Именины
Никто, вероятно, не сомневается в том, что знакомства, самые разнообразные, в самых широких размерах, служат одним из надежнейших способов изучения нравов. Никакие статистические данные, никакие внешние наблюдения и впечатления не дают такого ясного, осязательного понятия о жизни какой-нибудь местности, как личное сближение с так называемым живым материалом. Но, несмотря на все превосходство этого способа перед прочими, а может быть и потому, что я лично чувствую к нему наибольшую склонность, мне несколько раз приходилось убедиться собственным опытом, что это один из самых трудных и самых шатких способов. Личное знакомство с предметом изучения, как и всякий другой прием, в таком только случае дает вполне удовлетворительные результаты, когда наблюдатель относится к изучаемому предмету совершенно свободно, ни на одну минуту не стесняясь своими личными симпатиями, и пока знакомство для наблюдателя остается только средством, а не целию. Но как скоро он позволил себе втянуться в интересы изучаемой им среды и принял в них хоть малейшее участие, так сейчас же знакомство теряет для него свое поучающее значение и получает совершенно бесплодный смысл. Наблюдатель из наблюдателя превращается в действующее лицо и как заинтересованный в деле уже лишается возможности видеть жизнь во всей ее полноте и неприкосновенности.
К подобным же результатам приходят и те легкомысленные наблюдатели, которые не могут воздержаться от желания разыгрывать роль наблюдателя. Такие люди никогда ничего узнать не могут, потому что они прежде всего заняты сами собою и выполнением своей роли, не говоря уже о том, что самый вид наблюдателя заставляет каждого скрытничать и притворяться.
Следовательно, каждый, смотрящий на дело изучения серьезно и желающий извлечь из наблюдения существенную пользу, должен поставить себе за правило: выбрать себе по возможности самую ничтожную, самую невыгодную роль и скромно пребывать в ней, почти не показывая признаков жизни. Если я хочу застать чужую жизнь врасплох, то понятно, что я сам должен уничтожиться и притаить дыхание, чтобы не возмутить покоя в интересующем меня болоте. В некоторых случаях, разумеется, такое чисто объективное отношение к предмету изучения встречает большие затруднения со стороны самого предмета, а иногда становится и совсем невозможным, но городская, да и всякая русская жизнь вообще, сколько я мог заметить, до сих пор еще не слишком противится пытливому взору всякого мало-мальски искусного наблюдателя. Большинство у нас до сих пор еще так неспособно к объективному взгляду на жизнь, и в то же время до того поглощено своими домашними нуждами, что ему даже и в голову не приходит, чтобы кто-нибудь мог серьезно заниматься наблюдением и изучением общественной жизни просто для того только, чтобы наблюдать и изучать. Подсматривать, подслушивать и после снаушничать, или, наконец, поднять на смех, это еще понятно; но бескорыстного, совершенно безучастного наблюдения большинство не понимает и даже в других допускает с трудом, считая подобное занятие совершенно пустым и праздным делом, а потому и не дает себе труда остерегаться и скрываться от наблюдения. Да к тому же и остеречься-то очень трудно.
Как тут остережешься, когда бог его знает, что нужно скрыть и что обнаружить. Если же иной раз изучаемый субъект и догадается, что его изучают, спохватится и начнет скрытничать, то большею частию и это ни к чему не ведет, потому что, даже струсив и съежившись, он невольно обнаруживает такие свойства, скрыть которые уже решительно невозможно. И чем больше он скрытничает, чем хитрее старается обмануть вас, тем больше помогает вам. Так что во всяком случае уйти от наблюдения трудно. И притом надо заметить, что осторожных людей вообще мало, то есть действительно осторожных; большинство же везде составляют люди легкомысленные и до крайности беспечные. В известных случаях действительно общество впадает и в другую крайность; так например, иногда целый город вдруг ни с того ни с сего заражается страшною подозрительностию по поводу какого-нибудь приезжего или какого-нибудь слуха. Подозрительность в это время совершенно принимает вид эпидемии и свирепствует некоторое время дико, безобразно, поглощая очень часто и таких людей, которые в другое время вовсе не способны верить всякой сплетне. Заподозренному в подобных случаях лучше всего отмолчаться и переждать грозу.
