История о поваре Дине – наверное, самый известный и яркий образ у-вэй в древнекитайской литературе. Повара позвали поучаствовать в религиозной церемонии, предполагающей жертвоприношение быка, в присутствии правителя и при скоплении народа. Это большое событие, и повар Дин в центре внимания. Какая именно это церемония, в тексте не уточняется, но скорее всего речь идет об освящении только что отлитого бронзового колокола. Во время ритуала еще дымящийся колокол приносят из литейной и остужают кровью жертвенного быка. Для этого требуется отличное чувство времени и идеально точное выполнение всех действий.
Повар Дин разделывает тушу огромного животного с непринужденной грацией: “Взмахнет рукой, навалится плечом, подопрет коленом, притопнет ногой, и вот: вжик! бах! Сверкающий нож словно пляшет в воздухе – то в такт мелодии «Тутовая роща», то в ритме песен Цзиншоу”. Мелодия “Тутовая роща” и песни Цзиншоу были почитаемыми произведениями искусства: тело Дина и нож двигались в идеальной гармонии, превращая обыденное занятие в шоу. Царь Вэнь-хой поражен: “Прекрасно! Сколь высоко твое искусство, повар!” Дин отложил нож: “Ваш слуга любит Путь, а он выше обыкновенного мастерства”. Затем повар переходит к объяснению того, каково это – творить в состоянии идеальной легкости:
Поначалу, когда я занялся разделкой туш, я видел перед собой только туши быков, но минуло три года – и я уже не видел их перед собой! Теперь я не смотрю глазами, а полагаюсь на осязание духа, я перестал воспринимать органами чувств и даю претвориться во мне духовному желанию. Вверяясь Небесному порядку, я веду нож через главные сочленения, непроизвольно проникаю во внутренние пустоты, следуя лишь непреложному, и потому никогда не наталкиваюсь на мышцы или сухожилия, не говоря уже о костях.
И теперь Дин не столько режет, сколько освобождает части туши, позволяя лезвию двигаться сквозь пустоту, не ощущая ни малейшего сопротивления:
Хороший повар меняет свой нож раз в год – потому что он режет. Обыкновенный повар меняет свой нож раз в месяц – потому что он рубит. А я пользуюсь своим ножом уже девятнадцать лет, разделал им несколько тысяч туш, а нож все еще выглядит таким, словно он только что сошел с точильного камня. Ведь в сочленениях туши всегда есть промежуток, а лезвие моего ножа не имеет толщины. Когда же не имеющее толщины вводишь в пустоту, ножу всегда найдется предостаточно места, где погулять. Вот почему даже спустя девятнадцать лет мой нож выглядит так, словно он только что сошел с точильного камня.
Это не всегда просто. Иногда непринужденный танец прерывается, когда повар чувствует препятствие. В этот момент его сознательная психика снова включается, однако остается открытой для ситуации:
Однако же всякий раз, когда я подхожу к трудному месту, я вижу, где мне придется нелегко, и собираю воедино мое внимание. Я пристально вглядываюсь в это место, двигаюсь медленно и плавно, веду нож старательно, и вдруг туша распадается, словно ком земли рушится на землю.
Царь Вэнь-хой тут же увидел, что эти слова относятся не только к разделке туш. “Превосходно! – воскликнул он. – Послушав повара Дина, я понял, как нужно вскармливать жизнь”. Таким образом, историю следует воспринимать метафорически: мы сродни ножу, а кости и сухожилия суть препятствия, с которыми мы сталкиваемся в течение жизни. И точно так же, как нож Дина остается острым потому, что никогда не встречается с костью или сухожилием, человек в состоянии у-вэй следует по “пустотам” жизни, избегая трудностей, которые наносят вред духу и изнуряют плоть. Эта метафора с годами не потеряла силы. Я, например, могу засвидетельствовать, что после сорока с лишним лет непростой жизни мой “нож” несколько затупился.
