже было более или менее ясно. Не между нею и котом, разумеется, а между нею и Гущиным, при чём тут кот, откуда он вообще взялся?

– Я долго думал, – сказал Гущин, – и решил, что его зовут Рыжик.

– Ты бы ещё сказал Барсик, – заметила Иевлева.

– Тебя смущает простота, но ты не права. Чем называть котов Тутанхамонами, Сфинксами и Диомедами, как это делает наша интеллигенция, демонстрируя свою образованность, так, по мне, пусть уж лучше будет Барсик.

– Хорошо, – сказала Иевлева, – то есть я имею в виду, хорошо, что не Тутанхамон. Всё познаётся в сравнении. А откуда он взялся, можно спросить?

– Понимаешь, – сказал Гущин, – если честно, то это кот моей жены. Причём она разлуку с ним переживает, кажется, больше, чем разлуку со мной. Чему я, честно говоря, очень рад.

Иевлева протянула руки и взяла кота, который оказался просто огромный. Она держала кота перед собой так, что его передние лапы торчали вперёд, а весь он, вместе с хвостом, свисал далеко вниз. Она осмотрела его очень внимательно. Он, кстати, был серый, и идея назвать его Рыжиком совсем не выглядела так уж банально. Она прижала кота к себе, его передние лапы как бы обняли её за шею. И кот немедленно замурлыкал.

– Хорошо, пусть будет Рыжик, – согласилась Иевлева. – А как его звали раньше?

– Да честно говоря, Тутанхамон, – потупился Гущин. – Ты понимаешь, она не может взять его с собой в Израиль. Кто-то ей очень не советует это делать. Там надо учить язык, приспосабливаться к новым требованиям, ходить по инстанциям, ну куда там кот? Ещё неизвестно, будет ли она жить одна или с кем-то в комнате?

– Зато там отличное снабжение, – сказала Иевлева. – Всё-таки скребутся кошки на душе?

– Да и на душе, и не на душе, – ответил Гущин, хотя кот, который был не на душе, продолжал мурлыкать и никаких намерений скрестись не проявлял.

– Только не говори, – сказала Иевлева, – что ты всё равно от неё бы ушёл. Давай примем всё как есть и не будем себя успокаивать.

– Но она правда хотела уехать в Израиль, – ответил Гущин. – Она все эти годы уговаривала меня уехать. Она пианистка. Её там работа ждёт. Язык ей для этого не очень нужен. Представь себе, евреи не читают ноты справа налево. Но я не хочу в Израиль. Хотя я бы тоже там нашёл работу, и я, в отличие от неё, неплохо говорю по-английски. И дело даже не в том, что я не еврей. И даже не в том, что мама туда ни за что не поедет. А оставить здесь маму и уехать навсегда в Израиль… Это вообще не по-еврейски. Но у евреев, по крайней мере, есть зов предков. Или они его себе придумывают. Не знаю. А у меня точно никакого зова нет. И у него нет, – кивнул Гущин на кота.

Кот к этому времени слез с Иевлевой, стал ходить по комнате, заглядывая во все углы.

– А у неё есть, и теперь она спокойно уедет туда, – продолжал Гущин. – Кошки скребутся, конечно. И я не буду говорить, что мы всё равно бы разошлись, раз ты настаиваешь, но в Израиль я бы точно не поехал. Из всего этого следует, что кот, скорее всего, останется у тебя.

– А разве она уже уезжает? – удивилась Иевлева.

– А зачем тянуть?! – сказал Гущин. – Нас без детей разведут моментально. Она в Москву полетела. За вызовом. В конце недели сдаст в ОВИР, где у неё прекрасные связи. На развод мы уже подали. Она договорилась с судьёй. В общем, это всё набирает какие-то стремительные обороты. И она меня попросила сделать так, чтобы, когда она вернётся, кота уже не было. А то она разрывается между Израилем и котом и на неё жалко смотреть. А поскольку это ты разлучница, то придётся тебе взять кота на себя.

– Я это уже сделала. По-моему, кот совсем не против, – улыбнулась Иевлева. – А она знает, что я беременна?

– Да, – сказал Гущин. – И она единственная знает, что не от меня. Понимаешь, мы всё равно бы разошлись. Можешь мне запрещатьтак говорить. Но когда появилась ты, я сказал ей сразу. Она знает, что я сказал бы, если бы это был мой ребёнок. И она знает, что я не стал бы её обманывать и встречаться с тобой тайно. Поэтому если б я стал ей врать в вопросе ребёнка, как я собираюсь врать всем остальным, то у меня не сошлись бы концы с концами. Она легко вывела бы меня на чистую воду. Поэтому я сказал как есть. Я знаю, она не будет болтать, на неё можно положиться. Да. И теперь квартирный вопрос. Я ей отдал все наши деньги. Она себе что-то купит. И ещё обменяет на доллары. Как-то она этот вопрос решит. А мне останется квартира. И потом, когда я вернусь из командировки, мы постараемся твою комнату и мои две обменять на три, и у ребёнка будет своя комната.

Кот в это время успел забраться на диван, свернуться калачиком или, вернее, гигантским калачом и положить себе хвост под голову.

– Когда ты едешь? – спросила она.

– Вылетать можно уже завтра, – ответил Гущин. – Через одиннадцать дней я вернусь. Закончим формальности, и я посажу её на самолёт. У нас сегодня политбюро какое-то. Целоваться мы не будем?

– Да как-то неудобно при нём. – Иевлева показал головой на кота. – Мне ещё надо к нему привыкнуть. Он ходит в песок?

– В песок! – ответил Гущин. – В самый его центр. Это очень чистоплотный кот. И у него есть масса других достоинств. Я привёз ванночку для проявки фотографий. Мы в неё насыплем песок. Он эту ванночку знает. Я даже принёс с собой мороженого хека, к которому он привык. Дурацкая какая-то ситуация. Как-то через всё это нужно пройти. Сделай так, чтоб хоть кот сильно не переживал.

Иевлева подошла к Гущину, обняла его за шею, поцеловала в губы и сказала:

– Я сначала сделаю, чтобы он сильно не переживал, потом сделаю, чтобы ты сильно не переживал. Она уедет в Израиль, куда давно уже хотела, и найдёт себе горячего семита, какого-нибудь дирижёра. И пока тот будет дирижировать оркестром, родит ему ребёнка. И заведёт себе другого кота. А этого будет вспоминать. И тебя будет вспоминать. Ничего, как-то это всё образуется.

Потом Гущин уехал собираться. А серый кот Рыжик, он же Барсик, он же Тутанхамон, тихо мяукал во сне и дрыгал лапой. Ему снится, подумала Иевлева, что он преследует мышь.

 

Глава 21. Участковый и Степан пошли смотреть на свет

Участковому был совершенно непонятен источник света, который хотя и очень слабый, но стоял над подземным озером. Первое впечатление, когда гас фонарь, было впечатление полной темноты. Но когда глаз привыкал к ней, какое-то сияние, исходящее сверху, позволяло ориентироваться и видеть гладкую, как зеркало, поверхность озера и волнения этой поверхности, если они возникали.

Степан учил его ориентироваться под землёй, передвигаться безопасно, вслушиваться в тишину. Всё это нужно было для того, чтобы услышать крокодила, когда ещё можно будет спрятаться, отойти, переждать и т. д.

Участковый как-то спросил Степана, откуда берётся этот свет. Степан засмеялся и сказал:

– Пойдём, покажу тебе. Заодно и сам посмотрю.

Они шли вдоль озера примерно четыре дня. Конечно, мерять здесь время днями было неправильно, потому что солнце не вставало и не садилось. Но они оба были оттуда, где оно вставало и садилось, и другой меры времени не знали. Спали в спальных мешках. Когда ложились спать, участковый спросил:

– А мы не проспим, если чего?

– Я не просплю, а ты… Вот мы и посмотрим, проспишь ты или нет!

Но ящер не появлялся. Света становилось всё больше и больше. Они давно не включали фонарики. Всё и так было отлично видно. Конечно, не как на поверхности, но глаза привыкали к пониженной интенсивности света. Во всяком случае, было понятно, что они всё ближе к источнику света и что интенсивность его увеличивается. Этим же светом мерцала вода в озере, и участковый вспомнил, что, когда он лежал раненый на берегу озера, он видел в воде слабый отсвет этого мерцания.

Участковый уже привык к тому, что в подземелье его тело функционировало иначе, чем на поверхности, он оказался намного выносливее, чем думал, ему нужно было намного меньше еды, чем наверху. Не мёрз в лёгком свитере, хотя по представлениям людей, живущих на поверхности, было очень холодно. Он спросил об этом Степана, и Степан сказал, что когда-то под землёй жило очень много людей, и они иначе переносили условия, царившие здесь, и что у участкового в роду наверняка был кто-то из них.

– Почему же они жили под землёй? – спросил участковый. – Почему не выходили на поверхность?

– У каждого своей мир, – ответил Степан. – С таким же успехом они могли бы спросить у людей, живущих на поверхности, почему те не спускаются. Вообще я сам многого не понимаю, – продолжал Степан, – но моё дело маленькое. Мне что поручили, то я и делаю. Иди, не умничай.

Теперь они поднимались вверх. Берег превратился в отвесную скалу, идти вдоль озера было нельзя. Они лезли всё выше и выше, пока не увидели перед собой стену, сложенную из камней. Это сооружение никак не могло быть естественного происхождения. Большие тёсаные прямоугольные камни были плотно подогнаны друг к другу и, скорее всего, давно слились в монолит, это был очень плотный твёрдый камень.

Стена была высотой около пяти метров, гладкая, как стекло. Не могло быть и речи о том, чтобы вскарабкаться и посмотреть, что за ней. Но свет явно шёл оттуда и был довольно яркий. Они пошли вдоль стены, пробираясь с камня на камень. В некоторых местах нагромождения камней поднимались довольно высоко, чуть ли не до середины высоты стены. Может быть, где-нибудь появится возможность залезть на одну из них и увидеть, что там, на другой стороне. Наконец даже они устали от передвижения по этим диким нагромождениям камней и решили отдохнуть.

– Знаешь, – сказал Степан, – я давно хотел сюда прийти. Но одному сюда ходить нельзя. Я вообще думаю, что сюда ходить нельзя, даже вдвоём, но очень уж любопытно. Хотя есть такая пословица, любопытному на днях прищемили нос в дверях.

Участковый засмеялся и сказал:

– А у нас говорят: любопытной Варваре на базаре нос оторвали.

– Ну да, – отозвался Степан, – но кто-то же сложил эту стену. Наверное, для того, чтобы мы туда не ходили. Вот мы придём и скажем: «Здрасьте! Извините, нам было очень любопытно на вас посмотреть». Как ты думаешь, он сильно обрадуется, тот, кто сложил стену?

– Да, может, его и нет давно, – предположил участковый.

– Ну да, – сказал участковый, – может, и нет. Но свет-то есть. Может, он ушёл, а свет выключить забыл? Я, например, в туалете часто свет забываю выключить.

– Да, вряд ли они ушли, – согласился участковый. – А может, оно само как-то светит, может, там дырка какая есть?

– Если бы это светила дырка на поверхность, – сказал Степан, – то, во-первых, это должна быть очень большая дырка, а во-вторых, ночью она бы светить переставала, а она ведь не перестаёт. Это светит что-то под землёй, и светит оно постоянно. А вот надо ли нам знать, что это, в этом я сильно сомневаюсь.

– Ну так что, – спросил участковый, – будем заглядывать?

Они пошли дальше и в конце концов увидели возле стены такую кучу камней, что, если на неё залезть, можно попробовать заглянуть за стену. Они вскарабкались наверх, но всё равно заглянуть не могли, и не хватало буквально полметра. Тогда Степан сказал:

– Давай я сяду тебе на плечи, а потом поменяемся.

Степан, конечно, был довольно тяжёлым мужиком, но какое-то время можно было выдержать. Он ничего не говорил, никак не реагировал на то, что видит.

– Ну что? – спросил нетерпеливо участковый.

– Молчи, – прошипел Степан.

– Всё, – почему-то тоже шёпотом сказал участковый, – я сейчас упаду, слезай!

– Слушай, – сказал Степан, когда слез, – знаешь, что я подумал: ты извини, но тебе не надо на это смотреть.

Он продолжал говорить тихо, как будто кто-то мог его услышать.

– Как это не надо? – изумился участковый.

– Потому что ты проговоришься, – сказал Степан. – Ты молодой, у тебя чувства. Ты не выдержишь, ты проговоришься.

– Нет, – сказал участковый, – я не согласен. Я сюда четыре дня шёл, я это должен увидеть.

– Тогда обещай мне, – потребовал Степан, – что ты никогда – ни пьяный, ни больной, ни умирающий, ни детям, ни бабе – никому! – никому об этом не скажешь!

– Что я, маленький? – сказал участковый. – Давай садись на корточки, я только загляну.

Степан поднял тяжёлого участкового, но оступился, нога его подвернулась, выстрелила болью, и он, потеряв равновесие, стал хвататься за стену. Участковый почувствовал, что падает, и тоже стал цепляться за верх стены. Но он успел увидеть…

Высоко под потолком пещеры, совсем как бы это было в небе, висело что-то огромное, что-то вроде огромной четырёхугольной лампы. Полоса «в небе» излучала какой-то особенный свет. Он не был яркий, но он лежал на камнях, на воде, как будто всё это посыпали светящимся порошком. За стеной, метрах в двухстах, текла река, и она, видимо, впадала в озеро. Через реку был перекинут мост, совершенно человеческий. Дальше было ровное пространство, выглядевшее как плантация каких-то растений. Вполне возможно, что вместо солнечного света растения питались светом лампы под потолком пещеры. А почва, в которой они росли, была каменистой, но всё-таки это была почва.

Через это пространство шла дорога. Она шла перпендикулярно реке, как бы уходя вдаль от стены, и в конце этой дороги виднелись какие-то строения, сложенные, наверное, из таких же камней, как и эта стена. По дороге в сторону этих строений шёл человек. Он был одет в какую-то странную одежду, немного похожую на одежду из фильма «Триста спартанцев», который показывали как-то в клубе. Участковый сразу понял, почему от этой фигуры такое странное впечатление. Пропорционально к расстоянию и предметам вокруг этот человек был ростом не менее пяти метров. Он что-то нёс в руке, и участковый не мог разглядеть что. Похоже на тяпку. Или лопату, но точно не понятно. У него были длинные волосы до плеч, золотистого цвета.

Видимо, участковый, хватаясь за стену произвёл какой-то шум, несвойственный для этого места. Он понял, что великан сейчас оглянется. В то же мгновение огромный человек обернулся и его взгляд встретился со взглядом участкового. Больше участковый ничего не видел, так как оказался под стеной.

– Увидел тебя? – спросил Степан.

Участковый кивнул. Степан схватил его за руку и, прихрамывая, побежал прочь от стены. Они прыгнули с камня на камень, потом ещё на другой валун. Под ним оказалось пустое пространство, что-то вроде маленькой норы, в которую залезть большой человек бы не смог. Может, он и не найдёт их тут. Они сидели, вжимаясь в камень, затаив дыхание.

Прошло довольно много времени, уже казалось, что можно попробовать вылезти, но вдруг огромный валун с грохотом завалил вход крохотную пещеру, где они прятались. Сразу стало совершенно темно. Участковый боялся пошевелиться, чтобы не удариться о камень, окружающий его со всех сторон.

– Я это всё правда видел или мне показалось? – спросил он.

– А главное, он ведь прав, – отозвался Степан. – Наверху не могут про них узнать. А внизу нас оставить он тоже не может. Мы всё равно убежим. Что ему остаётся? Знал я, что нельзя идти, а не удержался. Не удержался. И тебя с собой потащил. Подумал: сейчас не увижу, никогда не увижу. Кто знает, сколько мне осталось. Ну вот и посмотрели.

– Может, мы потом отвалим этот камень… – начал участковый.

– Нет, мы его не отвалим, – сказал Степан, – его отвалить нельзя, ему отваливаться некуда. Он между других камней сидит. Его только поднять можно. А это нам не под силу. И нам даже подлезть под него некуда. Места нет. Можно потом одну вещь попробовать, но надо подождать, пока они точно отсюда уйдут.

Они посидели некоторое время молча. Потом Степан сказал:

– Главное, что хочется в туалет.

На участкового напал приступ нервного смеха.

– Я сижу, представляю, как мы будем от жажды подыхать, – давился от смеха участковый, – а тут пос*ать, оказывается, негде.

Степана смех не заражал. Он сидел молча, терпеливо ждал, когда у участкового пройдёт. Было совершенно темно, как в могиле. Если тут нужно слово «как». Как… Как отсюда выбраться? А никак. Но тоже проблема. Умирать в собственной моче не хочется. Ждать, пока умрёшь, и потом уже пос*ать не получится. Никто не в состоянии столько ждать. Это смешно, участковый прав.

Потом оказалось, что Степан, убегая, успел подхватить свой рюкзак. Рюкзак участкового остался под стеной. Но в рюкзаке Степана был фонарь. Первым делом Степан нашёл щель между камнями, которая была в той стороне, куда спускалась гора. Можно было рассчитывать, что моча потечёт куда-то наружу. По крайней мере от вони они не умрут.

– Какую вещь надо попробовать? – спросил участковый.

– Подожди, дай я всё тут осмотрю, – отозвался Степан.

Степан долго и подробно осматривал каждый сантиметр норки, в которой они оказались. Участковому пришлось отползти, чтобы Степан осмотрел место под ним и вокруг. Потом он выключил фонарь, сел на своё место и сидел молча.

– Ну и что ты нашёл? – спросил участковый.

Степан продолжал молчать.

– Понятно, – сказал участковый, – ничего ты не нашёл. Ну тогда рассказывай. Что это за великаны такие? Они живые, по-моему.

– Совершенно живые, – ответил Степан. – Я только знаю, что они когда-то жили наверху. И была страшная война между ними и обычными людьми. И они уходили от людей, уплывали по морю. А те опять их находили. И всё начиналось сначала. И тогда эти большие научились жить под землёй. А люди из-под земли все ушли на поверхность. И уже давно люди на поверхности про этих не знают. Но они уверены, что если наверху про них узнают, то придут и сюда под землю, чтобы их уничтожить. Поэтому нас камнем завалили. Чтобы мы не вышли на поверхность. Чтоб мы никому не сказали.

– Ну, мы, наверное, не скажем. – Участковый попробовал опереться спиной о каменную стену. Но стена оказалось косой, опираться не неё было неудобно. Вообще в этой дыре было так тесно, что оба они всё время пытались найти какое-то более или менее удобное положение, но быстро выяснялось, что это положение тоже неудобное. И они начинали снова крутиться, передвигаться, пытаться лечь, сесть, опереться на что-то. И это было хуже всего, хуже мысли о том, что выхода отсюда нет. От этой мысли начинался сначала пологий, но потом делающийся всё более крутым спуск в совершенное отчаяние, и надо было собрать в кулак всю волю, чтобы гнать её от себя. Эту мысль. Чтобы не началось соскальзывание.

– Я сначала подумал, – начал участковый, – лучше бы он нас просто убил. А потом вспомнил, как я лежал у воды и ждал, когда ящер меня сожрёт. И вместо ящера появился ты. Так что, может, нам рано себя заживо хоронить. Может, кто-то и придёт, пока мы живы.

– Да вот я про это же и говорил. Что можно помолиться, просто помощи попросить. – Степану наконец удалось найти какое-то сносное положение. – Я так думаю, кто-то может прийти. Тебе так удобно лежать?

– Сойдёт пока. Главное, что эти камни не холодные. А то бы мы с тобой взвыли давно.

– Да, тут от этого света всё нагревается, но не раскаляется, как у нас в Аксае от солнца. Ты поспи пока. Может, пока ты поспишь, что-то выяснится.

– А ведь они правы, – пробормотал участковый.

– Чего? – переспросил Степан.

– Чего-чего, – передразнил участковый. – Ведь это же правда невозможно, чтобы знать про них и никогда никому не сказать. Выходит, мы отсюда не выйдем.

Он сел, ударившись рукой о каменную стену, схватился за локоть, было довольно больно.

– Поживём – увидим, – сказал Степан немного невпопад.

Потом участковому всё-таки удалось заснуть. Он очень устал от всего этого. И как в прошлый раз, уснул, словно набираясь сил для переселения в царство неживых существ. И как в прошлый раз, проснулся от света, бившего в глаза.

Но в этот раз его разбудил ещё скрежет камня о камень. Это отодвинулся валун, которым завалили выход из их убежища. В освободившееся отверстие заглянул отец Иларион.

– Ну что, гаврики, довольны? – спросил отец Иларион. – Я-то думал – вы взрослые люди.

– Как вы нас нашли? – вскрикнул участковый.

– Да так и нашёл, – ответил отец Иларион довольно сердитым тоном. – Кое-кто помощи попросил, я и приплыл на лодке. А вы хороши. Ну прям как пацаны, честное слово. Не стыдно вам?

– Это я виноват, – сказал Степан.

Они по очереди выползли из норы. И по очереди остолбенели. На огромном валуне за спиной у отца Илариона стояла девушка. Она смотрела на участкового безучастно, как на предмет. У неё тоже были волосы светло-золотистого цвета. И голубые глаза. Была она не кряжистая, как деревенские, а скорее тонкая, как городские. Но при теле, видно, что не слабая. На ногах какие-то сандалии с ремешками. Руки, видно, что работой сильно не испорченные. Чистые и особо не натруженные. Она была завёрнута в какую-то ткань вроде льняного холста. И рослый Степан как раз доходил ей до пупка. И это она, наверное, отодвинула камень. Больше было некому.

– Идите в лодку садитесь, нечего таращиться, – сказал отец Иларион и, обернувшись к девушке, добавил: – Всё будет, как я обещал. А то они мне нужны для одного дела.

Девушка кивнула головой, потом наклонилась, подвинула камень обратно, и он снова закрыл вход в маленькое углубление, из которого вылезли Степан и участковый. Потом ещё раз посмотрела на них, на этот раз в её глазах промелькнуло что-то вроде любопытства. Но ничего не сказала. А жаль, подумал участковый, а то интересно, какой у неё голос.

Они плыли в лодке, грёб отец Иларион. Грёб он спокойно, без одышки, но лодка, судя по звуку рассекаемой носом воды, шла довольно ходко. Они плыли долго, и на участкового напала опять дремота. Он клевал носом, засыпал. Потом лодка ткнулась в берег. Отец Иларион положил вёсла.

Когда они выходили из лодки, у участкового вдруг возникло такое ощущение, что он о чём-то забыл. Что-то такое было, то ли сон какой-то необыкновенный, то ли что-то ещё. Но что, он не помнил, и это было как заноза в мозгах. Всё время хотелось вспомнить это что-то, и оно не вспоминалось. Забегая вперёд, следует сказать, что ощущение беспокоило участкового несколько дней. Он даже пробовал спросить у Степана, не помнит ли он что-то такое, о чем участковый мог забыть. Степан сказал, что не помнит, но сам как-то странно при этом смотрел. Видно было, что ему тоже не по себе. Потом это ощущение у участкового полностью прошло. Как-то сгладилось. Перестало беспокоить. К тому же были другие поводы для беспокойства. Ящер приплыл и держался неподалёку от того места, до которого люди Снегирёва довели под землёй узкоколейку. Назревали события.

 

Глава 22. Иевлева едет в Москву в Большой театр

Два раза Снегирёв приглашал Иевлеву в Москву. Не важно: балет, бокс… всё, что угодно. Два раза Иевлева не смогла поехать. Оба раза Снегирёв проверял причины отказа и оба раза они оказались реальными, не выдуманными и вполне уважительными. Действительно не могла. В первый раз – научная конференция, во второй раз – приезд её родителей из Новосибирска. Взамен их квартиры в Новосибирске горисполком Ростова-на-Дону предложил им три квартиры в Ростове-на-Дону на выбор. Надо было им приехать и этот выбор сделать. Итак, приглашение поступило в третий раз на балет «Лебединое озеро» в Большой театр (не бокс всё-таки), и оно было принято.

С майором Ершовым Иевлева, как и в прошлый раз, встретилась по дороге в аэропорт. Как и в прошлый раз, он попросил довезти себя до автовокзала. Он спросил, помнит ли она, о чём они говорили в прошлый раз. Она сказала, что прекрасно помнит. Он сказал, что на этот раз просит её сделать именно то, чего в прошлый раз просил не делать. Она посмотрела на него внимательно и сказала, что понимает. Он спросил, есть ли у неё возможность связаться непосредственно. Она сказала, что да, такую возможность она найдёт.

– Когда? – спросил Ершов.

– Я постараюсь ещё сегодня, – ответила она.

Он сказал, что знает, с кем она должна встретиться сегодня в Москве, и просит быть предельно осторожной. Она ни в коем случае не должна показать этому лицу, что знает о нём больше, чем он думает. Сказал, что на всякий случай сам тоже вылетит в Москву и вообще всё время будет недалеко. Сказал, что фактически ситуация входит в кризисную фазу из-за событий, о которых она не знает. Просит её вести себя так, чтобы у этого человека не закралось никаких сомнений и даже их тени, иначе ситуация может выйти из-под контроля.

– Я знаю, – сказала Иевлева, – что вы в меня верите, иначе вы б меня просто не пустили.

– Вы совершенно правы, – ответил Ершов.

– Так вот, – сказала Иевлева, – я сыграю так, что все народные артистки умрут от зависти; я буду сама открытость, сама искренность. Уверяю вас, он ничего не заподозрит.

– Да, – ответил Ершов, – я понимаю. Вы очень на него злитесь.

– Очень, – согласилась Иевлева, – это меня мучает. Я не умею долго злиться. Я вообще редко злюсь на кого-то. Но это особый случай. Вы же понимаете, речь идёт о моём мальчике.

– Я понимаю, – сказал Ершов.

Иевлева предупредила референта Снегирёва, что приедет прямо в театр, поскольку ей необходимо навестить больную подругу. Больная подруга на этот случай в Москве была, однокурсница из Новосибирска, при случае можно организовать подробности. Вещей при Иевлевой почти не было. Поэтому она доехала из Внуково автобусом до Юго-Западной, пересела в метро, вышла на проспекте Вернадского, погуляла немного по тихим улицам за кинотеатром, убедилась, что никто за ней не ходит, зашла в телефон-автомат, бросила две копейки, позвонила Максиму и сказала, что ей необходимо срочно, прямо сейчас увидеться с её пациентом. На вопрос, к чему такая спешка, ответила, что речь идёт о его здоровье и серьёзной для него опасности, что это её ощущения, в которых Максим всё равно ничего не поймёт, но что они её никогда не обманывают, что ей это представляется очень важным, что встреча не должна состояться позже, чем в течение полутора часов, и что никто об этом не должен знать.

Максим сказал, что он заинтригован, и спросил, не может ли она позвонить через пять минут. Иевлева ответила утвердительно, держа в руках ещё одну двухкопеечную монету. Через пять минут Максим сказал, что пациент, к счастью, находится в Москве, в Кремле, и спросил, где её можно подобрать. Узнав, что она находится на проспекте Вернадского, Максим сказал, чтобы она вышла на улицу Коштоянца. Она увидит аптеку. Там её подберёт такси, Максим назвал номерные знаки. Действительно, такое такси через десять минут появилось и подъехало прямо к Иевлевой, хотя Иевлева и не голосовала. Водитель вежливо поздоровался и довольно проворно привёз её на территорию какого-то предприятия, огороженного бетонным забором. Там её встретил Максим и предложил пересесть в его машину. Это была серая «Волга»-24. Они тронулись и Максим сказал:

– Вас расспрашивать?

– Я вам могу ответить только одно, – ответила Иевлева, – я видела сон. Вас это устраивает?

– Как вам сказать? – ответил Максим. – Если бы мне так сказала моя жена, я хлопнул бы дверью и уехал с ребятами париться в баню дня на два. Но с вами ситуация сложнее. К тому же пациент вам очень верит. Правда, он занят, но для вас обещал выкроить пять минут. И скажу вам честно, для меня это полная неожиданность, что он согласился. Просто дело в том, что это вы.

– Я очень рада, – ответила Иевлева. – Он очень хорошо делает, что мне верит. И вы очень хорошо делаете, что мне верите.

Они опять въехали на территорию какого-то предприятия, огороженного забором. Максим припарковался рядом с конторой и предложил Иевлевой пересесть в чёрную «Волгу» с тонированными стёклами. Это была характерная машина, предназначенная для перевозки руководства. «Волга» выехала за ворота и оказалась в центре небольшого кортежа машин, впереди милиция на сигнале, за ней такая же «Волга», и сзади тоже милиция на сигнале. Кортеж летел довольно быстро, и вскоре Иевлева въехала на территорию Кремля так, как въезжали высшие партийные советские руководители, прямо через Спасские ворота.

Её машина остановилась возле какого-то подъезда, Максим открыл ей дверь, показал удостоверение какому-то мужчине в гражданском, завёл Иевлеву в лифт, они поднялись на третий этаж, прошли по абсолютно пустому коридору, Максим открыл перед ней дверь, и она вошла…

 

Глава 23. Снегирёв делает Иевлевой предложение

Специально для Большого театра Снегирёв прислал ей вечернее платье. Её тайно фотографировали, потом снимки отправили стилистке в Париж, и платье было подобрано такой модели, что без примерки должно было подойти. К нему прилагались туфли, бусы и сумочка. Оно было свободным, чтобы не бросалась в глаза уже немного видная беременность. А надо отдать женщине должное, беременность её на этом этапе вообще не портила, не проявлялась в агрессивных изменениях, диспропорциях, искривлениях и тому подобное. Скорее наоборот, вносила некоторую «акварельность», слегка размывала чёткость образа. Это не входило в противоречие с общей конвенцией женственности, а скорее в этом случае, наоборот, подчёркивало её. Что производило ещё больший эффект. Поразительный эффект.

Платье действительно подошло. Когда она шла по фойе, производимое ею впечатление Снегирёва вполне устраивало. Женщина была элегантна, причём вещи не создавали этой элегантности, а только её подчёркивали. Ни капли провинциальной растерянности. Лёгкость, спокойствие, естественность и женственность. Нет, мысль отдать её ящеру выглядела теперь совершенной нелепицей. Есть много других беременных женщин, если на то пошло.

Можно уже было идти в зал, занимать места. Сейчас заиграет музыка и появятся танцовщицы в пачках и на пуантах. Приятное зрелище. И танцовщики в трико. Вот это Снегирёв не очень любил. Этот мешочек спереди между ног выглядел нелепо и не вполне прилично. Интересно, какие чувства вызывает этот мешочек у женщин? А что если спросить?

– Тамара Борисовна, – спросил Снегирёв, – позвольте задать вам провокационный вопрос.

– Провокационный, прошу вас, – ответила Иевлева, изобразив на лице шутливую заинтересованность.

– Скажите честно, вас не смущает то, как выглядят в балете танцовщики, одетые в трико?

– Да, – засмеялась Иевлева, – это действительно провокационный вопрос.

– Вы ответите на него?

– Извольте. – Слово из прошлой эпохи, употреблённое ею, отлично подходило и к её туалету, и к обстановке. – Это выглядит натурально, вполне естественно. У женщин, впрочем, эта деталь может вызывать что-то вроде весёлого сочувствия. Окрашенного, конечно, лёгким эротизмом. Вообще танцовщики для женщины такой же раздражитель, как и танцовщицы для мужчин. Уверяю вас, что это так. Только мужчины при этом воспринимают как раздражитель, то есть предмет желания, конкретную особь, конкретную танцовщицу, а женщины – как послание от всего мужского пола в целом и легко переносят это ощущение на предмет своей постоянной привязанности.

– Но это… вам кажется красивым? – переспросил Снегирёв.

– Красивым?.. – задумалась Иевлева. – Всё тело вместе с этой деталью – да, очень красивым. А сама эта подробность… Как вам сказать… Она сама не кажется красивой, но если представить её отсутствие, то это выглядело бы отвратительно. А как вам нравятся танцовщицы?

– Очень нравятся, честно говоря, – ответил Снегирёв, – но для женщины обнажённость, провоцирующая интерес мужчины, – это естественная привычная часть женской субкультуры, если так можно выразиться. А для мужчины…

Тут раздались бурные аплодисменты, это раскланивался дирижёр, потом он повернулся к оркестру, взмахнул палочкой, началась увертюра. Снегирёв не успел сказать, что для мужчины эта ситуация, когда он публично трясёт яйцами, не может не быть неловкой. Наверное, он придал бы этому смыслу другую, более обтекаемую форму. Сказал бы, что женщина сотворена для любви, а мужчина – для войны. Поэтому женщину хочется раздеть, да она и сама не прочь открыть всё, что можно. А мужчина на публике не должен ничего показывать. Потому что это выглядит как слабость. Обнажённость – символ незащищённости. Женщине это подходит, незащищённость – это женская провокация, это увеличивает силу воздействия, власть. А мужчине это ни в коем случае не подходит. Насколько лучше молодой мужчина выглядит, например, в кимоно или в полевой форме.

Но тут в музыке появились тревожные нотки, это отвлекло Снегирёва и направило его мысли в другом направлении. Всё идёт точно в соответствии с планом. Слухи о ящере будоражат людей уже не только в Ростовской области, будоражат публику, соскучившуюся от советской монотонности. И пугают руководство, так как его пугает всё, что нарушает советскую монотонность.

Северную группировку дополнительно усилили. План броска на Запад, изученный-переизученный высшим и средним командным составом, не представляет особых трудностей. Ставка в Аксае (теперь уже можно так это называть) принята и начала работу. Объект номер один будет нейтрализован непосредственно перед приказом «Вперёд». В такой ситуации переход всей полноты власти к Временному военному комитету будет выглядеть естественным и необходимым. И вызовет дополнительную положительную реакцию в наступающих войсках. Да и среди населения, встревоженного и войной, и разными слухами про чудовище – тоже. Военные наведут порядок, так будут думать люди. Ну и вопрос с тайным ритуалом в целом проработан. Крамер не подведёт. Осталось только приготовить для дракона то, что ему обещано. Но это можно будет сделать и в последний момент. Беременная женщина?

Все эти мысли проходили как раз на фоне темы зла, овладевшей оркестром. Зла, не знающего преград, торжествующего зла, полного магической силы. Отлично. Эта музыкальная интонация вполне отвечала мыслям Снегирёва. Потом музыка смягчилась, посветлела, потекла плавно, занавес раскрылся, и Снегирёв чуть опять не вернулся мыслями к мужским трико. К счастью, в основном на сцене были балерины, и это окончательно примирило его с происходящим.

В первом антракте они стояли в буфете у колонны, Иевлева получила бокал настоящего французского шампанского, всё-таки кисловатого, на её вкус. Снегирёв пил коньяк.

– Я бы хотел, чтобы вы чаще приезжали в Москву, – сказал он.

– А давайте поговорим на чистоту, – предложила Иевлева, – ведь вы ухаживаете за мной.

– Я и не скрываю этого, – признался Снегирёв.

– Но моя беременность не смущает вас? – спросила Иевлева.

– Смущает меня? – удивился Снегирёв. – У меня триста одиннадцать прыжков с парашютом, что меня может смущать? Но я хочу вам предложить нечто большее, чем просто роман. Я хочу на вас жениться.

– Но ведь вы женаты, – возразила Иевлева.

– Откуда вы знаете? – удивился Снегирёв.

– Ну… я никогда не прыгала с парашютом, но женатого мужчину от неженатого я отличаю с первого взгляда, – объяснила Иевлева.

– Ну да… У меня есть жена. И что? Я её вижу раз в месяц. В лучшем случае. Мы давно чужие люди.

– Понимаю, так бывает. Я сама была замужем и развелась, – сказала Иевлева.

– Я скажу вам правду, дело не в том, что я вас люблю, – продолжал Снегирёв. – Хотя вы мне очень нравитесь. А как вы можете не нравиться? Дело, повторяю, не в этом. А в том, что мне нужна подруга. Прекрасная женщина, мудрая женщина, сильная женщина. У меня будет трудное время сейчас. Но потом мне надо будет занять высокий пост. Не могу сказать какой. Сделать вам предложение я хотел до того, как займу этот пост. По понятным причинам. Но вот в чём проблема, я и ответ бы хотел получить до того, как это всё случится. Чтобы сразу везде представлять вас в качестве моей жены. А времени осталось немного. Я хотел поговорить с вами раньше, но вы не могли. А вот… антракт заканчивается. Третий звонок.

– Чёрт с ним, продолжайте.

– Да вот, собственно, и всё. Извините, что моё предложение немного похоже на ультиматум, – закончил свою речь Снегирёв.

– Это как раз ерунда, – заметила Иевлева.

– А что не ерунда?

– Честность за честность. Я не испытываю к вам отвращения, вы по всем параметрам похожи на мужчину. Но моя беременность – результат действий другого мужчины. Срок уже довольно большой, мы с вами ещё не говорили об этом, – сказала Иевлева.

– Ребёнок крайне нежелателен, – признался Снегирёв. – Вам придётся много бывать на людях. Будут телекамеры, снимки в журналах. Немного странно будет, если вы сразу появитесь беременная. Кроме того, я хочу, чтобы вы родили мне мальчика. У меня есть миссия, которую я могу передать только моему сыну. Это связано с обстоятельствами очень важными, я не могу сейчас о них говорить. Но это обстоятельства огромной важности не только для меня. В этом вопросе я не могу ставить ультиматумов, так что пусть пока вопрос останется открытым.

– Хорошо, я подумаю. Вас ждёт офицер, – показала глазами Иевлева.

– Да, я вижу. У него наверняка важная информация. Возвращайтесь в ложу, я приду через несколько минут, – попросил Снегирёв.

Через несколько минут он зашёл в ложу, извинился и сказал, что его срочно вызывают. Машина отвезёт Иевлеву в гостиницу. Он ещё раз приносит извинения и свяжется по телефону. Проницательная Иевлева видела, что он сильно чем-то озабочен.