Как легко появляется эпидемия подозрительности, так же легко она и проходит. Переждешь неделю, другую, и все пойдет по-старому. Но и для подозрительности, как и для всякой другой эпидемии, бывает известный период зрелости, когда появление ее становится возможным и при- знаки заболевания начинают носиться в воздухе.
Я приехал в Осташков как раз впору, прожил в нем ни много, ни мало, а именно столько, сколько нужно было для того, чтобы насмотреться, наслушаться вдоволь, сойтись со всеми и ни с кем не сблизиться, и уехал. вследствие крайней невзыскательности моей относительно знакомств всякого рода число их с каждым днем возрастало. Этому возрастанию очень благоприятствовало еще и то обстоятельство, что самые подозрительные люди скоро поняли, что мне в сущности ничего не нужно, что я ничего не ищу, ни о чем очень не стараюсь. этого было вполне достаточно для начала и хватило на тот короткий период времени, который я пробыл в городе, а признаки заболевания подозрительностию обнаружиться еще не успели.
Только что успел я вернуться из поездки в Нилову пЩстынь, как узнаю, что заходил за мною мой знакомый, Иван Иваныч. В сумерки я пошел к нему узнать, зачем он заходил. Оказалось, что в тот день были именины одного рыбного промышленника, и знакомый хотел предложить мне отправиться вместе к нему на вечер. Я, разумеется, с удовольствием согласился, и мы пошли. Хозяин встретил нас в сенях со свечою и провел в кухню. Здесь мы застали хозяйку, хлопотавшую что-то над пирогами, и мальчика, ковырявшего свечку. В следующей комнате на комоде стояла водка, и два старика, тоже рыболовы, разговаривали в углу. В гостиной, посреди комнаты, учитель уездного училища, два чиновника и один старый купец играли в стуколку; несколько граждан стоя смотрели на игру. В зале виднелись сидящие по стенке дамы в желтых и зеленых платьях. Они наклонялись друг к другу и вели тихий разговор. Да и вообще было очень тихо; только играющие, пристально и серьезно следя за картами, восклицали иногда: "Стукну! Свежих!" - и проч. Хозяин, кланяясь и несколько конфузясь, пригласил нас к водке, а когда мы выпили, - попросил сесть на диван. Мы сели, а хозяин стоял возле нас, прислонившись к косяку спиною и заложив руки за спину. На нем был новый долгополый сюртук и красный платок на шее. Мы с Иваном Иванычем стали глядеть на гостей, отчего они, то есть не играющие, начали понемногу вздыхать, задумываться и подергивать плечами, а некоторые даже вышли из комнаты.
Мы так долго сидели. Наконец Иван Иваныч спросил у хозяина: как его дела? Хозяин покраснел и сказал, что слава богу, помаленьку, и подумав немного, спросил:
- Да не угодно ли еще по рюмочке?
Мы отказались.
- А то выкушайте. Что ж такое?
- Нет, уж благодарим покорно.
- Ну, как угодно.
Далее разговор не продолжался. Иван Иваныч вынул табакерку и очень старательно начал нюхать табак; а я все рассматривал лежащий передо мной на столе бисерный поддонник и чувствовал, что язык у меня после балыка сделался совсем гладкий, точно суконный. Я время от времени начинал коситься в залу, на дам, и замечал, что и они тоже на нас косятся; но, встретясь глазами, мы сейчас же отворачивались, и я серьезно рассматривал поддонник, а через несколько минут опять принимался подсматривать и опять встречался с любопытными взорами дам. Это было весело.