Другое мое любимое описание у-вэй относится к ремесленнику. Краснодеревщику Цину поручили вырезать раму для бронзовых колоколов: точно таких, которые освящались при помощи повара Дина. Это также важное общественное поручение, результат которого оценивает сам правитель и которое предполагает щедрое вознаграждение и почести. Как и повар Дин, Цин демонстрирует почти сверхъестественное искусство: получившаяся рама “так прекрасна, словно ее сработали сами боги”. Как и Дин, краснодеревщик удостаивается похвалы правителя, который спрашивает: “Каков секрет твоего искусства?” Впрочем, Цин отрицает, что сотворил нечто выдающееся: “Какой секрет может быть у вашего слуги – мастерового человека?” После некоторого давления, однако, он признает, что, возможно, секрет у него все-таки есть:
Когда ваш слуга задумывает вырезать раму для колоколов, он не смеет попусту тратить свои духовные силы и непременно постится, дабы упокоить сердце. После трех дней поста я избавляюсь от мыслей о почестях и наградах, чинах и жалованье. После пяти дней поста я избавляюсь от мыслей о хвале и хуле, мастерстве и неумении. А после семи дней поста я достигаю такой сосредоточенности духа, что забываю о самом себе.
Соображение, будто можно делать раму для колоколов, позабыв о себе, может показаться странным, но это говорит лишь о том, что Цин так сильно сосредоточился, что все внешнее потеряло для него значение. “Тогда для меня перестает существовать царский двор, – объясняет он. – Мое искусство захватывает меня всего, а все, что отвлекает меня, перестает существовать для меня”. Теперь мастер готов:
Только тогда я отправляюсь в лес и вглядываюсь в небесную природу деревьев, стараясь отыскать совершенный материал. Вот тут я вижу воочию в дереве готовую раму и берусь за работу. А если работа не получается, я откладываю ее. Когда же я тружусь, небесное соединяется с небесным – не оттого ли работа моя кажется как бы божественной?
Удивительно, насколько эта история напоминает то, что нам известно о великом художнике совсем из другого времени и места – о Микеланджело. Когда Микеланджело стали расспрашивать о его сверхъестественных способностях скульптора, он якобы ответил, что, получив заказ, просто ждет, пока не отыщется глыба мрамора, в которой он разглядит статую. А после просто “отсекает лишнее”. Здесь, как и в случае с краснодеревщиком Цином, мы видим, что материал обуславливает творческий процесс. Вмешательство творца оказывается минимальным.
Истории о поваре Дина и краснодеревщике Цине взяты из книги “Чжуан-цзы”. Она (а также “Дао дэ цзин” – другая даосская работа) содержит самый богатый среди текстов периода Борющихся царств материал на тему у-вэй. Описания состояния у-вэй в “Дао дэ цзин” имеют вид не историй, а коротких стихов с таинственным смыслом. Большая часть книги, вероятно, была зарифмована на китайском, который мы теперь можем реконструировать лишь отчасти. Темный, как и все прочие, фрагмент “Дао дэ цзин”, описывающий путь Неба, очевидно, рассказывает, как следует жить правильно воспитанному человеку:
Кто знает, почему бывает Небу что-то ненавистно? Именно поэтому Премудрый человек как бы во всем испытывает затруднение. Дао Небес умеет без борьбы одерживать победу, умеет молчаливо откликаться, является само без зова, умеет неумышленно замыслить. Широко раскинута сеть Неба, и хоть она редка, но из нее не выскользнуть.
Улавливающая все “сеть Неба” напоминает расслабленную сосредоточенность повара Дина и краснодеревщика Цина: созвучные миру легкость и открытость. Однако, в отличие от персонажей “Чжуан-цзы”, достигших совершенства после лет тренировки, мудрец из “Дао дэ цзин” достигает состояния у-вэй, не прикладывая усилий, а расслабившись и достигнув некоей изначальной гармонии с природой:
Знают Поднебесную, не выходя за дверь, и видят Дао Неба, не подглядывая из окна. Чем далее уходят, тем меньше знают. Именно поэтому Премудрый человек не делает ни шагу, а все знает, он прозревает то, чего не видит, и добивается успеха, находясь в бездействии.
Эпизоды, в которых речь идет непосредственно об у-вэй, довольно часто встречаются в “Чжуан-цзы” и “Дао дэ цзин”, поэтому само понятие у-вэй обычно связывается с даосизмом.
