Один из моих любимых сюжетов в книге “Лунь юй” – обманчиво простой рассказ о том, как вел себя Конфуций, принимая слепого учителя музыки. Слепцы в старом Китае нередко становились музыкантами. Это, с одной стороны, позволяло им преуспеть, с другой стороны, считалось, что слух у них тоньше, чем у зрячих. Скорее всего, учителя музыки в дом Конфуция привел его помощник и оставил на попечение мудреца. В Китае музыканты, даже гениальные, жили не так, как нынешние рок-звезды или оперные дивы: они считались обслугой, сравнительно низкой по положению, и должны были держаться в тени. Но Конфуцием музыкант, несмотря на его положение, был немедленно принят и окружен заботой:

Когда музыкант Мянь, придя к Учителю, приблизился к ступеням, Учитель сказал:

– Это ступени!

Подойдя с ним к постланным для сидения циновкам, Учитель сказал:

– Это циновки.

После того, как все уселись, Учитель ему сообщил:

– Здесь сидит такой-то, там – такой-то.

Когда музыкант Мянь ушел, Цзычжан спросил:

– Так надо общаться с музыкантами?

– Да, так именно и надо помогать слепому музыканту, – ответил Учитель.

Суть в том, чтобы продемонстрировать не обращение с гостем определенного ранга, а у-вэй конфуцианского благородного мужа. Заметьте, насколько лаконичен Конфуций, отказывающийся от обычного поведения (как правило, отчужденного и церемонного) хозяина, особенно по отношению к нижестоящим, чтобы с изяществом и уважением (но без суетливости и снисходительности) встретить слепого гостя.

Однако этот рассказ может ввести в заблуждение. Кажется, будто он описывает просто хорошего человека. Но когда мы сталкиваемся с человеком, ведущим себя изящно и непринужденно, мы, как правило, думаем, что он таким родился. “Лунь юй”, однако, показывает, что Конфуция следует воспринимать иначе. Он постоянно называет себя не особенно одаренным человеком, который просто “любит древность” и посвятил свою жизнь изучению Пути, переданному правителями Чжоу. Оглядываясь вокруг, Конфуций приходил в отчаяние, видя раздробленный Китай, который вот-вот рухнет в хаос (период Борющихся царств длился триста лет). Конфуций обратился к династии Чжоу (ок. 1000–700 годы до н. э.) и объявил время ее правления золотым веком, когда Поднебесная пребывала в гармонии с Небом. Чтобы снова обрести эту гармонию, с точки зрения Конфуция, следовало возобновить изучение забытых или с пренебрежением отброшенных древних культурных практик – Пути правителей Чжоу, открытого им самим Небом.

Конфуций считал, что грациозным и учтивым не рождается никто, и до конца жизни упрекал тех, кто думал, будто неотесанность может быть желанной или хотя бы социально приемлемой. В книге “Лунь юй” рассказывается, что однажды Конфуций, войдя в комнату, увидел там молодого человека по имени Юань Жан. Мы почти ничего не знаем о Юань Жане, но он кажется этаким древнекитайским хиппи (возможно, последователем Лао-цзы, с которым мы познакомимся в следующей главе; я всегда представлял Юань Жана с дредами, в мешковатой одежде и пахнущим пачули). Итак, Конфуций увидел чувака, который “в ожидании Учителя… сидел, раскинув ноги”. В указанной ситуации правильной является формальная, до сих пор распространенная в Японии поза: выпрямившись, подобрав под себя ноги. Юань Жан расслабился, раскинув ноги, что удобно, но фамильярно по отношению к старцу вроде Конфуция. Реакция Учителя прекрасна: “Кто в детстве не был кроток и послушен старшим, достигнув зрелости, не сделал ничего, что можно передать потомкам, и в старости все продолжает жить, не умирает – это разбойник”. И ударил невежу палкой по ноге. Не могу передать словами, как часто мне хочется взяться за палку, когда я имею дело с ленивыми студентами, в голос разговаривающими или жующими во время занятий. Удар палкой по ноге пошел бы им на пользу. Увы, университетские юристы посоветовали мне не делать этого, так что я удовлетворяюсь зачитыванием указанного отрывка и надеюсь, что до них дойдет: ведите себя прилично!

Несмотря на популярность в старом Китае образа мудрого старика даоса, отдыхающего в деревне, играющего в шахматы без цели и пьющего вино, куда шире была распространена стратегия достижения у-вэй, заложенная в “Беседах и суждениях” и разработанная Сюнь-цзы в конце периода Борющихся царств. С точки зрения Конфуция и конфуцианцев, состояния у-вэй можно достичь, всю жизнь упорно стараясь уйти от естественного. Эти философы были глубоко убеждены, что наши природные наклонности, если дать им волю, могут привести к очень неприятным последствиям. С их точки зрения, единственным способом достичь полноценной жизни и общественной гармонии было исправление нашей натуры в соответствии с культурным идеалом, заимствованным из прошлого. Их целью было у-вэй, но конфуцианцы понимали его как искусственно взращенную спонтанность, как плоды просвещения и образования, а не как результат плавания по течению.

Иначе говоря, Конфуций и Сюнь-цзы, одобряя спонтанность как конечную цель, и на личностном, и на культурном уровне предпочитали рассудочное мышление. В случае индивида они подчеркивали важность силы воли, осознанного размышления о своем поведении и подавления, когда необходимо, чувственного мышления (что на ранних этапах обучения означало – почти всегда). Культурные формы, которые они превозносили, можно считать кристаллизацией деятельности рассудочного мышления людей прошлого, сосудом мудрости, проистекающей из рациональных рассуждений. Совершенно освоив и восприняв культуру, унаследованную от правителей древности, несовершенные по природе люди могут превратить себя в нечто прекрасное. Хотя их упор на рассудочное мышление может напоминать западную рационалистическую философию, подчеркивание Конфуцием роли личностной трансформации является, как мы увидим, существенным отличием.

