Давно уже вечерами он почти ничем не занимался: в теплую погоду лежал под открытым небом и смотрел на звезды; в дождь или ветер сидел в своем скальном гроте, смотрел на огонь в печи, о чем-то думал, поглядывая на запас продуктов, который начинал заметно убывать, если не было мяса.

Стоило появиться мясу, припас, если и уменьшался, то незаметно.

Человеку в горах нужно много мяса. Смазанные ружья стояли в стороне, в скальном углу жилища. Здесь же висел кофр с фотоаппаратами. Один из них после удара о камни так и не был отремонтирован. Патронов было достаточно, Виктор тратил их мало, да и не ходил он теперь с ружьем по лесу просто так, в надежде на случайность. Оружием пользовался в конкретных случаях, когда без него невозможно было обойтись. Зайцев — ловил петлями, загонял в петли косуль и даже кабанов. Умерщвлял пойманную добычу рогатиной — штыком, прикрепленным к концу древка. Рогатина была удобна при ходьбе, безотказна в особых случаях, бесшумна.

Но вот снова потянулась привычная полоса промысловых неудач. Будто кто колдовал за спиной, наводил порчу. Виктор пробовал охотиться ночами: днем лес спит, и только в сумерках оживает. Выходит на выпасы дичь, за ней — волки и рыси. Начинается полноценная, невидимая человеком, лесная жизнь. Но он, человек, даже при полной луне в ночном лесу беспредельно ущербен: слепо-глухо-безнос. Нелегко, будучи таким безжалостно обделенным природой, добыть пропитание. Когда в капканы не попадались даже зайцы или вороны склевывали добычу, Виктор сидел у очага в пещере и в дни тоски, которые случались все чаще и чаще, съедал лишнюю ложечку конопляной кашки, а то и выкуривал папироску. Он уже не вспоминал стихи и тем более не пел; он все чаще, глядя на огонь, заплетающимся языком выговаривал Богу обиды за то, что тот сделал его таким несовершенным по сравнению со зверьми. Иногда в томном состоянии легкого одурения он вспоминал удачную охоту, и рот его наполнялся слюной.

Как-то Виктор без пользы прошлялся с малокалиберной винтовкой до полуночи, поспал под елкой и, чуть засветлело небо, пошел по звериной тропе на скально-лесистом гребне. Шел он медленно, замирая и прислушиваясь после каждого шага. Где-то поблизости была косуля. Виктор чувствовал ее запах, тепло, исходящее от тела, и медленно втягивал воздух через нос. Он так любил этих стройных сухощавых козочек, так обмирал от ожидания встречи, что готов был втираться в аккуратные лунки следов, в круглые катышки.

Добытчик заметил ее первым — это была большая удача. Он стал двигаться совсем беззвучно. И все же она, заподозрив что-то неладное, поднялась с лежки. Прислушиваясь, сделала несколько шагов по склону, остановилась на открытом месте. Виктор разглядывал ее, гладенькую — шерстинка к шерстинке, упитанную. Сердце колотилось так, что, казалось, могло спугнуть добычу. Виктор стрелял наверняка. Косуля рухнула на четвереньки. Он быстро перезарядил ружье, с минуту подержал на мушке затихающее животное, затем осторожно отодвинул стволом ветки на том месте, где лежала его жертва, и увидел вжавшегося в землю козленка. Он не пожалел патрона и пристрелил его, отправляя новорожденную душу следом за матерью. Ему не было стыдно перед убитыми. Не хуже волка он съел все, что можно съесть: даже кишки промыл и посолил, а когда кончилось мясо, сварил их…

И вот опять, раз за разом, он возвращался без добычи, чтобы, пожевав пресную лепешку или проглотив ложку-другую кашки, уйти на охоту.

Прошла неделя. Голодные ноги вынесли добытчика в медвежью падь, и там в полдень он увидел медведицу. Виктор долго лежал, разглядывая ее издали. У Машки был новый медвежонок. На расстоянии от них рыл корни и лакомился побегами прошлогодок-пестун. И вдруг, будто кто шепнул из-за плеча: убей!

Мысль ли, шепот ли — сначала потрясли. Но вкрадчивый голос добавил: мелкашка — не оружие против такого зверя. Скорей всего она тебя задерет.

Виктор заколебался, а голос прельщал и прельщал… Уж лучше она, чем воронье… Виктор представил, как медведица будет возиться с его телом — не хилым, по человеческим понятиям, но тщедушно слабым, по понятиям здешнего мира, как будет оберегать его, покусывать и обнюхивать. И во всем этом представилось ему нечто трогательное.

Место встречи было удачным. В полусотне шагов от зверей из склона торчали два скальных жандарма с узкой сквозной расселиной между ними. В эту щель едва ли пролезла бы хорошая собака. И все же, в случае, если выстрел не окажется смертельным, а надежды на это было мало, Виктор мог втиснуться в расселину боком, может быть на метр. Может быть, кое-как перезарядив ружье, смог бы сделать еще один выстрел — в упор. План был примитивен, опасен, но не безнадежен.