 

Глава 24. Снегирёв отдаёт приказ

Совершенно по-другому представлял себе сегодняшний вечер и особенно заключительную часть этого вечера Снегирёв. Ужин в люксе гостиницы «Москва». Офицеры, отвечающие за безопасность и связь. Их неслышные шаги по ковру в соседней комнате. И она в вечернем платье при свете свечей, с искрящимся бокалом шампанского в руках. Её туманящийся взгляд… А там, кто знает, может, и покорилась бы воплощённая женственность перед стихией мужчин, одетых в форму, носящих оружие, связанных долгом и субординацией. Выполняющих приказы его – Снегирёва. В такой обстановке – может, и она выполнила бы его… приказ. Подчинилась бы порыву выполнить его приказ. Всегда выполнять его приказы… Стать призванной, мобилизованной на службу ему, Снегирёву, его желаниям, его делу, его телу, его страсти повелевать. Послушно склонилась бы перед ним…

Тут Снегирёв заставил себя перестать думать о том, как она будет перед ним послушно склоняться или, наоборот, откидываться назад, приоткрыв губы… Немедленно перестать представлять себе. За окном мелькала огнями вечерняя Москва. Снегирёв был в бешенстве.

ГРУ получило информацию совершенно дикую, что Войско Людовэ при вторжении в Польшу окажет Советской Армии вооружённое сопротивление, а верховное командование примет лично Ярузельский. Бред. Полный бред. Но в ГРУ считают информацию достоверной. Рекомендуют командованию Западной группы немедленно приостановить подготовку к вторжению.

У Снегирёва были свои люди и в ГРУ на высоких постах, и при маршале Куликове, командующем Северной группой войск. Удалось уговорить Куликова подготовку не приостанавливать. Но приказа наступать он не отдаст. Значит, его пора менять. Для этого нужно иметь полный контроль над Генеральным штабом. Значит, надо этот контроль получать раньше намеченного времени. Решение по этому вопросу уже согласовано и принято.

Но есть странное обстоятельство. Канал, по которому ГРУ получило информацию, не пересекается ни с одной известной Снегирёву цепочкой. Это чей-то собственный канал. Но как он может остаться неизвестным, не контролироваться, если за Ярузельским следят двадцать четыре часа в сутки? Откуда он взялся? Кто-то умеет летать? Проходить сквозь стены? Снова бред. Информация поступила, как докладывает Крамер, от Пальчикова.

Полковник Пальчиков. Олег Александрович. Послужной список богатый, человек повоевал. Но соваться со своими несогласованными действиями, нарушая великий план, не позволено никому. Пальчиков должен был погибнуть сегодня случайно в дорожно-транспортном происшествии. Но вот докладывают, что он не погиб, а вместо этого погиб один и тяжело ранены три сотрудника, участвовавших в операции. И сразу особенности этой ситуации связываются с другой неудачной операцией под Ростовом-на-Дону: хутор Усьман, организованное ДТП, женщина должна попасть в больницу, потерять ребёнка. Вместо этого у неё угоняют машину, и в ДТП с угнанной машиной погибают четверо сотрудников Крамера. Какое совпадение… А ведь совпадений не бывает. Слишком эти две ситуации похожи.

Операция подошла к заключительной фазе, нарушить её течение уже фактически невозможно. Слишком большая сила инерции. Она уже в фазе необратимости. Все звенья готовы к взаимодействию. Человек не может остановить летящий мимо него поезд. Кто такой полковник Пальчиков? Люди позначительней его беспрекословно выполняют приказы.

И Снегирёв продиктовал Крамеру приказ:

1. Объект номер один – уровень готовности «красный».

2. Третьему: приказ Номер одиннадцать. Операция «Голубь мира». Начало 24.11.1981 в 3.00 утра.

3. Командный пункт «А» принимает функции ставки Верховного главнокомандующего 23.11.1981 в 3.00 утра.

4. «Озеро-1», система мероприятий. Провести завтра до 24 часов.

Он из машины позвонил ещё одному штатскому лицу. По партийной линии. Они обменялись буквально двумя словами.

Время пришло. Завтра всё начнётся. Жаль, что она не приняла решения до начала операции. Так было бы лучше.

Но у неё ещё есть один день.

 

Глава 25. Фролов. Дорога домой

Прямой путь не всегда самый короткий. Так думают китайцы. Наверное, у них есть основания так думать. Наверное, эти основания есть не только у них.

Фролов убежал далеко от преследователей, в другую деревню. Со стороны поля забрался опять в сарай, но ему вдруг стало холодно. Он не забивал себе голову сложными рассуждениями, как это он мог чувствовать холод. Просто его начало знобить. Он видел, как люди вышли из дома, двое мужчин и две женщины. По виду около тридцати лет. Они открыли двери гаража, вывели оттуда машину, похожую на нашу «двойку», сели в неё. Пока люди были во дворе, он боялся, что его выдаст собака, но собака не стала вылезать из будки.

Машина выехала со двора. Дом был большой. Фролов подумал, что сможет спрятаться в нём, а ночью выбраться и уйти. Дверь гаража осталась незапертой. Он вошёл, из гаража дверь вела внутрь дома. В доме собаки не было. Была кошка, она на появление Фролова вообще не отреагировала. Спала, свернувшись на диване, и не соизволила проснуться. Мало ли кого тут черти носят.

На втором этаже в спальне на диване лежала пожилая женщина. Она читала книгу. Дверь в её комнату была прикрыта. Пройти мимо неслышно никакого труда не составило. Лестница наверх, в помещение под крышей. Лестница железная, не заскрипит. Под крышей большая комната, никто тут не живёт, стоят коробки с разными вещами. Поломанный стул, старые оконные рамы. У стены диван, сложенный спинкой вверх. Между спинкой дивана и косо спускающейся к полу стеной пространство – что-то вроде норки. Там ещё довольно большой кусок пола. И, оказывается, там постелено несколько одеял. Лежит подушка, там почти темно, никто не мог бы устроить для вампира дневное убежище лучше, даже если бы специально задался такой задачей.

Отсюда неплохо слышно, что происходит в доме. Тут тебя не застанут врасплох, тут тепло. Он слышал сквозь сон, как люди вернулись, как они возились там внизу. Работал телевизор. Они гремели посудой, громко разговаривали, ругались, мирились смеялись. От этого сон был только спокойнее. От того, что они там внизу, и слышно, что они не идут наверх.

Наконец шум внизу стал стихать. Всё меньше хождения, звона стаканов, разговоров. Выключили музыку. Ещё немного, и всё стихнет. Можно будет выбраться из дома и добраться до базы, где ждёт Жора.

Вдруг Фролов услышал, как кто-то поднимается по лестнице, ведущей под крышу. Он отодвинулся на самый край, туда, где между полом и косой стеной оставалось совсем немного пространства. Вошла женщина, ещё от двери Фролов почувствовал от неё сильный запах алкоголя.

Она вошла, нетвёрдо держась на ногах. Света не зажгла. Двигалась вслепую, наверное, очень хорошо знала расположение предметов. Даже в пьяном состоянии ни за что не зацепилась, ничего не задела. Подошла к дивану, за которым спрятался Фролов. Сняла через голову платье, закинув руки за спину, расстегнула и сняла лифчик, потом и трусики, взяла лежащую на диване ночную рубашку, надела её через голову, но не легла на диван, а обойдя его, стала на колени перед убежищем, в котором лежал Фролов, и влезла в него ногами вперёд, так, что голова её оказалась со стороны входа. Она помогала себе, опираясь на ладони, рубашка её задралась к груди. Перевернувшись на спину, она поправила рубашку, нащупала подушку, положила её себе под голову. Фролова она не видела, не задела его во время вползания, он отодвинулся, как мог, далеко, а места для неё было достаточно. И ещё тут было очень темно, вообще под крышей было очень темно, но тут за диваном темнота была почти абсолютной. Или вообще абсолютной. Фролов видел всё, женщина не видела ничего. Она не была вампирицей.

Некоторое время она лежала молча на спине, потом тихонько заплакала. Она плакала тихо-тихо, плакала для самой себя, не напоказ, горько и безутешно. Немного успокоившись, она лежала на спине, положив руки вдоль тела. Фролов ждал, что она провалится в сон. Немудрено при таком опьянении заснуть, потеряв всякий контакт с окружающим миром. Тогда Фролов осторожно выберется, спустится вниз и через гараж выйдет из дома. Но она всё не засыпала; придвинувшись на середину своего ложа, она раскинула руки, и тут её рука нащупала руку Фролова. Женщина не вскрикнула, как он ожидал, и даже не удивилась. Лёжа так же на спине, она только голову повернула к нему и спросила:

– Jasiu? Jak znalazłeś moją kryjówkę? Skąd wiedziałeś, że tu jestem?

Фролов молчал.

– A przecież tyle razy wyobrażałam sobie, że tu leżę z tobą naga, śniło mi się to, ale budziłam się, i ciebie już nie było. Może i teraz mi się to śni. Jasieńku mój. Jasiu mój. Poczekaj chwilę…

Она приподнявшись на лопатках, подняла рубашку к груди, потом, оторвав голову от подушки, сняла рубашку через голову. Откинувшись на подушке, она взяла руку Фролова, положила её себе на бедро, и повела её вверх, через живот, грудь, пока не закрыла себе его ладонью губы, целуя его руку.

– Gdy byłam mała, tu się chowałam przed babcią. I od tej pory tu się zawsze chowam, gdy jest mi źle. A jest mi bardzo źle, Jasiu mój. Bardzo, bardzo źle. Po co tyś głupi ożenił się z Zośką? Po co? Ona cię nie kocha. Ja cię kocham. Nigdy nie przestałam. Za Jurka poszłam, bo matka mnie namówiła. Że wstyd przed ludźmi, tyle lat mam, a jestem sama. Rodzina się śmieje. Myślałam, że będzie dobrze. Nie jest wcale dobrze. On pije, drze się na mnie, wie, że go nie kocham. A jak będę udawała? Próbowałam udawać, ale się zmęczyłam. Teraz on pije, ja też piję, to się źle skończy.

Она опять заплакала, а рука Фролова в её руке проделала обратный путь, но ведомая рукой женщины, не остановилась на внешней стороне бедра, а оказалась на внутренней стороне и поднялась туда, в то место, где женское тело начинается, а мужское кончается. Там её ладонь прижала его ладонь и пальцы к своему телу, и женщина глубоко, прерывисто вздохнула.

– Jasiu, zrób mi synka. Nikomu nie powiem, ani twojej Zośce nie powiem, ani Jurkowi, ani nawet księdzu na spowiedzi nie powiem. Nigdy-przenigdy. A będę go kochała, jak ciebie kocham. I się wtedy nie rozpije. Ratuj mnie, Jasiu, zrób mi to.

Говоря так, она притянула его к себе, стала расстёгивать на нём рубашку, но не удержалась и провела рукой внизу. Её борьба с поясом и пуговицами на брюках Фролова, борьба, в которой избыток эмоций мешал достижению результата, окончилась тем, что Фролов сам довершил своё раздевание. Она приникла лицом к его груди, и сказала:

– Od twojej skóry śniegiem czuć…

Больше она ничего не сказала…

Любовь, которую она знала раньше, торопливая, агрессивная, нетрезвая, была настолько не похожа на то, что происходило теперь, что первый её стон был скорее даже стоном удивления. Впрочем, пьяная женщина всё-таки стонала негромко, так как привычка скрываться, таиться, не выдавать себя стала её второй натурой.

Одна её коленка упиралась в твёрдую стену, другая в грубую ткань обивки дивана. Ничего этого женщина не чувствовала.

Она схватила его руки и прижала его ладони своими ладонями к груди, и чувствовала то, что чувствуют его ладони. Как сжимается её грудь под его ладонями, какая она большая, вся для него, для его сильных пальцев. И всё её тело для него. Вот он приходит и отходит. Вся его любовь, вся его сила, вся его жизнь… это его твёрдое, горячее, нетерпеливое, жадное, требовательное… Всё, всё для него, вся она для него…

И когда первый раз в жизни она приблизилась вплотную к ощущению, что сейчас растворится в теле мужчины, перестанет существовать, вдруг она, как при фотовспышке, увидела его… И поняла, что это совсем не Ясь, а какой-то незнакомый мужчина. Но было уже поздно.

Именно в этом незнакомом мужчине она и растворилась вся без остатка, перестала существовать, вся превратилась в реку, текущую внизу её тела, и вместе с этой рекой ушла в темноту, как будто под землю.

Она ещё чувствовала, что он здесь рядом, она наконец почувствовала, как колено её врезается в стену. И, проведя рукой по его плечу, почувствовала, какая гладкая у него кожа и какое сильное тело.

Она хотела ещё прикоснуться к нему, узнать о нём ещё хоть что-то, запомнить ещё хоть что-то. Но силы оставили её, она почувствовала, что засыпает, сейчас заснёт у него на плече. Заснёт счастливой, несмотря ни на что. Даже несмотря на то, что его не будет рядом, когда она проснётся.

Женщина спала, Фролов взял её руку и осторожно приложил к своему рту. Теперь и он знал, что вернётся. Сможет вернуться туда, где ему помогут, чтобы демон, сидящий в нём, отступил.

Не мучил его, как мучает здесь, далеко от дома.

 

Глава 26. Неудачное жертвоприношение

Утром 23 ноября по радио передавали классическую музыку. Даже песни вроде «Мы поедем, мы помчимся на оленях утром ранним…» как будто показались слишком легкомысленными для такого часа. Это могло означать только одно – в государстве произошло или вот-вот произойдёт очень важное событие. Причём событие это носит или будет носить метафизический характер, оно связано с темой жизни и смерти, и серьёзная классическая музыка заранее должна ввести советских людей в настрой, соответствующий глубоким размышлениям. Привлечь внимание к вечным ценностям, вызвать мысли о возвышенном, о величии и о жертвенности, такие характерные для советского человека.

Снегирёв вообще считал себя любителем и знатоком классической музыки. И в это утро, направляясь с аэродрома в сторону командного пункта в Аксае, он с особым удовольствием вслушивался в звучание симфонического оркестра, в музыку, которая была для него важной информацией. Когда такая музыка звучала по радио, она в любой момент могла прерваться, и тогда взволнованный голос диктора сообщил бы о тяжёлой продолжительной болезни или безвременной кончине. И назвал бы имя, многократно упоминавшееся в информации о политической жизни страны, имя, ассоциирующееся с высоким постом в государстве, близкое и привычное каждому советскому человеку.

Плывущие из радиоприёмника величественные и грустные аккорды смычковых и духовых инструментов имели непосредственное отношение к отданному вчера приказу: «Объект номер один, уровень готовности – “красный”». Объект номер один, то есть генеральный секретарь ЦК Коммунистической партии Советского Союза, должен был, по плану Снегирёва, тяжело заболеть или сразу скоропостижно скончаться в расцвете творческих сил, создавая обстановку всеобщей неуверенности, резкого вакуума власти.

Итак, операция в той части, в которой она касалась первого лица государства, прошла успешно. Снегирёв получил уже рапорт и теперь слушал ещё не откровенно печальную, но уже сдержанную и спокойную музыку по радио, как будто она звучала лично для него. Ближе к середине дня музыка сменится на уже откровенно просветлённо-скорбную. Возможны сообщения об ухудшении здоровья вождя. Утром следующего дня будет объявлено о его безвременной кончине, о невосполнимой утрате и так далее. И тут же будет провозглашён его преемник, новый лидер.

Но в атмосфере резко обострившегося кризиса в международных отношениях, когда войска СССР начнут операцию на территории Польши, новый лидер попросит военное руководство о принятии всей полноты власти на время разрешения кризиса. Руководителем страны будет назначен Снегирёв. Это всё произойдёт завтра. А сегодня надо довершить тайный план, без которого явный план не имеет шансов закончиться успехом. Сегодня здесь пройдёт тайное посвящение в повелители.

Сегодня Он придёт за тем, что Ему обещано.

Всю ночь Снегирёв не спал, всю ночь он всматривался в лицо дракона, вслушивался в его мысли. «Да, он слышит меня, – думал Снегирёв, – да, он приплывёт сегодня, его снимут военные операторы, он посмотрит с экранов телевизоров, и люди поймут, что наступила другая эпоха. Эти кадры обойдут весь мир. Вечером мир увидит его, а ночью железная армада рванётся на Запад. И нет такой силы, которая могла бы нас остановить или хотя бы задержать. Враг будет парализован».

Крамер ждал у входа в зал обрядов. Снегирёв вошёл. На середине зала на каменном столе лежала молодая женщина, она спала, ей сделали укол, и разбудить её предполагалось непосредственно перед заключительной фазой ритуала. Она была укрыта пледом. С первого взгляда было понятно, что она беременна. Причём срок уже большой.

Снегирёв смотрел на её лицо. На вид ей было лет двадцать пять. У неё были полные губы, прямой нос, выщипанные ниточкой брови и русые волосы. Лицо было скорее полноватое, возможно, как результат беременности. Во сне губы её немного приоткрылись. Снегирёв остался доволен, это было именно то, что нужно.

– Где вы её взяли? – спросил Снегирёв.

– Город Таганрог, городская больница, женская консультация. Села в такси, – доложил Крамер.

– Да, – сказал сам себе Снегирёв, – попало на неё. Судьба.

Он посмотрел на часы, было одиннадцать часов, тридцать семь минут. Он повернулся в сторону тоннеля и не смотрел, как двое людей Крамера перекладывают женщину на носилки, переносят и кладут на дрезину, на специальную подставку для носилок. Он видел перед собой лицо дракона, он знал, что дракон тоже видит его, что дракон уже плывёт, уже приближается к месту, где они встретятся.

Дрезина мягко тронулась с места и неслышно заскользила по каменному коридору. Никто не произнёс ни слова. Так в молчании они доехали до конца коридора, женщина спала, мужчины зажгли факелы, вставленные в подставки на стенах. При выходе из коридора установили камеру на штативе. Её направили на площадку внизу, где всё должно было произойти. Проверили. Площадка была освещена двумя сильными лампами. Всё отлично действовало.

Снегирёв сошёл с дрезины, прошёл к выходу из коридора, между стальными столбами, вышел на маленькую площадку, с которой начинался спуск к озеру, и направил на поверхность озера мощный пучок света. Зажжённый фонарь он поставил на камень и постарался максимально сосредоточиться на гладкой, как стекло, поверхности воды. Он слышал, что женщина за его спиной проснулась и что-то говорила обступившим её мужчинам и плакала, а они утешали её и что-то ей объясняли.

Он повернулся и крикнул, чтоб было тихо. Все замолчали. Тогда он снова вгляделся в гладкую, как стекло, тёмную, как чернила, поверхность воды и представил себе дракона, который где-то там в глубине представляет себе его и видит его в мыслях также явственно. Снегирёв позвал дракона, приказал ему приплыть. И дракон услышал и поплыл в его сторону. Снегирёв смотрел, не отрываясь, на гладкую поверхность воды и через какое-то время заметил, что на поверхности появилась лёгкая-лёгкая рябь.

Тогда он сделал знак Крамеру, и женщине надели на руки наручники, привязали ноги и туловище к носилкам. Потом осторожно вынесли её и стали спускаться ближе к озеру. Когда её проносили мимо Снегирёва, то он успел заметить, что рот её заклеен пластырем, а из глаз текут слёзы.

Двое мужчин несли носилки, а Крамер шёл впереди, показывая дорогу. Они спустились к площадке недалеко от воды, там носилки поставили на камни, на щиколотке правой ноги затянули верёвочную петлю, другой конец верёвки был привязан к кольцу, ввинченному в огромный валун. Потом её развязали, поставили на ноги, сняли наручники и сорвали пластырь с лица. Снегирёв слышал, как она умоляет их, просит, плачет. Ничего не ответив, трое мужчин забрали носилки, повернулись и пошли наверх. Снегирёв видел, что она пытается развязать узел на ноге, рассматривает узел, верёвку, скобу и убеждается в том, что развязать это невозможно. Тогда женщина села на камень и завыла. Он понял, что в соответствии с инструкциями Крамер, уходя, сказал ей, для чего она здесь и что её ждёт. Что её голова будет раздавлена в пасти ящера.

Она выла, а Снегирёв видел, как колебания на поверхности воды становятся всё более отчётливыми. Камера с правой стороны от него жужжала, съёмка велась в соответствии с установленной процедурой. Потом на поверхности воды, недалеко от берега, в свете фонарей он увидел едва наметившуюся огромную голову крокодила. Женщина тоже заметила её, заорала и кинулась прочь, но петля дёрнула её за ногу, и она упала.

«Я твой повелитель, – мысленно обратился Снегирёв к дракону. – Я приготовил для тебя то, что обещал».

Дракон высунул голову из воды и стал выкарабкиваться на берег прямо напротив площадки, где была привязана женщина. Она так и не поднялась на ноги, стояла на коленях, повернувшись лицом к воде, к выползающему чудовищу. Она больше не кричала, но волосы её встали дыбом и стояли над головой как нимб.

Снегирёв слышал, как Крамер и его сотрудники, не выдержав того, что происходило внизу около воды, повернулись и кинулись в тоннель, под защиту стальных столбов, которые чудовищу не преодолеть.

Снегирёв стоял, замерев, как статуя, он хотел услышать мысли дракона. Дракон вылез теперь на берег весь. Он вытянулся мордой к стоящей на коленях женщине, и она опять завыла, но низким голосом, довольно тихо. И выла она теперь как-то монотонно, как если бы её сознание, её чувство ужаса и чувство тоски были отключены, а выло одно тело, его спинной мозг. Выло потому, что уже чувствовало, как огромные челюсти сжимают голову и она трещит. Чувствовало боль в разорванных мышцах, разломанных костях и раздавленных органах, и особенно в том, где лежит, свернувшись калачиком, другой маленький человек, который только собирался через некоторое время родиться на свет… Снегирёв только теперь понял, что всё это время действовал под влиянием смутного образа, неясного влечения, памяти о событиях, которые с ним никогда не происходили. И что это судьба вела его, и как он был прав, поверив ей. И поверив своей маме. Он чувствовал, нет, он знал, был совершенно убеждён, что он непобедим, что его армия непобедима. Что силе ужаса, который он в состоянии внушить, никто, ни один человек, ни одна армия, ни одно государство не может противиться…

Дракон подполз к воющей женщине, открыл пасть, и Снегирёв увидел ряд огромных острых зубов. Женщина тоже увидела их и заорала теперь всем своим существом – и сознательным и бессознательным. Заорала так, что Снегирёв удивился. Он не думал раньше, что человеческое тело способно издавать такой звук.

Дракон не спешил. Он опять раскрыл пасть. Снегирёв видел, как волосы женщины развеваются от дыхания ящера. Почему же он не спешит? Почему не берёт своё?

Дракон в третий раз раскрыл пасть, и вдруг в голове Снегирёва явственно прозвучало:

– Нет, это не она. Ты дал мне другую женщину, не её. Приведи мне её. Тогда ты получишь то, что хочешь. Только тогда. Приведи.

Ящер повернулся и, не тронув женщину, слез с берега и исчез в воде.

 

Глава 27. Снегирёв смотрит телевизор

И всё-таки церемония сегодня должна состояться. Запись смонтируют, вырежут саму церемонию, оставят только Его. И завтра утром покажут в новостях вторым сюжетом. А первым сюжетом – бросок советских танковых дивизий на Запад.

Крамер уже послан за ней. Один час и сорок три минуты, как её самолёт приземлился в Ростове-на-Дону. Она уже наверняка дома. Очень жаль, но выбора нет. Мчащийся поезд не может остановить не только какой-то Пальчиков. На этом этапе его не может остановить уже и сам Снегирёв. А если бы мог? Что бы он сделал? Остановил бы? Из-за неё? Но выбора нет, и рассуждать на эту тему нет смысла. Маршал Куликов вот-вот узнает, что Северной группой войск фактически командует уже другой человек. Что командование осуществляется отсюда. Здесь сосредоточена вся полнота государственной власти, и на местах приказы исполняются беспрекословно. Пока что это чисто военная власть, но переподчинение ей всей жизни огромного государства приготовлено, все процедуры запущены, осталось только объявить об этом стране и миру. Поезд набрал скорость, никто уже не может остановить его. Слишком много людей выполняют приказы, не зная, чьи это приказы, и отдают приказы, не зная, что отдают их – в никуда. Это не может длиться долго. Иначе государству грозит хаос. Эта необходимая стадия операции должна закончиться точно в установленный срок оглашением нового порядка в стране.

И вот теперь, именно теперь сердце операции тут, под землёй. Это не только универсальный командный пункт с абсолютной защитой, вплоть до ядерного удара. Это источник силы, идущий из глубины веков, из глубины земли. Источник власти. Ярость, сосредоточенная в этом месте, взорвётся, разнесётся по земле и поселится в сердцах солдат и офицеров, идущих на Запад, чтобы поставить на колени вековечного врага.

Только необходимо совершить сегодня магический ритуал. Разбудить эту ярость.

Той женщине опять сделали укол, она заснула. Ей нальют водки в рот. И оставят на троллейбусной остановке. Милиция её заберёт в вытрезвитель, там она проснётся и будет воспринимать произошедшее как дурной сон. Но когда увидит кадры по телевизору, может быть, и вспомнит что-то… Это совершенно не важно.

В своём кабинете Снегирёв немедленно включил телевизор. Он сел в кресло, налил себе армянского коньяка и закурил сигарету «Кэмел». По телевизору показывали комедию. Пел артист Боярский, кто-то шутил… Но этого не может быть. В такие минуты не может быть шуток…

Он немедленно запросил информацию по Москве. Заседание Политбюро отменено. По оперативным каналам информация, полученная утром по Объекту номер один, подтверждена. Но по телевизору танцуют и поют. Снегирёв видит это своими глазами. Нет, этого не может быть.

Сигарета как раз докурилась, и Снегирёв зажёг от неё другую, хотя никогда этого не делал, смотрел с отвращением, когда это делали другие, но теперь сам зажёг.

В дверь постучали. Принесли два рапорта. Первый сообщал, что Объект номер один скончался в 8.44 по московскому времени.

В ту же секунду на глазах Снегирёва весёлый фильм по телевизору оборвался. По экрану прошли помехи, какие-то полосы, потом заставка с информацией о перерыве в вещании по техническим причинам. Через минуту заставка исчезла с экрана, и Снегирёв увидел заставку с эмблемой «Мосфильма» и название картины: «Баллада о солдате». Пошли титры. Это всё соответствовало полученной информации.

Снегирёв включил радио. Отпил коньяк из рюмки и затянулся сигаретой. По радио радостный голос Пугачёвой пел: «Всё могут ко-роли… Всё могут ко-роли… И судьбы всей земли… Вершат они поро-ой…»

Где же траурный марш? Где печальная или хотя бы нейтральная классическая музыка? «Жениться по любви-и… Не может ни один, ни один коро-о-оль…» Этот бардак действительно действует на нервы. Ничего, он скоро прекратится. Впрочем, может быть, путаница в телерадиовещании носит преднамеренный характер, чтобы дезориентировать мировые центры информации, чтобы ничего не подтверждалось точно, чтобы там не успели среагировать.

Второй рапорт содержал информацию, от которой лицо Снегирёва застыло. Окаменело. Вчера около четырёх часов дня Объект номер один имел пятиминутную встречу с женщиной, которая была со Снегирёвым позже на спектакле в Большом театре.

Значит, она следила за Снегирёвым. Играла с ним в игру. Ну хорошо. Теперь игра подходит к концу.

Теперь стало ясно, почему эта мысль приходила в голову Снегирёва раньше. И почему дракон не принял жертву. Потому что дракон тысячу лет охранял род и теперь хранит от ошибок. И этой ошибки удалось избежать благодаря мудрости и могуществу дракона. Снегирёву пришлось воевать, и он не раз побеждал сильного и опасного врага. Но такого опасного врага, как она, встречать ещё не приходилось. Теперь есть окончательная ясность. Она изображала идеальную подругу, а по её следам шёл спецназ Пальчикова. Но далеко не зашёл. И уже не зайдёт. Что ж, теперь Снегирёв предупреждён. Дракон предупредил его. Теперь Снегирёв не сомневался в победе.

 

Глава 28. На смерть поэта

Поэта выпустили из ЛТП как-то неожиданно, за неделю до установленного срока. Почему так произошло, поэт не понимал. Правда, было подозрение, что он сам перепутал, когда этот срок кончается, и добавил себе неделю.

За время его пребывания в ЛТП зима, так сказать, вступила в свои права, пальто поэта, носившее следы былой элегантности, только в слабой степени могло защитить его от холода. Нужен был тёплый свитер. Поскольку никто из знакомых не знал, что его выпускают сегодня, никто и не планировал его встречать.

Поэту разрешили позвонить, он обзвонил нескольких знакомых, никого не было дома. Торчать на улице в такой холод не улыбалось. Но из гостеприимного ЛТП надо было уходить, а то они ещё передумают и задержат его. В последнюю очередь он позвонил Иевлевой. Она сразу взяла трубку. Нет, заехать она за ним не сможет, она только что из аэропорта, но пусть он придёт. Подождёт в тепле, пока вернутся с работы его художники. И тёплый свитер для него найдётся. Конечно, спасибо, спасибо… До Станиславского тут недалеко, потом трамваем до Крепостного, а там двадцать минут пешком до Пушкинской. Нет, он не простудится. Деньги на талон есть, когда его забирали, при нём было десять копеек. И их ему теперь самым честным образом отдали. Так что всё в порядке.

Трамвай, к счастью, подошёл как по заказу, водитель продал бы поэту талон, и поэт бы его прокомпостировал. Но почему-то поэт не стал покупать талон, пожалел денег, решил, что и так проедет несколько остановок. Люди ехали с работы, трамвай был переполнен. Вот и остановка «Переулок Крепостной». От Станиславского до улицы Энгельса переулок Крепостной резко поднимается, да ещё было довольно скользко. В ЛТП поэт ослаб, и пока он добрался до улицы Энгельса, он был уже мокрый и дышал, как собака. Но как раз на светофоре загорелся зелёный свет, и он пошёл по «зебре» на другую сторону улицы. Там он остановился, прислонившись рукой к стене дома, постоял немного. Пошёл снег.

Поэт перешёл на другую сторону переулка, шёл мимо каких-то заборов, за заборами стояли небольшие домики, ещё сохранившиеся в центре большого города, потом начались обычные городские дома. Есть особенно не хотелось, но ужасно хотелось курить. А тут как раз навстречу шёл парень и так аппетитно дымил сигаретой. Поэт остановился и попросил закурить. Парень тут же полез в карман, достал пачку, протянул поэту, потом достал спички и, умело сохраняя в ладонях от ветра огонь, дал прикурить. Многословную благодарность поэта прервал жестом руки, улыбнулся и пошёл дальше. Поэт остановился, затянулся во второй раз и поблагодарил Бога и мать с отцом за то, что дышит, смотрит на снег и курит сигарету.

Тут голова у голодного и уставшего поэта закружилась так, что он едва устоял на ногах. При этом ему было весело, и он был не против свалиться в сугроб. Но этого нельзя было делать. Видавшее виды пальто, припорошённое снегом, выглядело совсем как новое. Это важно было сохранить. После падения в сугроб впечатление элегантности больше бы не производилось. А оно, вместе с умением говорить не только культурно и интеллигентно, но даже вполне изысканно, было для бездомного поэта одним из средств выживать. Была надежда, которая часто, хоть и не всегда, оправдывалась, что люди посмотрят на него не как на простого бомжа, оборванца и алкаша, а как на интеллигентного культурного человека. Не станут гнать, материть… И так далее.

Итак, сигарета докурилась. К сожалению. Другой взять было неоткуда, так как никого вокруг не было. До дома Иевлевой оставалось метров двести.

Наконец поэт вошёл в подъезд.

Но в подъезде он увидел Иевлеву, спускающуюся по лестнице в сопровождении трёх каких-то мужчин. Поэт сразу увидел, что мужчины агрессивно замкнуты, а Иевлева, спускаясь по лестнице, молчит и держится скованно. Она хотела было пройти мимо, не обращая на него внимания, что было тоже довольно странно, так как они вроде бы договорились. Но он обратился к ней. Она остановилась, достала из кармана ключи и хотела ему дать, но один из мужчин взял у неё ключи и сделал такой жест, как будто вежливо, но настойчиво предлагал ей пройти дальше. Они вышли из подъезда, но один из них тут же вернулся и спросил поэта:

– Ваша знакомая?

Поэт, не желая компрометировать Иевлеву знакомством с собой, сказал:

– Мы немного знакомы. Я хотел только попросить Тамару Борисовну занять мне денег.

– Когда последний раз виделись? – спросил мужчина.

– Примерно месяц назад, – с удивлением ответил поэт.

Потом мужчина как-то странно дёрнулся в сторону поэта…

Когда поэт пришёл в себя, он понял, что лежит на полу в подъезде Иевлевой, прямо на проходе, а какая-то старушка пытается его обойти и клянёт за пьянство.

Голова болела вся, видно, удар был довольно сильный; поэт теперь понял, что его ударили затылком об стену. Он встал, держась за эту стену, понял, что может стоять, но голова очень болела. Он вышел из подъезда, холодный воздух сразу притупил боль…

Но что случилось? Он стал вспоминать. Во-первых, он не пил. Это точно. Иевлева куда-то ушла, с ней были мужчины, поэт раньше их никогда не видел. То ли они её куда-то вели, то ли она – их.

Поэт привык к тому, что часто его появление было обременительно для других людей. По этой причине, когда кто-то уходил, не дождавшись его, он не обижался, считая заранее себя виноватым во всём. Может, он медленно шёл, может, он задержался на улице, стоял, курил? Его не дождались, ну бывает. Но зачем бить, что он такого сделал? Потом он вспомнил, как Иевлева хотела ему передать ключ, а ей не позволили. Он приложил снег к голове. Трое отчуждённо молчавших мужчин. Так ведь её арестовали. Это же КГБ. Как же он сразу не догадался. Твою мать. Надо позвонить. А кому? Надо позвонить журналисту. Но у него нет телефона. Тогда – художникам. У них тоже нет телефона. Можно позвонить сёстрам Фирсовым. У них есть телефон, но они ничего делать не будут. У них папа сам – майор КГБ. Поэт был уже в ЛТП, когда Иевлева стала встречаться с Гущиным, и ничего про Гущина он не знал. Но позвонить Гущину он всё равно бы не смог. Гущин был в командировке.

Ладно. Надо пока разменять гривеник, чтобы дали двушку. Две и три копейки. И пятак. А лучше всего просто пять двушек. Напротив на углу овощной магазин. Он пошёл туда, но продавщица сказала, чтобы он валил отсюда, алкаш поганый. Он просил только разменять гривеник, говорил, что ему очень нужно позвонить. Очередь стала возмущаться, и пришлось уйти. Тут он вдруг с неожиданной ясностью вспомнил телефон их общего знакомого преподавателя английского языка. Но где взять две копейки? Магазин на его глазах закрыли.

Осталось последнее средство. Одна попытка. Можно вместо двухкопеечной монеты просто бросить десятикопеечную. Он зашёл в телефонную будку, бросил монетку, набрал номер, и почти сразу на той стороне провода сняли трубку.

– Алло, слушаю вас.

Поэт так растерялся от этой неожиданности, что сначала стал сбивчиво представляться. Потом вдруг понял, что нет возможности этому человеку что-то объяснять. Что он просто звонил туда, куда мог. Поэтому он сказал первое, что пришло в голову:

– Я хочу, чтобы вы сообщили в милицию и общим знакомым: Иевлеву Тамару Борисовну похитили неизвестные люди. Я не могу позвонить в милицию, потому что мне не поверят. Я хронический алкоголик, вы же знаете. Но вам поверят. Скажите, что звонил очевидец, подумайте, кому можно позвонить, кто может помочь. Может, ректору университета? Сделайте же что-нибудь, чёрт возьми. Поймите. Это серьёзно.

Он услышал в трубке гудки и понял, что сам больше сделать ничего не может. Никуда этот преподаватель звонить не будет.

Нет, он может… он пойдёт к художникам, к журналисту, он весь город поднимет на ноги. Он пошёл по Пушкинской в сторону Ворошиловского. Голова почти перестала болеть. Но ноги плохо слушались, он очень устал. И как-то он вдруг понял, что хромает на правую ногу. Это его удивило. Никакой боли в ноге он не чувствовал. Но она почему-то немела и плохо слушалась. И так же немела правая рука. Странное ощущение. Нога немела всё больше, и он почувствовал, что сейчас упадёт. Что за хрень, никогда такого не было. И когда налетал ветерок, левая щека его чувствовала холод, а правая – нет. Он дошёл до скверика на Кировском. Свернул с Пушкинской, сел на лавочку. Решил немного отдохнуть. Тут вдруг стало темнеть в глазах. Может, у него сотрясение мозга от удара об стену? Ну да, подумал поэт как-то равнодушно, раз есть мозг, может быть сотрясение. От мыслей про сотрясение мозга его отвлекло то, как выглядят падающие снежинки, когда свет фонарей меркнет в глазах. Когда в глазах темнело, снежинки меняли цвет и становились фиолетовыми, это было так необыкновенно, фантастически красиво. Поэт витиевато выматерился и стал искать по карманам, нет ли сигареты. Потом он вспомнил, что сегодня освободился и сигарет нет. Потом стал думать, что мог за одиннадцать копеек купить сигареты «Прима». Но в овощном магазине сигареты не продавали. К тому же могли дать сдачи одну и три копейки. И он бы тогда не мог позвонить. Потом он стал придумывать стихи про фиолетовые снежинки.

Поэт повторил придуманные строчки, чтобы их хорошо запомнить. Записать было абсолютно не на чем. Это, впрочем, ситуация нормальная, где вы видели поэта с ручкой и бумагой! Ну разве что в Союзе советских писателей, в который Александра Брунько никогда не примут. Да… Но он привык запоминать стихи и потом их записывать при случае. И эти стихи он тоже надеялся, что не забудет. Вставать со скамейки не хотелось, он как-то согрелся, чувствовал себя необыкновенно уютно, ему так нравился шуршащий звук падающего снега и сами хлопья мохнатые, как пушистые северные собаки. И тут он чуть не вскрикнул от радости, потому что вспомнил – когда его забирали в ЛТП, он взял со стола из пачки последнюю сигарету и положил в боковой карман пальто. И потом намертво забыл об этом. Неужели? Он сунул пальцы за борт пальто в карман. Да… вот она. А говорят, нет счастья в жизни, идиоты. Он нащупал спички в кармане, осторожно прикурил, пустил дым… Нет, ребята, вы не правы. Счастье в жизни есть.