Когда мы достаточно, по мнению хозяина, посидели, он предложил нам пройтись. Мы прошлись по зале, но дамы при нашем появлении замолчали, причем многие из них даже стали отмахиваться от мух, хотя их вовсе и не было.
Мы поспешили уйти и, посмотрев на играющих, направились в ту комнату, где стояла водка. Там горела свеча на комоде, и граждане, увидя нас, встали, так что нам оставалось только одно: опять сесть на диван, что мы и сделали. Хозяин, прогулявшись за нами по всем комнатам, тоже прислонился к косяку и снова принялся тоскливо смотреть за гостями. Его, по-видимому, томила скука смертная, но варвары гости этого не замечали. Но вдруг лицо хозяина стало оживляться: он наморщил лоб, заморгал глазами и скрылся. Чрез несколько минут вошел мальчик, неся на подносе чай. Мы взяли по чашке. Иван Иваныч в то же время нагнулся ко мне и сказал шепотом:
- Вы знаете этого господина? - он указал глазами на одного из игравших.
- Знаю. А что?
- Не советую быть знакомым.
- Почему же?
- Да так. Будьте осторожны. Конечно, мне не следовало бы говорить о знакомом; но что ж делать, надо сознаться, что это не человек, а чудовище, изверг рода человеческого.
- Мм!
Я посмотрел на изверга рода человеческого с любопытством и подумал: "Отчего же это прежде я ничего не замечал чудовищного", да и теперь чудовище преспокойно записывало мелом и, помуслив большой палец, отбирало карты.
- Сделайте такое ваше одолжение! - вдруг сказал мне хозяин, стоя предо мной с рюмкой хереса и мармеладом.
Гости между тем уходили в ту комнату, где стояла водка, и возвращались с куском пирога.
Игра понемногу стала оживляться. Один старик, набирая в руки карты, говорил всякий раз:
- Ну-ка, дава-кась я посморкаю (т.е. посмотрю).
- Ах, черт тебя возьми совсем, старый хрен! - помирая со смеху, восклицал всякий раз после этого один чиновник.
Иван Иваныч заговорил с хозяином о его сыне, том самом мальчике, который подавал нам чай. Хозяин очень обрадовался этому случаю и все просил, чтобы Иван Иваныч как можно больше порол его сына.
- Зачем же, - сказал Иван Иваныч, - лучше увещаниями действовать. Он и так послушается.
- Нет, уж сделайте божескую милость! Как чуть что, сейчас драть. Дерите сколько душе угодно. Что их баловать!
- Это что у тебя? А? - спросил вдруг хозяин у своего сына, вытаскивая у него из-под жилетки какую-то тесемку.
- Пошел, вели матери пришить. Ишь болван! Так это все делает мышионально, - и хозяин хлопнул сына по затылку, желая этим, вероятно, показать Ивану Иванычу свое усердие.
Надоело мне сидеть, и я стал опять бродить по комнатам. В это время вошел старый заштатный причетник1.
- А, Иван Матвеич!2 - весело закричал ему Иван Иваныч. - Садитесь сюда! Что я вам скажу.
Причетник недоверчиво поглядел на Ивана Иваныча.
- Что вы? Подойдите! Не бойтесь!
Причетник подошел и нагнулся. Иван Иваныч сказал ему что-то, на ухо, отчего тот очень рассердился, замахал руками и ушел в залу, ворча что-то себе под нос.
- Ну-ка, дава-кась я… - вдруг воскликнул было игравший в карты старик, но, заметив, что я стою сзади его, кашлянул и замолчал.
Наконец в зале поставили большой стол и подали ужин. Игравшие рассчитывались и шумели. Потом все пошли к водке. хозяин оживился и стал ежеминутно бегать в кухню. Хозяйка, красная и захлопотавшаяся до поту лица, выглядывала из двери и вполголоса кричала сыну, несшему блюдо:
- Смотри не пролей.