Он подкрался к жандармам, терпеливо целился под круглое аккуратное ухо медведицы, подолгу ожидая, когда она удобно подставит голову под выстрел. Наконец плавно спустил курок. Выстрела не слышал. Медведица вдруг легла на землю, и Виктор, радуясь, что так просто добыл гору мяса, неторопливо перезарядил ружье, подняв голову над травой.

Она будто специально ждала этой промашки стрелка, будто забавлялась с ним: легко вскочила на мощные лапы и бесшумно, с невероятной скоростью полетела на Виктора. Он почувствовал жалкое ничтожество маленькой пульки в стволе своего ружья. Мысль выстрелить еще раз даже не пришла ему в голову. Жуткая сила подбросила его в воздух. Он пискнул, как мышь под сапогом, и влепился в скальную расселину.

Медвежья голова с оскаленными желтыми клыками мелькнула возле самого лица, лапа с растопыренными когтями несколько раз скребанула по одежде. Виктор заверещал, отталкивая от себя клыки стволом и, скорей всего, случайно нажал на курок. Тело медведицы судорожно дернулось и осело, загородив выход из расселины. Виктор всхлипнул, не веря звериному коварству. Потолкал голову стволом. Медведица не шевелилась. Он попробовал высвободить зажатую скалой грудь, чтобы вволю набрать в легкие воздуха и с ужасом понял, что сделать этого не может: шершавый камень, сжимал его все туже и туже.

«Только не так!» — прохрипел он, обращаясь к своему духу-покровителю.

А тот, казалось, хохотал ему в лицо. Виктор сжал зубы и, кряхтя, стал извиваться между каменных стен. Ему удалось слегка продвинуть вперед голову и грудь. Дышать стало легче. Он подергался еще и с радостью понял, что на этот раз выберется. Пробормотав: «Нет дураков!», смог освободить правую руку, вынул штык из-за голенища и, перекинув его в левую, по самую рукоять всадил лезвие в лохматую шею медведицы. Она не дрогнула.

Тогда, переступив через тушу, он бросил на землю ружье, выдернул штык из плоти зверя и припал к ране губами, время от времени отплевываясь шерстью. Злая пустота в животе наполнялась жизнью и силой, саднили, ободранные когтями плечо и бедро, кровь зверя мешалась с его кровью.

Наконец он поднялся, вытирая липкую окровавленную бороду. Из-за камней на него непонимающе поглядывал медвежонок.

— Извини, брат, родишься в другой раз… Все равно тебе не выжить, — пробормотал Виктор. Пристрелил медвежонка и, отмахиваясь от мух, начал снимать с него шкуру. Он работал ножом и урчал под нос какую-то песню, радуясь, что мяса много, уверяя убитых, что оно не пропадет. Он знал, как сохранить медвежатину среди лета. Даже протухшую ее можно есть.

Прошел год, может быть, два или больше. Известный в округе лесной бродяга спускался вниз по реке к селу. Обычно он выходил сюда в конце июля, когда появлялась пыльца на конопле. В пути бродяга заночевал, не разводя огня. По следам его, внимательно вынюхивая землю и траву, прошел волк. Определив, что путник силен и может оказать сопротивление, он потерял интерес к нему. На рассвете ворона, заметив в прошлогодней хвое под елкой человечью голову, с ветки на ветку спустилась на землю, вразвалочку, осторожно, стала приближаться. Ей, как разведчице, могли достаться сочные глаза. Но голова зевнула, из хвои выполз человек.

Расстроенная ворона, каркая, полетела на другой склон.

Возле фермы, сначала лениво и настороженно, потом яростно залаяли собаки. Вдруг они завыли, завизжали. Хозяин, накинул телогрейку, хотел выбежать во двор, но дверь распахнулась, в дом вошел оборванный обросший мужик с изъеденными язвами руками. Хозяин не сразу узнал в нем того, кто забрал муку, с кем как-то раз, нос к носу, столкнулся среди ночи на конопляном поле: пришелец постарел и изменился.

Хозяин зябко передернул плечами, чертыхнувшись про себя:

«Прикалывается мужик, что ли?» Но, взглянув в глаза «гостя», растерянно сглотнул слюну. А тот, не раздеваясь, шагнул к печке, опустился на охапку поленьев, вытер рукавом лицо, сплюнул на пол и просипел:

— Чай хочу… С сахаром!

Кооператор слышал от местных жителей, что шляется по округе какой-то сумасшедший. О нем было много слухов. Говорили, что был когда-то исколот ножами и увезен в морг, а там ожил и сбежал.

Волосы гостя, перепутавшись с бородой, рассыпались по плечам. Давно их не чесали иначе как пятерней. Лицо обветрилось, задубело, было посечено шрамами, морщинами и царапинами. Хозяин попробовал было заговорить, но почувствовал себя дурак-дураком, — налил в кружку чай, подвинул банку с сахаром, хлеб, повидло.

Гость, чавкая, съел всю булку, выпил полчайника, ни слова не сказав, откинулся к стене, задремал. Хозяина такой оборот не устраивал: «Вшей на нем, наверное, больше, чем на бродячей собаке блох». Но гость надолго не задержался: закряхтел, закашлял, поднялся и ушел, не сказав ни слова, даже дверь за собой не закрыл.