Милицейский патруль обнаружил ночью на скамейке мужчину в пальто без шапки. Он сидел, опершись на спинку скамейки, свесив голову. Но оказалось, что он не пьян. Потому что он не дышал. Приехавшая скорая помощь констатировала смерть. Может, от переохлаждения, может, по какой-то другой причине… Тело забрали в судмедэкспертизу.

 

Глава 29. Танки под землёй

Пушкарёв убедил Пальчикова попробовать. Ведь это неслыханная, невероятная удача. Огромный тоннель, ровный как стол. Идеальные условия для входа машин и, как выяснилось, такие же идеальные условия для их выхода. Штольня выходит на дно оврага. Выход застроен кирпичной стеной и замаскирован грунтом, на котором растёт кустарник. Стену легко разрушить металлическим тросом – сделать несколько отверстий, обмотать тросом, потянуть танком. Стена обвалится, не надо ничего взрывать, внимание к себе привлекать. С другой стороны оврага подъём достаточно пологий, чтобы машины вышли своим ходом. Танки буквально появляются из-под земли, меньше чем в полукилометре от сетки, за которой почти сразу взлётная полоса.

Самая главная проблема – умыкнуть четыре машины так, чтоб начальство не узнало об их выдвижении. Сделать это с танками, находящимися на советских базах, практически невозможно. Но Пальчиков договорился с польскими друзьями, у которых на ремонтных базах находилось несколько танков. Машины моментально привели в порядок, оборудовали всем необходимым, погрузили на платформы.

Счёт практически шёл на часы. Четыре танка разгрузили на станции Чеховице, откуда они ночью, своим ходом, подошли к озеру, где их уже ждали аквалангисты.

Танки по одному входили под воду. Над танком шла лодка, в которой работали компрессор и генератор, питающий компрессор током. От компрессора через резиновый шланг воздух подавался в специальный закреплённый на танке баллон, откуда сжатый воздух попадал в танк. Под водой танк сопровождали аквалангисты, корректирующие направление. Они общались с экипажем танка, постукивая молотком по броне: один удар – прямо, два удара – вправо, три – влево. Арсен потом рассказывал: когда танк с фарами, включёнными на дальний свет, идёт по дну, по бетонным плитам, мимо затопленных бараков, и входит в прорубленный в скале тоннель, это надо увидеть. Машины были обработаны специальным герметизирующим водоотталкивающим составом. Четыре танка по очереди вошли в тоннель без всяких приключений.

Сам Пушкарёв провёл первую машину и, оказавшись в тоннеле, внимательно следил за действиями оставшихся трёх экипажей, о которых ему по проволочному телефону докладывали с берега. Только проводные средства связи, никакого радио.

К утру операция была полностью закончена. Четыре готовые к бою машины стояли и ждали сигнала к началу движения. Пушкарёв дал сигнал флажком. Никаких разговоров по радиотелефонам – на всякий пожарный случай. Хоть скала и не должна была пропустить сигнал, но… бережёного Бог бережёт.

Свет танковых фар заливал стены тоннеля. Рота десантников шла за танками. Длина штольни – одиннадцать километров. На другом её конце тросы закреплены на кирпичной стене. Фактически всё происходит как в швейцарских часах. Приказ: находиться в тоннеле, ждать команды, по команде – немедленно выдвинуться к аэродрому.

В три часа дня личный состав обедал сухим пайком, и тут Пушкарёв увидел его. Человека, который разговаривал с солдатами. Это был немолодой мужчина лет пятидесяти. Его бы, конечно, сразу взяли под белы ручки и привели к Пушкарёву. Но уж больно всё было странно. У него были майорские погоны, судя по петлицам – сапёр, но форма какая-то, как из театра.

Пушкарёв не вмешивался в разговор, стоял в нескольких шагах, внимательно смотрел и слушал.

– Всё время удивляем врага! – говорил майор. – Вот и танки у нас новые, и форма меняется. Думаю, до победы недалеко.

Солдаты вообще не понимали, кто это, ну не мог же он взяться из ниоткуда, выйти из каменной стены.

– Может, вы есть хотите? – Ему протянули галету, намазанную маслом.

Он посмотрел на галету и улыбнулся быстрой и какой-то гадкой улыбкой. По направлению к странному гостю уже шёл Гена, который командовал десантниками. Он тоже не подошёл вплотную, а остановился в нескольких шагах и наблюдал. Он понимал, что майор заметил его, но делает вид, что не заметил. Гена-то больше Пушкарёва знал про все эти вещи. Но вокруг были солдаты, надо было действовать осторожно.

Гена подошёл к майору, взял под козырёк:

– Товарищ майор, попрошу документы!

Майор кивнул, достал из нагрудного кармана удостоверение. Гена посмотрел, кивнул, поднял глаза на Пушкарёва и громко спросил:

– Будете смотреть, товарищ подполковник?

Пушкарёв взял удостоверение и прочёл на обложке: «РККА» (то есть: Рабоче-крестьянская Красная армия).

– Всё в порядке, – сказал Пушкарёв, отдавая удостоверение.

– А что это у вас за буквы такие на погонах: «СА»? – спросил странный майор у Пушкарёва.

– Это новая форма, – объяснил Пушкарёв. – А вы майора давно получили?

– Полтора месяца назад, – ответил майор. – И орден Отечественной войны I степени маршал Рокоссовский лично подписал. За переправу через Буг. А вы что тут делаете? Первый раз вижу танки под землёй.

– Разглашать не имею права, – ответил Пушкарёв. – А я вроде слышал о вас. Мне рассказывал артиллерист, молодой такой лейтенант. У них пушки все немцы подбили, а их чуть танками не передавили. Им наши в последний момент на выручку пришли. Только не эти танки, «тридцатьчетвёрки». И вроде бы он вас видел в том бою. Но вы тогда ещё были капитаном.

Майор внимательно выслушал, улыбнулся:

– Сказки рассказывает ваш лейтенант, а он тут недалеко воюет, что ли?

– Он тут недалеко воюет, – подтвердил Пушкарёв. – Товарищ майор, вам необходимо покинуть расположение нашего подразделения. Старший лейтенант вас проводит!

Майор отдал Пушкарёву честь, спрятал удостоверение в нагрудном кармане гимнастёрки и пошёл в сторону, противоположную выходу, недалеко от которого стояли танки.

Гена шёл рядом с ним.

– Что, товарищ майор, – спросил Гена, – побьём немца в этом году?

– Я так думаю, к весне в Берлине будем, – ответил майор.

– А что вы тут под землёй – строите что? – спросил Гена.

– Тут немцы секретное оружие спрятали, – ответил майор, – мы охраняем. Хочешь, я тебе покажу?

– Мне нельзя смотреть, – возразил Гена, – ещё в СМЕРШ попадёшь из-за вас. У вас немецкое секретное оружие? Хорошо. Вы его охраняете? И отлично. И охраняйте. Я тут причём?

– А тебе разве не интересно? – удивился майор.

– Мне это вообще не интересно, – подтвердил Гена, – я не в свои дела не суюсь.

– Ну и молодец, – иронически похвалил майор, – дольше жить будешь. А что это у вас всё какое-то незнакомое, и автоматы у вас какие-то новые, ботинки у вас вместо сапог? И это – СА? Это что? Я так и не понял.

– СА – это самоходная артиллерия, товарищ майор, – нашёлся Гена. – Мы – новый род войск в Красной армии. Подземные войска. Мы из-под земли наносим удар. Маленькими группами, но неожиданно, фактор внезапности.

– Пойдём, – сказал майор, – только одним глазком посмотришь, и всё. Никто не узнает.

– Да не пойду я, – упирался Гена. – Меня же видели, как я с вами шёл. Кто-нибудь скажет…

– Тогда тебе вообще возвращаться нет смысла, – продолжал настаивать майор. – Война вот-вот закончится, можно вообще уйти на Запад, не хочешь? Я бы тебе помог. А там тебя точно НКВД не найдёт. Ты наверняка секреты знаешь, тебе там очень хорошая жизнь будет. Далеко от товарища Сталина.

– Ах ты, сволочь… – начал Гена, кладя руку на кобуру. – Я сейчас тебя за товарища Сталина тут же на месте и застрелю. Лицом к стене, гнида!

– Да успокойся, капитан. – Майор продолжал идти как ни в чём не бывало. – Не хватайся за пушку, я стреляный. Ты вот о чём подумай…

Тут майор исчез.

Гена отлично понимал, что майор не растворился в воздухе, просто он зашёл за крохотный выступ стены и оттуда – в узкий коридор, ведущий неизвестно куда. Но уговоры пойти с ним были примечательны. Теперь идти за ним нельзя. Он нападёт первый. Он вроде бы и понял, что Гена – не тот человек, за которого себя выдаёт. Но он, конечно, не понял, что Гена знает немного больше, чем показывает. Откуда ему было знать, что Гену тренировал настоящий вампир?

А Гена действительно знал немного больше. То, что майор не совсем живой, понял, конечно, и Пушкарёв. И все ребята, которых тренировал Фролов. Их с Геной было ещё пять бойцов. Но Гена успел понять, что майор там где-то прячется не один. А сколько их там – десяток? Сотня? Но они сидят там глубоко уже давно, наверх не выходят, силы не те. Если бы они все сразу кинулись на одного Гену, может, они бы немного и вошли в силу. Тогда могли бы и дальше пойти. Напасть на солдат. Ну, до танкистов они, конечно, не доберутся. Но солдат, конечно, могут достать. Это они уже тогда, считай, вошли бы в силу, стали бы настоящими вампирами. Смогли бы и наверх выходить. «И много-много радости детишкам принесли…» – напевал Гена, пятясь, не поворачиваясь спиной к направлению, с которого может появиться майор – один или со свитой.

Но у майора был на этот случай план «Б», он прыгнул на Гену со спины откуда-то сверху. Наверное, проход, в котором он исчез, был не единственный. И майор действительно, как Гена и думал, тоже оказался не единственный. Со стороны, с которой Гена ожидал нападения, действительно тоже нёсся кто-то. Если бы Гена был обычным солдатом, наверное, они бы легко справились с ним. Но Гена был необычный. Поэтому он успел перехватить сначала того, кто нёсся спереди, так как тот был ближе. Гена врезал ему ногой в колено и повернулся как раз к подоспевшему майору. Он знал от Фролова, что такие существа слабее обычных людей, но надо держаться подальше от их зубов. Он буквально и применил этот принцип: не прикасаясь даже к голове майора, он ударил его ножом в грудь.

Гена и сам мог вложить в удар ножом большую силу, но на эту силу наложилась ещё и энергия движения тела, которое летело на Гену чуть ли не сверху. От этого страшного удара лезвие перебило несколько рёбер, буквально вскрыв грудную клетку. Майор полетел на пол, его сердце чуть не выпрыгнуло из груди не в переносном, а в самом прямом смысле этого слова.

Гена не хотел, чтобы на него ещё кто-то нападал со спины, поэтому он сам стал спиной к стене, стараясь сосредоточиться на как можно более широком секторе обзора. Но больше никто не нападал. Сзади слышался топот ног. Это бежали Генины десантники. Они, конечно, видели Фролова и многое умеют. Но только их тут не хватало! Эта работа не для них.

– Назад! – крикнул Гена.

И сам подбежал к ним, чтобы быть поближе, чтобы в случае чего прийти им на помощь. Он так и держал нож в руках, хотел хорошо посмотреть на него потом, в спокойной обстановке, и очень хорошо помыть после майора.

Они отходили, пятясь. Гена услышал, как танки завели моторы и, судя по звуку, развернули башни.

Тот первый, которому Гена ударил ботинком в колено, ковыляя, исчез за выступом стены. Майор так и остался лежать.

– Надо отсюда немедленно убрать личный состав, – крикнул Гена подполковнику Пушкарёву. – Вы можете остаться в машинах. Они до вас не доберутся. А своих людей я должен увести.

– Кто это – они? – крикнул Пушкарёв.

– Это подземелье. На наш запах обязательно выползет какая-нибудь гадость.

Через дырку в кирпичной стене успели проделать небольшой лаз, и бойцы Гениного подразделения выползали туда по одному, на белый свет, туда, где им не будут угрожать всякие странные люди, неизвестно сколько просидевшие под землёй, когда-то наслаждавшиеся своей страшной силой, не знавшие, что за эту силу придётся однажды расплачиваться слабостью.

Пушкарёв ярким светом освещал штольню, по телефону уже передали приказ на ту сторону коридора ни в коем случае в штольню не соваться, а всё, что в ней осталось, бросить.

Пушкарёв смотрел на тело майора, которое по-прежнему лежало на полу, он хотел мысленно передать привет майору от лейтенанта Фролова, но потом подумал, что истории этого майора он не знает, и, значит, судьёй ему быть не может и злорадствовать, следовательно, не будет. Тем более что это не он нанёс удар.

Гена подошёл сзади:

– Разрешите обратиться, товарищ подполковник! Мы там снаружи, в овраге, ночь проживём без проблем. А вы можете всё это время в танках просидеть? А то они выпрыгивают непонятно откуда.

– Сможем, а что нам остаётся? – ответил Пушкарёв. – Танки – не иголка, как бы их не обнаружили раньше времени. А поначалу так всё хорошо шло, прямо прогулка какая, – и про себя подумал: «Наверное, прав этот Снегирёв. Без крокодила под землёй делать нечего. А жаль».

Геннадий опять тронул Пушкарёва за плечо, кивнул головой в сторону, куда уходила штольня:

– Посмотрите, товарищ подполковник!

Недалеко от того места, где лежало тело майора, где свет фар был уже довольно слабым, Пушкарёв увидел людей. Они стояли довольно плотной толпой, стояли на месте, не пытаясь приблизиться.

– Может, из пулемёта? – спросил Пушкарёв Гену.

– Не нужно, – ответил Гена, – они на свет не пойдут, а стрелять в них из пулемёта нет смысла. Мы про них ничего не знаем, может, мы только хуже сделаем. Будь он неладен этот тоннель! Скорее бы сигнал к выдвижению!

Но прошло ещё три томительных часа, прежде чем этот сигнал поступил. Люди на границе света и темноты так и стояли всё это время неподвижно. Они смотрели на танкистов, танкисты смотрели на них. Потом Гена сказал в телефон:

– Товарищ подполковник, есть сигнал! Ломайте стену и выезжайте. Надо потом обязательно вернуться и её отремонтировать, чтоб нас местные не вспоминали… незлым тихим словом.

Головной танк попятился, натягивая тросы креплений. Стена рассыпалась вместе с прикрывавшим её снаружи слоем земли. Десантники вбежали в тоннель и быстро освободили танк от креплений и тросов. Махнули флажком: можно ехать! Четыре танка вышли из тоннеля и медленно пошли к той стороне оврага, где выбраться из него можно было по покатому склону.

 

Глава 30. Жугдер Гунгаевич

Жугдер Гунгаевич не участвовал в событиях, происходивших в штольне, открытой, можно сказать, под его руководством. У него было другое важное дело. Он пробовал установить контакт с рыжим полковником, который, как он узнал от Анатолия и Константина, играл важную роль при главной фигуре заговора. Этот рыжий полковник оказался доступным для такого рода контактов, Жугдер Гунгаевич умел почувствовать, что чувствует этот полковник. И даже влиять на него. И полковник стал ощущать беспокойство. Неосознанное предчувствие катастрофы. Когда Жугдер Гунгаевич убедился, что контакт есть, он решил провести шаманский обряд, чтобы полковник стал у противника слабым звеном. Обряд заключался в том, чтобы послать гонца. А Жугдер Гунгаевич хотел послать сразу двух гонцов.

Важно то, что Жугдер Гунгаевич вмешивался в полковника с целью разрушить его планы, но не с целью принести ему зло. Наоборот, Жугдер Гунгаевич считал, что сами планы полковника принесут ему самое главное зло, если претворятся в жизнь. Очень большое зло, намного большее, чем, например, просто умереть. Жугдер Гунгаевич не считал полковника своим врагом. А врагом он считал того, кто этим полковником командует.

Вмешиваться в полковника Жугдер Гунгаевич мог, а выше – нет. Он это хорошо понимал. Он понимал, какое место он сам занимает в иерархии, хотя и не был военным человеком и никогда не научился думать и выражаться как военный человек. «Командует полковником…» – так Пушкарёв, например, никогда бы не сказал.

Жугдер Гунгаевич происходил из небольшого городка недалеко от Улан-Удэ. Он родился и вырос в этом городке. В доме на окраине, недалеко от берёзовой рощи. Между домом, в котором жила его семья, и берёзовой рощей стоял огромный старый кедр. Если подойти к кедру близко, было видно, что в его кроне много дорог, и каждая иголка связана со всеми другими иголками. А если стоять в отдалении, то было видно, что у кедра, как и у мира, несколько вершин.

Мама Жугдера Гунгаевича очень любила этот кедр. Она приходила к нему, била в бубен, что-то говорила кедру и напевала. А кору кедра поджигала в доме, чтобы все в нём были здоровыми и сильными. И Жугдер Гунгаевич рос здоровым и сильным. Мама Жугдера Гунгаевича умела кормить огонь и переселять болезни людей в кукол или в деревья. Она умела ещё много полезных и нужных людям вещей, и была шаманкой, как и её мама, и бабушка, и прабабушка и так далее. Берёзы в роще она тоже очень любила и украшала их лентами и приносила туда зёрна и водку, и там было её место, где она разговаривала с душами и разными существами.

А отец Жугдера Гунгаевича верил в Будду и был ламой. Он, как и мама, понимал, что мир – живой. Но он считал, что у всех страданий общий источник. Понимал, что один человек не сможет перекрыть этот источник, но когда-нибудь люди объединятся и сделают это все вместе. И надо помочь людям стать на этот путь. Пусть немногим, но каждый из этих немногих поможет другим немногим и так далее.

Он очень любил свою жену, шаманку, и никогда не обижал её. Жугдер Гунгаевич был похож на мать. И он не стал ламой, а стал шаманом, чтобы облегчить страдания по мере сил, но сейчас, а не когда-то.

С Пальчиковым Жугдер Гунгаевич познакомился в военном госпитале, куда попал после того, как его избили солдаты его роты. Его взяли в армию, и он не мог научиться ходить строевым шагом. Этим он приносил вред всей роте. Солдаты решили, что, если его сильно избить, он научится от этого ходить строевым шагом. Но избили сильней, чем хотели. У него было сотрясение мозга.

Пальчиков попал в госпиталь после неудачного прыжка с парашютом. Он был ещё курсантом. Его поразила способность человека идти иначе, чем сто человек, идущих вместе с ним. Жугдера Гунгаевича комиссовали, но Пальчиков списался с ним. Это была странная дружба совершенно непохожих друг на друга людей. Когда Пальчиков вернулся из Африки, он предложил Жугдеру Гунгаевичу работать вместе. Уговорил своё начальство придумать для него какую-то гражданскую должность. Оказалось, что Пальчиков был прав. Жугдер Гунгаевич многократно помог ему в разных ситуациях. А также воспитал Жору и Гену.

Обряд посылки гонца заключался в том, чтобы полковник увидел живыми людей, которых он считал мёртвыми. Таких людей в распоряжении Жугдера Гунгаевича было двое. Их нельзя было просто как-нибудь показать полковнику, например, на улице. Реакция полковника была бы непредсказуема, потому что человек находится под влиянием многих сиюминутных факторов, его сознание контролируется им в степени намного меньшей, чем это представляется. В нём может, например, под влиянием внезапного сильного переживания вспыхнуть агрессия. Он может в Анатолия и Константина выстрелить из пистолета. А может просто их не заметить, решить, что кто-то похож на них, даже удивиться этому, но через пять минут вообще об этом забыть. А вот во сне, когда он сконцентрирован на самом себе, человек всё увидит и поймёт. Поймёт, что ход событий, которые должны стать его ближайшим будущим, дал трещину, и всё теперь пойдёт по-другому.

Жугдер Гунгаевич забрал Анатолия и Константина в большую комнату, приготовил для них два матраса на полу. Дал им выпить какой-то отвар, жутко противный, как обычно. Сказал лечь на спину, скрестить ноги, положив правую на левую. И скрестить руки на груди, тоже положив правую на левую. Он долго что-то говорил про себя, поджигал какие-то травы, чем-то дымил. Просыпал зёрна из ладони. И говорил, говорил, просил кого-то. Просил, уговаривал. Потом взял лежавшие до этого рядом с ним на полу два больших пера чёрного аиста. Птицы, живущей на его, Жугдера Гунгаевича, родине. Птицы перелётной, большой, сильной, согласившейся помочь. Он вытянул ладони обеих рук перед собой. Перья лежали в них. Жугдер Гунгаевич убрал ладони. Оба пера остались лежать в воздухе горизонтально. Птица сдержала обещание.

Анатолий и Константин почувствовали, как их тела становятся тяжёлыми, головы немного кружатся, это было приятно. Но они не почувствовали, когда их действительность перешла в сон. Во сне они оба были лодками и лежали неподвижно на поверхности воды. Они чувствовали то, что могла бы чувствовать лодка, если была бы живой. Спиной, то есть дном, они чувствовали воду, в которую были погружены. Боками, то есть бортами, они чувствовали линию поверхности воды, и как на них находят маленькие волны и всплески воды. Они чувствовали ветерок и свет начинающегося утра. И, без всякой причины, острейшее чувство радости. Такое сильное, какое они, может быть, испытывали в детстве, а может, вообще никогда не испытывали.

Потом они стали погружаться в воду и тогда поняли, что они не лодки, а люди, и с ними происходит чудо. И чувство радости возникало, как оказалось, от этого чуда. Потому что чудо – это освобождение. Они погружались и под водой приняли вертикальное положение. Стояли, не касаясь дна. Они увидели, что на дне сидит полковник Крамер и смотрит на них. И на лице у него жалобное удивление. Это у него-то, профессионального убийцы и поклонника крокодила. Они встретились с ним глазами и поняли, что он их видит и тоже понимает, что они видят его. И он понимает, что они – живые. Никто их не растерзал. Они смотрят на него из этого мира, а не из какого-то другого. А почему он сидит на дне реки, он не знает. И ещё много вещей он не знает и не понимает. И почва могла бы уйти у него из-под ног, если бы он стоял, а не сидел, и если бы это не было дно реки.

Потом полковник Крамер погас, а Анатолий с Константином открыли глаза. Теперь они видели над собой потолок, но отлично помнили, что было во сне.

Жугдер Гунгаевич не велел им вставать и сказал, что теперь у них начинается другая жизнь, в которой им простили всё зло, причинённое другим людям в их старой жизни. И что теперь они опять заснут, а утром после завтрака Жугдер Гунгаевич начнёт с ними заниматься.

 

Глава 31. Аксайский десант

Утром 23-го числа стало ясно, что командование Северной группировки фактически вышло из подчинения Минобороны СССР и управляется из какой-то другой ставки. Заработал Снегирёвский командный пункт, построенный в подземельях. Командование Северной группы войск было заблокировано и оказалось под контролем заговорщиков. Успешность их действий объяснялась тем, что, контролируя очень высокие посты в Генеральном штабе, в Минобороны и войсках на европейском театре, они создавали видимость легитимности своих приказов, как будто исходящих от самого руководства страны.

Через несколько часов эта махина отколется от Советского государства и рухнет всей своей тяжестью на Восточную Европу, увлекая в пропасть и себя, и страны социалистического лагеря, да и само Советское государство. У Москвы тогда будет выбор – или нести в любом случае полную политическую ответственность за действия Северной группы войск, или в сложившихся обстоятельствах действительно к ней примкнуть, поддержав её действия всей своей мощью. С этой точки зрения были понятны и колебания в Генеральном штабе, и колебания в политическом руководстве страны. Поскольку любая цена, заплаченная за само существование советского государства не казалась ценой чрезмерной.

Около десяти часов дня Пальчиков получил информацию из Москвы, что на Генерального секретаря ЦК КПСС совершено покушение. По предварительным данным, товарищ Брежнев Л. И. убит. Информация проверяется. Окончательного подтверждения пока нет. Но похоже на правду.

– Похоже на правду, но не правда, – сказал генерал-майор Мартиросян.

Пальчиков промолчал. Ему хотелось верить своему непосредственному начальнику. Но источник хорошо разбирался в признаках, отличающих правдивую информацию от неправдивой. Если он не ошибается, значит, всё совсем х**ово.

– Значит, всё довольно х**ово, – высказал вслух генерал-майор Мартиросян то, что думал его подчинённый. – Ну и где Снегирёв?

– В Аксае, по моим сведениям, – отозвался Пальчиков.

– И чего он ждёт? Почему не прилетает? Только не надо мне опять эту туфту нести про ящера, я этого слышать не могу. – раздражался Мартиросян.

– Так точно, товарищ генерал-майор, – продолжал Пальчиков, – советуется с ящером и приносит ему человеческие жертвы.

– Фу, какая гадость, – скривился Мартиросян. – Они сегодня проведут переворот, всё порешают, завтра объявят. И смену людей у власти и вторжение одновременно. Ему сегодня надо быть здесь. Он же погорит из-за этого своего крокодила.

– Ночью прилетит истребителем, – предположил Пальчиков. – Пока что Морозов блокирует командование Северной группы. Штаб под его контролем. Сам Морозов у маршала Куликова сидит в кабинете, чай пьёт.

– Ты откуда знаешь? – поднял глаза на Пальчикова генерал-майор Мартиросян.

– Там проверка в финчасти идёт, товарищ генерал-майор, – стал объяснять Пальчиков. – Отчётность клуба проверяют. Финчасть прямо в штабе сидит. Проверяющие два лейтенанта. Они всё, что у Куликова в кабинете происходит, слышат и на плёнку записывают.

– Ты не докладывал. – Мартиросян не знал, радоваться ему или злиться.

– А вы бы не разрешили, – стал оправдываться Пальчиков.

– Я его знаю с войны. Да, может, и не разрешил бы. Я уверен, Куликова они не завербуют, – говорил Мартиросян, но в звучании его голоса особой уверенности Пальчиков не услышал. Да и как тут быть уверенным, ситуация исключительно х**овая.

Они сидели в квартире на улице Лесьмяна в Легнице. Об этой квартире никто точно не знал. Не мог даже всемогущий Снегирёв прослушивать все телефоны сразу. Была в Легнице ещё одна квартира, о которой должны были знать люди Снегирёва. За этой квартирой наверняка следили. И там телефон, конечно, прослушивали. Поэтому Пальчиков вышел из неё и вывел генерал-майора Мартиросяна незаметно. Она была для этого специально приспособлена. Из неё можно было попасть в подвальное помещение, не выходя из двери на лестничную площадку. Ну и дальше через подвальные помещения – дело техники. Но в той квартире остался Гена с двумя бойцами, и они успешно имитировали присутствие своих командиров. А за этой квартирой точно никто не следил.

Зазвонил телефон. Пальчиков взял трубку. В трубке был весёлый голос Саши Пухова.

– Товарищ подполковник, – возбуждённо говорил Пухов, понижая на всякий случай звание Пальчикова на одно звание, – тут такое дело, директор Дома культуры, он бывший спортсмен-фехтовальщик. И он – представляете? – спекулирует сабельными клинками. И не только сабельными! И рапира и шпага тоже! Но сабельных больше. Он их из ГДР получает на клуб, на спортивную секцию, списывает и через одного поляка продаёт. Он во всём признался, даже долю предлагал. Ну, мы тут заканчиваем уже. Нам когда подтягиваться с лейтенантом? К пятнадцати быть готовыми? Понял. Есть.

– Х**ня какая-то, – констатировал Мартиросян.

– Так дефицит кругом, как не спекулировать? – улыбнулся Пальчиков.

– Ты мне это брось, – тоже заулыбался Мартиросян.

– Так точно, Сурен Мартиросович, – тактично отозвался Пальчиков, – они этажом выше. Как раз над кабинетом Куликова.

Снова зазвонил телефон. Пальчиков поднял трубку. Слушал внимательно, сказал: «Да-да», – и отложил трубку. Маленький, польской продукции, телефонный аппарат красного цвета с прозрачным диском.

– Товарищ генерал-майор, – доложил Пальчиков, – из Таганрога вылетел Ил-76 с батальоном аксайских десантников. Ими командует майор Сутягин. Доверенный человек Снегирёва. Из его ближайшего окружения.

– Сутягина надо как-то в машину посадить, увезти. А личному составу сказать – отбыл для несения службы в другом месте. Как обычно это делается. А если он не сядет в машину? Ситуация ведь нештатная. Ладно. Делай как договорились. – Генерал-майор Мартиросян говорил, немного растягивая слова, как будто он одновременно что-то думал про себя.

– Ты как хочешь, – вдруг сказал Мартиросян, – а я крокодилу служить не буду. Как-то мне неудобно крокодилу служить. Я пистолет из кобуры в карман переложил. Ты, в случае чего, передай там моим, ну… сам знаешь что.

– Товарищ генерал-майор. – У Пальчикова был неожиданно какой-то виноватый голос. – Я вам должен признаться, я ваше распоряжение не выполнил.

– Что такое? – удивился Мартиросян.

– Вы мне запретили спецоперацию в совхозе Усьман. Помните эту вампирскую историю? – продолжал Пальчиков. – А я на свой страх и риск послал туда солдат. И их настоящий вампир тренировал. Это не сказки. Я своими глазами видел. Он нормальный парень оказался, фронтовик, кстати. И у меня двое им подготовленных людей прямо в здании штаба сейчас. И ещё группа на подходе. И на аэродроме у меня большой сюрприз приготовлен. Вы знаете, и я тоже служить крокодилу большим желанием не горю.

– Ну-ну… Ладно, вот заодно и посмотрим на этот твой «вампирский спецназ». Уложишься в сорок минут? – спросил генерал-майор.

Пальчиков посмотрел на часы и сказал:

– Так точно.

– Смотри, чтоб у Куликова волос с головы не упал. Я не верю, что он – один из них. Хватит тебе одного вертолёта?

– Только вертолёт, – подтвердил Пальчиков, – всё остальное у нас есть. Вас доставят прямо на аэродром. Тут недалеко.

– Ладно, потом мне всё подробно расскажешь про этого вампира, – сказал генерал-майор. – Иди работай.

 

Глава 32. Генерал Мартиросян

Начальник аэродрома из окна своего кабинета смотрел, как садится Ил-76 с аксайским десантом. Из штаба звонили, приказали соблюдать режим повышенной готовности. Этого можно было ожидать. Про себя начальник аэродрома решил, что принято решение о силовом варианте разрешения кризиса. Была Венгрия, потом Чехословакия. Теперь пришла очередь Польши. Сам он командует важным транспортным узлом, аэродром готов к приёму грузов, надёжно защищён. Есть уверенность, что все поставленные задачи будут выполнены, а сам он после окончания операции получит повышение. Клава с мальчиками в военном городке, о них можно не беспокоиться, а Иващенко, командир батальона охраны, сразу после звонка из штаба получил приказ: степень готовности – боевая.

Ил-76 приземлился. Начальник аэродрома повернулся от окна, потому что к нему в кабинет вошли какие-то люди. Он увидел старшего лейтенанта огромного роста и с ним двух солдат. Вошедший старлей приложил ладонь к правой стороне берета.

– Старший лейтенант Кравцов, ГРУ Минобороны, – представился вошедший. – Разрешите доложить, товарищ майор, только что по группе войск объявлена боевая тревога.

И тут же на столе зазвонил телефон. Звонил Петров из узла связи:

– Боевая тревога, товарищ майор.

– Товарищ майор, у меня приказ арестовать майора Сутягина, командира второго батальона аксайского десанта.

Майор протянул листок. Начальник аэродрома развернул сложенный вдвое листок. Увидел на нём гриф лично министра обороны.

– У ограждения сейчас появятся танки, – продолжал майор. – Это наши танки, подполковника Пушкарёва. Предупредите ваших людей.

Снова зазвонил телефон. Это был Иващенко. Он и доложил, что какие-то танки занимают позиции за ограждением, прямо перед посадочной полосой.

– Глаз с них не спускай, огонь пока не открывай, жди приказа! – Начальник аэродрома поднял вопросительный взгляд на старшего лейтенанта Кравцова.

– Товарищ майор, прошу вас подойти к окну, – сказал старший лейтенант.

Из окна начальник аэродрома увидел немного дальше, за строящимися на взлётной полосе десантниками, прямо за сеткой ограждения четыре танка. Башня ближайшего из них была повёрнута в сторону вышки, пушка смотрела прямо в окно, прямо в глаза начальнику аэродрома. Старший лейтенант кивнул головой в сторону двери, оба солдата немедленно вышли из кабинета.

– Я вам сейчас задам вопрос, – сказал старший лейтенант, – от которого будет зависеть вся ваша дальнейшая служба, а то и сама жизнь. Что вам известно об операции «Лагуна»?

– Какая, б****, лагуна? – закричал майор. – Что вообще происходит?!

– Пока ничего не происходит, – терпеливо объяснил старший лейтенант. – Не расстёгивайте, пожалуйста, кобуру, я выстрелю раньше вас. Но про «Лагуну» вы не знаете. Я вижу, что вы говорите правду. Про то, что на Иле прилетел новый начальник аэродрома, вам тоже не известно. Вы исполняете приказы штаба СГВ. Ни в чём пока не замешаны. Сейчас на вашем КПП должен быть генерал-майор Мартиросян. Он с КПП позвонит сюда. И скажите командиру охраны, чтоб не трогали наши танки и оказали содействие.

– В чём не замешан? – спросил начальник аэродрома.

Телефон опять зазвонил. Звонили с КПП. Потом в трубке раздался голос: «Товарищ майор, я генерал-майор Мартиросян, передайте трубку старшему лейтенанту Кравцову».

– Товарищ генерал-майор, – сказал Кравцов, – пока вы ехали, по СГВ объявлена боевая тревога. Семь минут назад. Майор не замешан. Десант со стрелковым оружием. У меня всё.

Он передал трубку майору, и майор положил её на телефон.

Машина тронулась с места, КПП остался позади, и Мартиросян уже видел взлётную полосу и строящийся на ней батальон. «Боевая тревога, – думал он. – Эти ещё не знают. Но почему на целых девять часов раньше?» Он представлял себе – бегут к танкам, бегут к самолётам, все куда-то бегут. «Сейчас Морозов поймёт, что батальона Сутягина у него нет и всё идёт не так. А сам со своими головорезами он долго не продержится. Что он сделает? Да ещё этот “вампирский спецназ”. Думать про это сейчас некогда. Батальон Сутягина с оружием. Правда, они срочники, в Афганистане не были, и за Сутягина, может, и не станут в меня стрелять. А вдруг станут? Тем более кто-то из офицеров может быть посвящённым. Скорее всего, так и есть. Счёт времени на минуты. В любом случае всё зависит от ситуации в Москве».

Газик остановился. Почти одновременно с ним к группе офицеров, стоящих перед строящимся батальоном, подъехала ещё одна машина. Из неё вышли Гена Кравцов и ещё какой-то майор. Майор подошёл к группе офицеров.

– Товарищ майор, – обратился он, взяв под козырёк, к долговязому, такому же длинному, как Гена, офицеру в майорских погонах, – вы – майор Сутягин?

– Так точно.

– Вам необходимо связаться с генерал-лейтенантом Морозовым. Я командир батальона охраны. Пожалуйста, в мою машину. Начальник аэродрома ждёт вас в своём кабинете.

Сутягин мрачновато посмотрел на Гену, на ещё одну машину, из которой пока никто не вышел.

– У меня инструкции быть с личным составом, – сказал он.

– Товарищ майор, – настаивал начальник охраны, мельком посмотрев на часы, – девять минут назад по Группе войск дан сигнал боевой тревоги. Генерал Морозов приказал связать его с вами.

От Гены не ускользнула реакция офицеров на слова о боевой тревоге, которые они отлично расслышали. Капитан, которого Гена про себя назначил заместителем комбата, чуть ли не улыбнулся, а старший лейтенант, видимо, замполит, посмотрел растерянно на начальника охраны и уставился на самого Сутягина. Сутягин увидел, как дверь другой машины наконец открылась, из неё появился какой-то генерал-майор, маленький, кривоногий, с большим кавказским носом. Он пошёл к высокому майору, который сразу взял под козырёк:

– Здравия желаю, товарищ генерал-майор!

Генерал, козырнув в ответ, прошёл мимо и подошёл к группе офицеров.

– Майор Сутягин, немедленно к телефону, – сказал он.

Сутягин, увидев генерала, сразу понял, что что-то идёт не так. Генералы обычно встречать батальон на взлётную полосу не ездят. Тем более когда боевая тревога. Да и рановато для боевой тревоги. Он представил себе, как Морозов сидит перед телефоном, а сзади к его голове приставлен пистолет. Где автобусы? Что происходит? Он обернулся к капитану, своему заместителю:

– Построить батальон, я вернусь через пять минут.

Сутягин сел в машину, справа от него сел огромный старший лейтенант, а долговязый майор, начальник охраны, сел впереди, рядом с водителем.

Газик рванулся с места, поехал по взлётной полосе к зданию, которое было метрах в пятистах, но не остановился перед входом, а резко повернул и врезался в стену. Оттуда долетел выстрел, задние двери с обеих сторон открылись, Сутягин и Гена выскочили одновременно и скрылись за углом здания.

Танки за сеткой ограждения включили дальний свет, от группы офицеров к стоящим в строю солдатам легли на бетон длинные тени. Заместитель комбата Сутягина увидел слева от себя какого-то сержанта, взявшегося буквально ниоткуда. И сразу почувствовал дуло пистолета прямо под левой лопаткой.

– Ни с места, – сказал сержант тихо, чуть не на ухо капитану.