Но никто не сможет познать эту древнюю мудрость самостоятельно. Конфуций говорил: “Я днями целыми не ел и ночи напролет не спал – все думал, но напрасно, полезнее – учиться”. Самостоятельные раздумья можно сравнить со случайными ударами по клавишам фортепиано: миллион обезьян за миллион лет, вероятно, сможет сочинить что-нибудь путное, но начать все-таки лучше сразу с Моцарта. Тот же мотив видим в “Цюань сюэ”:

Я пробовал глядеть вдаль, поднявшись на цыпочки, но не увидел того простора, который видно с высоты. Когда стоишь на высоком месте и зовешь кого-либо рукой, рука не становится от этого длиннее, однако ее видно издалека. Если крикнуть по направлению ветра, голос не станет от этого сильнее, однако слушающий слышит его очень отчетливо. Если ехать в повозке, запряженной лошадьми, ноги не станут от этого быстрее, однако можно преодолеть расстояние в тысячу ли. Если плыть в лодке, от этого не станешь лучше плавать, однако можно переплывать большие и малые реки. При рождении совершенный человек не отличается от других. [Он отличается от остальных тем, что] умеет опираться на вещи.

Под “вещами” подразумеваются культурные практики, доставшиеся от династии Чжоу: плоды рассудочного мышления. Сюнь-цзы хотел подчеркнуть, что тот тип естественности, который ценил Конфуций, не растет на деревьях, а достигается тяжелым трудом. Иначе говоря, он делал акцент на том, что чувственное мышление нужно подавить и полностью изменить с помощью заслуживающего доверия рассудочного. Эволюционная структура нашего телесного разума показывает, что Сюнь-цзы был в чем-то прав.

 

Чувственного недостаточно: зачем нам нужны сознание и культура

Итак, в недавних работах по когнитивным наукам подчеркивается сила чувственного мышления. Оно быстрое, экономное, действенное и отвечает за большую часть того, что мы делаем. После изучения этой литературы складывается образ сознательной психической деятельности как спортивной группы поддержки, которая скачет вокруг, порождая шум по поводу того, что происходит на поле, хотя и никак не участвует в игре. Возникает вопрос: если сознательная психика затратная и медленная, а неосознаваемая – быстрая и продуктивная, зачем вообще нужна сознательная психическая деятельность?

Ученые предлагают некоторые ответы на этот вопрос, проливая, таким образом, свет на достоинства конфуцианской стратегии. Когнитивисты показали, что сознание окупается, позволяя нам справиться с рядом впечатляющих задач. Во-первых, она проявляет гибкость там, где автоматические навыки наталкиваются на стену. Как мы видели, когда неосознаваемая психика заходит в тупик, она посылает сигнал SOS (через переднюю цингулярную кору) сознательной психике, требуя взяться за дело, понять, что не так, и попробовать это исправить. Сознание также служит арбитром, когда бессознательные желания приходят в конфликт друг с другом (желание поесть сладкого противостоит желанию пойти поспать) и когда преодоление бессознательных желаний служит нашим интересам в долгосрочной перспективе (желание поесть сладкого противоречит намерению сбросить вес).

Помимо того, что сознание позволяет нам придерживаться диеты, оно, очевидно, является ключевым элементом в том, что касается жизни в социуме. Неосознаваемая психика отлично справляется с быстрой оценкой принадлежности, распознаванием угрозы внешней среды и распознаванием эмоций по выражению лица. Но лишь сознательные процессы способны к сложному моделированию чужой психики. Сознание готовит виртуальное представление невысказанных мыслей других людей, чтобы мы могли понять, как с ними взаимодействовать: он расстроен из-за того, что я не поздоровался с ним, а она удивлена тому, что я опоздал. Кроме того, в виртуальной среде сознательной психики мы можем анализировать поступки, не совершая их. Например, вы давно увлечены женщиной, да и ей вы, кажется, нравитесь. Вы видите ее каждое утро. Что вы скажете, когда встретитесь с ней завтра в очереди в кафе? Мысленно потренируйтесь. Практика в воображении столь же важна, когда речь идет о физических навыках. Любой, кто учится ездить на велосипеде или играть в гольф, мысленно повторяет то, чему он научился, прокручивая приемы в голове, и это помогает сделать непривычные движения плавными и эффективными.

В сознательной психике также коренится язык – главный инструмент социальных животных вроде нас. Хотя у языка есть свои пределы (известно, как трудно описать вкус вина или эмоцию), он в высшей степени удобен для передачи личного опыта. Так, вы можете, хотя бы сбивчиво, объяснить мне, почему предпочитаете эту марку шардоне другой или почему злитесь на меня. Язык также важен для наррации, которая обусловливает наше неразорванное чувство собственного “я”. У эго есть дурная привычка присваивать себе достижения чувственного мышления, но без ощущения единства нарратива, которое дает сознательная психика, мы не понимали бы, кто мы, откуда и куда направляемся. Мощные галлюциногены, временно парализуя участки мозга, ответственные за ориентацию в пространстве и в языке, могут породить ощущение, каково это – жить без эго и, соответственно, языка. Возможно, такая жизнь полна цвета и волшебства. Однако, наевшись мухоморов, довольно трудно передать мысль или что-либо предпринять. Поэтому попытки передать прекрасный глубокий опыт словами, через искусство или цифровые технологии, как правило, банальны и невразумительны. (Среди записей начала 90-х годов в моем дневнике есть такие, где я неоспоримо, с диаграммами и графиками, доказываю, что Истина есть синий цвет.) Если вдохновленные наркотиками тексты и выходят пристойными (сразу вспоминаешь Джека Керуака и Олдоса Хаксли), то лишь потому, что наркотический опыт был сильно переосмыслен, преображен трезвой сознательной психикой во что-нибудь вразумительное.

Кроме того, язык играет ключевую роль в абстрактном мышлении, требующем, по словам философа Дэниела Деннета, “строительных лесов” (scaffolding). Эти цепочки рассуждений настолько сложны, что нам нужны внешние точки опоры, чтобы мы не забыли, где находимся. Такими “лесами” могут выступать важные культурные изобретения вроде исчисления, статистики или двойного слепого эксперимента, позволяющие нам открыть принципы мироустройства, недоступные чувственному мышлению. История современной науки – это история того, как за долгий срок люди объединили неизвестные доселе методы мышления и взаимодействия, позволившие прийти к выводам, противоречащим нашей интуиции, но дающим более точную картину мира. Земля движется вокруг Солнца. Простуду вызывает не холодный ветер и не голые ноги, а микроорганизмы (хотя попытайтесь это объяснить моей теще-итальянке).

Комплект “строительных лесов” можно назвать культурой: массой информации, передаваемой из поколения в поколение в рамках процесса, который во многих важных аспектах напоминает биологическую эволюцию. Одной из ключевых деталей этого процесса является то, что он может давать решения, к которым в принципе не может прийти за свою жизнь индивид или одно человеческое поколение. Так, малые, но значительные “вариации” могут быть “отобраны”, потому что одни идеи выживают, а другие – нет, хотя ни один человек никогда осознанно не решал предпочесть одну “вариацию” другой. Точно так же культурная эволюция может указать проблемы, которые нельзя заметить за время жизни одного человека, например, эффект недостатка витаминов в местной кухне, и “разработать” их решение.