У комода один из гостей, тот самый, на которого указывал мне Иван Иваныч, взял меня за руку, отвел в угол и таинственно сказал:
- Вы будьте осторожны с тем господином, с которым вы пришли.
- Почему же?
- Да так уж. Поверьте.
Иван Иваныч между тем опять уж успел рассердить Ивана Матвеича, так что он стал плеваться и ушел от него в кухню.
Начался ужин. Дамы взяли тарелки и уселись в гостиной, а мы остались в зале, одни мужчины. Во время ужина, впрочем, не случилось ничего особенного; только подразнили немного Ивана Матвеича, напомнив ему о каком-то шесте. Хозяин все хлопотал, потчевал и давал сыну подзатыльники, чтобы он скорее ходил.
- И чудак этот у нас Иван Матвеич, - говорил мне смеясь Иван Иваныч. - Что только с ним делают! Вы спросите его: как ему сажи в рукавицы насыпали, поглядите, как разозлится.
Но я не решился спрашивать его об этом, тем более что старик вдруг захмелел и начал ругаться.
- Что ж, еще рюмочку? - спросил меня хозяин.
- Нет-с, благодарю.
- Да вы так, мышионально.
- Не могу.
- Ну, принуждать не смею.
- Давай я выпью. Принужу себя и выпью, - покачиваясь и махая руками, говорил Иван Матвеич; потянулся к рюмке и разлил вино.
- Ха, ха, ха! - покатились гости.
После ужина сейчас же все стали расходиться, и я ушел.
____________________
У ворот постоялого двора встретил меня Нил Алексеич, пропадавший без вести несколько суток сряду и только что вернувшийся из продолжительного странствия по кабакам, а потому необыкновенно услужливый, но в то же время грустный и прикидывающийся казанскою сиротою. Он сейчас же объяснил, что дожидался меня и нарочно не ложился спать по этому случаю; побежал со свечою отпирать дверь, бросился снимать с меня пальто и вообще употреблять все зависящие от него средства, чтобы мне понравиться. Я очень хорошо понимал, что эта услужливость означает только, что у Нила Алексеича от пьянства болит голова, и следовательно, нужно опохмелиться; я и дал ему на шкалик. Так как было еще рано, то я и сказал ему, чтобы он, опохмелившись, зашел ко мне на минуту. Взял было я книгу, начал читать; входит Нил Алексеич, уже веселый, и вытянулся у дверей.
- Пришел-с.
- Вот что: возьмите-ка вы мои сапоги; да еще я хотел спросить вас об одном деле.
- Слушаю-с.
- Видите ли: собираюсь я ехать на этой неделе, так нельзя ли мне заранее подыскать попутчика до Волочка?
- Это можно-с.
- Так устройте это, пожайлуста, да разбудите меня завтра пораньше.
- Слушаю-с.
Я замолчал. Нил Алексеич постоял-постоял и вдруг сказал:
- Ваше благородие!
- Что?
- Осмелюсь вам доложить, это пустое дело - попутчики.
- Как пустое дело?
- Да уж… Так как мы здесь, можно сказать, вот с этаких лет при этом деле, довольно хорошо понимаем, что к чему.
- Нет, уж вы пожалуйста…
- Нет, позвольте-с. Это как вам угодно, ну, только я так рассуждаю, что вам это нейдет, совсем нейдет, чтобы с попутчиками ехать. А вот как ежели сейчас приказать тройку-тарантас, ямщика подрядить до места; по крайней мере спокой. Чудесное дело-с. А между прочим, как угодно.
- Ну, да мы об этом после поговорим. Скажите-ка вы мне лучше вот что: где здесь у вас продаются осташи?3
- Осташи-с? В лавке-с.
- Да ведь у вас здесь их в каждом доме делают. Так нельзя ли на дому у мастера купить? Ведь это будет дешевле.