– Что здесь происходит? – вскрикнул тенором замполит.

– Молчи, дурак, – ответил ему капитан и сразу почувствовал, как дуло пистолета вдавилось сильнее под лопатку.

Маленький генерал, оттолкнув замполита, шагнул вперёд и заревел неправдоподобно громко.

– Смирна-а! Я генерал-майор Мартиросян. Слушать меня! Пусть кто-нибудь только пёрнет, получит из танков шрапнель. Смирно стоять!

Каждый солдат в строю был уверен, что генерал смотрит лично ему в глаза.

– Десять минут назад, – кричал генерал, – по Группе войск отдан сигнал боевой тревоги. Началась война! Если война не закончится через десять минут, никто из вас не вернётся домой. Я служу Советскому Союзу. Как и вы, напоминаю! Я служу советскому народу и не позволю, чтобы вас, триста г**нюков, не нюхавших пороху, втянули в авантюру. Оружие применять только по врагу и никогда по своим. Кто применяет оружие по своим, тот предатель, мать вашу. Всем понятно? Майор Сутягин отбыл к новому месту службы, всем понятно? Разглашать не имеете права.

Краем глаза Мартиросян видел, как на взлётную полосу въезжают две бээмдэшки и грузовик. Свои? Не свои?

Солдаты понимали, что происходит что-то из ряда вон выходящее, но оглядываться не осмеливались.

– Временно исполняющим обязанности командира батальона назначается замполит… Как фамилия? – спросил Мартиросян, обернувшись к замполиту.

– Орлов, старший лейтенант, – вытаращил глаза замполит.

– Старший лейтенант Орлов! Приказом министра обороны СССР, которого я лично представляю. Ваша задача: быстро, организованно погрузиться на борт самолёта. Всё! Летите домой.

Бээмдэшки и грузовик подъехали. Перед генералом возник командир охраны. Он был без шапки.

– Товарищ генерал-майор, разрешите доложить…

– Отставить! Старший лейтенант, командуйте!

Замполит вышел вперёд и закричал высоким, но уже спокойным, уверенным голосом:

– Батальон, равняйсь! Сми-ирно! Нале-во! Шаго-ом марш!

«Слава богу, – подумал Мартиросян, – выполняют команды, пронесло». Он обернулся к капитану, заметил, что пистолета у того в кобуре уже нет. Его держал в левой руке сержант, стоявший за спиной капитана.

– Давай его в машину, – приказал генерал сержанту.

– Товарищ генерал-майор, – заговорил вдруг арестованный, – дайте застрелиться.

– Не дам, – сказал Мартиросян и повернулся к нему спиной.

«Снегирёв не прилетел, – думал Мартиросян, – крокодил задержал его. Может, Снегирёву и удалось бы осуществить свой план. Ведь всё висит на волоске. Но помешал крокодил. Батальон придётся расформировать, конечно. А что я мог сделать?» На объяснения с Сутягиным времени совсем не было.

Потом Гена расскажет, что в газике Сутягин оказался с пистолетом в руке, но водитель, зелёный пацан, увидел это в зеркале заднего обзора и ударил машину об угол дома. Сутягин успел выстрелить, но ни в кого не попал. А Гена сумел перехватить руку с пистолетом. И эта возня в тесной машине была самым неприятным моментом Гениной боевой жизни. Потом он догнал Сутягина за углом здания, но драки не было, охрана с автоматами уже бежала к ним.

 

Глава 33. Отбой боевой тревоги

Есть такие люди, которым для въезда на территорию военной части, в которой они не проходят службу, нужно показать на КПП командировочное предписание и удостоверение личности, естественно. К таким людям относится, например, старший лейтенант Цакадзе Г. И. Он же – Жора. Во-первых, старший лейтенант Цакадзе Г. И. и так не проскользнёт мимо караульных незамеченным, он очень большой и его отовсюду видно. Во-вторых, у него действительно есть предписание, где сказано, что он направляется в распоряжение начальника связи штаба Группы войск. Если есть предписание, почему его не показать? Тебе выпишут пропуск.

А есть такие люди, которые умеют везде проникать без предписания и без пропуска. Таких людей очень мало, но они есть. Они способны чувствовать, когда внимание охраняющих объект военнослужащих сосредоточено не на них. И в этот момент передвигаться совершенно незаметно, очень тихо, очень быстро. Стараясь даже в поле бокового зрения караульных не попадать. Ну, конечно, им помогает, что старший лейтенант Цакадзе Г. И. привлекает к себе дополнительное внимание своим странным поведением. Он высокомерен, позволяет себе торопить сержанта, который рассматривает его удостоверение. Называет сержанта «генацвале» вместо «товарищ сержант». Обычно на КПП ведут себя очень вежливо и никогда никого не называют «генацвале». Может, старший лейтенант нетрезв? Нет, вроде он трезв. Надо позвонить, доложить. Хотя вот он извиняется, говорит, что обознался, принял тебя за другого человека. Пусть он едет в строевую часть, там разберутся, пропуск ему выпишут, хрен с ним.

А есть такие люди, к которым это всё вообще не относится. Зачем, например, прятаться и скрываться двум лейтенантам, которые приехали из Калининграда проверять финотчётность Дома культуры? Кому они нужны, эти сопливые счетоводы-бухгалтеры? Раньше этим вообще только бабы занимались. Теперь вон – новая мода пошла, чтобы мужик в армии сидел и на счётах щёлкал, как в овощном магазине. А тут заглянешь в кабинет – сидят два долбо*ба молодые, и щёлкают, щёлкают… Прям злость берёт. Ну и сидели бы в кабинете, щёлкали бы на счётах. Так нет же, идут по коридору, обсуждают что-то. Прямо им тут парк, а не штаб Группы войск. Им замечание сделали. Ну… может, не очень вежливо, так момент какой? Нервы у всех на пределе. Не сегодня-завтра – в бой. А эти с**и тыловые небось в бой не пойдут. Куда им? Глаза таращат, извиняются, смущаются прям как девушки. Эх, времени нет с ними поближе познакомиться. Так, на лестницу вывести, дать по-быстрому п***ы… чтоб не лазили тут, не путались под руками. Да не надо пропуска показывать! Срали мы на ваши пропуска! Щас ты у меня пойдёшь отсюда! На тебе, с**а, в лобешник! Ну? Чё за х**ня? Лейтенанты только что здесь были, и вот их уже нет, а ты лежишь мордой на ступеньках, и крови вроде немного, а морда здорово болит. И главное, не понятно, то ли ты об ступеньки подбородком приложился, то ли это бухгалтер теперь такой пошёл, что дерётся лучше парашютистов. Уходит из-под твоего удара, и ты сразу летишь мордой на ступеньки. Главное, нас же трое. Как они успели? А тут ещё сержант и ещё какие-то незнакомые и не из нашего подразделения. В общем, х**ня какая-то!

А в кабинете командующего, напротив маршала Куликова за столом сидел генерал-лейтенант Морозов. Перед ним на столе пустой стакан, в котором чайная ложка. На дне стакана желтеет кусочек лимонной корки. Это второй выпитый стакан чая. А может, третий. Надо пойти пос*ать, подумал генерал-лейтенант Морозов, но решил немного с этим погодить, чтобы не прерывать важного разговора с маршалом Куликовым.

– Поймите, товарищ маршал, если мы не ударим сейчас, нас ждёт стратегическое поражение, – говорил генерал-лейтенант Морозов, продолжая начатую мысль.

– А если вы ударите сейчас, – сказал Куликов, – вас ждёт термоядерный конфликт.

– По нашим данным, – возразил Морозов, – никто на этот конфликт не решится. Не решились в шестьдесят восьмом, не решатся и сейчас.

– Он может начаться, – убеждал Куликов, – и сам по себе, случайно, у кого-то нервы не выдержат, или где-то сбой произойдёт.

– Риск, конечно, есть, – согласился Морозов, – но кто не рискует, тот, как говорится, не пьёт шампанское.

– Я не пью шампанское, у меня язва, – тихо сказал маршал Куликов, – и не рискую жизнями десятков миллионов людей! Дайте мне позвонить в Москву!

– Не могу этого сделать, – отрезал Морозов, – у меня приказ!

– Если бы генеральный секретарь был жив, он бы этого не допустил. – Куликов говорил в пространство, как бы не Морозову, а скорее самому себе.

– Но мы оба знаем, что он скончался сегодня утром, – ответил ему Морозов.

В кабинете повисла тяжёлая тишина.

– Вы понимаете, что поляки – это трёхсоттысячная армия, отлично вооружённая и обученная. И у них мотивация, они нас терпеть не могут, – развёл руками, как бы не понимая, Куликов.

– Поэтому я и прошу вас присоединиться к нам. Вы поможете вправить полякам мозги. Мы могли бы и без вас начать. Силами одной Западной группы.

– Глупости говорите, – перебил Куликов. – Если мы отрежем снабжение, поляки вам заедут в тыл, американцы сбросят тактический ядерный фугас, много вы навоюете?

– Сказки всё это, кто вам сказал, что поляки нам окажут сопротивление? – Морозова начинало раздражать упрямство маршала.

– У меня есть информация из Польши, с самого верха.

– Сказки.

– Мои люди не врут, – проворчал маршал.

– Мы могли бы иначе с вами говорить, – перебил его Морозов. – Нам известно, что у вашей жены семнадцать шуб.

– Прям уж и семнадцать, – прищурился Куликов. – Я и не знаю, сколько у неё шуб. Но семнадцать – это вы преувеличиваете.

– Нет, не преувеличиваем, – возразил Морозов, – вы посчитайте!

– Ну, мутоновая, – неуверенно начал Куликов, – беличья…

– Каракулевая, – ехидно подсказал Морозов.

– Б****! – закричал маршал, ударяя ладонью в стол. – Ты что, смеёшься надо мной, молокосос?

Разговор явно не получался. Зазвонил телефон. Морозов поднял трубку. В трубке был голос телефониста:

– Аэродром, товарищ генерал-лейтенант.

Начальник аэродрома доложил – сел Ил-76 с аксайским десантом. Едут к Пожидаеву получать дополнительный боекомплект и сухой паёк на три дня. Сутягин уже уехал. Начальник аэродрома докладывал, а генерал Мартиросян стоял прямо перед ним и смотрел ему в глаза. Фразу «Сутягин уже уехал» начальник аэродрома произнёс уверенно, без запинки.

– Вас понял, – сказал Морозов и повесил трубку. Сутягин спешит, отзвонится от Пожидаева.

И тут слышимый уже, наверное, минуту звук мотора подлетающего вертолёта вдруг усилился, вертолёт показался чуть ли не перед окнами штаба. От грохота винтов все оглохли, ни говорить, ни слушать стало невозможно. Генерал Морозов вскочил, кинулся к окну, увидел, что вертолёт садится. Он схватил телефонную трубку и закричал в неё:

– Трифонова! Трифонов! Что за вертолёт?! Узнать! Доложить!

Подошёл к окну: вертолёт как ни в чём не бывало садился прямо перед окнами здания командования СГВ. Сел, выключил мотор, винты продолжали ходить, но стало тише. Из вертолёта вышел какой-то полковник.

Морозов опять схватил трубку телефона, но гудка в ней не было, и никто в ней Морозову не ответил. Тогда он выскочил из кабинета в предбанник, но в предбаннике вообще никого не было. Никого. И там телефоны тоже онемели. Он вернулся назад в кабинет и смотрел, не веря себе: напротив его стула, рядом с маршалом Куликовым сидели какие-то два лейтенанта. Молодые, небольшие, скорее хрупкие какие-то. Морозов хотел их обоих прежде всего застрелить, а потом уже выйти вместе с маршалом Куликовым и найти виновных в этом бардаке. И восстановить связь. Чтобы отдавать приказы.

– Товарищ генерал-лейтенант, – встал один из лейтенантов, – разрешите обратиться.

– Ну-у? – грозно протянул Морозов.

– Я сначала товарищу маршалу хотел доложить, но теперь же вы командуете? Мы с товарищем лейтенантом обнаружили в ходе проверки, что завклубом спекулирует сабельными клинками. Представляете, товарищ генерал-лейтенант?

– Молчать! – в ужасе от абсурда заорал Морозов. – Какие, б****, сабельные клинки?

– Так мне молчать или говорить? – взволнованно спросил лейтенант.

Сзади сильно хлопнула дверь. Морозов повернулся и увидел такого страшного человека, что решил сразу выстрелить в него. Он выстрелил, но кто-то его толкнул снизу под локоть правой руки, и пуля ушла в потолок. Страшилище вырвало у него из руки пистолет. Оно было на полторы головы выше очень рослого генерала Морозова. В каком-то деревенском пиджаке, с большим животом, натягивающим рубашку, так что между пуговицами было видно тело. А, главное, лицо у него было белое как стена. А толстые щёки – довольно румяные. Оно толкнуло генерала на его стул. Заглянуло ему в лицо, и перед своими глазами генерал увидел маску с ртом, растянутым в длинную полосу, и почти не видными, спрятавшимися в щёлочках глазами. Маска эта засвистела прямо в лицо генералу, так что он почувствовал дуновение воздуха на своей шее.

В кабинете уже был и тот полковник, который вышел из вертолёта. Он протянул Морозову телефонную трубку и сказал:

– Отбой. Звони давай.

Трубка к этому времени ожила. Генерал-лейтенант Морозов, за спиной которого стоял тот страшный человек, беспрекословно выполнял всё, что говорил ему полковник.

Потом Куликова соединили с министром обороны. Генерал Морозов сидел на стуле и смотрел в пол, странного гиганта, который свистел, уже не было в комнате.

– Что у тебя происходит?! – услышал Куликов в трубке.

– У меня вооружённый мятеж, – ответил Куликов. – Мятежники захватили ставку, средства связи и управления Группы войск. Готовились к вторжению в Польшу. Операция «Голубь мира». Один из наших вариантов на крайний случай.

– Мы не принимали такого решения, – сказал министр обороны.

– И нельзя его принимать. По моим агентурным данным, польская армия будет действовать против нас. Мне не давали связаться с войсками скомандовать отбой.

– Понял, – сказал министр обороны, – теперь слушай меня. В Москве предотвращена попытка государственного переворота. Совершено покушение на генерального секретаря. Покушение не удалось. Товарищ генеральный секретарь жив.

– Слава богу, – не по-партийному откровенно отреагировал Куликов. – Точно жив? Слава богу! А это у меня тут из ГРУ твои люди?

– Да – ответил, министр, – от Мартиросяна полковник Пальчиков.

– Да, это он. Даю войскам команду «отбой». Нахожусь в своём кабинете в распоряжении Генерального штаба и Министерства обороны Советского Союза.

– А я в тебе и не сомневался, – ответил министр обороны.

Дверь кабинета открылась, и вошёл Жора.

– Товарищ маршал, – проговорил Жора, приставив ладонь к берету, – разрешите обратиться к товарищу полковнику.

– Докладывай, – отозвался маршал.

– Здание штаба и все средства управления полностью взяты под контроль, – доложил Жора.

– Потери? – спросил Пальчиков.

– Потерь нет по обеим сторонам, – доложил Жора.

– Я не слышал выстрелов, – сказал Пальчиков.

– Их и не было, – ответил Жора. – Сначала они меня разоружили, потом мы их разоружили. А безоружные ж не стреляют.

Он не стал рассказывать, как бывшие сослуживцы Константина и Анатолия удивились, или, проще говоря, совсем ох***ли, когда эти самые Константин с Анатолием вышли из-за Жориной широкой спины. Про них тут все по-тихому неофициально знали, что их сожрал крокодил. А тут вот они, и говорят, мол, ребята, такое дело, мы живые, вы не думайте. Оружие надо положить на пол, вы не знаете всего…

Куликов, не откладывая трубку, потребовал соединить с начальником штаба.

– Товарищ начальник штаба, – проговорил в трубку Куликов, – Группе войск приказ: отбой боевой тревоги. По операции «Голубь мира» отбой!

– Наконец-то, – невольно выдохнул начальник штаба. – Так точно, товарищ маршал!

– Цакадзе, – сказал Пальчиков, – бери вертолёт и мигом Фролова на аэродром. Его домой надо быстро возвращать. Ты сам видишь.

– Так точно, вижу, товарищ полковник.

– Давай скорее, – беспокоился Пальчиков, – не нравится мне всё это.

 

Глава 34. Снегирёв и Иевлева – последняя встреча

Когда люди Снегирёва вошли в квартиру Иевлевой, мальчик сразу сказал:

«Мама, не сопротивляйся».

– Мама не будет, моё солнышко, сама вижу, что нельзя.

С оружием наготове, напряжённые, готовые сразу стрелять, они понимали, что эта безобидная на вид женщина на самом деле очень опасна. Ей дали спокойно одеться, но пожелали при этом присутствовать. У них была возможность убедиться, что под халатиком нет никакого оружия. Они, конечно, понимали, что опасность в данном случае не таится в ноже, спрятанном в трусиках, в автомате, скрытом под лифчиком. Но, как говорится, бережёного бог бережёт.

Иевлева хотела одеться как можно скорее, чтобы выйти до того, как придёт поэт. Запирая за собой дверь, она порадовалась, что это удалось. Но на последнем пролёте лестницы увидела всё-таки, как поэт входит в подъезд. Никакой возможности подать ему знак не было. Иевлева пыталась пройти мимо, но он ничего не понял и кинулся здороваться. Тогда она хотела отдать ему, по крайней мере, ключ, но сопровождающие не дали этого сделать. Они вышли из подъезда, после чего двое повели Иевлеву к машине, а третий вернулся в подъезд. Именно этого она и боялась. Она понимала, что после того, как поэт поздоровался с ней, это ничем хорошим для него не закончится.

Третий, который заходил в подъезд, догнал их почти сразу. Иевлева бросила на него быстрый, едва заметный взгляд, чтоб запомнить его получше. Он поймал её взгляд и отвернулся.

Её привезли на объект в Аксае и провели в кабинет Снегирёва. Снегирёв был деловым человеком, поэтому никаких упрёков моральной природы не последовало.

– Мне нужно знать только одно, – спросил Снегирёв, – о чём вы говорили с генеральным секретарём?

– У меня есть дар лечить руками, – сказала Иевлева, – и с генеральным секретарём мы говорили о его здоровье.

– Вы ничего мне не сказали об этом, – заметил Снегирёв.

– Ну да, – сказала Иевлева, – потому что я обязана сохранять это в тайне.

– Почему же вы мне сейчас об этом говорите? – спросил Снегирёв.

– Потому что вы и так знаете, – ответила Иевлева, – раз вы сами об этом спрашиваете.

– Вы не говорите мне всей правды, – продолжал Снегирёв.

– Почему вы так думаете? – спросила Иевлева.

– Потому, – объяснил Снегирёв, – что вы не боитесь меня. Все офицеры, которые сейчас ждут за дверью, даже самые приближённые мои помощники, испытывают ко мне чувство страха. Вы можете это чувствовать по-другому, ведь вы женщина. Но чтобы совсем не бояться меня! Надо надеяться на какую-то третью силу, которая может быть только против меня. Ведь вам известен мой план.

– Вы сами вчера сказали мне, что собираетесь занять высокий пост. Какой – вы не сказали. Я даже не помню, в каком вы звании, – заметила Иевлева.

– Хорошо. Скажите мне вы – в каком вы звании? – спросил Снегирёв.

– Старший преподаватель, – ответила Иевлева.

– Не будем забирать друг у друга время. Игра закончена. Вы проиграли и теперь всё зависит только от меня. Вы – агент самого высокого класса. Работаете для внутренней охраны ЦК. Я так думаю.

– Я даже не знаю, что это такое внутренняя охрана ЦК. Это скорее они для меня работают, в том смысле, что организовывают для генсека лечение, которое я провожу.

– Да, в вас есть сила. Это правда, я это вижу. Тем лучше. – У Снегирёва проскользнула в глазах мысль, не относящаяся к этому разговору. – Но ваше умение владеть собой совершенно недоступно для гражданского человека. Так может вести себя только военный. Поэтому я и спрашиваю, в каком вы звании.

– Ну хорошо, у нас была военная кафедра в университете. Я младший сержант медицинской службы. Ну нет у меня другого военного звания и не являюсь я никаким агентом.

– Тратим время. – Снегирёв посмотрел на часы.

– Хорошо, я скажу. Но вам придётся поверить. Кстати, о вашем вчерашнем вопросе о ребёнке. Его можно убить только вместе со мной. Это ребёнок вампира, которого я любила.

– Как я был бы рад, если бы мог предложить вам сотрудничество, – сказал Снегирёв. – Но, к сожалению, это невозможно. Вы действительно лучше всех. По крайней мере этот ваш ход с вампиром, учитывая некоторые обстоятельства нашего собственного плана, – это довольно оригинальная идея. К сожалению, мне хорошо известно, что никаких вампиров не существует.

– Вы действительно думаете, что я вам наврала про вампира? А между тем, про ваш план я впервые услышала от него. Он мне сказал про ваших людей под землёй. Двоих из них он встретил. И странно, вы совершенно правы, я почему-то не чувствую никакого страха.

Про вампиров это, конечно, бред. Но как она держится! В ней есть действительно какая-то сила, несвойственная обычным людям. Не важно какая. Теперь не важно. Но ясно, почему дракон хотел только её. Снегирёв побледнел, чего с ним раньше никогда не происходило. Он почувствовал, что женщина напротив него сильнее, чем он. Тем более ящер прав.

– Вам известно, – спросил Снегирёв, – что генеральный секретарь скончался сегодня в середине дня?

– У меня такое чувство, – ответила Иевлева, – что он жив-здоров. Вы уверены в вашей информации?

– Я абсолютно уверен, сейчас и вы убедитесь, – он подошёл к телевизору и включил его.

Они оба молча ждали, пока экран оживёт, через минуту он засветился. На экране гарны дивчины и хлопцы в вышитых рубашках и шароварах плясали гопака. Идеологически выдержанный танец братского украинского народа. Но такое ликование явно не соответствовало тяжёлой минуте невосполнимой утраты, когда надо ещё теснее сплотиться вокруг родной Коммунистической партии… Ну или в преддверии этой минуты…

Молчание нарушила Иевлева:

– Вы ожидали «Лебединого озера»? Фильма про войну? – улыбнулась Иевлева. – Послушайте меня. Информация о вашем плане просочилась ещё в сентябре месяце. Вы сделали шах королю. Теперь их ход. Мне жаль, что я не могла быть с вами откровенной, я не люблю этого. Никакой я не агент. Но у меня не было выбора. Речь шла о моём ребёнке. Вы хотели решить за меня. Мне пришлось защищаться.

– Вы ошибаетесь, – заметил Снегирёв, – не шах королю, а мат. А эта путаница, – он повернулся и выключил телевизор, – продолжается с самого утра… Кстати, кто убил моих людей тогда на шоссе?

– Моя подруга. Она тоже не служит в армии. Уверяю вас, – ответила Иевлева.

– Как подруга? – поразился Снегирёв, – Та курица-автолюбитель, которую мы допрашивали? Не смешите.

– Ну, это долгая история, – заметила Иевлева. – Позвольте мне сейчас не рассказывать её. Что вы собираетесь делать со мной?

– А вы понимаете, что лежит на весах? – спросил он.

– Думаю, что да. Судьбы мира, – ответила Иевлева. – Моя жизнь, конечно, не так важна. Я думаю, что я до сих пор жива только потому, что мы с вами ещё не договорили.

– Вы будете участвовать в тайной церемонии, – сказал Снегирёв. – Большего я вам не могу сказать.

– Понимаю, – нахмурилась Иевлева, – мне придётся поближе познакомиться с вашим крокодилом.

Ах, вот как. Она и это знает. Значит, не только она. Как своевременно ускорена активная фаза операции. Как гармонично сложились части в единое целое. Есть вещи, которые невозможно запланировать. Это военное счастье. Тот, кто приносит военное счастье, заслужил свою награду.

«Мама, как ты думаешь, – спросил мальчик, – что будет дальше?»

– Не беспокойся, золотко моё, – ответила Иевлева. – Помнишь, мы ехали в такси с дядей Павлом?

«Майор милиции, – ответил мальчик. – Мы ехали в аэропорт, чтобы лететь в Москву. Конечно, помню».

– Помнишь, он сказал, что будет поблизости? – спросила Иевлева.

«Помню, мама», – подтвердил мальчик.

– Значит, он где-то поблизости, – сказала Иевлева.

Она даже не подозревала, насколько она права. Майор Ершов находился всего в нескольких метрах от неё, в соседнем кабинете, где он беседовал с полковником Крамером.

 

Глава 35. Полковник Крамер и майор Ершов

Итак, двадцать третьего ноября тысяча девятьсот восемьдесят первого года в двадцать два часа тридцать одну минуту по московскому времени полковник Крамер остро почувствовал, что майора, который сидит напротив него, не может быть. Это очень плохое чувство, оно сразу выбивает человека из колеи. Тем более что полковник Крамер к этому времени и так держался в колее не очень прочно. Всё началось с того, что он не выспался. Ну да, немного не выспался. Не спал две ночи подряд.

Снегирёв приказал ему хорошо выспаться перед этим днём. Но он не смог выполнить приказ. Его в последние дни что-то мучило. Он сам не мог понять – что. Это не был страх, он свято верил в победу и прекрасные перспективы рядом с выдающимся Снегирёвым. Особенно теперь, когда задуманное и запланированное осуществлялось на глазах. Когда все звенья сложного плана взаимодействовали между собой, как в часовом механизме. Но общий психический фон полковника Крамера, несмотря на это, был подавленный. И всю позапрошлую ночь он не спал.

Только под утро он заснул. Но лучше бы он не засыпал. Ему приснилось, что он сидит на дне реки или озера, а над ним на поверхности качаются две лодки. И что-то с этими лодками не так. И он пробует себя убедить, что это обычные лодки, но понимает, что сам себя обманывает. И покачиваются они не так, как должны. Вообще, можно сказать, не покачиваются на поверхности, как им положено, а замерли, что странно, так как видно, что там ходят маленькие, правда, но волны. А лодки почему-то не покачиваются, и даже более того, они опускаются на дно, прямо к полковнику Крамеру.

Полковник почувствовал себя как в страшной сказке про чертей, одной из тех, что рассказывала ему бабушка, когда он был маленький. Но теперь он не был маленький, и сказка была намного страшней. Когда он смотрел вверх, в сумраке под водой ему казалось, что это две лодки, но это оказались две человеческие спины. И внизу около дна два человека, которым принадлежали эти спины, приняли вертикальное положение, хотя спускались они под воду в положении горизонтальном спиной вниз. Они оба на дне стали на ноги и повернулись к полковнику Крамеру. Это были Анатолий и Константин. Они не были мёртвые. Они были живые, как и сам полковник Крамер. У обоих было по две ноги, и ноги эти были обуты в ботинки. Как положено. Значит, они живые. А та нога в ботинке, которую выловили в озере полтора месяца назад, это неправильная нога. Скорее всего, это подставная нога. Значит, кто-то за полковником Крамером следит, кто-то ему строит козни. Но кто? Где его искать, чтобы убить?

Короткий утренний сон не освежил полковника Крамера. Поэтому вечером он решил принять снотворное, чего раньше никогда не делал. Но признаться кому бы то ни было, даже подчинённым, что он – полковник Крамер, принимает снотворное, это было уже слишком. Этого никто не должен знать. Поэтому полковник Крамер пошёл в аптеку сам. Ночевать он должен был в гостинице «Интурист». Аптека была всего в нескольких шагах, на углу через дорогу. В очереди всего два человека. Продавщица – немолодая женщина, немного похожая на Валентину Терешкову. На вопрос о снотворном ответила, что нужно принять феназепам, но его нет.

– Может, что-то другое? – спросил Крамер.

– Говорят вам, феназепам. Можете, конечно, валерьянки выпить. Она вам вряд ли поможет. А феназепама нет.

– Как это нет? – несколько растерянно спросил полковник Крамер. А был он в гражданском, и продавщица не могла знать, что он полковник, так как на нём не написано.

– Вам что, – спросила она, – специальные объяснения требуются? Я вам русским языком говорю, нету. Не завезли. И на Чехова нет, не ходите.

Не завезли. Вот так. Тут надвигаются события в мировом масштабе, а феназепам просто не завезли. Для одного из важных участников событий. От которого, кстати, не так уж мало зависит. «Не завезли. Ладно, вы завезёте через несколько дней. Так прикрутим гайки, что не только завозить, в зубах будете заносить. Не завезли!»

Кошмары полковнику Крамеру в ночь на двадцать третье число не снились. Потому что он не сомкнул глаз. Не выполнив, как уже говорилось выше, приказ своего командира. А день был не простой. Утром дракон не принял женщину. Снегирёв медлил недолго. Прочёл две депеши и сразу приказал доставить Иевлеву. Потом надо её было привезти. И целый день мучило нехорошее чувство. Как будто он должен тяжело заболеть, и хотя он пока ничего такого не чувствует, болезнь уже вошла в его тело и сидит в нём, и ждёт чего-то, и вот-вот вцепится в спину или в грудь.

И вот теперь майор. Милиционер. Откуда?! Что за невероятный бред?

Майор вежливым голосом проинформировал полковника Крамера о том, что генеральный секретарь жив, что по операции в Польше дана команда «отбой», арестован генерал-лейтенант Морозов, ещё несколько офицеров высокого ранга. И если Крамер хочет, чтобы органы военной прокуратуры и, что ещё намного более важно, сам майор отнеслись к нему более снисходительно, он должен сейчас же отказаться от поддержки мятежников и помочь в задержании генерала Снегирёва.

Короче – катастрофа. А майор не врёт, это сразу по нему видно.

– Командный пункт, – продолжал майор Ершов, – охраняется подразделением, которым командуете вы, товарищ полковник. Бойцы, по крайней мере большинство из них, уверены, что служат Советскому Союзу и выполняют приказы офицеров Советской Армии. Ваш бункер отлично укреплён и защищён. И нет никакого смысла штурмовать его, потому что это повлечёт за собой большие потери с обеих сторон. Поэтому я хотел просить вас использовать ваши возможности для того, чтобы помочь нам без потерь арестовать мятежников.

У полковника Крамера побледнели щёки и лоб, а глаза немного вытаращились, настолько неожиданным и пугающим было появление этого милиционера и то, что он говорил.

– Как вы сюда попали? – спросил полковник Крамер. – Кто вы вообще такой? И с каких пор милиция вмешивается в дела армии?

– На ваши вопросы я дам исчерпывающие ответы, – сказал майор. – Во-первых, как я сюда попал. У меня есть некоторые возможности, которыми я воспользовался. Пока вам этого должно быть достаточно. Во-вторых, почему милиция вмешивается в дела армии. Вы хотели стать во главе огромной империи, используя магию вашего ящера в качестве источника могущества. Я наблюдаю за вами уже несколько месяцев. Почему вы не подумали, что у Советского Союза тоже есть своя магия? Вы думаете, что государственность такой огромной страны, как Советский Союз, может существовать без неё? Но поскольку советская магия относится в первую очередь к поддержанию внутреннего порядка в стране, она находится в подчинении исполнительных органов. Поэтому мы служим в милиции. Я говорю «мы», потому что таких, как я, есть ещё несколько, ну… скажем так – человек. Мы охраняли генерального секретаря, мы раскрыли трёх приставленных к нему исполнителей, или, проще говоря, убийц. Мы были тем неожиданным звеном, которое генерал Снегирёв не предвидел. Он думал, что только он один – маг. И в этом была его основная ошибка. Вам нужно какое-то подтверждение? Смотрите, это вместо предъявления удостоверения.

Майор задрал левой рукой правый рукав кителя и рубашки так, что Крамер хорошо видел, что в руке у майора ничего нет. Потом майор положил руку на столешницу и стал смотреть на неё. Крамеру показалось, что лицо майора окаменело и одновременно стало излучать какой-то слабый серебристый свет. Потом в комнате появился запах гари. Из-под ладони майора стал выходить довольно густой серый дым.

– Достаточно, – сказал майор, – а то у вас противопожарная сигнализация сработает.

Он поднял руку, причём Крамер успел увидеть, что выглядит она точно так же, как минуту назад. Но на столе, на котором лежала ладонь, остался след, причём след этот был не менее миллиметра глубины, и на эту глубину дерево прожглось так, как будто ладонь милиционера была раскалённой добела сталью.

– Но как же? – пробормотал поражённый Крамер. – Ведь советская идеология отрицает мистику…

– Ещё бы, это относится к делам самой высокой секретности, глупо трубить об этом на каждом шагу, – заметил Ершов.

– Но, может, дракон вам пригодится? – с надеждой в голосе произнёс Крамер.

– Нет, его место под землёй, – ответил Ершов. – Сделайте только то, что я вам говорю, не проявляйте самодеятельности.

– Да, – глухо проговорил Крамер, – я согласен.

– У нас мало времени, – сказал майор. – Мне нужно, чтобы женщина, которая сидит в соседнем кабинете, вышла отсюда целой и невредимой. Это во-первых. Мне нужно, чтобы караул сложил оружие, это во-вторых. Это послужит для вас далеко идущими смягчающими обстоятельствами.

– Да, я всё сделаю, – сказал Крамер, тупо глядя на отпечаток ладони на столе.

– Снегирёв – очень сильный человек, – продолжал майор, – и у него действительно с этим ящером есть какая-то связь. Вот вам шприц. Если вы нажмёте вот сюда, ампула с содержанием шприца выстрелит, и тот, в которого она попадёт, уснёт в течение секунды. Это рассчитано на людей, не на ящеров. Снегирёва вам придётся взять на себя. Я буду занят.

– Так точно, – согласился Крамер.

Крамер озирался, как на незнакомом берегу. Майора уже не было в крамеровском кабинете. Но прожжённая поверхность стола – вот она. Крамер положил на неё руку. Руку пришлось отдёрнуть, столешница была ещё горячая.

 

Глава 36. Жертвоприношение

Когда Крамер вошёл в кабинет Снегирёва, Иевлева уже спала, положив голову на стол. Снегирёв курил сигарету.

– Трудный выбор, – сказал почему-то вслух Снегирёв и добавил: – Приступайте.

Двое спецназовцев положили Иевлеву на носилки. Её перенесли в зал, положили на каменный постамент, и Снегирёв долго смотрел на неё. Её лицо освещалось светом факелов, как и лицо той другой женщины, лежавшей здесь утром этого бесконечного дня.

Снегирёв смотрел на неё и понимал: то, что он видит сейчас, и то, что он сейчас прикажет, и то, что потом произойдёт, оставит в нём боль надолго, а может быть, даже навсегда. Он никогда не встречал человека, который был ему нужен. Нужен не как стрелок, не как криптограф, не как топограф, не как специалист по теории развития операций, не как тактик, не как врач… даже не как любовница. А нужен просто сам по себе. И то, что он сейчас сделает, никогда нельзя будет вернуть, и тот ужас, который он вызовет, будет направлен и против него.

Он закрыл глаза, потом поднял голову, открыл глаза и увидел над собой свод каменного потолка. Он стал представлять себе, как в Москве работает штаб по организации похорон генерального секретаря, как партийный руководитель, с которым он поддерживал контакт, организовывает пленум, на котором будут приняты судьбоносные решения. Он представил себе, как танкисты греют моторы в Центральной Европе. Он представил себе свою ставку, где работает тщательно составленный из отборных специалистов штаб – чётко, слаженно; как поступает к ним вся информация – с орбиты, от пилотов стратегической авиации, от подводников по всей акватории Мирового океана, от станций радиолокационного слежения, охватывающих огромные пространства, от структур, получающих и обрабатывающих потоки информации. Он вдруг понял, что находится внутри огромной воздушной воронки и не может её остановить. И понял, что, если бы мог остановить её, чтобы не отдавать приказ положить эту женщину на дрезину, он, может быть, и остановил бы. Но сейчас инерция событий не оставляет выбора. У него нет выбора. Как и у неё не было выбора. Он отдаст этот приказ и увидит всё, что за этим последует. И всю жизнь будет стараться забыть об этом, и никогда не сможет. Это одиночество, трон, который возвышается над любовью, над болью, над всем. Это плата за власть.

Он повернулся к Крамеру, кивнул головой. Двое солдат, которые до этого несли носилки, подняли их с каменного постамента и поставили на дрезину. Они сели спереди, Снегирёв с Крамером – сзади.

Третий раз слышал Снегирёв этот негромкий звук электрического мотора в каменном тоннеле: не то жужжащий, не то слегка подвывающий. На этот раз путь показался короче. Дрезина остановилась. Снегирёв вышел из каменного коридора и спустился по камням на площадку. Двое солдат сняли носилки с дрезины и отнесли их вниз совершенно так же, как они сделали это утром. Они вернулись к входу в коридор. Крамер приказал им идти к дрезине и там ждать.

Он подошёл сзади к Снегирёву, стоящему лицом к водной глади, вглядывающемуся в темноту. Снегирёв понимал, как бы краем сознания, что за его спиной Крамер привязывает её за щиколотку. Потом, когда ящер приплывёт, Крамер разбудит её. Снегирёв заставил себя не думать про это. Он полностью сосредоточился на контакте с ящером.

Теперь ящер был ближе, чем утром. Он уже плыл сюда. Уже плыл. Что-то несильно ударило Снегирёва в ногу. Он обернулся, увидел Крамера.

Крамер хотел сделать как можно больше, чтобы его заслуги перевесили вину. К тому же происшествие можно было объяснить несчастным случаем. Он всё-таки привязал бесчувственного Снегирёва за щиколотку так же, как была привязана женщина сегодня утром. Так было вернее. Потом можно будет сказать, что Снегирёв сам запутался ногой в верёвке. А Иевлеву он на руках внёс наверх, прислонил к камню. Теперь осталось только дождаться ящера.