Куда реже обращают внимание на то, что непринужденная легкость и естественность, восхваляемые в даосских текстах, играют главную роль и в раннем конфуцианстве. Это может показаться странным: когда речь заходит о конфуцианцах, на ум обычно приходит занудный традиционализм и сложные ритуалы, слабо соответствующие у-вэй. Нельзя отрицать, что конфуцианство многое сделало, чтобы заслужить такую репутацию. На ранних этапах обучения благородный муж должен заучить целые стеллажи древних текстов, запомнить точный угол поклона и длину шагов, которыми он входит в комнату. Его циновка должна всегда лежать прямо. Но, несмотря на строгость и ограничения, эти усилия направлены на культивирование спонтанности. Более того, обучение не считалось законченным, пока человек не переставал прилагать усилия, умственные или физические.
Сам Конфуций во фрагменте, который служит краткой духовной автобиографией, указывает у-вэй как цель, которой он пытался достичь всю жизнь:
В пятнадцать лет я ощутил стремление учиться; в тридцатилетнем возрасте я утвердился; достигнув сорока, освободился от сомнений; в пятьдесят познал веление Неба; в шестьдесят мой слух обрел проникновенность; с семидесяти лет я следую желаниям сердца, не нарушая меры [3] .
Выражение “мой слух обрел проникновенность” буквально означает “мой слух следовал потоку” и предполагает, что, слушая учение древних, Конфуций немедленно понимал их и получал удовольствие. К семидесяти годам он настолько усвоил Путь, что мог воплощать любую мысль или желание, которые приходили в голову, и все же действовать в согласии с моралью и служа примером для других. Результат – непринужденность и естественность, как и у повара из “Чжуан-цзы” или мудреца из “Дао дэ цзин”.
Взгляд Конфуция на у-вэй – непринужденную, естественную, но исключительно культивируемую спонтанность – в период Борющихся царств восприняли два его последователя, Мэн-цзы и Сюнь-цзы, хотя они и были в корне не согласны насчет путей к этому состоянию. Мэн-цзы, изобразив у-вэй естественным плодом воспитания, попытался найти компромисс между позициями даосов и конфуцианцев. Для него должное состояние у-вэй было подобно ростку, готовящемуся прорасти, или телу, готовому пуститься в пляс под заразительную музыку. Сюнь-цзы, не впечатлившийся любовью даосов к природе, вернулся к модели, опробованной Конфуцием: у-вэй как результату строгого обучения длиною в жизнь. Для Сюнь-цзы “не стараться” не было ни легко, ни забавно: совершенство формы и эмоций, идеально выраженное в танце, было для него нелегким достижением, требующим лет упорных упражнений и индоктринации. В любом случае, озабоченность тем, как достигнуть состояния у-вэй, издревле лежала в основе споров о том, как достичь благополучия. Этой дискуссии стоит уделить внимание потому, что она выводит на первый план идеи вроде спонтанности и харизмы, о которых мы, современные люди, обычно не задумываемся.
Мозг в состоянии
у-вэй
Мы можем сразу указать некоторые отличительные черты упомянутых философских позиций. Во-первых, хотя есть лишь один повар Дин и один Конфуций, эти носители у-вэй ощущали противоречие. Они чувствовали разрыв между Я (сознание и личная идентичность) и различными силами – духовными устремлениями, желаниями сердца, – которые в состоянии у-вэй берут верх. Для у-вэй характерно чувство непринужденности и естественности, хотя человек в этом состоянии деятелен. Кто-либо или что-либо начинает выполнять работу сознательной психики, которую мы обычно воспринимаем как себя самих. Во-вторых, люди в состоянии у-вэй действуют с высокой эффективностью: огромная бычья туша распадается на части после нескольких взмахов ножом, а сложные социальные ситуации разрешаются с непревзойденной уверенностью. Полагаю, все мы в определенные моменты жизни испытываем это сочетание непринужденности и эффективности. Когда мы абсолютно поглощены нарезкой или обжаркой, трудное блюдо готовится буквально само. Расслабившись, мы с легкостью проходим важное собеседование. Наш собственный опыт объясняет, почему древнекитайские рассказы о спонтанности так привлекательны и важны. Сочетая древние воззрения и современную науку, мы сможем наконец понять, как на самом деле достигается подобное состояние.