В селе русского называли Аликом. К нему привыкли, как к местной достопримечательности, хотя показывался он здесь редко. Но и эти посещения давали местным жителям повод для многих разговоров и догадок.

Лесной бродяга появился возле магазина на рассвете, задолго до открытия.

Когда пришли первые покупатели, он с серьезным видом собирал фантики возле крыльца.

К восьми утра по главной улице стайками потянулись школьники. Увидев оборванца, они окружили его, хохоча, строили рожи, делали неприличные жесты. Пришлый, казалось, не замечал сорванцов. Ранние покупательницы, с почтительным страхом поглядывая на бродягу, пристыдили и разогнали расшалившихся детей.

В половине девятого, переваливаясь с боку на бок, на улице показалась продавщица. Она важно поздоровалась со всеми, гремя ключами, сняла замки. Женщины пропустили оборванца вперед. Тот долго разглядывал простенький товар, смакуя запах свежего хлеба и еще чего-то сладостного, людского. Он мог простоять так и час, и два. Надевая халат, с другой стороны прилавка к нему подошла продавщица.

— Чего хочешь, дорогой? — спросила по-казахски.

— Пряники! — просипел оборванец.

Продавщица, серьезно выслушав его, насыпала в бумажный пакет мягких мятных пряников, добавила от себя бутылку лимонада.

— Ешь на здоровье, дорогой! Храни тебя аллах!

Оборванец сунул бутылку в карман, пакет за пазуху, вытащил несколько измятых фантиков, послюнявил палец:

— Бр теньге, еке, уш…

— Хватит! — с серьезным видом приняла цветные бумажки продавщица и добавила по-русски: — Три тенге хватит!

Стоявшие за спиной пришлого покупательницы одобрительно закивали.

Он вышел на улицу, прямо возле крыльца опустился на корточки и стал не спеша жевать. В это время проезжал мимо капитан милиции из райцентра.

Он был не в духе.

Сидевший за рулем «уазика» сержант резко затормозил. Развернувшись, машина подняла возле магазина облако пыли. Капитан распахнул дверцу, пристально уставился на оборванца: начальственно прищурил один глаз, другим пронзительно буравил бича — тот не двинулся с места.

Капитан опустил на землю ногу и поправил складку на голенище сапога.

— Эй, ты, иди сюда! — сказал строго.

В это время с сумкой в руке на крыльцо вышла пожилая полная женщина, мать троих уважаемых в селе и в районе людей.

— Ну что ты пристал к человеку? — спросила сердито.

— Непорядок! — важно ответил капитан и хотел уже выйти из машины.

Этот его законный интерес к проходимцу вдруг вызвал вспышку гнева у женщины:

— Езжай в свой район — там порядок наводи, здесь мы как-нибудь сами разберемся.

Не снисходя до склоки, капитан шагнул было к оборванцу, еще выше задрав бровь:

— Проверять чужих — моя обязанность!

Женщина вдруг разъярилась, как курица цыплят, закрыла собой оборванца. На крыльцо вышли другие и так же, странным образом, накинулись на милиционера.

— Сами давно проверили документ, какой надо…

— Как уехал сопляком в город, так и живи там… Отца с матерью одних оставил… С зятем живут. Совсем стыд потерял…

Так и не поняв, в чем дело, капитан плюнул, с каменным лицом сел в «уазик», бросил сержанту:

— Рули к участковому, разберемся.

Женщина, та, что встряла в спор первой, подхватила оборванца под руку.

— Пойдем ко мне, дорогой, чай попьешь, отдохнешь.

«Уазик» просигналил возле окон участкового. Накинув на плечи китель с лейтенантскими погонами, к машине вышел сельский милиционер, недавно принявший должность. Выслушав вопрос начальства, он как-то странно смутился, стал переминаться с ноги на ногу, почесываться, объясняя, что всему виной старики, — народ темный, суеверный. Говорят, у Еркебая детей не было, а этот русский зашел в дом, чая попил и говорит: «Хорошо у тебя, только сильно тихо, надо бы двух детей». И ровно через девять месяцев, как по заказу, жена родила двойню, и оба — сыновья… Серик-тракторист черствую булку хлеба хотел скотине отдать, а подал через забор этому; через месяц выиграл стиральную машину-автомат.

— Документы проверял, как же… Больной человек, безвредный.

— Ерунда! — строго сказал капитан. — Привези его ко мне — проверим…

Шляются тут всякие, потом скотина пропадает, жалуются люди…

«Уазик» рванул с места и запылил по главной улице в сторону райцентра.

Участковый долго смотрел ему вслед. Угодливая улыбочка на его лице превратилась в насмешливую, а заискивающий взгляд стал насторожен:

— Держи карман шире, шеф, — пробормотал он и сплюнул на землю. — Прошлый год прежний участковый уже проверил у этого документы, недели не прошло — два барана сдохли…

— Старые люди знают, что говорят!