 

Глава 37. Мы с Сильвой едем на хутор Усьман

Если бы поэт всё-таки добрался в тот вечер до подвальчика, в котором я жил, он и так не застал бы меня, потому что я ночевал у Сильвы. Конечно, Сильва абсолютно чокнутая, и невозможно было поверить, как она изменилась после поездки в Новочеркасск. Дело не в том, что она похудела, а она похудела, конечно, а в том, что она превратилась в очень красивую молодую женщину, на вид не старше тридцати лет, и даже я, не обиженный вниманием женского пола, просто не мог пройти мимо, учитывая, что она сама была не прочь и совершенно этого не скрывала. И когда я ей сказал, что неправильно уводить у друга девушку, она на это ответила, что девушка уводится сама и потом сама другу всё объяснит.

Она болела, конечно, после той истории, но намного больше разболелся Валера. У него началось воспаление лёгких и опять вернулись проблемы психического характера, или, может быть, это была очень сильная неврастения. Валера снова попал в больницу, и к нему в пульмонологическое отделение меня не пустили. Но я узнал, что его скоро переведут в психиатричку для наблюдения, и туда уже меня не могут не пустить.

Итак, я ночевал у Сильвы последнее время, а поэт ничего про это не знал, потому что был в ЛТП. И вот ночью она меня растолкала, что было непросто, потому что я хотел спать, а сплю я крепко, и проблем с вот этими там бессонницами у меня никаких нет. В общем, она меня растолкала и сказала, что ей приснился мужчина, у которого волосы были всклокоченные, пальто испачкано в снегу, и смотрел он на неё довольно-таки высокомерно. Он сказал ей, что пытался присниться мне, но я сплю очень крепко, потому что я полуживотное. И пришлось ему присниться ей, чтобы она потом разбудила меня и всё мне рассказала.

Я выслушал эти её описания и сразу спросил:

– А стихов он тебе не читал? – На эту мысль меня натолкнуло слово «полуживотное».

– Читал, – сказала она, – про фиолетовый снег. Тебе не интересно будет. Но самое главное, он мне сказал, что Тамару похитили или арестовали и куда-то увезли. И она в большой опасности. И что надо ехать в Усьман, к этой твоей родственнице, к Елизавете Петровне. И причём ехать прямо сейчас.

Я сказал, что это всё чепуха, и на ночь глядя я никуда не поеду. На что Сильва мне ответила, что моя тупость её умиляет, но иногда всё-таки немного раздражает.

Она сняла телефонную трубку, набрала номер Иевлевой и послушала гудки.

– Вообще-то непонятно, – тоже встревожился я. – Вряд ли она станет где-то гулять по ночам.

Сильва уже успела натянуть джинсы и свитер, но я, конечно, не отпустил бы её одну.

– Заведётся твой «жигуль»? – спросил я.

– Это в твоих Семикаракорах автомобильные трупы на морозе не заводятся. А моя машина – чтоб ты знал – на любом морозе заводится при первом повороте ключа.

Ну и как всегда, Сильва оказалась права. Причём она не дала мне сесть за руль, а сказала:

– Ничего, дорогой, когда-нибудь я тебя научу водить машину.

Меньше чем через десять минут она припарковалась под домом Иевлевой, мы вбежали по лестнице, но наши звонки в дверь остались без ответа так же, как раньше – телефонные звонки. Мы вернулись к машине.

– Вообще-то надо было сварить кофе на дорогу, – сказала Сильва, – но возвращаться я не буду.

Мы ехали по ночному городу, машин почти не было. В свете фонарей блестели летящие хлопья снега. Он падал довольно густо, и условия для езды были неважные.

С Аксайского моста я увидел, что берега Дона подмёрзли, и на льду лежит снег, но на середине реки была широкая тёмная полоса воды.

На грунтовке нас ни разу не занесло, хотя Сильва при всяком удобном случае разгоняла машину так быстро, как только могла, чтобы силой инерции преодолевать те места, где намело и можно было застрять. Подъехали к дому Елизаветы Петровны. Я открыл калитку, и мы прошли в дом.

Елизавета Петровна не спала. Она сидела на кухне и пила молоко. Нашему появлению не удивилась. Посмотрев на нас, как я уже сказал, без удивления, она сказала:

– Заходите, садитесь. Хотите молока? Интересно, кого сегодня ещё чёрт принесёт.

– Я так поняла, мы не первые гости, – заметила Сильвия.

– Не сплю, как видите, – ответила Елизавета Петровна немного невпопад.

– А кто был? – поинтересовалась Сильвия.

Елизавета Петровна повернулась ко мне и сказала:

– Я смотрю, твоя подруга сильно изменилась. Помолодела, не шастает по ночам. И ещё кое-чего не делает.

Потом, повернувшись к Сильвии, добавила:

– Тебе теперь от него подальше надо держаться. А то ж эта зараза перелетает с одного на другого. Сегодня ты вроде завязала, а завтра, глядишь, – и развязала! Но сегодня он ушёл уже, а то б я тебя на порог не пустила.

– Ну ладно, дайте молока, – сказала Сильвия.

Я пошёл покурить на улицу, Елизавета Петровна не позволяла курить в доме и сама тоже выходила на крыльцо. Когда я вернулся, они сидели одна напротив другой за столом. Я вдруг обратил внимание, какой у Петровны усталый вид. Она была намного мрачней, чем обычно, а она и обычно была довольно мрачной. Сильва тоже молчала.

– Что-нибудь известно про Тамару? – спрашиваю я у них, чтобы к себе внимание привлечь и заодно обстановку разрядить.

– Да у этих она, – отвечает Петровна, – у друзей крокодила. У них сегодня праздник какой-то.

– Я так и думала, что это Снегирёв, – заметила Сильва.

– Что-то они там сегодня готовят, – вздохнула Елизавета Петровна, – то ли банкет у них какой, пьянка-гулянка…

Тут, видимо, проняло Сильву, потому что такую озабоченную я её ещё ни разу не видел.

– Он же успокоился, – сказала она Петровне. – В прошлый раз, когда я его видела, он спокойный был.

– Ты б его не узнала! – тихо произнесла Петровна. – Что они с ним сделали, эти вояки?! Я говорила, это добром не кончится. Ты бы посмотрела на него! Здоровый стал – чуть не до потолка! Опять живот у него! Морда во такая! – Она показала руками. – Как его теперь успокоить?! Ума не приложу. Он ходил сегодня, ходил. Он в четыре дома заходил! Как он ещё держится, чтоб людей не убивать. Но держаться ему осталось недолго. Ни у кого нет такой силы, чтоб себя удержать. Может, та баба бы ему помогла, которую он обрюхатил? Так нет её. Забрали эти паразиты! А он такой может и не дойти к себе. У него, может, и сил не хватит аж туда дойти. А здесь ему конец.

– Но про Тамару, – сказала Сильва, – только он может нам помочь узнать. Придётся нам ждать следующей ночи.

Мы с Сильвой вышли покурить на крыльцо. Снег как раз перестал падать. Было тихо, не холодно. На небе стали показываться звёзды. Вообще всё было отлично, только ужасно хотелось спать. Я собрался было уйти в дом, но Сильва взяла мою руку, я повернулся к ней, она приложила палец ко рту и кивнула в сторону улицы. Мне пришлось сделать усилие, чтобы вернуть себе ощущение реальности. По улице, прямо по дороге, ползло что-то огромное. Это был ящер метров, наверное, десяти длиной, с узкой длинной головой и узким длинным хвостом. Он полз по улице так быстро, как будто гнался за кем-то, а кто-то гнался за ним. Сильва закрыла мне рот ладонью.

Мы стояли от улицы метрах в десяти. Но нас закрывали деревья, заваленные снегом. Конечно, он мог нас заметить, так как мы сами видели его в мельчайших подробностях. Он отталкивался лапами от заснеженной поверхности, извивался немного по-змеиному и так бодро полз, я бы его трусцой не догнал, пришлось бы прямо бежать рядом с ним, но так, нормально, не очень быстро. Мы слышали, как его когти царапают дорогу, живот волочится по снегу, слышали его жуткое дыхание, всё это на фоне, так сказать, совершенно зимнего пейзажа с падающим снегом и белыми деревьями. Было около трёх часов ночи. Хутор спал. Ящер не заметил нас. Сильва потом сказала, у неё было такое ощущение, что он был чем-то занят, куда-то полз или откуда-то уползал, совершенно не интересуясь охотой, иначе он, скорее всего, почувствовал бы наше существование и постарался бы до нас добраться. А так он просто полз перед собой, прополз мимо, и нам стал хорошо виден его извивающийся хвост, которым он помогал себе.

Сильва осторожно открыла дверь и завела меня в дом.

– Ты что! – зашипел я почему-то шёпотом, голос у меня, как выяснилось, пропал. – Надо срочно сообщить…

– Кому ты собираешься сообщать? – Сильва смотрела на меня, как на ребёнка.

– Какого хрена ты обращаешься со мной как с дитём? – заорал я шёпотом, повернулся к ней спиной и ушёл в комнату.

В комнате я открыл буфет, нашёл там бутылку водки, отпил из горлышка. Оказалось, что Сильва стоит за моей спиной, потому что она протянула руку, взяла у меня из рук бутылку и сама отхлебнула. Я нашёл куртку, влез в неё, ботинки я одел уже раньше, когда выходил на крыльцо. Когда я шёл к калитке, Сильва обогнала меня, она тоже была уже одета. Открыла калитку, сама проскользнула в неё, оставила для меня открытой. В руках у неё были ключи от машины.

– Ты хочешь за ним на машине гоняться? – спросил я.

– На Кавказе на таких машинах пасут овец, – ответила Сильва, – садись.

Мы поехали осторожно, след ящера был отлично виден. Но сам он успел уползти.

 

Глава 38. Жертвоприношение II

Иевлева пришла в себя и обнаружила, что сидит, прислонённая к какому-то камню. Она видела, как на камнях вокруг неё дрожат отсветы огня от вставленных в стену факелов. Это была та стена огромной пещеры, которая идёт над берегом подземного озера. Иевлева видела поверхность воды в луче фонаря, который держал в руках человек, стоящий к ней спиной. Внизу на площадке, очень близко от воды, лежал Снегирёв. Отсюда не было видно, мёртв он или без сознания. Как она здесь очутилась, что произошло? Этого Иевлева не знала, она только помнила, как Снегирёв ей делал укол. И при этом был бледен как стена. И кажется, не чувствовал уверенности по поводу того, что он делает.

Человек с фонарём оказался старшим группы, которая её забирала из дома. Тот рыжеволосый. Он подошёл к входу в коридор и позвал кого-то. Из коридора вышел солдат, который возвращался тогда в подъезд. Она была совершенно уверена, что он что-то сделал с поэтом, напугал его или ударил. И после этого с поэтом случилось что-то плохое.

Человек с фонарём кивнул солдату, указывая на Иевлеву. Солдат тоже кивнул в знак того, что он понял. Тогда тот вошёл в коридор, было слышно, как он прошёл немного дальше, потом крутил диск телефона, давал какие-то команды. Повторял их немного повышенным тоном:

– Выполняйте приказ… – говорил он кому-то. – Да, и причём немедленно…

Солдат стоял спиной к озеру, поэтому он не видел, как на глади воды показалась голова ящера.

Иевлева поняла, что первоначальные планы Снегирёва изменились. Но изменил он их сам или это сделал кто-то другой? По-видимому, кто-то другой. Было похоже, что сам Снегирёв приготовлен в качестве угощения для чудовища. А это едва ли могла быть его инициатива.

Ящер медлил в сумраке, разряженном светом факелов, ей было видно, как Снегирёв пошевелился, потом сел. Он, видимо, не мог понять, что происходит. Тут он почувствовал, что привязан. Иевлева хорошо видела, как натянулась верёвка, которой он был привязан за щиколотку к металлической скобе, ввинченной в камень. Он вскочил на ноги и попытался освободиться. Чудовище явно следило за ним, но пока что сидело под водой. Это было отвратительно.

Иевлева встала. Краем уха она слышала, как тот главный продолжал говорить что-то в телефон. Она сделала шаг вперёд. Солдат стал перед ней. Он стоял спиной к озеру, следя за ней, и не видел того, что там происходит. Да, это явно был тот, кто вернулся тогда в подъезд, когда там был поэт. И пришёл потом к машине с таким мерзким выражением на лице…

В голове у Иевлевой всплыла строчка из Осипа Мандельштама: «Я буду метаться по табору улицы тёмной…» На букве «ё» она ударила солдата кулаком в подбородок. Раздался характерный хруст, неожиданно громкий. Солдат потерял сознание и стал падать на Иевлеву. Она подхватила его, он сполз вниз, стал на колени, и она опустила его на камни. Расстегнула чехол ножа на его поясе, достала нож и кинулась вниз к Снегирёву. Он услышал звук шагов за спиной, повернулся и увидел её. И тут же со стороны воды осыпались камни под ногами ящера. Он выскочил наполовину из воды и опять замер. Снегирёв понимал, что женщина с ножом не собирается драться с ящером. Резать ножом самого Снегирёва у неё, может, и были основания. Но зачем ей было так рисковать, если ящер мог отомстить Снегирёву без всякого с её стороны риска? Значит, она спешила ему на помощь.

– Не подходите, – крикнул Снегирёв. – он, может быть, меня и не тронет!

Но как будто в ответ на это предположение ящер заработал ногами, вязнущими в осыпающихся камнях, и вылез ещё немного из воды. «Почему он не выходит? – подумал Снегирёв. – Как будто боится чего-то».

Иевлева перескочила на большой камень, в который была ввинчена скоба, свесилась вниз и перерезала верёвку. В это же миг ящер бросился вперёд, но Снегирёв успел отскочить. Тут раздался какой-то жуткий грохот, в лицо ящера полетели почему-то осколки камней, он раскрыл пасть, хотел кинуться опять вперёд, но один из осколков выбил ему зуб. Он выскочил на берег и пополз, почти побежал вдоль берега по камням. Было такое впечатление, что он перепуган. Он жутко засвистел и уполз в темноту. А на камень рядом с Иевлевой, но со стороны, противоположной той, куда убежал ящер, спрыгнул человек. Иевлева просто не могла поверить глазам, потому что это был участковый. За ним следом бежал ещё какой-то незнакомый ей высокий седой старик. Тоже с пистолетом в руках.

Снегирёв стал подниматься по камням наверх.

– Погоди минуту, не узнал, что ли? – окликнул его участковый.

– А, это ты, – остановился Снегирёв. – И что скажешь?

– Ты меня зверю отдать хотел, а выходит, я теперь другим человеком стал. И надо бы тебя пристрелить. А вот не хочется как-то. А ты думал, я тебе позволю, чтобы с её головы волосок упал? – Участковый кивнул на Иевлеву.

– Застрелить ты меня можешь, – сказал Снегирёв, – а вот понять меня не можешь. Олух ты деревенский.

Участковый молчал.

– Не убивайте его, – продолжал Снегирёв, показав рукой туда, куда убежал ящер. – Может, он последний.

– Да знаем без тебя, – отозвался тот седой. – Если б ещё и ты был последний, совсем было б хорошо.

– А я последний и есть, – ответил Снегирёв не без достоинства. – Последний в роду. А ты… вот ты какой.

Он смотрел на Степана с любопытством. Иевлевой вдруг показалось, что Снегирёв в глубине души рад, что всё так произошло. Рад, что она жива. Он повернулся теперь к Иевлевой и продолжал:

– Прощайте, Тамара Борисовна, не поминайте, как говорится, лихом. Извините, что чуть вас ящеру не отдал. Я не хотел, но у меня не было выбора.

– Пустяки, – хотела пошутить Иевлева, но вместо этого неожиданно для самой себя серьёзно сказала:

– Но не отдали же.

Снегирёв наклонил голову, прощаясь с ней. Потом повернулся и стал подниматься к входу в коридор, в котором стояла дрезина.

– Я там вашему солдату, кажется, сломала челюсть, – громко сказала ему в спину Иевлева.

Он кивнул и пошёл дальше. Потом остановился, повернулся к участковому и спросил:

– В сентябре в западной пещере, двое моих людей, это ваша работа?

– Наша, – отозвался участковый.

– Как вы справляетесь с отдачей при такой энергии патрона? – Снегирёв был уже почти наверху.

– Научились, – ответил участковый.

– Нет, этому научиться нельзя. Тут не обошлось без… – Он опять обратился к участковому: – Точно не хочешь меня застрелить?

Участковый посмотрел на Иевлеву, она отрицательно помотала головой. Тогда участковый обернулся к Снегирёву и чётко сказал ему:

– В другой раз.

Снизу было видно, как Крамер с солдатом втащили раненого в коридор, он был ещё без сознания. Как потом выяснилось, у него челюсть была сломана в трёх местах, плюс небольшое сотрясение мозга.

Потом они услышали звук удаляющейся дрезины. Конфликт между Крамером и Снегирёвым из-за крамеровского предательства, вероятно, не состоялся, потому что в сложившейся ситуации потерял смысл. Как потом стало известно, Снегирёва наверху никто не арестовал, они сели с Крамером в автомашину марки «Волга» ГАЗ-24, закреплённую штабом СКВО за Снегирёвым.

Где-то между Аксаем и Ростовом-на-Дону автомашину догнал вертолёт Ми-8 и расстрелял в упор из пулемёта. Видимо, обещание, данное Ершовым Крамеру, касалось не сохранения жизни, а чего-то другого. Вполне возможно – более важного. Эвакуацией самой автомашины, а также двух найденных в ней тел, занимались военные…

Степан долго копался, искал что-то в камнях возле берега, потом подошёл к Иевлевой и, протянув ей найденный предмет, сказал:

– Вот тебе, дочка, зуб ящера. Это тебе подарок от меня. Говорил про тебя Игорь, а ты ещё лучше оказалась. Пойдём ко мне, я тебя лапшой кормить буду.

– Тебе самое умное с нами пойти, – согласился участковый, – тут два часа ходьбы, наверное, а потом у нас там мотоцикл спрятан. Укутаем тебя, в люльку посадим. Раз-два у Степана будем, ты поешь-поспишь, а утро вечера мудренее. Ты не забыла, как по пещерам ходить?

– А телефон там у вас есть?

– Найдём.

– Ну ведите, – согласилась Иевлева.

 

Глава 39. Некролог в «Правде»

24.11.1981, газета «Правда».

Невосполнимая потеря

С глубоким прискорбием восприняли советские люди известие о том, что 23 ноября 1981 года перестало биться сердце верного сына Отчизны, коммуниста, выдающегося военного деятеля Советского Союза, командующего Н-ской дивизией Воздушно-десантных войск, товарища генерал-лейтенанта Модеста Алексеевича Снегирёва.

Потомственный военный, товарищ Снегирёв М. А. всю свою жизнь отдал служению великому делу коммунизма. Все свои знания, силу своей любви к социалистической Родине, огромную энергию и талант военного руководителя он вложил в дело строительства Советских Воздушно-десантных войск.

Товарищ Снегирёв прошёл нелёгкий путь службы в Советских Вооружённых Силах от курсанта Суворовского училища до командира дивизии ВДВ специального назначения.

Безвременная кончина неожиданно вырвала товарища Снегирёва из наших рядов. Его сердце, сердце верного ленинца, перестало биться, его жизнь прервалась, как раз когда перед ним открывались новые горизонты беззаветного служения Родине и Коммунистической партии.

Патриоты нашей великой страны, простые советские труженики, наши славные Вооружённые Силы и творческая интеллигенция не должны задавать идиотских вопросов, при каких обстоятельствах сердце товарища Снегирёва М. А. остановилось. Была ли это пуля, передозировка наркотиков или товарищ Снегирёв выпал из грузовика в пьяном состоянии – всё это совершенно не касается наших замечательных советских людей.

В противном случае каждый беззаветный труженик на своём рабочем месте может получить крупные неприятности.

Светлая память о товарище Снегирёве М. А. навсегда останется в сердцах родных и близких, товарищей по работе, всего советского народа.

 

Глава 40. Ящер в деревне

У Сильвы была, конечно же, новая резина с шипами. Вообще машина первоклассная – форсированный двигатель, маленький спортивный руль, всё очень красиво, в её стиле. В машине тепло, уютно, и я вдруг почувствовал, что ужасно хочу спать. В конце концов, времени около шести часов утра, ночь была бурная, и ничего удивительного в том, что я хочу спать, нет, кроме одного: ну не каждый день корреспондент газеты, пишущий на сельские темы, видит на хуторе доисторического ящера, вылезшего откуда-то из-под земли. Может, это просто ящер, может, это волшебный какой ящер, хрен его знает.

Мы ехали медленно, выключив фары, мотор работал почти неслышно. След поворачивал к конторе. Я вообще эту гнилую мистику не очень уважаю. Никогда в неё не верил и считал бабской темой. Но потом, когда познакомился ближе с поэтом, был под впечатлением, как этот очень умный мужик относится к мистике. Он даже не то что верил в неё, а для него она была такой же реальностью, как для меня, например, пивной бар в Ростове на Набережной. Вопрос, можно ли не верить в пивной бар на Набережной, это ведь, согласитесь, нелепый вопрос. И я сам после того, как съездил в Новочеркасск, и после того, как посмотрел на всё то, что там произошло, стал относиться к мистике по-другому. То есть я продолжал в неё не верить, потому что она мне не нравилась, но она была для меня чем-то таким, о чём я знал, что она существует, хоть я в неё и не верю. Точно, как с построением коммунизма, только наоборот. Все в него верят, хотя в глубине души понимают, что это полная х**ня.

За всеми этими рассуждениями, не очень глубокими, я стал засыпать и, видно, на каком-то логическом звене слегка всхрапнул. Тут я вспомнил про ящера, и сон мой сразу пропал.

Сильва, ни слова не говоря, протянула мне бутылку водки, которую она позаимствовала из буфета Елизаветы Петровны. Я открутил крышечку, сделал глоток. Сон пропал окончательно.

Сильва показала рукой вперёд. Перед зданием конторы стоял пазик. Он стоял припаркованный, задом к конторе, передом к площади. На боку его был нарисован большой красный крест и красный полумесяц. И ящер стоял к автобусу как бы лицом к лицу, наклонив голову, замерев. Сильва выключила мотор на всякий случай, чтобы не привлекать внимания. Нам было отлично видно, как на освещённой площади ящер стоял перед автобусом, наклонив голову, причём стоял так довольно долго. Что он увидел в передке автобуса? Что ему показалось? Может быть, фары и стёкла создавали сходство с каким-то животным, которое ящер видел раньше?

Вдруг это случилось так неправдоподобно быстро, что я еле успел уловить его движения: он кинулся вперёд и ударил автобус зубами. От удара автобус развернуло, и правым передним колесом он налетел на высокий бордюр. Пазик покосился, у меня было такое впечатление, что колесо от удара отвалилось. Ящер стоял, замерев, и смотрел на покосившийся автобус. В конторе загорелось окно, потом открылась дверь и на крыльцо вышла сторожиха. Увидев ящера, она заорала и кинулась обратно. Ящер дёрнулся за ней, но она скрылась за дверью, и он, потеряв её из виду, опять замер.

– Ну что, ты доволен? – спросила Сильва.

– Фотоаппарата нет! – ответил я. – Какая лажа!

– У меня есть фотоаппарат, – возразила Сильва, – он лежит в сумочке. Но без вспышки ты ничего не сфотографируешь в темноте. Ослепить его вспышкой – ослепительная идея! Хотя, – она задумалась, – ты, в принципе, в состоянии от него убежать, если не будешь слишком близко. Ты в хорошей форме, бегаешь ты быстро… Ты убежишь, если не поскользнёшься и не упадёшь. Но если ты засуетишься и упадёшь, тогда… извини.

Ящер окончательно перестал интересоваться пазиком, видимо решив, что этот пазик мёртвый. По крайней мере не живой, и убивать его не интересно. Скорее всего, он также решил, что для еды этот пазик не подходит. Может, из него вылилась тормозная жидкость, и её запах не возбуждал ящеровского аппетита. Теперь он смотрел на здание конторы, видимо, пытаясь понять, куда делась сторожиха. Сторожиха была большая, тёплая и точно живая. И по своим пищевым качествам искорёженный пазик просто не мог с ней сравниться. Её можно было не только убить, но и съесть. Но она пропала, только что была здесь, и её нет, хоть и чувство такое, что она где-то недалеко.

Вдруг Сильва завела мотор и включила дальний свет. Теперь я увидел то, что она увидела секундой раньше. По улице, по направлению к площади, шёл человек. Скорее всего, это был скотник, который шёл к коровнику, чтобы помочь дежурному наладить автодоилку. Выходивший на площадь человек ещё не видел ящера, но ящер услышал его и повернул голову туда, откуда шёл человек.

Как только Сильва включила свет и слегка газанула мотором, ящер сначала замер, потом в долю секунды оказался развёрнутым всем корпусом к нам.

– Держись, – сказала мне Сильва.

Она поехала в сторону площади, я видел, как ящер бросился в нашу сторону. Мужика, выходившего на площадь, я потерял из виду, да и, если честно, было не до него. Некоторое время мы, то есть наша машина, и ящер двигались навстречу друг другу. До перекрёстка. В секунду мы оказались на этом перекрёстке, перед въездом на площадь, а ящер был от нас метрах в десяти. Сильва ехала спокойно, как будто в Ростове-на-Дону воскресным утром едет на базар за свежими овощами. Она даже зачем-то включила левый поворот, наверное, по привычке, аккуратно повернула влево и покатила по дороге к мосту, за которым влево был поворот на ферму, а вправо к лесополосе. Ящер пробежал метров пятьдесят очень быстро, но потом остановился. Остановилась и Сильвия. Она, выжав сцепление, газанула несколько раз, чтобы ящер принял машину за живое существо. Ящер опять кинулся вперёд, и Сильва покатила дальше.

Мы переехали через мост и поднялись по дороге вверх, к развилке. Ящер, наверное, уже понял, что догнать нас ему не удастся, к тому же ему, наверное, ударил в нос запах, который доносился из коровника. У входа в коровник, под навесом, стояли лошади. Лошадей скотники использовали для ускоренного посещения магазина и, когда было не холодно, а это как раз была такая ночь, оставляли их на ночь на воздухе в закутке под навесом. Там рядом висели седла и удобнее было седлать.

Этого обстоятельства Сильва предвидеть не могла. Она проезжала тут поздно ночью, не рассмотрев фермы и коровника, так как ей тогда было совершенно не до этого. А в прошлое посещение хутора ей тоже было не до коровника. К тому же в выбранном ею теперь направлении не было тупиков, а выезд с грунтовки на дорогу с другой стороны хутора мог быть завален снегом. Да я вообще не уверен, что она знала про тот выезд.

Ящер потерял к нам всякий интерес, он кинулся влево, лошади заржали, сорвались с привязи и ускакали в поле. Из коровника выскочил скотник, стал кричать лошадям. Сильва коротко засигналила, скотник обернулся в нашу сторону. Сначала он не увидел ящера, а смотрел на нас, и его взгляд выражал вопрос – шо им, с**а, тут надо? Потом он увидел ящера и проворно исчез в коровнике, надеясь на то, что коровник построен в два кирпича и ящер туда не залезет. Но после разрушения автобуса я совсем не был уверен, что кладка в два кирпича выдержит. А в коровнике стояло примерно сто двадцать отличных коров красной степной породы.

Тут я заметил, что в бутылке водки, которую я всё это время держал в руках, не хватает уже почти полбутылки, а крышечка куда-то делась. И мне почему-то вообще не страшно, как-то я успел привыкнуть.

– Доярки сейчас на утреннюю дойку пойдут, – сказал я. – Им на этой дороге скрыться от него никакой возможности не будет.

– Я понимаю, – отозвалась Сильва, – мы, выпивши, расхрабрились, и доярок мы героически защитим.

– Хочешь глоток? – протянул я бутылку.

– Ну давай… – Она миролюбиво взяла у меня из рук бутылку, отпила из горлышка, наклонилась, пошарила на полу, нашла крышечку, закрутила её и положила бутылку на пол перед задним сиденьем.

Ящер пополз к коровнику не по дороге, а прямо по снегу через ферму, то есть летнюю её часть. Одним движением головы разметал ограждение, а было оно сделано из довольно толстых жердей, сантиметров двадцать в диаметре. Да ещё деревянный жёлоб из досок, прибитый к жердям, вместе это было довольно крепкое сооружение. И пополз через двор к коровнику.

Сильва покатила в обход фермы, но он, кажется, прочно к нашей машине потерял интерес. Мы подъехали к самым дверям, Сильва бибикнула, скотник высунулся из дверей.

– Садись в машину, – крикнула она, но скотник трясся и выходить из коровника боялся.

Она открыла дверь и бросила ему бутылку с водкой. Он её проворно поймал. Как же он потом благодарил Сильву! Как благодарил!

Ящер успел проползти половину фермы, ему всё-таки, как мне показалось, неприятно и холодно было ползти по снегу. Но, видно, коровник его серьёзно заинтересовал. Запах оттуда шёл гигантский, и к тому же коровы почувствовали опасность и стали громко мычать. Сейчас он подползёт, двинет своей мордой, коровник развалится, он из развалин будет доставать наших совхозных коров…

Сильва отъехала, стала ему сигналить, но он не обращал на нас никакого внимания. Тут я страшно разозлился, выскочил из машины и стал орать на него. Я услышал, как Сильва затянула ручник и, не выключая мотора, тоже выскочила из машины. Причём я просто орал и махал руками, а у неё был план.

Посредине фермы на забетонированном пятачке стоял большой навес, сваренный из уголка три миллиметра толщиной. Это вам не деревянные жерди, гвоздями сколоченные! Это крепкое сооружение. Советская власть железа на него не пожалела. Он как раз был на линии между ящером и нами. Сильва взяла из сумки фотоаппарат со вспышкой и пошла через двор прямо к ящеру. Ну, я, короче, пошёл за ней.

Ящер теперь повернулся к нам. То, что мы – живые, ему было совершенно ясно и понятно. И он, гад, так, наверное, подумал, что если заняться нами, а мы – вот они, то коровник при этом никуда от него не убежит. А у нас положение было отчаянное, видно, доярок не предупредили, ну не все же они жили рядом с конторой, а выходить из конторы сторожиха тоже, наверное, не рвалась. Во всяком случае, на дороге перед мостом я успел заметить нескольких баб, идущих в сторону фермы. Уже рассветало, было неплохо видно.

У Сильвы было всё: и фотоаппарат, и вспышка. Она подошла почти вплотную к навесу и стала фотографировать гада, а он стоял, замерев, и думал, что это за фигня такая бьёт по глазам. Он был с той стороны навеса, с которой выход к автодоилкам. А мы с другой стороны, где был выход к вагончику. Гад осторожно засунул голову под навес. Я стоял сбоку за Сильвой и следил, чтобы она не поскользнулась, не упала. Но она не поскользнулась, а ловко отпрыгнула назад, когда гад кинулся на неё. Бросившись вперёд, он оказался внутри под навесом, голова его высунулась наружу там, где только что стояла Сильва. Мне показалось, что она слишком близко, я схватил её рукой поперёк талии и оттащил дальше. Гад высунул в нашу сторону голову, но корпус его не пролезал.

Сильва освободилась из моей клешни, успев поблагодарить меня взглядом, повернулась к беседке и опять щёлкнула фотоаппаратом. От вспышки гад разозлился и ещё подался вперёд. Вся железная конструкция навеса погнулась, но железные уголки, залитые бетоном, выдержали. Они, наверное, снизу были приварены к арматуре. Тут-то гад и почувствовал, что слегка запутался в этой фигне. Он рванулся так, что я подумал, вот он сейчас вырвется и нам хана. Но он не вырвался, навес покосился ещё сильнее, и гад запутался окончательно.

 

Глава 41. Возвращение участкового

Паника, вызванная репортажем сторожихи с места сражения ящера с пазиком и ещё дополненная рассказом доярок, видевших издалека и ящера, и акцию Сильвы на ферме, превратилась в настоящий ужас, когда по селу стали бегать недоенные коровы из коровника. Дело в том, что коровы чувствовали близкое присутствие ящера и рвались, как могли, чтобы убежать далеко от этого страшного места. К тому же их не подоили, от этого им было больно. Скотник боялся, что ящер вырвется из «железного плена», тем более что тот предпринимал время от времени отчаянные попытки это сделать.

Выпив полбутылки водки, полученные от незнакомой, но такой умной женщины, скотник решил, что коровы, если их выпустить, будут в большей безопасности, чем в закрытом помещении коровника, на прочность стен которого он всё-таки не очень полагался. Тем более что доить этих взбесившихся от страха животных и так не было никакой возможности.

Коровы кинулись в сторону, противоположную от ящера, то есть к реке. Ящер же, повёрнутый к ним хвостом, тем не менее с новой силой стал вырываться, но только ухудшил своё положение: ещё сильнее запутался в этой железной паутине, которая гнулась под его напором, но не выпускала его. Коровы инстинктом чувствовали, что в этой ситуации надо бежать к людям, а где находятся люди, было им понятно. Люди там, где дома и откуда идёт дым из печных труб. А дома за рекой. Но на лёд умные коровы не побежали, он бы не выдержал. А побежали они к мосту и по нему переправились через реку и хлынули как раз в самый центр хутора. Слева от них была площадь перед конторой. На площади стоял покалеченный пазик. А справа – улица. И коровы не побежали к конторе, потому что от конторы им толку никакого бы не было.

А побежали коровы по улице, потому что там в домах жили бабы, и эти бабы коров знали, жалели и могли их укрыть и подоить. Хуторские бабы, не дожидаясь приказа сверху, сами начали забирать поуспокоившихся на улице коров во дворы, доить, устраивать им временные стойла. Директор совхоза распорядился развозить им сено, у кого не хватает, и бидоны по дворам, чтобы туда сливать надоенное молоко.

Он позвонил уже пожарным, в милицию в Багаевку, напомнив, что с тех пор, как участковый, уполномоченный с хутора Усьман, пропал, то есть с середины сентября, нового так и не прислали. А в такой дикой, можно сказать, ситуации милиция бы очень пригодилась. Хотя что будет делать милиция, сам он точно себе не представлял. Осуществить задержание ящера, на которого директор в заботах так и не успел ещё съездить посмотреть, милиция точно не сможет. Но как-то спокойнее, когда участковый на месте. Эх, Игорь, куда ты делся, живой ли ты?.. Что такое стало происходить на хуторе? То вампир, то крокодил какой-то… Интересно, у других тоже так, или только у нас? Но мечтать и рассуждать было некогда. Куда-то ещё надо бы позвонить. В университет? В цирк? В зоопарк? Куда?

А парторга, кстати, и нет в кабинете. Сидит, наверное, дома, нос за дверь высунуть боится. А директор совхоза нос высунуть не боится. У него на столе охотничье ружьё. Патроны в стволе – на кабана. Но… может, и они слабенькие, надо поехать, посмотреть на это чудо. Может, попробовать пристрелить его сразу. Пусть учёные орут потом. Безопасность людей важнее.

А парторга не без причины не было в кабинете. Он действительно остался дома и пребывал в состоянии крайне подавленном. Дело в том, что по его инициативе, поддержанной районом, а если честно, по просьбе самого районного партийного начальства на хуторе проходило мероприятие: дни почётного донора. И пазик, который подвергся нападению, был передвижным процедурным кабинетом из Ростова, приспособленным для сбора донорской крови. Стерилизаторы, холодильники, всё, что необходимо. Кровь вообще нужна, а сейчас ещё (ну, это людям не обязательно говорить) из Афганистана стали раненых привозить. Им кровь очень нужна.

Местное население на призыв откликнулось дружно. А чего не откликнуться, если от работы освобождают, шоколадку дают и талон на обед. Почему не пойти? Ну и пошли. Весь день шли. Наш фельдшер тоже помогал. Вот. Насобирали много крови. А ночью откуда ни возьмись – крокодил. Почувствовал гад кровушку. Как это парторг раньше не подумал? Ведь ещё летом такая напасть вампирская была. Тоже с кровью связанная. И тот гад тоже осенью появлялся. «Ох, не надо было донорские дни устраивать. Ох, не надо было… Только ведь утихло всё. И вот – на тебе! Получай, парторг, и распишись. Тут крокодил на ферме какой-то ужасный. Откуда он только взялся, мамочки мои?!

А перед конторой пазик. Полный крови. И с места он двинуться не может, потому что его крокодил поломал, колесо ему отбил. А почему это крокодил сразу на пазик этот напал, а? Случайно, да? Ага, случайно… А как в райком звонить, вообще не понятно. Скажут: что, опять? Да ты с ума сошёл, парторг. Ну вот пусть так и будет. Я сошёл с ума. Сижу дома, и всё. И всё! Может парторг заболеть, в конце концов? Может у него температура, б****, подняться? Или не может?»

Ну, раз парторг дома, то обойдёмся пока без парторга. Директор совхоза взял ружьё и пошёл из кабинета. Но в дверях он увидел, сначала глазам своим не поверил, участкового, (лёгок на помине) который сам собирался к нему войти и поднял руку, чтобы постучаться.

Участковый изменился. Во-первых, он похудел, и очень сильно. Как-то выпрямился. Одет был в гражданское, но – как будто в поход собрался. И на поясе у него была кобура с пистолетом. За его спиной стоял какой-то седой старик и женщина, которую директор видел раньше среди университетских. Участковый сказал:

– Расспросы потом. Мы за вами, – и посмотрел с неодобрением на ружьё.

– Да откуда ты взялся? – не выдержал директор.

– Не важно откуда, важно, что вовремя, – ответил участковый. – У нас мотоцикл, давайте на вашей машине поедем. Только вот её завезём к Петровне, – продолжал участковый, кивая на женщину.

Они спустились вниз, сели в машину директора, машина тронулась с места.

Петровна не удивилась, а только сказала:

– Ну, раз ты появилась, то и твой появится. Не к ночи будь помянут. Заходи, тут хоть тебя и не ожидали увидеть, а рады будут. На крокодила не хочешь пойти посмотреть?

– Я уже видела, – сдержанно ответила Иевлева.

– А… ну-ну, – отозвалась Елизавета Петровна.

Сильва очень обрадовалась Иевлевой. Я вообще никогда не видел её такой радостной. Она обычно вела себя сдержанно. Даже постельные дела не выводили её из равновесия: то есть присутствовало некоторое исступление, но не радость. Было такое впечатление, что чувство радости ей вообще не знакомо.