Мы часто говорим о себе так, как будто мы раздвоены: “Утром я не мог заставить себя вылезти из постели”, “ Мне нужно держать себя в руках”, “ Я последнее время не в ладах с собой”. Хотя люди все время используют подобные выражения, мы редко задумываемся, насколько странно это звучит. Кто та личность, которая не желает покидать постель, в каких отношениях она со мной? Действительно ли мои эмоции обладают собственной волей? Как я могу держать их под контролем? И кто тогда я, если не эти эмоции? Так как во всех случаях мы говорим об одном-единственном “я”, разделенность присутствует скорее в метафорическом, чем в буквальном смысле. Но то, что мы часто прибегаем к подобным выражениям, означает, что они отражают важный аспект нашего жизненного опыта. Причем разговоры о разделенности не ограничены английским языком: во многих китайских рассказах об у-вэй фигурирует Я, сталкивающееся с той частью личности, которая в той или иной степени от Я независима.
Яркий пример из “Чжуан-цзы” начинается с появления Куя: мифического существа, передвигающегося на одной ноге, медленно и с трудом. С завистью глядя на сороконожку, Куй говорит: “Я передвигаюсь, подпрыгивая на одной ноге, и нет ничего проще на свете. Тебе же приходится передвигать десять тысяч ног, как же ты с ними управляешься?”. Сороконожка отвечает: “Разве не видел ты плюющего человека? Когда он плюет, у него изо рта вылетают разные капли – большие, как жемчуг, или совсем маленькие, словно капельки тумана. Вперемешку падают они на землю, и сосчитать их невозможно. Мною же движет Небесная Пружина во мне, а как я передвигаюсь, мне и самой неведомо”.
Только автор “Чжуан-цзы” мог быть настолько непочтителен, чтобы использовать плевок для объяснения действия Небесной Пружины. Этому сравнению определенно недостает романтики, мистического флера, обычно ассоциируемого с даосизмом. Но в этом и есть смысл: в состоянии у-вэй мы не чувствуем ничего особенного – оно есть, и все. Просто сплевывание – это одна из множества вещей, которые наше тело знает, как делать, но которые мы почти не можем осознанно контролировать или объяснить словами. Другим примером может служить бипедализм – хождение на двух ногах, а не на тысяче, как у сороконожки, или на одной, как у Куя. Мы не думаем о том, как ходим, а просто идем. Более того, если мы начнем об этом думать, то можем споткнуться. Ниже мы подробно разберем опасность такого упражнения. Сейчас же мы просто отметим, что есть множество вещей, которые тело делает без всякого вмешательства сознательной психики, а когда мы задумываемся о них, то остро чувствуем разрыв между сознательным Я и “бессознательным” телом, у которого иногда как будто появляется собственный разум.
Недавние исследования показали, что это ощущение не безосновательно. Хотя существую лишь один я, в определенном смысле мы действительно разделены на два существа. Сейчас большинство исследователей соглашается с тем, что мышление определяется двумя системами с принципиально различными характеристиками. Первая, самая важная (имплицитное чувственное мышление, или система № 1), действует автоматически, без усилий, почти бессознательно, и примерно описывается нами как “тело” (а Чжуан-цзы – как Небесная Пружина). Вторая система (эксплицитное рассудочное мышление, или система № 2) действует медленно, взвешенно, с усилием и примерно соответствует “разуму” – нашему эксплицитному “я”.
Таким образом, когда я заставляю себя не тянуться за второй порцией тирамису, во мне идет отнюдь не метафорическая борьба. Мое сознание (озабоченное долгосрочными последствиями для здоровья приема тирамису внутрь) борется с инстинктами (которым очень нравится тирамису и которые не разделяют тревоги сознательной психики насчет будущего). Это не оттого, что чувственное мышление не заботят последствия. Проблема в том, что представления этой системы о должном сформировались тысячелетия назад. Большую часть нашей эволюционной истории принцип “сахар и жиры – это хорошо” отлично подходил для выживания людей, так как получение достаточного количества питательных веществ требовало постоянных усилий. Однако тем из нас, кому повезло жить в изобилии промышленно развитого мира, сахар и жиры настолько доступны, что уже не выступают безусловным благом. Напротив, позволяя себе злоупотреблять сахаром и жирами, можно получить неприятности. Огромным преимуществом рассудочного мышления является способность изменять свои предпочтения в свете новых обстоятельств. Так что разницу между этими системами можно усмотреть и в том, что чувственное мышление старше и ригиднее, а рассудочное мышление моложе, более гибкое и поэтому быстрее адаптируется к последствиям того или иного поведения.