У фиджийцев существует ряд пищевых запретов. Так, беременным и кормящим женщинам запрещено есть рифовых рыб определенных видов. В глазах одного поколения этот запрет может выглядеть необоснованным и нелепым. Почему бы беременной женщине не съесть кусочек барракуды или морского ежа, если ей хочется? Но недавние исследования показали, что древние табу касаются лишь тех рыб, при употреблении мяса которых высока опасность получить заболевание сигуатеру: отравление, вызванное накоплением токсинов в организме некоторых рыб на вершине местных пищевых цепочек. Табу существенно снижают для женщин риск отравиться, когда они наиболее уязвимы. Важно, что прямая связь между поеданием барракуды, заболеванием сигуатерой и рождением больного ребенка не обязательно была установлена конкретным членом сообщества. Люди, принадлежащие к одной культуре, просто стали избегать запретной рыбы. Люди склонны подражать тем, кто добился успеха. Кроме того, на Фиджи в почете женщины с большими семьями и успешными детьми (которые также нередко являются теми, кто не ел ядовитую рыбу во время беременности и кормления). Все это привело к возникновению адаптивной системы пищевых запретов, которая из поколения в поколение передавалась в рамках культурной эволюции.

Как и на Фиджи, накапливаемый со временем “коллективный разум” группы обычно могущественнее разума отдельного ее члена. Поэтому столь важно культуральное наследование и поэтому методы вроде краудсорсинга работают. Сюнь-цзы сравнивает конфуцианский Путь, унаследованный его поколением, с указателем переправы через глубокую бурную реку. Люди, пробуя и ошибаясь, нашли удобное для переправы место и оставили знаки, чтобы и мы воспользовались бродом. Мы можем игнорировать их указания и импровизировать, но это контрпродуктивно и просто опасно. Иными словами, если уважаемый член общины советует варить эти корнеплоды два часа, а после растолочь благословленной жрецом палкой, пропев двадцать раз священную песнь, возможно, стоит заткнуться и сделать в точности то, что вам сказали.

Наша способность полагаться на личное рассудочное мышление (работа участков мозга, отвечающих за когнитивный контроль) и заимствованное рассудочное мышление (плоды таких мыслительных усилий, сохраненные культурой) означает, что мы, в отличие почти от всех существ, не являемся заложниками бессознательного. Мы можем перерабатывать и употреблять в пищу продукты, которые не стало бы есть ни одно другое животное. Мы можем обмениваться информацией, где найти добычу в разные времена года, как построить пригодный для моря каяк и как разрешать споры между партнерами по охоте. Это позволило людям освоить почти все экосистемы планеты. Но, живя в крупных, сложных социальных группах, которые появляются вместе с культурой, мы нуждаемся не только в рассудочном мышлении. Это хорошо понимали конфуцианцы.

 

Рассудка недостаточно: встраивание сознательного в чувственное

Во всех мировых религиях встречается идея, что “тело”, “плоть” (вместилище желаний, инстинктов и бессознательных привычек, укорененных в чувственном мышлении) является препятствием на пути к самосовершенствованию, а единственный способ подчинить “тело” – использовать “дух”, “разум”. Мы находим этот мотив и у конфуцианцев. Например, Сюнь-цзы любил сравнивать разум с правителем. Иероглиф синь, который мы переводим как “разум”, обозначает конкретный человеческий орган – сердце, так что иногда синь переводят так: “сердце (разум)”. Для древних китайцев “сердце (разум)” было не только источником некоторых эмоций, но и, что важнее, источником рассудочного мышления и воли. В то время как другие органы могут функционировать лишь “чувственным” способом, “сердце (разум)” способно останавливаться, взвешивать “за” и “против” и принимать осознанное решение. Из-за этой уникальной силы его считали естественным правителем личности.

Образ разума как владыки беспутной плоти широко распространен в мировой культуре. Платон, например, сравнивал душу с колесницей, разум – с возничим, чувственное сознание в разных его формах – с парой диких лошадей. В Китае более распространенной метафорой был контроль над водой: строитель каналов пытается направить воду туда, где она нужна, и отвести ее из мест, уязвимых для наводнений. Это вполне очевидный образ для страны, находящейся во власти могучей и непредсказуемой Хуанхэ, являющейся источником воды и плодородия для всей долины, но часто выходящей из берегов и причиняющей огромные разрушения. “Мы” (возница, строитель каналов и т. д.) должны применить силу, чтобы обуздать природу (животных, водную стихию и т. д.). Эта дихотомия (разум и иррациональное) описывает внутренний опыт самоконтроля, однако она не совсем верна с научной точки зрения. Самоконтроль целиком зависит от разума, воплощенного в теле. Определенные участки мозга усиливают определенные нейрональные пути за счет других. Мы соотносим их с участками когнитивного контроля и представляем как рациональные агенты только потому, что там источник сознания и языка. Эти части мозга пишут сценарий нашей жизни и присваивают себе все заслуги.

Другим распространенным представлением является следующее: быть рациональным требует большого труда – постоянной концентрации внимания и сознательных усилий. Традиционная метафора сознания правильно передает соотношение сил. По сравнению с передней цингулярной корой и латеральной префронтальной корой остальной мозг действительно во многом похож на табун мустангов или на могучий водный поток. Сознательная психика может направлять эту силу в определенном направлении или подавлять ее, но это отнимает время и требует много энергии. Сознательный контроль очень медленный и затратный. Эксперименты во множестве ситуаций показали, что человеку, преодолевающему свое чувственное мышление, требуется больше времени, чтобы среагировать, чем тому, кто просто следует спонтанной реакции. Вспомните ощущение “ хм…” и паузу, возникающую, когда вы должны прочитать “МАЛЕНЬКИЕ”, но произнести: “Большие”. Это ничтожное количество времени – мы говорим о секундах или долях секунды, но они играют важную роль в гонке на выживание. Организм, тратящий бесценные миллисекунды всякий раз, когда ему нужно принять решение, вскоре сойдет с дистанции.