А тут прямо она вся светилась. Как будто Иевлева – её любовница или там сестра… И та тоже вся прям разулыбалась… И зачирикали две подружки.

– Ну, как дела?

– Да государственный переворот вот помогала предотвращать… Ничего, предотвратили. В последний момент, правда. Но, как говорится, лучше поздно, чем никогда. Ну а ты?

– Да я что? Поехала вот тебя искать, да и нарвалась тут на крокодила. Пришлось его в ловушку заманивать. Но ничего, заманила. Теперь пусть мужики думают, что дальше делать.

– Ах, крокодильчика? Это коричневенький такой. С пожарную машину величиной? Да я его видела вчера вечером. Этого крокодильчика. Меня ж ему и отдать хотели. Но ничего, обошлось. А как твои бандиты?

– Да Филона убили в Таганроге. А так всё хорошо. Я дяде Васе позвонила, всё рассказала. А этот твой генерал? Ещё меня на допрос вызывал. Как он там, арестован?

– Да нет, говорят, расстреляли его из пулемёта. Прилетели на вертолёте и из крупнокалиберного пулемёта прямо в машине и расстреляли. Вместе с этим… ну, рыжий такой.

– А… помню, он одеколоном «Олд Спайс» душится… ну… душился.

– Да, точно «Олд Спайс».

– Так ты под землёй была? А своего не видела?

– Нет, там, где мы были, вампиры не ходят.

Так что щебечут они о своём о девичьем, а я им яичницу жарю с колбасой. И эти полбутылки водки не то чтобы жалею, что скотнику отдали, я вообще-то не жадный. Но пригодились бы сейчас. А то магазин по случаю ящера закрыт.

Тут приходит Петровна, Сильву чуть не за пуговицу берёт и говорит, давай уезжай отсюда. «А то, когда Фролов придёт, тебя здесь не должно быть. Бери моего этого родственничка, труженика пера, и чтоб духу вашего тут не было. А то у тебя слюнки потекут, и ты уже никогда не остановишься. Вот яичницу поешьте и давайте отсюда. Да отправим мы твою подругу, не беспокойся. У неё тут будь здоров защитники. Не хуже тебя будут». Ну и Иевлева тоже туда же. Надо, мол, тебе ехать поскорее. Мол, Петровна права.

Ну, решили ехать. Тут Сильва и спрашивает:

– Тебе про поэта ничего не известно?

– Да, известно, но не точно. Мне кажется, у него из-за меня неприятности.

– И довольно большие, – добавляет Сильва.

– Что, совсем плохо?

– Ну да, – говорит Сильва, – совсем. Он мне приснился, сказал, где тебя искать. То, что сам мог знать. Кидался, хотел тебя спасать.

Тут я увидел, как по лицу Иевлевой из обоих глаз потекли слёзы. Спокойное такое лицо, а из глаз слёзы текут. Так я и застыл со сковородкой в руке.

 

Глава 42. Эвакуация ящера

Директору совхоза, когда он увидел ящера, первая мысль пришла, что навес не спасти. Сам ящер был необыкновенный. Огромный. Немного он был, конечно, похож на крокодила, но больше на гигантскую ящерицу. И цвета он был не зелёного. Скорей какого-то светло-коричневого. И хвост у него очень длинный, и голова тоже. В железных стояках навеса он запутался окончательно и, видно, поостыл на холоде. Он вообще-то к холоду должен быть привычный, ведь живёт же он под землёй. А там вообще не тепло. Но там он всё время двигается. А тут, запутавшись в металле, он уже, наверное, час лежит без движения. Сначала он дёргался, пытался вырваться, но потом перестал, силы оставили его, он лежал на бетонном полу, металлические прутья впились в его тело, оттуда что-то текло, и выглядел ящер как огромное, но совершенно беспомощное существо.

– Он совсем доходит, – сказал Степан, тот седой старый человек, который пришёл вместе с участковым.

– Может, пристрелить его? – спросил директор.

– Лучше не надо этого делать, – сказал седой. – Если его убить, сюда всякая нечисть полезет. Ещё хуже будет. А он больше сюда не придёт. Он тут чуть не погиб. А ему тысяча лет. Он сюда дорогу теперь забудет. Его покормить надо, а то он сдохнет.

– Да кто ты такой, что всё про него знаешь? – спросил директор.

– Я-то? – переспросил Степан. – Да я так, простой человек. Я тридцать лет за ним смотрю. Под землёй по пещерам хожу. Там под землёй много чего происходит, о чём ты понятия не имеешь. Вы в космос вон летаете, а что у вас под ногами делается, не знаете. А я вроде стражника, вон вроде участкового. Только участок у меня большой. Смену я себе подготовил. Твоего земляка. У тебя теперь участковый на весь район один такой. Да, может, и не на один район. Ты его слушай. Он тебе всё правильно советовать будет.

– Чем же покормить? – спросил директор.

– Да мясо ему надо дать, – ответил Степан, – кашу манную он есть не будет.

Вокруг собрались мужики и бабы из деревни, сначала им было очень интересно смотреть на ящера, но потом надоело, они замёрзли и стали расходиться. Скотник, который дежурил ночью по ферме, пытался кому-то в тридцатый раз рассказать, как он участвовал в необыкновенных событиях. Никакого такого страха или тоски никто не чувствовал. Никто не плакал, не впадал в ужас. Не было аномалий в поведении, никаких необъяснимых поступков. Наверное, ящер слишком ослаб, чтобы производить такое действие. Директор повернулся к седому и сказал:

– Сам не знаю, ты пришёл неизвестно откуда и тут командуешь! И это, – кивнул он в сторону ящера, – тоже неизвестно откуда пришло.

– А ты участкового своего спроси, – ответил седой. – Я его под землёй нашёл и от смерти спас, спроси его. Он тебе скажет. Он видел разные вещи.

Директор совхоза повернулся к участковому. Участковый сказал:

– Степан знает, что говорит.

– Сколько ему надо дать мяса? – спросил директор.

– Ну дайте хотя бы килограммов пять, ну семь, – ответил Степан. – И прицеп дайте побольше с тягачом.

Директор повернулся к мужику, стоявшему сзади него, и сказал:

– Василий Иванович, ты на мотоцикле?

– А вон стоит, – ответил Василий Иванович, показывая рукой.

– Едь в столовую, – велел директор, – скажи, пусть килограммов десять фарша сюда быстро привезут. Потом дуй в гараж. Пусть трактор с прицепом сюда пригонят. Прицеп тот большой, что они зелёную массу возят. Давай, одна нога тут, другая там.

– Харэ! – крикнул мужик и побежал к мотоциклу.

Тут к ферме подъехала чёрная «Волга», из неё выбрался первый секретарь райкома, а с заднего сиденья с одной стороны – его отрок, мальчик лет двенадцати, а с другой стороны – начальник милиции Багаевского района. Секретарь райкома был приятно возбуждён.

– Ну, показывайте ваше чудовище! – закричал он издалека директору совхоза, но осёкся на полуслове. Настолько его поразило то, что он увидел. Некоторое время он приходил в себя. Потом вспомнил, что он – начальство, и начал командовать.

– Что-то я партийных органов тут не вижу, – начал он.

– Егор Ильич болен, – объяснил директор.

– Да, болен… Знаем, как эта болезнь называется. Она называется – играние очка. Так, ладно, – сказал секретарь райкома. – Я тут тебе милицию привёз. А то у тебя своей-то нет. Будем отстреливать зверя.

Краем глаза директор видел, как при развилке притормозила «семёрка» с ростовскими номерами. Из неё вышла женщина, та, которая появилась вместе с участковым и тем седым стариком. «Семёрка» поехала дальше в сторону шоссе.

Женщина быстрым шагом шла к директору. Секретарь райкома недовольно огляделся и спросил:

– Почему так людей много? Что им здесь, цирк? Ну-ка, все по домам! Щас подъёмный кран пригонят, его на грузовик погрузят и в Ростов увезут, пусть учёные работают. А это что, – он кивнул головой на собравшихся людей, – это ж слухи пойдут! Зачем нам это надо?

Иевлева подошла к участковому и стояла рядом с ним. Секретарь райкома взял за руку своего мальчика, мальчик был румяный, раскормленный и очень серьёзный.

– Видишь, Слава, – сказал секретарь райкома, – это чудище, что-то вроде Змея Горыныча. Оно из-под земли вылезло, и сейчас дядя Гена его застрелит.

Он повернулся к начальнику райотдела, о котором он говорил, и сказал:

– Давай, Геннадий Петрович, шлёпни его поскорее.

И, повернувшись к людям, громко добавил:

– А вам тут нечего делать! Ничего интересного, граждане! Давайте, давайте!.. Расходитесь по домам.

Секретарь Багаевского райкома партии товарищ Хорошеев на самом деле понимал, что ящер – зрелище совершенно необычное. На самом деле очень, конечно, интересное. Сам даже приехал посмотреть. Но так было принято: если народу что-то видеть нежелательно, говорят – ничего интересного.

Начальник райотдела деловито достал из кобуры «макарова». Иевлева подошла к милиционеру, у которого был пистолет, и спросила:

– Что тут происходит?

Секретарь райкома обернулся к ней и спросил:

– А кто вы такая?

– Кандидат биологических наук, преподаватель Ростовского госуниверситета, – представилась Иевлева. – В кого вы собираетесь стрелять?

Секретарь райкома смерил её взглядом с головы до ног и сказал:

– Вы в госуниверситете работаете?

– В госуниверситете, – подтвердила Иевлева.

– На биологическом факультете? – переспросил секретарь.

– Да, – сказала Иевлева.

– Вот там и командуйте, – сказал секретарь. – Понятно вам?

– Это редчайший экземпляр, – ответила Иевлева, – и мы обязаны вернуть его в естественную среду. У нас есть специалисты – они этим займутся.

– У вас здесь вообще бардак! – заорал секретарь райкома. – У вас даже милиции нет!

– Почему нет милиции? – сделал шаг вперёд участковый. – Милиция на месте. Опасность никому не угрожает.

Тут настала очередь удивиться начальнику райотдела:

– Степаныч? А ты откуда взялся? Ты ж у нас без вести пропал!

– Ну, будем считать, что я нашёлся, я здесь с самого начала, никакой опасности никто не подвергался! – доложил участковый.

– Прекратить базар! – закричал секретарь райкома.

Он приехал сюда для того, чтоб посмотреть на ящера и как его будут убивать. Он настроился на это зрелище и взял с собой сына, чтобы мальчику тоже доставить удовольствие. А тут… путаются, понимаешь, под ногами. Какой-то участковый, неизвестно откуда взявшийся. Какая-то шалава из университета. Кандидатка, б**! В гостинице «Ростов» такие кандидатки работают! За десять рублей.

Он поднял тяжёлый взгляд на директора совхоза и сказал:

– Ну вижу я, какой у вас тут порядок! Как вы о людях заботитесь!

– Вы не имеете права, – крикнула Иевлева.

– Вы давайте, гражданка, – сказал секретарь райкома, – идите отсюда, не мешайте.

И тогда к секретарю райкома нос к носу подошёл Степан и тихо сказал, глядя прямо в глаза:

– Вот мне ты ничего сделать не можешь! Ни арестовать меня не можешь, ни убить, ни посадить! А знаешь почему? Потому что я и так умру скоро. Поэтому забирай своего мента, и чтоб я вас тут близко не видел! Это мой ящер!

– Да как ты… – начал было секретарь райкома, потом обернулся к начальнику райотдела, тот явно был растерян.

– Хорошо, – сказал Степан так же тихо, чтоб народ не слышал, – сейчас он из своей пукалки ранит ящера. А тот, раненый, взбесится, вырвется из этих прутиков и откусит тебе жопу. И сорок восемь тысяч жителей района вздохнут с облегчением.

Как бы подтверждая слова Степана, ящер вдруг ожил, дёрнулся так, что вся конструкция загудела, и открыл пасть. Пасть произвела на секретаря райкома впечатление. Это был язык, который он понимал. Он как-то сдулся сразу, отошёл на безопасное расстояние.

Директор совхоза подошёл к секретарю райкома и, слегка закрывая его от Степана, громко сказал, обращаясь к присутствующим жителям хутора:

– Давайте и правда по домам идите от греха подальше. Вот и первый секретарь райкома товарищ Хорошеев вас просит. Давайте, давайте, товарищи. Я кому говорю!

В это время как раз подъехал трактор с прицепом. Мужики принесли металлорезку, подключили её в розетку, в которую включали летом автодоилку. Степан взял в руки металлорезку и попробовал её. Она взвыла.

– Так, – скомандовал Степан, – всем отойти за территорию фермы. Игорь, ты будешь его держать на прицеле. И если он меня схватит – значит, не судьба. Тогда стреляй, что уж!

Участковый снял пистолет с предохранителя. В это время мужики привязали трос к крыше навеса со стороны ящеровского хвоста. Трос подцепили к трактору, который успели подогнать. Степан стал перед самой мордой ящера, в руках у него был эмалированный таз с мясным фаршем, привезённым из столовой. В фарш он воткнул мастерок, который нашёл возле вагончика. Почувствовав запах мяса, ящер открыл глаза. Степан взял полный мастерок фарша и протянул его в сторону пасти. Ящер открыл пасть, и Степан бросил туда фарш. Ящер не закрыл рта, и Степан бросил ещё несколько порций.

Потом Степан отложил таз и взял металлорезку. Ящер закрыл глаза и лежал неподвижно.

– Игорь, – сказал Степан, – а ну, давай убери отсюда людей.

– Давайте, мужики, по домам идите, – говорил участковый, но никто не тронулся с места. Участковый уговаривал мужиков, расталкивал, наконец удалось по крайней мере отодвинуть их подальше от навеса, за внешнее ограждение фермы. Уходить совсем они не хотели.

Секретарь райкома понял, что ящера будут освобождать. Что с этим ящером случай особый, и давить на народ нельзя, чтобы не уронить авторитет парторганизации района. Но мальца надо убрать. На всякий пожарный. Он запихнул мальчика в машину и сделал знак начальнику райотдела, чтобы тот сел за руль и увёз его. Всё равно толку нет от растерявшегося начальника Багаевской милиции. Но сам остался. Страшно, конечно, но если директор совхоза тут, то и секретарь райкома должен быть тут. А как же? Негоже партийному работнику на глазах у трудового народа убегать, яйцами сверкая. Страшно, конечно, а куда денешься? Люди смотрят.

Тут как раз приехали пожарники. Участковый с глубокой тоской подумал, что сейчас все объяснения начнутся сначала. К счастью, помог неожиданно секретарь райкома. Он подошёл к начальнику пожарного расчёта и сказал, чтоб без его разрешения пожарные не вмешивались.

Степан подошёл к навесу и сначала далеко от морды ящера пообрезал у пола стояки, на которых держалась крыша – и с одной стороны, и с другой. Осталось только два стояка, которые рядом с пастью. Степан перерезал сначала один из них, потом другой. Искры летели прямо на кожу ящера, но он лежал неподвижно, закрыв глаза. Степан отложил металлорезку, взял в руки оставшийся фарш из миски, потом стал сбоку от морды ящера и дал трактористу знак рукой. Тракторист медленно тронулся с места. Искорёженная конструкция загудела и стала так же медленно отгибаться кверху, открываясь, как раковина. Участковый направил пистолет на ящера.

Ящер не двинулся с места. Он долго смотрел на директора совхоза и на секретаря парткома, стоявших у загородки. Директор опять слегка закрывал собой партийного руководителя. В руках у директора было охотничье ружьё. Потом ящер выпрыгнул. Не вылез, а именно выскочил из-под уничтоженной беседки. Его движение было настолько молниеносно, что люди оказались к нему не готовы. Мужики отскочили в ужасе, хотя между ними и ящером и стоял участковый. Участковый же никуда не отскакивал, стоял как статуя, продолжая целиться в ящера из пистолета. Но не выстрелил. Похоже, не видел такой необходимости. Позади него в нескольких шагах стояла эта дама из города. Она тоже не отскакивала никуда. Смелая стерва, подумал секретарь райкома с невольным одобрением. Самому ему было очень страшно. Хуже всего было что, ещё вдобавок появилась на душе какая-то жуткая тоска, наверное, люди чувствуют что-то такое перед смертью. Как он был рад теперь, что отослал хлопца.

Степан взял в руку комок фарша и помахал ящеру, чтобы обратить на себя его внимание. Ящер не смотрел на Степана. Ни Степан, ни мясной фарш в его руке ящера не интересовали. Он пополз медленно прямо на участкового. Остановился. Его взгляд был теперь направлен на женщину, стоящую за спиной участкового.

Иевлева подумала, что вот он – магический зверь. Во всей своей красе. Привычный мир теряет устойчивость. Она вспомнила, как Петровна говорила, что, если вампиры приходят из могилы и крокодилы вылезают из-под земли, значит, надвигается какая-то большая беда. Она видела своё отражение в его глазу. Наверное, он запомнит её и будет помнить лет пятьсот. Придёт время, когда никто на земле не будет помнить её. А он там глубоко под землёй будет помнить.

Потом ящер, отчётливо игнорируя Степана, выглядящего немного глупо с большим комом мясного фарша в руках, игнорируя фарш, как не стоящую внимания добычу, игнорируя участкового, как стоящую внимания, но недоступную добычу, повернул морду в сторону прицепа. Спокойно, без резких движений, он пополз в сторону прицепа, приполз, закинул на прицеп передние лапы и с громким скрежетом о металлический пол кузова вскарабкался на него весь. Как будто прекрасно понимал, для чего тут этот прицеп.

Секретарь райкома партии видел собственными глазами, что ящер залез на прицеп сам. Никто его туда не звал, не заманивал, никто ничего ему не показывал, он сам понял, что надо делать для своего спасения. Откуда доисторический ящер из-под земли может знать, для чего служит прицеп, на котором возят комбикорма и зелёную массу? Этот вопрос задал себе секретарь Багаевского районного комитета партии. И понял, что ответа на это вопрос в рамках последовательного материалистического мировоззрения не существует.

Степан подошёл к кузову, ящер делал вид, что перемещение Степана вообще его не касается. Степан же медленно, осторожно поднял опущенный боковой борт и закрыл его задвижкой – сначала спереди, затем сзади. Потом он встал на подножку тягача и заглянул в кузов.

Участковый с пистолетом наперевес успел перебежать к тягачу и стоял, направив пистолет на кузов. Степан сел на место тракториста, завёл мотор и медленно тронулся с места. Ящер лежал в кузове, причём хвост его свисал сзади, и никаких попыток выскочить из кузова ящер не делал.

Участковый подбежал к директору совхоза и сказал:

– Едем за ними!

Он сел на правое сиденье, Иевлева села сзади. Секретарь райкома сел слева рядом с ней. Степан ехал медленно, и они быстро догнали его. Директор совхоза смотрел на свисающий из кузова хвост ящера, всё ещё с трудом веря, что это происходит на самом деле.

За мостом Степан, видимо, решив, что ящер привык к такому способу передвижения, слегка прибавил. Но в хутор въезжать не стал, а повернул вправо за столовой так, чтобы не ехать по улице.

Машина директора совхоза шла сразу за прицепом. Участковый на переднем сиденье опустил стекло, и руку с пистолетом, снятым с предохранителя, высунул наружу. Следом за машиной директора совхоза ехали пожарники, а потом уже все остальные.

Хвост ящера качался из стороны в сторону. Вскоре дорога свернула в поля, и показалось Дарьинское озеро. На берегу озера Степан остановился, подъехав к самой воде. Выключил мотор, вышел из кабины, открыл сначала заднюю задвижку борта, затем переднюю, а потом медленно опустил борт.

Участковый к тому времени стоял с пистолетом наперевес между высыпавшими из машин людьми и прицепом.

Ящер осторожно спустил передние лапы на землю, потом перевалился и выгрузил себя из прицепа. Он встал мордой к участковому, параллельно линии берега. Потом поднялся на лапах, в мгновение развернулся к воде мордой и снова замер. Люди шарахнулись от этого движения, это было очень страшно. Перебирая лапами, ящер пополз к воде, поломал тонкий ледок, который был у берега, и, поскольку озеро было глубокое, почти сразу скрылся под водой.

Но буквально через секунду он вынырнул и, повернув морду, стал смотреть на Степана. Пробыв так несколько секунд, ящер повернулся в сторону участкового и тоже несколько секунд смотрел на него. После этого он махнул хвостом и исчез под водой.

Люди на берегу стояли молча. Пожарникам так и не дали вмешаться. Они, впрочем, и не горели таким желанием, не зная, как надо поступать с ящером. Молчание прервал секретарь райкома.

– Уважаемые товарищи! – громко сказал он веским голосом. – Ящер, которого мы тут с вами наблюдали, является предметом материального мира, и появление его нашей марксистской идеологии не мешает. Поняли? А что он сообразительный, так это ясное дело. У куры небось мозги поменьше, чем у него, – мотнул секретарь головой в сторону озера, – а она и так знает, где клевать корма, а где нести яйца. Так что ничего интересного, товарищи. Но я категорически всех предупреждаю, что за распространение слухов мы будем строжайше взыскивать. И это ещё доведёт до вас партийная организация совхоза. Будем строго взыскивать, не обижайтесь тогда.

Партийный секретарь обвёл мужиков тяжёлым взглядом. Мужики продолжали молчать. Они понимали, что человек говорит то, что должен говорить. Возражать ему не имеет смысла.

Чтобы сгладить возникшую неловкость, директор совхоза выступил вперёд и тоже громко сказал:

– Позвольте, товарищи, от вашего имени поблагодарить секретаря райкома партии товарища Хорошеева Виктора Петровича за большую помощь, которую он оказал нам в тяжёлую минуту. Партия всегда там, где трудно! – и он громко захлопал в ладоши. А про себя подумал: «Уехал бы ты побыстрее». Мужики из вежливости и по привычке поддержали его аплодисментами.

Секретарь райкома партии, одобрительно улыбаясь, протянул руку директору совхоза, их рукопожатие длилось несколько секунд, было крепким, мужским, и пока оно продолжалось, аплодисменты не утихали.

Участковый с облегчением засунул пистолет в кобуру и подошёл к Степану.

– Он бы меня и тронуть не успел, ты его на мушке держал, – сказал Степан, – не зря меня зовут, как твоего отца.

– А ты что, правда умирать собрался? – спросил участковый.

– Да нет, это я так сказал, – отмахнулся Степан. – Ну, когда придёт время, умру спокойно, есть кому меня заменить.

 

Глава 43. Как Евгений Петрович Гущин охранял популяцию белого медведя

Гущин при всех этих событиях не присутствовал. Когда люди Снегирёва приходили за Тамарой, Гущина, к счастью, не было. Исключительно удачное совпадение, слава богу, он был в командировке. Причём очень далеко, аж на Новосибирских островах.

Его командировка была по линии международной организации, которая занималась спасением популяции белых медведей в Арктике. Белый медведь вообще-то в тысяча девятьсот восемьдесят первом году находился под угрозой. Опасность исходила не от охотников, которым, кстати, запретили на него охотиться. А от загрязнения природы. Гущин не очень хорошо понимал, чем можно помочь, как он может запретить армии оставлять после себя военный мусор, но поехать и увидеть Крайний Север он давно хотел.

Природу загрязняют все. Но, например, американцам просто по фигу. А у советских людей загрязнение природы основано на совершенно другом принципе. Принципе космичности.

У нас городской житель – вчерашний крестьянин. Такой, как я. У крестьянина космос начинается прямо за порогом дома. А горожанин, чтобы попасть в космос, едет на природу. Крестьянин живёт в космосе, а космос огромен. Бесконечен. И поэтому зас*ать его весь невозможно никак. Значит, церемониться с ним вообще нет смысла. То есть у нас взгляд на экологию более сложный, чем у американцев. Но результат похожий.

Я иду по городу, везде встречаю привет с широких просторов. Вот клумба огорожена заборчиком, сваренным из железной арматуры. Её, то есть арматуру, создали, чтобы она, залитая бетоном, никогда не увидела божьего света. А здесь используют для красоты. Почему? Потому что нашли брошенной на дороге. Не покупали, взяли из природы, то есть из космоса. То же самое стёртые покрышки от грузовиков. Вкопанные в землю до половины, покрашенные жёлтой краской, они огораживают собой детскую площадку. «Не выбрасывайте старый телевизор. Освободите ящик от кинескопа и прочего хлама, насыпьте в него земли и посадите фикус. Когда фикус вырастет, это станет отличным украшением для вашего балкона». У вещей есть свой язык. И созданные в этой традиции вещи говорят человеку: «Ты умрёшь. Мы были арматурой, покрышками и телевизором. А теперь мы умерли, и ты окружил себя нашими трупами. И ты тоже умрёшь».

Я думаю, это явление сыграло важную роль в разрушении СССР. Изуродовав среду своего обитания, человек рвётся из неё куда-нибудь. Не важно куда. Лишь бы – прочь…

Но вернёмся к белым медведям.

Оказалось, что им мешают, например, брошенные на берегу ржавые бочки с остатками солярки. Из-за этих бочек не приплывают на берег тюлени. Им не нравится солярка. И белым медведям без тюленей нечего кушать.

Из Тикси на Большой Ляховский остров их перебросили вертолётом. То есть Гущина, Дато Мерабишвили из Московского университета, канадца Майкла из Торонто и девушку-журналистку из «Комсомольской правды». Она писала материал про зимовщиков. И ей надо было на зимовку.

Канадец оказался рядом. Всю дорогу он орал Гущину, пытаясь перекричать двигатель вертолёта, как он любит Достоевского.

На зимовку и попали. По плану мероприятия. Дато, как главный в группе, привёз с собой огромную кастрюлю маринованной свинины на шашлык. Мясо организовали для гостей по линии райкома партии. Зимовщики, а именно Пётр, Глеб и Димон, мясу очень обрадовались. Появилась водка, которую девушка-журналистка пила очень хорошо. День заканчивался. День… То есть дня как такового не было. Была всё время ночь.

Дато пожарил шашлыки под навесом. Канадец, полный лысоватый парень, пытавшийся говорить по-русски, поел шашлыка, очень похвалил, потом разомлел от водки и заснул прямо на стуле. Его отвели на кровать.

Девушка наконец осмелилась задать зимовщикам свой главный вопрос, который, конечно же, в материал не предназначался. А именно: как они тут по несколько месяцев обходятся без женщин. Молодой Димон смутился, начал бормотать что-то про стиральную машину, которая у них есть. Девушка кивала. Потом она куда-то делась, и пропал также Дато. Про белых медведей за весь вечер никто не вспомнил.

Гущин блаженствовал. Он сидел один за столом, Димон мыл посуду, Пётр и Глеб пошли что-то писать в журнал. Было тихо. Димон сказал, что ветра почти нет, а есть северное сияние.

Гущин оделся и потихоньку вышел из дома. На северное сияние он хотел смотреть в уединении. Мороз был около сорока. Терпимо.

Северное сияние стояло в небе как стены крепости. Стены света, нерушимые, неправдоподобно гигантские и лёгкие, висящие в небе, не падающие на землю. Но, казалось, вот сейчас они упадут, висят последнее мгновение. Глядя на них, Гущин подумал, что время остановилось. От переживаний ему захотелось закурить. Он был в шерстяных перчатках, а руки держал в карманах пуховика. Там же были и сигареты с зажигалкой. Он закурил, но руку с сигаретой пробирал холод. А гасить сигарету сразу тоже не хотелось.

Дверь сарая открылась. «Пётр? Глеб? Вот кто со мной покурит», – подумал Гущин. «Такое впечатление, – опять подумал он, – что Глеб наклонился и что-то ищет у двери».

Потом всё стало похоже на мультфильм.

Из открывшейся двери вышел белый медведь. Он вышел совершенно естественно, как будто так и надо. Ну, зашёл медведь в сарай перекусить. «Тюленей нет, бочки с соляркой сами жрите. Тут, правда, у вас крупа. Как уважающий себя медведь, я на крупу не кидаюсь. Но в сарай почему не зайти?» Вот сейчас сказочный медведь закроет за собой дверь на щеколду, сядет на велосипед…

Вместо этого медведь довольно бодро затрусил в сторону Гущина.

Это несправедливо. Человек преодолел тысячи километров, чтобы спасать белого медведя. А тот вместо благодарности…

«Спрятаться в доме не получится. Медведь отрежет путь. Становиться в гордую позу, мол, я тебя не боюсь, это – не с белым медведем. Бежать бессмысленно. Он очень быстро догонит. Стоять и ждать – но чего? Остаётся только всё же бежать…» В этот момент Гущин уже давно бежал. Тело соображает быстрее, чем голова. Он бежал к дому, но не в сторону двери, а к углу, который был близко. Вдруг там за ним какая-нибудь пристройка, где можно спрятаться. А может, медведь не пойдёт к дому. Это было бы слишком против правил.

Но попался медведь, не преувеличивающий важность правил. Иначе он, наверное, и в сарай бы не полез. А пристройки никакой не оказалось.

Несколько прыжков до следующего угла. Там какие-то куски льда. На них Гущин поскользнулся и полетел вниз в темноту.

Снежный наст оказался очень скользким, а склон довольно крутой. Только бы не налететь головой на какую-нибудь льдину, шапка сразу слетела.

Потом тряхнуло, довольно больно ударило спиной об лёд, скольжение замедлилось. Удалось затормозить ногами и руками.

Гущин лежал на снегу в темноте, голова без шапки сразу стала мёрзнуть. Он перевернулся на живот, встал на колени, потом поднялся. Дом виднелся наверху метрах в двухстах. Нечего было и думать о подъёме с этой стороны. Надо обходить вокруг. Как там, кстати, медведь? Что-то его не видно.

Гущин пошёл, ступая по насту, вверх, но не прямо к дому, а забирая влево, надеясь подняться там, где было не так круто. Через несколько шагов он наткнулся на свою шапку, которая счастливо съехала за ним. Нахлобучил её поглубже, чтобы больше не слетала. «Приключение, б****! – разозлился Гущин. – Что за чокнутый медведь? Наверное, он повредился умом от экологических проблем и решил защищать северное сияние от любопытных г****нов, которые без всякого толка глазеют на него, шатаются тут и там, пьют водку, говорят общие слова, ставят птицы в списке проведённых мероприятий и ничем не могут помочь…»

Этот монолог Гущин произнёс про себя.

Может, медведь знал о международной комиссии и пришёл, чтобы до неё как-то достучаться…

Если ступать, втаптывая ботинок в наст, то наст трескается, и нога не соскальзывает. Наметился какой-то прогресс. Наконец рядом с домом замелькал фонарь. Гущин крикнул, ему крикнули в ответ. Ну, слава богу. Всё хорошо, что хорошо кончается…

Тут наст под Гущиным затрещал, и Гущин опять полетел куда-то…

И опять он ударился спиной, сполз уже в полной темноте довольно далеко вниз. И там остановился.

Спокойно, наверху видели, как он провалился, к нему придут на помощь. Наверно, видели. Но точно слышали его голос. Увидят дыру. Они ж не идиоты. Особенно Глеб. Дато вообще доктор наук. Правда, его пока блокирует журналистка. Но и канадец, если его разбудить, тоже вроде толковый мужик. Майкл.

Гущин уловил в темноте какое-то движение воздуха. Он полез в карман. Достал зажигалку, чиркнул, и огонёк немного проредил темноту ледяной пещеры…

В этот момент Гущин окончательно решил, что заснул за столом, как это сделал канадец. Он спит, и ему показывают сон ужасов. Сначала был медведь, потом этот жуткий съезд по насту, потом провал под лёд и, наконец…

Зажигалка почти сразу погасла. Но он успел разглядеть силуэт огромной рептилии. При слабом свете он разглядел только голову и часть туловища вместе с передними лапами. Рептилия замерла, как изваяние. Но Гущин видел отражение света в её глазах. Конечно, она была живая!

Он опять был в полной темноте. Сидел, опираясь спиной на пологую ледяную стенку, по которой съехал. Никакой это не сон.

И тут он услышал человеческий голос. Человек что-то говорил, но слов Гущин не мог разобрать, и ему показалось, что они были не по-русски. Кто здесь говорит? Откуда он взялся?

Как можно было понять по звуку осыпающихся камней, рептилия сдвинулась с места, но не поползла к Гущину, а стала пятиться. Гущин хотел снова зажечь зажигалку, но понял, что боится и не сделает этого.

Именно тогда он обнаружил, что сидит с закрытыми глазами и чувствует свет сквозь опущенные веки.

Он открыл глаза.

Перед ним стоял человек. В руках у него был фонарь. Человек этот рассматривал Гущина с не меньшим удивлением. Ещё бы! Они были так похожи друг на друга, как бывают похожи близнецы. Только человек этот был огромного роста. Не просто высокий, как сам Гущин, а прямо великан.

Он был точной копией Гущина, но выполненной в масштабе два к одному. Те же волосы, то же лицо, те же пропорции тела. Одет он был только в штаны и свитер, что-то вроде сандалий на босую ногу, но холод, пронизывающий Гущина, видимо, этому человеку совсем не мешал. Лицо, правда, в отличие от Гущина, у него чисто выбрито. И волосы длиннее. Но в остальном сходство было совершенно неправдоподобное.

– Она тебя не тронет, – сказал человек.

Потом наступило долгое молчание.

Гущин пытался успокоиться и не мог. Ещё в Ростове до него доходили какие-то слухи про огромную рептилию, которая вроде как выползла в Аксае, но Тома всё обращала в шутку.

Гущин смотрел на огромного подземного человека, на рептилию, которая далеко не уползла, а виднелась на заднем плане, и думал, что Тому он, скорее всего, больше не увидит.

– Тебе очень страшно? – спросил человек по-русски.

– Порядочно, – ответил Гущин и зачем-то спросил: – Я точно не сплю?

Глупый вопрос, он сам прекрасно понимал, что не спит.

– Если бы ты спал, – улыбнулся человек, – мой ответ и так бы не имел значения.

– Ты говоришь по-русски, – сказал Гущин.

– Я научился от людей, тех, что наверху в доме, – объяснил человек.

Он продолжал рассматривать Гущина. Наклонял голову набок, как бы меняя ракурс. Прищуривался. Гущину стало жарко.

– Ты живёшь тут под землёй? – задал он следующий вопрос, который сам же сразу посчитал идиотским.

– Любопытному на днях прищемили нос в дверях, – неожиданно сказал человек. Он рассматривал Гущина как диковинку, на которую не мог насмотреться.

– Ты очень похож на меня, – продолжал он. – Мне однажды приснилось, что я смотрю на человека с поверхности и вижу себя. Я искал этому сну психологическое объяснение, а всё оказалось просто. Природа создаёт двойников. Это известное явление. Тебе страшно, что я такой большой, и она недалеко?

Он кивнул головой назад и немного вбок. Там скорее угадывалось в темноте огромное замершее тело.

– Если бы я хотел убить тебя, я бы давно это сделал, – говорил человек спокойно, – но то, что ты здесь, не твоя вина. И ты так похож на меня.

Он говорил негромко, звук его голоса подчёркивало эхо пещеры. Гущин подумал, что при таком большом теле голос должен звучать намного громче. Может, он и сам сдерживает силу своего голоса, чтобы не пугать Гущина, не создавать неловкого контраста между своим голосом и его.

– Я, конечно, чувствую определённую скованность, – проговорил Гущин.

Подземный человек улыбнулся. Видно было, что он понимает не только смысл слов, но и оттенки, интонации. И никаких признаков враждебности он не проявлял.

– Я знаю много про людей наверху, – сказал он, – но никогда не говорил ни с одним. Тебе не позавидуешь, сначала – медведь, потом – она.

– Откуда ты знаешь про медведя? – спросил Гущин.

– Это не важно, – ответил человек, – я не успею тебе объяснить, а ты не сможешь этим пользоваться.

– Тебе не холодно тут? – Гущин зябко поёжился.

– Я тут живу, – снова улыбнулся человек, – я люблю лёд. Здесь очень красиво.

– Но здесь темно. Что можно увидеть в темноте?

– Здесь много света, – возразил человек. – Есть разные источники света, и я его иначе воспринимаю.

– До сих пор не могу поверить, что тебя вижу, – сказал Гущин. – Но… ты же не ждал меня здесь?

– Нет, я прихожу сюда, чтобы слушать ваши разговоры наверху.

– Нехорошо подслушивать чужие разговоры. – Теперь и Гущин улыбнулся в ответ.

– Это лучше, чем резать лягушек, как вы это делаете.

– Ты занимаешься наукой?

– Можно это так назвать.

– Я тоже. Вы жители другого мира. Как учёный, я должен первым делом спросить, как вы размножаетесь. Но я кажется, догадываюсь.

Тут великан рассмеялся.

– Да, – сказал он, – это смешно. Древние расы говорят друг с другом, и им нечего сказать, кроме острот.

– Я рад, что ты так же, как и я, не любишь пафоса. – Гущин тоже улыбался. – Ты говоришь о рептилии: «она». Значит, она – самка?

– Самка, – подтвердил подземный человек.

– Чем ты её кормишь? – спросил Гущин.

– Ты хочешь узнать про неё? – Человек стал серьёзен. – Она и ей подобные нужны, чтобы вы нас не нашли. Тут, внизу, происходят вещи, которые вы ещё не в состоянии понять. Это связано с тем, что вы называете смертью и адом. Один ваш поэт описал, как другой поэт водил его по подземельям. Он забыл упомянуть, что доходил этому поэту как раз до пупка. Ты не сможешь понять, о чём я говорю. Вам сюда нельзя попадать живыми. Это очень опасно для вас. Рептилии хранят вас от этого, внушают вам страх. Страх темноты в подземных пещерах. Вы сами не знаете, чего вы боитесь. На самом деле вы боитесь их.

– Далеко отсюда такая же рептилия недавно выходила на поверхность, – сказал Гущин.

– Это очень редко, но бывает. Их выманивают сумасшедшие идиоты. Они думают, что могут их контролировать. Использовать для своих целей. Я не знал об этом, наверное, это где-то очень далеко. Я уверен, её уже забрали. Она не может жить на поверхности.

– Да и наши были не в восторге, – добавил Гущин.