Эти две системы до определенной степени разделены и анатомически: за их функционирование отвечают разные участки головного мозга. Более того, первые данные о существовании этих систем ученые получили благодаря клиническим случаям, в которых частичное повреждение мозга позволяло исследователям увидеть, как одна система функционирует без другой. Видели ли вы фильм “Помни” (2000)? У пациентов, страдающих антероградной амнезией, не могут формироваться новые эксплицитные кратковременные воспоминания. Они помнят, кто они такие, и помнят свое отдаленное прошлое, однако обречены (по крайней мере сознательно) бесконечно забывать настоящее. Интересно вот что: хотя эти люди не могут приобретать новые сознательные воспоминания, на бессознательном уровне у них могут формироваться новые имплицитные. Они не могут вспомнить врача, который ежедневно подает им руку с булавкой, но по какой-то причине будут избегать пожимать ему руку. Такое же разобщение мы наблюдаем, когда речь заходит о навыках разных типов: бессознательное “знание как” существует отдельно от сознательного “знания что”. Как и в случае с эмоциональными воспоминаниями, эти два типа знания, похоже, создаются и обрабатываются разными частями мозга. Пациент с амнезией не только “помнит”, что не стоит пожимать руку доктору с булавкой, но и способен приобретать новые физические навыки после тренировок, не имея никакой осознанной памяти о них и даже не имея возможности объяснить, как или почему он получил эту новую способность.
Несмотря на то, что о “разуме” и “теле” говорить неверно, это позволяет уловить важное различие между двумя системами: “медленной” сознательной психикой и “быстрым” бессознательным набором инстинктов, интуиции и навыков. “Я” обычно ассоциируется с “медленной” сознательной психикой, потому что она лежит в основе нашего сознательного понимания и ощущения собственного “я”. Но под этой сознательной личностью находится другая – более масштабная и могущественная, – к которой у нас нет прямого доступа. Именно эволюционно древняя часть психики знает, как плеваться или переставлять ноги при ходьбе. Именно с этой частью мы боремся, пытаясь устоять перед новой порцией тирамису или заставить себя вылезти из постели и отправиться на важную встречу.
Цель у-вэй – заставить обе составные части “я” работать эффективно и сообща. У человека в состоянии у-вэй разум воплощен в теле, а тело – в разуме. Работа двух систем синхронизируется, чем достигается осмысленная спонтанность, идеально соотносящаяся с обстановкой. Плавность, с которой скользит нож Дина, передается звукоподражаниями – вжик! бах! (Характерная черта “Чжуан-цзы” и головная боль переводчиков.) Легкость, очевидная тем, кто наблюдает за работой Дина, отражает внутреннее ощущение повара, когда его охватывает “духовное желание” и бычья туша буквально распадается под ножом на части. Точно так же краснодеревщик Цин описывает творческий процесс как стремление дать раме для колоколов самой открыться ему. Все, что нужно, – это приложить руку, и рама появляется сама, как по волшебству.
То, как осуществляется интеграция, объясняет нам, например, повар Дин. Вспомните три стадии “видения”, которые он описывает правителю: “Поначалу, когда я занялся разделкой туш, я видел перед собой только туши быков, но минуло три года – и я уже не видел их перед собой! Теперь я не смотрю глазами, а полагаюсь на осязание духа”. Эти строки описывают акт “видения” при использовании разных частей “я”. Пока Дин был неопытен и видел “только туши быков”, он смотрел глазами – и перед глазами его было огромное страшное существо, которое он каким-то образом должен разъять на части. Любой видевший вблизи быка (что нечасто случается в современном мире) может представить себе состояние повара-дебютанта. Вот он стоит с ножом перед стеной плоти, не представляя, с чего начать. (Я, например, отправился бы искать другую работу.)