Более того, эксперименты в социальной психологии показали, что ресурсы когнитивного контроля не бесконечны. Когда преподаватель стучит по столу клюющего носом студента и просит “внимания”, это не просто метафора: внимание дорого дается, и если его “потратить” на одно дело, меньше ресурсов останется на другие. Этот феномен известен как “истощение эго”. Расширяя когнитивный контроль в одной области (например предпочтя полезный редис шоколаду или подавив эмоциональную реакцию), вы отчасти лишаетесь возможности применить его в другой, например при решении сложной головоломки. Мораль? Усилие – это усилие, не важно, физическое или ментальное. Хотя активность мозга в любом случае требует затрат энергии, когнитивный контроль, преодолевающий автоматические импульсы, тратит ее особенно много.

Получается, перед нами фундаментальная проблема. Сознательный контроль необходим для цивилизованной жизни. Если бы люди не применяли его в больших масштабах, они не смогли бы жить в больших группах и работать сообща. Но этот контроль физиологически затратен, сильно ограничен по своей природе, его легко нарушить. Культурная информация свободно течет через нашу память и физическое пространство (знаки на бумаге, орудия труда), но способность использовать эту информацию ограничена рамками нашего небезграничного сознания.

Одной из сильных сторон конфуцианства (и той чертой, которая отличает эту школу от современной западной философии) является то, что в решении этой задачи он опирается на у-вэй. Как и в случае с дикими животными и потоками, ответ кроется в обуздании. Возничий у Платона всегда должен тянуть вожжи, чтобы удержать лошадей под контролем. Его задача была бы куда проще, если бы он смог усмирить диких лошадей. Одним из лучших помощников цивилизации является способность людей осознанно, в собственных интересах изменять поведение растений, животных и сил природы. Также сознательная психика может достичь новых желанных целей и интегрировать их в бессознательное, где они превратятся в привычки, не нуждающиеся в постоянном контроле. Затратное осознанное действие может стать у-вэй.

Что происходит, когда мы осваиваем новый двигательный навык, например управление автомобилем? Когда вам было шестнадцать и вы отправились на первый урок вождения, приходилось быть начеку, слушать команды инструктора, сидящего рядом, и думать, как крутить руль или нажимать на педали. Префронтальные участки, ответственные за сознательное внимание, особенно латеральная префронтальная кора, работали на полную мощность, поэтому вам нужно было защититься от любых раздражающих факторов вроде радио или разговоров. (В 80-х годах, когда я учился водить, пытаясь управиться с “Фордом-ЛТД” размером с небольшой танкер, мобильные телефоны еще не стали угрозой.) Если на этом этапе вы хотя бы на секунду ослабите внимание, то в любой момент можете утратить контроль над машиной.

Но с практикой постоянная сосредоточенность постепенно переходит к другим участкам мозга, в особенности к базальным ганглиям. Это ряд нейронных кластеров под корой больших полушарий. Базальные ганглии, похоже, ответственны за автоматические двигательные навыки – действия, освоенные настолько хорошо, что вы можете больше не думать об этом. “Мышечную память” точнее было бы называть “памятью базальных ганглиев”. Когда мы повторяем сложные двигательные действия вроде вождения, наши базальные ганглии и сенсомоторная система наблюдают и запоминают их. Со временем непосредственный контроль над этими действиями передается им. Более того, с помощью изящных манипуляций ученым удавалось выработать у подопытного моторные навыки, парализуя его сознательную психику с помощью перегрузки рабочей памяти задачами на вычисление. Нейровизуализация показывает, что в таких условиях базальные ганглии и соответствующие моторные участки коры могут самостоятельно освоить некоторые навыки, оставив испытуемого в неведении. Исследования показали, что по мере того как навык в выбранной области улучшается, активность мозга постепенно снижается и задействованными остается все меньше участков мозга. Чем больше навык становится “вживленным”, тем больше сознательная психика может расслабиться и позволить базальным ганглиям и сенсомоторной системе разбираться с ним самостоятельно.

 

Старайся не стараться: взращенная естественность

Знание того, каким образом мы осваиваем новый навык вроде вождения автомобиля, важно для понимания стратегии у-вэй, которой следовали Конфуций и Сюнь-цзы. Если люди хотят жить в гармоничном обществе, они должны освоить конфуцианский Путь: ритуалы и познания чжоуской династии. У разума есть сила осознать Путь, но этого мало. Нужно зайти дальше простого понимания Пути и жить им. Рассудочное мышление должно стать чувственным. Конфуцианцы пытались достичь этого, тренируя воплощенный ум до тех пор, пока сознательно выученные действия можно будет выполнять в состоянии у-вэй, как мы выжимаем сцепление или шнуруем ботинки.

Рассмотрим фрагмент “Цюань сюэ”. Сюнь-цзы описывает, как люди перешли от естественного состояния к цивилизации. Естественному состоянию свойственно ничем не сдерживаемое чувственное мышление. Результаты плачевны, в чем легко убедиться, взглянув на страны, где разрушились институты власти. Положение спасли, объясняет Сюнь-цзы, легендарные совершенномудрые правители: “Ваны-предки питали отвращение к смутам, поэтому они создали [нормы ритуала] и долга, чтобы [в соответствии с ними] разделять [людей], удовлетворять их желания и стремления. Добиться того, чтобы желания не превосходили [возможности] вещей [их удовлетворять], а вещей всегда было бы достаточно для удовлетворения желаний, когда и желания, и вещи соответствуют друг другу и взаимно растут”. Здесь мы видим интересную последовательность чувственного – рассудочного – чувственного мышления. Совершенномудрые правители древности питали отвращение к хаосу естественного состояния. Их чувство неприятия – типичная чувственная реакция. Но, руководствуясь этой эмоцией, они прибегли к рассудочному мышлению. Как, учитывая ограниченность ресурсов, распределить их между людьми с разными нуждами и возможностями? Решением явилось создание поддерживаемой ритуалом социальной иерархии, которая обеспечивала людям доступ к ресурсам в зависимости от их пользы для общества.

Современные западные философы сказали бы, что цель достигнута: вы поняли условие задачи, решение найдено, и теперь все, что нам нужно – донести до каждого эту мысль. Сюнь-цзы на этом не остановился. Для него рациональное решение – лишь первый шаг. Следующая ступень – научить людей изменить свои желания в соответствии с этим решением. Демонстрируя куда более тонкое понимание когнитивных способностей человека, чем современные западные философы, Сюнь-цзы утверждает, что привитие норм требует замедленного сознательного контроля. Чтобы быть психологически эффективными, плоды рассудочного мышления (как лучше распределить ресурсы) должны быть встроены в чувственные сенсомоторные процессы (через ритуал и обучение).