– Я уверен, её уже забрали, – повторил подземный человек.

Теперь он сидел на корточках напротив Гущина, огромный, спокойный, прекрасный, как полубог из греческих легенд.

– Ты сказал слово «пафос», – снова заговорил он. – Что означает это слово?

Гущин растерялся. Человек, живущий под землёй, понимал, что значат для людей на поверхности понятия «смерть» и «ад». Но для него самого они означают, по-видимому, что-то другое. Как ему объяснить, что такое пафос?

– Представь себе, – сказал Гущин, – что я обратился бы к тебе так: «О собрат по разуму из другого мира! Человек с поверхности земли приветствует тебя!»

– Я бы решил, что ты придурок, – честно сказал великан.

– Это и есть пафос, – суммировал Гущин.

– Я понял тебя. – Он улыбался Гущину, он весь сиял. – Как я рад, что именно ты провалился сюда ко мне. Мы смогли обменяться смыслами. Это и есть контакт между двумя мирами. Извини за пафос.

– А можно спросить, почему вы такие большие? – окончательно осмелел Гущин.

– Просто другая раса, – сказал великан. – На земле когда-то жили люди намного меньше вас. Наверное, и сейчас живут.

Теперь и Гущин понял, что тут есть какой-то свет, кроме фонаря. Фонарь великана уже почти не светил, а Гущин всё прекрасно видел. Они были внутри огромного ледяного кристалла. Кристалл это излучал спокойный матовый, тихий свет, почти не ощутимый, но присутствующий, висящий в пространстве, немного похожий на северное сияние. Свет был не сплошной, неоднородный, как будто зернистый. Мерцающий, переходящий с одного места на другое, лежащий на предметах, как матовый белый порошок.

Гущину было видно, что внутри кристалла высятся огромные своды, но они не пустые, их образует структура льда. И ещё лёд уходит вниз, так далеко, что дна не видно.

Лицо человека напротив было неподвижно, в глазах отражался свет ледяной пещеры, а за его спиной, у входа в огромную ледяную пещеру, замерла рептилия. Её «лицо» тоже было неподвижно.

Человек снова улыбнулся.

– Ты видишь, как это красиво, – сказал великан.

Гущин молчал.

– К тебе сейчас спустятся, – снова заговорил подземный человек. – Не рассказывай им обо мне.

– Можно мне прикоснуться к тебе? – спросил Гущин.

Человек протянул вперёд руку, ладонью к Гущину. Гущин снял перчатку и тоже протянул к нему руку. Он почувствовал большую тёплую ладонь, огромную, вдвое больше, чем его. И вспомнил, что отец тоже однажды протянул ему ладонь. И она тоже была большая, намного больше, чем его. Отец исчез из жизни Гущина очень давно, воспоминаний о нём почти не сохранилось…

– Я тоже люблю смотреть на северное сияние, – сказал великан, – я понимаю тебя.

Гущин ничего не ответил. Он не мог найти слов.

После короткого молчания человек сказал:

– Ей можешь рассказать. Она уже была в подземелье. Видела реку. За тобой идут… Я тоже буду тебя помнить.

Он сделал несколько шагов назад, продолжая смотреть на Гущина, потом повернулся и ушёл в пещеру. Рептилия ещё раньше успела исчезнуть.

Сверху раздался крик:

– Гу-у-ущин!

– Я здесь! – крикнул в ответ Гущин. – Я здесь!

Рядом с ним упал альпинистский трос, и он услышал, как кто-то спускается к нему по этому тросу. Это был Димон, аспирант кафедры океанологии Новосибирского университета.

– Руки-ноги целы? – крикнул Димон.

– Всё в порядке, – громко ответил Гущин, – только сигареты кончились.

Гущин смотрел на Димона с любопытством. Вот кто научил подземного человека русскому языку. Но обсуждать эту тему, конечно, не имеет смысла.

 

Глава 44. Иевлева у Елизаветы Петровны

Работники совхоза Усьман стояли на берегу Дарьинского озера и ждали, не появится ли снова на поверхности огромная голова рептилии. Но она больше не появлялась. В конце концов люди стали расходиться. Директор совхоза посадил в машину секретаря райкома, участкового, Степана, ну и Иевлеву, конечно. Иевлева тактично села на заднее сиденье рядом с участковым, чтобы секретарю райкома не пришлось жаться там – аж так близко к народу. Директор высадил её у дома Елизаветы Петровны, а участкового со Степаном довёз до дома участкового.

«Волга» секретаря райкома ждала у конторы. Он ещё раз пожал руку директору совхоза, сел в машину, потрепал мальчика по голове и сказал:

– Вот так вот!

Потом машина его тронулась, переехала мост и свернула в сторону шоссе.

Жена участкового поплакала, собрала на стол, поставила водку. Сам же участковый разлил: жене, Степану, брату, себе… Подумал, потом ещё подумал и, наконец, сказал:

– Ну… будем здоровы. Как говорится… – Он никогда не отличался красноречием, поэтому его тост вполне удовлетворил ожидания присутствующих.

А у Елизаветы Петровны Иевлеву тоже ждала рюмка самогона, причём очень хорошего, солёный огурец, жареная картошка. Голодная Иевлева была очень благодарна.

– Ну что, – сказала Петровна, когда Иевлева утолила первый голод, – отвезли, стало быть, крокодила? Ну и слава богу, теперь он не скоро появится. На сто лет дорогу сюда забудет!

– Всё правильно получилось, – сказала Иевлева, – очень хорошо, лучше и быть не может. Ну не буду я изучать этого ящера. И чёрт с ней, с наукой. Есть вещи поважнее. Хотя ужасно интересно, честно говоря.

Петровна смотрела, как Иевлева ест, сама выпила с удовольствием рюмку, похвалила соседку через улицу за отличного качества продукт, подумала, налила ещё.

– Ты понимаешь, – говорила она, – дело ведь не в том, что денег на водку жалко. Хотя и не дешёвая она. А просто, когда это лично изготовлено, сама ты сделала, или соседка сделала, это уже другое. Это совсем другой вкус и потом тоже по-другому себя чувствуешь. Так, поплачешь тихонько и спать идёшь. А утром как новенькая, и не болит ничего.

– А из-за чего вам плакать? – удивилась Иевлева.

– Плакать? Так всем есть – из-за чего. Люди это чувствуют, особенно бабы. И плачут, а из-за чего, не могут сказать. Ну я – другое дело. У меня мужа убили. А я беременная была. Они в Ростов поехали на базар, помидоры отвозить. Напились, подрались, ну, мужики, одним словом. И кто-то ему трубой по голове дал. Он спать лёг, да утром уже и не проснулся. Так и умер во сне. Гематома. Такая шишка внутри головы, ну ты знаешь. Осталась я одна, с кладбища пришла, сижу вот тут в уголке и думаю: никто меня с дитём не возьмёт. У меня родных нет, от тифа поумирали. Я тут приезжая. Ну и короче, в ту же ночь выкидыш у меня. Пока в себя пришла, война началась. Тут на войне такое было! То наши, то немцы. Бои были очень тяжёлые. А мой дом стоит нетронутый, меня никакая чума не берёт. Я вон до сих пор колодец крышкой от немецкой бочки закрываю. Железные были такие бочки с бензином, на них по-немецки написано. Так я и осталась одна. После войны мужиков мало было. Ходил тут один за мной. А дочке председателя он нравился – тут ещё тогда колхоз был, – ну и выслали меня в Ростов, в педучилище. Бывало, не допросишься, никого же из деревни не пускали. А они чуть не силой – говорят: езжай. Ну, я всё поняла, поехала. А то ещё вышлют куда подальше педучилища. Времена-то, сама понимаешь, какие были. Вернулась, они как раз свадьбу сыграли. Так и прожила одна. Фролов было на меня поглядывать стал, да он был не в себе.

Она налила ещё по рюмке. Вдруг Иевлева сказала:

– Давай, Петровна, помянем хорошего человека! Тоже был со странностями. Устроится в жизни не мог. Видел то, что другие люди не видят. А уж твой самогон он бы оценил, как никто.

– Да, – отозвалась Елизавета Петровна, – знаю, о ком ты. Неприкаянная душа. Пусть земля пухом будет.

Они выпили, помолчали.

– Участковый-то, – сказала Елизавета Петровна, – к жене вернулся. Будет опять за порядком следить, социалистическую законность охранять. Да по пещерам ходить. Теперь у него это подземелье вместо баб будет. Хотя ручаться за него я бы не стала. Он по части баб никогда удержу не знал. Ты как, не ревнуешь? Да знаю я, у тебя другой уже. Зачем он тебе вообще был нужен, ума не приложу. Ну всё, не буду, не буду…

– Он хороший человек, – вздохнула Иевлева. – Наверное, был нужен, раз так получилось.

– А этот его дружок-то новый, – поменяла тему Елизавета Петровна, – Степан, орёл мужик! Вот кого я бы у себя поселила. Только зачем я ему нужна – старая, злая баба?! Да и привыкла я – сама.

В дверь постучали.

– Открыто, – крикнула Елизавета Петровна.

Вошёл фельдшер.

– Ну, – сказал он весело, – дождались! Вернулся!

– Кто вернулся? – не поняла Петровна. – Крокодил вернулся?

– Не-ет, не крокодил. Фролов вернулся. В пазике он! – Фельдшер посмотрел каким-то залихватским взглядом, и нижняя челюсть у него затряслась.

– Ну-ка, иди сюда, – приказала Петровна.

Фельдшер послушно подошёл. Елизавета Петровна налила в гранёный стакан чуть больше половины, протянула фельдшеру и велела:

– Пей!

– Так у меня ж повышенное давление! – сказал неестественно весёлым голосом фельдшер.

– Пей! – повторила Елизавета Петровна.

Фельдшер выпил, крякнул, поставил стакан на стол.

– Огурцом закуси, – сказала Елизавета Петровна.

Фельдшер послушно закусил огурцом.

– Ну как? – спросила Елизавета Петровна.

Фельдшер подумал и сказал:

– Хорош!

Потом он вопросительно посмотрел на Елизавету Петровну и спросил:

– Фёдоровна? – и добавил: – Я по запаху слышу: Фёдоровна!

– Да, – подтвердила Елизавета Петровна, – Фёдоровна, кто ж ещё?

– Он там в пазике ходит, – сказал фельдшер, – холодильники открывает, мешки прокалывает ножницами. Весь забрызгался.

Он опять стал говорить неестественно возбуждённым голосом, как будто речь шла о мальчишке, который набезобразничал.

– Ну и допрыгался, сердешный, – сказала Елизавета Петровна, – говорила я ему, ничего хорошего из этой твоей затеи не будет! Нельзя тебе с армией связываться. Да кто меня слушает? Давай, – она повернулась к Иевлевой, – одевайся.

Они вышли на улицу, Петровна повернулась к фельдшеру и сказала:

– Ты знаешь что, ты это, иди к себе, а хочешь, вернись, у меня подожди, нечего тебе там делать!

– Да, я к себе пойду! – сказал фельдшер.

Он повернулся и пошёл к своему дому. А женщины заспешили в сторону площади, на которой стоял изуродованный ящером пазик.

Навстречу им, со стороны площади, шёл мужчина в пальто. Это был парторг. На голове у него не было шапки, волосы были растрёпаны, пальто расстёгнуто. Шёл он прямо на женщин, но их не видел.

Вдруг он остановился и сказал довольно громко:

– Слава Тебе, Господи, Иисусе Христе! Слава Тебе, Господи, во веки веков! Аминь!

Он поднял правую руку с перстами, сложенными в щепоть, и медленно, с широким размахом перекрестился.

Петровна схватила Иевлеву за руку, дёрнула её к себе и приложила палец к губам, мол, молчи! Парторг ещё раз перекрестился и опять повторил:

– Слава Тебе, Господи! Слава Тебе, Господи! Слава!

Потом он посмотрел вверх, туда, где редкие тучки слегка прикрывали, но не закрывали совсем ночное звёздное небо.

– Живый в помощи Вышняго, в крове Бога Небеснаго водворится! – продолжал парторг. – Речет Господеви: Заступник мой еси и Прибежище мое, Бог мой, и уповаю на Него…

Парторг опять поднёс щепоть ко лбу и медленно, размашисто перекрестился три раза.

– Не убоишися от страха нощнаго, от стрелы летящия во дни, от вещи во тьме преходящия, от сряща и беса полуденнаго…

Иевлева и Елизавета Петровна стояли, замерев, буквально в нескольких метрах от него. Он не видел их. Отряхнув зачем-то пальто, как будто от пыли или от снега, парторг снова приложил щепоть ко лбу, подержал её немного и снова крупно, размашисто перекрестился: раз, и ещё раз, и ещё раз!

– Слава Тебе, Господи! Слава Тебе, Господи! Слава!

Потом опять воздел глаза к небу и громким голосом продолжал:

– Падёт от страны Твоея тысяща, и тма одесную Тебе, к Тебе же не приближится, обаче очима Твоима смотриши, и воздаяние грешников узриши. Яко Ты, Господи, упование мое, Вышняго положил еси прибежище Твое. Не приидет к Тебе зло, и рана не приближится телеси Твоему, яко Ангелом Своим заповесть о Тебе, сохранити тя во всех путех твоих…

После этих слов парторг сцепил пальцы рук на груди и, глядя вниз, в землю, забормотал:

– На руках возьмут тя, да не когда преткнеши о камень ногу твою, на аспида и василиска наступиши, и попереши льва и змия. Яко на Мя упова, и избавлю и: покрыю и, яко позна имя Мое. Воззовёт ко Мне, и услышу его: с ним есмь в скорби, изму его, и прославлю его, долготою дней исполню его, и явлю ему спасение Мое… Слава Тебе, Господи! Слава Тебе, Господи! Слава Тебе, Господи! Слава!

Так и не заметив двух женщин, парторг прошёл мимо них, ступая уверенно, быстро, но без суеты и торопливости, как будто шёл он к трибуне на партийном пленуме района, чтобы обратиться к коммунистам с приготовленной речью.

Он прошёл по улице, а Иевлева вырвала руку у Елизаветы Петровны и побежала к площади. Елизавета Петровна, как могла, бежала за ней.

 

Глава 45. Фролов возвращается

На площади никого не было. Иевлева и Елизавета Петровна подбежали к пазику. Пазик немного покачивался, видно было, что ходит по нему кто-то очень тяжёлый.

Ни секунды не раздумывая, Иевлева вскочила на подножку и влетела внутрь. То, что она увидела, было так ужасно, что она просто расплакалась.

Фролов был огромный. Он наклонял голову, чтобы поместиться под потолком. На полу валялись рваные пластиковые мешочки, разбитые пробирки, шприцы, иголки… Всё вокруг было забрызгано кровью. Было такое впечатление, что в этом автобусе только что зарезали свинью…

Но самое страшное – это было лицо Фролова. Это была огромная неподвижная маска с растянутым ртом, узкими глазами, и вместо слов из его рта вырывался звук – что-то между свистом и стоном.

Он смотрел ей в глаза. Она понимала, что он видит её, она понимала, что с ним случилось самое страшное, что с ним вообще могло случиться. Голод, чувство, без которого не бывает жизни. Чувство, которое в своей неестественно развитой форме порождает вампиризм, – это чувство завладело им полностью, подчинило его себе, поработило. И он весь превратился в огромный мешок, мешок, у которого одна непобедимая страсть – наполняться. И сделать уже ничего нельзя.

Он протянул к ней руку, как будто жестом хотел сказать: не подходи ко мне. Она и сама понимала, что в таком состоянии, в каком он был, подходить к нему нельзя.

Она вышла из автобуса, подошла к Петровне, обняла её, уткнулась ей в грудь и громко, как по покойнику, заплакала.

Петровна молчала.

Через площадь к автобусу бежали Степан, участковый и брат участкового. В руках у Степана был пистолет. Иевлева кинулась обратно в автобус, подскочила к Фролову и толкнула его со всей силы руками в грудь. Фролов послушно отошёл в угол.

В это время Степан ворвался в автобус, Иевлева повернулась к нему, закрывая собой Фролова. Она стояла спиной к Фролову, одним движением он мог схватить её. Его трясло. И он хриплым, совершенно новым чужим голосом сказал:

– Я тебе говорю, Тамара, отойди! – наверно, первый раз назвав её по имени.

– Ты меня не тронешь! – крикнула ему Иевлева. – Я ношу твоего ребёнка!

Степан опустил пистолет.

– Стреляй в него, в гада! – кричал снаружи брат участкового. – Если она, с**а, путается, в неё тоже стреляй!

– Помолчи! – повернулся к нему участковый. – Ты ничего не понимаешь!

Иевлева сказала Степану умоляющим голосом:

– Дай мне увести его! Тебе сегодня дали увезти твоего ящера! Теперь я тебя прошу – ты не можешь мне не позволить. Да, он страшный! Но, может, ему ещё можно помочь! Пожалуйста!

– Подойди ко мне, – сказал Степан Иевлевой, – я не выстрелю!

Иевлева нащупала руку Фролова и повела его за собой. Степан вышел из автобуса, за ним вышла Иевлева и последним выбрался Фролов. Он был огромный. Голова высокого Степана доходила ему до груди.

Площадь была пуста, на улицах, идущих от площади, – никого, хутор как будто вымер. Даже окна не светились, закрытые ставнями.

Фролов стоял рядом с автобусом – огромный, нелепый, страшный, забрызганный кровью. Молчание прервала Петровна:

– Я тебе говорила, дурья твоя башка! Говорила, что рано или поздно это добром не кончится. Что вот с тобой теперь делать?

Фролов повернул к ней свою страшную растянутую морду и засвистел не хуже, чем это делал ящер ещё несколько часов назад…

И тут грохнул выстрел. Брат участкового выстрелил сзади почти в упор, зарядом на кабана. Фролов откинул правую руку назад и ударил Степана кулаком в голову. Степан от удара отлетел назад, врезался спиной и головой в автобус. Одного взгляда на него было достаточно, чтобы убедиться, что он мёртв. Левой рукой Фролов оттолкнул Петровну так, что она тоже полетела на землю. Участковый в это время успел схватить Иевлеву, оттащить в сторону. Фролов сделал ещё два шага в сторону брата участкового, но упал на колени. У него на спине была огромная рана и из неё буквально хлестала кровь. На снегу сразу образовалась лужа.

Он встал с колен и пошёл в сторону улицы. Причём сделал только несколько шагов, но оказался почти на краю площади. Брат участкового, нагнувшись, схватил пистолет, выпавший из руки Степана. И сразу же выстрелил в удаляющегося Фролова. Пистолет, вырвавшись из руки мужчины, ударил его по лицу, он схватился левой рукой за разбитый рот и подбородок, а правая рука его висела беспомощно. Фролов упал, но снова встал, правда, даже отсюда было видно, что у него вырван бок, и он истекает кровью. Он оглянулся и его маска была белой, как снег. Он посмотрел на Иевлеву (ей показалось, что именно на неё, как будто прощаясь) и двинулся дальше, оставляя за собой кровавый след. И исчез в темноте неосвещённой улицы.

Участковый, склонившись над Степаном, закрыл ему глаза. Петровна сидела на земле, приходя в себя. Иевлева пробовала успокоить брата участкового, который скакал от боли и не подпускал её к себе.

– Беги с ним быстро к фельдшеру, – крикнула Иевлева участковому.

Тот схватил брата за здоровую руку и потащил его. Они побежали в сторону медпункта.

Иевлева помогла Петровне подняться, та отряхивала налипший на пальто снег. Тут только Иевлева поняла, что Степан не дышит. Она кинулась на колени перед ним, стала его ощупывать.

– Не старайся. – Петровна присела рядом с ней. – Ты, может, руками и лечишь, но из мёртвых не воскрешаешь. Царствие ему небесное. Хороший был человек. Редкий человек. На таких земля держится. Я бы его любила, но… не судьба была встретиться.

Теперь молчала Иевлева.

– И ещё троих не воскресишь, – продолжала Петровна. – Фролов, пока из деревни шёл, троих успел того… ну… сама понимаешь. У него раны были вон какие. Что ему было делать? Теперь-то его раны зажили. А ведь ты почти утихомирила его. Откуда у тебя дар этот, успокаивать? Может, он бы и пришёл в себя. Он начал уже приходить, когда тот ему в спину выстрелил. Ой, беда так беда. Троих.

– Откуда вы знаете? – спросила Иевлева. Ей не хотелось верить.

– Знаю, и всё, – ответила Петровна. – Всегда такая была. И мать такая была. И бабка. Та вообще любую болезнь заговорами лечила. Пошепчет, бывало, и проходит болезнь. И денег не брала. Только просила, чтоб попу не говорить.

Они стояли, вслушивались, сами не понимали, а что они, собственно, пытаются услышать. Вслушивались и молчали.

И наконец они услышали. С той стороны, где кладбище, стал долетать звук, который ни с чем перепутать было нельзя. Это был одновременно вой, свист и стон. Не очень громкий, но звук этот был так устроен, что его было слышно очень далеко.

Стояла тихая-тихая ночь. Не было ни ветра, ни снега, ни дождя. Удивительная тишина. И в ней – совсем не громкий, но отлично различимый вой. Вой, полный невыразимой тоски. Каждый, кто слышал этот вой, сразу чувствовал, что звучащая в этом вое тоска – это его тоска, это отчаяние и безумие, касающееся непосредственно его. Его тела. Вой тела, потерявшего контроль над собой. Вой тела, сошедшего с ума. У тела есть свой ум и своя душа. И это ум тела и душа тела выли от безысходности. И человек, слышащий этот вой, воспринимал его именно непосредственно телом. Потому что тело одного человека похоже на тело другого человека намного больше, чем одна душа похожа на другую душу. Самое ужасное, что было в этом вое, это его мгновенная понятность. И именно то, что становилось понятно, было для живого человека совершенно непереносимо.

Люди бежали на площадь кто с чем. С топорами, с косами, но многие с ружьями.

Иевлеву кто-то схватил за рукав. Она обернулась и увидела Сильвию. Та, ни слова не говоря, тащила её прочь, за пазик. Иевлева не сопротивлялась. Только когда они зашли за пазик и стали выбираться с площади, какой-то мужик вдруг узнал Иевлеву и заорал:

– Вот она – ведьма, сучья тварь!

Хотя у него вышло скорее визгливо и не очень страшно, толпа услышала этот крик и качнулась в их сторону. Но тут вспыхнул пазик. То ли там загорелось от вырванных проводов, то ли кто-то поджёг. Но пазик вспыхнул так, как будто это был большой факел в форме автобуса. Площадь осветилась огнём. Люди отпрянули. Елизавета Петровна закричала неправдоподобно громко, на всю площадь:

– Уберите лапищи, никто кроме неё вам не поможет.

На площади стало тихо. Слышен был только треск огня в полыхающем пазике.

Вдруг в наступившей тишине кто-то крикнул:

– В огонь её!

– В огонь! – заревела толпа и снова придвинулась.

Но Сильвия уже бежала, таща Иевлеву к стоящей с открытыми дверьми «семёрке», а неизвестно откуда взявшийся родственник Петровны, бывший опальный сельский журналист, отбрасывал всех, кто пытался им помешать.

Может, толпа и смяла бы их. Но у них появился неожиданный союзник. Из темноты выскочили двое, которых деревня тоже помнила, условно называя их – «два амбала». Только теперь жители хутора смогли вполне оценить справедливость этого определения.

Один амбал стал у машины, никому не давая подойти к ней. Другой сразу оттеснил толпу, действуя с такой энергией, что почему-то даже ослеплённые бешенством мужики отступали перед ним.

Сильвия села за руль, один из амбалов засунул в машину Иевлеву, другой сел сам рядом с ней. Машина рванулась и, огибая толпу, пролетела по клумбе, которая летом засаживалась цветами. Понеслась решительно прямо на мужика, кинувшегося наперерез. Мужик отскочил, машина вылетела с площади и понеслась к реке.

– Откуда ты взялась, ты же уехала? – спросила Иевлева глуховатым голосом, глядя перед собой.

– До Аксая я доехала, – ответила Сильвия, – но как-то всё медленнее и медленнее ехалось. Перед мостом я остановилась, развернулась и под крики моего любовника поехала обратно. Кстати, это он поджёг автобус. По моему приказу. Я ему дала бутылку ацетона.

– Девушка, – обратился к Сильвии сидящий рядом с Иевлевой гигант, – а вы, извиняюсь, ротой не пробовали командовать?

– А что? – спросила Сильвия мрачновато.

– Мне кажется, у вас талант. Я вас приглашаю на военную службу. Группа неофициально «вампирский спецназ» называется. ГРУ Минобороны. Соглашайтесь.

– Да, – отозвалась Сильвия, помолчав. – Как говорится, не в бровь, а в глаз. Это вас Фролов тренировал?

– Нас, – ответил амбал.

– Хорошо, я подумаю, – пообещала Сильвия.

– Я серьёзно говорю, – продолжал амбал. – А куда едем?

– Как куда? – переспросила Сильвия. – На кладбище, естественно.

 

Глава 46. Танки

В гуле толпы сначала тонул ещё какой-то непонятный звук. Его отлично знал директор совхоза, ещё несколько мужиков, из которых одни помнили войну, другие уже в мирное время в армии слышали этот звук. Низкий гул и рокот.

Мужики вышли из толпы, внимательно прислушиваясь. Звук наконец усилился настолько, что не заметить его уже было нельзя. Один из мужиков наконец крикнул:

– Танки!

На площадь хлынул свет фар. Со стороны реки, но не по дороге, чтобы её не уродовать, а прямо по склону от реки шли две машины. Они прибавили обороты на крутом участке подъёма, влезли наверх и остановились.

От здания конторы влево был магазин сельпо, а за ним до самой дороги и дальше за дорогой – открытое пространство. Танки остановились на самом краю этого пространства, за дорогой, далеко от площади и от скопления людей. Выключили дальний свет, но моторы не выключили. Отсюда с площади их было отлично видно. Две наковальни размером с дом.

Танки редко выезжали за пределы военной части. Для жителей хутора, даже для механизаторов-трактористов танк был машиной из другой жизни, из какой-то параллельной действительности, которая, может, и недалеко, но за большим забором, там, куда вход строго воспрещён, куда обычному человеку нельзя. И, значит, там жизнь не обычная, в смысле – не обыденная. Там ползают по полю полушария на гусеницах и стреляют из пушек и пулемётов, а управляют этими горами металла люди, которые сидят внутри. И эти люди, получается, весят десятки тонн и плюются огнём на километры.

И конечно, настроение толпы сразу изменилось при появлении танков. Никому и в голову не пришло, что танки могут им лично чем-то угрожать. Например, открыть огонь из пулемётов по толпе. Но танки, вне всякого сомнения, представляли советскую власть. И хотя воля народа важнее всего, но без разрешения советской власти и Коммунистической партии никто никого ни хватать, ни тем более кидать в огонь не будет – это совершенно исключено! Это вообще невозможно. Это всё равно что головой пробивать танковую броню.

Вампир, конечно, с**а, и раз он опять появился и на людей кидается, и к тому же пьёт кровь… а он, гад, совсем ох**ел, и пьёт кровь так, что человек сразу ласты отбрасывает… Значит, надо его кончать всем миром. Иначе как спать ложиться? Это в своём доме нельзя нормально лечь спать. Потому что ложишься в свою, понимаешь, кровать и не знаешь, проснёшься ты в родном совхозе или в раю с Лениным и Карлом Марксом. И детей тоже страшно спать укладывать. Тем более утром был крокодил. Вечером вампир. Это что за социалистическая действительность такая? Так же нельзя жить!

Но, с другой стороны, танки так просто по улицам тоже не ездят. Раз пустили танки, значит, очень серьёзно наверху всё понимают. И Фролов, гад, будь он сто раз вампир, так просто на танк не попрёт. Значит, думают там наверху. Про народ не забывают. Вон они стоят – утюги, б****. Давай, с**а-вампир, попробуй на вкус броневую сталь.

Но если как следует прислушаться, то вой, доносившийся с кладбища, не стих. Двигатели не ревут, спокойно рокочут на холостом ходу. И если выйти из толпы, то слышно, хоть и не громко, но очень явственно. Вернее, то слышно, то не слышно. Но непонятно, то ли он прекратился, то ли его всё-таки заглушает звук работающих моторов. Но если он затих – то откуда известно, что он не раздастся опять, например, через пять минут. А если он просто заглушается шумом моторов, то тогда ещё хуже. То место, откуда этот вой долетает… надо туда идти и с**у эту вампирскую на части рвать. А место это – кладбище, кстати, потому что вой долетает с той стороны. Собственно говоря, на площади делать было больше нечего. Тем более что пазик догорел, и от него шёл густой, исключительно вонючий дым.

Как только народ пошёл с площади, танки развернулись и ушли вниз по склону.

 

Глава 47. На кладбище

Когда Сильвия подъехала к воротам, она обнаружила, что кладбищем интересуются не только они. Там стояла уже командирская машина, из неё выпрыгнул офицер и пошёл к Жоре, вылезшему из «семёрки» и помогавшему выходить Иевлевой.

– Ну что, товарищ полковник, – крикнул Жора, – как он там?

Полковник сначала длинно и витиевато выругался, потом его взгляд упал на присутствующих женщин, и он попросил прощения.

– Не нужно стеснять себя, товарищ полковник, – сказала Сильвия. – Мы с подругой тоже охотно выразились бы подобным образом, если бы это могло чем-то помочь.

– Я не знаю, что делать, – проговорила Иевлева как-то скорее на вдохе, чем на выдохе.

В наступившей тишине вдруг опять явственно донёсся с кладбища свистящий вой.

– Я не знаю, что делать, – повторила Иевлева.

– А кто вы вообще такие? – удивился полковник.

– Долго рассказывать, – мрачно сказала Сильвия. – Мы имеем к нему самое непосредственное отношение.

– То есть?

– Давайте сейчас не будем друг друга расспрашивать, – попросила Иевлева. – Когда я видела его в последний раз, с ним было всё в порядке. Вы не знаете, что с ним случилось?

– Он был в командировке, – ответил полковник.

– В какой командировке? – вскрикнула Иевлева. – Вы с ума сошли! Вы что, командировочные ему платили?

– Командировочных не платили, – ответил полковник, – но он ездил далеко. Не было другого выхода. После этого всё и началось.

– Куда ездил? Мне Петровна сказала, что он с военными какими-то бегал. Это с вами, что ли?

– Ну, с нами. Вы, может быть, знаете, как ему помочь?

– К нему сейчас нельзя подходить.

– А я всё-таки попробую.

– Что вы попробуете? – не поняла Иевлева.

– Пойду просто посижу с ним, – ответил полковник. – Пусть он знает, что он не один.

– Это опасно не только для вас, но и для него, – начала Сильвия.

Но Иевлева перебила:

– А что, может быть, это единственное, что нам осталось.

– Тогда и я пойду, – сказал Жора.

– Вам не надо ходить, – обратилась Сильвия к Жоре.

– Почему? Вам страшно остаться одной?

– Ну, прямо сразу страшно! Вы ж меня на военную службу приглашали. Но вы такой большой, такой, извините, полнокровный. Не ходите, ему будет полегче.

Снизу со стороны косогора к воротам кладбища подошёл ещё один офицер, в кожаном танкистском шлеме.

– Олег, – сказал он Пальчикову, – я им приказал, если народ появится – они прожекторы включат, моторы заведут, – думаю, этого достаточно будет… Ну как там? – он кивнул в сторону кладбища, откуда доносился приглушенный свистящий вой.

– Ну сам же слышишь, что хреново, – ответил Пальчиков. – Мы тут решили пойти посидеть с ним. Только мне страшно женщину с собой забирать. А она говорит, что всё равно хочет идти.

– А вы кто такая? – спросил офицер-танкист. Ведь он, как и Пальчиков, не знал Иевлеву.

– Почему я вообще разрешения должна спрашивать? – возмутилась Иевлева. – Я что – мобилизованная?

Она повернулась к ним спиной и торопливо пошла между могилами, туда, где раздавался вой. Пальчиков зажёг фонарь, и они с Пушкарёвым торопливо пошли вслед за ней.

Они увидели фанерную тумбу с красной звездой. На тумбе была надпись «Фролов Василий Петрович». И даты жизни. Перед этой тумбой на коленях стояла гигантская фигура, и, задрав ужасную маску, совсем не похожую на человеческое лицо, к небу, это существо издавало свой горестный свистящий вой.

Подполковник Пушкарёв оказался к нему ближе всех, потому что Иевлевой и спешившему за ней Пальчикову пришлось обходить могилу какой-то старухи. Не колеблясь ни одной секунды, подполковник подошёл к этому стоящему на коленях великану, тронул его за плечо и прямо в жуткую повернувшуюся к нему маску сказал:

– Слышь, мужик, мы тут с тобой побудем!

Маска смотрела на мужчину в кожаном танкистском шлеме и, кажется, хотела что-то сказать, но сведённые судорогой губы не пропустили слов.

Подполковник сел на скамейку у соседней могилы, достал сигареты, одну сунул себе в рот, потом протянул пачку Фролову и спросил:

– Куришь?

Маска отрицательно помотала головой.

– А ты закури, – сказал танкист, – может, тебе легче станет.

Великан неуверенно протянул руку. Но лапа у него была такая большая, что, конечно, сигарету из пачки он достать не мог. Пушкарёв вытащил сигарету сам и протянул Фролову. Пальчиков с Иевлевой, стоявшие с другой стороне могилы, тоже протянули руки и взяли себе по сигарете.

Пальчиков чиркнул зажигалкой, дал прикурить Иевлевой и прикурил сам. А Фролову дал прикурить танкист, привстав со скамейки. Огонёк спички осветил во всех подробностях натянутую маску, которую Пушкарёв будет вспоминать потом до конца жизни. Но он не показал, какое впечатление произвела на него эта маска, а сам прикурил от той же спички и затянулся. Маска не затянулась сигаретой, а огромная рука так и держала её в пальцах, как будто не зная, что с ней делать. Все четверо молчали. Первым заговорил Пальчиков:

– Это я виноват, это из-за меня с тобой всё это случилось.

– Да ничего ты не виноват, – возразил танкист. – Если б не ты, сейчас бы нормально большая война шла. И люди бы гибли тысячами каждый день.

– Если б не он. – Пальчиков кивнул на стоящего на коленях Фролова.

– Да вы не о заговоре ли Снегирёва? – спросила Иевлева.

– Вы знаете о заговоре Снегирёва? – изумился Пальчиков.

– Он мне сказал ещё в сентябре, – кивнула Иевлева на Фролова, который сидел молча, никак на разговор не реагируя.

– Что он вам сказал?

– Сказал, чтобы я не лезла в это дело, что им другие военные занимаются. Это, наверное, вы и были другие военные.

– А вы тут при чём?

– Снегирёв на мне жениться хотел.

– Губа не дура, – усмехнулся простоватый Пушкарёв.

– А что значит – не лезли? – перебил его Пальчиков. – Вы-то что могли сделать?

– Вы знали о заговоре ещё в сентябре, – отмахнулась от вопроса Иевлева. – Почему вы его тогда не раскрыли? Чего вы ждали два месяца?

– Чего мы ждали? – переспросил Пальчиков. – Да вы вообще понимаете, на каком уровне всё это решалось? Нам только на самой финишной прямой удалось перехватить инициативу. Исключительно по той причине, что никто о нас раньше не знал. Если бы мы себя проявили хоть как-то, от нас бы легко избавились и провели всё как по нотам. Я и так до сих пор некоторых вещей не понимаю. У нас был контакт на самом верху, но в последний момент оказалось, что он перевербован. Мне начальство говорило, что сделать уже ничего нельзя и что мы все – самоубийцы. И я с ним, если честно, был согласен. То есть с начальством. Я тебя тоже посылал на верную смерть, – он кивнул танкисту. – Просто я считал, что если начнётся большая операция в Польше с развитием до границ Франции, никто из нас всё равно в живых не останется. Первый эшелон бы весь погиб. Но кто-то поддержал нас на самом верху. Если честно, я даже не знаю кто.

– Генеральный секретарь, – отозвалась Иевлева, – вас поддержал генеральный секретарь.

– Не понимаю, – Пальчиков взял себе ещё одну сигарету, – что мог сделать в одиночку старый больной человек, со всех сторон окружённый врагами?

– Что мог сделать? – переспросила Иевлева. – Во-первых, не испугаться. Когда я ему обо всём рассказала, он не испугался.

– Вы рассказали? – не верил своим ушам Пальчиков.

– Я хорошо чувствую страх, – продолжала Иевлева, как бы не придавая значения вопросу. – У него не было страха. И один он тоже не остался. Кое-кто из старых товарищей его не предал. И ещё был такой майор, который его охранял. Поэтому покушение не удалось.

– Что за майор? – спросил Пальчиков. – Это же бред какой-то.

– Каждая война, – ответила Иевлева, – это война не только между людьми. Вы читали «Илиаду» Гомера?

– Конечно, – ответил Пальчиков, – я же разведчик.

– А я не читал, – признался танкист.

– И ты не читал, – сказала Иевлева Фролову, и танкист заметил, что она держит его огромную руку в своих руках, и лицо его разглаживается, судорога уходит.

– Так вот, одна из тем этого повествования, если вы обратили внимание, – обращалась она к Пальчикову, – это участие старых богов в делах людей. Прошло с тех пор больше трёх тысяч лет, а это по-прежнему так. Всякая власть опирается в числе прочего также и на свою магическую силу. И Снегирёв был так силён, потому что за ним стояла настоящая магия. Очень древняя и могучая. И советская власть тоже не исключение. Она опирается на свою магию. Очень сильную магию. Уверяю вас. Больше я не могу сказать. Да я и сама почти ничего не знаю. Скорее догадываюсь.

«Мама, – вдруг сказал мальчик, – а почему меня папа не слышит?»

– Наш папа болен, – ответила Иевлева, – к тому же он мёртвый.

«Мама, я знаю, что он мёртвый. Но тебя он слышит. А меня – нет».

– Ничего, я всё ему передам.

«Ты передай, мама, а то он подумает, что я его не знаю».