Но нам придется поверить, что повар Дин проявил больше настойчивости и после трех лет практики достиг точки, когда “уже не видел их [туши] перед собой”. Возможно, теперь Дин видит, как на тушу накладывается нечто вроде схемы из мясного магазина. Бык для него уже не инертное препятствие. Обладающий опытом и аналитическим умом повар воспринимает тушу как сумму ее частей, как последовательность движений ножа, как трудности, которые он должен преодолеть. На этой стадии бык для повара Дина то же, что для гроссмейстера шахматная доска в середине партии: там, где мы видим просто фигуры, шахматист видит линии атаки и уязвимые сектора обороны.
Наконец, Дин достигает этапа, когда он уже не смотрит глазами: “Я перестал воспринимать органами чувств и даю претвориться во мне духовному желанию”. Студентам я объясняю это состояние посредством аналогии со “Звездными войнами”. В финале первого фильма (1977) Люк Скайуокер отправляется на трудную миссию. Ему нужно взорвать Звезду Смерти и, чтобы преодолеть защиту станции, придется пролететь по узкому каналу и пустить протонные торпеды в единственное ее незащищенное место. У Люка, преследуемого Дартом Вейдером с его подручными, лишь один шанс. Когда Люк достигает нужной точки и пытается активировать систему наведения, он слышит слова погибшего Оби-Вана (произнесенные звучным голосом Алека Гиннеса): “Используй Силу, Люк”. К ужасу тех, кто следит за ним с базы, Люк отключает компьютер, закрывает глаза и обращается к Силе, чтобы почувствовать время для выстрела. И – попадает. Звезда Смерти уничтожена, и он победителем возвращается к принцессе Лее – предмету юношеских грез рубежа 70-х – начала 80-х годов. (Мне до сих пор кажется очень привлекательной эта ее прическа.)
Если бы Чжуан-цзы был нашим современником и имел хорошего адвоката, я бы посоветовал ему требовать роялти: стратегия Люка в точности совпадает со стратегией повара Дина: “Я перестал воспринимать органами чувств” (отключил систему наведения) и “Даю претвориться во мне духовному желанию” (позволяю Силе вести меня). Более того, связь Чжуан-цзы с “Звездными войнами” исторически корректна. Джордж Лукас, изобретая мифологию “Звездных войн”, в особенности рыцарей-джедаев и персонажей вроде Йоды, по крайней мере отчасти вдохновлялся бусидо, кодексом японских воинов, где конфуцианство сочетается с изрядной долей японского дзэн-буддизма. Последний, в свою очередь, вышел из китайского чань-буддизма, а тот (как я люблю говорить, когда хочу позлить коллег-буддологов) – это просто Чжуан-цзы в буддистских одеждах. Наденьте на повара Дина самурайский доспех, дайте ему меч, и в “Последнем самурае” он будет выглядеть как родной. Так что между историями о поваре Дине и о Люке Скайуокере существует прямая линия интеллектуальной преемственности. Правда, идея “темной стороны” Силы сугубо христианская и в восточноазиатском контексте не имеет смысла, но образ ведомого Силой джедая весьма похож на Дина, закрывающего глаза и “дающего претвориться в нем духовному желанию”.
Насколько я знаю, Джордж Лукас не конфуцианец, однако во всех древнекитайских примерах мы находим то же сочетание непринужденности и раскованности. В книге “Лунь юй” есть прекрасный фрагмент: когда Конфуций услышал музыку древних совершенномудрых правителей, служивших для него примером добродетели, его охватил такой восторг, что он “в течение трех месяцев не знал мясного вкуса и сказал: «Не ждал от исполнения музыки такого совершенства»”. Именно эта радость сделала Конфуция безразличным к материальным благам и репутации и позволила ему следовать желаниям сердца, не преступая меры. Примерно то же – в истории о краснодеревщике Цине, чья способность мгновенно уловить, какое именно дерево “содержит образ” рамы для колоколов, обусловлена достижением полнейшей естественности. Точнее, ему нужно совершенно очистить разум от внешних соображений: деньги, слава, честь, чувство собственного физического существования.
Как понять это нам, современным людям? Можем ли мы обойтись без мистических сущностей вроде “духовного желания” или Силы и все еще понимать, что здесь написано? Я думаю, да. Чтобы добиться этого, нам нужно ясное понимание того, как ощущаются усилие и сознание.