Ритуалы – это в основном выработка навыков – от того, как проводить важные публичные религиозные мероприятия, до того, как одеваться, входить в комнату, есть пищу и общаться с родителями. Старшие и высокопоставленные получают лучшие куски мяса и места поудобнее, а молодые и незначительные учатся откладывать удовольствие. Дети всегда уступают родителям, справляются об их здоровье определенное число раз в день, не уезжают за границу и не принимают важных решений, не посоветовавшись с ними. Конфуцианский ритуал, таким образом, охватывает и религиозные церемонии, и то, что мы называем хорошими манерами. У каждого есть предписанная ритуалом социальная роль, более точно – комплекс ролей, определяемых ситуацией: в зависимости от обстоятельств и окружения вы можете быть чиновником, мужем, сыном или отцом, младшим или старшим, учителем или учеником. Каждая из этих ролей имеет точно определенный спектр приемлемого поведения, обязанностей и привилегий. Освоение ритуала сопровождается учебой, которая предполагает заучивание классических текстов с последующим коллективным обсуждением их смысла и актуальности. Это дает ученику и цитаты, и полезные в разговоре обороты, и примеры для подражания, и советы по взаимодействию с людьми.

Ранний конфуцианский ритуал и учеба кажутся экзотичными и архаичными: трудно представить себе настолько строго регламентированную жизнь. Вот несколько примеров образцового ритуального поведения Конфуция из книги “Лунь юй”:

В жару он надевал легкую одежду из тонкой грубой ткани и всегда носил ее поверх рубашки.

Он носил черный кафтан с халатом из каракуля, белый – с дохой из пыжика и желтый – с лисьей шубой.

Для дома у него был длинный меховой халат с коротким правым рукавом. Во время сна всегда пользовался коротким одеялом в половину своего роста.

Сидел на коврике из толстых шкур лисицы и енота. Когда кончался траур, надевал на пояс все подвески. Всегда носил лишь юбки, сшитые из обрезков ткани, за исключением случаев, когда участвовал в какой-либо торжественной церемонии.

Когда шел выразить соболезнование, не надевал халата из каракуля и черной шапки.

Он не садился на циновку, постланную криво.

Когда он залезал в повозку, то держался прямо, ухватившись за веревочные поручни.

В повозке не оглядывался, говорил неторопливо и не показывал руками куда ехать.

Идея до такой степени регулировать свое поведение многим покажется дикой. Мы не уделяем внимания ритуалу, а когда задумываемся о нем, в голову приходит лишь дурное.

Но ритуал не настолько чужд нам, как можно подумать. Мы считаем, что дети, выросши, должны идти своим путем, но осуждаем ребенка, который не сумел выкроить время, чтобы поздравить мать с днем рождения. Мы считаем странной сложность древних предписаний касательно одежды, но никогда не пришли бы на важную деловую встречу в спортивном костюме. Когда вы в следующий раз появитесь на людях, подумайте, как много из того, что вы делаете и говорите, заранее определено: то, как вы обращаетесь к людям на улице и в магазине, как приветствуете друзей или коллег, как ведете себя с незнакомцами и со знакомыми людьми. Конвенции, пронизывающие даже нашу довольно вольную жизнь, могут казаться малозначительными, но попробуйте прожить без них хотя бы день. Например, сходите в магазин и, не встречаясь глазами с продавцом и не поздоровавшись с ним, просто бросьте деньги на прилавок и потребуйте то, что хотите купить. Вы скоро станете изгоем и будете дурно влиять на социальную жизнь. Существуют убедительные доказательства того, что незначительные жесты, интонация и мимика могут изменять настроение окружающих, которое распространяется кругами.

У Конфуция и Сюнь-цзы привитие культурно-нравственных норм нередко сравнивается с отделкой или перестройкой плохо сконструированной личности с использованием в качестве инструментов ритуала и обучения. Ритуал, например, “подравнивает” наши эмоции, сдерживая чувства, которые, по сути, слишком сильны. Непреодолимое желание ребенка, чтобы его нужды удовлетворялись, превращается в ясное понимание того, чего именно должно хотеть и ожидать. А малоразвитые эмоции усиливаются, “полируются”. Лень или страх часто перевешивают наше чувство возмущения несправедливостью, но конфуцианцы считали, что силу духа можно развить путем правильного обучения. Современным ученым есть что сказать об этом аспекте конфуцианского ритуала. Изучение эмоций показывает, что общественные установки и направленное осознание играют ключевую роль в превращении инстинктивных реакций в зрелые. Например, младенцы рождаются со способностью улыбаться, когда испытывают удовольствие. Это простая рефлекторная реакция. Не достигнув возраста нескольких месяцев, они не способны улыбаться кому-либо, чтобы добиться ответа или поделиться своим ощущением счастья. Еще позднее они получают способность улыбаться в ответ на воображаемое счастье (слушая сказку, например) или на чужое счастье (эмпатическое). Этот процесс поддерживается рассказами, искусством, подражанием и литературой.

Конфуцианский взгляд на обучение может оказаться полезным. Например, мы почти не осознаем, до какой степени зависим от историй, которые помогают понять, как себя вести. Верующие люди опираются на обширный комплекс притч. Например, девиз “Как поступил бы Иисус?” важен для многих американцев. Но и у людей нерелигиозных есть свои тексты. Например, пытаясь научить нашу дочь справляться с эмоциями и правильно взаимодействовать с другими детьми, мы с женой часто обращаемся к повести “Чарли и шоколадная фабрика” Роальда Даля. Чарли, идеал доброго и щедрого мальчика, и Верука Солт, отбившаяся от рук испорченная девица, оказались в этом отношении особенно полезными. Оклика “Верука!” оказывается достаточно, чтобы пресечь эгоистичное поведение моей пятилетней дочери, и, когда она задумывается, совершать или не совершать хороший поступок, мы просим ее подумать, что бы сделал Чарли на ее месте. Девиз “Как поступил бы Чарли?” еще не так популярен в сравнении с “Как поступил бы Иисус?”, но служит той же цели.

Кроме того, конфуцианство помогает заполнить пробелы в современном понимании соотношения научения и мышления. Сейчас на Западе в особом почете нестандартное мышление: все мы, как “Эппл”, хотим “думать иначе”, чем другие. Если бы конфуцианцам понадобился рекламный слоган, он звучал бы так: “Думай как древние”. Они считали, что мудрость, содержащаяся в классических трудах вроде “Книги песен и гимнов” (“Шицзин”), должна составлять основу психической жизни. Поэтому Конфуций сравнивает того, кто не знает “Шицзин”, с человеком, который “встал лицом к стене и ничего не видит”. Более того, понять значение “Шицзин” – нелегкая задача, нельзя уловить смысл древнего текста, сидя в одиночестве в своей комнате. Чтобы правильно понять конфуцианскую классику, ее нужно помещать в определенный социальный контекст и изучать под руководством мудрого наставника, в компании других учеников.