– Не подумает, моё солнышко. Не подумает.

 

Глава 48. На кладбище, продолжение

Иевлева увидела, как между могилами к ним идёт человек. Фролов повернулся к нему всем своим огромным телом, Пальчиков и Пушкарёв тоже заметили его. Он шёл со стороны входа. Пальчиков направил на него луч фонаря.

Он увидел, к своему удивлению, офицера милиции, майора, одетого немного не по сезону, в плаще и с фуражкой на голове. Майор подошёл к ним, поздоровался очень вежливо. Долго смотрел на Фролова, потом сказал ему:

– Ничего, потерпи немного. Скоро отец Иларион придёт. Думаю, можно будет тебе помочь.

Пальчиков заметил, что Иевлева явно знала этого майора. Она просто сияла от радости.

– Вот и майор, – тихо сказала она Пальчикову. – А вы говорите – бред.

– У вас очень хорошие люди, – обратился майор к Пальчикову. – Позвольте представиться: Ершов Павел Петрович. Областное управление МВД.

Он протянул руку сначала Пальчикову, потом Пушкарёву.

– На входе меня остановили, но я всё объяснил, и меня пропустили. Достаточно было сослаться на вас, Тамара Борисовна. Я сказал девушке, пусть придёт сюда, когда всё успокоится.

– Что успокоится? – спросила Иевлева.

Она так и продолжала держать Фролова за руку.

– Как, а вы разве не слышите? – удивился Ершов.

Внизу со стороны хутора действительно доносились какие-то крики, мелькал свет фонарей. Иевлева поняла, что толпа с площади пришла на кладбище. Она посмотрела на Пальчикова. Он кивнул ей, мол, всё под контролем.

Теперь было слышно, как внизу спорят и ругаются, кто-то пытается что-то втолковать, в ответ раздаются крики возмущённой толпы.

Вдруг одновременно взревели двигатели нескольких машин, и свет фар залил нижнюю часть косогора и конец улицы. Там стояла стеной толпа. А на косогоре стояли танки, пять машин. Головной танк, стоявший в середине, находился прямо напротив того места, которое можно было условно назвать концом улицы. Там не было уже домов, но шла ещё дорога, которая летом переходила в такую широкую тропу, по которой можно было пройти пешком или проехать на велосипеде. Здесь было ровное место, и здесь было больше всего людей.

Люк головного танка открылся. Над башней показался офицер. Он был в шлеме, в котором имелся микрофон, а в машине – встроенные динамики. Поэтому его голос прозвучал преувеличенно громко, как голос диспетчера на станции, где сортируют вагоны.

– Товарищи, – сказал офицер, – территория оцеплена, вход строго воспрещён. Никакой опасности для жителей села нет. Просим всех разойтись.

Танки действовали на толпу безотказно, самим своим видом. Настолько красноречивым, что агрессивность толпы сразу резко пошла на спад. Танки очень сильно, если можно так это определить, отвлекали народ от мыслей про вампира. Они были почти таким же сильным фактором, привлекающим внимание, как и сам вампир. Только положительным. Чего стоил хотя бы тот факт, что башни четырёх машин, то есть всех, кроме головной, были повёрнуты не к хутору, а к кладбищу. Эти пушки, направленные на вампира, не могли не действовать успокоительно. Из толпы даже посыпались какие-то весёлые намёки, связанные с торчащими вверх стволами. Офицер спросил:

– Есть тут представители органов советской власти? Попрошу подойти.

К машине вышли из толпы два человека. Это были директор совхоза и участковый. Танкист вылез на броню, спрыгнул на землю. Снял шлем, чтобы облегчить говорящим доступ к микрофону. Показал, куда говорить. Сначала сказал участковый.

– Мужики, – сказал участковый, – опасности для вас и ваших семей никакой уже нет. Тут армия нам помогает. Мы всё контролируем. Поэтому слышали, что товарищ капитан сказал? По домам все идите.

Потом заговорил директор совхоза. Он был немногословен:

– А ну, чтоб духу вашего тут не было. Понятно? Кому не понятно, так объясню, что крепко и надолго запомнит.

Из толпы донеслись какие-то весёлые выкрики, видно было, что на директорскую резкость мужики не обиделись.

Трое самых активных мужиков, воспользовавшись тем, что всё внимание толпы было сосредоточено на танках, а танкистов – на толпе, обошли вокруг косогора и подошли к воротам кладбища. Там они встретили двух амбалов (второй успел подтянуться) и какую-то девушку. Поскольку мужики находились под действием алкоголя, они не испугались ни амбалов, ни, главное, девушки. Наоборот, они почему-то думали, что девушка испугается их. У одного из них в руках был топор, у другого – большой молоток. Третий был с ружьём.

– А вы куда, я извиняюсь? – спросила Сильвия.

– Иди ты на х**! – хором ответили мужики.

– Всему своё время, – ответила Сильвия. – А вам на кладбище нельзя.

– Да иди ж ты на х**, сказано тебе, – мужик замахнулся топором.

Сильвия не отскочила, не закрылась руками, а просто стояла, смотрела мужику в глаза и наконец тихо сказала:

– Что, не терпится на кладбище?

Мужик задумался…

Там, на этом самом кладбище, было что-то страшное, которое убило Мишку и Юрку и Кононовых Петра. И поэтому надо было зарубить это страшное топором. Но вдруг в его мозгу появилась мысль: а что, если это страшное, наоборот, уничтожит его самого? И тогда он, например, никогда уже не выпьет брагу, которая спрятана от жены в сарае за лопатой. Литровая банка с брагой представилась ему так явственно. Вот лопата, прислонённая к стенке сарая возле двери. А за ней так незаметно стоит она. Банка с брагой. Стоит, скрытая от всех. От всего мира. Только ему известно, что она там. Так она там и простоит до весны. Испортится. Найдут её при случае, выльют на помойку. Вот и всё. А может, и не найдут. Жена продаст дом, уедет к сестре в станицу Кущёвскую Краснодарского края. А новые хозяева? Станут они разбирать инструменты в сарае, поднимут лопату, а там стоит банка. А в ней гадость какая-то, вроде уксуса. Новый хозяин – умный мужик. Догадается он, что это была брага. Что спрятали её здесь от пытливого бабьего взгляда. Спрятали толково. Но не выпили. Почему? Всё поймёт умный мужик, новый хозяин. Всё он поймёт. И тогда он скажет…

Тут Сильвии надоело ждать, пока мужик с топором выйдет из мыслительного процесса. Она аккуратным движением забрала у него топор, кинула его через головы мужиков на дорогу, чтобы, возвращаясь, они подняли его. И сказала негромко:

– Домой идите.

И тогда мужики подумали, что, может быть, правда лучше пойти домой. Вот оно, кладбище, только зайти в ворота. Но в ворота зайти нельзя. Перед ними стоит какая-то не то девка, не то баба и стрижёт глазами не хуже самого вампира. А за ней два шкафа, и они сплетут из мужиков половичок. И опасность, подстерегающая на кладбище, вообще не важна, потому что положат их тут на подходе.

Мужики погудели для порядка и пошли обратно, но топор подобрать не забыли.

 

Глава 49. Отец Иларион

Из ворот кладбища вышел Пальчиков. Он сказал, обращаясь к Сильвии:

– Майор Ершов просит вас подойти.

Сильвия пошла за Пальчиковым между могилами. В свете ручного фонарика она увидела мужчину в танкистском кожаном шлеме, сидящего на скамейке возле могилы. Рядом с ним сидела Иевлева и держала в своих руках огромную руку гиганта, стоявшего на коленях перед собственной, как она догадалась, могилой.

Майор милиции, который приехал на «Волге» с ростовскими номерами и назвался знакомым Тамары Иевлевой, тоже был здесь, он, собственно, и позвал Сильвию. Он же обратился к военным:

– Товарищ полковник, товарищ подполковник, здесь заканчивается задание для армии и начинается для милиции. Прощаясь, не протягивайте ему руки. Так и ему легче, и вам спокойнее. Вы никогда не узнаете, чего стоило ему ваше присутствие. Как трудно ему было удержать себя. Такая необычная форма боевого братства. Не хуже любой другой. У меня есть определённый опыт общения с такими, как Фролов. Может, он бы и не справился, это могло бы оказаться сильнее его. Но Тамара Борисовна держала его за руку. И ваша верность, смелость или просто непонимание, что вы делаете и чем рискуете, всё это вместе и спасло его в конечном счёте. Спасло в том смысле, что человек в нём не успел умереть… Не знаю, как это сказать… Не суть важно. Главное, что спасло. Товарищи офицеры, благодарю вас, вы свободны.

Пушкарёв и Пальчиков встали, Фролов не мог ещё говорить, но смотрел на них, его маска так до конца и не превратилась в лицо. Но немного разгладилась, и он хотя бы уже не выл и не свистел. Они поняли, что он смотрит на них и видит их, и понимает, кто они. Тогда они оба вытянулись и отдали ему честь. Потом повернулись и пошли к воротам. Слышно было, как хлопнули двери машины, заработал мотор, машина тронулась. Танки внизу тоже, подвыв, развернулись и ушли в сторону базы.

Теперь не было слышно ни моторов, ни толпы… Только шум ветра, который ближе к полуночи подул сильнее. Не было слышно и треска огня, хотя огонь был хорошо виден. Это горел подожжённый соседскими мужиками дом Фролова. Дом, простоявший пустым всё лето, и осень, и начало зимы.

Иевлева держала Фролова за руку. Она ещё раньше заметила, что никаких следов от полученных на площади ран нет. Она не спрашивала себя, убил бы он тех трёх человек по дороге с площади, если бы не был ранен. И почему он ударил Степана. Степан стоял сзади, может, Фролову показалось, что это Степан стрелял. А скорее это просто была неконтролируемая реакция на боль. Сейчас она чувствовала, что он успокаивается, что ей удаётся понемногу успокоить его. Но его тело было огромное, чужое, и оно предъявит свои права. Через час или через несколько часов. И никто не сможет его удержать. И уже он не сможет так, как раньше, осторожно, не убивая… Такой огромный, страшный и такой беззащитный, беспомощный одновременно. Сейчас ему нужно только одно – эта небольшая передышка. Может быть, майор найдёт какой-то выход.

Сильвия стояла рядом с ней. И в первый раз почувствовала, что действительно становится человеком. Потому что человеческие чувства, которые она раньше знала только по названиям, стали присущи ей самой. И сейчас, испытывая настоящий страх перед тем, что могло быть, что могло случиться с ней самой, первый раз в жизни понимая, что это такое – страх, она вдруг осознала, что и другие человеческие чувства она тоже чувствует, а не только воспроизводит известные ей и понятные схемы поведения. Действительно чувствует. Она представляет себя на месте Фролова. И ей действительно очень страшно. Ей до слёз жалко Томку, у которой любовь упрятали в оболочку из ужаса, и нет возможности её оттуда достать. Сильвия поняла, что стала намного слабей, чем была раньше. Но теперь ей не надо охотиться по ночам. По ночам она будет заниматься журналистом-аграрником, а для этого её сил вполне достаточно. И ещё она поняла, что всё-таки никогда не сможет избавиться до конца от своего прошлого, и главным в её жизни всегда будет забота о том, чтобы прошлое не вернулось.

Майор Ершов оглядывался по сторонам, как будто ожидал кого-то. И тот, кого он ждал, появился наконец. Это был монах в чёрной рясе. Он шёл между могилами, а в руках нёс два ведра воды. Он подошёл к могиле Фролова, поставил одно ведро на землю, а второе поднял и вылил на Сильвию. Сильвия почему-то не удивилась, как будто это было совершенно нормально – подойти к человеку зимой, ночью, и вылить на него ведро воды. Монах же стал перед ней и довольно резким голосом спросил:

– Всё поняла?

Сильвия вдруг почувствовала, что одежда на ней совершенно сухая, и волосы и лицо тоже сухие. И что это и есть её спасение, по крайней мере начало дороги к спасению. Что она теперь не станет монстром, живым зубастым мешком, дырявым к тому же, который никогда не может наполниться. И что монаху надо ответить.

– Поняла, – сказала Сильвия, – и спасибо вам.

– А поняла, так и ступай с Богом, – сказал монах. – Детей у тебя не будет, не взыщи. Тут ничего не могу сделать. Слава богу, что хоть так. Сам удивляюсь, что удалось. Но… это ты ей спасибо скажи, – кивнул он на Иевлеву, – и ещё молодому какому-то блондину, которого не имею чести знать. Ступай.

Сильвия провела рукой по плечу Иевлевой, та кивнула в ответ. Майор сказал:

– До свидания, Сильвия Альбертовна. Всегда рад служить.

И Сильвия пошла к машине.

Отец Иларион повернулся к майору Ершову:

– А ты, молодой человек? Не холодно тебе – в плаще да фуражечке?

– Нет, отец Иларион, – ответил майор Ершов, – в самый раз!

– Да ты откуда знаешь, как меня зовут? – удивился отец Иларион.

– Так вы ведь знаете откуда, – ответил майор Ершов, – и знаете, кто я.

– Ну знаю, – согласился отец Иларион, – и что?

– Да то, что тут только от женщины вам и таиться. Да и то не стоит, – ответил майор Ершов. – Женщина эта не простая. Да и с вами она уже встречалась, причём не где-нибудь, а на берегу реки. Так что это посвящённая женщина. У неё дар.

– А про тебя она знает, кто ты? – спросил отец Иларион.

– И про меня она знает, – ответил майор Ершов.

– А как рука твоя? – спросил отец Иларион. – Зажила?

– Рука-то зажила, – сказал майор Ершов. – А ты поможешь нам?

– Я-то? – спросил отец Иларион. – А что я могу? Я помолится только могу, а Бог поможет, если захочет. А про женщину ты правильно говоришь, женщина хорошая! Давай-ка ты её отведи в сторону. А я с ним должен сам остаться.

Иевлева встала, погладила плечо Фролова, совсем так же, как Сильвия погладила её плечо некоторое время назад, и сказала ему:

– До свидания.

Ершов взял её под руку и отвёл в сторону. Он попросил её отвернуться, не смотреть на Фролова. Они стояли вдвоём и ждали, слушая голос отца Илариона, в речи которого они ни слова не могли разобрать, потому что он говорил тихо. Иевлева понимала, что расстаётся с Фроловым, наверное, навсегда, но она была на берегу реки и видела другой берег, и видела другое обличье майора Ершова, и её неродившийся ребёнок разговаривал с ней внятным языком, поэтому и слово «навсегда» имело для неё совсем другой смысл. Майор Ершов заботливо поддерживал её под локоть, как будто хотел сказать: «Ничего, ничего, всё будет хорошо, не волнуйтесь, Тамара Борисовна!»

Они услышали такой звук, как будто Фролов вскрикнул. Иевлева увидела, как его огромное тело несётся по косогору, вниз по направлению к деревне. Она тоже вскрикнула. Майор Ершов взял её за руку покрепче, как бы не давая ей побежать за Фроловым, и аккуратно за плечо повернул в сторону могилы. Она увидела, что отец Иларион уходит и рядом с ним идёт Фролов – такой, каким она его запомнила летом. Он был в пиджаке, на голове – кепка. Но и отец Иларион был в одной рясе. Оба одеты не по сезону. Фролов коснулся рукой руки отца Илариона. Они остановились, Фролов повернулся и помахал ей. Она помахала в ответ. И тут она поняла, что ей нечего ему сказать на прощанье, потому что всё, что она может сказать, он и так знает.

Отец Иларион пошёл дальше. Фролов ещё раз махнул рукой, повернулся и поспешил за ним. Майор Ершов смотрел им вслед, потом подошёл к могиле Фролова, взял оставшееся от отца Илариона ведро с водой, подошёл к Иевлевой и, ни слова не говоря, вылил на неё воду из ведра. Осторожно, но тоже таким решительным жестом, как будто нет ничего особенного в том, чтобы вылить зимней ночью на женщину ведро воды. Иевлева на мгновенье увидела его таким, каким он был тогда, в пещере, с мечом на бедре и двумя рядами крыльев за спиной. Но это было только мгновенье. И тут Иевлева, как и Сильвия некоторое время назад, поняла, что волосы у неё сухие и одежда сухая, несмотря на то, что ощущение проливающейся на неё воды было очень реальным. Майор Ершов стоял перед ней, улыбаясь, снова в плаще и милицейской фуражке, так же, как и отец Иларион и вернувшийся Фролов, – одетый не по сезону.

– А я подумал, – сказал майор Ершов, – зачем добру пропадать? Раз ему не понадобилось. А вам, Тамара Борисовна, не повредит. Ей-богу, не повредит! Уж вы мне поверьте.

Он опять улыбнулся.

– Идёмте, я вас отвезу. – Майор Ершов сделал приглашающий жест в сторону своей машины.

 

Глава 50. Пожар

Итак, соседские мужики подожгли дом Фролова.

Мужики всё понимали, и директору совхоза верили, и участкового привыкли слушать, и танки оценили. Но после крокодила и вампира просто разойтись и пойти спать они не могли, потому что переполнявшие их чувства так и не нашли выхода. Порядок, окружавший мужиков, поддерживаемый советской властью, вплоть до использования танков, порядок этот был настолько прочен, что не допускал даже самой маленькой степени хаоса. Поэтому чувства не имели выхода. Потому что хаос впитывает чувства, как губка, и приносит облегчение, а порядок не принимает чувств, отталкивает их и облегчения не приносит. И не нужно верить таким словам, как свобода и тирания. Это всё – обычная чепуха. Прочное общество – это общество, в котором есть правильный баланс между порядком и хаосом, а свобода и тирания тут абсолютно ни при чём.

Итак, мужикам не хватило хаоса – и они подожгли дом. И теперь бестолково бегали вокруг, делая вид, что тушат.

Директор совхоза, принимая во внимание совершенно исключительные обстоятельства и события минувшего дня и видя, что пожар на другие строения не перекинется, плюнул в сердцах, повернулся, сел в машину и уехал. Участковый остался, хотя и подумал, что, наверное, спасать этот дом не стоит, так как вряд ли кто-то захочет тут поселиться.

Он уже успел к этому времени отвезти брата к себе домой, жена уложила его в кровать, и брат под действием обезболивающих заснул.

В медпункте остались тела Степана и ещё тех трёх убитых вампиром мужиков, а сам фельдшер ночевал у Елизаветы Петровны. Ему постелили на диване перед телевизором и дали на сон грядущий ещё самогона. Родственника Елизаветы Петровны, бывшего опального сельского корреспондента, забрала его девушка, которая заехала за ним поздно вечером и посмотрев на которую Елизавета Петровна сказала ни с того ни с сего:

– Вот теперь совсем другое дело!

Участковый не мог поверить, что Степан лежит сейчас в медпункте мёртвый. Степан, конечно, знал, что это его последний день. Но он относился к смерти иначе, чем другие люди. Он знал о ней намного больше, да и участковый знал теперь о ней намного больше, чем раньше. Смерть уже не представлялась ему просто в виде такого обычного небытия с неприятным запахом. Он теперь знал, что умерших людей тоже можно встретить. И Степана он встретит, конечно. Но всё равно он чувствовал тупую боль в середине груди.

Огонь охватил дом, и уже туши – не туши, всё это годится теперь только на свалку. Участковый смотрел на огонь, не кричал и никого не торопил. Торопить уже не имело смысла. С красивым низким звуком бухнул внутри дома цветной телевизор, посыпались стёкла. Огонь даже не ревел, а как-то низко гудел, почти шипел, трещало иногда очень громко. Участковый крикнул мужикам, чтоб они отошли подальше. Мужики послушно отошли, сгрудились вокруг участкового и смотрели на пламя. Теперь они успокоились, и у них сделались такие серьёзные прекрасные лица, и в их глазах отражался огонь. И они уже не испугались, когда из темноты в свет пламени вошёл великан, за которым они бежали по улице некоторое время назад и хотели его убить на кладбище. Он посмотрел на них своей страшной натянутой маской, подошёл к горящему дому, вырвал входную дверь, бросил её на землю и шагнул в ударившее из открывшегося прохода пламя. И в следующую секунду горящий дом рухнул.

И никто из мужиков потом не мог сказать, было это на самом деле или показалось. И уже не имело значения, что показалось не ему одному.

 

Заключение

Тринадцатого декабря тысяча девятьсот восемьдесят первого года генерал Войцех Ярузельский объявил в Польше военное положение. Участие Советской Армии не понадобилось. Генерал справился своими силами. Сначала прекратил беспорядки, потом со временем передал власть оппозиции, но уже в рамках конституционных процедур.

Валера ушёл в монастырь. Вернее, Валера хотел уйти и почти ушёл. Наметил себе монастырь почему-то в Молдавии и даже написал туда письмо. Но в конце концов отговорила его Мария. Именно она убедила Валеру, что монастырь не для него, и Валера остался работать на кафедре. Конечно, Валера духовно переродился. Так считала Мария, склонная к восторгам и преувеличениям. Валера ей очень нравился. Если бы она могла полюбить мужчину просто как женщина, это кончилось бы, конечно, романом. Она была старше Валеры всего лет на восемь, ничего такого страшного. Просто она не могла любить мужчин так, как любила одного мужчину, которого нужно любить, не прикасаясь к нему, не видя его, просто веря, что он есть. Из-за этого она могла и других мужчин любить, прикасаясь к ним только до определённых границ. Случай с Валерой окончательно убедил её в этом. Но мужчина, которого Мария любила, изначально находился за границами того пространства, в котором прикосновения вообще возможны. То есть не в том смысле, что он жил за границей, туда, в конце концов, можно поехать и там прикасаться. Или он мог бы приехать сюда. Но в том-то и дело, что приехать он не мог. А Марии не хватало его физического присутствия. Поэтому она постоянно искушала этого мужчину, подвергая себя опасности. Хотя мужчина сказал, когда-то очень давно, что таких, как Он, нельзя искушать. Оказалось, что очень даже можно. Если верить так, как верит Мария. Он приходит на помощь, когда ты его об этом просишь. И делает вещи, которые никто, кроме Него, не мог бы сделать. А ты только следи, чтобы эта твоя связь с Ним не стала для тебя источником всяких суетных переживаний. Например, чтобы не считать себя лучше других, а видит Бог, это не так. Чтобы не стать предметом поклонения других людей, для которых ты – просто способ решения проблем. Более эффективный, чем другие, не принёсшие результатов. Ты ведь в сущности грешница, Мария. Ты Его искушаешь раз за разом. А Он тебе раз за разом прощает. А ты опять Его искушаешь. Ты требуешь этой связи с Ним. Вынуждаешь Его. А Он прощает тебе. И опять приходит на помощь. Ты знаешь, что так нельзя, что когда-нибудь это закончится. Вот и отец Анатолий сказал, что ты доиграешься. Но ты не в силах сама прекратить эту связь. Ты слишком Его любишь, тебе просто Его не хватает. И ты говоришь: «Пусть я доиграюсь. Пусть это прекратится когда-нибудь. Но я сама не перестану. Я бы не могла любить Его, если бы Он был так далеко, как будто Его вообще нет. Если Он есть, если я люблю Его, пусть Он будет близко. А ведь Он сам внушил мне эту любовь. Потому что ничто не происходит без Его воли. Тем более пусть Он будет близко». Так что, Мария, тут по большому счёту если кому-то и надо в монастырь, то в первую очередь тебе самой, а не Валере. И этим, конечно, и кончится рано или поздно. Но пока Мария тоже не спешит. Потому что в монастыре ей никого искушать уже не позволят.

Итак, Валера остался на кафедре, не поменял её на монастырскую келью. Может, и зря. Потому что женщины просто ошалели от Валеры, от его новой стеснительности, от его взгляда, который он отводит, чтобы глаза не сказали о нём сразу всё. А поскольку Валера никому не может отказать, скоро он, наверное, умрёт от истощения. Вот защитит диссертацию и сразу умрёт. Такие дела, бедный Валера.

Жугдера Гунгаевича я видел собственными глазами у нас в редакции. Но он приходил не ко мне, а в литературный отдел. Принёс стихи. Я потом выпросил их у ребят. Потому что мне про него рассказывал участковый, который знал его со слов Степана и точно помнил, как его зовут. Вот выдержка из его подборки:

И другие в таком же духе. Ребята мне объяснили, что это акростих. Первые буквы строк составляют слова «солнце мира». Ну и что? Зачем такую муру носить в редакцию? И они правы по-своему. Я им не стал объяснять, кто такой Жугдер Гунгаевич. Они бы и так не поняли. Но про себя подумал: вся эта история начиналась со слов о том, как глубоко суть может быть скрыта за внешней формой, которую ты видишь. Как-то так.

И действительно, Жугдер Гунгаевич был, правда, на этот раз в брюках, а не в трико. Но брюки были глубоко родственны его трико во всём: те же вытянутые колени, тот же торжественно-затрапезный вид. Стихи, конечно, – полный бред, честно говоря. И, написав эту жуткую х**ню, он пошёл её публиковать в газету. Зачем? И какие у ребят после этого шансы понять, увидеть, кто перед ними? Да почти никаких. А меня эти идиотские стихи растрогали. Меня, представляете? После всего, что я уже знал о Жугдере Гунгаевиче, он меня этими дурацкими стихами и идеей отдать их в газету просто добил. Мне стало грустно и интересно.

Поменять Новосибирск на Ростов, конечно, намного легче, если в этом помогает Максим. Максим сказал, что вы́решит квартирный вопрос, и он его вы́решил. Именно вы́решил, по-другому не скажешь. Какими бы сложными комбинациями ни искушала Таисия, она не может, конечно, соперничать с горисполкомом, в ведении которого весь квартирный фонд города. А сам горисполком находится в некоторой степени в ведении Максима. Ну… в достаточной степени, если вспомнить, помощником чьего референта он, Максим, являлся. Папа и мама согласились бы и на однокомнатную квартиру, только недалеко от Тамары. Но тут вмешался Максим, и результатом его вмешательства оказались две трёхкомнатные квартиры в одном доме, в новом, только что построенном доме на Пушкинской, сразу за Домом кино. Папу и маму, как заслуженных ветеранов труда, прикрепили к особой поликлинике. Что поликлиника особая, умная дочь им не сказала. Пусть думают, что просто это их районная поликлиника, тем более что она недалеко – угол Чехова и Энгельса.

К новому году успели с переездом. Вернее, с двумя, а точнее, с тремя. Так как Гущин отдал свои две комнаты на Западном и поселился с Тамарой под одной крышей, в новой трёхкомнатной квартире. На работу он теперь ходил пешком и свой брак с Иевлевой, а они действительно решили пожениться, называл браком по расчёту. Маме и папе Гущин очень понравился. Правда, мама не удержалась и как бы невзначай спросила, не был ли он когда-нибудь в Румынии? Он сказал, что был, а он действительно ездил туда на конференцию с докладом. Маму это совершенно удовлетворило, и больше вопросов она не задавала. Князь?! Неважно.

Действительно неважно, потому что Гущин вёл себя так, как будто его отцовство – это нечто само собой разумеющееся. По жуткому блату достал книгу доктора Спока о том, как воспитывать маленьких детей, прочёл и сказал, что это полный бред. Что мальчика вообще чем меньше воспитываешь, тем он лучше воспитывается. Будущий дедушка поддержал его, будущая бабушка промолчала.

Тамара не скрыла от Гущина, кто отец ребёнка. Гущин информацию перенёс стоически. Тамара не требовала, чтобы он во всё это поверил. Приключения с ящером она пережила в отсутствие Гущина, что было очень хорошо, так как для самого Гущина намного безопаснее. Особенно учитывая то, что случилось с поэтом.

Тамара очень рада была отъезду Гущина после того эпизода, когда вмешалась Сильвия Альбертовна. Какое счастье, что Гущин сотрудничает с Институтом биологии Академии наук. Какое счастье, что они изучают и охраняют белых медведей. И именно на вторую половину ноября назначили экспедицию на остров Большой Ляховский.

Гущин понимал, что Тома не стала бы выдумывать вампира. Она же нормальная женщина. Зачем такое выдумывать? Такое, наоборот, следует скрывать, чтоб не выглядеть одиозно. Но Тома рассказала, скрывать сочла неправильным. Только просила не говорить родителям. Ну, это само собой разумеется. В конце концов, если кто-то должен усыновить ребёнка вампира, пусть это будет доктор биологических наук. «Пусть это будешь ты», – сказала Тамара. И точка. О своих приключениях под землёй, вообще о заговоре Снегирёва Тамара не сказала никому. Даже Гущину. Знала только Сильвия, но она – могила. Это вообще-то, ребята, государственная тайна. Как и лечение пациента, которого является помощником референта Максим. Ни слова. Всегда можно что-то придумать. Ну есть у неё связи, ну помогает она разным людям, а они помогают ей, устраивают квартиры, например. Это же касается здоровья, говорить вообще нельзя. Это понятно. Никто особо и не расспрашивал.

Но и Гущин рассказал ей о своей встрече на острове Большой Ляховский. Тамара выслушала молча. Переспросила только о прикосновении рук. Она была под сильным впечатлением от услышанного. Это для неё как бы ставило точку в истории со Снегирёвым. Гущин сделал, кстати, некоторые анализы материала, который доставил Иевлевой участковый, или, проще выражаясь, г**на крокодила. Да… После этого он несколько дней был задумчив. Не шутил по своему обыкновению. Потом вечером за ужином, спрошенный прямо, что он думает, сказал так:

– Тома, то, что показали анализы, меня испугало. Честное слово. Это как если бы отдалённая часть космоса вдруг оказалась у тебя на балконе. Ты знаешь, какой я любопытный и инфантильный. Но лезть туда за этой рептилией было бы просто безумием. Ты знаешь – почему. Мы никому не должны об этом говорить, никому ничего не показывать. И очень попросить наших знакомых сделать то же самое. Это просто опасно. Мой вердикт: результаты анализов порвать, материал слить в унитаз.

Я так и остался с Сильвой. Она, конечно, человек очень странный. После всего, что с ней было – ничего удивительного. Она мне рассказала такие вещи, что кое-что из этого я бы предпочёл не знать. Она, конечно, сильно изменилась после нашей поездки в Новочеркасск. И особенно после того, как на кладбище на неё вылили ведро воды. Да, очень сильно изменилась. Но в двадцатидвухлетнюю девочку так и не превратилась. Получилась из неё такая дама лет около тридцати, интересная, вполне в моём вкусе. Она сделала себе новые документы, соврав, что потеряла старые. Новый паспорт, новые права. На работе поудивлялись её изменившемуся имиджу, но чего с человеком не сделает диета, спорт… Похудела, помолодела. Ничего страшного, это бывает. И нам бы неплохо, сказали женского пола коллеги по работе. Я сначала продолжал жить в своём подвальчике, часто оставаясь у Сильвы ночевать. Так было и в ночь, когда ей приснился поэт. Так что вообще я стал больше бывать у неё, чем у себя. Но подвальчик за собой сохранил. Всегда лучше иметь поле для манёвра. На всякий случай.

Сильва очень близко к сердцу приняла предсказания Елизаветы Петровны, что вампиры и крокодилы не приходят просто так, и что будет со страной большая беда. Отреагировала она на эту информацию вполне в своём стиле. Из спальни перетащила кровать в гостиную. В гостиной места было достаточно. В третью комнату передвинула два шкафа, короче, спальню полностью освободила. На пол положила спортивные маты, которые мы привезли на рафике, пойманном Сильвией недалеко от спортивного магазина. Мы с водителем рафика втаскивали маты в лифт по очереди, а было их шесть. И оказались они страшно тяжёлые. И потом вместе вносили в квартиру. Сильва дала ему десятку и пятёрку, и он счастливый уехал.

И сказала, что будет меня учить драться. И начнём мы прямо сейчас. Это было время первых видеомагнитофонов, советские люди увидели Брюса Ли. Все посходили с ума по поводу восточных боевых искусств. Карате, кун-фу, тайчи, тхэквондо, айкидо, от и до… По школьным спортзалам поздними вечерами, по подвалам, по клубам. Все стали бить кулаками в какие-то доски, орать, хватать ведро с песком за песок, пытаясь так его за песок и поднять. Ужас. Сильва совершенно в этом движении не участвовала. Она сказала – или ты умеешь драться, или нет. Если ты получил по морде, не важно, как это называется – кун-фу или как-то иначе. Методика у неё была довольно оригинальная. Она велела мне раздеться догола. Сама тоже разделась. Потом начала меня просто бить. Ну… не калечить, но бить довольно больно. Я сначала хорохорился, пытался вспомнить подленькие штучки из армейского быта, но… детский сад. «Ты должен просто драться, – говорит она, – просто пытаться сбить меня с ног. Как угодно. Вреда никакого ты мне не сможешь причинить. Об этом не беспокойся. Просто дерись, как умеешь. Мы потом поймём, какие у тебя сильные стороны, и выберем стиль. Пока просто бей меня».

Легко сказать. В неё невозможно попасть, а она совершенно от тебя не бегает. Зато она сама бьёт так, что ни увернуться, ни закрыться не получается. Немного даёт отдышаться, потом опять бьёт. В конце концов мне удалось её схватить, по-моему, она мне просто позволила это сделать. Потом мы долго и страстно любили друг друга прямо на этих матах. Потом мы залезли в душ и наконец оделись. Съели по куску мяса, после чего мне было объявлено, что ещё меня ждёт урок английского и французского языка. Ну хоть языками мы занимались одетые, и на том спасибо.

Не то чтобы она мне запрещала смотреть телевизор, пить пиво и читать всякую дрянь в газетах. Но я скоро перестал это делать, потому что я вошёл во вкус… Память у меня неплохая, идея учить сразу два языка мне понравилась. Телевизор сам отодвинулся на задний план. А когда я по неосторожности поставил ей фингал под глазом, она открыла бутылку какого-то очень хорошего вина (вино правда было вкусное, но я в нём не сильно разбираюсь) и подарила мне незабываемый вечер в спальне.

Так начался мой путь в другую жизнь. Меня заставили читать книги, по поводу которых я раньше только хвастался, что читал их. Нужно думать, что ты делаешь, говорила Сильва, если нет мозгов, то и кулаки не помогут. Я потом только понял, она всё знала наперёд, потому что это была её вторая жизнь. У неё уже был опыт первой. И дело не только в том, что ей нужно было иметь человека, на которого можно полностью положиться. Просто я был первым человеческим существом, которое она любила, а не просто развлекалась.

Да, на военную службу она в конце концов не пошла. Хотя её очень уговаривали два гиганта – старших лейтенанта. Решила посвятить своё время мне, а не армии. Я не возражал.

Военные про её прошлое почти ничего не знали. Как и вообще никто не знал. Знали только Мария, Тома, Валера и я. Знал ещё поэт, но уже никому не мог проболтаться. Военные не знали. И очень хорошо. Сильва с ними не поддерживала связи. Кажется, Тома созванивалась периодически с танкистом. А второй, разведчик, кажется, тоже ей звонил. Вроде бы у них всё было хорошо. Ещё бы. Я думаю, наверняка и в звании повысили обоих, и награды дали. Они ведь реально большое дело сделали. Ситуация была грозная. Да… командный пункт под землёй размонтировали, всё, что можно, увезли. Все ходы забетонировали, застроили кирпичами. Ящер произвёл впечатление.

Но участковый, судя по всему, знал, как спуститься под землю. Он иногда исчезал с хутора дней на пять. Возвращался усталый, осунувшийся, Елизавете Петровне говорил, что там всё тихо, никто плохой не попадается. А так участковый стал жить, как жил до всей этой истории. Любил выпить, хорошо поесть, ездил к брату, ездил в Самодуровку, детей послал учиться в Ростов в университет. И правильно. Прямо на факультет биологии, где Томин зоркий глаз. С Томой регулярно созванивался сначала, потом звонки пошли реже. Но когда она родила, ездил в Ростов с подарками. Мужа её стеснялся. Но за водкой отошёл. Они хорошо выпили втроём – Борис Яковлевич, Гущин и участковый. Оказалось – интеллигенты тоже любят выпить и вообще они нормальные мужики. Мы с Сильвой подошли позже, после драки и английского.

Мальчик перестал говорить с ней на седьмом месяце. Проявлял большую активность, толкался изнутри. Но молчал. На вопросы тоже не отвечал.

Её пациент умер, похороны показывали по телевизору. Хоронили у кремлёвской стены. Когда гроб понесли к могиле, на пути оказался какой-то корреспондент с камерой. Я даже испугался, что его сбросят в яму и закопают вместе с гробом. Чтобы не прерывать церемонию. Мой рассказ про этот эпизод Тому не рассмешил. Тогда только мы узнали, что генеральный секретарь был её пациентом.

Мальчик родился совершенно нормальный. Рос нормальный. Никаких странностей, отклонений. Тома опять была беременна. Потом родилась девочка. Прошло несколько лет.

Однажды мы с Сильвой были у них вечером. Тома мне сказала, что я сильно изменился. Ещё бы. Мы с Сильвой давно уже дрались одетые, и даже речь у меня изменилась. «Конечно, изменилась, – согласилась Тома, – ты стал намного меньше говорить». Я пошёл посмотреть, что там делает Гущин. Гущин укладывал детей спать. Он сидел на кровати с большой книгой сказок в руках, а мальчик и девочка в пижамках залезли ему на колени. Они требовали сказку про кротов.

Под покровом степи холмистой… Я подумал, что и у нас под покровом степи холмистой глубоко под землёй есть много интересного, такого, что мы раньше и представить себе не могли. О встрече Гущина с великаном на Севере я узнал от самого Гущина. Он не должен был говорить мне, но у него в тех обстоятельствах не было другого выхода. И участковый тоже через год или два вспомнил, как они со Степаном под землёй ходили смотреть на свет и видели подземного человека. И как-то рассказал мне об этом. У меня, конечно, были сомнения, надо ли открывать это широкой общественности, но потом я понял, что общественность давно об этом знает. И общественность совершенно не горит желанием этих великанов искать. И правильно делает.

О событиях, которые происходили в дальнейшем в жизни Тамары Иевлевой, а также Гущина и их детей, участкового, Сильвы, да, кстати, и моей, я, может быть, расскажу в другой раз.