Начнем с небольшого упражнения. Взгляните на колонку внизу и как можно быстрее прочитайте слова про себя, а потом скажите вслух “большие” или “маленькие”, в зависимости от того, написано слово заглавными или строчными буквами.
БОЛЬШИЕ
маленькие
маленькие
большие
МАЛЕНЬКИЕ
Если вы не киборг из Альфы Центавра, вам, скорее всего, было легко, пока вы не достигли двух последних слов, где вы немного сбились и потратили больше времени на то, чтобы произнести “маленькие” вместо “большие”, а потом “большие” вместо “МАЛЕНЬКИЕ”. Легкая запинка перед тем, как вы начали говорить, ощущение, что нужно остановиться, не читать слово, а сосредоточиться на его написании, порождает “ хм”, отличительный знак осознанного усилия или применения воли. Задача, в которой не совпадает значение слова и его внешний вид, называется эффектом Струпа – по имени английского психолога, который опубликовал статью об этом явлении в 30-х годах, изначально используя слова, напечатанные “неправильными” цветами (например, слово зеленый – красными чернилами). Тест Струпа – классический пример задания для диагностики когнитивного контроля, то есть ситуации, когда сознательная психика (система № 2) должна подавить автоматические безусловные процессы (система № 1).
Эксперименты по нейровизуализации показывают, что в когнитивном контроле принимают участие в первую очередь два участка головного мозга: передняя цингулярная кора и латеральная префронтальная кора. Мы будем называть их “участками когнитивного контроля”. Все еще идут споры о конкретной роли этих участков, но одним из наиболее вероятных предположений является то, что передняя цингулярная кора сродни детектору дыма, а латеральная префронтальная кора – пожарной команде. Как и детектор дыма, передняя цингулярная кора постоянно активна. Она ловит малейший намек на опасность, вроде когнитивного противоречия. В случае эффекта Струпа в конфликт вступают два автоматических процесса: идентификация цвета и размера текста и автоматическое прочитывание простого слова (если вы грамотны и знакомы с языком эксперимента). Этот конфликт регистрирует передняя цингулярная кора, посылающая сигнал латеральной префронтальной коре, которая должна справиться с ситуацией.
Латеральная префронтальная кора отвечает за множество высших когнитивных функций, вроде сопряжения сознательного и подсознательного знания, рабочей памяти (маленького прожектора сознания, позволяющего нам сосредоточиться на эксплицитной информации) и осознанного планирования. Скорее всего, когда речь идет об эффекте Струпа, латеральная префронтальная кора также осуществляет контроль над другими участками мозга, усиливая активацию относящихся к заданию связей за счет других. Ослабляя некоторые нейрональные пути, латеральная префронтальная кора (служа эквивалентом огнетушителя) прямо приказывает им перестать делать то, что они делают.
Выше я просил вас прочитать слово “МАЛЕНЬКИЕ”, но произнести при этом – “большие”. Передняя цингулярная кора позволила латеральной префронтальной коре узнать о конфликте между вашим восприятием вида слова и пониманием значения слова. После этого латеральная префронтальная кора выяснила, что требуется для этой задачи – вас попросили назвать вслух размер букв, а не читать само слово, – и решает отдать приоритет тому, чтобы сказать “большие”. Вся эта канитель возникает в результате легкой задержки и чувства усилия, которого вы не ощущаете, когда слово “маленькие” действительно написано строчными буквами. В последнем случае две зоны мозга работают в согласии, распознающая конфликты передняя цингулярная кора не включается, и латеральной префронтальной коре не приходится выбирать между вздорящими наборами нейронов.