Акцент на традицию, преклонение перед авторитетом и коллективизм идет вразрез с философией Просвещения. Рене Декарт в “Размышлениях о первой философии” (1641) провозгласил, что нельзя принимать на веру ничто из того, чему учат в школе. Единственным способом отыскания истины, утверждал он, служит самостоятельный поиск, логическое выведение из первых принципов. Эта идея, привлекательная и глубоко укорененная в нашей культуре, почти наверняка неверна. Мы изначально настроены получать знания из культуры, мы абсолютно зависимы от нее, и это качественно отличает нас от других животных. Мы одобряем творческий подход и новаторство, но не замечаем, в какой степени художник или бизнесмен обязан идеям и усилиям других людей, ныне живущих и умерших. Например, технологическая “магия” Стива Джобса зависит от существовавших до него технологий и идей. В более глубоком смысле его творческий импульс мог возникнуть лишь в социокультурной среде Кремниевой долины в конкретный исторический момент. Таким образом, взгляд древних конфуцианцев на научение и мышление (как и в отношении многого другого) более точен, чем тот, что мы унаследовали от европейского Просвещения.

Можно воспринимать такое предпочтение древней мудрости индивидуальному мышлению как реакцию на опасность неконтролируемого чувственного мышления и неточность рассудочного мышления. Поскольку у нас всех есть пределы, конфуцианцы оставляют в системе место для поддерживающих факторов среды, которые будут направлять нас по прямому и узкому Пути. Можно представить их в виде подпорок вдоль дорожки в боулинге для детских вечеринок: они позволяют даже самым маленьким участникам почувствовать восторг от нескольких сбитых кеглей и особенно важны, когда у ребенка еще не хватает сил прокатить шар до конца, не вступая на дорожку.

Но современных читателей “Бесед и суждений”, вероятно, сильнее всего удивляет – и отпугивает – крайний культурный консерватизм Конфуция. Как мы видели, он не садился на циновку, постланную криво, и дал следующий ответ ученику, спросившему о том, как стать благородным мужем: “Не смотри на то, что чуждо ритуалу. Не внемли тому, что чуждо ритуалу. Не говори того, что чуждо ритуалу. Не делай ничего, что чуждо ритуалу”. Конфуций думал, что гармония в обществе зависит от того, следуют ли люди определенным культурным моделям во всех областях жизни. Так, он считал, что музыка древних Шао и У является лучшей, правильно сочиненной музыкой, в отличие от аморальной “поп-музыки” Чжэн, ценимой его современниками. Тексты Чжэн, судя по “Шицзин”, довольно вольные, и хотя мы не знаем, какая именно музыка их сопровождала, это, скорее всего, был простой запоминающийся мотив. Они исполнялись смешанными группами из мужчин и женщин и поощряли половую распущенность. Это знакомо обеспокоенным родителям всех наций и эпох. Для Конфуция музыка Чжэн была все равно что Элвис Пресли для поколения моих родителей или рэп для нашего собственного. Типпер Гор без колебаний снабдила бы ее предупреждающей наклейкой.

Этот культурный консерватизм приводил к всеобъемлющему и долгосрочному контролю над всеми элементами окружения ученика, направляя его поведение и мысль в одобренное древними русло. В современных условиях подобная “культурная ригидность” выглядит архаичной и чуждой. Но с точки зрения современной психологии стратегия культурного погружения вполне разумна. Существует обширная, хотя и довольно противоречивая, литература о фиксированной установке (прайминге): изменении поведения человека с помощью превращения слова или понятия в более существенное почти незаметным способом. Участники, которые разгадывали головоломки со словами, относящимися к старикам (“Флорида”, “седой”, “морщины”), выйдя из лаборатории, шли медленнее других, а те, кто имел дело со словами, имеющими отношение к вежливости, дольше ждали, прежде чем перебить другого. Люди, разгадывающие словосочетания о помощи, чаще поднимали предмет, который ронял экспериментатор. Те, кто фиксировался на социальной роли “профессора”, куда лучше выполняли задания, касавшиеся общих знаний, чем те, кто не фиксировался, а те, кто фиксировался на роли “футбольного хулигана”, справлялись хуже других. Этот эффект распространяется и на физические действия, что помогает нам понять, как и почему ритуалы так хорошо работают. Люди, которые держат ручку в зубах, чтобы изобразить улыбку, как в мультфильмах, более склонны радоваться, чем другие – то есть искусственная улыбка делает нас счастливее, по крайней мере на время.

Отношение всего этого к конфуцианскому обучению очевидно. Чтение книг о сдержанных и грациозных людях может сделать вас сдержаннее и грациознее. Скромное поведение, уважительное обращение и должная поза, вполне вероятно, сделают вас скромнее, вежливее и обходительнее. Когнитивные исследования феномена ритуала все еще в зачаточной стадии, но теперь у нас есть предварительные экспериментальные доказательства того, что ритуальное поведение оказывает эффект на манеры и эмоции и может играть важную роль для групповой самоидентификации и установления доверия. Когда интенсивные мультимедийные ритуальные тренинги, санкционированные религиозными авторитетами и осуществляемые в течение всей жизни, сочетаются с умственным погружением в классику, возникает крайне эффективная программа концептуального и поведенческого фиксирования установки.

Так что отделка и перестройка личности играют в конфуцианской стратегии видную роль. Может показаться странным, что люди, желавшие легкости и изящества, добивались этого, будучи скованными этикетом и культурой. (Как мы увидим, даосы считали, что Конфуций действительно перегнул палку.) Но конфуцианский Путь говорит не только о сдержанности и ограничениях. Как известно скульпторам, за грубой обработкой следует точная, а затем и шлифование. В понятиях конфуцианского саморазвития эти последние шаги представляли собой совместное пение и танцы. Такая групповая активность служила последней ступенью отделки и переделки, создавая в результате конфуцианского благородного мужа.