- Это справедливо. На дому совершенно дешевле. Ну, только не продадут-с. А вам много ли требуется?
- Одну пару.
- Не продадут-с. Изволите говорить, осташи. Осташи вам нейдут-с. Как вам угодно. А вот у нас такие мастера есть, особенные, которые вытяжные сапоги могут сделать. На городничего и на прочих господ тоже потрафляют. Но осташи, конечно, только теперь, как я понимаю, совсем, можно сказать, не к лицу.
- Нет, это я не для себя. А почему же вы говорите, что на дому не продадут? Кто же может мне запретить, если я сам купил товар, сам сшил?
- Это невозможно-с. Хозяин запретит.
- Какой хозяин?
- Как какой? Хозяин, то есть вот хоть бы я, к примеру, завел мастерство, ну я шить могу и на дому, а товар у меня хозяйский и должен я представить работу хозяину. Ваше благородие! Осмелюсь вас обеспокоить, - одолжите покурить!
- Возьмите. Так стало быть, ваши граждане из хозяйского товара шьют?
- Так точно-с. Из хозяйского.
- Кто же эти хозяева?
- А тоже граждане-с, которые купцы, капитал у себя имеют и торгуют.
- А много ли таких?
- Нет, не много-с. Человек пять настоящих хозяев, а то все мелочь, все больше из-за хлеба дома сапожишки ковыряют.
- А почему же эти мастера сами не торгуют?
- Где же? Помилуйте! Бедность. И опять же нет такого мастера, который чтобы хозяину не был должен. У нас уж такое заведение. Еще банковские должники вот тоже. Кто ему не должен? Как в яму, в этот банк так и валятся. А все лучше нет. Который если задолжал, пришел срок, - не могу заплатить, ну льготу дают; льгота прошла - шабаш: отдают тебя какому-нибудь хозяину, работай на него! Ну, известно дело, хозяину век не заработаешь. Ты заработываешь, а он приписывает, ты заработал, а он приписал. Так и пойдет до скончания века. И дети все будут на хозяина работать.
Нил Алексеич в три приема вытянул всю папиросу, сразу выпустил целую тучу дыма, поперхнулся и сказал решительным голосом:
- Ваше благородие, позвольте вам сказать!
- Говорите.
Он несколько минут соображал что-то, потом сделал шаг вперед, спрятал руки назад и опять сказал:
- Ваше благородие! Я понимаю-с, очень даже понимаю, что вам требуется.
- Что же вы понимаете?
- Я вам вот доложу-с. Все-с! вы меня извольте спросить, и я вам могу, даже то есть до нитки рассказать.
Нил Алексеич подошел ближе и начал шептать:
- Вот как теперь господин Савин и прочие, ежели что рассказать… Что ж? Я человек маленький. Меня погубить недолго. Только это им будет стыдно. Как я вам докладываю, я всей душой перед вами. И как я надеюсь на вас. Ну, а они совсем напротив, и даже, можно сказать, стараются, как бы человеку сделать то есть вред, а не то что.
Я начал теряться в догадках: хочет ли он мне сообщить что-нибудь очень любопытное или так, бессознательно с похмелья несет вздор.
- Какой же вред? - спросил я наудачу.
- А уж они найдут такую вину.
Им это ничего не значит - человека погубить. Что ж? Я молчу. Я не могу против своего начальства говорить ничего. Я молчу-с.
Я увидал, что Нил Алексеич действительно молчит и что толку от него, должно быть, не добьешься. Я взял книгу.
- Так завтра в котором часу прикажете разбудить?
- Часов в восемь.
- Слушаю-с. А что я хочу еще попросить, ваше благородие.
- Что? Еще на шкалик?
- Никак нет-с. На табачок.