Вооружившись этой информацией, мы можем увидеть, что мозг в состоянии у-вэй способен функционировать, не обращаясь к Силе из “Звездных войн”. Мы даже можем увидеть достоверную картину его работы благодаря недавним работам по нейронауке, посвященным сходным с у-вэй состояниям. Существуют проблемы с нейровизуализацией, потому что оборудование, как правило, неудобное и громоздкое. Техникой нейровизуализации, которая дает лучшее пространственное распознавание и позволяет лучше увидеть, что мозг человека запускает, а что нет, является функциональная магнитно-резонансная томография (ФМРТ), измеряющая приток крови к нейронам. Во время сеанса ФМРТ пациент должен лежать абсолютно неподвижно в очень шумной металлической трубе. Это мало подходит для изучения естественного поведения. Никогда не удалось бы получить точное изображение ФМРТ повара Дина или краснодеревщика Цина за работой. Однако Чарльз Лимб и Аллен Браун смогли обойти некоторые из этих ограничений и позволили нам взглянуть на мозг джазовых пианистов за игрой. Они разработали неферромагнитный синтезатор, который можно было поместить внутрь сканера, по сути являющегося гигантским магнитом, и поместить музыкантов внутрь так, чтобы те могли сидеть с синтезатором на коленях. Исследователи попросили их сыграть в двух разных состояниях. В одном (“Гаммы”) они должны были вновь и вновь играть гамму в первой октаве. В другом (“Джазовая импровизация”) они должны были в той же тональности сымпровизировать мелодию, основанную на прежде заученной.
Самым удивительным открытием стал паттерн мозговой активности, когда пианисты переходили к импровизации. Регистрировалось снижение активности латеральной префронтальной коры и увеличение активности в следующих сенсомоторных системах: передней цингулярной коре и фронтальной осевой доле медиальной префронтальной коры. Передняя цингулярная кора, как мы видели, возможно, отвечает за отслеживание конфликтов. Она обычно работает с латеральной префронтальной корой, помогая поддерживать когнитивный контроль. Передняя цингулярная кора регистрирует конфликт, а после обращается к латеральной префронтальной коре, чтобы та уладила проблему. И это взаимодействие, возможно, порождает субъективное ощущение осознанной сложной деятельности.
Однако это исследование показывает, что в спонтанной, но требующей отточенности навыков ситуации (вроде джазовой импровизации) передняя цингулярная кора продолжает оценивать происходящее, несмотря на то, что латеральная префронтальная кора отключается. Именно это сочетание мозговой активности может относиться к тому расслабленному, но бдительному состоянию, в которое мы входим, когда поглощены некоей трудной задачей. Именно передняя цингулярная кора начеку, когда повар Дин без усилий режет тушу, и готова прийти на помощь, когда он достигнет “трудного места”. Иными словами, по крайней мере некоторые формы у-вэй предполагают отключение активного сознательного понимания и контроля с сохранением фоновой оперативной бдительности. Когда вы отпускаете сознательную психику, тело берет ситуацию под контроль.
Древнекитайский идеал у-вэй заключается именно в таком непринужденном действии. Люк Скайуокер, когда он позволил Силе вести себя, и люди в состоянии у-вэй из древнекитайских текстов демонстрируют почти сверхъестественные успехи. Более того, все это достаточно убедительно с точки зрения современной науки. Несмотря на уверенность сознательной психики в том, что она у штурвала и точно знает, что делать, тело прекрасно справляется и без нее. Эволюция “загрузила” повседневное принятие решений и формирование суждений в нашу автоматическую, чувственную, бессознательную систему, потому что в большинстве ситуаций она действует быстро, точно и экономно. Социальный психолог Тимоти Уилсон предложил термин адаптивное бессознательное. Это широкий набор безусловных навыков, привычек и ощущений, которые позволяют нам идти по жизни почти без участия сознательного восприятия, и сейчас растет число популярных трудов о силе подсознательного мышления. Стратегия “мышление без мышления”, разумеется, имеет свои пределы, но очевидно, что любое действие, которые мы хотим совершить быстро и с успехом, должно быть превращено в безусловный навык или привычку. Как говорит джазовый пианист Грег Берк, лучшая импровизация исходит от тела, свободного от мыслей, когда “выбор нот, пауз, атак и форма каждой фразы, – все выражает естественное и неделимое целое”.
Нужно, однако, заметить, что это непринужденное естественное тело существует не в социальном вакууме. Джазовый пианист играет с другими людьми – или, по крайней мере, для них. Его способность быть абсолютно поглощенным ритмом музыки также обусловлена тем, что его это всерьез занимает. То же самое верно для любого состояния у-вэй, одиночного или группового. На этот аспект у-вэй (его зависимость от социального взаимодействия и общих ценностей) обычно не обращают внимания современные исследователи феномена спонтанности, и это критическая ошибка. Случай пьяного ездока покажет нам, почему.