В одном из конфуцианских текстов периода Борющихся царств отмечается, что музыка отличается “своей способностью проникать внутрь и трогать душевные струны”. Та идея, что музыка, “проникая” в людей, непосредственно влияет на эмоции, встречается во многих древнекитайских текстах – как и идея, что связь открыта в обе стороны: слушая чью-либо музыку, можно точно и быстро понять характер ее автора. А обилие народных песен на бытовые темы вроде возделывания земли, ткачества или буколической любви в “Книге песен и гимнов” объясняется тем, что правители Чжоу отправляли специальных чиновников путешествовать по стране и записывать музыку и песни простолюдинов, чтобы понять, что у тех на уме. Губернатор провинции N может доносить, что дела идут прекрасно, но если люди, работая в поле, поют блюз, становится понятно, что ситуация требует более тщательного рассмотрения. (Современным эквивалентом является ежедневный дайджест китайских микроблогов, предоставляемый правящей элите.)

Идея диагностики общественных настроений через изучение популярной музыки вовсе не безумна. Эксперименты показывают, что люди довольно точно распознают гнев, грусть, счастье и другие эмоции, передаваемые музыкальным произведением, даже если оно относится к совершенно неизвестной им культуре. Эффект распространяется и в обратном направлении: слушая яростную музыку, мы становимся злее, а печальная заставляет нас обниматься с бутылкой и припоминать свои ошибки. Поэтому оркестры агрессивными маршами “заводят” выходящих на поле регбистов, а люди для свадьбы или другого счастливого события выбирают в первую очередь веселую танцевальную музыку.

Кроме того, говоря о социальной роли музыки, следует помнить, что она почти всегда предназначена не для одной пары ушей и сопровождается танцем или синхронизированными движениями. Эта совместная физическая активность служит не только эффективной передаче определенных эмоций, но и объединению людей. Западные религиоведы, например Эмиль Дюркгейм, рассуждали о том, что сплоченность, порождаемая музыкой и танцами, является причиной их широкого применения в религиозных традициях по всему миру. Ритуальные песнопения и строевые песни использовались в течение всей истории, чтобы порождать и выражать единение. Я больше всего люблю хаку, старинный военный танец, в исполнении сборной Новой Зеландии по регби. (Вбейте New Zealand All Blacks haka на “Ю-Тьюб”.) Эта квинтэссенция праведного гнева и насилия не только сплачивает команду и дает ей энергию и решительность, но и запугивает противников.

Музыка порождает у слушателей эмоции и одновременно служит доказательством того, что человек чувствует то, что должен. Музыка и танец, кажется, обходят хитрую сознательную психику, воздействуя непосредственно на чувства. Ученые лишь недавно занялись изучением этого, но некоторые экспериментальные работы уже подтверждают догадки и древних конфуцианцев, и современных религиоведов: групповая деятельность вроде музыки, танца или марширования помогает транслировать эмоции, способствует групповой самоидентификации и облегчает межличностное взаимодействие, даже если мы говорим о студентах, впервые встретившихся перед экспериментом в искусственной, бедной стимулами среде лаборатории. Это тип экстаза (буквально ec-stasis, пребывание вне себя), который, как надеялись конфуцианцы, позволит благородным мужам совершить переход от рационального самоконтроля к спонтанной, но аккуратно направляемой радости Пути. Восторг, внушаемый величественной музыкой, воплощает, с точки зрения конфуцианцев, финал долгого самосовершенствования: человек приходит в совершенно новое место, которое, тем не менее, кажется ему очень знакомым.

 

Конфуцианское

у-вэй

: в цивилизации как дома

Несмотря на культурный консерватизм, конфуцианский взгляд на цивилизацию все же оптимистичен. Зигмунд Фрейд (выберем его как западный контр-пример) считал противоречие между чувствами и рассудком непоправимой трагедией современной жизни. Мы были несчастны в естественном состоянии, поскольку мир, в котором все позволяли своему Оно (чувственному мышлению) делать что угодно, был хаотичным, непредсказуемым и жестоким – даже для тех редких личностей, которым повезло оказаться на вершине социальной пирамиды. Цивилизованная жизнь лучше для всех, но она имеет свою цену: все должны либо подавить, либо сублимировать большую часть инстинктивных желаний и жить под пятой рассудка. В результате появляется состояние, которое Фрейд называл Unbehagen – “недовольством” или “неудовлетворенностью”. Оно также означает физический дискомфорт. Если вы отправляетесь в заброшенный старый дом и у вас волосы встают дыбом, когда вы задумываетесь о привидениях, – это Unbehagen. По Фрейду, цивилизованный человек живет как раз в таком старом доме.

Конфуцианский идеал цивилизованного человека противоположен человеку Фрейда, охваченному Unbehagen. Конфуцианская стратегия нацелена на усиление самоконтроля: одобряемое рассудочным мышлением поведение делается более приемлемым, когда превращается в “естественное”, спонтанное. Конфуцианский благородный муж чувствует себя в цивилизации как дома, не ощущая при этом беспокойства. В “Цюань сюэ” описывается, как конфуцианское учение может взять контроль над телом ученика, изменив его психику: “Все, что воспринимает его слух, он откладывает в сердце, и это затем, распределившись по телу, выявляется в его манерах и поведении: он сдержан в разговоре, осторожен в поступках. Все это может служить примером для других”. На этом этапе сознательный контроль уже не нужен. Всякое действие благородного мужа свободно, непринужденно – и при этом абсолютно правильно. “Мудрец следует своим желаниям и полностью удовлетворяет свои чувства, контролируя их с помощью [правильных] принципов, – объясняет Сюнь-цзы. – Зачем ему «заставлять себя» быть «терпеливым» и «беспокойным»?”. Смысл в том, что для человека вроде Конфуция в возрасте семидесяти лет вся строгость древней культуры становится подобна воде для рыбы – совершенно незаметной и абсолютно комфортной.

Таково у-вэй конфуцианцев. Идея замещения изначального трудного характера новым, социально приемлемым, кажется идеальным решением проблемы взаимодействия людей в больших сообществах. Сам Конфуций к семидесяти годам превратился в идеально социализированного человека: изящного, в совершенстве владеющего этикетом и при этом абсолютно естественного и искреннего. Впрочем, изучив историю ранних конфуцианских текстов, мы обнаруживаем, что самосовершенствование не всегда протекало просто. Более того, иногда кажется, что на каждого выходящего из жерновов самосовершенствования Конфуция, непринужденно изящного и искреннего, приходился десяток подражателей, которые умели говорить и даже делать правильные вещи, но не обладали внутренней убежденностью истинного благородного мужа.

 

Берегись деревенского ханжи!