Дня через два после описанного вечера проснулся я утром и даже как-то обрадовался, услыхав за стеною знакомый голос помещика, которого я видел в Ниловой пЩстыни. В продолжение этих двух дней я почти не сидел дома, возвращался поздно, а потому и не знал, что у нас делается. В это время уже успело произойти так называемое соглашение4, и, судя по тому, что долетало до меня из соседней комнаты, можно было предположить, что соглашение совершилось к общему удовольствию; по крайней мере помещик уже не кричал и не ругался, а так просто ходил по комнате и кротко разговаривал с посредником. Время от времени слышался звон затыкаемого графина и веселое покрякивание, обыкновенно следующее за выпивкою. В передней скрипели сапоги, и в дверную щель влетал в мою комнату запах дегтя и овчины, по которому всегда можно еще издали узнать о присутствии мужиков.
Поговорив с посредником, помещик выходил в переднюю и заговаривал с крестьянами следующим образом:
- Ну, что? А? Ну, вот и кончили благодаря бога. Довольны? А? А? Довольны?
- Благодарим покорно. Что ж? - отвечали крестьяне.
- Ну, да. То-то. А? Барин вам зла не пожелает. Не хотели, а теперь сами благодарите. А? Благодарите ведь? А?
- Так точно, Лександра Васильич, благодарим покорно.
- Мы за вас, Лександра Васильич, должны вечно бога молить, - вмешивался какой-то назойливый, тоненький голосишко.
- Иван Петрович,5 - обращаясь к посреднику, говорил помещик, - вот я говорю, не хотели, а теперь сами благодарны. А?
- Да, да, - из другой комнаты отвечал посредник.
- Своей пользы не понимают, глупы, - продолжал помещик.
- Ведь вы глупы? А?
- Это справедливо, Лександра Васильич, - со вздохом отвечал тот же тоненький мужичий голосишко.
- Ну да. Вот вас на волю отпустили. Ну да. Вы теперь будете вольные. А? вот я зла не помню. Ведь я вас люблю, даром что вы мошенники, - говорил помещик, рыгая и, видимо, смягчаясь все более и более. - Вот я какой! А? А почему я вас люблю? Потому что вы моей жены - покойницы. Да, - заключил он и пошел в другую комнату.
После непродолжительного молчания мужики пошептались, и один из них кашлянул и сказал, подойдя к двери:
- Мужикам, Лександра Васильич, как прикажете, домой? Или как ежели насчет чего приказывать изволите?
- Каким мужикам?
- А то есть нам-то-с?
- А ты кто ж такой?
- Я-с? Гм, мужик-с.
- Так что ж ты? Чучело!
Барин смягчился совсем и даже стал шутить.
- Нет, постойте. Я вам сейчас велю водки дать. Эй! Кто там? Подать водки моим мужикам по рюмке. Вот видите, - продолжал он из другой комнаты, - я зла не помню. Бог с вами. Я вам все прощаю. Я за вас хлопочу, а вы что? Вы моим лошадям овса пожалели. Бесстыжие ваши глаза! А? Не стыдно? А? Мошенники! Мошенники! А? И не стыдно? А? Овса пожалели!
Мужики молчали.
- Антон! И не стыдно тебе? Богатый мужик. Меры овса пожалел. А?
- Виноват, Лександра Васильич, - растроганным голосом отвечал мужик.
- А ведь я вас люблю. Ведь я вам отец. А? Не чувствуете? Ну, черт с вами! Пейте, подлецы, за мое здоровье, - заключил помещик и ушел в другую комнату.
Примечания к письму шестому
1 Причетник - низший церковнослужитель (дьячок, пономарь, звонарь).
2 Вымышленное имя. (Примеч. В.А. Слепцова.)
3 Осташи - крестьянские сапоги здешней работы. (Примеч. В.А. Слепцова.)
4…так называемое соглашение… - имеется в виду земельный договор между помещиком и крестьянами, заключение которого после реформы 1861 года входило в обязанности посредников.
5 Вымышленное имя. (Примеч. В.А. Слепцова.)