Почему спонтанность приходится культивировать? Иными словами, почему нужно стараться не стараться? Конфуцию и Сюнь-цзы ответ был ясен: мы рождаемся с некими глубинными недостатками, так что простое следование инстинктам ни к чему хорошему не приведет. Они, безусловно, правы. По причинам, рассматриваемым нами ниже, эмоции и желания, с которыми мы рождаемся (наши изначальные ценности, если хотите), плохо подходят для сложного мира, где мы живем. Есть причина, по которой детей необходимо учить. Им нужно освоить технические навыки, вроде арифметики, чистописания и географии. Но еще важнее, чтобы они научились вести себя, а это значит ценить определенные вещи – чувства других людей, следование правилам, – которые дети обычно не ценят изначально. Это значит, что состояние у-вэй будет плодом бессознательного, направляемого сознательной психикой.

Но, в отличие от совершенствования физических навыков, внедрение конфуцианских добродетелей приводит к парадоксу. В ранних текстах постоянно подчеркивается, например, что вы не станете конфуцианцем, если уже хотя бы немного не любите Путь. Конфуций предупреждал учеников: “Кто не проникнут горестным порывом, тех не просвещаю, непотрясенных не учу, не повторяю тем, кто не способен отыскать по одному углу три остальных”. То есть учитель не может наставить того, кем не движет желание учиться, и не может поведать о Пути тому, кто этого не желает. Обучение плодотворно лишь при условии активного, искреннего и благодарного соучастия ученика.

С точки зрения Конфуция, его современники не были готовы к такому участию. Они ценили недостойное – славу, деньги, власть, секс, пищу, – а должны были ценить и любить конфуцианский Путь. Конфуций довольно резок: “Я не встречал еще того, кто любил бы добродетель так же сильно, как чувственные наслаждения”. Или: “Далека ли человечность? Едва к ней устремлюсь, она ко мне приходит”. Здесь видна здоровая доля раздражения. Все смогли бы поступать правильно, если бы захотели, но как внушить это желание тому, у кого его нет (или тому, кто желает совсем иного)? Мы видим эту проблему, когда разочарованный ученик объясняет Конфуцию, что он вообще-то любит Путь, однако чувствует, что не может найти в себе силы следовать ему. Конфуций перебивает: “В ком сил недостает, на полпути бросают. А ты еще не начинал идти!” Это суть парадокса, с которым столкнулся Конфуций, воплощение парадокса у-вэй.

Как мы можем сознательно приобрести абсолютно искренние желания и эмоции, прежде не обладая ими? Что происходит, если изучать Путь Чжоу без правильной мотивации? То есть следовать всем ритуалам, которым велел следовать Конфуций, изучать “Шицзин”, петь правильные песни и танцевать правильные танцы – но без глубокой любви? Тогда вы становитесь имитацией хорошего человека: тем, кто выглядит как хороший человек, но не обладает истинной добродетелью. Конфуций говорил о “деревенском ханже”, о “воре дэ”. Одно из лучших объяснений привел его последователь Мэн-цзы:

Те, кто пытается выразить неодобрение {101} деревенскому ханже, не найдут основания; те, кто пытается критиковать его, не найдут недостатков. Он следует всем распространенным течениям и живет в соответствии с подлыми временами. Живя так, он выглядит почтительным и порядочным; поступая так, он кажется честным и добродетельным. Многие всегда довольны им, и сам он доволен собой, но все же с ним нельзя обсудить Путь совершенномудрых правителей древности. Поэтому его называют “вором дэ ”. Конфуций говорил: “Я отвергаю все, что не является тем, чем кажется. Я отвергаю сорняки, опасаясь, что их могут спутать с культурными растениями. Я отвергаю лесть, опасаясь, что ее могут спутать с истиной. Я отвергаю хитроумные речи, опасаясь, что их могут перепутать с порядочностью. Я отвергаю напевы Чжэн, опасаясь, что их могут спутать с настоящей музыкой… Я отвергаю деревенского ханжу, опасаясь, что его могут спутать с тем, кто действительно обладает дэ ”.

Служа ложной моделью добродетели для простых людей, деревенский ханжа оказывается лжепророком, который не просто останавливает развитие истинных достоинств в самом себе, но и сбивает с истинного пути других. За это Конфуций ненавидит его.

Очевидно, Конфуций считал большинство современников, считающих себя учеными и благородными мужами, – ханжами, механически исполняющими ритуалы и бездумно заучивающими тексты. Однажды ученик спросил его о сыновней почтительности. Учитель ответил: “Ныне сыновняя почтительность сводится лишь к содержанию родителей. Но ведь содержат и животных. В чем будет тут отличие, если не проявлять самой почтительности?” Чтобы быть почтительным сыном, определенно необходимо совершать некие действия. Нужно регулярно навещать родителей и заботиться об их удобстве, правильном питании и добром здравии. Но этого недостаточно. Искренняя сыновняя забота подразумевает совершение всех этих действий с правильным настроем, с любовью и уважением, и простое повторение всех необходимых поступков в течение долгого времени не сможет внушить этих чувств.

К чему это приводит? Стратегия Конфуция кажется предписанием просто продолжать пытаться: стараться уделять внимание и видеть смысл – и тогда со временем придет любовь. Сюнь-цзы говорит об этом еще откровеннее: ему не нужен изначальный энтузиазм. Просто двигайся вперед, говорит он, и любовь к ученью родится сама. Все так. Опасность в том, что эта стратегия приведет в мир, полный ханжей, притворяющихся верным общественным ценностям, но преследующих личную выгоду. Современным аналогом можно назвать свидание, на котором каждый притворяется тем, кем не является, ценящим вещи, которые на самом деле не ценит, где единственная форма взаимодействия – фарс: пустые люди с поддельными интересами и эмоциями играют по чужому сценарию с единственной искренней мотивацией – самоудовлетворением. Выглядит удручающе?

Теперь вы понимаете, что двигало теми, кто, услышав Конфуция, белел от страха и удирал прочь. Конфуцианскую стратегию достижения у-вэй следовало подробно изложить не только потому, что она была самой распространенной, но и потому, что с ней полемизировали все остальные философы древнего Китая. Это основная стратегия, с которой должны начинать все, кто озабочен естественностью, так как (вопреки заявлениям некоторых даосов) мы не рыбы и не птицы. Люди в первую очередь – это обладающие культурой животные, а значит, любой вариант у-вэй требует обучения и усилий. К тому же конфуцианский подход не лишен противоречий, и никто не указывал на них охотнее, чем Лао-цзы, представитель древнекитайской контркультуры.